содержание   ..  1  2  3  4  5  6   ..

Отдел II. Преступная деятельность

Объективное проявление виновности

152. Обращаясь к рассмотрению объективной стороны преступного деяния, к преступной деятельности, нельзя не указать, что формы проявления виновности зависят от характера и условий охраны, которую норма дает интересам жизни.

Как я указывал еще во введении, правоохрана заключается прежде всего в защите интереса от причинения ему вреда или от опасности такового причинения, а потому неисполнение веления "не вреди", вредоносная или опасная деятельность будет внешним выражением первой группы преступных посягательств на норму - так называемое преступное содеяние (delictum commissionis). Но иногда законодатель ради охраны тех же интересов частного лица, общества или государства идет далее и, не ограничиваясь заповедью "neminem laedere" *"Никому не вредить (лат.).", требует от граждан содействия и помощи в охране; требует, например, содействия отправлению правосудия явкой в суд в качестве свидетеля, эксперта, присяжного заседателя; требует донесения об учиненном преступном деянии; требует содействия общественному благосостоянию своевременным заявлением о появившейся заразе на скоте, насаждениях; требует содействия правильному отбытию воинской повинности своевременной припиской к призывному участку, явкой к освидетельствованию и т.п.; неисполнение этого веления "помогай ближнему", непроявление интересоохранительной деятельности будет внешним выражением второй группы преступных посягательств на норму - так называемое преступное упущение или бездействие (delictum ommissionis). Таким образом, нарушение запретительной нормы (Verbot) будет содеянием, нарушение требовательной нормы (Gebot) бездействием*(1129); хотя при этом нельзя не иметь в виду, что могут быть нормы, совмещающие в себе и запрещения, и известные требования, тогда, понятно, посягательство на них может быть и содеянием и бездействием: заповедь "помни день субботний во еже святити его" заключает в себе и запрещение нарушать святость субботы мирскими делами, и предписание посвящать его Господу Богу в виде обязательного посещения богомоления.

Различие этих групп преступных посягательств заключается в сущности правовых велений или требований, обращенных к гражданам безотносительно к той форме, в которую облечено это веление законодателем в диспозитивной части закона, т.е. безотносительно к тому, придана ли ей форма запрета или требования, так как конструкция веления - признак случайный, зависящий иногда от неумения законодателя, от недостаточной выработки законодательной техники*(1130). Заповеди "не убей", "не укради", с одной стороны, и "чти отца и матерь свою" - с другой, отличаются не только по форме изложения, но и по существу и объему налагаемых ими обязанностей и возможных их нарушений. Наоборот, если законодатель, определяя ответственность за присвоение забытой чужой вещи, конструирует определительную часть таким образом: "кто не возвратит находящуюся у него чужую вещь с целью присвоения оной", а при определении, положим, растраты выразится: "кто продаст или заложит с целью присвоения находящуюся в его распоряжении чужую вещь", то не можем же мы утверждать, что в силу такого изложения присвоение забытого становится бездействием, а растрата остается содеянным? Изменится ли существо преступного деяния, если законодатель изменит формулу определительной части статьи и вместо выражения: "кто повесит в питейном заведении патент на право торговли не на видном месте", употребит другое: "кто не повесит патент на видном месте"?

Еще менее можно искать различения содеяния и бездействия в способах и приемах преступной деятельности*(1131). Конечно, содеяние предполагает, что виновный совершает нечто: наносит удар, берет вещь, проявляет себя активно, а бездействие - что виновный не исполняет чего-либо: не является в суд, не запирает изгороди, проявляет себя пассивно. Но такой признак, хотя и подходящий к значительному числу случаев, тем не менее не охватывает всех, а потому оказывается непригодным для установления различия: убийство есть, несомненно, содеяние, нарушение запретительной заповеди, а между тем убийцей может быть и тюремный надзиратель, не дававший пищи арестанту и умертвивший его голодом; точно так же виновником крушения поезда может быть не только лицо, испортившее насыпь, снявшее рельс, загромоздившее путь, но и стрелочник, не переведший вовремя стрелки, и т.п. С другой стороны, неявка на суд в качестве свидетеля есть, несомненно, бездействие, а между тем ответственным за неявку будет не только тот, кто проспал время явки, но и тот, кто в этот день уехал по железной дороге или просто прохаживался около здания суда.

Указанное различие типов проявления преступных посягательств - содеяние и бездействие - считалось прежде столь существенным, что, например, партикулярные немецкие Кодексы, баденский, вюртембергский, брауншвейский, саксонский, а равно и Кодекс австрийский вносили определение этих типов в самый закон, и только новые кодексы, по примеру Французского сохраняя это различие по существу, не дают определения этих понятий в законе*(1132).

Наше Уложение о наказаниях 1845 г. сохраняло в законе это различие, не давая, впрочем, этим типам никакого технического наименования. Так, ст.1 по изд. 1885 г. говорила: "Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания предписано".

Но действующее Уголовное уложение не знает этого деления и в своем общем определении преступного деяния в ст.1 говорит только о деяниях, но, как видно из самой конструкции статьи и из других постановлений первого раздела, объемля словом "деяние" и содеяние, и бездействие. В этом смысле и объяснительная записка указывает, что слово "деяние" употреблено в Уложении для означения как содеяния, т.е. совершения поступков, нарушающих прямые запрещения закона, так и бездействия или упущения, т.е. неисполнения требований закона*(1133).

Тем не менее такое отсутствие особого упоминания в Уложении не отнимает у этого различия существенного теоретического, а вместе с тем и практического значения, и притом в двояком отношении: во-первых, с точки зрения законодательной, так как обе эти группы занимают в кодексах далеко не одинаковое положение: веления оказывать помощь отдельным лицам или целому обществу ввиду условий современной общественной жизни представляются сравнительно весьма немногочисленными, относясь притом по большей части даже не ко всем гражданам, а только к лицам, занимающим особое положение в государстве, всего чаще к лицам служащим; во-вторых, это различие отражается на применении к той или другой из этих групп отдельных институтов уголовного права и даже отчасти на самой конструкции этих институтов, в особенности, например, учения о покушении, соучастии и т.п.

При бездействии мы имеем дело главным образом с преступным процессом, совершающимся в самом нарушителе, а в содеянии, сверх того, и с преступным осуществлением этого процесса. В случаях злонамеренного бездействия злая воля виновного, конечно, формируется по тем же условиям, как и злой умысел вообще, она совмещает в себе те же элементы и проходит те же стадии развития, ее источником могут быть как условия, заключающиеся в самом виновном, так и данные внешнего окружающего мира, или злая воля третьих лиц, определившая бездействовавшего к неисполнению требований закона. Далее, злая воля и при бездействии может не только формироваться и пребывать во внутреннем, недоступном для правосудия мире виновного, но может и заявлять о своем существовании всеми доступными для воли способами; мы можем даже представить себе известную подготовительную деятельность к преступному бездействию, но бездействие не совмещает в себе внешнего осуществления злой воли; та деятельность, которую выполнял во время бездействия виновный, сама по себе никакого значения для его ответственности не имеет, хотя бы даже такая деятельность определилась задуманным неисполнением требований закона, когда, например, в этих видах данное лицо напивается пьяным, принимает наркотик, уезжает в железнодорожном поезде. Внешнее доказательство восприемлет направленная на бездействие воля лишь с момента наступления указанных в законе условий обязательного проявления содействия, преимущественно условий времени, места, т.е. условий, к деятельности виновного ни в каком непосредственном отношении не стоящих: с того момента, как судебный пристав доложил суду, что свидетель не явился, бывшая дотоле безразличной решимость лица уклониться от исполнения своей обязанности получает свое осуществление, при этом та же конструкция имеет место и при бездействии неосторожном. Напротив того, в содеяниях виновность как умышленная, так и неосторожная находит свое соответственное выражение в деятельности, нередко весьма сложной, продолжительной и только мало-помалу получает свое осуществление.

153. Далее, преступная деятельность предполагает прежде всего телесное действие, возбуждение наших двигательных нервов и вызванное этим сокращение мускулов, а затем известное изменение внешнего окружающего нас мира, т.е. предполагает действие и последствие. Сама деятельность человека, непосредственно вызывающая это последствие или даже не воспрепятствовавшая его наступлению, может быть осуществлена разнообразными средствами.

Таким средством может быть прежде всего собственное тело действующего и его органы, а затем вне находящиеся предметы материального мира и проявляющиеся в нем силы. Далее, этим средством преступной деятельности (instrumenta sceleris) могут быть не только неодушевленные предметы, но и одушевленные; не только силы природы, но даже, при известных условиях, другое лицо, в особенности находящееся, например, в состоянии невменяемости. Таким образом, при убийстве средствами могут быть: ружье, топор, яд, огонь, дикий зверь, безумный маньяк и т.д. Иногда действующий довольствуется для выполнения, так сказать, примитивными простыми средствами, а иногда устраивает для этого сложные и крайне разнообразные приспособления; мало того, при деятельности составной, сложной мы иногда причисляем к средствам даже последствия известной деятельности, насколько они служат для дальнейшего осуществления предпринятого. Так, средствами словесного оскорбления мы считаем не только органы речи, их функции, но и само произнесенное ругательное слово.

При этом такое выполнение преступного деяния определенными средствами или орудиями может иметь место как при осуществлении преступного замысла, так и при посягательствах на правоохраненный интерес, учиненных по небрежности и невнимательности.

Далее, осуществление преступного деяния требует нередко известной определенной комбинации, известного порядка применения средств, или, другими словами, определенного способа учинения: так, отравление, как введение в организм разрушающего жизнь вещества, есть способ убийства, тайное взятие чужой вещи - способ действия при краже.

В житейском, а иногда даже и в юридико-техническом языке понятия средств и способов действия нередко смешиваются друг с другом, хотя анализ некоторых преступлений свидетельствует нам, что их точное разграничение составляет необходимое условие правильного определения состава многих отдельных преступных деяний.

В западной литературе вопрос о средствах и способах преступной деятельности едва затрагивается: так, французские криминалисты упоминают о нем только при изложении учения об отдельных преступлениях, например при убийстве, мошенничестве; даже из германских криминалистов весьма немногие говорят о нем в Общей части*(1134); но ему более посчастливилось в нашей литературе, причем выдвинулось особое мнение, защищаемое Чебышевым-Дмитриевым и Фойницким, что средства и способы при определении сущности преступной деятельности имеют такое же значение, как и свойства объекта или условия вменения.

Впервые вопрос был затронут проф. А. Чебышевым-Дмитриевым в его учении о покушении, именно при исследовании покушения с негодными средствами.

"Нельзя в большинстве случаев, - говорит автор, - видеть преступление в правонарушении, совершенном не тем способом, какой имел в виду закон запретить под страхом наказания... Уголовное правосудие имеет своим объектом волю не безнравственную, а преступную, волю, избирающую такие средства для нарушения права, которые считаются законом за особенно безнравственные или за особенно вредные или опасные и признаются преступными... Преступность избранных средств к достижению правонарушения является таким же существенным условием для того, чтобы признать деятельность преступной, как и для того, чтобы установить преступность цели... Закон не признает преступными множество путей, которыми столь же верно достигается правонарушение, как и действиями преступными".

В подтверждение этих мыслей автор приводит несколько примеров: так, говорит он, не будет убийцей в уголовно-юридическом смысле тот, кто испугает или рассердит больного с намерением причинить ему смерть и достигнет своей цели; молящийся о смерти врага и достигший этим путем желаемого совершит "такое преступление, которое не подходит ни под один вид убийств, запрещенных законом"; беременная, поднимающая какие-либо тяжести, предполагая этим произвести выкид, не наказуема, безотносительно к тому, имело ли ее действие желаемый результат или нет, и т.д.

Но, придавая огромное значение способам и средствам действия среди других элементов состава преступного деяния, автор в своих беглых, так сказать, заметках не дает никакого действительного обоснования своему учению, так что все его положения являются совершенно голословными, а решение приводимых им примеров, если бы они, конечно, практически были возможны, с точки зрения, например, постановлений нашего Уложения об убийстве, истреблении плода, представляется совершенно произвольным*(1135).

Глубже затронут разбираемый вопрос проф. Фойницким в его исследовании о мошенничестве.

"Содержание уголовного правосудия, - говорит автор, - определяется двумя интересами: общественным и личным; первый побуждает государство определить, какие действия, как вредные для общества, должны быть признаны наказуемыми; второй же требует: а) знания в точности наперед, что запрещено законом; б) применения наказания только при наличности условий, устраняющих сомнение в виновности, при помощи средств распознавания, доступных земной юстиции, и в) назначение наказания только за деяния, действительно причиняющие вред обществу. Интерес общественный требует наказуемости всех правонарушений; интерес же личный требует ограничения наказуемости; он не может равнодушно отнестись к тому, наказывает ли закон за определенные действия или вообще за нарушение каких-либо правоотношений. Личный интерес имеет право потребовать, чтобы состав преступления расширялся не на всякий способ действия, а ограничивался такими способами, которые приводят и могут приводить к несомненному убеждению в причинной связи воли и действия с последствием".

Это построение, в отличие от попытки г-на Чебышева-Дмитриева, отделяет средства действия от способов и придает главное значение последним; вместе с тем и сам вопрос рассматривается исключительно с точки зрения законодателя, между тем как г-н Чебышев-Дмитриев смотрит на него с точки зрения судьи. По теории Фойницкого, интерес личности требует, чтобы законодатель признавал не всякий способ посягательства на правоохраненный интерес преступным, а по теории Чебышева-Дмитриева, судья должен освободить учинившего посягательство от наказания, потому что он действовал непреступным способом и средствами, хотя бы закон и не содержал в этом отношении никаких ограничений, как, например, при убийстве. Теория Чебышева-Дмитриева практически несостоятельна, теория Фойницкого теоретически одностороння. Очевидно, что целесообразность карательной государственной деятельности, интересы каждого подсудимого, а вместе с тем и всего общества, требуют, чтобы наказание применялось только в том случае, когда виновность обвиняемого несомненна; мало того, можно вполне согласиться с автором, что государство должно отказаться от проявления своей карательной деятельности, если, по естественному порядку вещей, такая деятельность грозит возможностью судебных ошибок, возможностью привлечения к суду невинных, безрезультатностью производства и т.д. Этими соображения целесообразности намечаются границы уголовно наказуемой и уголовно безразличной неправды, установляется институт частного преследования, давность и т.д.; но ошибочно ставить проявлением этого принципа требование наличности известного способа и средств действия. Способ действия есть только один из элементов распознаваемости наличности вины, и то преимущественно при известных конкретных условиях; а потому попытка законодателя указать по каждому деянию в самом законе способы, содействующие распознаваемости виновности, будет несостоятельна*(1136).

Действительное значение средств и способов действия в общем учении о преступном деянии представляется мне в следующем виде*(1137).

По общему правилу, как скоро виновный учинил умышленно или неосторожно преступное деяние, он отвечает за совершенное безотносительно к средствам, коими он пользовался. По отношению к огромному числу преступных деяний законодатель, запрещая известное деяние, не дает, да и не может дать перечня средств совершения; но иногда он отступает от этого положения и или прямо определяет преступность известного деяния свойством употребленных средств, или же придает известной категории средств значение обстоятельства, изменяющего ответственность, или же на этом основании классифицирует преступные деяния. Основания таких отступлений заключаются или в том, что выбор известных средств указывает на особенную испорченность, жестокость виновного, или в том, что употребление известных средств придает большую опасность действию, распространяет вред на большее число лиц и т.д. На этом основании, например, из понятия убийства выделяется убийство взрывом пороха и т.д.; из истребления имущества - так называемые общеопасные деяния и т.д. Во всех этих случаях основанием квалификации является характер употребленных средств - огонь, вода, взрывчатые вещества, яд и т.д.

Аналогичное значение имеет и способ действия, причем нельзя не прибавить, что роль его при некоторых особо указанных преступлениях представляется еще более важной. Так, во-первых, способ действия может служить основанием для усиления уголовной ответственности, как, например, проникновение в обитаемое помещение при краже; засада, истязания и мучения при убийстве и т.д.; во-вторых, способ действия может служить основанием классификации преступных деяний: таково, например, разделение, по нашему праву, похищения чужих вещей на тайное, насильственное и обманное; наконец, в-третьих, способ действия может, хотя и в сравнительно немногих случаях, служить основанием отграничения уголовно наказуемой и ненаказуемой неправды.

Обыкновенно средства действия, будут ли это органы нашего тела или предметы внешнего мира, которыми мы пользуемся при осуществлении преступного деяния, имеют физический характер - слово, движение; но при некоторых преступных деяниях, как, например, при убийстве, телесных повреждениях, возникает, сверх того вопрос, о так называемом психическом воздействии и психических средствах*(1138).

Положим, что кто-либо, зная, что другое лицо находится в таком болезненно-расстроенном нервном состоянии, при котором всякий испуг или сильное нравственное потрясение может причинить смерть, пользуется таким состоянием для осуществления своего намерения лишить жизни и достигает задуманного: можем ли мы признать его уголовно наказуемым за убийство?

По моему мнению, ответ должен быть утвердительный. Со стороны субъективной, существует преступный умысел и, следовательно, виновность лица; этот умысел воплощается в действии: появление в виде мертвеца, сообщение ужасного известия; это действие ведет к желаемой цели, и умысел осуществляется. Спрашивается, на каком юридическом основании мы не признаем здесь наличности условий, требующихся для состава убийства*(1139).

На это обыкновенно возражают, что при подобных условиях трудно установить причинную связь между действиями виновного и наступившей смертью; но это возражение, очевидно, не принципиального характера, так как оно переносит вопрос на процессуальную почву. Конечно, можно признать убийцей данное лицо только в том случае, когда будет доказано, что смерть причинена им; но это положение имеет одинаковое значение и в случаях причинения смерти так называемыми физическими средствами, а с другой стороны, во всяком учебнике судебной медицины мы найдем несомненные указания на факты причинения смерти или телесного повреждения психическими воздействиями, т.е. указание на полную возможность констатирования причинной связи в случаях этого рода.

Далее, указание на то, что при этих условиях желаемый результат мог наступить только благодаря особенным, чисто индивидуальным условиям данного факта, также не имеет значения, так как и при вменении результата, вызванного механическим путем, мы вменяем и так называемые индивидуальные, особенные последствия, как скоро эти особенности данного случая были сознаваемы виновным и он воспользовался своим знанием; таким образом, мы признаем убийством отравление такой дозой яда, которая была заведомо для виновного смертельна только благодаря особенному патологическому состоянию убитого.

Остается, следовательно, сам характер употребленных средств или способа деятельности виновного. Это возражение представлялось бы существенным, если бы дело шло о таких преступных деяниях, коих состав прямо обусловлен наличностью известных средств; но возражение теряет силу, как скоро запрет закона не содержит такого указания, как у нас при убийстве, или даже прямо указывает на возможность учинения вреда всякими средствами. Да и само наименование средств или способа действия "психическими" представляется неточным. Средством действия будут сказанное слово, переодевание, какие-либо символические действия, т.е. обыкновенные средства действия, столь часто употребляемые, например, при обидах, мошенничестве*(1140); остается только своеобразное воздействие этими средствами на организм другого, скорее, способ действия; это воздействие с трудом поддается физическому измерению и оценке, имеет как бы нематериальный характер; но и это особенное свойство средств только кажущееся; смерть в подобных случаях происходит от внезапного прекращения деятельности центральной нервной системы, от разрыва кровеносных сосудов, от остановки деятельности сердца, одним словом, от процессов, имеющих чисто соматический характер.

154. Но особенное значение в учении о средствах и способах действия представляет вопрос о так называемом невмешательстве как способе учинения преступного посягательства*(1141). Говоря о различии преступного содеяния и бездействия, обусловленного различием нарушаемых норм требовательных и запретительных, я указал, что это различие не зависит от активного или пассивного способа действия, так как оба эти способа могут быть как при содеянии, так и при упущении или бездействии. Теперь я остановлюсь на рассмотрении пассивного характера преступной деятельности, так как этот способ, в особенности когда им нарушаются нормы запретительные, представляет много своеобразного; при этом для различения бездействия как посягательства на нормы требовательные от бездействия как способа действия я буду называть последнее невмешательством*(1142).

Что можно понимать под невмешательством в уголовном праве и при каких условиях невмешавшийся может отвечать не только за само невмешательство, но и за то преступное деяние, которое произошло благодаря его невмешательству?

На первый взгляд, различие между активным участием и пассивным допущением нарушения какого-либо запрета столь очевидно, что отграничение невмешательства от содеяния, казалось бы, не представит затруднений: стоит только противопоставить убийство, выполненное ударом топора - с одной, и неподание помощи утопающему - с другой стороны.

Но, присматриваясь ближе к различным формам и оттенкам деятельности, мы увидим, что в жизни это резкое различие значительно сглаживается; являются промежуточные, смешанные формы, в которых соединяется и активное, и пассивное отношение деятеля к преступному результату, особенно там, где момент проявления физической деятельности обвиняемого отделяется от наступления последствия значительным промежутком времени.

Отравление может быть совершено не только тем, кто влил насильно яд в рот жертвы, но и тем, кто подал яд в виде лекарства, кто, подмешав яд в водку, налил ее в тот графин, из которого жертва задуманного преступления имеет обыкновение пить ежедневно; убийцей будет как тот, кто столкнул другого в воду, так и тот, кто подпилил устой у мостика, через который должна была пройти намеченная жертва.

Если рассматривать последние примеры в момент наступления результата, то деятельность виновного может быть характеризована как невмешательство: он не остановил проходящего через мост или наливавшего отравленную водку; но можно ли отнести эти случаи к невмешательству, или они составляют содеяние? Утвердительный ответ и в том и в другом смысле будет неверен, так как эта смешанная форма представляется во многих отношениях совершенно своеобразным типом*(1143).

С чисто объективной стороны, такая деятельность относится, конечно, к содеяниям: виновный дал толчок, привел в движение систему сил, коих продуктом был преступный результат; невмешательство в этом отношении никакого значения не имеет. Но вопрос значительно осложнится, когда мы обратимся к стороне субъективной, к установлению виновности. В этом отношении возможно несколько комбинаций.

Во-первых, виновность остается неизменной как в момент первоначального приложения сил, так и в момент невмешательства: виновный умышленно подмешал яд в водку и умышленно не остановил жертву, когда та наливала себе рюмку, или, необдуманно совершив какой-либо поступок, легкомысленно отнесся и к его результатам, а потому не предотвратил их, хотя и мог это сделать; вся деятельность лица должна рассматриваться как единое преступное содеяние, умышленное или неосторожное.

Во-вторых, в момент первоначального приложения сил деятельность виновного была вполне сознательной и волимой; но затем, в момент наступления результата, он безразлично относился к начатому им прежде или даже вовсе забыл о нем, хотя еще в этот момент представлялась возможность предотвращения последствия, - и в этом случае вся деятельность сохраняет характер умышленного содеяния.

В-третьих, первоначальная деятельность была, с субъективной стороны, юридически безразлична или подходила под условия неосторожности, а умысел возник только в момент невмешательства; или же первоначальная деятельность была умышленная, но содержание воли, направление умысла изменилось во время невмешательства. Случаи этого рода встречаются нередко в судебной практике, и их юридическая характеристика представляется спорной.

Представим себе, что кто-нибудь, закуривая папиросу, неосторожно бросил непогашенную спичку в кучу стружек, затем, видя, что стружки загорелись, имея полную возможность потушить пожар, умышленно не делает этого, и дом сгорает; или что кто-нибудь, боровшись с другим, уронил противника в канаву, полную воды, а затем, видя, что упавший захлебывается, сознательно и волимо не подает ему помощи, и упавший умирает; можем ли мы при подобных условиях не признать наличности умышленного поджога или убийства, когда мы имеем в действительности не только преступную волю, но и проявление этой воли вовне? При таком решении вопроса характеристика субъективной виновности определяется не по моменту первоначальной деятельности, а по моменту невмешательства, которое, таким образом, становится юридическим центром преступного деяния.

Такое признание подобного деяния умышленным невмешательством, а не неумышленным причинением вреда имеет весьма важные последствия. На этом основании для наказуемости случаев этого рода как умышленного преступления необходимо установление не только причинной связи первоначального деяния с преступным результатом, но и возможности предупреждения этого результата, возможности вмешательства. Далее, так как юридическое значение имеет при этих случаях невмешательство, а не предшествующая деятельность, то, например, начало течения давности определяется моментом невмешательства, а не моментом первоначального действия; участие других лиц в первоначальной деятельности будет юридически безразличным и т.д.

При этом все эти соображения применяются не только в том случае, когда виновный возбудил силы природы, а затем остался бездействующим по отношению к производимым им результатам, но и в том, когда исполнителем является другое лицо, действовавшее несознательно, под влиянием ошибки и т.п.

Кроме такой смешанной формы существуют и случаи простого невмешательства, когда виновный хотя и стоит в стороне от совершающегося события, возникшего вне всякого его непосредственного участия, но, однако, может своевременным вмешательством предупредить преступные результаты. Случаи, сюда относящиеся, весьма разнообразны: сторож, поставленный на пожарище для предотвращения возобновления пожара, видит, что огонь раздувается, и не тушит его; хороший пловец, убедивший другого заплыть в глубину, обещая ему помощь в случае опасности, оставляет его намеренно, и тот тонет; кто-либо, видя утопающего и имея возможность подать ему помощь, не делает этого, и т.д., причем, со стороны субъективной, эти разнообразные случаи невмешательства могут быть результатом или злого умысла, или неосторожности. Вопрос об ответственности за подобное невмешательство представляется весьма спорным не только на практике, но и в доктрине. Новые западноевропейские кодексы не содержат в Общей части никаких особых постановлений о наказуемости невмешательства, предоставляя решение случаев этого рода доктрине и практике. По части же Особенной постановления об ответственности за неоказание помощи погибающему содержит Голландский кодекс (ст.450), угрожающий арестом до 3 месяцев или денежным взысканием до 300 гульденов тому, кто, будучи свидетелем внезапно возникшей опасности для жизни какого-либо лица, не оказал ему необходимой помощи. Подобное же постановление содержит и Итальянское уложение в ст.389.

Напротив того, в нашем Уложении о наказаниях 1845 г. содержался по этому предмету ряд указаний не только в Особенной, но и в Общей части. Таковы прежде всего были постановления о наказуемости попустительства, построенные на началах теории общечеловеческой обязанности помогать ближнему, проведенной, впрочем, крайне непоследовательно. Попустителем признавалось лицо, имевшее власть или возможность предупредить совершение преступного деяния, но умышленно или по крайней мере заведомо допустившее совершение оного. Благодаря такому ограничительному определению, если, например, кто-либо поспел на место преступления уже после того, как удар был нанесен и ударивший бежал, то хотя прибывший мог сделать перевязку, помочь подняться и т.д. и не сделал этого, а попустил причинение смерти, он все-таки не мог быть приговорен к ответственности как попуститель; или если в присутствии кого-либо на ребенка напал не преступник, а другой ребенок или вообще лицо, не обладающее вменяемостью, или напала собака, гусыня и присутствовавший без всякого труда мог устранить опасность, но сознательно и волимо не сделал этого, и ребенок погиб, то тем не менее виновный не подходил под понятие попустительства. Кроме того, в Особенной части Уложения были помещены особые постановления об ответственности за неоказание помощи погибающему вообще (ст.1521 Уложения по изд. 1885 г.), когда от сей нечувствительности последовала смерть погибавшего, а в частности, неоказание помощи погибающему при кораблекрушении (ст.1208); далее, ст.1209 установляла ответственность за неоказание помощи для спасения грузов или товаров с корабля, претерпевающего крушение, причем в последнем случае назначался как наказание арест до 3 месяцев, тогда как в первом могло быть назначено только церковное покаяние, так что в результате оказывалось, что неоказание помощи тонущей бочке с салом наказывалось в уголовном порядке, а неоказание помощи утопающему подлежало только религиозному взысканию. К неоказанию помощи погибающему приравнивался и поступок лица, случайно находившегося при поединке и не убеждавшего противников помириться (ст.1511).

Эти особые постановления о неоказании помощи не исключали, как постоянно признавала наша практика*(1144), возможности применения в случаях причинения этим способом вреда правоохраненному интересу, например жизни или здоровью, общих постановлений об убийстве или телесных повреждениях.

Действующее Уложение в Общей части не содержит никаких постановлений о невмешательстве, так что к случаям этого рода при наличности других условий ответственности должны быть применяемы те же постановления, как и к преступному содеянию.

Что касается попыток разрешения этого вопроса в доктрине, то они могут быть сведены к двум основным типам: одни криминалисты признают принципиальное различие в условиях ответственности между содеянием и невмешательством, строя последнее на принципе неисполнения обязанности, другие сводят их к одному общему началу ответственности за причинение вреда. Попытки первого рода распадаются на два вида: 1) основывающие ответственность на признании общечеловеческой обязанности недопущения вредного результата и 2) основывающие это положение на существовании специальной обязанности только известной группы лиц. Попытки второй группы могут быть сведены к трем видам: 1) признающие основой причинения само невмешательство; 2) признающие таковой прежнюю деятельность лица и 3) вносящие в понятие причины вместе с положительной деятельностью и само невмешательство как одно из условий причинения*(1145).

Начало учения об общечеловеческой обязанности предотвращения вреда для других, как основе наказуемости за невмешательство, относится еще к XVI и XVII столетиям, к эпохе выработки учения о попустительстве как особом виде отдаленного соучастия; но наиболее полную обработку получило это воззрение в трудах немецких ученых - Штюбеля и в особенности Борста. Борст*(1146) определяет преступное деяние как нарушение права, причиняемое или путем свободного действования, или путем невоспрепятствования таковому действию, а затем ставит вопрос о приравнении содеяния и невмешательства друг к другу, как форм проявления виновности.

Большинство писателей, говорит он, опираясь на учение Канта о праве, утверждают, что из естественного права нельзя вывести принудительной обязанности защищать другого от правонарушения, а такая обязанность возникает только на основании прямого указания закона; но такое положение слишком обобщено, так как вся сущность государства состоит в том, что все его сочлены соединяют свои силы, чтобы достигнуть того, что недоступно для каждого в отдельности. Для обеспечения общественной безопасности недостаточно, чтобы каждый не вредил другим, не нарушал их прав, а необходимо, чтобы он предупреждал правонарушения, принимал участие в охране прав не только отрицательно, но и положительно. Разумное бытие государства может быть выведено только из идеи взаимопомощи, а не из идеи непричинения вреда другим. Практический разум, этот источник прав, ставит высший принцип земной жизни - материальное и духовное самоусовершенствование каждого; но в обществе саморазвитие каждого возможно только настолько, насколько существует развитие других, а потому каждый должен содействовать развитию других, доставляя и обеспечивая им свободу и возможность развития. Эта обязанность - юридическая, и на ней покоится обязанность предотвращать зло, грозящее отдельным лицам, и, следовательно, основание наказуемости невмешательства. Таким образом, по этому взгляду, тот, кто умышленно дал другому яд, и тот, кто не дал умирающему с голоду кусок хлеба, одинаково нарушают норму "не убей", одинаково должны быть признаны убийцами*(1147).

Но имеет ли такое положение точку опоры в условиях современной жизни? В области проявления личных интересов мы встретим разве самые слабые проблески принципа взаимной помощи, подавленного господством всесильного эгоизма. Можно, конечно, находить такой порядок вещей ненормальным, можно мечтать о перестройке общества на основании принципа любви; но игнорировать современные условия жизни при конструкции правовых институтов невозможно; мало того, даже и при иных социальных условиях жизни мы не можем поставить наравне положительные и отрицательные условия совместного жительства. Начало "не вреди никому" укладывается в определенные юридические формулы, а начало "помогай ближнему" является крайне неопределенным, растяжимым и допускает юридическую формулировку только в ограниченном размере.

Вместе с тем эта доктрина вовсе не касалась различия этих двух велений с точки зрения отношения их к самому вредоносному последствию, как бы предполагая несомненным существование причинной связи в обоих случаях. Так и наше Уложение 1845 г., наказывая попустителей, не вступавших ни в какое соглашение с соучастниками, не содержало указаний на соотношение их бездействия с наступившим преступным последствием, хотя и ставило их ответственность в зависимость от свойства и объема преступного посягательства, учиненного не остановленным ими преступником. В ст.же 1521, говоря о наказании за неоказание помощи, Уложение хотя и ставило условием ответственности, когда от сей нечувствительности или небрежения оставленному без помощи последует смерть, но этим чувствительным выражением возлагало только на практику крайне трудную задачу установления причинной связи между нечувствительностью и смертью.

Теория наказуемости всякого невмешательства, с ее попыткой заменить эгоистический принцип права началом взаимопомощи, господствовала недолго*(1148). На смену ее явилась другая попытка того же направления, видевшая основание наказуемости невмешательства не в нарушении общечеловеческой обязанности, а в нарушении обязанности специальной. Взгляд этот был высказан еще Фейербахом, а более подробно мотивирован Шпангенбергом*(1149).

Основной принцип права, говорит Шпангенберг, это обязанность не вредить другим, и только в исключительных случаях, по особому юридическому основанию, преступным может быть признано и неисполнение известных действий. Поэтому для наказуемости невмешательства необходимо: а) бытие особенной обязанности действовать, б) нарушение этой обязанности бездействием и в) возникновение, в силу этого бездействия, вреда для того, кто имел право требовать действия.

Источники же этой обязанности трояки: 1) положительные законы, особенно полицейские; 2) юридические отношения, возникающие между лицами, соединенными, в силу закона, особенным внутренним союзом, как брак, прямое родство, опека; в римском праве - рабство; в феодальных государствах - вассальные отношения; 3) договор, в особенности служебный, договор чиновников, договор юридических лиц с частными и частных лиц между собой, причем договор должен быть точен и определителен.

Таким образом, если, положим, ребенок упал в неглубокую канаву и тонет, то находившийся около человек, который не нагнулся и не подал ему руки, не наказуем, а стоящий рядом с ним служитель речной полиции, не оказавший помощи, не только наказуем за неисполнение своей обязанности, но отвечает и за умышленное или неосторожное лишение жизни утонувшего. Но эта теория, давая основание для наказуемости преступного бездействия в тесном смысле (delictum ommissionis), не дает в действительности такового для преступного невмешательства, для коего необходимо не одно нарушение обязанности, но причинение вреда или опасности; по этой теории бездействие нужно признать преступлением, потому что оно не соответствует обязанностям, а между тем, с жизненной точки зрения, оно потому и становится нарушением обязанности, что обусловливает наступление вреда*(1150). Кроме того, в тех случаях, когда закон, установляя ответственность за бездействие известной группы лиц (например, по нашему Уложению 1845 г. за бездействие служащих вообще) или за отдельные конкретные случаи такового бездействия, ставит условием, определяющим меру ответственности, а иногда и саму ответственность, наступление более или менее конкретно определенного последствия. Одного указания на нарушение обязанности, очевидно, не достаточно, а необходимо, в силу закона, признание известного соотношения и последовательности событий, признание причинной связи этих событий.

Совершенно иную постановку вопроса делает теория, отыскивающая основание ответственности за невмешательство в существовании причинной связи между поступком виновного и преступным результатом, хотя само понятие причинения чего-либо невмешательством установляется весьма различно*(1151).

Прежде всего, основу причинности пытаются найти в самом невмешательстве*(1152). Если, выражаясь образно, вал в органе вместо мелодии вызвал дисгармонический звук, то причиной дисгармонии может быть как то, что один из шпиньков, загнувшись, задел не тот молоточек, так и то, что один из шпиньков стерся и не задел соответствующего молоточка, отчего в общем аккорде недостало известного звука и гармония была нарушена; житейский язык не затруднится назвать это бездействие, эту порчу причиной дисгармонии. Так же, казалось бы, можно поставить этот вопрос и в праве, в особенности, например, при преступном бездействии в тесном смысле, так как неисполнение закона требовательного может быть наказуемо ввиду вреда, возникающего от этого для общества и государства: неплатеж податей, уклонение от исполнения воинской повинности причиняют прямой ущерб государственной казне и государственным оборонительным силам; неявка свидетеля может вызвать отсрочку заседания и, следовательно, ущерб правосудию и т.д. Аналогично разрешается по этому воззрению и вопрос о невмешательстве: виновный в невмешательстве отвечает, как скоро оно было причиной возникновения преступного результата*(1153). Но здесь - то и обнаруживается различие между преступным опущением и невмешательством: в первом случае возможность причинения определяется только составом преступного деяния, волей закона, а во втором - наличность этого условия можно вывести лишь из обстановки невмешательства, т.е. из физического и юридического значения обстоятельств, ему сопутствовавших или предшествовавших, будет ли таким предшествующим учинение известного деяния или принятие известной обязанности. Поломка и укорочение не всякого шпинька может вызвать дисгармонию, а только поломка того шпинька, который насажен на валик, с тем чтобы в известный момент его оборота задеть или нажать известный молоточек, которого деятельность входила как условие в гармоническое сочетание звуков, и только потому недеятельность шпинька, невмешательство его и вызвало дисгармонию.

Таким образом, естественно мы переходим к группе теорий, основывающих ответственность за невмешательство на свойствах положительной деятельности лица невмешавшегося.

Основания этого взгляда указаны были еще Люденом*(1154), а более подробно развиты в трудах Глазера и Круга.

Невмешательство само по себе, говорили родоначальники этой теории, не может быть причиной какого-либо результата, так как из ничего не произойдет что-либо, а между тем для вменения лицу нарушения какого-либо запрета необходимо доказать, что это нарушение было причинено лицом; таким образом, невмешательство может стать в причинное отношение к результату только благодаря своей связи с какой-либо положительной деятельностью.

По теории Людена (Theorie des Andershandelns) *"Теория причинения позора другим (нем.)." причинение лежит в деятельности, одновременной с бездействием, так как мы не можем себе представить человека абсолютно бездействующим, хотя бы это было удаление от места, даже просто взирание (Zusehen), так что, как замечает Круг, если нянька, не подавшая помощи упавшему в воду ребенку, в то время вязала чулок, то вязание чулка по этой теории должно быть признано причиной смерти ребенка.

По теории Круга и Глазера, основой причинения является деятельность, предшествования невмешательству, и притом такая, которая заключала в себе обязанность что-либо сделать или от чего-либо воздержаться.

На этом основании если кто-нибудь подходит к пруду, видит там утопающего, может его спасти и умышленно не оказывает помощи, или если нянька пустила вверенного ей ребенка играть около пруда, тот упал в воду, нянька могла спасти его, но умышленно не подала помощи, то неоказавший помощи в первом примере уголовно не отвечает, а нянька подлежит наказанию за умышленное убийство. Но какое же основание такого различия? В первом примере нет никакой объективной связи лица с происшедшим вредом, а во втором - такая связь существует. Только благодаря тому что нянька находилась при ребенке, он попал к пруду и оказался в том опасном положении, которое кончилось его смертью, а потому невмешательство няньки находится в причинном отношении к смерти.

По этим же соображениям разрешает рассматриваемая теория и другие случаи, в которых лицо ставится в причинное отношение к возникшему вреду благодаря неисполнению договора или какой-либо специальной обязанности.

Таким образом отвечает, например, городовой, приставленный к спуску через реку ввиду образования на ней зажор, не предупредивший об опасности проходившее лицо, которое и потонуло; отвечает начальник железнодорожной станции, отправивший поезд без звонка, свистка или иных мер предосторожности, если благодаря этому погиб или пострадал кто-либо из пассажиров или служащих по эксплуатации; отвечает староста или смотритель тюрьмы, не дававший арестанту пищи, так что арестант умер с голоду, и т. д.

Одним словом, всякое лицо отвечает за нарушение какого-либо запрета, как скоро оно создало такое положение вещей, которое обязывало его к дальнейшему вмешательству, и само воспрепятствование наступлению вредных результатов было возможно. При подобных условиях невмешательство есть нарушение не только моральной, но и юридической обязанности не вредить другим. Если же между бездействием обвиняемого и смертью лица нельзя отыскать причинного соотношения, даже и в форме, выше указанной, то как бы ни было безнравственно поведение лица, оно не делает его уголовно ответственным за невмешательство, так как современное право не признает общей юридической обязанности каждого лица предупреждать нарушения прав других*(1155).

Этими попытками был намечен путь, и все дальнейшие работы должны были быть направлены к более точному выяснению тех условий, при наличности коих деятельность какого-либо лица, выразившаяся между прочим и в принятии им на себя известной обязанности или поручения, создает причинное отношение между его позднейшим невмешательством и последствием.

Но, прежде всего, при такой постановке, не утрачивает ли значения сам вопрос о невмешательстве, так как между содеянием и невмешательством не оказывается родового различия, а, наоборот, между ними являются промежуточные формы, в силу чего попытки установления видовых границ являются крайне шаткими? К такому выводу приходит, между прочим, один из наших криминалистов, проф. Фойницкий*(1156), по мнению которого наука должна совершенно вычеркнуть преступное бездействие как самостоятельную форму преступления. Но с таким положением согласиться нельзя; уже выше, при анализе смешанных форм деятельности, я указал на такие случаи, когда юридический центр переносится на момент невмешательства, а в чистых формах такое перенесение существует всегда и безусловно; какую бы зависимость невмешательства от первоначальной деятельности виновного ни положили мы в основу теории невмешательства, во всяком случае, можно сказать, главная роль при установлении уголовной ответственности принадлежит не первоначальной деятельности, а невмешательству; им определяется существо вменяемого лицу преступного деяния, свойство субъективной виновности и т.д.*(1157)

На этом же основании представляется неудачной первая группа поправок глазеровской доктрины поставлением в зависимость причинности и наказуемости невмешательства от субъективных условий первоначальной деятельности, как это пытается, например, сделать Меркель*(1158), считая необходимым условием ответственности предвидение в момент первоначальной деятельности значения своего позднейшего невмешательства для интересов частных и общественных. Почему необходимо это условие, почему мы можем произвольно останавливаться на полдороге, а не требовать уже и в этот первый момент полной субъективной виновности? С практической же стороны придется при применении этого взгляда прибегать к неверным и ненужным презумпциям: как будем мы утверждать, что нянька, нанявшаяся к грудному ребенку, предвидела уже в этот момент случай падения ребенка в воду и необходимость ее помощи? Если же мы вместо подобного предположения поставим возможность такового, то все ограничение становится мнимым. Кроме того, опасность может быть создаваема не действиями человека, а, например, силами природы, когда на лице лежит только обязанность, дав другое направление действию сил, устранить тот вредоносный результат, опасность наступления коего возникла или может возникнуть*(1159).

Исправление глазеровской теории, таким образом, должно быть направлено на определение условий объективного соотношения деятельности и результата. По теории Глазера, для ответственности за невмешательство необходимо, чтобы самая первоначальная деятельность, например поступление на службу создала уже то опасное положение, которое окончилось правонарушительным результатом. Но такое положение представляется неточным: можем ли мы действительно сказать, что опытный машинист, поступая на службу, взамен какого-либо пьяницы, создает опасное положение для каждого поезда, на котором он будет исполнять свои обязанности? Да и какое значение имеет эта характеристика первоначальной деятельности как опасной или неправомерной (по теории Бури), когда центр виновности и ответственности заключается в позднейшем невмешательстве, и притом не только с субъективной, но и в известном отношении и с объективной стороны.

Такую поправку дает третья группа теорий, представительницей которой может быть названа теория Биндинга*(1160), в общих чертах сводящаяся к следующим положениям. Для ответственности за невмешательство необходима наличность условий, относящихся к первоначальной деятельности, к невмешательству и к воле невмешавшегося. Что касается, впрочем, последнего условия, то оно сводится к требованию, чтобы наличность субъективной вины (умысла или неосторожности) существовала в момент невмешательства, безотносительно к тому, как характеризуется это условие при первоначальной деятельности. Эта деятельность, не будучи непосредственной причиной результата, должна состоять в том, что ею действующий ставит себя условием, предназначенным воспрепятствовать позднее, при известных данных, наступлению вредного результата задержанием содействующих ему сил*(1161), причем такое постановление себя условием может быть учинено различным путем, а в том числе решимостью противодействовать. Невмешательство, таким образом, является устранением прежде поставленного препятствующего условия и, тем самым, доставлением возможности действовать другим, содействующим возникновению результата условиям, так что в невмешательстве скрывается положительное причиняющее действие; а так как причинение может заключаться не только в создании условий, содействующих проявлению силы, но и в устранении препятствий для такого проявления, то невмешательство может рассматриваться как причинение вреда.

Это построение, верное по своим основаниям, представляется несколько неточным в своем развитии. Стрелочник поступает на службу не для того, чтобы предупреждать крушения, а для того, чтобы содействовать движению, эксплуатации дороги; точно так же и практическая сущность невмешательства заключается не в том, что устраняется условие, противодействующее наступлению результата (решимость предупреждает вред), а в том, что не устраняется условие, содействующее вреду, и поезд сходит с рельсов не потому, что сторож решился не исполнять своей обязанности, а потому, что камень остался на рельсах.

Я, со своей стороны, полагаю, что ответственность за невмешательство как в смешанной, так и в чистой его форме должна иметь основанием причинное отношение невмешательства к возникшему преступному посягательству, к созданию опасности или вреда для правоохраненного интереса. Причиной же может быть признаваемо, при обстоятельствах нижеуказанных, каждое условие, вызывающее, содействующее или изменяющее направление, останавливающее или прекращающее последовательное течение событий как продукта взаимодействия сил. В частности, действия человека могут быть причиной события не только тогда, когда они вызывают к действию силу, его созидающую, но и в том случае, когда они прекращают действие силы, препятствующей его возникновению; не только тогда, когда они создают условия, направляющие и содействующие известной силе, но и в том случае, когда они устраняют условия, препятствовавшие силе принять известное направление или затруднявшие успешность ее действия. Невмешательство и есть устранение силы, противодействующей наступлению последствия путем ее прекращения или невозбуждения. При вмешательстве происходящая цепь причинностей дала бы результат А, при невмешательстве она дает результат Б, и как вмешавшийся может быть признан причиной результата А, так невмешавшийся - причиной результата Б, и притом, при наличности других условий, уголовно ответственным за этот последний результат.

Если у входа из реки в канал поставлен автоматический прибор, замыкающий или размыкающий шлюз, как скоро вода в реке поднялась выше известного уровня, то пока прибор действует правильно, он устраняет переполнение канала и предупреждает возможное наводнение, а вместе с сим истребление или повреждение имущества прибрежных владельцев. Прибор испортился, шлюз не замкнут, канал переполнен и залил окрестности; очевидно, что как действие прибора может быть названо причиной неразлития воды, так порча его, вызвавшая бездействие приспособления, является причиной разлития воды, причем, конечно, безразлично, перестал ли прибор действовать при самом начале повышения воды в реке, или же он действовал некоторое время и потом механизм испортился и преграда опустилась или разомкнулась. Но условия причинения не изменятся, если мы на месте прибора поставим сторожа, а порчу заменим виной: незакрытие им вовремя шлюза останется причиной наводнения. Но необходимо лишь одно, чтобы он, как и прибор, был поставлен в определенном месте и должен был при известных условиях или в определенное время учинить известное действие, направленное к устранению того результата, который мы при отсутствии его вмешательства вменяем ему в вину, чтобы он был именно тем испортившимся шпиньком, который на жизненном валике должен был нажать молоточек и тем произвести эффект, необходимый для полноты и гармонии звуков.

Таким образом, для ответственности за невмешательство необходимо установить, что невмешавшийся своей предшествующей деятельностью*(1162), исполнением известных обязанностей, вытекающих из его семейного, общественного или государственного положения, из самого рода его занятий, из заключенного им договора*(1163) или даже в силу данного обещания, создал с точки зрения субъективной - обязанность, а с точки зрения объективной - необходимость дальнейшей определенной деятельности: рулевой должен в известный момент повертывать руль направо или налево; человек, несущий на голове тяжесть, должен поддерживать ее, стараясь соблюсти равновесие; мамка должна кормить ребенка; нянька, провожая малютку, - оберегать его от вреда и т.д.

Это вмешательство, это обязательное приложение личных сил может находиться или в непрерывной цепи причинностей с первоначальной деятельностью, когда, например, извозчик, взявшийся довезти меня до известного пункта, должен не только дать направление своей лошади, но в известный момент переменить это направление, повернуть в улицу, остановиться, или же это вмешательство может отделяться от первоначального действия более или менее значительным промежутком времени, принадлежать к иной самостоятельной цепи причинностей; это вмешательство может быть однократное и многократное; в последнем случае оно может быть однородное (перевод стрелки) или разнородное (заботы няньки о ребенке), с точностью определенное или неопределенное a priori, и т.д.

Таким образом, в каждом отдельном случае необходимо с точностью выяснить, что существовало какое-либо событие, установившее соответственно преемственной цепи событий обязанность вмешательства, что эта обязанность существовала именно в данный момент, что, одним словом, существовала наличность всех условий, требующих вмешательства.

Вмешательство сделало бы данное лицо причиной известного явления в том виде, как оно предполагалось, долженствовало быть; невмешательство делает его причиной явления в том виде, как оно не предполагалось, не долженствовало быть. Если в этом последнем случае происшедшее благодаря невмешательству явление имеет преступный характер, то возникает вопрос об ответствености лица не только за то, что он не исполнил обязанности, на нем лежащей, но и за то последствие, которое при этом произошло.

Далее, при невмешательстве, как и при преступном содеянии, за установлением вопроса о причинном соотношении невмешательства и результатов возникает вопрос о субъективной виновности лица в момент невмешательства; поэтому каждый раз нужно установить, было ли это лицо дееспособно, не было ли условий, устраняющих вменение (например, vis major *"Непреодолимая сила (лат.)."), не было ли причин, устраняющих преступность (исполнение закона, обязательный приказ, крайняя необходимость), была ли наличность условий, определяющих умышленность и неосторожность, и т.д., причем к этому субъективному моменту невмешательства относится и установление самой возможности предупреждения результатов.

Таким образом, невмешательство может являться самостоятельным способом нарушения запретительных законов; но оно тогда только является наказуемым, когда благодаря ему лицо становится причиной (в вышеуказанном смысле) явления и когда в момент невмешательства существуют субъективные условия виновности.

155. Но, независимо от деятельности виновного, понятие о преступном деянии как о посягательстве на норму в ее реальном бытии может совмещать в себе известные последствия этой деятельности, причем весьма многие; в особенности немецкие криминалисты вносят это наступление последствий в само понятие преступного деяния как его необходимое условие*(1164). Последняя постановка вопроса может, однако, привести к существенным недоразумениям. Если, конечно, понимать под последствиями преступной деятельности само посягательство на правовую норму, само повреждение правоохраненного интереса или доставление его в опасность, то такое идеальное последствие присуще всякому преступному посягательству*(1165), и притом не только содеянию, но и бездействию, но тогда этот признак теряет практическое значение, да к тому же и сторонники разбираемого мнения под выражением "результат" преступной деятельности подразумевают, как я указывал, именно материальное изменение внешнего мира.

Далее, конечно, нельзя не иметь в виду, что с физической точки зрения можно утверждать, что нет и не может быть такого проявления вовне наших сил, которое не сопровождалось бы целыми мириадами изменений во внешнем мире: иное представление противоречило бы самому понятию о деятельности в сфере конечных явлений, не соответствовало бы основному закону мироздания - закону причинности, а потому, естественно, мы не можем себе представить какого-либо человеческого действия, которое бы не сопровождалось изменениями внешнего мира. Но не надо забывать, что право уголовное, говоря о преступном действии и его последствиях, имеет в виду только те проявления человеческой деятельности вовне, которые имеют юридическое значение. Поэтому преступное деяние, как техническое понятие, объемлет как те посягательства, в коих для полноты состава предполагают и действие и результат, так и те, в коих последствие не имеет значения. Сообразно сему, мы видим во всех современных кодексах, что вредоносные или опасные содеяния или бездействия являются воспрещенными под страхом наказания или сами по себе, или только при наличности известных, вызванных этими деяниями последствий, видоизменений в бытии или условиях бытия окружающих нас людей или предметов или в порядке и условиях совершающихся событий*(1166). Так, почти все случаи преступного бездействия наказываются независимо от тех последствий, которые они вызвали, - неявка в качестве свидетеля наказывается независимо от того, было ли вследствие неявки отложено заседание, или же неявка не имела никаких последствий; для ответственности за недонесение о появившейся филоксере не требуется, чтобы заражение получило распространение, перешло в чужие виноградники и т.д. То же нужно сказать о преступных содеяниях, воспрещенных ввиду их опасности вообще, безотносительно к отдельному правоохраненному интересу: хранение или ношение запрещенного оружия, небрежное хранение взрывчатых или ядовитых веществ, выпуск в свет книги без означения типографии, в которой она напечатана, наказываются независимо от каких-либо вызванных ими последствий. Напротив того, деяния, грозящие опасностью известному определенному интересу и тем более непосредственно вредящие таковому, по общему правилу, для применения к учинившему кары в полном объеме предполагают всегда наличность известных последствий; таково, например, повреждение железнодорожного пути, грозящее опасностью крушения поезда, истребление чужого имущества огнем или взрывом, умышленное или неосторожное лишение жизни, поджог, воровство и т.п.

Бытие этих двух групп преступных деяний объясняется, с одной стороны, тем, что проявление виновности, не вызвавшее вредоносных или опасных результатов, представляется иногда столь шатким и неопределенным, что государство не решается обложить его наказанием, а с другой - еще более важным соображением, что современное уголовное право наказывает не преступность или даже виновность саму по себе, а проявление виновности во вредоносном или опасном деянии, для чего большей частью необходимо наступление известного последствия; поэтому ненаступление такового или вовсе уничтожает наказуемость учиненного, как, например, во многих случаях неосторожной вины, или же устраняет применение полной меры ответственности, как, например, при наказуемых покушениях.

Само отнесение преступных деяний к той или другой группе стоит, конечно, в зависимости от существа правовых велений, а иногда эта классификация обусловливается и обрисовкой, данной преступному деянию в кодексе*(1167), но во всяком случае это различие не зависит от способов и средств, выбранных виновным для учинения преступного деяния.

Наше действующее Уложение не содержит никаких указаний на это деление, так что, как это подтверждает и объяснительная записка, выражение ст.1 "преступное деяние" объемлет обе группы преступных деяний, но тем не менее и по Уложению различение этих групп сохраняет практическое значение*(1168), определяя не только условия законного состава некоторых преступных деяний, но и разрешая ряд вопросов о применении к отдельным видам преступлений общих положений уголовного права о моменте окончания преступлений, об исчислении течения давности, а в особенности содействуя выяснению места и времени совершения преступных деяний*(1169) и зависящей от этих вопросов подсудности, так как в тех случаях, где закон воспрещает саму деятельность безотносительно к последствиям, существенное значение имеют место и время этой деятельности, а, наоборот, там, где для полноты состава требуется наступление результата, это значение переходит на место и время наступления такового; если виновный подмешал отраву перед отъездом вечернего поезда 9 февраля в Петербурге, жертва выпила отравленное питье утром 10-го в Твери, а смерть последовала 11-го в Саратове, то отравление, как убийство человека введением в организм яда, последовало в Саратове 11 февраля, а в Петербурге и даже в Твери было осуществлено только покушение на отравление*(1170).

156. Таким последствием преступной деятельности является прежде всего создание определенной опасности для конкретного правоохраненного интереса*(1171), т.е. создание таких условий, которые, по общему порядку вещей, более или менее непосредственно должны были вызвать вред для такового интереса.

Условие или признак опасности играют значительную роль в праве уголовном, и притом в различном его значении*(1172). Опасность известных деяний для правопорядка, для спокойного бытия и развития государства составляет один из существенных признаков, определяющих само понятие уголовно наказуемой неправды; объем и энергия этой опасности являются существенным моментом, служащим основанием для установления относительной уголовной важности деяния и для определения законодателем размеров уголовной кары.

Далее, опасность в ее непосредственном отношении к конкретным правоохраненным интересам является известным моментом развивающейся вредоносной деятельности. Злая и субъективно опасная воля, осуществляясь вовне, мало-помалу приобретает и объективную опасность, становящуюся все грознее и грознее для того интереса, на разрушение или повреждение коего направляется эта воля. Этот момент опасности для правоохраненного интереса в поступательном движении преступной воли или поглощается действительным свершением желаемого, наступлением вреда, или же, в случае, например, остановки этой деятельности при так называемом покушении, становится самостоятельным основанием ответственности*(1173).

Наконец, опасность для правоохраненного интереса сама по себе является самостоятельным, воспрещенным законом последствием, не зависимым от вредоносности деяния, на которое направляется преступная воля или которое создается таковой, составляя особую объективную разновидность преступных деяний - деяния опасные.

Опасность в этом ее значении, как существенный элемент состава преступных деяний, иногда является, так сказать, в скрытой форме, служа только основанием законодательных запретов известной группы деяний, но не входя в число прямо выраженных в законе признаков или условий наказуемости этих деяний. Таковы, например, столь многочисленные и разнообразные запреты известной деятельности, известных поступков, признаваемых законодателем, по указаниям опыта, опасными для правоохраняемых благ или интересов. В этих случаях для применения наказания не требуется признания судом действительной наличности опасности, а необходимо только установление выполнения виновным известной деятельности или воздержания его от исполнения чего-либо, предписанного законом. Сам характер и степень опасности, послужившие основанием для запрещения или предписания, представляются весьма различными, и иногда предполагаемая опасность представляется столь общей и отдаленной, что, как мы видели, некоторые криминалисты относят эти преступные деяния в отдельную так называемую группу формальных нарушений требований власти (ungehorsamsdelicte).

Или же опасность является прямо выраженным в законе признаком преступности деяния, точное установление наличности коего обязательно для суда в каждом отдельном случае. При этом таковой признак или составляет условие, определяющее самую преступность деяния, как, например, опасность для жизни при оставлении без помощи, или же выделяет из родового понятия особый тяжкий вид, как, например, опасность крушения поезда при повреждении железнодорожных сооружений, опасность для чьей-либо жизни при повреждении или поджоге необитаемых строений и т.п.

Такая опасность может быть последствием содеяния, например поставление лица в известные условия, при коих жизнь его подвергалась опасности при оставлении без помощи, или же является результатом бездействия, неисполнения какой-либо обязанности, возложенной законом, договором, и т.п.

Создание опасности может быть последствием или умышленной виновности, или неосторожности, например при неосторожном повреждении железнодорожных сооружений, предостерегающих знаков и т.д., нарушившем безопасность плавания или вызвавшем опасность крушения и т.п.

Опасность может грозить одному определенному благу, например опасность для жизни при оставлении без помощи, или же нескольким однородным или разнородным благам, например опасность крушения судна или поезда, угрожающая, в свою очередь, жизни или здоровью пассажиров, целости самого корабля или находящегося на нем имущества и т.п.

Опасность должна существовать прежде всего объективно, независимо от сознания о наличности такой опасности со стороны причинившего таковую, так как последнее условие имеет значение лишь для установления условий виновности.

Объективное причинение опасности предполагает наличность таких условий, которые делают возможным наступление известного вреда для правоохраненного интереса, причем сама возможность наступления устанавливается каждый раз судом согласно с общими указаниями опыта, в связи с обстоятельствами отдельного случая. При этом так как закон наказывает само причинение опасности, то одно ее позднейшее устранение какими-либо силами, действующими независимо от виновного, или даже им самим, не устраняет бытия опасности и ответственности за ее причинение, влияя лишь иногда на саму меру наказания (ст.480 Уложения). Напротив того, характер причин, устранивших создавшийся опасный порядок вещей, нередко служит доказательством действительной наличности опасности, как скоро, например, грозивший вред устранен лишь благодаря особым исключительным условиям; с другой стороны, легкое и, так сказать, естественное устранение грозящего вредоносного результата указывает на отсутствие действительной опасности, на ложное опасение*(1174).

157. Другим последствием преступной деятельности является действительный вред правоохраненному интересу. Но всякое материальное последствие, будет ли то опасность вреда или действительный вред, предполагает для вменения его учинившему, что оно было им вызвано, предполагает наличность причинной связи*(1175). Преступное деяние есть воплощение воли вовне; только это вовне существующее посягательство придает субъективной виновности лица значение наказуемого деяния. Там, где виновность воплощается полностью в действии или бездействии лица, для ответственности достаточно только констатирования этой внешней оболочки вины; но там, где для полного состава преступного деяния требуется наличность известных результатов, иногда значительно отдаленных по месту и времени от самого действия, вопрос осложняется, так как для ответственности необходимо доказать, что эти результаты вызваны действием или бездействием лица, что между ними существует причинная связь.

Предположим, что лицо, имеющее умысел лишить другого жизни, осуществило его, выстрелило в жертву и жертва вслед за выстрелом умерла; этих данных все-таки недостаточно для признания наличности полного состава убийства, если мы не добавим к приведенным указаниям, что пуля попала в жертву и смерть последовала от нанесенной раны, так как если стрелявший не попал в жертву и она умерла вследствие разрыва сердца или вследствие удара обрушившегося в то время камня и т.п., то действие выстрелившего будет только покушением, а не оконченным убийством.

Это учение о причинной связи или о причинении*(1176) играет важную роль не только при установлении состава отдельных преступных деяний, но и при изложении общего учения о преступном деянии, так как за ничтожными исключениями достижение преступного результата предполагает присоединение к нашей деятельности целого ряда разнообразных сил физических, и притом присоединение не только одновременное с действием, но и после него, в течение иногда значительного промежутка, отделяющего действие или бездействие от момента наступления результата.

В законодательствах вопрос о причинной связи был затронут только в XIX в., и то в специальном применении к убийству; такое постановление содержало Баварское уложение 1813 г., допускавшее вменение смертельного исхода и в том случае, когда смерть последовала только благодаря содействию посторонних сил, вызванных виновным. Подобные же постановления перешли и в другие немецкие партикулярные кодексы, включая сюда Прусский 1851 г. и Баварский 1861 г.; только Саксонский кодекс перенес эти постановления из Особенной части в Общую, а новый Германский кодекс вовсе не упоминает о причинной связи, предоставляя решение вопроса доктрине и практике*(1177).

Также умалчивают об этом Кодексы французский, бельгийский, голландский, венгерский и итальянский.

Французский кассационный суд в решении 12 июля 1844 г. усвоил систему, выставленную обер-прокурором Дюпеном: "Смерть должна быть вменяема виновному, хотя бы раны и побои не были единственной причиной смерти, а она зависела и от физического сложения умершего; виновник отвечает за убийство, как скоро он ускорил наступление смерти"*(1178); причем французские комментаторы предлагают, по примеру английского права, признать известный срок (например, Эли - 40 дней), по истечении коего последствие не могло бы быть вменяемо деятелю как причине.

В нашем праве первые и довольно подробные постановления по этому вопросу появились в Воинском и в Морском уставах Петра Великого*(1179); позднее правила о вменении результатов при убийстве и телесных повреждениях были преподаны в Наставлении врачам 1828 г. и вошли в т. XIII Свода законов, кн.3. Устав ставит как основное положение определение смертельности повреждений по особенностям данного случая; надлежит судить о сем не по общим каким-либо отвлеченным правилам (in abstracto), но по особенностям каждого случая (in concreto), и определять смертельность или несмертельность повреждений не по принятым произвольно разделениям оных на различные классы и виды относительно степени смертельности, но только по той связи и отношению, в которых в сем именно, а не в другом случае находились или не находились они с воспоследовавшей за оными смертью (ст.1441). Сами повреждения разделяются на обще - или неизбежно смертельные (laesiones absolute lethales), которые всегда и у всех людей смертью оканчиваются (перечисленные в ст.1443), и случайно смертельные (laesiones per accidens lethales), которые только у некоторых людей и при их особенных обстоятельствах оканчиваются смертью, причем такие особые причины по ст.1445 могут заключаться в возрасте умершего, в поле и отправлениях оного, в сложении тела; в том состоянии и расположении духа, в каковом находился человек при повреждении: ежели он в сие время был чрезвычайно раздражен, испуган или разгорячен от излишнего употребления спиртных напитков и т.п., тогда следствия повреждений гораздо опаснее, нежели при других противных тому обстоятельствах; в особенном расположении тела и в действительно существующих болезнях, как общих, так и частных.

Статья же 1446 к этим причинам особой смертельности причисляет и те, хотя внешние и после повреждения уже присовокупившиеся и в нанесении смерти содействовавшие обстоятельства, к которым само повреждение непосредственный подало повод и которых поврежденный человек избежать был не в силах; когда, например, он ранен был или претерпел повреждение в отдаленном каком-либо и уединенном месте, где некому было подать ему помощи; сам же он, будучи приведен через то в несостояние искать или просить оной, оставался без всякого презрения; потерял много крови или простудился, и сия потеря крови или простуда, хотя при других благоприятных обстоятельствах и отвратимая, но в сем случае неизбежная, стоила ему жизни. Наконец, в видах, как говорит Устав, вменения в преступление (imputatio juris) врач в своем свидетельстве должен объяснить, каковы были причины сии: явственны или более или менее скрыты, дабы чрез объяснение сие привести судью в состояние судить о намерении виновного причинить смерть и определять ему наказание, соразмерное преступлению*(1180).

В законах же наших уголовных, как в Своде законов и в Уложении 1845 г., так и в Уголовном уложении, никаких особых постановлений по сему предмету не содержится.

158. Крайне разнообразными представляются и попытки разрешения вопроса о причинной связи в доктрине, причем и в новейших исследованиях, устранивших учение о так называемой исключительной причинности, намечаются два резко отличных направления, из коих одно, субъективное, отождествляет понятие причинности и виновности, а другое пытается разрешить вопрос о причинной связи на основании объективных условий, не зависимых от виновности.

В средневековой доктрине вопрос о причинной связи рассматривался специально при убийстве*(1181), и само понятие "причинения", благодаря в особенности стремлению смягчить суровость наказаний, понималось весьма ограниченно. Для вменения требовалось, во-первых, чтобы результаты были вызваны исключительно действиями виновного, как, например, смерть от выстрела в упор; происхождение каких-либо иных сил, содействовавших наступлению результата, устраняло вменение этого результата. Этот взгляд, по указанию Штюбеля, вел на практике к тому, что при вскрытии трупа безусловно требовалось вскрытие всех главных полостей: брюшной, грудной и головной, не только для полноты исследования, а в видах определения ответственности, так что если, например, в полости головы была найдена безусловно смертельная рана, снесен весь череп и разбрызган мозг, а затем грудная полость не была вскрыта, то не могло быть назначено и ординарное наказание в том соображении, что в груди могли быть такие пороки и болезни, которые могли причинить смерть независимо от главного повреждения или, по крайней мере, содействовать ему. С другой стороны, для полного вменения требовалось, чтобы повреждение было безусловно смертельно, так чтобы и немедленно оказанная помощь не могла отвратить смерти. Как свидетельствует Штюбель, за отравление назначалось, например, не полное наказание, а эстраординарное, если смерть могла быть отвращена своевременно дачей противоядия.

Против такой постановки вопроса о причинности и была направлена работа Штюбеля*(1182), получившая значение классического труда по Общей части уголовного права.

Можно ли действительно в сфере конечных явлений говорить об исключительной причинности? Те результаты, которые мы называем непосредственными, так же мало могут возникнуть из одних действий человека, как и посредственные; для причинения требуется целая масса условий окружающей среды, ряд содействующих сил: виновный убил наповал выстрелом, дал яд, причинивший моментальную смерть; но как много должно присоединиться к мускульным движениям виновного разнообразных физических или физиологических сил, для того чтобы произошел выстрел, разрушилась жизнь.

Этому конкретному представлению о сложном характере причинения соответствует и отвлеченное понятие причины как совокупности предыдущих, за которыми необходимо должно последовать данное явление*(1183). С этой точки зрения, причина явления есть понятие сложное; она заключает в себе сумму условий вызвавших явление, и притом условий как сосуществующих в данное время, так и последовательно сменявших друг друга*(1184), так что, раз став на такую точку зрения зависимости явлений, восходя от явления к его предыдущим и последующим, мы мысленно воспроизводим ту бесконечную цепь причинностей, в которой и выражается бытие окружающего нас мира.

Доштюбелевская теория исключительной причастности крайне ограничивала вменение последствий, создавала положение неверное и практически и теоретически; но к каким результатам приводит противоположный взгляд?

Действие человека никогда не может быть исключительной причиной события: оно всегда является только одним из условий его воспроизведения; следовательно, нельзя ли сделать отсюда и обратное заключение, что действие человека может быть признаваемо причиной события, как скоро оно было одним из условий, его вызвавших?

Такое широкое воззрение не понятие уголовной причинности было выставлено в германской литературе с половины пятидесятых годов прошлого столетия.

Раз известное лицо, заметил еще Кестлин в Neue Revision, совершило какое-либо действие, оно положило жизнью одаренное яйцо в общую цепь мировых явлений, и как бы мало ни было участие его в причинении известного результата, если только это участие существует, то неделимость самого результата дает право поставить его целиком на счет виновному, так как без его действия событие в данный момент, в данном месте и в данной форме совершиться не могло.

На той же почве метафизического учения причинности строит свою теорию Глазер*(1185). Для разрешения вопроса о бытии причинной связи, говорит он, необходимо попытаться выделить действия виновного из общей суммы явлений, определивших данное событие, и если окажется, что, несмотря на то, последствия наступили бы, ряд промежуточных причин стал бы действовать в том же порядке, то данные последствия не могут быть приписываемы обвиняемому как причине; если же, напротив, окажется, что за выделением его действий результат не воспоследовал бы или событие совершилось бы не в том порядке, то мы должны признать это лицо виновником происшедшего результата.

Всего полнее развил эту теорию Бури, являющийся, в его бесчисленных статьях по данному вопросу, главным ее представителем.

"Рассматривая, - говорит он*(1186), - последствие, возникшее из действия различных сил, мы увидим, что если представить себе хотя одно из этих действий непроисходившим, если выделить какую-либо одну из этих сил, то и самое последствие в конкретной его обстановке изменится. Это значит, другими словами, что для последствия, возникшего из совокупного действия различных сил, всякая отдельная сила есть condicio sine qua non *"Необходимое условие (лат.).", поэтому всякая отдельная сила, в том числе и деятельность человека, хотя бы, изолированная от других, она и не могла произвести последствия, должна быть признана ответственной за последствие в полном его объеме ввиду неделимости результатов. Простое содействование задуманному и действительно происшедшему последствию делает человека ответственным за все последствие... Эта причинная связь есть чисто объективное явление, которое не может быть ни установлено, ни устранено знанием и сознанием, и поэтому причинная связь должна быть принимаема и тогда, когда действующий не имел никакого предварительного знания о том действии, которое позднее присоединилось к его действию... И только в том случае уничтожается причинная связь, когда данный результат произведен силой, не только не находящейся ни в каком отношении к действию виновного, но даже как бы исключающей из производимых ею результатов всю деятельность этого лица". В статье о причинной связи, 1873 г., Бури так резюмирует основное свое положение: "Если мы хотим выяснить причинность какого-либо конкретного явления, то мы должны установить в последовательном порядке все силы, которые проявили какую-либо деятельность, направленную к воспроизведению данного явления. Всю сумму этих сил мы рассматриваем как причину явления. Но с таким же правом каждая из этих причин в отдельности, сама по себе, может быть рассматриваема, как причина явления, так как его бытие настолько зависит от каждой отдельной силы, что если из общей цепи причинностей мы выделим какую-либо отдельную силу, то не возникнет и самое явление. Таким образом, каждая отдельная сила делает жизнетворной всю мертвую массу прочих отдельных сил, - только благодаря каждой отдельной силе все прочие делаются причиной явления"*(1187).

Но простота этого построения не устраняет возбуждаемых им теоретических и практических возражений*(1188).

Представим себе, что кто-либо выстрелил в другого с целью лишить его жизни; выстрел причинил легкую рану, но это обстоятельство заставило раненого остаться еще на день в том городе, из которого он собирался уехать; затем, на другой день, когда раненый проходил по улице, обвалился карниз дома и задавил его. В чем бы будем обвинять выстрелившего-в покушении на убийство или в оконченном убийстве? По вышеизложенному мнению, нужно принять последнее, так как в числе условий, определивших смерть, было действие виновного; не будь раны, умерший уехал бы днем раньше и несчастье не воспоследовало бы. Или вор взламывает замок у сундука, но не успевает украсть, так как ему помешали; на другой день другое лицо, без соглашения с первым, совершает кражу из этого сундука, в который оно могло проникнуть только благодаря ранее учиненному взлому, - по теории Бури, первый вор, совершивший только взлом, должен будет отвечать за оконченную кражу и т.д. В тех случаях, когда речь идет о вменении умышленных деяний, такие примеры могут не казаться особенно поразительными, так как виновный, покушаясь на осуществление задуманного, учинил наказуемое деяние; но применение этого положения к вменению последствий неосторожности приведет к выводам, практически безусловно несостоятельным*(1189).

Но и основное положение этого взгляда возбуждает значительное сомнение: во-первых, если причиной какого-либо события является только вся сумма его предшествующих, то отсюда казалось бы естественным заключение, что ни одно предыдущее в отдельности не может быть почитаемо причиной, но не противоположный вывод, что каждое предыдущее является причиной; во-вторых, если каждое предыдущее должно быть признаваемо причиной, то отсюда отнюдь не следует, чтобы этому предыдущему всегда вменялся результат полностью, в том предположении, что результат неделим; событие может быть столь сложным, что отдельные его элементы могут иметь свои предыдущие; потому нет никакого основания не вменять этому предыдущему только корреспондирующую ему часть события. Представим себе, что раненый умер в комнате, в которую он был перенесен по распоряжению доктора; в числе условий, определивших данное событие, с его конкретной обстановкой места и времени, конечно, находится и распоряжение доктора, без которого раненый умер бы в другом месте; но можем ли мы сказать, держась теории неделимости результата, что распоряжение доктора есть причина смерти раненого?*(1190)

Таким образом, теория отождествления каждого отдельного условия с причиной приводит к признанию безграничной причинности, а потому и представляется неопределенной; поэтому необходимо приискать такие основания, которые давали бы возможность ограничить понятие причины как преобладающего, с точки зрения вопроса о причинении, условия. Такие ограничения делались двояким образом: или на основаниях субъективных, или объективных.

По воззрениям первой группы, со стороны объективной понятие причины безгранично; но это понятие находит свои естественные границы в условиях субъективных, причинность должна быть отождествлена с виновностью: я могу быть признан причиной только такого результата, который может быть мне вменен в умысел или неосторожность.

В оригинальной форме выразилось это учение у Бара*(1191): причиной, говорит он, должно быть почитаемо только такое условие, которым изменяется течение событий, представляющееся в прочих своих частях для нас нормальным. Человек (или человеческое действие) является в юридическом смысле причиной явления лишь настолько, насколько его действие составляет условие, изменяющее совершающиеся по естественному порядку вещей явления человеческой жизни. Поэтому причиной преступного деяния может быть почитаемо только такое действие, которое отклоняется от правильного порядка жизни (Ursache ist von der Regel des Lebens abweichende Handlung). Но чем же определяется согласие или несогласие с правилами жизни в области человеческой деятельности? Конечно, не физическими свойствами события, даже не подмеченной правильностью его повторений, а соответствием его с законами морали или права; поэтому Бар и приходит к такому выводу, что в юридическом смысле причиной являются только противонравственные и противоправовые действия, а так как противозаконно можно действовать только умышленно или неосторожно, то действующий умышленно будет прямой, а действующий неосторожно - непрямой причиной*(1192).

Несостоятельность теории Бури всего яснее выступает при вменении преступных последствий неосторожности, а теория Бара в особенности недостаточна для обоснования вменения последствий умышленных. Я буду действовать согласно с правилами жизни, если я проявлю по отношению к моим действиям полную заботливость и внимание в видах устранения их вредных последствий, и если, несмотря на это, от моего действия возникло преступное последствие, то я за него не только не отвечаю, но вместе с тем не могу быть почитаем и причиной этого события. Но попробуем применить это положение к умышленным преступным деяниям: я хочу убить другого, я стреляю в него, он умирает; всегда ли я должен быть признан не только наказуемым за осуществление моего умысла, но и причиной смерти? Теория Бара на это никакого ответа не дает: всякое действие, предпринятое мной для осуществления преступного умысла, не согласно с правилами жизни, и, следовательно, такое действие будет причиной всех событий, для которых оно будет одним из определяющих условий, как бы ни были разнообразны те силы, которые привели к действию, в каком бы отношении они к ней ни состояли.

К практической беспомощности этой теории присоединяется и та бьющая в глаза теоретическая несообразность, что причинность признается только при противозаконных поступках, что мировое, всю область конечных явлений объемлющее начало заменяется ограниченным этическим положением. По теории Бара, человек, выстреливший в другого и убивший его, будет причиной, если действовал с преступной целью, и не будет причиной, если стрелявший находился в состоянии необходимой обороны.

По теории Бара, установление виновности лица по отношению к преступному деянию заключает в себе и установление причинности, виновность постулирует причинность; а потому само понятие виновности умышленной и неосторожной строится независимо от объективных условий причинности.

С иным характером является другая попытка того же направления, сделанная Н. Сергеевским в его исследовании о причинной связи*(1193). Сергеевский выходит из понятия о причинной связи, взятого из теории Бури. Каждый элемент предыдущего, говорит он, является безусловно необходимым для последующего; каждый из них есть необходимое условие последующего; все они в совокупности суть причина явления... но по принятой в русском и других языках терминологии обыкновенно называют причиной лишь один из предшествующих фактов, другие же называют условиями. Эти отдельные условия г-н Сергеевский не только называет причинами, но он действительно считает их таковыми, повторяя слова Бури: "Всякая отдельная сила придает жизнь мертвой массе всех прочих отдельных сил, одна сила делает и все остальные причинами... Действие человека, - продолжает Сергеевский, - тогда только может быть признано причиной запрещенного явления, когда оно входит в число его условий; всякое действие человека, служащее условием явления, есть в то же время и его причина; нет причин главных и второстепенных, а все они одинаково необходимы для воспроизведения явления... Следует только мысленно выделить это действие из всей суммы предшествующих фактов, и если окажется, что, несмотря на то, последствия наступили бы в том же порядке, то это значит, что эти последствия не могут быть приписаны обвиняемому; если же, напротив того, окажется, что за выделением действий обвиняемого результат не воспоследовал бы или хотя бы и воспоследовал, но не в том порядке, то это значит, что данное лицо есть причина происшедшего результата... При этом, причиной может быть всякое действие человека, в какую бы форму оно ни облекалось". Но таким образом получается только общее понятие о причинной связи, а для вменения учиненного хотя эта общая связь и необходима, но необходимы и другие условия, необходимо построение ограниченного понятия о причине.

Таким ограничением, по мнению автора, являются субъективные условия вменения: только то может быть признано причиной, что не выходит за пределы вменения в вину за dolus или culpa.

Но это ограничение, как и указанное Баром, в сущности практически ни на что не пригодно: виновный выстрелил с целью лишить кого-либо жизни, ранил жертву, раненый, брошенный в поле, умер, но от того, что его загрызли волки; можно ли выстрелившего признать виновным в оконченном убийстве, т.е. можно ли его действие считать причиной смерти? На это отвечают: да, если эту смерть можно вменить в умысел; но подобный ответ или слишком широк, или совершенно неопределенен: он широк, если для утвердительного ответа нужно только сказать, что виновный желал смерти и сознавал свое действие (выстрел); он совершенно неопределенен, если прибавить, что он сознавал, что причиняет смерть, и желал не только смерти, но и причинения смерти данным способом.

На эту последнюю точку зрения становится, однако, проф. Сергеевский и дает ряд крайне неопределенных положений об отношении сознания действующего к приходящим силам и их взаимодействию, постоянно смешивая предвидение последствия (смерть) с предвидением порядка наступления последствия (смерть от загрызения раненого волками), действительное предвидение, как условие умысла, и возможность предвидения, как условие неосторожности. Так, он говорит: "Только те явления могут быть вменены человеку, которые проистекли из действий его, совершившихся при возможности их предвидения... Мы можем предвидеть явление только тогда, когда знаем соответствующую ему комбинацию сил и фактов... но в каждом конкретном случае остается целая масса подробностей и признаков, предвидение или непредвидение которых не имеет никакого значения для вменения деяния". Далее, "причинная связь действия человека и результата существует только тогда, когда он сознавал или мог сознавать комбинацию предыдущих сил, знал или мог знать их действие, и это условие сохраняет свое полное значение, как бы ни было велико осложнение в развитии явления, сколь бы ни было велико число промежуточных фактов, событий и сил"; но затем сам автор приводит слова Гейера, что "при таком требовании пришлось бы наказывать как убийцу только того, кто имеет правильные понятия о физиологическом значении телесных повреждений"; почему и оказывается, что это обязательное предвидение не распространяется на совпадающие силы, предусмотрение которых в отдельности не необходимо, а в большинстве случаев даже невозможно. Поэтому, говорит он, переходя незаметно для себя с субъективной на объективную почву, вся масса присоединяющихся сил может быть разбита на две категории: сил совпадающих и сил привступающих... Незнание и непредусмотрение какой-нибудь из совпадающих сил не прерывает причинной связи между действием и последствием; наоборот, незнание и непредусмотрение силы привступающей прерывает причинную связь безусловно. Положение это имеет одинаковое значение как для тех случаев, когда деятель предвидел последствие, так и для тех, когда он его не предвидел, но мог и должен был предвидеть.

Затем, однако, остается без всякого разрешения ряд вопросов: как же отделить силы совпадающие от сил привходящих, почему для вменения необходимо предвидение или возможность предвидения сил привходящих и не требуются таковые относительно сил совпадающих? И, наконец, остается необъяснимым, вменять ли в умысел или в неосторожность тот случай, когда действующий желал последствия, направлял на него свою деятельность, но не предвидел, а только мог предвидеть присоединение привходящих сил?

Неверность выводов теорий как Бара, так и Сергеевского, лежит, по моему мнению, в самой попытке объединить понятия виновности и причинности, между тем как, по справедливому замечанию Листа*(1194), "самое строгое отделение этих обоих вопросов составляет необходимое предположение понимания как учения о виновности, так и учения о причинной связи". Так же естественно и необходимо это различие и в практическом отношении: наказуема не субъективная виновность сама по себе и не объективная причинность, а только виновная причинность; где нет причинения, нет уголовно наказуемого вменения, но точно так же и там, где есть причинение, не всегда еще есть вменение; суд должен констатировать прежде всего, совершилось ли событие, затем установить, что оно было деянием подсудимого или, другими словами, что подсудимый был его причиной, и уже в заключение решить, должно ли оно быть ему вменено в вину, умышленную или неосторожную*(1195).

Еще более значительное разнообразие представляют попытки ограничения понятия причинности на почве объективной.

Выходя из того, что причиной может быть только одно из предшествующих событию условий, что, с другой стороны, неправильно и практически непригодно считать причиной всякое условие, естественно искать характеристического признака причинности в преобладающем значении отдельных условий.

Такова попытка, сделанная Биндингом*(1196) в его теории равновесия (Gleichgewichtstheorie). Всякое изменение во внешнем мире есть результат победоносной борьбы одной силы с другой, элементов, разрушающих данное состояние, с элементами, его сохраняющими или влекущими к другому направлению... Причинение какого-либо изменения тождественно с изменением равновесия между противодействующими и содействующими силами в сторону последних, причины суть содействующие условия, достигшие перевеса над условиями противодействующими. При этом понятие причинности определяется Биндингом независимо от субъективной виновности, так как во втором томе своего исследования он замечает: все, что причинено осуществлением воли, то и охватывается волей, безразлично, было ли оно представлено действующим или нет.

Но в действительности такая простейшая форма причинных отношений может встретиться разве в исключительных случаях: как перенесем мы идею покоя и равновесия на вечно движущийся и изменяющийся мир жизненных явлений - мир, коего все содержание исчерпывается понятием движения и перемены? Далее, если мы можем признавать человеческое действие нарушающим взаимное отношение сил, проявивших себя до этого момента или одновременно с ним существующих, то это понятие неприменимо по отношению к силам послевходящим; напротив того, всякая вновь привходящая сила изменяет взаимное отношение сил, созданных действием человека, и, следовательно, становится причиной. Таким образом, является двоякая необходимость: или признать, что всякое действие человека, раз ставшее причиной, сохраняет это значение, несмотря на все позднее примыкающие силы, т.е. прийти к тому положению, что всякое условие есть причина; или же поставить такой вывод, что только непосредственно предшествующее результату человеческое действие может быть почитаемо причиной, т.е. перенестись в доштюбелевскую теорию причинности. К последнему выводу и приходит сторонник Биндинга - Ортман*(1197), высказывающий следующее соображение: исходя от правильного понятия причины, нетрудно усмотреть, говорит он, что только последний из тех фактов, которых последовательным содействием обусловлено было возникновение известного явления, может быть рассматриваем как причина этого явления; этот вывод сохраняет свою силу и в том случае, когда уже в каком-либо из прежде совершившихся фактов заключалась возможная причина этого явления; в этих случаях возможная причинность прежнего события устраняется действительной причинностью последнего*(1198).

Другая, наиболее старая попытка объективного ограничения понятия причины основывается на условии соотношения между действием и результатом, на степени вероятности их наступления*(1199). В этом отношении результаты сводятся к трем категориям: а) результаты необходимые или неизбежные, т.е. такие, с которыми известное действие мыслится нами при всевозможных комбинациях и обстановке, так что ненаступление их было бы нарушением естественных законов; такова, например, смерть как последствие отсечения головы; б) результаты вероятные, т.е. такие, которые в большей части случаев сопровождают известное действие, хотя мы можем представить себе действие и независимо от них; такова, например, смерть как последствие выстрела в упор; в) результаты случайные, которые обыкновенно не сопровождают известное действие, а могут возникнуть только благодаря особенным исключительным условиям; такова, например, смерть как последствие легкого удара по голове.

Существование этого различия, конечно, несомненно, но можно ли воспользоваться им для разрешения вопроса о причинной связи? Можем ли мы сказать, что действие человека тогда только будет причиной результата, когда этот результат мог быть признан неизбежным или, по крайней мере, вероятным его последствием?

Утвердительный ответ давала доктрина и практика до Штюбеля, но он представляется совершенно неверным, так как объективное понятие причинности определяется не по какой-либо абстрактной схеме, а по конкретным условиям события: в этом отношении роль отсечения головы, выстрела в упор, удара палкой по голове, как скоро это действие вызвало смерть, совершенно одинакова.

Указанное различие в практике может иметь только процессуальное значение, как доказательство вины, и притом при вине умышленной, для установления наличности желания или допущения результата, а при вине неосторожной - для доказательства возможности предвидения вреда. Дееспособный человек, из заведомо заряженного пистолета стрелявший в кого-либо в упор, разве только при каких-либо совершенно исключительных условиях может утверждать, что он не желал или не допускал последовавшей смерти; с другой стороны, ссылка человека на то, что он не мог предвидеть известного исхода своего действия, представляется вполне основательной, когда само последствие по отношению к действию было невероятным*(1200).

159. Наконец, третья попытка, представляющаяся мне наиболее удачной, исходя из условного понятия причины, пытается решить этот вопрос на основании различия того отношения, в котором стоят действия человека к другим, совпадающим с ними или присоединяющимся к ним силам, совместное действие коих обусловило наступление преступного результата*(1201).

Отвлеченное понятие о причине как сумме предыдущих и вытекающее из него положение о равнозначительности отдельных условий, в абстрактном представлении о преемственности событий, несмотря на его непререкаемость, не имеет значения по отношению к практическому понятию причинности, с которым имеет дело уголовное право, так как последнее употребляет понятие причины в условном, житейском смысле.

В этом отношении мы, говоря о причине, останавливаемся прежде всего только на тех условиях, которые представляют интерес для нашего исследования*(1202). Представим себе, что кого-либо сбросили в пруд и сброшенный утонул; если мы будем определять причину его смерти, то врач, производивший вскрытие трупа, скажет, что такой причиной было преграждение доступа в легкие кислорода, необходимого для дыхания, а юрист найдет таковою действие лица, сбросившего утонувшего в пруд, и оба будут правы с их точки зрения; с точки же зрения преемственности явлений, определивших это событие, надо было бы сказать: мускульное движение лица было причиной толчка; притяжение земли было причиной падения в воду; сравнительно больший удельный вес падающего тела был причиной погружения упавшего в воду; непроницаемость среды, в которую попал упавший, была причиной устранения доступа воздуха в легкие, а отсутствие доступа в них воздуха вызвало прекращение обмена веществ в организме и смерть. Далее, также условно определение причины и с точки зрения события. Преступное деяние по большей части представляет сложное событие: раненный кем-либо умирает в известное время дня, при известном состоянии атмосферы, в известном месте, при известной обстановке и т.д.; но с точки зрения уголовного права, определяя причину деяния, мы берем только известный элемент события, составляющий его юридическую сущность, и более или менее игнорируем остальные; так, в данном примере вся задача судьи сводится к установлению того, чьи действия могут быть признаны причиной смерти; для судьи, по общему правилу, безразлично, что было причиной того, что раненый умер в этой комнате, а не в другой, что около него были или не были его родные и т.д.

Когда же человек может быть признан причиной в только что указанном ограниченном смысле - причиной вреда или опасности для правоохраненного интереса?

Предшествующий обзор различных попыток дает нам в этом отношении право поставить два положения: 1) человеческое действие может быть названо причиной события, когда оно является одним из его условий, и 2) человеческое действие может быть за малыми исключениями такой причиной только при наличности других условий, при содействии других привходящих сил.

Спорным является, следовательно, только вопрос: сохраняется ли причинная связь действия человека с результатом, каков бы ни был характер и значение этих привходящих сил, или же существуют условия, при которых наличность таких сил устраняет причинную связь?

Прежде всего, говоря о присоединяющихся или привходящих силах, мы имеем в виду действительное присоединение их в конкретном случае, а не одну только возможность такового. Существование силы, которая своевременным вмешательством могла бы устранить или видоизменить результаты действия лица, само по себе не разрушает причинной связи. Таким образом, нанесение раны, имевшей смертельный исход, сохраняет характер причинной связи между действием лица, нанесшего рану, и смертью, хотя бы и было доказано, что при своевременной и хорошей врачебной помощи смертельный исход мог бы быть предотвращен; равным образом пожар вменяется полностью поджигателю, хотя бы малейшего участия пожарной команды было достаточно, чтобы потушить пожар в самом начале, и т.д.

Привходящие силы могут быть однородны или разнородны, и притом они могут быть отличны от первоначально действующей силы и качественно и количественно или сходны с ней. Далее, причинная связь может существовать, как бы незначительна ни была деятельность человека сравнительно с привходящими силами: как ничтожна деятельность человека, поднесшего зажженную спичку к листу бумаги, сравнительно с разыгравшимся от того страшным пожаром, истребившим целое селение, или легкое мускульное движение, нажавшее собачку пистолета, сравнительно с происшедшей от того смертью, а между тем и в том и в другом случае действие человека есть причина пожара и смерти.

Всматриваясь, однако, ближе в эти привходящие силы, мы найдем несколько оттенков в их отношении к деятельности виновного*(1203).

Самой простейшей комбинацией будет та, когда действие лица возбудило или вызвало присоединившуюся силу; в этих случаях действующий отвечает за последствие безотносительно к тому, наступило ли оно одновременно с действием или по истечении известного промежутка времени; если рана произвела чрезмерное кровотечение, сотрясение мозга и т.п., окончившееся смертью, то ранивший отвечает за причинение смерти, а не за одно только поранение.

Ответственность, несомненно, остается и в том случае, когда виновный хотя и не возбудил и не вызвал привходящие силы, но дал действующим силам такое направление, благодаря коему они вызвали результат: рана получила смертельный исход благодаря холодной температуре, пожар распространился благодаря бывшей в то время буре и т.п.; в этом случае еще средневековая доктрина учила, что dominus causae то же, что causa causae *"Главенствующая причина это тоже, что и причина причин (лат.).". При этом безразлично, заключалось ли в действии виновного создание условий, содействующих данной силе, или устранение препятствий, существовавших для ее деятельности, устранение деятельности силы, ее останавливающей или задерживающей; точно так же безразлично, дано ли было этим силам новое направление, или было ускорено достижение результата, к которому стремилась эта сила сама по себе: человек, прорвавший плотину, отвечает за наводнение, хотя бы можно было доказать, что через день или два плотина была бы прорвана силой воды.

Но вопрос ставится иначе в тех случаях, когда присоединяющаяся сила не была вызвана или направлена виновным, а возникла, существовала и действовала независимо от его действия; при этих условиях наступивший результат не может быть вменен первоначально действовавшему: виновный пытался поджечь дом, который вслед за тем сгорел от ударившей в него молнии, раненый умер от чахотки или был убит упавшим с крыши кирпичом и т.д.*(1204) При этом безразлично, изменила ли эта самостоятельно прившедшая сила направление, данное действовавшим, или она только ускорила, предвосхитила результат: если раненый умер от чахотки, то ранивший отвечает только за поранение, хотя бы можно было доказать, что рана позднее привела бы к желаемому виновным результату.

Наиболее спорным представляется вопрос об ответственности в тех случаях, когда присоединившаяся сила возникла самостоятельно и не была даже направлена виновным, но первоначальная деятельность виновного облегчила успешность действия привходящей силы, когда, например, раненый остался лежащим в поле и был заеден волками. В этом случае самостоятельный характер привходящей силы дает основание признать прекращение возникавшей причинной связи, а с другой стороны, обусловленность успеха привходящей силы первоначальным действием служит как бы основанием отнесения всего результата к первоначальному действию как к причине. Ввиду этих совершенно разнородных свойств этой группы, казалось бы, всего практичнее поставить при этих условиях признание бытия причинной связи в зависимость от преобладания второго условия над первым, облегчения успеха над самостоятельностью, что, в свою очередь, могло бы быть устанавливаемо только по обстоятельствам каждого отдельного случая.

Таким образом, причинная связь не прекращается, как скоро привходящие силы были вызваны или направлены действием виновного; равным образом причинная связь может быть признана неустраненной, как скоро действие виновного настолько облегчило успех присоединившихся сил, что их независимость является мнимой, а не действительной; напротив того, причинная связь прекращается, как скоро привходящие силы возникли и действовали самостоятельно.

В тех случаях, где закон довольствуется для признания деяния наказуемым только объективным бытием известного результата, установлением вышеуказанного предела причинения, определяется и предел уголовного вменения; но там, где по закону для ответственности требуется наличность субъективной вины, за установлением причинной связи наступает дальнейший анализ соотношения учиненного с сознанием и хотением учинившего, установляется наличность умысла или неосторожности; во всех этих случаях, как и было указано выше, для применения наказания не достаточно ни одной виновности, ни одной причинности, а необходима виновная причинность.

Присоединяющимися силами, которые человек, сознательно или даже иногда несознательно, обращает в орудие своей преступной деятельности, могут быть: а) силы природы, зиждущие и оживотворяющие окружающий нас мир; а в частности, силы физические и физиологические, творящие, поддерживающие или разрушающие бытие человека; б) действия животного и, наконец, в) действия человека.

Солнечный луч через зажигательное стекло, умышленно приспособленное кем-либо, зажигает порох и производит взрыв, разрушивший дом, причинивший смерть или искалечение десятка лиц; запруженная вода, прорвавшись через отверстие, умышленно или по неосторожности сделанное кем-либо, затопляет посевы, сносит мельницу, и лицо, приспособившее зажигательное стекло, проделавшее отверстие в плотине, подлежит ответственности за умышленное или неосторожное причинение пожара, взрыва или подтопа.

Равным образом будет виновником лишения жизни натравивший на ребенка собаку, его загрызшую; или спустивший с цепи медведя, который заломал запертого в том же помещении человека; отвечает за воровство хозяин собаки, приучивший ее таскать мясо из мясной или булки из булочной, так же, как и похитивший мясо своими руками, посредством крючка или какого-либо иного приспособления; умышленно разобравший изгородь или открывший околицу, через которую прошел скот в засеянное поле, отвечает за повреждение посевов и т.д.

160. Но наиболее разнообразными и юридически интересными будут случаи присоединения в качестве привходящей силы человеческой деятельности, и притом или деятельности других лиц, или при известных условиях и особой деятельности самого первоначально действовавшего*(1205). При присоединении деятельности других лиц необходимо различать: а) присоединение деятельности, не вменяемой в уголовную вину ее учинившему, и б) присоединение деятельности, за которую уголовно отвечает ее виновник.

В первой группе можно также усмотреть два оттенка: или присоединившееся лицо неспособно к вменению вообще, или же оно, хотя и обладает дееспособностью, но проявило свою деятельность при условиях, устраняющих вменение ему совершенного. По отношению к вопросу о причинной связи и та и другая комбинация представляется совершенно сходной с предшествовавшими: для лица, воспользовавшегося действиями невменяемого, таковой субъект является тем же орудием, как и стихийные силы или натравленное животное; поэтому присоединяющееся действие, не вменяемое лицу, его учинившему, не прекращает причинную связь, как скоро оно было вызвано или обусловлено деятельностью первоначально действовавшего, и, наоборот, устраивает таковую, как скоро присоединяющееся действие возникло и проявилось самостоятельно. Точно так же и в этих случаях для уголовной ответственности первоначально действовавшего, независимо от установления причинной связи, необходимо установление его виновности, т. е. вменение учиненного им в умысел или неосторожность.

Подговоривший ребенка поджечь дом; давший умалишенному, находящемуся в припадке бешенства, в руки нож, которым тот ударил сиделку, врача; принудивший кого-либо физической силой или угрозой лишить жизни, подписаться чужим именем на документе отвечает за учиненное этими лицами преступное деяние на том же основании, как и тот, кто подложил сам горящую солому под дом, нанес удар ножом, подделал чью-либо подпись. Сторож при доме умалишенных, по небрежности забывший запереть окно в комнате больного, из которого тот выпрыгнул и убился до смерти, отвечает за неосторожное лишение больного жизни и т.д.*(1206)

Но из второй группы случаев - присоединение уголовно наказуемой деятельности других лиц - необходимо далее отделить так называемое соучастие, т.е. проявление в учиненном преступном деянии общей виновности нескольких совместно действующих лиц, так как учение о соучастии будет рассмотрено далее отдельно, и нужно иметь в виду только случаи стечения виновности многих в одном деянии, не подходящие под техническое понятие соучастия.

При этой комбинации виновность примыкающего лица может быть, конечно, или умышленная, или неосторожная.

Как скоро привходящее лицо действовало умышленно, т.е. сознательно и волимо направляло свою деятельность на воспроизведение преступного результата, который благодаря этой деятельности и был осуществлен, то такая самопочинная деятельность получает характер самостоятельно привступающей силы и, следовательно, прекращает причинную связь первоначально действовавшего с результатом.

При этом безразлично, действовало ли второе лицо по прямому умыслу или по безразличию, была ли деятельность первоначально действовавшего сама по себе умышленная или неосторожная, находилась ли со стороны объективной вторичная деятельность в известном соотношении с первой, или между ними не существовало никакого отношения. Если кто-либо умышленно отравил другого, ранил его, но прежде чем наступила смерть, другое лицо, не будучи соучастником первого, сознательно и волимо застрелило отравленного или задушило раненного, то первое лицо может быть обвиняемо в покушении, попытке, но не в оконченном убийстве; если кто-либо неосторожно оставил в комнате заряженное ружье, приготовленную для мышей отраву, а другое лицо сознательно и волимо воспользовалось этим средством для убийства или самоотравления, то, конечно, этот результат не может быть поставлен на счет первоначально действовавшего.

Иначе, по моему мнению, разрешаются те случаи, когда лицо привходящее действует неосторожно. Отсутствие сознательного направления деятельности, сознательного почина не дает права признавать эту деятельность самостоятельной силой, а ее значение по отношению к устранению причинной связи определяется по тем же началам, как и влияние деятельности невменяемой. Следовательно, неосторожная деятельность не устраняет причинной связи, как скоро неосторожность была вызвана или обусловлена первоначальной деятельностью, и, наоборот, связь исчезает, как скоро неосторожное действие имело самостоятельный источник*(1207).

При этом это положение, казалось бы, должно быть применяемо независимо от того, какого рода виновность заключалась в первоначальном действии, т.е. было ли оно умышленное или неосторожное.

По отношению к умышленным деяниям такой вывод вполне очевиден. Отравитель не освобождается от ответственности, хотя бы отрава была подана жертве третьим лицом, только по очевидной небрежности не заметившим особого цвета и запаха поднесенного питья; поджигатель отвечает за поджог, хотя бы зажженное им разгорелось только благодаря неосторожности другого лица, вылившего впопыхах на загоревшееся вместо воды керосин. Но если, например, отравленный, прежде чем подействовал яд, был задавлен неосторожно ехавшим кучером, то отравитель отвечает только за покушение.

Но вопрос становится спорным, когда неосторожная деятельность второго присоединилась к неосторожным же действиям первого, когда, например, как при железнодорожных крушениях, вред является продуктом небрежности и начальника станции, и стрелочника, и машиниста.

Некоторые немецкие криминалисты, как, например Бар*(1208), Ортман, полагают правильным применение в этих случаях если не общепринятого, то весьма распространенного между цивилистами учения о так называемой компенсации или зачете неосторожности, благодаря коему ответственность падает всегда на последнего неосторожно действовавшего. Но доводы защитников этого взгляда не представляются особенно вескими. Во-первых, указание на то, что такая система применяется относительно умышленной привходящей деятельности, неубедительно, так как между привходящей деятельностью - умышленной и неосторожной - существует различие не только количественное, но и качественное, а потому от свойств одной нельзя заключать о свойствах другой. Во-вторых, указание на то, что излишнее увеличение числа лиц, отвечающих за неосторожность, может быть делаемо только в интересах пострадавшего, но что оно крайне вредно для общества, ограничивая дух предприимчивости, заставляя каждого ежеминутно опасаться быть привлеченным к ответственности, также неосновательно. При какой-либо железнодорожной катастрофе для гарантии общественной безопасности несомненно важно, чтобы к ответственности можно было привлечь не только, например, пьяного машиниста, не убавившего хода поезда там, где это следовало, но и начальника станции, отпустившего поезд с заведомо пьяным машинистом; не только сторожа, недоглядевшего порчу пути, но и начальника дистанции; если кто-нибудь из переезжавших через реку в лодке из шалости закричал "тонем!", другие, сидевшие в лодке, бросились к одному борту и лодка действительно перевернулась, то, разумеется, неосторожность бросившихся не уничтожает ответственности кричавшего; если при встрече двух пароходов оба капитана по небрежности не подали установленных сигналов, произошло столкновение и один из пароходов пошел ко дну, то неосторожность одного капитана не исключает ответственности другого.

Далее, присоединяющейся силой могут быть действия самого виновного. Случаи, сюда относящиеся, представляются весьма разнообразными, а некоторые из них и весьма спорными в доктрине, но, по моему мнению, их разрешение должно быть установлено по основаниям, аналогичным с теми, какие были указаны выше относительно присоединяющейся деятельности других лиц.

Эта последующая деятельность лица, сама по себе взятая, может быть или не вменяема действующему, или вменяема ему. В первом случае, конечно, присоединяющаяся деятельность должна уподобляться действию сил природы и не может устранять причинной связи, как скоро она была вызвана или обусловлена первоначальной деятельностью лица; на этом основании покоится, с объективной стороны, вменение результатов, учиненных при так называемых actiones liberae in causa *"Независимыми действиями по причине (лат.).".

Далее, если эта позднейшая деятельность сама вменяется в вину, и притом в вину умышленную, то и тут могут быть два оттенка: она может являться только дальнейшим развитием первоначальной деятельности: человек вошел на двор, влез в окно, взломал замок у сундука, взял находящиеся там вещи - все эти действия составляют одну общую деятельность, образующую состав кражи; или же новая деятельность является совершенно самостоятельной, хотя бы и предпринятой ради той же цели; в этом случае новая умышленная деятельность послужит основанием для прекращения причинной связи; таким образом, лицо, давшее кому-либо отраву, а затем, когда отрава не подействовала, задушившее жертву, будет обвиняться в оконченном простом убийстве, а не в отравлении; лицо, по неосторожности давшее отраву, а потом умышленно зарезавшее отравленного, будет обвиняться в умышленном убийстве и т.д.

Наконец, последующая деятельность самого виновного может быть продуктом его небрежности. Казалось бы, что она может разрушить причинную связь первоначального действия только в том случае, если эта небрежность не вызвана и не обусловлена прежней деятельностью; но в литературе, а в особенности германской, случаи этого рода, встречавшиеся, хотя и не особенно часто, и в судебной практике, вызвали серьезный спор и целую литературу. Примером такой комбинации обыкновенно приводят такой случай: виновный нанес с умыслом кому-либо удар, а потом, думая, что жертва умерла, ради скрытия преступления сбросил предполагаемый труп в воду, или симулировал самоубийство, а между тем оказалось, что смерть произошла от этого второго действия; отвечает ли виновный за оконченное убийство или только за покушение?

Разрешение такой комбинации предлагают троякое. Одни*(1210) видят здесь прекращение причинной связи и двойственную виновность: умышленное покушение и неосторожное или даже случайное оконченное деяние, так как виновный, предпринимая последнее действие, не предвидел, а иногда даже и не мог предвидеть, что оно повлечет за собой смерть. Но это воззрение, бывшее необходимым выводом из того положения, что всякое неосторожное действие человека, привходящее к какой-либо деятельности, устраняет причинную связь, представляется и практически и теоретически несостоятельным. Если кто-либо нанес другому рану хотя и смертельную, но вызвавшую смерть не мгновенно, а через два или три дня, то он все-таки отвечает за оконченное убийство; но если виновный прежде наступления действительной смерти совершил над мнимо умершим из злобы, зверства какое-либо истязание, надругательство и окажется, что смерть произошла от этого второго действия, то наказание ему смягчается, так как он будет отвечать только за покушение; но такой вывод противоречит здравому смыслу.

Это противоречие привело к другой попытке разрешения этого вопроса, получившей название теории общего умысла*(1211) и признававшей объединение всей деятельности одной преступной решимостью, направленной к осуществлению главной цели. Но и эта попытка не представляется удовлетворительной. Конечно, сложившееся и осуществляющееся намерение обыкновенно не скоро исчезает в душе преступника, так что если вторичная деятельность примыкает по времени к первой, то часто первоначальный умысел остается господствующим, а потому может характеризовать и эту деятельность. Но такое положение не имеет безусловного значения; могут быть и иные случаи, когда первоначальный умысел исчез и заменился новым, направленным не на прежнюю, а на новую цель, а при таких условиях, конечно, теория общего умысла не приложима.

Третья попытка*(1212) объединяет в этих случаях последствие с первоначальным действием не субъективно, а объективно, не признавая здесь перерыва причинной связи, основываясь на том, что ошибка и заблуждение, определившее вторичную деятельность, бывшую непредвиденной причиной смерти, были вызваны первоначальной умышленной деятельностью; для признания же известного деяния умышленным вовсе не требуется, чтобы умысел продолжался непрерывно как во время действия, так и во время наступления результатов, так как мы, например, знаем, что лицо, умышленно нанесшее смертельную рану, а потом старавшееся всеми средствами отвратить смертельный исход, тем не менее отвечает за умышленное убийство*(1213).

Связь первоначальной деятельности с последствием прекратится только в том случае, если вторичная деятельность лица не находится ни в каком соотношении с предшествующей, а является вполне самостоятельной.

Таким образом, с этой точки зрения привходящие действия самого виновного по отношению к перерыву причинной связи рассматриваются так же, как и привходящие действия третьих лиц.

161. Виновное посягательство на правоохраненный интерес или преступное деяние, как проявление преступной личности, как социально или государственно вредное или опасное явление, как юридическое отношение, ставящее учинившего в особые отношения к государственной карательной власти, во всех этих отношениях может являться или простым, обособленным, точно определенным по месту, времени и объекту посягательства, или же осложняется настолько, что является сомнительным, а иногда даже и весьма трудным решение вопроса о том, следует ли отнести его к группе единичной виновности, или же оно входит в повторную преступную деятельность, в понятие совокупности преступных посягательств.

Такая осложненность может зависеть или от свойства тех норм, на которые посягает виновный, или от условий преступного посягательства.

Сложные преступные деяния первой группы представляют, в свою очередь, несколько оттенков. Так, преступное деяние может заключать в себе одновременное посягательство на несколько норм, причем каждое посягательство совмещает самостоятельный преступный состав: пощечина может быть рассматриваема и как посягательство на телесную неприкосновенность, и как посягательство на честь; насильственная плотская связь с близкой родственницей составляет и изнасилование, и кровосмешение, и т.п. Иногда такие посягательства на различные нормы объединяются законом, составляя особый отягченный вид посягательства; так, разбой содержит в себе и посягательство на личность, и посягательство на имущество. Иногда же преступное деяние заключает в себе одновременное, но в то же время многократное посягательство на проявление одной и той же нормы: одновременное убийство нескольких лиц, обругание многих одним выражением или словом и т.п.

Еще более разнообразия представляют осложненные преступные деяния второй группы.

Таковы, например, рассмотренные ранее случаи осложнения виновности, когда в одном и том же деянии проявляются элементы умысла и неосторожности или различные оттенки умышленной вины; далее, случаи осложнения внешней стороны, объемлющей несколько актов последовательно сменявшейся деятельности виновного, подходящих под состав различных преступных деяний, в особенности совмещающих в себе различные степени осуществления воли вовне.

Особенно своеобразными представляются те типы осложненных преступных деяний, в которых неоднократно воспроизводится полный состав преступления и которые благодаря тому всего ближе подходят к понятию повторной деятельности. Таковы, например, продолжаемые преступные деяния, в коих с внешней стороны деяние состоит из нескольких частей, заключающих каждая полный состав преступного деяния и даже отделенных друг от друга более или менее значительным промежутком времени, но связанных одним общим преступным намерением; такова, например, кража с чердака белья в несколько приемов, жестокое обращение, выразившееся в истязаниях, продолжавшихся иногда несколько недель, месяцев, и т.п. Далее, преступные деяния, длящиеся или обращающиеся в преступное состояние, когда посягательство на норму, раз совершившись, непрерывно повторяется до наступления какого-либо противоположного события; таковы, например, случаи противозаконного лишения свободы, отпадения от православия, присвоения не принадлежащего виновному звания, чина и т.д. Наконец, к осложненным же типам относятся некоторые случаи проявления преступной привычки и ремесла, предполагающие всегда ряд аналогичных или тождественных проявлений виновности*(1214).

содержание   ..  1  2  3  4  5  6   ..