побежала в магазины, с какой бессовестной радостью вечером угостила
детей пирожным. Она смотрела на них и смеялась, а гордость,
человеческое и женское достоинство спрятались где-то далеко, у них
хватило силы только на одно: они не позволили ей самой есть пирожное.
Но только первый удар нужды вызывает оскорбление, а когда оно бьет
настойчиво и регулярно, когда она каждое утро подымает от сна злую и
бессильную заботу, когда по целым неделям в сумочке перекатываются
позеленевшие две копейки, тогда и достоинство и гордость теряются в
сутолоке дневного отчаяния. И тогда конверт с пачкой кредиток
приближается по считанным дням, как по лестнице, и рука дрожит от
радости, выводя на конверте позорную строчку: «Двести рублей получила
Е. Жукова».
С каждым днем жуковские двести рублей становились все более
обыденным и привычным событием. Услужливая новая совесть
подсказывала и рассудительное оправдание: с какой стати, в самом деле,
Жуков будет наслаждаться безмятежным счастьем, пусть хоть в этих
деньгах из месяца в месяц приходит к нему беспокойство, пусть платит,
пусть отрывает у своей красавицы!
Представление о Жукове сделалось неразборчивым, да, пожалуй, и
времени не было, чтобы разобраться в нем. Симпатия к нему давно исчезла,
как мужчина и муж он никогда теперь не вставал в воображении. В том, что
Жуков негодяй, ограниченный и жадный самец, человек без чувства и
чести, — в этом сомнений не было, но и такое осуждение переживалось
Евгенией Алексеевной без страсти и желания действовать. Иногда даже она
думала, что в этом человеке нет ничего привлекательного, о чем стоило бы
жалеть, что, может быть, к лучшему жизнь оборвала путь рядом с этим
негодяем!
А когда Евгения Алексеевна получила должность секретаря в
значительном тресте и пришло к ней новое дело и зарплата, образ Жукова
уплыл куда-то в несомненное прошлое, покрылся дымкой пережитого
горя, — она перестала о нем думать. Двести рублей, и те теперь мало с ним
связывались: это обыкновенные деньги, законный и обжитый ее приход.
Проходили еще недели и месяцы. Они потеряли своеобразие горя, они
стали похожими друг на друга, обыкновенными, и на их однообразном
фоне все живее просыпалась собственная женская душа, подымала голову
молодость.
Евгении Алексеевне всего тридцать три года. Это «классический»
возраст обладает многими трудностями. Уже нет первой молодой свежести.
Глаза ее хороши, на фотографическом снимке они кажутся «волшебными»,