только он, по-прежнему дорогой и прекрасный, но, кроме него, как будто
ничего уже нет, нет ни мечты, ни жизни. От этого Виктор становился еще
дороже и привлекательнее, но рядом с любовью поселилась и захватывала
душу тревога. Сначала Нина Васильевна даже не отдавала себе отчета в
том, что это за тревога, насколько она разумна и нужна. Она просто
невольно присматривалась к личику сына, она находила в нем то
подозрительную бледность, то вялость мускулов, то мутность глаза. Она
ревниво следила за его настроением, за аппетитом, в каждом пустяке ей
начинали чудиться предвестники беды.
Это сначала было остро. Потом прошло. Виктор вырастал и
развивался, и ее страх стал другим. Он не просыпался вдруг, не холодил
сердце, не затемнял сознания, он обратился в страх деловой, будничный,
обыкновенный, необходимо-привычный.
Петр Александрович не замечал ничего особенного в жизни жены.
Исчезла ее милая насмешливость, спокойные мягкие линии лица перешли в
строгий красивый каркас, серые глаза потеряли блеск и влажность и стали
более чистыми и прозрачными. Он задумался над этим и нашел
объяснение: жизнь протекает, и уходит молодость, а с нею уходят красота и
нежность линий. Но все прекрасно, впереди новые богатства жизни, кто
знает, может быть, более совершенные, чем богатства молодости. Он
заметил рождение новой тревоги жены, но решил, что и это — благо,
может быть, в тревоге и заключается истинное счастье матери.
Сам он не чувствовал никакого страха. Он сурово разделил свою
личность между работой и сыном; и в том и в другом отделе было много
настоящего
человеческого
напряжения.
Виктор
с
каждым
днем
обнаруживал все более блестящие возможности. Петр Александрович как
будто открывал новую страну, полную природных даров и неожиданной
красоты. Он показывал всю эту роскошь жене, и она соглашалась с ним. Он
говорил ей:
— Смотри, как много мы делаем в этом человеке.
И жена улыбалась ему, и в ее прозрачных строгих глазах он видел
улыбку радости, тем более прекрасную, что в этих глазах ее не всегда
можно было увидеть.
Виктор быстро уходил вперед. В пять лет он правильно говорил по-
русски и по-немецки, в десять начал знакомство с классиками, в двенадцать
читал Шиллера в подлиннике и увлекался им. Петр Александрович шел
рядом с сыном и сам поражался его быстрому шагу. Сын ослеплял его
неутомимым сверканием умственной силы, бездонной глубиной талантов и
свободой, с которой он усваивал самые трудные и самые тонкие изгибы