Как жили византийцы (Литаврин Г.Г.)

189

Лишь при Константине IX около 1045 г. по специальному указу

василевса были созданы высшие школы (или одна, делившаяся

на два факультета: философский и юридический). Пселл в этой

школе преподавал философию, а его друг Константин Лихуд,

крупный юрист, затем патриарх, - юриспруденцию. Изучали

воспитанники школы почти исключительно греческую науку, но

юристам было предписано вновь, как несколько веков назад,

овладевать основательно забытой в империи латынью.

Факультеты дробились на более мелкие подразделения,

возглавлявшиеся

одним из преподавателей.

Особо

отличившийся

"студент"

становился

помощником

преподавателя, а затем - по одобрении советом преподавателей -

учителем в своем отделении. Акт этот утверждался самим

василевсом. Некогда в Магнаврской школе и учителя законов, и

их преподаватели (они были рангом выше учителей) избирались

собранием корпорации тавулляриев и утверждались эпархом. С

открытием юридической школы тавуллярии потеряли право

экзаменовать юристов и избирать учителей и преподавателей

права.

Образованные

византийцы

гордились

своими

познаниями. Они не упускали случая отметить, что тот или иной

сановник, а то и философ, воспитывавшийся в деревне, так и не

избавился от диалектизмов, что облик "деревенского невежды"

по-прежнему проглядывает в его осанке, походке и повадках.

Так философ Иоанн Итал, по словам Анны, "съедал" слоги и

окончания, был груб, вспыльчив, нечетко выражал мысль,

прибегал к жестикуляции, в спорах доходил до рукоприкладства,

хотя потом плакал и каялся. Невнятно, "по-деревенски", пишет

Пселл, говорил презиравший образованность Василий II.

190

С презрением упоминает Скилица о некоем евнухе

Пахисе, ставшем по протекции епископом Никомидии, хотя он

был неучем и "быков немоты носил на языке". Анна Комнин

прославляет эрудицию мужа, уверяя, что он прочитал "все

книги". Как Кекавмен, она полагает, что даже дети воинов

должны овладевать и светскими и божественными науками. По

ее словам, западные рыцари в отличие от ромеев не знали ни

наук, ни этикета, ни правил приличия.

Византийские ученые были обычно энциклопедистами

(разумеется, применительно к той эпохе). Свою главную цель

они видели в освоении и запоминании уже накопленных ранее

знаний, а никак не в развитии наук, не в создании новых теорий

и концепций. Анна Комнин пишет, что она, "укрепив разум"

арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией и изучив

досконально эллинскую речь, не пренебрегла затем риторикой и

перешла к философии, а потом

- к сочинениям поэтов и

историков, упорно работая над своим стилем. Когда смертельная

болезнь отца оторвала ее от наук, она сетовала, что в эти

скорбные дни забросила даже философию.

Никифор Влеммид, ученый и поэт Никейской империи,

помимо всего прочего, усердно изучал медицину, как

теоретическую, так и практическую, поскольку она, объясняет

он, была профессией его собственного отца и давала пропитание

семье.

Наука становилась для некоторых страстью, а не только

средством существования, единственной отрадой и утешением в

беде. Ослепленный, как и его отец Роман IV, полководец

Никифор Диоген достиг больших познаний в геометрии,

пользуясь специально изготовленными для него фигурами-

макетами. Никифор Вриенний, муж Анны Комнин, писал свои

"Записки" начерно, будучи серьезно больным, в тяжелых

191

походных условиях. На склоне лет труд над "Алексиадой" стал

для Анны Комнин смыслом существования: опальная и старая,

она вновь жила, вспоминая минувшее.

Чрезвычайно много времени уделяли ученые византийцы

комментированию сочинений античных авторов. В IX-XII вв. в

образованном мире, даже среди деятелей церкви, высоко

ценилось искусство вовремя и к месту блеснуть цитатой из

сочинения классика, использовать образы древней мифологии

применительно к современности. Время от времени появлялись

прямолинейные

ревнители

православия,

гневно

обрушивавшиеся на приверженцев античной науки и культуры,

но полной победы они никогда не одерживали. Никифор

Григора высмеивал в XIV в. унылый практицизм тех, кто готов

"вытолкать за дверь" величайшего Гомера, поскольку его песни

приносят пользы для жнецов не больше, чем цикады в зной.

Иоанн Мавропод, придворный поэт и митрополит Евхаитский,

выразил в одном из своих стихотворений надежду, что Платон и

Плутарх "по милосердию божию" как неповинные в своих

заблуждениях

(они не могли быть христианами) будут

избавлены от мук ада, ибо, не ведая "истинного бога",

держались все-таки его "законов".

Придворное византийское общество в XI в., по-видимому,

неплохо знало античную литературу, о чем свидетельствует

эпизод, рассказанный Михаилом Пселлом.

Фаворитка Константина IX Мономаха, уже упомянутая

Мария Склирена, живет во дворце, бок о бок с законной женой

василевса, возведшей Мономаха на престол. Склирена

присутствует на торжественных приемах и шествует

непосредственно за царственной парой. Ситуация остро

пикантная, для нравственных понятий той эпохи

- крайне

скандальная. И вот однажды, в напряженной тишине, один из

192

находчивых придворных честолюбцев вполголоса роняет всего

два слова: "Нет, недаром [ахейцы]..." Неловкое напряжение

исчезает, храбрец получает благодарный взгляд Склирены. Но

главное - большинству присутствующих в обширном зале было

ясно, что придворный процитировал обрывок стиха из "Илиады"

Гомера - то место, где говорится о красоте Елены, из-за которой

ахейцы затеяли кровавую и длительную войну с троянцами -

Елена стоила того.

Увлекавшийся античной философией смелый мыслитель

Иоанн Итал вынес споры с коллегами на константинопольские

площади. Прибегая к превосходно изученной логике, при

большом стечении народа он развивал свои идеи, отдавая порой

предпочтение разуму перед верой. Итал, пишет Анна, вызвал

смятение в народе, увлек умы некоторых вельмож и даже самого

патриарха Евстафия Гариды. Конец его популярности

(в то

время он занимал должность ипата философов, сменив Пселла,

постригшегося в монахи) положил Алексей I.

Немало сил образованные византийцы отдавали изучению

риторики

- своеобразного искусства составления речей для

торжественных случаев

(победа василевса, рождение

наследника, заключение мира и т. д.). Подлинные события в

обширных и цветистых речах-панегириках сознательно были

закамуфлированы аллегориями

(образы античной мифологии

переплетались с библейскими), далекими от существа дела

сравнениями; подлинные имена, названия местностей и даты

старательно удалялись. Угадывание за каждой аллегорией

реальных событий, за каждым библейским именем подлинного

лица

современника

превратилось

своего

рода

интеллектуальную игру. Риторика наложила отпечаток и на

столь интимный жанр литературы, как эпистолография.

193

Образованные люди, точнее люди, причастные к науке и

литературе, были, как правило, знакомы друг с другом. Если они

не могли встречаться, то вели постоянную переписку: в письмах

порой просили помощи (один преуспевал, а другой бедствовал),

но чаще делились мыслями, научными сомнениями, чувствами.

Ожидание письма от ученого друга было иногда томительно (в

захолустье оно могло прибыть только с оказией), зато получение

становилось праздником. Принято было одновременно с

письмом посылать какой-нибудь подарок: книгу, лекарство,

благовония, вяленую или сушеную рыбу, а порой - и коня, мула

или осла. Пселл, узнав, что ему намерены подарить мула, просил

учесть его рост, чтобы не нарушить "соразмерность".

Конечно,

представителей

высшей византийской

интеллигенции не следует идеализировать. Были среди них

такие, чья нравственная сила, самоотверженность, искреннее

сочувствие к угнетенным, ненависть к тирании и

самодовольному невежеству заслуживают глубокого уважения

(таковы, например, братья Хониаты, Михаил Глика, Евстафий

Фессалоникский), но были и другие: их откровенно

пресмыкательские, исполненные сервилизма, слезливые и

трусливые послания к василевсу и к влиятельным чиновникам,

содержащие просьбы о деревеньке с крестьянами, о налоговой

льготе или попросту - о деньгах, вызывают отвращение.

Показательна в этом отношении фигура Пселла.

Благодаря искусству интриги, тонкой лести и легким сделкам с

совестью, он оставался близким советчиком семи императоров,

хотя трое из них были свергнуты их преемниками. Втайне

презирая царственных благодетелей, он пресмыкался перед

каждым из них. Пселл исходил из принципа: нет ни одного

поступка, который при желании нельзя истолковать и в

хорошую и в дурную сторону. С одинаковой легкостью и

убедительностью он писал и гневный памфлет против вши и

194

панегирик ей же. Бывал этот философ и обличителем, но только

дома, в четырех стенах. Когда дело касалось самого Пселла и его

друзей, он возмущался чиновным произволом, а когда

насильник-откупщик был его приятелем, Пселл умолял

наместника провинции о снисхождении к нарушителю закона:

откупщик-де поиздержался, ему надо поправить свои дела, что

стоит, наместнику лишь сделать вид - слышать, мол, не слышал

и видеть не видел.

Скромные же ученые, которые пренебрегли карьерой и в

уединении писали книги, говорит Иосиф Ракендит, не имели

возможности претворить в жизнь свои идеи.

Неумеренное самовосхваление сменяется порой у одних и

тех же византийских авторов крайним самоуничижением.

Написанная со спокойным достоинством, утверждающая четкие

нравственные принципы "История" Хониата

- редкость в

византийской литературе.

Деятели ромейской науки разделяли со своими

невежественными современниками веру в знамения,

предсказания и чародейства, вещие сны и наговоры, не говоря

уже о мощах, иконах и прочих реликвиях. Закон определял

суровую кару для знахарей и колдунов, которых обвиняли в

связи с демонами и приравнивали к еретикам, но знахари и

колдуны не переводились.

Анна Комнин сообщает, что Алексей I изгнал из столицы

астрологов как шарлатанов, но этот же василевс, когда поползли

тревожные слухи в связи с появлением кометы, поинтересовался

мнением эпарха Василия, который сам оказался астрологом.

Константин IX готов был объявить о "святости" покойной Зои,

увидев на отсыревших покровах ее гробницы выросший гриб.

При похоронах Исаака I Комнина в его могиле скопилась вода -

195

одни сочли это знаком гнева господня за дела покойного, другие

- признаком раскаяния усопшего. Ученейший аристократ

Михаил Атталиат глубокомысленно отметил, что оба

толкования "полезны": одно вызывает страх перед богом, а

другое питает надежду на его милосердие.

Мало причастный к наукам Кекавмен высмеивал веру в

вещие сны, а эрудированный Скилица слепо доверял им.

Патриарх Никифор в IX в. даже составил сонник, в котором дал

толкование, так сказать, "типичных" сновидений.

Итак, сколь ни трудно было в Византии получить

образование, по сравнению с передовыми средневековыми

странами Западной Европы Византия IX-XII вв. заметно

выделялась и относительной распространенностью грамотности

в широких слоях простого (особенно - городского) населения и

уровнем образованности своей интеллигенции. Византийцы

учили грамоте детей не только потому, что грамотный человек,

как правило, с большим успехом обеспечивал себе сносные

условия существования, но и потому, что образованность ценили

и уважали в самых широких кругах византийского общества.

Что же касается цели всего воспитательного процесса, то

она, насколько позволяет об этом судить поучение Кекавмена,

состояла в том, чтобы привить воспитуемому практические

навыки борьбы за существование, которые способствовали бы

не только сохранению унаследованного от родителей

имущественного и социального статуса, но и достижению

большего успеха.

196

Глава 8. Византийцы и

иностранцы

В течение всей своей жизни византиец постоянно слышал

вокруг себя иноплеменную речь. Вплоть до конца XII столетия

Византийское государство было многоплеменной державой.

Иноплеменники - жители империи могли бегло говорить по-

гречески, могли изъясняться с трудом, могли вовсе не знать

этого языка. И тем не менее, если они жили в пределах империи,

то считались такими же "ромеями", как и греки по рождению.

"Ромеями" не признавались только те подданные императора,

которые не были правоверными христианами, как, например,

подвластные империи арабы-мусульмане в малоазийских

пограничных районах, язычники

(печенеги и половцы) на

Балканах, евреи на Пелопоннесе и в столице, армяне-

монофиситы Фракии.

Однако с конца X в. в византийском привилегированном

обществе стали все чаще обращать внимание и на этническое

происхождение "ромея" - грек ли он родом, а если нет - то

насколько ему удалось овладеть господствующей греческой

культурой, уподобиться по мироощущению греку

представителю византийской элиты. Стать "истым ромеем" было

важно иноплеменнику, чтобы сделать карьеру и завоевать

прочное положение в обществе. Некий Ливелий, происходивший

из Антиохии, "испытал", по словам Атталиата, воспитание

"accирийское" (сирийское) и "ромейское", но, с удовлетворением

констатирует писатель, стал ромеем. Повелитель Атталии

Алдебрандин, родом италиец, по воспитанию и складу ума, с

похвалою замечает Никита Хониат, являлся ромеем (Attal., p. ill;

Nic. Chon., p. 842).

197

Именно "византинизму"

- этому "интернационально-

космополитическому эллинизму", полагал русский ученый А. П.

Рудаков, удалось направить в русло единой культуры

"общенациональные" и местные формы жизни, вызвать у

жителей империи гордое сознание принадлежности к одному

целому, к великой монархии, к подлинно цивилизованному

миру, обеспечившему всем покой, благосостояние, правую веру

и эллинское просвещение (А. П. Рудаков. Очерки византийской

культуры по данным греческой агиографии. М., 1917, стр. 45).

Подавление самобытной культуры покоренных народов и

внедрение культурно-этических

норм господствующей

народности (т. е. эллинизация, или ромеизация) далеко не всегда

была сознательно направляемым властями процессом

(исключением являлось лишь отношение к иноверцам). Но

ромеизация вытекала из всего уклада жизни и организации

власти в империи. В своих наиболее выпуклых формах она

выступала в тех случаях, когда иноплеменник-индивид попадал

в тесный круг ромеев-греков, связанных между собой общими

служебными, профессиональными или семейными узами

(церковный причт, канцелярия,

корпорация,

семья).

Новобрачная иноплеменница, попав в греческую семью,

получала даже новое имя - греческое. Архиепископ Охрида

Василий хвалил Берту-Ирину (немку), жену Мануила I, за то,

что она, происходя из народа "высокомерного и чванливого",

быстро стала смиренницей, преданной православию. Рожденных

"варваркой" детей воспитывали, разумеется, как истинных

греков.

Эллинизация крупных пограничных провинций,

населенных иноплеменниками

(Болгария, Ивирия, Армения),

происходила в иных условиях, чем ромеизация индивидов и

малых этнических групп - она наталкивалась здесь на стойкое

сопротивление: чрезмерное давление на обширные этнически

198

однородные массы, сохранившие собственные культурные

традиции и общественную память о не столь давней

государственной самостоятельности, приводило к взрывам

народно-освободительной борьбы. Результат получался

обратным желаемому: убыстрялся процесс не консолидации, а

этнической дезинтеграции. Усвоение элементов греческой

культуры не мешало этому процессу. Недаром некоторые из

образованных ромеев-греков с X в. все чаще оценивали

отрицательно сообщество разных народов в тесном единстве.

Иоанн Камениат полагал, что арабы разграбили Фессалонику в

904 г. из-за "грехов" ее жителей, которые состояли из

представителей различных племен и "заразили" друг друга

"пороками", свойственными каждому из этих народов. Ту же

мысль доказывал в XII в. Никита Хониат, а Мазарис (XV в.)

считал, что справедливость ее очевидна.

Своеобразная ситуация складывалась в контактных зонах,

на рубежах империи и внутри нее, в пограничных областях

между компактным греческим и иноплеменным населением.

Неустойчивые границы империи были "размыты" обширным

поясом буферных княжеств и эмиратов.

200

Одни из них находились в зависимости от империи,

другие - в полузависимости, третьи - в союзе, четвертые - в

состоянии постоянной вражды. Население, примыкавшее к этим

районам с обеих сторон, испытывало двустороннее влияние, не

всегда знало и желало точно знать, каково его подданство. В

поэме о Дигенисе Акрите говорится, что его отцом был арабский

эмир, доблестный и благородный воин. С тактом и уважением

упоминали о религии этого эмира

(мусульманстве) братья-

христиане, разыскивавшие плененную арабами сестру. Они

говорили на арабском языке, а эмир говорил на греческом. В

Северной Фракии и в Македонии, в контактной зоне, греческое

население, примыкавшее к ней с юга, подвергалось серьезному

славянскому влиянию, а славяне соседних с греками районов

испытывали сильное воздействие греческой цивилизации.

Значительным своеобразием во Фракии отличалась область,

населенная армянами-монофиситами.

Единство византийской монархии раздиралось классовым

и сословным антагонизмом, а ее культурно-религиозное

единение

- этнической пестротой населения и разрывами в

образовательном уровне, и тем не менее "ромейское

самосознание", о котором говорил А. П. Рудаков, гораздо более

сложное и емкое, чем самосознание сугубо этническое, было

свойственно не только греческому, но и значительному

большинству ромеизировапного иноплеменного населения

империи, не только господствующим и привилегированным, но

и самым широким демократическим кругам. Простейшая

"истина"

- мысль об "избранном богом" народе ромеев

бессознательно усваивалась с детства как один из символов

православия. Сознание безусловного превосходства над

жителями других стран стало второй натурой ромея. Алексей I

заявлял, что посягательства норманна Роберта Гвискара на

201

престол империи, даже в случае его победы, обречены на

неудачу, так как "ромейский народ и войско... не допустили бы

до императорской власти варвара" (Анна Комнин. Алексиада,

стр. 87).

Империя, ведшая "мировую" политику на пределе сил,

сделала главной целью производства не экономическое

процветание, а служение политической доктрине. Византия даже

не торговала

- она уделяла "варварам" свои "драгоценные"

изделия и не заметила, как ее товары стали уступать по качеству

западным. Военная экономика могла бы оказаться жизненной,

если бы она функционировала в условиях непрерывного роста

территории, компенсируя военные расходы грабежом

захваченных стран и эксплуатацией новых подданных. Но

военная экономика Византии со второй четверти XI в. (исключая

правление Мануила I) являлась, как было сказано, следствием не

столько

агрессивности

политики

империи,

сколько

необходимости в глухой обороне. Новых приобретений не было,

а резервы продолжали сгорать в войнах.

Поэтому параллельно с ослаблением империи возрастала

роль ее дипломатии в стабилизации отношений с иноземными

государствами. Византийская дипломатия была тогда весьма

изощренной. Многовековой опыт владычества над народами,

непрерывность государственной традиции - все это превращало

ее в серьезную силу (Dim. Obolensky. The Principles and Methodes

of Byzantine Diplomacy. Oxford, 1961. Rapports, III).

Ее идейной основой являлась все та же теория об

исключительности прав империи в цивилизованном мире. В

своих отношениях с любым государством Византия никогда не

хотела выступать в качестве равной стороны. Даже побежденная

и униженная, она не отступала, а снисходила. И это не был

202

сознательно разыгрываемый ее дипломатами и политиками

спектакль - это была их искренняя позиция.

Византийцы рассматривали соседние страны и народы не

в изоляции, а в системе их связей между собой и с империей.

Поэтому союз с одной из них всегда предусматривал - в качестве

гарантии его соблюдения - соглашение с враждебным союзнице

соседним народом. Заключая мирный договор с Болгарией,

империя одновременно домогалась союза с врагами болгар -

венграми; достигая соглашения с Русью, она склоняла к дружбе

печенегов.

Организацией приема послов занималось ведомство

дрома. Оно заранее определяло чин приема. Приветливость, с

какой принимались послы, или, напротив, проявляемое к ним

пренебрежение должны были показать, говорит Анна Комнин,

каково отношение василевса к тому, кто послов отправил. С

особой пышностью обставлялся прием важных послов. Когда их

представляли василевсу в первый раз, устраивалась помпезная

немногословная церемония. Она описана послом Оттона I

Лиутпрандом и Константином VII

(он рассказывает, как

принимал сам русскую княгиню Ольгу в 957 г.). Пока посол

сгибался в поклоне, трон императора с помощью скрытых

механизмов поднимался под потолок приемного зала, статуи

львов по сторонам от трона рычали, привставая и взмахивая

хвостами, искусственные птицы на золотых деревьях щебетали.

Затем следовали деловые беседы - в разных помещениях дворца,

в торжественной и интимной обстановке, в кругу царской семьи

и за трапезой, в ходе которой пирующих развлекали музыкой,

пением и зрелищами.

203

Когда империя была заинтересована в переговорах, посла

всячески обласкивали: его одаривали, ему показывали

достопримечательности столицы и спортивные игры на

ипподроме, водили его в бани, брали на охоту и прогулки по

морю и на конях. Алексей I говорил, что он принял знатного

турка с почетом и предоставил ему возможность "насладиться

роскошью" для того, чтобы тот навсегда проникся

благодарностью к императору. Иногда василевс считал нужным

поразить иноземных гостей видом груд золота и драгоценных

изделий в казнохранилище, тут же предлагая гостям указать, что

им понравилось более всего, и вручал это в качестве подарка.

Никита Хониат, говоря о печальном итоге Четвертого

крестового похода, упрекал Алексея I за то, что он, показав

западным сеньорам и рыцарям казну империи, разжег их

алчность: на Западе 100 лет не забывали об этих богатствах.

Когда же посол был неугоден или неуступчив, к нему

сразу или вскоре проявляли открытое пренебрежение,

"забывали" о его удобствах, плохо кормили, держали под

стражей. Если империя решалась на разрыв с отправившим

посольство государем, то посла порою оскорбляли и даже били

по щекам.

Тщательно продумывались детали и при отправке в

чужую страну собственных послов. Учитывались ранг посла,

титул, пост, вес в обществе; определялись состав посольства,

статус спутников посла, их число, ценность даров, вид

императорской грамоты к иноземному государю, форма

официального приветствия и т. п. Дипломатические дары

империи в X-XI вв. бывали действительно порою дороги.

Арабские эмиры высоко ценили их. Но с ослаблением Византии

ей все труднее становилось поддерживать миф о величии

царства ромеев. Иногда расходы на отправку посольства брал на

себя какой-нибудь вельможа-"патриот", как взял их на себя,

204

например, в XII в. эпарх Евфимий Филокали, отправленный

послом в Германию. Скромнее обставлялись и приемы

иноземцев: подлинных драгоценностей и предметов роскоши,

которые должны были лицезреть послы, не хватало, и их все

чаще заменяли поддельными

(стеклом вместо бриллиантов,

позолотой вместо золота).

С конца X в., как упоминалось, и особенно в XI в.

Византия отказалась от старого принципа не выдавать за

правителей иных христианских держав порфирородных

родственниц императора. Система брачных связей василевса

превратилась в один из рычагов дипломатии. Правда, сначала

императоры предпочитали отдавать в жены иноземным

повелителям своих дальних родственниц или даже просто

знатных девиц, прибегая иногда к сознательному обману и

неизменно пытаясь толковать брачный договор с правящим

двором чужой страны как свидетельство ее зависимости от

империи. Выдав за венецианского дожа сестру эпарха, Василий

II полагал

(так изображает дело Скилица), что ему удалось

"подчинить" венецианцев

(Cedr., II, p.

452). "Разменной

монетой" в дипломатической игре становились также побочные

дети василевсов и членов его семьи.

Однако вплоть до середины XIV в. василевсы упорно

отказывались от брачных союзов с иноверцами, в частности - с

арабскими эмирами и турецкими султанами. Алексей I отверг

предложенный иконийским султаном проект брака между его

сыном и Анной Комнин, несмотря на очень выгодные условия и

на большую опасность ссоры с Иконием. Анна в связи с этим

проектом замечает, что участие в управлении царством

мусульман она сочла бы "более злополучным, чем любая

нищета". Использовала византийская

-дипломатия и

неудачливых родственников соседних государей: династические

смуты и распри на родине постоянно забрасывали таких

205

отщепенцев в империю, и она содержала их как всегда готовых

ставленников императора на трон чужой страны (этим целям

Мануила I служили, например, венгерские королевичи).

Арабских эмиров-перебежчиков в империи крестили. Они

получали чины, богатых жен, дома в столице. Знатных

пленников император - в зависимости от степени выгоды - мог

выдать врагам или отдать родичам и друзьям.

Византийские политики разработали целую систему

дипломатических способов давления на нехристианские страны.

Одним из наиболее зарекомендовавших себя было

распространение

христианства.

Неофитам настойчиво

внушалась мысль о греховности вооруженного выступления

против василевса. Не полагаясь, однако, на мирную проповедь,

Византия была готова в случае необходимости прибегнуть к

силе. Архиепископ Василий писал в XII в., что "варвары" лишь

до тех пор не нарушают мира, пока десница василевса держит

над ними занесенный скипетр.

Каждый из "варварских" народов империя стремилась

заставить служить своим интересам. Для этого на протяжении

значительного времени собирались сведения об этих народах,

изучалась их история, быт, нравы, обычаи, материальные

ресурсы, организация власти, отношения с соседями.

Подозрительность, недоверие к союзникам, чрезмерная

осторожность были характерными для византийской

дипломатии. Константин IX, например, по нелепому подозрению

покарал преданного ему печенежского хана Кегена, и ранее

дружественная большая орда печенегов перешла на сторону

врагов империи.

Как жили византийцы (Литаврин Г.Г.) - часть 12