Происхождение видов путем естественного отбора (Чарлз Дарвин) - часть 8

роста.  В-третьих,  мы  должны  допустить  прямое  и  определенное  действие  перемен  в 
жизненных  условиях  и  так  называемые  спонтанные  вариации,  в  которых  свойства 
окружающих  условий  играют,  по-видимому,  совершенно  подчиненную  роль.  Почковые 
вариации,  как  например  появление  махровой  розы  на  обыкновенной  розе  или  нектарин  на 
персиковом дереве, представляют  хорошие примеры спонтанных вариаций. Но даже в этих 
случаях, если мы припомним способность ничтожной капли яда образовать сложные галлы, 
мы  не  можем  быть  вполне  уверенными  в  том,  что  вышеуказанные  вариации  не  являются 
результатом  какой-нибудь  местной  модификации  свойств  сока,  зависящего  от  перемен  в 
окружающих  условиях.  Для  каждого  легкого  индивидуального  различия  должна 
существовать какая-нибудь вызвавшая его причина, так же как и для возникающих время от 
времени более сильно выраженных вариаций; и если неизвестная причина будет действовать 
упорно, то почти несомненно, что все особи данного вида будут модифицированы сходным 
образом. 

В прежних изданиях этой книги я, как мне теперь кажется, недооценил, насколько часты 

и важны модификации, зависящие от  спонтанной изменчивости. Но невозможно объяснить 
этой  причиной  бесчисленное  множество  черт  строения,  столь  хорошо  адаптированных  к 
образу  жизни  каждого  вида.  Это  столь  же  мало  вероятно,  как  и  возникновение  по  той  же 
причине хорошо адаптированной скаковой лошади или борзой собаки, которые возбуждали 
такое изумление в умах прежних натуралистов, пока не был хорошо понят принцип  отбора 
человеком. 

Нелишним  будет  пояснить  примерами  некоторые  из  предыдущих  замечаний. 

Относительно  предполагаемой  бесполезности  различных  частей  и  органов  едва  ли  нужно 
указывать,  что  даже  у  высших  и  наилучше  известных  животных  существует  много  черт 
строения,  которые  настолько  высоко  развиты,  что  никто  не  сомневается  в  их  важности,  и, 
однако, их применение до сих пор не выяснено или было выяснено только недавно. Брони 
указывает  на  длину  ушей  и  хвоста  у  различных  видов  мышей  как  на  примеры  различий  в 
строении, которые не имеют никакого специального применения; но по этому поводу я могу 
упомянуть, что, по исследованиям д-ра Шёбля (Schoobl), наружное ухо обыкновенной мыши 
чрезвычайно обильно снабжено нервами, так что оно, без сомнения, служит органом осязания; 
следовательно, длина ушей едва ли может быть совершенно несущественным признаком. Мы 
сейчас увидим также, что хвост для некоторых видов служит весьма полезным хватательным 
органом, а в таком случае его применение находится в большой зависимости от его длины. 

Что же касается растений, которыми я исключительно и займусь далее в связи со статьей 

Негели,  то  все,  конечно,  согласятся  с  тем,  что  цветки  орхидей  представляют  множество 
любопытных подробностей строения, на которые несколько лет назад посмотрели бы как на 
простые морфологические различия, не имеющие никакой специальной функции; между тем в 
настоящее время известно, что они имеют  величайшее значение для оплодотворения видов 
при  помощи  насекомых  и,  вероятно,  были  приобретены  путем  естественного  отбора.  До 
последнего  времени  никому  не  пришло  бы  в  голову,  что  неодинаковая  длина  тычинок  и 
пестиков у диморфных и триморфных растений и их расположение могли иметь какое-нибудь 
значение, а теперь мы знаем, что это именно так. 

В некоторых целых группах растений семяпочки прямостоячие, в других висячие, а у 

некоторых немногих растений в одной и той же завязи одна семяпочка занимает  первое из 
указанных  положений,  а  другая  –  второе.  Эти  положения  с  первого  взгляда  кажутся  чисто 
морфологическими признаками, т. е. не имеющими никакого физиологического значения; но 
д-р Хукер сообщает мне, что в одной и той же завязи иногда оплодотворяются только верхние 
семяпочки, а в других случаях только нижние, и он предполагает, что это, вероятно, зависит от 
направления,  в  каком  пыльцевые  трубки  входят  в  завязь.  Если  это  так,  то  положение 
семяпочек, даже когда в одной и той же завязи одна из них прямостоячая, а другая висячая, 
может  явиться  результатом  отбора  некоторых  легких  уклонений  в  положении, 
благоприятствующих оплодотворению и образованию семян. 

Некоторые растения, принадлежащие к разным семействам, обычно образуют двоякого 

рода цветки: одни открытые, обычного строения, другие закрытые и недоразвитые. Эти два 
рода цветков иногда удивительно разнятся друг от друга по строению, тем не менее, можно 
видеть,  как  они  постепенно  переходят  друг  в  друга  на  одном  и  том  же  растении. 
Обыкновенные  открытые  цветки  могут  скрещиваться  между  собою  и,  таким  образом, 
обеспечивают  те  выгоды,  которые,  конечно,  получаются  при  таком  процессе.  Однако 
закрытые  и  недоразвитые  цветки,  очевидно,  имеют  весьма  большое  значение,  так  как  они 
наверняка приносят известное количество семян с затратой поразительно малого количества 
пыльцы.  Эти  два  рода  цветков,  как  только  что  было  указано,  часто  сильно  разнятся  между 
собою  по  строению.  Лепестки  у  недоразвитых  цветков  почти  всегда  состоят  из  одних 
рудиментов, и диаметр пыльцевых зерен уменьшен. У Ononis columnae пять из чередующихся 
тычинок рудиментарны, а у некоторых видов Viola в таком состоянии находятся три тычинки, 
так что лишь две сохраняют свою нормальную функцию, да и те очень малых размеров. В 6 из 
30  закрытых  цветков  одной  «индийской  фиалки»  (название  мне  неизвестно,  так  как  эти 
растения никогда не производили у меня вполне развитых цветков) вместо нормального числа 
–  пяти  чашелистиков  развились  только  три.  В одном  подсемействе  Malpighiaсеае  закрытые 
цветки, по исследованиям А. де Жюссье (A. de Jussieu), модифицированы еще больше, так как 
пять  тычинок,  супротивных  чашелистикам,  все  атрофированы  и  развивается  только  одна 
шестая,  помещающаяся  против  лепестка,  и  этой  последней  тычинки  нет  в  обыкновенных 
цветках этого вида; столбик не развит, и число завязей сведено к двум вместо трех. И вот, хотя 
естественный  отбор  мог,  без  сомнения,  воспрепятствовать  раскрыванию  некоторых  из 
цветков  и  уменьшить  расходование  пыльцы,  так  как  прежнее  ее  количество  было  бы 
излишним  в  закрытых  цветках,  однако  же  едва  ли  какая-нибудь  из  вышеуказанных 
специальных модификаций возникла таким именно образом, но скорее явилась последствием 
законов роста, включающих функциональную бездеятельность частей, во время постепенного 
сокращения количества пыльцы и закрывания цветков. 

Надлежащая оценка важности последствий законов роста настолько необходима, что я 

приведу еще несколько добавочных примеров другого рода, а именно примеров различий в 
одной и той же части или органе, зависящих от различий в их относительном положении на 
данном растении. У испанского каштана и у некоторых хвойных деревьев углы расхождения 
листьев,  по  исследованиям  Шахта  (Schacht),  неодинаковы  на  почти  горизонтальных  и  на 
прямостоящих  ветвях.  У  обыкновенной  руты  и  некоторых  других  растений  один  цветок, 
обыкновенно  центральный  или  верхушечный,  раскрывается  первым  и  имеет  пять 
чашелистиков и лепестков и пятираздельную завязь, между тем как все другие цветки на том 
же  растении  четырехчленны.  У  британской  Adoxa  верхушечный  цветок  обычно  имеет 
двулопастную  чашечку  и  остальные  органы  четырехчленные,  тогда  как  у  окружающих 
цветков  чашечка  обычно  трехлопастная,  а  остальные  части  пятичленные.  У  многих 
Compositae и Umbelliferae (и у некоторых других растений) венчики краевых цветков гораздо 
более  развиты,  чем  у  центральных,  и  это,  по-видимому,  часто  стоит  в  связи  с  атрофией 
органов  размножения.  Еще  более  любопытен  тот  факт,  которого  мы  касались  раньше,  что 
краевые  семянки  или  семена  иногда  сильно  отличаются  от  внутренних  по  форме,  цвету  и 
другим  признакам.  У  Carthamus  и  некоторых  других  сложноцветных  одни  центральные 
семянки имеют хохолки, а у Hyoseris одна и та же головка приносит семянки трех различных 
форм.  У  некоторых  Umbelliferae  наружные  семена,  по  Таушу  (Tausch),  ортоспермные,  а 
центральные  – целоспермные, а между тем Декандоль рассматривал этот  признак  у других 
видов как имеющий величайшую важность в систематике. Проф. Браун (Braun) упоминает об 
одном  роде  Fumariaceae,  в  котором  цветки  в  нижней  части  кисти  приносят  овальные 
ребристые  односемянные  орешки,  а  в  верхней  части  –  копьевидные  двустворчатые  и 
двусемянные  стручечки.  Во  всех  этих  случаях,  если  не  считать  хорошо  развитых  краевых 
цветков, которые приносят пользу тем, что привлекают внимание насекомых, естественный 
отбор не мог, насколько я понимаю, играть никакой роли или играл только второстепенную 
роль.  Все  эти  модификации  являются  результатом  относительного  положения  и 
взаимодействия частей, и едва ли можно сомневаться в том, что если бы все цветки и листья на 

данном растении находились под действием одних и тех же внешних и внутренних условий, 
как  это  бывает  с  цветками  и  листьями,  занимающими  известные  положения,  то  все  они 
модифицировались бы одинаковым образом. 

В других многочисленных случаях мы замечаем, что модификации в строении, которым 

ботаники приписывают обычно весьма важное значение, касаются только некоторых цветков 
на данном растении или встречаются на разных растениях, растущих рядом в одних и тех же 
условиях. Так как эти вариации, по-видимому, не приносят никакой особой пользы растениям, 
то  естественный  отбор  не  мог  оказывать  на  них  влияния.  Причина  их  нам  совершенно 
неизвестна; мы не можем даже приписать их, как в предыдущей группе примеров, влиянию 
какого-нибудь  ближайшего  фактора,  вроде  взаимного  положения.  Я  приведу  только 
несколько  примеров.  Встретить  на  одном  и  том  же  растении  и  четырехчленные,  и 
пятичленные цветки – случай столь обычный, что мне нет нужды указывать примеры: но так 
как количественные вариации сравнительно редки, когда частей мало, то я могу упомянуть, 
что  цветки  Papaver  bracteatum,  как  сообщает  Декандоль,  имеют  либо  два  чашелистика  и 
четыре лепестка (обычный тип мака), либо три чашелистика при шести лепестках. Способ, по 
которому  складываются  лепестки  в  цветочной  почке,  для  большинства групп  представляет 
весьма постоянный морфологический признак: но проф. Эйса Грей сообщает, что у некоторых 
видов  Mimulus  складывание  лепестков  в  цветочной  почке  столь  же  часто  бывает  по  типу 
Rhinanthideae, как и по типу Antirrhinideae, к каковой группе и принадлежит названный род. О. 
Сент-Илер (Aug. St. Hilaire) приводит следующие примеры: род Zanthoxylon принадлежит к 
той группе в семействе Rutaceae, которая отличается нераздельной завязью, но у некоторых 
видов на том же растении или даже в той же метелке можно найти цветки как с одиночной, так 
и с двураздельной завязью. У Helianthemum коробочка описывалась и как одногнездная, и как 
трехгнездная,  а  у  Н.  mutabile  «une  lame,  plus  ou  moins  large,  s'etend  entre  le  pericarpe  et  le 
placenta»  («перегородка  более  или  менее  широкая,  расположена  между  перикарпом  и 
плацентой»). В цветках Saponaria officinalis д-р Мастерс наблюдал примеры как краевого, так 
и центрального семяносца. Наконец, Сент-Илер нашел близ южного предела распространения 
Gomphia oleaeformis две формы, которые он счел сначала за несомненные два вида, но затем 
увидел, что они росли на одном корне, и он прибавляет: «Voila done dans un ineme individu des 
loges et un style qui se rattachent tantot a un axe verticale et tantot a un gynobase» («Следовательно, 
у  одной  и  той  же  особи  семяпочки  и  столбик  расположены  то  на  вертикальной  оси,  то  на 
гинобазе»). 

Таким образом, мы  видим,  что  у  растений  многие морфологические  изменения  могут 

быть отнесены на счет законов роста и взаимодействия частей, независимо от естественного 
отбора. Но, касаясь учения Негели о прирожденной наклонности к усовершенствованию или к 
прогрессивному развитию, можно ли сказать в случае этих резко выраженных вариаций, что 
растения  захвачены  в  момент  поступательного  движения  к  высшей  стадии  развития? 
Напротив,  уже  из  того  факта,  что  рассматриваемые  нами  части  сильно  различаются  или 
варьируют  на  одном  и  том  же  растении,  я  должен  заключить,  что  подобные  модификации 
имеют весьма небольшое значение для самих растений, как бы они ни были важны для наших 
классификаций. Едва ли можно сказать, что приобретение какой-нибудь бесполезной части 
поднимает  организм  по  органической  лестнице;  если  и  можно  призвать  на  помощь 
какой-нибудь  новый  принцип  для  объяснения  вышеописанного  примера  недоразвитых 
закрытых цветков, то это будет скорее принцип регрессивного, а не прогрессивного развития; 
то же должно сказать о многих паразитических и деградированных животных. Мы не знаем 
причин,  вызывающих  вышеописанные  специфические  модификации,  но  можем  прийти  к 
следующему выводу: если бы не известная причина действовала почти однородным образом в 
течение долгого времени, то и результат был бы почти одинаков, а в этом случае все особи 
данного вида модифицировались бы совершенно одинаково. 

Ввиду  того,  что  вышеуказанные  признаки  несущественны  для  благополучия  вида, 

встречающиеся  любые  слабые  вариации  не  будут  кумулироваться  и  увеличиваться 
посредством  естественного  отбора.  Когда  орган,  развившийся  путем  продолжительного 

отбора, перестает приносить пользу виду, он обычно становится изменчивым (как мы видим 
это  на  примере  рудиментарных  органов),  ибо он  не  регулируется  той  же  силой отбора.  Но 
когда  под  влиянием  природы  организма  и  окружающих  условий  возникали  модификации, 
несущественные для благополучия вида, они могли почти в том же состоянии передаваться 
многочисленным потомкам, модифицированным в других отношениях; и, по-видимому, это 
случалось нередко. Для большинства млекопитающих, птиц или пресмыкающихся не имело 
большого значения, покрыты ли они волосами, перьями или чешуей, и, однако, волосы были 
переданы по наследству почти всем млекопитающим, перья  – всем птицам и чешуя  – всем 
настоящим  пресмыкающимся.  Какова  бы  ни  была  черта  строения,  общая  многим 
родственным формам, мы придаем ей высокое систематическое значение и вследствие этого 
часто предполагаем, что она крайне важна для жизни вида. Поэтому я склонен думать, что 
морфологические  различия,  которые  мы  расцениваем  как  важные,  каковы  например 
листорасположение. расчлененность цветка или завязи, положение семяпочек и пр., во многих 
случаях сначала появились как неустойчивые вариации, которые раньше или позже сделались 
постоянными вследствие природы организма и окружающих условий, равно как и вследствие 
свободного  скрещивания  различающихся  особей,  но  не  путем  естественного  отбора;  и, 
действительно, так как эти морфологические признаки не влияют на благополучие вида, то 
всякие легкие уклонения в них не могли управляться или кумулироваться посредством этого 
последнего фактора. Таким образом, мы приходим к странному выводу, а именно: признаки 
небольшого  жизненного  значения  для  вида  наиболее  важны  для  систематика;  но,  как  мы 
увидим далее, когда будем рассматривать генетический принцип классификации, это не так 
парадоксально, как может показаться с первого взгляда. 

Хотя у нас нет никаких надежных доказательств существования у органических существ 

врожденной  наклонности  к  прогрессивному  развитию,  но  такое  развитие,  как  я  пытался 
показать в IV главе, с необходимостью вытекает из продолжительного действия естественного 
отбора. В самом деле, лучшим определением высоты организации, какое только было дано, 
служит степень специализации или дифференцировки частей, а естественный отбор и ведет к 
этой  именно  цели  в  силу  того,  что  при  этом  отдельные  части  получают  возможность  с 
большим успехом выполнять свои функции. 

 

Предполагаемая недостаточность естественного отбора для объяснения 

начальных стадий полезных особенностей строения. 

 
Известный  зоолог  Ст.  Джордж  Майварт  сделал  недавно  сводку  всех  возражений, 

когда-либо выдвинутых мною и другими против теории естественного отбора в той форме, в 
какой она была высказана м-ром Уоллесом и мною, и с замечательным искусством и силой 
подкрепил  их  примерами.  Расположенные  таким  образом,  они  производят  сильное 
впечатление, а так как в план м-ра Майварта совсем не входит приводить различные факты и 
соображения,  противостоящие  его  заключениям,  то  читатель,  который  пожелал  бы 
объективно взвесить доказательства, лишен возможности напрячь разум и память. Обсуждая 
отдельные случаи, м-р Майварт проходит мимо результатов возрастающего употребления и 
неупотребления органов,  которые  я всегда  считал очень  важными  и обсудил  этот  вопрос в 
моем  сочинении  «Variation  under  Domestication»,  насколько  мне  известно,  полнее,  чем  это 
было  сделано  кем-нибудь  другим.  Равным  образом  он  часто  заявляет,  будто  я  не  придаю 
значения  вариации  независимо  от  естественного  отбора,  тогда  как  в  сейчас  названном 
сочинении  я  собрал  прочно  установленные  данные  в  большем  количестве,  чем  их  можно 
найти в любой другой известной мне работе. Мое мнение может не заслуживать доверия, но, 
внимательно прочтя книгу м-ра Майварта и сравнив каждый ее раздел с тем, что мною было 
высказано о том же самом, я никогда не чувствовал себя так глубоко убежденным в общей 
истинности  заключений,  к  которым  я  пришел  здесь,  хотя  в  таком  запутанном  вопросе  я, 
конечно, мог в отдельных случаях впасть даже в немаловажную ошибку. 

Все  возражения  м-ра  Майварта  уже  были  или  еще  будут  обсуждены  и  в  этой  книге. 

Единственный новый пункт, который, кажется, смутил многих читателей, заключается в том, 
«что естественный отбор не может объяснить начальных стадий полезных черт органов». Этот 
вопрос  тесно  связан  с  вопросом  о  градации  признаков,  сопровождающейся  часто  сменой 
функции, например превращение плавательного пузыря в легкие, что уже было обсуждено в 
предыдущей главе. Тем не менее, я рассмотрю здесь более или менее подробно некоторые из 
приведенных  м-ром  Майвартом  примеров,  выбрав  наиболее  важные  из  них,  так  как 
недостаток места мешает мне разобрать все. 

Жирафа благодаря своему высокому росту, очень длинной шее, передним ногам, голове 

и языку обладает общим телосложением, удивительно адаптированным к обрыванию листьев 
с  верхних  ветвей  деревьев.  Она  может  таким  образом  добывать  себе  корм  за  пределами 
досягаемости других Ungulata, т. е. копытных животных, населяющих ту же самую страну, и 
это  может  доставлять  ей  большое  преимущество  в  периоды  засух.  На  южноамериканском 
рогатом  скоте  ньята  можно  видеть,  как  небольшие  различия  в  строении  обусловливают  в 
такие  периоды  большую  разницу  в  сохранении  жизни  животного.  Этот  скот  может,  как  и 
всякий  другой,  кормиться  травою,  но  выступающая  вперед  нижняя  челюсть  мешает  ему  в 
периоды часто повторяющегося бездождия кормиться ветвями деревьев, камышом и пр., а на 
этот корм переходят обыкновенный рогатый скот и лошади: вследствие этого ньята гибнут в 
такие  периоды,  если  владельцы  не  кормят  их.  Прежде  чем  перейти  к  возражениям  м-ра 
Майварта, полезно объяснить еще раз, каким образом естественный отбор будет действовать в 
обычных случаях. Человек модифицировал некоторых своих животных, но уделяя внимания 
тем  или  другим  специальным  чертам  строения,  путем  простого  сохранения  и  разведения 
самых  быстрых  особей,  как  например  скаковой  лошади  и  борзой  собаки,  или  разведения 
победивших  птиц  бойцовой  породы.  Также  и  в  естественных  условиях  при  возникновении 
жирафы самые высокие особи, которые способны были дотянуться до ветвей на дюйм или на 
два выше других, часто сохранялись в периоды засух, бродя в поисках корма по всей стране. 
Из  многих  естественно  исторических  сочинений,  где  приведены  тщательные  измерения, 
можно убедиться, что особи одного вида часто слегка различаются по относительной длине 
всех  их  частей.  Эта  незначительная  разница  в  соотношении  размеров,  обусловливаемая 
законами  роста  и  изменения,  совершенно  не  используется,  не  имеет  никакого  значения  у 
большинства  видов.  Но иначе  было  при возникновении  жирафы,  принимая  во  внимание  ее 
вероятный  образ  жизни,  потому  что  те  особи,  у  которых  какая-либо  часть  или  несколько 
разных частей тела были длиннее обычного, вообще должны были выживать. Они должны 
были  скрещиваться  и  оставлять  потомков,  либо  наследующих  те  же  самые  особенности 
строения,  либо  с  наклонностью  варьировать  в  том  же  направлении, тогда  как особи,  менее 
благоприятствуемые в этом отношении, были более подвержены гибели. 

Из  этого  мы  видим,  что  нет  никакой  надобности  отбирать  отдельные  пары,  как  это 

делает  человек при методическом улучшении породы: естественный отбор сохраняет  и тем 
самым отделяет всех лучших особей, давая им полную возможность свободно скрещиваться, и 
уничтожает  всех  худших  особей.  При  продолжительности  этого  процесса,  совершенно 
соответствующего тому, что я назвал бессознательным отбором, производимым человеком в 
сочетании  с  несомненно  наиболее  важной  формой  наследования  результатов  усиленного 
употребления  органов,  мне  кажется  в  высшей  степени  вероятным,  что  обыкновенное 
копытное четвероногое могло преобразоваться таким образом в жирафу. 

Против  этого  м-р  Майварт  приводит  два  возражения.  Одно  заключается  в  том,  что 

величина  животного,  возрастая,  очевидно,  требует  увеличения  количества  потребляемой 
пищи,  и  он  считает  «крайне  сомнительным,  будут  ли  невыгодны  проистекающие  из  этого 
неблагоприятные условия в периоды недостатка в пище перевешивать преимущества». Но так 
как в Южной Америке жирафа в действительности существует в большом количестве и так 
как здесь же изобилуют некоторые из самых крупных на свете, превосходящие быка антилопы, 
то  почему  мы  должны  сомневаться,  поскольку  это  касается  величины,  что  здесь  прежде 
существовали переходные формы, подвергавшиеся, так же как и теперь, жестоким засухам. 
Существо,  способное  на  каждой  стадии  возрастающего  размера  добыть  корм, оставленный 

нетронутым  другими  копытными  четвероногими  страны,  обладало  бы  некоторым 
преимуществом  при  образовании  жирафы.  Мы  не  должны  забывать,  что  увеличение  роста 
должно  было  служить  защитой  почти  против всех  хищных  зверей,  за  исключением  льва,  а 
против последнего длинная шея, и чем длиннее, тем лучше, могла бы служить, по замечанию 
Чонси Райта (Chauncey Wright), в качестве сторожевой башни. По этой причине, как говорит 
сэр  С.  Бейкер  (S.  Baker)  к  жирафе  труднее  подкрасться,  нежели  ко  всякому  другому 
животному.  Жирафа  употребляет  также  свою  длинную  шею  в  целях  нападения  и  защиты, 
сильно  двигая  головой,  которая  вооружена  как  бы  обрубленными  рогами.  Сохранение 
каждого вида редко определяется одним каким-либо преимуществом, обычно же сочетанием 
всех, больших и малых. 

 

Причины, препятствующие приобретению полезных особенностей путем 

естественного отбора. 

 
М-р  Майварт  спрашивает  затем  (в  этом  и  заключается  его  второе  возражение):  если 

естественный отбор столь могуществен и если способность обрывать сидящие высоко листья 
дает столь большие преимущества, то почему другие копытные четвероногие, кроме жирафы 
и  в  меньшей  степени  верблюда,  гуанако  и  макраухении,  не  приобрели  длинной  шеи  и 
высокого роста? Или еще, почему какая-либо форма из этой группы не приобрела длинного 
хобота? По отношению к Южной Африке, которая прежде была населена многочисленными 
стадами жирафы, ответ нетруден и лучше всего может быть дан на подходящем примере. На 
любом пастбище в Англии нижние ветви деревьев, если они здесь растут, как бы подчищены 
или  подрезаны  до  одного  уровня  обгрызанием  их  лошадьми  и  рогатым  скотом;  какое  же 
преимущество представляло бы, например, для овцы, если бы ее здесь разводили с несколько 
более  длинной  шеей?  В  каждом  участке  одни  животные,  наверно,  могут  обрывать  листву 
выше других, и почти в такой же степени вероятно, что только эти животные и могли бы иметь 
шею,  удлиненную  для  этих  целей  посредством  естественного  отбора  и  результатов 
усиленного  употребления.  В  Южной  Африке  конкуренция  за обрывание  листвы  с  высоких 
ветвей акации и других деревьев может происходить только между жирафами, а не у жирафы 
с другими копытными. 

Нельзя  с  достаточной  ясностью  ответить,  почему  в  других  странах  света  разные 

животные, принадлежащие к тому же отряду, не приобрели ни длинной шеи, ни хобота, но 
также неосновательно ожидать определенного ответа на вопрос, почему какое-либо событие в 
истории  человечества  произошло  в  одной  стране  и  не  случилось  в  другой.  Мы  не  знаем 
условий,  определяющих  численность  и  распространение  каждого  вида,  и  не  можем  даже 
предположить,  какие  изменения  в  строении  могут  быть  благоприятны  для  повышения 
численности в одной стране. Однако вообще можно думать, что в развитии длинной шеи и 
хобота могли  сталкиваться  различные причины.  Способность  доставать  листву  на  большей 
вышине (без лазания, для которого строение копытных животных совершенно непригодно) 
предполагает  значительно  увеличившийся  размер  тела,  а  мы  знаем,  что  некоторые  страны 
имеют удивительно мало крупных млекопитающих, например, Южная Америка, несмотря на 
роскошь своей природы; напротив, Южная Африка изобилует ими в несравненной степени. 
Почему так, мы не знаем, как не знаем, почему поздний третичный период был гораздо более 
благоприятным для их существования, нежели нынешнее время. Каковы бы ни были причины, 
мы видим, что известные области и известные периоды времени гораздо благоприятнее, чем 
другие, для развития таких крупных четвероногих, как жирафа. 

Для того чтобы животное могло приобрести органы специально или особенно развитые, 

почти  неизбежно,  чтобы  некоторые  другие  части  также  должны  быть  модифицированы  и 
коадаптированы.  Хотя  каждая  часть  тела  варьирует  слабо,  из  этого  не  следует,  что 
необходимые  части  всегда  будут  варьировать  в  нужном  направлении  и  до  надлежащей 
степени.  Мы  знаем,  что  у  разных  видов  наших  одомашненных  животных  части  тела 
варьируют  в  разном  направлении  и  в  разной  степени  и  что  одни  виды  гораздо  более 

изменчивы,  чем  другие.  Даже  в  случае  возникновения  полезных  вариаций  не  следует,  что 
естественный  отбор  всегда  в  состоянии  воздействовать  на  них  и  образовать  такие  черты 
строения,  которые,  видимо,  были  бы  полезны  для  вида.  Так,  например,  если  количество 
особей, живущих в какой-либо стране, в значительной мере обусловливается их истреблением 
хищными  животными,  наружными  или  внутренними  паразитами  и  пр.,  что,  по-видимому, 
действительно  часто  бывает,  то  естественный отбор  будет  не  в  состоянии модифицировать 
какую-либо  особенность  строения  для  добывания  корма  или  его  действие  будет  сильно 
задержано.  Наконец,  естественный  отбор  –  очень  медленный  процесс  и  одни  и  те  же 
благоприятные  условия  должны  продолжаться  очень  долго,  чтобы  был  достигнут 
какой-нибудь заметный результат. За исключением таких общих и неясных соображений мы 
не  можем  дать  объяснение,  почему  во  многих  странах  света  копытные  четвероногие  не 
приобрели очень длинной шеи или других средств для обрывания листвы с высоких ветвей 
деревьев. 

Возражения,  подобные  предыдущим,  были  сделаны  многими  авторами.  В  каждом 

случае,  помимо  сейчас  указанных  общих  причин,  по  всей  вероятности  и  разные  другие 
совместно участвовали в приобретении путем естественного отбора черт строения, которые, 
можно думать, были полезны для известных видов. Один автор спрашивает, почему страус не 
приобрел  способности  летать?  Но  минутное  соображение  покажет,  какое  огромное 
количество  пищи  было  бы  необходимо,  чтобы  дать  этой  птице  пустыни  силу  для 
передвижения в воздухе ее тяжелого тела. Океанические острова населены летучими мышами 
и тюленями, но не наземными млекопитающими, а так как некоторые из этих летучих мышей 
представляют  собою  особые  виды,  то,  вероятно,  они  в  продолжение  долгого  времени 
занимали  их  современные  места  обитания.  Поэтому  сэр  Ч.  Лайелль  спрашивает  и  сам 
приводит соображения в ответ, почему тюлени и летучие мыши не произвели на этих островах 
форм,  приспособленных  для  жизни  на  суше?  Но  тюлени  неизбежно  должны  были  бы 
превратиться  в  хищных  наземных  животных  значительной  величины,  а  летучие  мыши  –  в 
наземных насекомоядных животных: для первых не оказалось бы добычи, а летучим мышам в 
пищу пошли бы наземные насекомые, но эти последние уже истреблялись бы в большей мере 
рептилиями  или  птицами,  которые  первыми  поселяются  и  изобилуют  на  большинстве 
океанических островов. Градации в строении, на каждой стадии полезные для изменяющегося 
вида,  будут  благоприятными  только  при  некоторых  особых  условиях.  Строго  наземное 
животное, изредка добывая пищу в мелкой воде, затем в реках и озерах, могло бы, наконец, 
настолько преобразоваться в водное животное, чтобы жить в открытом океане. Но тюлени не 
могли  бы  найти  на  океанических  островах  условий,  благоприятных  для  их  постепенного 
обратного превращения в наземную форму. Летучие же мыши, как ранее указано, вероятно, 
приобрели крылья, сначала скользя по воздуху с дерева на дерево, подобно так называемым 
летучим белкам, чтобы избежать врагов или чтобы избегнуть падения; но когда способность 
подлинного  полёта  была  однажды  приобретена,  она  уже  никогда  не  превратилась  бы,  по 
крайней  мере  для  вышеуказанных  целей,  в  менее  действенную  способность  скольжения  по 
воздуху.  Конечно,  крылья  летучих  мышей,  подобно  крыльям  многих  птиц,  могли  бы 
значительно уменьшиться или совсем утратиться от неупотребления; но в таком случае было 
бы  необходимым,  чтобы  эти  животные  прежде  всего  приобрели  способность  к  быстрому 
передвижению по земле исключительно при помощи задних ног с тем, чтобы конкурировать с 
птицами  и  другими  наземными  животными;  но  для  такого  изменения  летучая  мышь, 
по-видимому, на редкость малопригодна. Эти предположения сделаны исключительно с тем, 
чтобы  показать,  что  переход  строения,  каждый  шаг  которого  полезен,  –  дело  чрезвычайно 
сложное; и нет ничего удивительного в том, что в каком-либо частном случае такой переход 
не осуществлен. 

Наконец,  не  один  автор  ставил  вопрос,  почему  у  некоторых  животных  умственные 

способности развиты более, чем у других, тогда как такое развитие должно бы быть полезно 
для  всех?  Почему  обезьяны  не  приобрели  интеллектуальных  способностей  человека?  Это 
можно  приписать  разным  причинам,  но  так  как  все  они  предположительны  и  их 

относительная вероятность не может быть оценена, то бесполезно останавливаться на  этом. 
Строго определенного ответа на последний вопрос нельзя ожидать, так как никто не может 
разрешить  даже  более  простой  вопрос:  почему  из  двух  рас  дикарей  одна  достигла  более 
высокой  степени  цивилизации,  нежели  другая,  а  это,  очевидно,  предполагает  увеличение 
способностей мозга. 

 

Градации структуры, сопровождаемые сменой функции. 

 
Возвратимся теперь к другим возражениям м-ра Майварта. В целях защиты насекомые 

часто сходны с различными предметами, как например с зелеными или опавшими листьями, 
сухими сучками, кусочками лишайников, цветками, иглами, экскрементами птиц и живыми 
насекомыми;  к  последнему  я  еще  возвращусь  позднее.  Это  сходство  часто  бывает 
поразительно близким и, не ограничиваясь окраской, распространяется на форму и даже на 
манеру  держать  себя.  Гусеницы,  свешивающиеся  неподвижно,  подобно  сухой  веточке,  с 
кустарника,  на  котором  кормятся,  служат  превосходным  примером  подобного  сходства. 
Случаи  подражания  таким  предметам,  как  экскременты  птиц,  редки  и  исключительны.  По 
этому  поводу  м-р  Майварт  замечает  следующее:  «Так  как,  согласно  теории  м-ра  Дарвина, 
существует  постоянная  тенденция  к  неопределенной  вариации  и  так  как  мельчайшие 
зарождающиеся вариации происходят во всех направлениях, то они должны нейтрализовать 
друг друга и с самого начала образовывать такие нестойкие модификации, что трудно и даже 
невозможно понять, как такие неопределенные колебания бесконечно малых зачатков могут 
когда бы то ни было привести к заметному сходству с листом, тростником или каким-нибудь 
другим предметом, настолько, чтобы Естественный Отбор использовал и увековечил их». 

Но  во  всех  предыдущих  случаях  насекомые  уже  в  своем  исходном  состоянии,  без 

сомнения,  обладали  некоторым  грубым  и  случайным  сходством  с  каким-либо  предметом, 
обычно  встречающимся  в  их  местообитании.  Это  совсем  нельзя  считать  невероятным, 
принимая во  внимание  почти  бесконечное  количество окружающих  предметов  и  разницу  в 
форме и окраске множества существующих насекомых. Так как грубое сходство необходимо 
уже  с  самого  начала,  нам  становится  понятным,  почему  крупные  и  высокоорганизованные 
животные  (насколько  я  знаю,  за  исключением  одной  рыбы)  сходны  в  целях  защиты  не  с 
отдельными  предметами,  а  лишь  с  фоном  обычно  окружающей  их  местности,  и  только  по 
окраске. Допустим, какое-то насекомое первоначально оказалось случайно похожим на сухой 
сучок или опавший лист и что это насекомое слабо варьирует в разных направлениях; тогда 
все  те  вариации,  которые  делают  его  более  похожим  на  такой  предмет  и  тем  самым 
благоприятствуют  его  защите,  будут  сохраняться,  а  другие  вариации  будут  находиться  в 
пренебрежении  и  в  конце  концов  утратятся;  если  же  вариации  делают  насекомое  вообще 
менее  похожим  на  предмет,  которому  оно  подражает,  то  они  будут  элиминированы. 
Возражение  м-ра  Майварта  имело  бы,  однако,  силу,  если  бы  нам  удалось  объяснить 
вышеприведенное  сходство,  независимо  от  естественного  отбора,  посредством  простой 
колеблющейся  изменчивости;  но  действительное  положение  вещей  таково,  что  это 
возражение не имеет значения. 

Я  не  могу  также  придавать  значения  трудности,  которую  м-р  Майварт  усматривает  в 

«последних степенях совершенства мимикрии», как например в приводимом м-ром Уоллесом 
случае с палочковидным насекомым (Сегохуlus laceratus), похожим на «покрытую ползучим 
мхом, или Jungermannia, палочку». Сходство это так велико, что туземец даяк утверждал, что 
листоподобные выросты представляют собою действительно мох. Насекомые служат добычей 
для  птиц  и  других  врагов,  чье  зрение,  вероятно, острее  нашего,  и  любая  степень  сходства, 
помогающая насекомому не быть замеченным или открытым, способствует его сохранению; а 
чем сходство полнее, тем лучше для насекомого. Изучая своеобразие различий между видами 
в  той  группе,  к  которой  принадлежит  вышеупомянутый  Ceroxylus,  мы  не  находим  ничего 
невероятного в том, что у этого насекомого подвергались модификации неправильной формы 
наружные  выросты,  которые  приобретали  более  или  менее  зеленую  окраску;  вообще  во 

всякой группе признаки, различные у разных видов, наиболее склонны варьировать, тогда как 
родовые признаки, т. е. общие всем видам, наиболее постоянны. 

Гренландский кит – одно из самых замечательных животных на свете, и так называемый 

китовый  ус  представляет  одну  из  его  наиболее  выдающихся  особенностей.  Китовый  ус 
состоит из ряда пластинок, которые, находясь приблизительно в числе 300 на каждой стороне 
верхней  челюсти,  расположены очень  тесно  друг  к  другу  поперек  продольной оси  ротовой 
полости.  С  внутренней  стороны  главного  ряда  находится  несколько  добавочных.  Концы  и 
внутренние  края  всех  пластинок  расщеплены  в  крепкие  щетины,  которые  покрывают  все 
огромное нёбо и служат для просасывания или процеживания воды и для задержания мелкой 
добычи,  которой  питается  это  огромное  животное.  Средняя  и  самая  длинная  пластинка 
гренландского кита достигает 10, 12 и даже 15 футов в длину, но у различных видов Cetacea 
наблюдаются  градации  в  длине  пластинок;  по  Скорсби  (Scoresby),  у  одного  вида  средняя 
пластинка достигает четырех футов, У другого – трех, у третьего – 18 дюймов, у Balaenoptera 
rostrata  –  только  около  девяти  дюймов  в  длину.  Качество  китового  уса  также  отличается  у 
разных видов. 

Относительно  китового  уса  м-р  Майварт  замечает,  что,  «однажды  достигнув  такой 

величины  и  такого  развития,  при  котором  он  вообще  стал  полезен,  он  мог  сохраняться  и 
увеличиваться  в  нужных  размерах  уже  путем  одного  только  естественного  отбора.  Но  как 
могло  быть  получено  самое  начало  такого  полезного  развития?».  В  ответ  на  это  можно 
спросить, почему бы отдаленные предки китов, обладающих китовым усом, не могли иметь 
рта, построенного более или менее сходно с клювом утки, снабженным пластинками? Утки, 
подобно  китам,  кормятся,  процеживая  грязь  и  воду,  и  это  семейство  иногда  называли 
Criblatores,  т.  е.  цедильщики.  Я  надеюсь,  что  не  буду  ложно  понят  в  том  смысле,  будто  я 
говорю, что предки китов имели в действительности рот с пластинками, подобно клюву утки. 
Я хочу только сказать, что это нельзя считать невероятным и что огромные пластины китового 
уса гренландского кита могли развиться из таких пластинок путем градуальных мелких шагов, 
из которых каждый был полезен для их обладателя. 

Клюв  шпроконосной  утки  (Spatula  clypeata)  по  своему  строению  замечательнее  и 

сложнее, чем рот кита. Верхняя челюсть снабжена с каждой стороны (у исследованного мною 
экземпляра) рядом или гребнем из 188 тонких эластичных пластинок, срезанных наискось, так 
что они заострены и расположены поперек продольной оси рта. Они отходят от нёба и гибкой 
перепонкой  прикреплены  к  бокам  челюсти.  Находящиеся  посредине  самые  длинные 
достигают около одной трети дюйма в длину, выдаваясь на 0.14 дюйма из-под края. При их 
основании находится короткий дополнительный ряд из косо поперечных пластинок. В этом 
отношении они сходны с пластинками китового уса во рту кита, но к концу клюва они очень 
сильно отличаются от  него, так как направлены внутрь, а не прямо свешиваются вниз. Вся 
голова  широконоски,  хотя  неизмеримо  менее  объемистая,  составляет  около  одной 
восемнадцатой длины головы средней величины Balaenoptera rostrata, у которого китовый ус 
имеет  только  девять  дюймов  длины;  следовательно,  если  бы  мы  представили  себе  голову 
широконоски одной длины с головой Balaenoptera, то ее пластинки имели бы шесть дюймов в 
длину, т. е. составляли бы две трети длины китового уса у данного вида кита. Нижняя челюсть 
широконоски снабжена пластинками той же длины, что и верхняя, но более тонкими, и в этом 
отношении резко отличается от нижней челюсти кита, которая лишена китового уса. С другой 
стороны,  края  этих  нижних  пластинок  расщеплены  на  тонкие  щетиновидные  выросты,  чем 
они  замечательно  походят  на  пластинки  китового  уса.  У  рода  Prion,  принадлежащего  к 
особому семейству буревестников, только верхняя челюсть снабжена пластинками, которые 
хорошо  развиты  и  спускаются  ниже  края,  отчего  клюв  этой  птицы  походит  в  указанном 
отношении на рот кита. 

От высокоразвитого клюва широконоски мы можем без большого перерыва перейти [как 

показывают сообщение и образцы, присланные мне м-ром Салвином (Salvin)], насколько это 
касается  приспособления  для  процеживания,  через  клюв  Merganetta  armata  и  в  некоторых 
отношениях через клюв Aix sponsa к клюву обыкновенной утки. У последнего вида пластинки 

гораздо грубее, чем у широконоски, и крепко приросли к бокам челюсти; с каждой стороны их 
всего  около  50,  и  они  не  спускаются  ниже  ее  края.  Квадратные  верхушки  этих  пластинок 
переходят  на  краю  в  прозрачную  твердую  ткань,  годную  для  размельчения  пищи.  Края 
нижней  челюсти  покрыты  многочисленными  тонкими  поперечными  ребрами,  которые 
выдаются очень мало. Хотя клюв при таком устройстве стоит в качестве сита гораздо ниже, 
чем клюв широконоски, однако эта птица, как всем известно, постоянно пользуется им с этой 
целью. У других видов, как мне сообщил м-р Салвин, пластинки развиты даже значительно 
меньше, нежели у обыкновенной утки, но я не знаю, пользуются ли они своим клювом для 
процеживания воды. 

Обратимся к другой группе того же семейства. У  египетского гуся (Chenalopex) клюв 

весьма похож на клюв обыкновенной утки, но его пластинки не так многочисленны, не так 
резко отделены друг от друга и не так вдаются внутрь; однако этот гусь, как мне сообщил м-р 
Бартлетт  (Bartlett),  «пользуется  своим  клювом  как  утка,  пропуская  воду  через  углы  рта». 
Однако главной пищей ему служит трава, которую он щиплет, подобно обыкновенному гусю. 
У последней птицы пластинки верхней челюсти гораздо короче, чем у обыкновенной утки, 
почти  сливаются,  их  около  27  с  каждой  стороны,  и  они  оканчиваются  зубоподобными 
бугорками.  Нёбо  также  покрыто  округлыми  бугорками.  Края  нижней  челюсти  покрыты 
зазубринами,  выступающими  сильнее,  более  грубыми  и  более  острыми,  нежели  у  утки. 
Обыкновенный гусь не процеживает воды, но пользуется своим клювом исключительно для 
того, чтобы щипать или срезывать траву, к чему этот клюв приспособлен так хорошо, что гусь 
может  ощипывать  им  траву  тщательнее  почти  любого  другого  животного.  У  других  видов 
гусей,  как  мне  сообщил  м-р  Бартлетт,  пластинки  менее  развиты,  нежели  у  обыкновенного 
гуся. 

Таким  образом,  мы  видим,  что  одни  члены  семейства  утиных  с  клювом,  устроенным 

подобно клюву обыкновенного гуся, адаптированным исключительно для ощипывания травы, 
или  даже  имеющие  клювы  с  менее  развитыми  пластинками,  могут  путем  небольших 
изменений преобразоваться в такой вид, как египетский гусь, последний  – в вид, подобный 
обыкновенной  утке,  а  этот,  наконец,  в  вид  с  клювом  широконоски,  годным  почти 
исключительно для процеживания воды; последнее подтверждается тем, что эта птица едва ли 
может употреблять свой клюв, кроме его загнутого кончика, для схватывания и размельчения 
твердой пищи. К этому я могу прибавить, что путем небольших изменений клюв гуся может 
превратиться в клюв с выдающимися, загнутыми назад зубцами, подобный клюву Merganser 
(представитель  того  же  самого  семейства),  служащему  для  совершенно  особой  цели  – 
схватывать живую рыбу. 

Вернемся к китам. Hyperoodon bidens лишен настоящих, пригодных для работы зубов, но 

его нёбо затвердело и снабжено, по Ласепеду (Lacopede), небольшими неравными жесткими 
роговыми выступами. Поэтому нет ничего невероятного в предположении, что какая-нибудь 
из  ранних  форм  Cetacea  имела  нёбо,  покрытое  подобными  же  ороговевшими  выступами, 
несколько  более  правильно  расположенными,  которые,  подобно  буграм  на  клюве  гуся, 
помогали  схватывать  и  размельчать  пищу.  Но  если  так,  то  едва  ли  можно  отрицать,  что 
указанные  выступы  посредством  вариаций  и  естественного  отбора  могли  превратиться  в 
пластинки,  столь  же  развитые,  как  у  египетского  гуся,  которые  могли  быть  одновременно 
пригодны как для схватывания предметов, так и для процеживания воды; затем – в пластинки, 
похожие на пластинки домашней утки, и так далее, пока они стали столь же совершенными, 
как у широконоски, в форме аппарата, годного исключительно для процеживания. Начиная с 
этой  стадии,  на  которой  пластинки  имеют  две  трети  длины  пластинок  китового  уса 
Balaenoptera  rostrata,  постепенные  градации,  наблюдаемые  у  ныне  существующих  Сetacea, 
приводят  нас  к  огромным  пластинам  китового  уса  гренландского  кита.  У  нас  нет  ни 
малейшего основания сомневаться в том, что каждый шаг в этом последовательном ряде мог 
быть  полезным  некоторым  древним  Cetacea  при  постепенной  смене  функций,  медленно 
перестраивающихся  в  процессе  их  поступательного  развития;  эти  шаги  развития  полезны 
настолько  же,  насколько  полезны  градации  клювов  у  разных  существующих  ныне  членов 

семейства утиных. Мы должны помнить, что каждый вид утиных подвержен жестокой борьбе 
за существование и что строение каждой части тела птицы должно быть хорошо адаптировано 
к условиям ее жизни. 

Pleuronectidae, или камбалы, замечательны асимметричностью своего тела. Они лежат на 

одной  стороне:  большинство  видов  на  левой,  некоторые  на  правой;  иногда  встречаются 
взрослые  особи  с  обратным  против  нормы  положением  тела.  Нижняя  сторона,  на  которой 
рыба лежит, на первый взгляд походит на брюшную сторону обыкновенной рыбы: она белого 
цвета,  во  многих  отношениях  развита  менее  верхней,  с  боковыми  плавниками  нередко 
уменьшенного размера. Но самую значительную особенность составляют глаза, так как оба 
находятся  на  верхней  стороне  головы.  Однако  в  раннем  возрасте  они  расположены  друг 
против друга, и тогда все тело симметрично, с одинаково окрашенными обеими сторонами, 
вскоре  глаз,  соответствующий  нижней  стороне,  начинает  медленно  перемещаться  вокруг 
головы  на  ее  верхнюю  сторону,  но  не  проходит  прямо  через  череп,  как  думали  раньше. 
Очевидно,  пока  нижний  глаз  совершает  этот  свой  круговой  переход,  рыба,  лежа  в  своем 
обычном положении на одном боку, не может им пользоваться. Находясь на нижней стороне, 
этот  глаз,  кроме  того,  подвергался  бы  трению  о  песчаную  почву.  Pleuronectidae  по  своей 
плоской форме и асимметричному строению превосходно адаптированы к их образу жизни; 
это доказывается тем, что многие виды, например морской язык, речная камбала и др., очень 
обычны. Наиболее важные преимущества, проистекающие из этого, по-видимому, состоят в 
защите от врагов и в благоприятных условиях питания на дне. Однако, по замечанию Шиёдте 
(Schiodte),  разные  члены  этого  семейства  образуют  «длинный  ряд  форм,  представляющих 
градуальный  переход  от  Hippoglossus  pinguis,  который  не  меняет  сколько-нибудь  заметно 
свой вид, в каком он оставляет яйцо, до морского языка, совершенно перевернутого на одну 
сторону». 

М-р  Майварт  останавливается  на  этом  случае  и  замечает,  что  внезапное 

самопроизвольное превращение в расположении глаз едва ли понятно, в чем я совершенно 
согласен  с  ним.  К  этому  он  прибавляет:  «Если  такое  перемещение  было  градуальным,  то 
далеко  неясно,  в  чем  проявлялась  польза  для особи от  такого  перемещения  глаза  на  очень 
малое  расстояние  с  одной  стороны  головы  на  другую.  Даже  представляется,  что  такое 
неуловимое перемещение скорее должно быть вредным». Но ответ на свои возражения он мог 
бы найти в прекрасных наблюдениях Малма (Malm), опубликованных в 1867 г. Pleuronectidae 
в  очень  раннем  возрасте  еще  симметричные,  с  глазами,  расположенными  на 
противоположных  сторонах  головы,  не  могут  оставаться  долго  в  вертикальном  положении 
вследствие исключительной высоты их тела, очень малого размера их боковых плавников и 
отсутствия  плавательного  пузыря.  Поэтому,  быстро  утомляясь,  они  опускаются  на  дно  на 
один  бок.  Находясь  в  таком  положении,  они  часто,  как  наблюдал  Малм,  поворачивают 
нижний  глаз  кверху,  чтобы  смотреть  над  собой,  и  делают  это  так  энергично,  что  крепко 
прижимают глаз к верхнему краю глазницы. Легко можно видеть, что при этом передняя часть 
головы, находящаяся между двумя глазами, временно сокращается в ширину. В одном случае 
Малм  видел,  как  молодая  рыбка  подымала  и  прижимала  нижний  глаз,  причем  угловое 
смещение достигало 70°. 

Мы должны помнить, что череп на своей ранней стадии является хрящевым и гибким, 

отчего легко поддается воздействию мышц. Известно также, что у высших животных, даже 
после периода их ранней молодости, череп претерпевает изменения в своей форме, если кожа 
или мышцы постоянно сокращены под влиянием болезни или какой-либо другой случайности. 
У  длинноухих  кроликов,  если одно  ухо  свешивается  вперед  и  вниз,  его  тяжесть оттягивает 
вперед  все  кости  черепа  той  же  стороны,  что я  показал  на  рисунке.  Малм  утверждает,  что 
только что вылупившиеся мальки окуней, лососей и разных других симметричных рыб имеют 
привычку время от времени отдыхать, лежа на дне на одном боку, и он наблюдал, что они 
часто  поворачивают  при  этом  свой  нижний  глаз  кверху,  вместе  с  тем  череп  становится 
несколько  искривленным.  Однако  эти  рыбы  скоро  становятся  способными  держаться 
постоянно  в  вертикальном  положении  и  их  временная  привычка  не  вызывает  никаких 

последствий.  Pleuronectidae  же,  с  другой  стороны,  с  возрастом  все  более  лежат  на  боку 
вследствие возрастающего сплющивания их тела, и этим определяется постоянное действие 
на  форму  головы  и  положение  глаза.  Судя  по  аналогии,  наклонность  к  искривлению,  без 
сомнения,  усиливается  по  закону  наследственности.  Шиёдте  думает,  в  противоположность 
некоторым  другим  натуралистам,  что  Pleuronectidae  не  бывают  совершенно  симметричны 
даже  в  зародышевом  состоянии,  и,  если  это  верно,  мы  можем  понять,  почему  в  раннем 
возрасте  рыбки  одних  видов  обычно  опускаются  и  лежат  на  левой  стороне,  а  других  –  на 
правой.  Малм  в  подтверждение  вышеприведенного  мнения  добавляет,  что  взрослая 
Trachypterus  arcticus,  не  принадлежащая  к  семейству  Pleuronectidae,  лежит  на  дне  на  левом 
боку, а плавает в косом положении: у этой рыбы обе стороны головы, как говорят, несколько 
несимметричны. Наш выдающийся авторитет по рыбам, д-р Гюнтер, заключает свое резюме 
статьи  Малма  замечанием,  что  «автор  дает  очень  простое  объяснение  ненормального 
состояния». 

Из этого можно видеть, что первые стадии перемещения глаза с одной стороны головы 

на  другую,  которое  м-р  Майварт  считает  вредным,  могут  быть  приписаны  привычке, 
несомненно полезной для особи и для вида: пытаться смотреть вверх обоими глазами, лежа на 
дне  на  одном  боку.  Мы  можем  и  другое  приписать  унаследованным  последствиям 
употребления: рот у разных плоскотелых рыб обращен к нижней стороне и челюсти крепче и 
сильнее на этой лишенной глаз стороне головы, чем на другой, с целью более легкого, как 
предполагает  д-р  Траукер  (Traquair),  добывания  пищи  на  дне.  С  другой  стороны, 
неупотребление объясняет недоразвитие всей нижней половины тела, с боковыми плавниками 
включительно,  хотя  Яррель  (Yarrell)  думает,  «что  уменьшение  этих  боковых  плавников 
полезно для рыбы, так как для их действия на нижней стороне гораздо менее места, чем на 
верхней».  Быть  может,  уменьшение  числа  зубов  до  4–7  в  верхних  половинах  челюстей 
камбалы сравнительно с 25–30 в нижних также может быть объяснено неупотреблением. Из 
того  факта,  что  брюшная  сторона  большинства  рыб  и  многих  других  животных  лишена 
окраски,  с  полным  основанием  можно  предположить,  что  отсутствие  окраски  на  одной 
стороне у камбал, будет ли нижней правая или левая сторона, вызывается отсутствием света. 
Но нельзя думать, что своеобразная пятнистая окраска верхней стороны морского языка, столь 
напоминающая песчаное дно моря, а также недавно доказанная Пуше (Pouchet) способность 
некоторых видов менять свою окраску в зависимости от окружающего фона или присутствие 
костяных  бугорков  на  верхней  стороне  камбалы  обязаны  влиянию  света.  Здесь,  вероятно, 
действовал естественный отбор, так же как и в приспособлении общей формы тела этих рыб и 
многих  других  особенностей  к  их  образу  жизни.  Мы  должны  помнить, на  чем  я  настаивал 
ранее, что унаследованные результаты усиленного употребления органа, а может быть, и их 
неупотребления, усиливаются под влиянием естественного отбора. Этим путем сохраняются 
все спонтанные вариации, идущие в надлежащем направлении, а также те особи, которые в 
наибольшей  степени  унаследовали  результаты  усиленного  и  полезного  употребления 
какого-нибудь  органа.  Но  невозможно  в  каждом  отдельном  случае  решить,  что  следует 
приписать результатам употребления и что – влиянию естественного отбора. 

Я могу привести и другой пример такого органа, который, по-видимому. обязан своим 

происхождением  исключительно  употреблению  или  привычке.  Конец  хвоста  некоторых 
американских  обезьян  превращен  в  удивительно  совершенный  орган  хватания  и  служит  в 
качестве пятой руки. Наблюдатель, до мелочей сходящийся во взглядах с м-ром Майвартом, 
говорит об  этом органе  следующее:  «Невозможно  думать,  что  в  течение  ряда  веков  первая 
едва  уловимая  наклонность  к  хватанию  могла  служить  к  сохранению  жизни  особей, 
обладающих ею, или благоприятствовала их возможности иметь и вырастить потомков». Но в 
этом предположении нет никакой надобности. По всей вероятности, в этом случае достаточно 
привычки, которая уже сама по себе заставляет предполагать, что с ней связана большая или 
меньшая польза. Брем (Brelim) видел, что детеныши африканских мартышек (Cercopithecus) 
цеплялись руками за нижнюю часть тела матери, охватив в то же самое время ее хвост своими 
маленькими хвостиками. Проф. Хензло (Henslow) держал в неволе несколько полевых мышей 

(Mus  messorius),  у  которых  нет  настоящего  цепкого  хвоста;  но  он  часто  видел,  что  они 
обвивали  своими  хвостами  веточки  поставленного  в  их  клетке  куста  и  таким  образом 
помогали  себе  лазить.  Аналогичное  наблюдение  было  сообщено  мне  д-ром  Гюнтером, 
который видел, как мышь подвешивалась таким образом. Если бы полевая мышь была более 
древесной по своему образу жизни, то, быть может, ее хвост сделался бы цепким по строению, 
что  мы  наблюдаем  у  некоторых  членов  того  же  самого  отряда.  Трудно  сказать,  почему 
Cercopithecus, при его привычках в раннем возрасте, этого не приобрел. Однако, возможно, 
что длинный хвост  этой мартышки больше служит  ей в качестве органа равновесия при ее 
удивительных прыжках, нежели в качестве органа хватания. 

Млечные  железы  свойственны  всему  классу  млекопитающих  и  необходимы  для  их 

существования,  поэтому  они  должны  были  развиться в очень отдаленный  период, и  мы  не 
знаем ничего положительного о способе их развития. М-р Майварт задает вопрос: «Можно ли 
допустить,  что  детеныш  какого-нибудь  животного  когда-нибудь  спасся  от  гибели  тем,  что 
случайно  высосал  каплю  едва  питательной  жидкости  из  случайно  гипертрофированных 
кожных желез своей матери? И если так случилось однажды, то каковы шансы, что подобное 
изменение  повторится?».  Но  этот  пример  изложен  здесь  неправильно.  Большинство 
эволюционистов  допускает,  что  млекопитающие  произошли  от  сумчатых;  а  если  так,  то 
млечные  железы  сначала  развились  в  мешке  сумчатого.  У  одной  рыбы  (Hippocampus) 
вылупление  из  яиц  и  выращивание  молоди  в  течение  некоторого  времени  происходит  в 
подобном  же  мешке,  и  американский  натуралист  м-р  Локвуд  (Lockwood)  на  основе 
собственных  наблюдений  над  развитием  мальков  думает,  что  они  питаются  выделением 
кожных желез мешка. Что же касается отдаленных предков млекопитающих (еще до того, как 
они  заслужили  это  название),  то  разве  невозможно  по  крайней  мере,  чтобы  их  детеныши 
выкармливались  подобным  же образом.  И  в  этом  случае  некоторые особи  могли  выделить 
жидкость до некоторой степени более питательную, так что она обладала свойствами молока; 
они  могли  в  течение  долгого  промежутка  времени  воспитать  большее  число  хорошо 
выкормленных  потомков,  нежели  особи,  выделявшие  менее  питательную  жидкость;  таким 
путем кожные железы, гомологичные млечным, могли усовершенствоваться, т. е. сделаться 
более  производительными.  Железы,  находящиеся  на  некотором  участке  мешка,  могли 
развиться  более  других,  и  это  находится  в  полном  согласии  с  широко  распространенным 
принципом  специализации;  они  могли  затем  образовать  и  грудь,  сначала  без  соска,  как  у 
Ornithorhyncus,  стоящего  у  основания  ряда  млекопитающих.  Я  не  берусь  решать,  по  какой 
причине железы на одном месте стали более специализированными, чем на других местах: 
при посредстве ли компенсации роста, результатов употребления или естественного отбора. 

Развитие  млечных  желез  не  имело  бы  значения  и  не  подпало  бы  под  воздействие 

естественного отбора, если бы новорожденные не могли в то же самое время пользоваться их 
выделением.  Как  новорожденное  млекопитающее  научилось  инстинктивно  сосать  грудь, 
понять не труднее, чем объяснить, как невылупившиеся цыплята научились разбивать яичную 
скорлупу,  стуча  по  ней  своим  специально  для  этого  адаптированным  клювом,  или  как они 
научились  клевать  корм  спустя  несколько  часов  после  того,  как  покинули  скорлупу.  В 
подобных случаях самое вероятное решение вопроса состоит, по-видимому, в том, что та или 
другая привычка была приобретена сначала на практике в более позднем возрасте, а потом 
передана потомку в более раннем возрасте. Но новорожденный кенгуру, как говорят, не сосет, 
а только присасывается к соску матери, которая обладает способностью впрыскивать молоко в 
рот своего беспомощного, полусформированного детеныша. Относительно этого м-р Майварт 
замечает:  «Если  бы  не  существовало  особого  защитного  приспособления,  новорожденный 
детеныш  наверное  погиб  бы  от  проникновения  молока  в  дыхательное  горло.  Но  такое 
приспособление существует. Гортань удлинена настолько, что она доходит до заднего конца 
носового прохода, что дает воздуху возможность свободно проникать в легкие, в то время как 
молоко  беспрепятственно  стекает  по  бокам  этой  удлиненной  гортани  и  таким  образом 
благополучно  проходит  в  пищевод  позади  нее».  Затем  м-р  Майварт  спрашивает,  каким 
образом  естественный  отбор  уничтожил  у  взрослого  кенгуру  (и  у  большинства  других 

млекопитающих,  если  допустить,  что  они  произошли  от  сумчатых)  «эту  по  крайней  мере 
совершенно невинную и безвредную особенность строения?». В ответ на это можно высказать 
предположение, что голос, который, конечно, имеет большое значение для многих животных, 
едва ли мог достичь полной силы, пока гортань вдавалась в носовой проход; а проф. Флауэр 
(Flower) высказал мне то соображение, что такое строение служило бы большой помехой для 
животного, питающегося твердой пищей. 

Теперь мы обратимся на короткое время к низшим подразделениям животного царства. 

Echinodermata  (морские  звезды,  морские  ежи  и  пр.)  снабжены  замечательными  органами, 
называемыми педицелляриями, которые во вполне развитом виде представляют собою щипцы 
с  тремя  ветвями,  т.  е.  три  зазубренные  ветви,  прочно  соединенные  друг  с  другом  и 
укрепленные  на  верхушке  гибкого  ствола,  который  приводится  в  движение  мышцами. Эти 
щипцы могут крепко схватывать разные предметы, и Александр Агассиц (Alexander Agassiz) 
видел,  как  Echinus,  морской  еж,  быстро  переправлял  частицы  экскрементов  от  щипцов  к 
щипцам вниз в определенном направлении по своему телу, чтобы его поверхность  не была 
загрязнена. Но, вне всякого сомнения, помимо удаления разных частиц грязи эти образования 
несут и другие функции; одной из них является, по-видимому, защита. 

Относительно этих органов м-р Майварт, как и во многих других предыдущих случаях, 

спрашивает: «Какого рода польза могла быть от первого рудиментарного зачатка этих органов 
и  каким  образом  эти  ничтожные  зачатки  могли  сохранить  жизнь  какому-нибудь  одному 
морскому  ежу?»,  и  он  добавляет:  «Даже  внезапное  развитие  хватательного  движения  не 
принесло бы пользы без вполне подвижного стебля, точно так же, как последний не имел бы 
значения  без  хватательных  щипцов;  однако  никакие  мелкие  и  притом  неопределенные 
вариации  не  могли  бы  одновременно  привести  к  образованию  такого  рода  сложных 
координации в строении; отрицать это – значит по меньшей мере защищать совершеннейший 
парадокс». Однако сколь парадоксально ни казалось бы это м-ру Майварту, щипцы с тремя 
ветвями,  неподвижно  прикрепленные  к  своему  основанию,  но  способные  к  хватательному 
движению, несомненно существуют у некоторых морских звезд; и это вполне понятно, если 
они хотя бы частично служат орудием защиты. М-р Агассиц, любезности которого я обязан 
многими сведениями по данному вопросу, сообщил мне, что у некоторых морских звезд одна 
из трех ветвей щипцов редуцирована до уровня подставки для двух других, а существуют и 
такие роды, у которых третья ветвь вовсе утрачена. У Echinoneus, по описанию г-на Перриера 
(Perier), панцирь образует двух родов педицеллярии: одни, похожие на педицеллярии Echinus, 
другие  –  на  педицеллярии  Spatangus;  такие  случаи  всегда  интересны,  так  как  они 
представляют  средство  для  объяснения  кажущихся  внезапными  переходов  путем  утраты 
одного из двух состояний органа. 

Что касается промежуточных шагов, которыми шло развитие этих любопытных органов, 

то  м-р  Агассиц,  на  основании  своих  собственных  исследований  и  исследований  Мюллера, 
пришел  к  заключению,  что  как  у  морских  звезд,  так  и  у  морских  ежей  педицеллярии 
несомненно должны рассматриваться как модифицированные иглы. В этом можно убедиться 
как из хода их развития у отдельной особи, так и из длинной совершенной серии градаций у 
разных  видов  и  родов  от  простых  бугорков  к  обычной  игле  и  от  нее  к  вполне  развитой 
трехветвистой педицеллярии. Градация распространяется даже на способ, которым обычные 
иглы  и  педицеллярии  с  поддерживающими  их  известковыми  пластинками  причленяются  к 
панцирю.  У  некоторых  родов  морских  звезд  мы  находим  «именно  такие  сочетания  черт 
строения,  которые  показывают,  что  педицеллярии  представляют  собой  просто 
модифицированные  ветвичные  иглы».  Так,  мы  встречаем  неподвижные  иглы  с  тремя 
равноудаленными 

зазубренными 

подвижными 

ветвями, 

разделенными 

равными 

промежутками и сочлененными у своего основания, а выше, на той же самой игле, сидят три 
другие подвижные веточки. Если последние отходят от верхушки иглы, то они действительно 
образуют примитивную трехветвистую педицеллярию, которую можно видеть на одной и той 
же  игле  одновременно  с  тремя  нижними  веточками.  В  этом  случае  идентичность  ветвей 
педицеллярии  и  подвижных  ветвей  иглы  не  подлежит  сомнению.  Обычно  полагают,  что 

простые иглы служат для защиты; а если так, то нет основания сомневаться, что и те иглы, 
которые  снабжены  зазубренными и подвижными ветвями,  служат  для  той  же  цели;  но они 
сделаются  еще  более  эффективными,  как  только,  соединившись,  начнут  действовать  как 
хватательный  и  защелкивающий  аппарат.  Таким  образом,  все  градации  от  простой 
неподвижной иглы до неподвижной педицеллярии полезны животному. 

У некоторых родов морских звезд эти органы, вместо того чтобы быть прикрепленными 

к  неподвижному  основанию,  находятся  на  верхушке  короткого,  но  глубоко  мускулистого 
основания;  в  этом  случае  они,  вероятно,  выполняют,  помимо  защиты,  еще  какую-нибудь 
дополнительную функцию. У морских ежей можно проследить все шаги того, как неподвижно 
сидящая игла приобретает  сочленение с панцирем и делается таким образом подвижной. Я 
жалею,  что  не  могу  привести  здесь  более  полного  обзора  интересных  наблюдений  м-ра 
Агассица над развитием педицеллярии. Он говорит также, что всевозможные градации могут 
быть  равным  образом  найдены  между  педицелляриями  морских  звезд  и  крючками  офиур, 
другой  группы  иглокожих,  а  также  между  педицелляриями  морских  ежей  и  якорями 
голотурий, также принадлежащих к тому же большому классу. 

 

Широко различающиеся органы у представителей одного класса, 

развившиеся из одного и того же источника. 

 
Некоторые колониальные животные, или зоофиты, как их принято называть, а именно 

Polyzoa, снабжены любопытными органами, так называемыми авикуляриями. У разных видов 
они  имеют  весьма  различное  строение.  В  наиболее  совершенной  форме  они  удивительно 
походят в миниатюре на голову с клювом грифа, сидящую на шее и способную производить 
такое же движение, как нижняя челюсть клюва. У одного вида, который я наблюдал, сидящие 
на одной ветви авикулярии нередко в продолжение пяти секунд все одновременно двигались 
взад и вперед, открыв свои нижние челюсти приблизительно на угол в 90°, и это движение 
вызывало дрожание всей колонии. Если прикоснуться иглой к челюстям, они схватывают ее 
так крепко, что можно трясти всю ветку. 

М-р Майварт приводит этот пример преимущественно как иллюстрацию той трудности, 

которая,  как  он  полагает,  возникает  при  желании  объяснить,  каким  образом  в  двух  далеко 
отстоящих  друг  от  друга  подразделениях  животного  царства  могли  развиться  посредством 
естественного  отбора  эти,  по  его  мнению,  «существенно  сходные»  органы,  а  именно 
авикулярии Polyzoa и педицеллярии Echinodermata. Но поскольку это касается строения, я не 
вижу никакого сходства между трехветвистыми педицелляриями и авикуляриями. Последние 
несколько  более  похожи  на  chelae  или  клешни  Crustaceans;  и  м-р  Майварт  с  одинаковым 
правом мог бы привести это сходство как случай, особо трудный для объяснения, или даже 
сходство авикулярии с головой и клювом птицы. Авикулярии, по мнению м-ра Баска (Busk), 
д-ра Смитта (Smitt) и д-ра Нитше (Nitsche), натуралистов, тщательно изучавших эту группу 
животных,  гомологичны  с  зооидами  и  их  ячейками,  из  которых  построены  зоофиты; 
подвижная губа, или крышка, ячейки соответствует подвижной нижней челюсти авикулярии. 
М-р Баск не знает градаций, которые в настоящее время существовали бы между зооидом и 
авикулярией.  Нельзя  поэтому  судить,  через  какие  полезные  градации  один  орган  мог 
превратиться в другой; но из этого никак не следует, что таких градаций не было. 

Так как клешни Crustaceans походят до некоторой степени на авикулярии мшанок и оба 

органа  служат  в  качестве  щипцов,  то  полезно  показать,  что  для  первого  органа  все  еще 
существует  длинный  ряд  полезных  градаций.  На  первой  и  простейшей  стадии  последний 
сегмент  конечности  пригибается  либо  к  квадратной  верхушке  широкого  предпоследнего 
сегмента, либо ко всей его боковой стороне, чем достигается возможность крепко схватывать 
предмет; но конечность при этом еще служит в качестве органа передвижения. На ближайшей 
стадии мы обнаруживаем, что один угол широкого предпоследнего сегмента слегка выдается 
и  иногда  снабжен  неправильными  зубцами;  конечный  же  сегмент  пригибается  к  этому 
выступу.  При  увеличении  размеров  этого  выступа,  причем  как  его  форма,  так  и  форма 

конечного сегмента слегка модифицируются и совершенствуются, щипцы делаются все более 
и более совершенными, пока, наконец, не превращаются в столь действенный инструмент, как 
клешни омара; все эти градации можно действительно проследить. 

Кроме  авикулярий,  Polizoa  имеют  еще  один  любопытный  орган,  именуемый 

вибракулами; последние обычно состоят из длинных щетинок, способных к движению и легко 
раздражимых. У одного изученного мною вида вибракулы были слегка изогнуты и зазубрены 
по  своему  наружному  краю;  все  вибракулы  одной  колонии  часто  приводятся  в  движение 
одновременно, и, действуя подобно длинным веслам, они быстро перемещали ветвь колонии в 
поле зрения моего микроскопа. Если ветвь помещалась на ее переднюю сторону, вибракулы 
переплетались и употребляли большие усилия, чтобы освободиться. Предполагают, что эти 
органы служат для защиты, и, по замечанию м-ра Баска, можно видеть, «как они медленно и 
осторожно  скользят  по  поверхности  колонии  мшанок,  удаляя  то,  что  может  беспокоить 
нежных  обитателей  ячеек,  когда  они  распускают  свои  щупальца».  Авикулярии,  подобно 
вибракулам,  вероятно,  служат  для  защиты,  но  они  могут  также  схватывать  и  умерщвлять 
мелких  живых  животных,  которые  после  этого,  как  думают,  переносятся  течением  воды  к 
щупальцам  зооида,  их  захватывающим.  Некоторые  виды  снабжены  авикуляриями  и 
вибракулами, некоторые – только авикуляриями, немногие – одними вибракулами. 

Нелегко представить себе два столь различных по внешности предмета, как щетинка или 

вибракула и похожая на птичью голову авикулярия; однако они почти наверное гомологичны 
и развились из одного и того же источника, именно зооида с его ячейкой. Отсюда мы можем 
понять, как сообщил мне м-р Баск, каким образом эти органы в некоторых случаях переходят 
друг  в  друга.  Что  касается  авикулярий  некоторых  видов  Lepralia,  то их  подвижная  нижняя 
челюсть  так  развита  и  до  того  походит  на  щетинку,  что  только  присутствие  верхней  или 
неподвижной части клюва служит для определения органа в качестве авикулярий. Вибракулы 
могли развиться прямо из крышки ячейки, не проходя стадии авикулярий; но, более вероятно, 
что  они  прошли  через  эту  стадию,  так  как  в  течение  ранних  стадий  превращения  едва  ли 
другие части ячейки с заключенным в ней зооидом могли исчезнуть сразу. Во многих случаях 
вибракулы  поддерживаются  особым  бороздчатым  основанием,  которое,  по-видимому, 
представляет  собой  неподвижную  часть  клюва,  хотя  у  некоторых  видов  этого  основания 
совсем нет. Этот взгляд на развитие вибракул, если он верен, представляет интерес: если мы 
предположим, что все виды, имеющие авикулярий, вымерли, никто, даже при очень живом 
воображении, никогда бы не подумал, что вибракулы существовали первоначально как части 
органа,  похожего  на  птичью  голову,  неправильную  коробку  или  колпак.  Очень  интересно 
отметить, что два столь различных органа имеют общее происхождение; так как подвижная 
крышка ячейки служит для защиты зооида, то нетрудно представить себе, что все градации, 
посредством которых крышка превратилась сначала в нижнюю челюсть авикулярий, а потом в 
удлиненную  щетинку,  одинаково  служили  для  защиты  различными  способами  и  в  разных 
условиях. 

В растительном царстве м-р Майварт останавливается только на двух случаях, а именно 

на  строении  цветков  орхидей  и  на  движениях  вьющихся  растений.  Относительно  первых, 
говорит  он,  «толкование  их  происхождения  должно  быть  признано  совершенно 
неудовлетворительным,  крайне  недостаточным  для  объяснения  зарождения  бесконечно 
малых  начальных  структур,  которые  становятся  полезными  только,  когда  достигают 
значительного развития». Так как этот вопрос обсуждается мною со всей полнотой в другом 
сочинении,  то  я  сообщу  здесь  только  несколько  подробностей  относительно  одной  из 
наиболее замечательных особенностей в цветках орхидей, именно устройства их поллинария. 
В наивысшем своем развитии поллинарий представляет комок пыльцевых зерен, соединенных 
с  упругим  стебельком  или  хвостиком,  несущим  на  своем  конце  комочек  очень  липкого 
вещества.  Этим  путем  поллинарии  переносятся  насекомыми  с  одного  цветка  на  рыльце 
другого. У некоторых орхидей пыльцевая масса не снабжена хвостиком и зернышки пыльцы 
только  связаны  друг  с  другом  тонкими  нитями;  так  как  эти  последние  не  представляют 
исключительной особенности орхидей, то можно было бы здесь и не останавливаться на них;