О науке. Том I (В.И. Вернадский) - часть 15

Но германские государства того времени, как я указывал в 5, невысоко стояли в научной мировой жизни. Они пришли в это состояние в ближайшие десятилетия после смерти Гёте. За время Гёте, особенно в первую половину его жизни, в области наук о природе германские государства были глухой провинцией.

В это время ослабело мировое значение итальянской научной работы. Гёте застал еще в Италии, политически разрозненной, крупных первоклассных ученых-натуралистов, как Вольта, Д' Ардуино, Спалланцани. Итальянская научная жизнь в эпоху Гёте была выше немецкой, но менее интенсивна, играла меньшую роль в европейской культуре, чем в ХVI-ХVII столетиях.

Немецкая научная работа в эту эпоху Гёте быстро росла и слагалась. Но центр научной работы в области естествознания был во времена Гёте во Франции. Мировым научным центром являлся Париж, но работа шла и в провинции, например в Монпелье. Англия и Шотландия стояли наравне впереди мировой научной мысли в области наук о природе. Велико было значение Швеции - Линней и Берцелиус были современниками Гёте.

В истории естествознания времени Гёте (1749-1832) большую роль играло новое большое, нами не осознанное, культурное явление: создание научной работы в России и научный охват этим путем природы Евразии (я понимаю Евразию как географический термин)="#49">[49].

В этой работе была большая доля участия немецких и швейцарских ученых, но быстро создавалась и своя творческая мысль. М.В. Ломоносов был старшим современником Гёте. Голландия времен Гёте и Дания, хотя в обеих были крупные ученые, например, в Дании - Эрстед и Мюллер, в это время уже потеряли значение, какое имели в ХVII и в первой половине ХVIII в. Во второй половине ХVIII столетия швейцарская научная мысль в области естествознания стояла в первых рядах. Испания замирала в своем былом значении. Польша переживала в эпоху Гёте трагедию своей государственной гибели, ее начавшееся при этом культурное возрождение слабо выразилось в области наук о природе (А. Снядецкий). Нечего и говорить о других славянских

народах. Пуркине, величайший ученый-чех, для Гёте являлся немецким ученым.

Надо сказать, однако, что Гёте в отличие от других немцев, знал и высказывал ясное понимание о прошлом Чехии, о ХIV-ХV вв., когда

научно-культурная жизнь Чехии была выше немецкой.

Он, бывая в Богемии, знал и положительно относился к чешскому культурному возрождению, которое как раз в его время пустило прочные корни[50]. Быстро поднималась Северная Америка.

Отсутствие личного общения Гёте с французскими и английскими учеными являлось для него печальным обстоятельством для его научной работы. Это отсутствие не могло быть возмещено письменными сношениями, которые уже потеряли к его времени то значение, которое они имели еще в ХVII и начале XVIII столетия. Гёте в Страсбурге не встретился ни с кем из крупных французских ученых. Страсбург того времени был чисто немецким городом. Лишь после пребывания в нем Гёте, лишь после французской революции и наполеоновского режима он быстро слился с французской жизнью.

Натуралисты Шотландии и англичане мало посещали Германию времени Гёте: в области естествознания Германия могла дать им мало.

Могучее научное движение началось в Германии лишь к середине ХIХ столетия, когда немецкая естественнонаучная мысль, преодолевшая сдерживающее и искажающее ее влияние философии, впервые стала на ноги и быстро заняла в мировой работе ведущее положение наряду с французской, английской и шотландской.

Если можно жалеть об исторически не бывшем, то можно пожалеть о том, что посещение Гёте Парижа, куда он не раз стремился, не состоялось. Оно ему казалось таким близким в 1797 г., когда он с этой целью находился в армии герцогства Брауншвейгского с французскими роялистами. Мы знаем из биографий ученых XVIII-XIX вв., какое мощное влияние оказывал тогда Париж на всю их дальнейшую научную жизнь. Достаточно вспомнить Дэви, Берцелиуса, А. фон Гумбольдта, Декандоля.

Гёте в старости правильно оценивал роль Парижа: "Такой город, как Париж, где на небольшом клочке земли собраны все лучшие умы большого государства, которые в ежедневном общении, борьбе и соревновании двигают друг друга вперед... Ко всему этому представьте себе этот Париж не в унылую, скучную эпоху, а в XVIII столетии, когда на протяжении трех человеческих поколений такие люди, как Мольер, Вольтер, Дидро, привели в движение такие духовные

богатства, как нигде в другом месте на всей земле"[51].

Вольтер (1694-1778) и Дидро (1713-1784) были старшими современниками Гёте, современниками расцвета его молодости (до 27- 35 лет).

Гёте ощутил влияние Парижа благодаря Гумбольдту (1769-1859), полуофранцуженному прусаку, который там долго жил и там бы остался, если бы не влияние его брата В. фон Гумбольдта (1767-1835), близкого друга Гёте, и Соре. А. фон Гумбольдт сыграл здесь ту же роль, какую он сыграл для множества немецких натуралистов. Он долго занимал в Париже особое положение благодаря своей обобщающей мысли, поразительной многосторонности знаний и точных научных исканий при полной материальной независимости.

Гёте в миниатюре начал было играть ту же роль, как куратор университета в Йене, - он не смог, однако, играть ее вполне и все больше терял с ходом времени свой научный авторитет в кругу подымавшейся немецкой науки, так как крепко держался за свою теорию о цветности. Он встал в резкое противоречие с медленно, но прочно создаваемой в Германии точной физической и математической работой благодаря своему неприятию ньютоновского миропредставления. Точное знание неуклонно и непрерывно захватывало научную немецкую мысль, одновременно с этим освободившуюся от философии и умозрительного естествознания, проявлением которого казались современникам, правда, ошибочно, научные концепции Гёте.

Поэтому научное общение Гёте было односторонним, так как он все более и более отчуждался от немецких ученых, которые в его время строили науку. Гёте горько чувствовал и страдал от этого отчуждения, но объяснял его университетским филистерством, отношением "фахгелертеров" к стороннему их кругу исследователю. Это

объяснение по существу неправильно. Гёте был сам виноват в этом отчуждении по характеру своей работы, по глубокому и ошибочному в основном непониманию силы и правильности господствующего и все время растущего с ходом времени научного течения и по страстности, с которой он защищал эти свои убеждения[52].

Не один Гёте из ученых в германских государствах того времени стоял вне профессиональной ученой среды. И эти другие не встречались с тем отношением к себе, от которого страдал Гёте.

Палеофитолог гр. Ф. Штернберг, его друг, или его знакомый физик Хладни встречали только признание и уважение в университетской среде. Гёте же встречал резкую критику, несмотря на свое высокое иерархическое положение и почти всеобщее признание его как великого поэта, потому что он шел вразрез с научной методикой точного количественного изучения природы и основами охваченного математикой естествознания.

При очень страстном отношении Гёте к его теории цветности, современникам не была ясна (как и самому Гёте) новая и ценная сторона его опытов, связанная с создавшейся в его время наукой, физиологической оптикой, позже сведенной на основы ньютонианских представлений.

Гёте не мог иметь нормальное научное общение с быстро научно растущими немецкими профессорами. Он встречал среди них сочувствие старых, отходящих, а не молодых годами и идеями восходящих людей.

Ряд "натурфилософов", не осознавших этого быстрого роста нового естествознания, но привыкших к точной методике описательных наук, не отставали от науки своего времени в этой части своей работы (как и Гёте, их идейный противник), но запутывались в философских тенетах и ее умозрительной методике. Таков был, например Л. Окен, который находился в научном общении с Гёте. Для них, хороших специалистов, как Окен, Карус, Неес, ньютоновское миропредставление было так же чуждо, как и для Гёте. Но они,

очевидно, не могли связать Гёте с живой немецкой и мировой наукой, с

наукой будущего.

Было, однако, достаточно немецких ученых, которым чувство к Гёте или понимание его научного значения, несмотря на ошибочные его толкования, позволяло им сохранить с ним непрерывное научное общение. Они связывали его с живым научным мировым движением. Таков был А. фон Гумбольдт[53], переживший Гёте на целое поколение (1769-1859), и И. Мюллер (1801-1858), один из величайших биологов ХIX столетия, создателей новой немецкой науки. Оба прошли через философские увлечения, но достаточно рано порвали с ними. Оба ясно понимали, что Гёте не является натурфилософом, а физиолог И.Мюллер мог оценить большое и новое, что в действительности находилось в учении о цветности Гёте. Мог это оценить и Пуркине (1787-1862), физиолог в Бреславле, один из основателей научной

физиологии в Германии, продолжавший и самостоятельно развивавший в молодости некоторые идеи и опыты Гёте. Пуркине, один из создателей понятия о клетке, огромная роль которого в биологии XIX столетия только теперь выясняется по существу, был величайшим чешским натуралистом. К концу жизни он вернулся в Прагу первым профессором физиологии в возрожденном чешском университете[54].

Александр фон Гумбольдт посвятил Гёте свои мемуары о географии растений, одну из основных своих работ[55].

Эти вопросы глубоко интересовали Гёте. Пластичность растительных форм в связи со средой, с климатическими условиями в первую очередь и с резким отражением ее для всех растительных семейств - идея Гумбольдта - была выражена Гёте в художественных схемах, которые висели в его комнатах и к которым он часто обращался мыслью и в разговорах.

Другой знаток растительности тропиков, исследователь пальм, в морфологии которых молодой Гёте сделал открытие в Италии, ботаник, широко образованный путешественник и натуралист К.Ф. Марциус (1798-1868) еще больше Гумбольдта принадлежал дружескому кругу Гёте и не раз из Мюнхена посещал Веймар.

Для того чтобы понять, как Гёте, стоявший в некоторых отношениях впереди науки своего времени, тонкий наблюдатель природы и экспериментатор, мог очутиться в таком положении умственного одиночества в ученой среде в Германии, надо вспомнить состояние естествознания в ней в эпоху Гёте. Нельзя забывать того, что может быть только благодаря этой своей отчужденности Гёте мог охватить в своей работе такие проявления природы (биосферы), которые сближают его с научным движением ХХ в., заставляют нас с ним считаться.

Только в гётевское время получило в мировой науке

окончательное признание ньютонианское представление о мироздании. Оно легло в основу мировой точной научной работы. Всемирное притяжение, мгновенно действующее, проникающее Космос, движения планет, Солнца, приливов и отливов, падение тел на земной поверхности и движение брошенного камня - объяснялось одной единой причиной, нам конкретно непонятной и противоречащей всем нашим предметным представлениям. Действие мгновенное, на любом расстоянии. Но вычисление, исходящее из этого нелепого для

предметно мыслящего человека представления, приводило неуклонно к количественному подтверждению сделанного из него вывода.

В эпоху Гёте, когда он был уже сложившимся научным исследователем, создалась небесная механика. Лежандр (1752-1833), итальянец французского происхождения, работавший потом в Берлине и Париже, Лаплас (1749-1827), еще раньше Д' Аламбер (1717-1783) довершили работу Ньютона. Обобщающая мысль и пропаганда Вольтера и энциклопедистов - философов Просвещения - создали ньютонианское представление о мироздании, резко отличное от понимания природы самим Ньютоном, возникшее точно математически, как возможное, из открытых им численных законов.

Создались впервые, после тысячелетнего перерыва, новые отделы математики, позволившие это сделать, в создании которых Ньютон играл первенствующую роль. Казалось, открыт был и мог быть точно использован в жизни один из великих законов простого по устройству мироздания. Искренний теист, единобожник, отрицавший Троицу, признававший Библию, как откровение, и, исходя из нее, не признавший Христа богом, Ньютон принимал Апокалипсис и создание Земли Богом несколько тысячелетий тому назад. Ньютон пытался исчислить точно это начало, а также ее конец согласно Апокалипсису. Ньютон считал, что в своей "естественной философии" он открыл один из атрибутов управляющего миром его творца. От этого упрощенного представления о мире Ньютона сейчас в науке ничего не осталось.

Другой его вывод сохранился целиком. Ньютон впервые в истории человеческой мысли выявил значение числа и возможность точно предсказывать огромную область будущих (и бывших) явлений на всем протяжении хода времени. Возможность точного количественного подхода к природе была им доказана вне сомнения.

Для того чтобы принять представление Ньютона, его современникам пришлось в корне переработать прежнее мировоззрение, и прошло около 60 лет после издания ньютоновских Principia Philosophiae Naturalis, прежде чем они вошли в жизнь[56].

В год, когда родился Гёте (1749), в науке победа ньютоновских Principia (1678) была уже ясна, но большинством ученых не принята; в этот и ближайшие годы вымирали последние крупные ученые - их противники - ученые философы и физики, картезианцы и вольфианцы. Гёте пережил и дальнейший большой триумф Ньютона - создание небесной механики и первые успехи проникновения идей Ньютона во все отрасли физики.

А между тем Гёте до конца жизни остался чужд и враждебен ньютонианской картине мира, принципиально не принимал ее.

Гёте мог это делать, оставаясь крупным натуралистом, конечно, лишь при условии непризнания неизбежности в науке количественного подхода к природе, ибо все успехи математической картины мира, созданной на положениях Ньютона, неразрывно связаны с упрощением природы. Гёте признавал такое упрощение в природе ее искажением.

Как это ни странно для натуралиста, такое ошибочное допущение, в общем, не исказило работу Гёте, но оно, очевидно, резко отразилось в тех его работах, в которых в его время качественные искания могли, а

следовательно, должны были быть выражены количественно. Я здесь употребляю понятие количество не в философском его смысле, в каком в некоторых построениях философии говорится о переходе качества в количество, с чем в естествознании мы не встречаемся. Качественный подход в науке имеется в конце концов только там, где мы не можем к природному явлению или телу научно подойти количественно.

В своей работе Гёте продолжал традиции описательного естествознания, естественных наук в собственном смысле слова.

В эпоху создания новой науки и новой философии в XV-XVII столетиях совершенно разно отнеслись к этому процессу естествоиспытатели, с одной стороны, физики и математики - с другой.

Борьба новой науки со старой вылилась в борьбу против Аристотеля, против схоластической философии, олицетворением которой он исторически оказался. Но одновременно впервые стали известны через гуманистов естественно-исторические сочинения Аристотеля, в средние века в Западной Европе неизвестные. Можно в первом приближении выразить происшедшее разделение сил так: философы, создатели нового, и те ученые-новаторы, которые связаны с математиками, но резко расходились с аристотелевской физикой, оказались в ряду противников Аристотеля. Между тем натуралисты, врачи главным образом, которые в это время создавали новое описательное естествознание, закладывали основание новой ботаники, зоологии, минералогии, были, в общем, сторонниками Аристотеля.

Таковы были Уоттон, Цезальпино, Геснер, братья Богены, Альдрованди, Агрикола (Бауэр) и другие[57].

В кадры науки нового времени точные знания XVII в., результаты работы этих ученых вошли позже, в XVIII столетии, когда спор был кончен, когда пышно расцвела новая точная наука, основанная на числе и геометрии, и новая философия, далекая от Аристотеля. Линней дал в руки описательного естествознания мощные орудия исследования

своей "Системой природы", быстро охватившей широчайшие круги ученых всего мира. Эта его работа была подготовлена несколькими поколениями. Для них число не имело того значения, какое оно имело для наук физических и математических.

В этих новых науках - в минералогии, в зоологии, в ботанике, в геогнозии - качество имело подавляющее значение по сравнению с количеством, и большинство явлений никак не могло быть количественно выражено. Математика проявлялась в морфологических вопросах в своей геометрической основе.

В сторону морфологии и была направлена главным образом естественнонаучная точная мысль и работа Гёте.

В то же время и в новой философии XIX в., сложившейся в эпоху Гёте, числовой подход к объяснению явлений природы не играл той роли, какую он имел в науках чисто математического характера, науках физико-химических в частности.

Кант всецело принял миропредставление Ньютона, картину мира им созданную. Он пытался с некоторым успехом логически развить ее далее[58]. Для него число, количественный охват познаваемого научно

имел не меньшее, может быть, большее значение, чем для философов нового времени, его предшественников - философии Спинозы, Декарта, Лейбница. Ибо он основывался на научных открытиях Ньютона, заменивших натурфилософские представления философов XVII в.

Но за Кантом - в этом смысле - последовала только часть научной философской мысли эпохи Гёте. Гегель и Шеллинг, особенно Шеллинг, ограничили значение количественной картины природы, которую строила наука на почве представлений и открытий Ньютона. Они расширили базу, философски изучаемую, далеко за пределы естественной философии Ньютона и развившейся на ней экспериментальной науки. Оставляя даже в стороне мистиков, философы послекантовского периода в Германии, натурфилософы, в частности эпохи Гёте, считались с достижениями Ньютона так же мало, как и Гёте, их не признавали и не стремились перенести их в новые области естествознания, в это время слагавшиеся.

Непринятие значения числа в строении природы, ее количественного изучения является характерной чертой миропредставления Гёте.

Гёте допускал вследствие этого и был спокоен, если получаемая качественная картина, в общих чертах совпадающая с действительностью, прямо противоречила ньютоновской картине мира. Он принципиально не признавал реального существования явлений, которые вскрываются только в сложных приборах, построенных человеком. Так, он не признавал реального значения за фрауенгоферовыми линиями солнечного спектра и, отрицая реальное существование спектра вообще, не считался с количественным анализом его Ньютоном. Он явно и резко не признавал всемирного тяготения в той форме, в какой оно вошло в сознание натуралиста XIX в. Так, занимаясь последние годы метеорологией, Гёте допускал, что в барометрических колебаниях проявляются пульсации земной силы тяжести - ее меньшие и большие интенсивности.

Числовые данные получают путем разложения природных проблем на более простые; их получают путем анализа природных явлений.

Гёте же мыслил синтетически. Он считал, что нельзя разделить природные явления на независимые друг от друга части, без вреда для получаемого вывода. Надо брать природу, как целое.

Его опыты были точные, почти всегда качественные: число в них скрывалось за геометрической общей картиной и им никогда не выявлялось. Конечно, при таком общем подходе к явлениям природы Гёте пользовался числом в химических опытах, которые делал, пользуясь помощью химиков, в том числе таких крупных, как Деберейнер (1780-1849), или в кристаллографических измерениях, которые делал Соре[59], в числах барометра и термометра, которые он сам наблюдал. Но для него были важны не они, а общие, вскрывшиеся

при этом правильности.

На фоне этого основного и коренного противоречия научной работы Гёте с наукой его времени, с непризнанием им числа и необходимости самого тщательного количественного определения всех данных, с непризнанием ньютоновской картины мира в ее

количественном выражении, с непризнанием всемирного тяготения как научной истины (о чем Гёте, сколько я знаю, нигде не говорил прямо), шла научная работа Гёте-естествоиспытателя.

С Ньютоном Гёте не сталкивался на почве всемирного тяготения, так как астрономией Гёте никогда не занимался, хотя наблюдал астрономические явления; Гёте с ним столкнулся на почве оптики.

Здесь он был явно неправ и, благодаря этому и непризнанию многолетней упорной работы Гёте в этой области, - он всю жизнь чувствовал к Ньютону почти личную нелюбовь[60]. Он не мог относиться к нему беспристрастно, и это сказалось в его историческом очерке учения о цветности. Надо иметь это в виду при чтении его.

Надо вносить поправки, ставить в историческую перспективу и другие работы Гёте. Так, надо иметь в виду, что учения о клетке с ее значением в морфологии организмов в эпоху Гёте еще не было. Оно создавалось при жизни Гёте, но вошло в науку в первые 10-15 лет после его смерти. Гёте лично сталкивался с чехом Пуркине, который играл видную роль в создании этого понятия, что сделал окончательно Т. Шванн (1810-1882) в 1842 г.

В эпоху Гёте не существовало органической химии. Значение химии в жизни растений Гёте ясно чувствовал, но он говорил о "соках" и т.п. Опять-таки в ближайшие 10-15 лет после его смерти окончательно сложился основной остов органической химии, сразу изменивший всю картину явлений, так трудно выражаемую для Гёте. Значение химического изучения он чувствовал, как и передовые ученые его времени. Еще при жизни Гёте в работах Берцелиуса, с

которым он лично общался, органическая химия получила свое цельное выражение, но исследователи живых организмов, каким был Гёте, этим еще не пользовались.

Микроскоп вошел в науку, создал новые отрасли знания к концу жизни Гёте, а расцвел в своем значении несколько лет спустя после его смерти. В 1830-1840 гг., с одной стороны, Эренберг возобновил забытые указания Левенгука о всюдности невидимого простым глазом мира организмов. С другой стороны - микроскоп охватил ткани животных и растений, и выявились клеточное строение одних организмов и одноклеточный мир других. Хотя Гёте пользовался микроскопом, но в общем он создавал свое представление о природе вне его влияния. Возможно, что здесь было другое обстоятельство, с которым считался Гёте. Не сказалось ли здесь странное отношение Гёте к глазу и к изучению природы через инструменты? Сильно близорукий Гёте никогда не носил очков. Каковым ему казались звездное небо, Луна и Солнце? Как он видел световые тени? Боялся ли он потерять те оттенки цвета тени, которые дает близорукий глаз без очков? Он смотрел в телескоп и наблюдал в микроскоп, но это являлось противоречием для его охвата природы как целого через глаз непосредственно. Он чувствовал природу через глаз и не хотел ставить между ней и глазом сложных машин: он чувствовал глазом

непосредственно единую и неделимую природу как целое[61].

Опыт впервые стал в эпоху Гёте проникать в изучение живой природы все интенсивнее с ходом времени после первого расцвета его в работах великих английских, французских и итальянских

натуралистов XVII столетия.

Гёте в этой области являлся одним из новаторов, он был близок с А. Гумбольдтом, который тогда вновь вернулся к работам своей молодости конца XVIII в., к физиологическим работам. Но Гумбольдт вернулся к этим работам на фоне и с методами новой физики и новой химии - к количественно охватываемой природе. В своем "Космосе" и в своих "Картинах природы" он дал блестящий синтез числа и красоты, который был чужд концепциям Гёте. Гёте не пошел по этому пути, как отверг и микроскопические наблюдения, которые привели в конце концов к величайшим биологическим открытиям, уже начавшимся в

его время.

Без микроскопа и без опоры на измерение и на числа теряла свою ясность морфологическая концепция Гёте в ботанике и в зоологии. По своей сути его идеи требовали микроскопического или количественного выражения. Они не могли удержаться и сохранить свое лицо в массе точного числового или микроскопического наблюдения, которое в последние годы жизни Гёте и вскоре после его смерти в корне изменили морфологические представления.

Но конкретное содержание этой научной работы конца жизни Гёте не охватывало всего понимания его морфологических воззрений. Само слово "морфология" введено в науку Гёте. Он понимал его шире, чем современники, не только как проявление видимой формы, но и как одновременное непрерывно меняющееся внутренне динамическое содержание (хотя бы в форме химического равновесия). Поэтому они вновь вызвали интерес морфологов только в XX в., когда научная мысль могла дать этим динамическим равновесиям приспособляемости форм и функций организма - выражение в числе и мере, в физических равновесиях, столь чуждых Гёте. Признание значения внутренних процессов, невидимых простому глазу и даже невидимых в микроскоп, в морфологических явлениях сближают новые искания биологии с морфологическими представлениями Гёте. Но эти новые

представления целиком охвачены числом и мерой, - они по существу иные, чем думал Гёте. И все же они по существу ближе к идеям Гёте, чем к господствующим научным представлениям его времени.

В геологии, как мы видели ( 24), Гёте-нептунист отрицал значение внутренних сил планеты для процессов, наблюдаемых в геоморфологии и в биосфере вообще, придавая основное значение воде, а вулканическим процессам искал объяснение в химических явлениях. По существу и здесь наука нашего времени ближе к Гёте, чем господствующие представления его времени и даже всего XIX в.

Если мы включим явления радиоактивности, неизвестные Гёте, то представления нашего времени о геологических процессах Земли будут ближе к представлениям Гёте, чем к победившим в его эпоху воззрениям геологов-плутонистов. Ибо и вулканические явления, и процессы горообразовательные оказываются проявлениями земной коры, а не внутренности планеты. Жизнь, как и думал Гёте, играет в этих процессах огромную роль.

Если мы сейчас попробуем подвести итог научных исканий и работ Гёте как натуралиста, не в масштабе его времени, а по отношению к нашему времени, мы должны будем признать, что они имеют для нашего времени реальный интерес и указывают на явления, упущенные наукой его времени, разрешение которых есть дело

ближайшего будущего. Мы подходим сейчас к ним с иных сторон и в другой обстановке, чем подходил Гёте, подходим, не выбрасывая из своего кругозора и своих рук могучего рычага количественного, числового научного знания.

Уже ученые конца XIX - начала XX в., как я это выше указывал, были ближе к Гёте, чем его современники. В начале нашего века Т.Мерц в своей истории научной мысли в Западной Европе в XIX в. указал, что Гёте провидел многие идеи XIX столетия и до конца его сохранял свое значение. Он выдвинул при этом [мысль], что Гёте являлся ярким представителем синтетического взгляда на природу - изучения явлений или естественных тел как целого[62]. Эта сторона научного подхода Гёте становится еще более близкой нам,

натуралистам XX столетия.

Гёте в своей работе и в своем научном мышлении не только не принимал ньютоновского миропредставления со всеми его последствиями и вследствие этого отстал от своего времени, но в то же самое время он был натуралистом, работавшим синтезом, а не анализом. Из его современников Ламарк (1744-1829), Жоффруа Сент- Илер (1772-1844) и ряд других крупных ученых являлись людьми того же умственного склада. О. Декандоль (1778-1841), с которым сталкивался в работе Гёте, и Кювье (1769-1832), наложивший печать на всю мировую научную мысль, были людьми резко иного типа. Отличие Гёте от Ламарка и Жоффруа Сент-Илера состояло в том, что Гёте не был натурфилософом, которыми были в значительной степени оба эти французские ученые и мыслители, особенно Ламарк.

Гёте всегда был натуралистом-эмпириком, исходившим из опыта, научного наблюдения и к ним непрерывно возвращавшегося. Может быть даже этим объясняется неясность его идеологического подхода к изучению природы. Его подход был всегда прежде всего действием, а не размышлением или мечтанием.

Гёте - синтетик, а не аналитик, великий художник, чрезвычайно ярко чувствовал единство - целое природы, т.е. биосферы, как в ее целом, так и в отдельных ее проявлениях. Это ярко сказывалось в течение всей его долголетней жизни. Очень характерно для Гёте, что его целое не было механически прочным, неподвижным, как мог проявляться современникам мир всемирного тяготения. Это было вечно изменчивое, вечно подвижное, в частностях неустойчивое равновесие, не механизм, а организованность.