Главная Учебники - Разные ТОМИЗМ. Введение в философию св. Фомы Аквинского (Этьен Жильсон)
поиск по сайту правообладателям
|
|
содержание .. 1 2 3 4 ..
Каким образом в доктрине, сводящей бытие к стабильности сущности, может быть определено сущее в его отличии от не-сущего? Именно в этом, отвечает, в конечном счете, Софист, состоит задача диалектика93. Вооружившись диалектическим методом и устремив взгляд на умопостигаемое, он сможет высказать о каждой сущности “то, что она есть” и, следовательно, “что она есть”, а также “то, что она не есть” и, следовательно, что она не есть”. Эмпирическая оппозиция между бытием и не- бытием обнаруживает здесь тенденцию к тому, чтобы свестись к диалектическому различению между одним и тем же и иным. Всякий раз при определении сущности диалектик одновременно полагает, что она есть то, что есть, и ничто иное, кроме как то, что есть. С этой точки зрения понятия бытия и небытия лишаются каких бы то ни было экзистенциальных коннотаций. Как говорит сам Платон в “Софисте”, “Когда мы высказываемся о небытии, мы высказываемся, по-видимому, не о чём-то противоположном бытию, но просто о чём-то ином”94. Строго говоря, в онтологии сущности бытие и небытие настолько далеки оттого, чтобы противостоять друг другу (как и существование и несуществование в рамках экзистенциальной онтологии), что предполагают и взаимно подразумевают друг друга. Одна сущность может утверждаться как сущее лишь единожды — постольку, поскольку пребывает самой собой. Но наряду с тем единственным разом, когда она есть, можно говорить о множестве раз, когда она не есть, т. к является иной по отношению ко всем прочим сущностям. Итак, сущность лишь единожды тождественна самой себе и принадлежит бытию, а этому единственному разу противостоит то множество раз, когда она оказывается иной и принадлежит небытию. Это означает, что бытие настолько далеко от того, чтобы исключать небытие, что не может полагаться один раз, не полагая одновременно небытие бесконечное число раз. Можно не сомневаться, что мы находимся в русле подлинной платоновской традиции всегда, когда понятия существования и несуществования приводятся к чисто сущностным понятиям одного и того же и иного: de eodem et diverso. Именно таково понятие бытия, унаследованное от Платона св. Августином. У него, как и у Платона, радикальная экзистенциальная оппозиция между существованием и несуществованием исчезает, уступая место различению того, что “поистине есть”, и того, что “поистине не есть”. Бытие обретает здесь ту вариативность, которая всегда присутствует в онтологии сущностей. В полном смысле бытие определяется как абсолютная неизменность, самотождественность и покой в противоположность небытию, понимаемому как изменение, иное и чистое движение. Между чистой неизменностью и чистой длительностью располагается всё многообразие сущего, о котором нельзя сказать ни того, что оно абсолютно не есть, т. к. оно причастно некоторой стабильной сущности, ни того, что оно “поистине есть”, т. к. оно возникает и погибает. Ведь возникновение означает переход от небытия к бытию, как и уничтожение означает переход от бытия к небытию; и везде, где присутствует небытие, обнаруживается тем самым недостаток бытия95. Итак, мы очевидным образом утвердились в плане vere esse (подлинного бытия), где бытие представляет собой варьируемую ценность, которая измеряется стабильностью сущности. Если Бог полагается началом всего, то Он в высшей степени есть, ибо в высшей степени неизменен96. И наоборот: всё в высшей степени неизменное в высшей степени есть; и это — Бог. Такова истина, не подверженная изменению, поскольку она необходима и вечна. Таким образом, вступление в бытие означает в то же время вступление в неизменное; в Боге же одновременно достигается высшая ступень того и другого. Высшим бытием является один лишь Бог. Будучи стабильной тотальностью бытия, Он не подвержен изменению ни в сторону умаления, ни в сторону прибавления: “Illum (sentit homo) summe esse, quia nulla mutabilitate proficit seu deficit” (“Человек воспринимает Его как бытие в наивысшей степени, потому что [Он] ничего не приобретает и ничего не теряет путём изменения”)97. В таком понимании Бог, очевидно, находится на вершине бытия. Но Он занимает это место в порядке ούσία. Ещё до св. Августина Цицерон и Сенека согласно передавали этот греческий термин латинским эквивалентом essentia98. В ходе дискуссий, завершившихся определением тринитарного догмата, он выдвинулся на почётное место как обозначение единой божественной природы, общей трём лицам. Отсюда понятно, что Августин предпочитал этот термин всем другим в качестве обозначения божественной природы в ее глубочайшей реальности. Приведем текст, в нескольких строках Этот Бог — essentia св. Августина остался таковым и для св. Ансельма. Тот факт, что Бог, стоявший перед мысленным взором Ансельма, был именно Богом книги Исхода, убедительно доказывают грамматические формы, используемые Ансельмом в конце “Proslogion”, когда речь заходит о Боге. Кроме того, из того же текста становится очевидным, насколько Ансельм остался верен онтологии сущности, завещанной Платоном его преемникам: “Итак, Господи, Ты единый есть то, что есть; и Ты есть Тот, кто есть”. Здесь явно содержится намёк на библейское Qui sum (есмь Сущий, который есть). Св. Ансельм признаёт только за Богом бытие “тем, что Он есть”, на основании того же довода, на который ссылался до него св. Августин: “То, в чём нечто подвержено изменению, не есть в полном смысле слова”. Собственной характеристикой Бога оказывается, таким образом, вечное пребывание одним и тем же, без какой-либо примеси иного, а следовательно, просто пребывание: “Ты же есть то, что Ты есть, ибо всё то, чем Ты был когда-либо или есть в том или ином виде, было и есть всегда и целиком. И Ты есть тот, кто есть, - просто и непосредственно, - ибо в Тебе нет ни “было”, ни “должно быть”, но только “есть сейчас”, невозможно помыслить, что в какой-то момент Тебя могло бы не быть”100 Вот почему св. Ансельм хотя и употребляет от случая к случаю термин “substantia” (отдельное сущее) или “natura” (природа)101, он всё-таки предпочитает термин essentia (сущность) для обозначения Бога, понятого как само бытие, вне и превыше всякого отдельного сущего102. Ибо essentia находится в том же отношении к esse (быть, существовать) и к ens (сущему), что и lux (свет) к lucere (светить) и lucens (светящий). Следовательно, для Ансельма essentia есть то, что есть, или то, что существует, или то, что пребывает. Именно потому, что Бог есть высшая сущность, он есть в высшей степени Сущий103.
Из этого текста “Монолога” видно, насколько Ансельм уже тогда был близок, сам того не подозревая, к “Proslogion”. Все его аргументы в пользу существования Бога связаны между собой порождающим их фундаментальным понятием бытия-сущности. Поскольку Благо соразмерно Бытию, или, лучше сказать, поскольку оно измеряется совершенством сущности, постольку Бытие соразмерно Благу. Отсюда так называемые физические доказательства “Монолога”. Однако в качестве таковых они определяются лишь по аналогии с доказательствами св. Фомы. Далёкие друг от друга в плане актуального существования, они близки в стремлении доказать, что сущность более или менее благих и более или менее значительных вещей предполагает наличие сущности, в высшей степени обладающей благом, величием и бытием104. Это же понятие остаётся ключевым и в “De Ventate”, где доказывается, что всё в каком бы то ни было смысле истинное является таковым только в силу существования единой и высшей истины105. Наконец, то же самое понятие вдохновляет и знаменитый аргумент “Proslogion”. Бог есть essentia; значит, вся проблема сводится к тому, чтобы выяснить: может ли essentia, по определению означающая “то, что есть”, мыслиться как несуществующая? Ответ напрашивается сам собой. То, что как бы по определению есть бытие, есть “то, больше чего ничто не может быть помыслено”. Правильно понять его — значит понять в то же время, что оно существует таким образом, что даже в мысли не может не быть. Следовательно, тот, кто понимает, что Бог существует именно таким образом, не может думать, что Его нет”106. Выражения “est id, quod” (есть то, что) и sic esse (быть таким образом) необходимы в тексте св. Ансельма; ведь именно способ божественного бытия обосновывает необходимость бытия Бога в доктрине, где существование есть функция сущности. Ни на мгновение нам не пришлось покинуть план сущностности. В период от св. Ансельма до св. Фомы эта традиция продолжается благодаря многочисленным трудам, из которых самый значительный — трактат “De Trinitate” Ришара Сен-Викторского. Этот теолог (редкий случай!) задался вопросом: каково смысловое соотношение между понятиями essentia и existentia? Определяя таинство Троицы, Ришар замечает, что при различении Лиц необходимо рассматривать каждое из них с двух точек зрения: что оно есть и каков источник его бытия. Сказать, что оно есть (quale quid sit) - значит подойти к нему с точки зрения сущности; сказать, откуда оно обладает существованием, - значит подойти к нему с точки зрения существования. Так, по мысли Ришара, существование есть не что иное, как сущность в её соотнесённости со своим источником. Это настолько истинно, что, как замечает сам Ришар, термин existentia подразумевает одновременно оба понятия. В “Сумме” Александра Гэльского. как и у Ришара Сен-Викторского, все проблемы существования, включая проблему существования Бога, сводятся к проблемам сущности108. В самом деле, Александр отождествляет essentia с ούσία греков, опираясь на цитированный текст Августина (De Trinitate, кн.V, гл.2). Далее, он отождествляет ens (сущее), которое есть Бог, с essentia, т. к. essentia, взятая сама по себе, в отвлечении от всякого понятия зависимости, многосоставности или изменчивости, есть не что иное, как просто свойство быть. И тогда этот термин становится именем собственным божественной essentialitas (сущностности), ибо essentia в таком понимании означает просто essentialitas109. Отсюда ясно, что так называемые доказательства бытия Божия могут быть объединены под единым заглавием: de divinae substantiae essentialitate (о сущностности божественной субстанции). В самом деле, задача состоит именно в том, чтобы доказать: свойство быть с полным правом принадлежит божественной субстанции. Другими словами: доказать, что божественная субстанция как таковая по необходимости должна обладать бытием: quod necesse est divinam substantiam esse. Для Александра подлинная трудность заключается не в доказательстве бытия Бога, но скорее в отыскании такой формулировки проблемы, которая по крайней мере, могла бы убедить в надобности подобного доказательства. Несомненно, именно поэтому он использует термин substantia, хотя и повторяет вслед за св. Августином, что более правильным был бы термин essentia. Но как заставить поверить в то, что essentialitas divinae essentiae может быть доказана? Весь вопрос сводится к тому, чтобы выяснить: существует ли такое отдельное сущее (substantia), неотъемлемым свойством которого было бы бытие? Таким образом, для доказательства бытия Бога достаточно установить, что некоторая сущность с необходимостью имеет в себе бытие. Во всяком учении такого рода доказательства естественно сводятся к рассмотрению сущностей. На самом деле речь идёт о том, чтобы установить, имеет ли в себе данная сущность необходимость собственного бытия. Таким образом, так называемые “физические доказательства” сохраняют здесь чисто сущностный смысл, какой они имели в учении св. Ансельма. Изменение понимается не как экзистенциальный факт, но как чисто сущностный признак онтологической недостаточности. То, что подвержено изменению, представляется в то же время не-необходимым, а следовательно — лишённым бытия. Поэтому понятия изменчивого и отварного в “Сумме” Александра равнозначны. Отсюда его аргументы, подобные приведённому ниже, который в экзистенциальной онтологии был бы грубым паралогизмом: известно, что всё множество творений - конечное или бесконечное - имеет свою причину; однако ничто не является причиной самого себя; следовательно, мир по необходимости имеет причину, которая сама причины не имеет110. Дело в том, что если бытие неизменно, изменчивость действительно свидетельствует об определённой степени небытия, которое повсеместно характеризует тварное состояние и постулирует существование неизменного бытия, называемого Богом. Поэтому естественно, что в той же главе “Суммы” Александр заимствует у св. Ансельма (в свою очередь следовавшего примеру св. Августина) доказательство бытия Божия через существование истины111. Эти доказательства едины по духу. Ансельм говорит: невозможно помыслить время, когда не было истинным утверждение, что нечто существует, или перестанет быть истинным утверждение, что нечто существует; значит, всегда истинно, что нечто было и нечто будет. Следовательно, истина не имеет ни начала, ни конца. Итак, добавляет в свою очередь Александр, Истина вечна. Именно её мы называем божественной сущностью: et hanc dicimus divinam essentiam. На этот раз ошибиться невозможно: кто достигает сущности, называемой Богом, достигает самого Бога. Доказать божественную essentialitas - то же самое, что доказать бытие Бога, а для этого достаточно установить, что небытие Бога немыслимо: ad divinam essentialitatem declarandam, ostendendum est earn sic notam esse ut non possit cogitari non esse113. Приходится согласиться, что св. Фома не искажает позиции этих теологов, говоря, что они полагают существование Бога самоочевидной истиной.
Тот же вывод несомненно придётся сделать даже при беглом просмотре текстов св. Бонавентуры. Уже было замечено, что все его усилия в этом вопросе направлены не на то, чтобы доказать бытие Бога, а на то, чтобы представить Его бытие как очевидное114. Этому находится глубокое обоснование. Поскольку божественная essentialitas определяет всю проблему, для св. Бонавентуры важно не столько установить существование Бога, сколько показать Его высочайшую “познаваемость”. Так как Бог есть как бы по определению бытие, говорить о Боге — значит говорить о бытии. Отсюда типичное заявление: “Если Бог есть Бог, то Бог есть; но предыдущее (т. е. Бог есть Бог) настолько верно, что обратное немыслимо; следовательно, то, что Бог есть, - несомненная истина”115. Здесь было бы чему удивляться, если бы мы не знали, каково понятие бытия, диктующее эти формулировки. Чтобы уподобить бытие Бога “бытию” глагола-связки, самого по себе предицирующего Бога, Бонавентура вынужден представлять себе это бытие не иначе как соотнесённость божественной сущности с самой собой, т. е. вынужден сводить экзистенциальное бытие к бытию сущностному. Таким образом, мы максимально близко подходим к формулировкам, критикуемым св. Фомой: “Истина бытия Божия очевидна и сама по себе, и в силу доказательства. Очевидна сама по себе, ибо первоначала очевидны сами по себе — потому, что мы познаём их, как только познаем выражающие их термины, и потому, что причина предиката заключена в субъекте. Таков наш случай: Бог, или высшая истина, есть само бытие, превосходнее которого ничто не может быть помыслено. Следовательно, Он не может не существовать и не может мыслиться несуществующим. В самом деле, предикат заключён в субъекте: Praedicatum enim clauditur in subjecto. И эта истина очевидна не только сама по себе, но и в силу доказательства. Ибо из наличия всякой истины и всякой природы выводится и доказывается, что божественная истина есть, т. к. если есть бытие через причастность и через иное, то есть и бытие через сущность и через самое себя”116. Коротко говоря: существование любой истины свидетельствует о бытии Бога. Но происходит это лишь потому, что речь здесь идёт именно о бытии сущности, т. е. о бытии истины. Существование Бога как проблема Приняв экзистенциальную точку зрения вместо сущностной, св. Фома попытался не только найти новые доказательства бытия Бога, но, прежде всего, подчеркнуть тот факт, что это бытие требует доказательства в собственном смысле слова. Таким образом, в его учении на первый план выходит проблема существования Бога — в противоположность теологиям сущности, где она сводилась к вопросу о божественной сущностности. В этом отношении наиболее показательна позиция, занятая св. Фомой в комментариях к “Сентенциям” Петра Ломбардского. Здесь Фома не предпринимает попытки доказать существование Бога: такая задача не стоит перед ним как комментатором Петра. Но именно в том пункте, где “Сумма” Александра Гэльского и комментарий св. Бонавентуры смыкаются, утверждая очевидность бытия Божия, св. Фома Аквинский доказывает, что это не так. Тезисы, против которых выступает св. Фома, нам уже знакомы. Однако необходимо уточнить, какой смысл придаёт им Аквинат. Его главное возражение сводится к тому, что все доводы в пользу очевидности бытия Бога основываются на одной и той же ошибке. А именно: за Самого Бога Насколько позволяет судить текст св. Фомы, его позиция объясняется в первую очередь близким знакомством с тем миром, который был мало известен большинству теологов, - миром философов. Как бы ни была полезна для христиан философия Аристотеля, описываемый ею космос ни в коем случае не был христианским космосом. Достаточно прочитать книгу “Метафизики”, чтобы встретиться с Демокритом и другими философами, по-видимому, обходившимися без действующей причины, а значит, без Бога118. Хотя набожным душам может казаться, что таких людей не бывает, их существование от этого не перестаёт быть фактом, причём фактом, с которым нельзя не считаться. Если бы существование Бога было настолько очевидным, что не подлежало доказательству, атеистов бы не было. К этому присоединяется и другой, по-своему не менее значительный факт, а именно: сам Аристотель приводит доказательства бытия Божия в “Физике” и “Метафизике”. Следовательно, оно не столь очевидно, раз потребовало доказательства; доказательство же было необходимо, т. к. из-за отсутствия интуитивного опытного восприятия Бога Его бытие может утверждаться только путём индукции, основанной на его следствиях. Набрасывая в “Комментарии к "Сентенциям"” путь такого доказательства, св. Фома делает любопытное замечание: “Таково же доказательство Авиценны, приведенное в “De Intelligentiis”, гл. I”119. Возможно, здесь нечто большее, чем совпадение. В том, что наиболее “экзистенциалистский” из предшественников св. Фомы опередил его в экзистенциальном подходе к проблеме, нет ничего удивительного. Но дело в том, что никто и никогда не научается ничему, о чем уже смутно не догадывался бы сам по себе. Нетрудно показать, что Авиценна в гораздо большей степени предвосхитил эссенциализм Дунса Скота, нежели экзистенциализм св. Фомы. Как бы то ни было, сам св. Фома никогда не менял занятой в “Комментарии” позиции и по существу просто воспроизвёл в обеих “Суммах” свои первоначальные критические суждения о предполагаемой очевидности бытия Бога. В ответ на тезис, основанный на тексте Иоанна Дамаскина и приписывающий нам врожденное знание о существовании Бога, св. Фома не спешит возражать в том смысле, что в нашем знании об этом предмете нет ничего врождённого. Сразу же заметим в этой связи (ибо речь идёт об основополагающем для толкования данных текстов принципе), что св. Фома никогда не отвергает положения, которое, как ему кажется, поддается здравой интерпретации. Вместо этого он берётся истолковывать его в истинном смысле. В данном случае он счёл достаточным заметить, что врождено нам не само знание о существовании Бога, а естественный свет Разума и его первоначала, благодаря которым мы способны от следствий подняться к Богу как первопричине всех вещей. Когда мы обратимся к Рассмотрению источника наших знаний, то увидим, насколько оправданна эта сдержанность св. Фомы. И если, с другой стороны, утверждается, что мы по природе знаем Бога, потому что стремимся к Нему как к своей цели, с этим тоже нужно согласиться — до известного момента и в известном смысле. Ведь не подлежит сомнению, что человек по природе стремится к Богу, ибо стремится к блаженству, которое есть Бог. Но здесь необходимо различать две вещи. Человек тянется к счастью, а счастье его — Бог; но он может стремиться к счастью, не ведая о том, что его счастье — Бог В самом деле: одни полагают высшее благо в богатстве; другие - в наслаждении. Следовательно, по природе нам свойственно лишь
Остается аргумент “Proslogion”, подхваченный в различных форма: Александром Гэльским и св. Бонавентурой: невозможно помыслить, что Бог не существует. С точки зрения св. Фомы, этот довод страдает двумя основными пороками. Во-первых, неверно, будто под словом “Бог” всякий человек с необходимостью понимает обозначение такого Сущего, больше которого ничто не может быть помыслено. Множество древних философов считали космос -Богом. Между тем легко представить себе сущее высшее, нежели космос. Кроме того, среди всех приводимых Иоанном Дамаскином толкований имени “Бог” нет ни одного, которое сводилось бы к этому определению. Следовательно, было и есть множество людей, для которых существование Бога - отнюдь не очевидность a priori. Во-вторых, если даже согласиться, что все люди под словом “Бог” понимают такое Сущее больше которого ничто не может быть помыслено, отсюда ещё не вытекает с необходимостью существование такого сущего. Таким образом, не возникнет никакого противоречия в том, чтобы одновременно принять оба утверждения: что Бог не может не мыслиться существующим и в то же время Он не существует. Ситуация окажется совершенно иной, если мы допустим, что в реальности есть такое сущее, больше которого ничто не может быть помыслено Очевидно, если такое сущее есть, оно есть Бог. Но если наш противник примет гипотезу, отрицающую реальность такого сущего, то, следуя этим путем, нам будет невозможно принудить его согласиться с нами. Итак, св. Фома расходится со своими противниками не в конечном выводе (в отношении которого все согласны друг с другом), а в средствах его обоснования. Ибо все признают не только бытие Бога, но и необходимость Его бытия. Различие же касается проблемы метода, в основании которой находится метафизическая проблема. Если идти от сущности к существованию, то следует искать в понятии Бога доказательство Его существования; если же идти от существования к сущности, то необходимо воспользоваться доказательствами существования Бога для построения понятия Его сущности. Эта вторая точка зрения и есть точка зрения св. Фомы. Сначала он устанавливает бытие первопричины; затем переходит с помощью доказательств к установлению того факта, что данная первопричина есть такое бытие, больше которого ничто не может быть помыслено и которое не может мыслиться несуществующим. Отныне существование Бога становится доказательным и несомненным, отнюдь, не будучи интуитивной очевидностью. Для того чтобы это очевидное само по себе знание стало таковым и для нас, необходимо видение божественной сущности, по природе человеку недоступное. Следовательно, добавляет св. Фома, оно станет очевидным для нас в небесной отчизне, где мы узрим сущность Бога. Тогда мы непосредственно узнаем о бытии Бога и узнаем его гораздо лучше, чем сейчас, когда нам известно лишь, что одна и та же вещь не может быть и не быть в одно и то же время и в одном и том же отношении. Ибо никакая из известных нам вещей, не заключает в своей сущности необходимости бытия. Таким образом, вещь не может не существовать, если она уже существует, но [вообще] могла бы и не существовать. Единственное философское оправдание их позиции могло бы состоять в том, что наши доказательства должны были бы исходить из самой сущности Бога. Но это, как мы видим, не является ни необходимым, ни даже возможным. Видеть сущность Бога - значит иметь интуитивное знание о Его бытии, которое упразднило бы всякую возможность доказательства. Не видеть сущности Бога — значит не иметь собственного понятия о Нем, необходимого для уверенности в Его бытии. Следовательно человеку не остается в земной жизни ничего иного, кроме как восходить к Богу мысленно, отправляясь от данного нам чувственного познания Его следствий. Таким образом, в этом восхождении полностью обретают свой философский смысл слова Апостола: “Invisibilia Dei per еа quae facta sunt, intellecta conspiciuntur” (“Невидимое Его [Бога]... чрез рассматривание творений видимо”. Рим. I, 20). Слова, о которых можно сказать: все говорившие о существовании Бога христианские богословы и философы цитировали их, но только св. Фома принял их во всём их глубинном смысле. Для него они означают, что бытие Божие постигается из его следствий и не может быть постигнуто иначе, кроме как через исходящее из этих следствий доказательство. Здесь речь идёт о переходе от данных в опыте индивидуальных существований к существованию, выводимому из их первопричины. Раскрывая таким образом во всей чистоте глубинный смысл этой простой формулы: Utrum Deus sit (Есть ли Бог?), св. Фома наделил бытием ту самую проблему, которую намеревался решить. Он сделал из неё то, что отныне с полным правом будут называть проблемой существования Бога.
Глава вторая. Доказательства существования Бога В “Сумме теологии” сформулированы пять доказательств существования Бога, в “Сумме против язычников” — четыре125. Доказательства обеих Сумм по существу одни и те же, однако способ их изложения различен. В “Сумме теологии” они представлены в очень сжатом и упрощённом виде (не забудем, что этот труд адресован начинающим, — см. Sum. theol. Prolog); кроме того, проблема берётся здесь в метафизическом аспекте. Напротив, в “Сумме против язычников” философские доказательства развёрнуты подробнейшим образом, подходят к проблеме скорее с физической стороны и чаще апеллируют к чувственному опыту. Мы последовательно рассмотрим каждое доказательство в обеих формах изложения. Доказательство через движение Хотя, по убеждению Фомы Аквинского, каждое из приводимых им пяти доказательств существования Бога вполне окончательно, основания их различны и обладают разной степенью очевидности. Довод, основанный на понятии движения, наиболее очевиден126. Поэтому св. Фома старается прояснить его как можно полнее и доказать тщательнейшим образом. В первоначальном виде это доказательство восходит к Аристотелю127, но оставалось неизвестным столь же долго, сколь и сама Аристотелева физика, т. е. до конца XII века. Если считать характерной чертой этого доказательства тот факт, что оно исходит из представления о космическом движении и выводит принцип “ничто не движется само собой”, из понятий действительности и возможности, то можно сказать, что это доказательство впервые вновь появляется у Аделярда из Бата128. В полном виде оно “Сумма теологии” излагает доказательство через движение следующим образом. Не подлежит сомнению и подтверждается чувствами, что в мире нечто движется. Но всё движущееся движется чем- то иным. В самом деле, всё движущееся движется лишь постольку, поскольку находится в потенциальном состоянии по отношению к тому, к чему оно движется. И наоборот: нечто движет лишь потому, что находится в актуальном состоянии. Ведь привести нечто в движение — значит вызвать его переход из потенциального состояния в актуальное. Но вещь может быть переведена из потенции в акт лишь тем, что само находится в акте. Так, актуальное тепло — например, огонь — делает актуально тёплыми дрова, которые были тёплыми лишь в потенции, и, воспламеняя их, приводит в состояние движения и изменения. Но невозможно, чтобы одна и та же вещь находилась одновременно и в одном и том же отношении и в акте, и в потенции. Так, актуально теплое не может быть в то же время актуально холодным, но только потенциально холодным. А значит, невозможно, чтобы нечто оказалось одинаковым образом и в одинаковом отношении и движущим, и движимым, т. е. чтобы нечто двигало само себя. Отсюда мы видим, что всё движущееся движется чем-то иным. Если же, с другой стороны, движущее некую вещь само находится в движении, оно в свою очередь движется каким-то иным двигателем, тот — иным, и так далее. Но это не может продолжаться до бесконечности, ибо в таком случае не было бы перводвигателя, а значит - и вообще никакого двигателя. Ведь вторичный двигатель движет лишь потому, что сам движим первичным двигателем: там, посох движет лишь потому, что ему сообщает движение рука. Следовательно, для того, чтобы объяснить наличие движения, необходимо прийти к неподвижному перводвигателю, т. е. к Богу130. Здесь бросается в глаза чрезвычайно обобщённый характер изложения идеи движения131. Последнее сводится к понятиям возможности и действительности (потенции и акта) — дифференциальным понятиям, разделяющим всё сущее. Эти понятия, которые в “Сумме теологии” служат основанием всего доказательства, представлены в “Сумме против язычников”132 лишь одним из возможных его оснований, а само доказательство выступает в двух формах: прямой и косвенной. Предложенное Аристотелем прямое доказательство можно резюмировать следующим образом133. Всё, что движется, движимо чем-то иным. Очевидно, что в мире существует движение — например, движение солнца. Следовательно, Солнце движется, потому что нечто сообщает ему движение. Но то, что его движет, само либо движется, либо нет. Если оно не движется, мы приходим к нашему заключению, а именно: необходимо постулировать существование неподвижного двигателя, называемого Богом. Если оно движется, то в силу того, что ему сообщает движение иной двигатель. Итак, приходится либо уходить в бесконечность, либо постулировать существование неподвижного двигателя. Но уход в бесконечность невозможен; значит, необходимо принять существование неподвижного перводвигателя. В этом доказательстве нужно обосновать две посылки: то, что всякая вещь движима чем-то иным, и то, что невозможно продолжать в бесконечность ряд движущего и движимого.
Первое положение Аристотель доказывает с помощью трёх аргументов. Первый из них предполагает, в свою очередь, три гипотезы. Во-первых, каждая вещь, чтобы двигать саму себя, должна заключать в себе начало собственного движения - иначе она, очевидно, будет движима чем-то иным. Во-вторых, эта вещь должна двигаться непосредственно, т. е. причина движения должна заключаться во всей вещи, а не в какой-либо её части подобно тому, как животное движется движением его ног. В последнем случае нельзя сказать, что нечто движет само себя в целом, но только то, что часть целого сообщает движение другой его части. В-третьих, предполагается, что движущаяся вещь делима и состоит из частей, т. к., согласно Аристотелю, всё движущееся делимо. Приняв эти три гипотезы, мы можем доказать, что ничто не движется само собой. Предположим, что нечто движется само собой. Значит, оно движется непосредственно, и если одна из его частей покоится, то покоится и всё целое134. В самом деле: если одна из частей покоится, а другая находится в движении, то непосредственно движется уже не само целое, но только та часть, что находится в движении, в то время как другая часть покоится. Но ничто из покоящегося в силу того, что покоится нечто иное, не движет само себя. Действительно, если покой одной вещи зависит от покоя другой, то необходимо, чтобы и её движение зависело от Второе доказательство этой посылки, выдвигаемое Аристотелем, является индуктивным136. Всё, что движется привходящим образом, не может двигаться само собой: его движение зависит от движения иного. Это очевидно в отношении всякой вещи, движимой насильственно; затем — всего, что движется по природе и имеет в себе начало своего движения (например, животных, которым сообщает движение душа), и наконец всего, что движется по природе, но не имеет в себе начала своего движения: таковы лёгкие или тяжёлые тела, движущиеся к своему изначальному местоположению. Между тем всё движущееся движется либо само собой, либо привходящим образом. Если оно движется привходящим образом, то не может двигаться само собой; если же движется само собой, то движимо либо насильственно, либо по природе. Если по природе, то либо по своей собственной природе, подобно животному, либо чем-то иным, подобно лёгкому и тяжёлому. Таким образом, всё движущееся движимо чем-то иным. Третье доказательство Аристотеля таково137: ни одна вещь не находится одновременно и в возможности, и в действительности в одном и том же отношении. Всякая вещь, находясь в движении, находится в возможности, ибо движение есть действие находящегося в возможности, поскольку оно находится в возможности. Но движущее, поскольку оно движет, находится в действительности, ибо нечто действует, лишь находясь в актуальном состоянии. Значит, ничто не может быть одновременно и в одном и том же отношении актуально движущим и актуально движимым; следовательно, ничто не движет само себя. Остаётся доказать второе положение, а именно: невозможно продолжать в бесконечность ряд движущего и движимого. Здесь Аристотель также приводит три довода. Первый довод заключается в следующем138. Если ряд движущих и движимых вещей бесконечен, нам приходится полагать бесконечное количество тел, ибо всё движимое делимо и, следовательно, является телом. Но всякое движущее и находящееся в движении тело движимо в то же время, что и движет. Следовательно, всё это бесконечное количество тел, Движущихся в силу того, что они движимы, должно двигаться одновременно с движением одного из них. Но т. к. каждое взятое само по себе тело, конечно, оно должно двигаться в конечный промежуток времени. Поэтому бесконечное количество тел, должных двигаться одновременно с ним, должно двигаться в конечной промежуток времени. Но это невозможно. Следовательно, невозможно существование бесконечного ряда движущих и движимых вещей. Утверждение же о том, что бесконечное количество тел не может двигаться в конечный промежуток времени, Аристотель доказывает следующим образом. Движущее и движимое должны находиться вместе, как это показывает индукция и отношении всех видов движения. Тела могут находиться вместе или по способу непрерывности, или по способу смежности. Но коль скоро все движущие и движимые вещи по необходимости суть тела, они должны составлять как бы единое движимое, части которого находятся в отношении непрерывности или смежности139. И это единое бесконечное целое должно двигаться в конечный промежуток времени, что, как доказывает Аристотель, невозможно140. Второй довод, подтверждающий невозможность ухода в бесконечность, заключается в следующем141. Если череда движущего и движимого упорядочена, т. е. если они образуют ряд, в котором каждое предыдущее звено движет последующее, то с исчезновением или прекращением движущей активности первого двигателя все последующие звенья не смогут ни двигать, ни двигаться. В самом деле, именно перводвигатель придаёт всем другим двигателям способность сообщать движение. Если же ряд движущего и движимого бесконечен, то не будет перводвигателя, и все звенья будут играть роль промежуточных двигателей. Поскольку же действие перводвигателя будет отсутствовать, ничто не сможет двигаться, и движение в мире окажется невозможным. Третий довод сводится к предыдущему, только с обратным порядком посылок. Начнем с большей посылки и будем рассуждать следующим образом. Инструментальная движущая причина может сообщать движение лишь при условии, что существует некая основная движущая причина. Но если ряд движущего и движимого уходит в бесконечность, то всё окажется одновременно и движущим, и движимым. Следовательно, основной движущей причины не будет; а значит, не будет движения в мире; Ведь никто не видел, чтобы топор и пила строили сами по себе, не нуждаясь в действии плотника. Таким образом, доказаны оба положения, составляющих основу первого доказательства, с помощью которого Аристотель устанавливает существование неподвижного перводвигателя.
Действительно если всё движущее движимо, и если это высказывание истинно привходящим образом, то оно не является необходимым. Значит, возможно, что из всех движущих вещей ни одна не движима. Но сам противник признал, что недвижимое не движет. Если возможно, что ничто не движимо, то возможно и то, что ничто не движет и движения больше нет. Но Аристотель считает невозможным, чтобы в некоторый момент движения не было. Значит, наше исходное предположение неприемлемо: невозможно, чтобы нечто из движущего было недвижимо, и, следовательно, высказывание “Всё, что движет, движимо чем-то иным”, истинно не пpивxoдящим образом, а по необходимости. Тот же вывод может быть доказан и через обращение к опыту. Если два свойства соединяются в одном субъекте привходящим образом и одно из них можно встретить без другого, тогда, вероятно, и второе можно встретить без первого. Например, если мы видим “белое” и “музыканта” в Сократе и Платоне, но можем встретить свойство быть “музыкантом отдельно от свойства быть “белым”, значит, какой-то другой субъект может быть “белым”, не будучи “музыкантом” Таким образом, если свойства движущего и движимого сочетаются в некотором субъекте привходящим образом и где-либо можно обнаружить свойство быть движимым в отрыве от свойства двигать, тогда существует вероятность найти и неподвижный двигатель143. Следующий отсюда вывод идёт дальше той цели, которую мы предполагали достигнуть. Доказав, что высказывание: “Все, что движет, движимо” — является истинным не привходящим образом, мы доказываем тем самым, что, если бы связь между движущим и движимым была случайной, то была бы установлена возможности или, лучше сказать, вероятность существования перводвигателя. Итак, высказывание: “Все, что движет, движимо чем-то иным”, — не является истинным привходящим образом. Может быть, оно истинно само по себе?144 Если это так, отсюда следует нечто невозможное. В самом деле: движущее может получать движение либо того же вида, какое оно сообщает само, либо иное. Если это движение того же вида, значит, всё изменяющее будет подвергаться изменению, всё исцеляющее — исцеляться, всё наставляющее — получать наставление, причём в том же отношении и согласно той же науке. Но это невозможно: ведь если необходимо, чтобы наставник в некоторой науке обладал ею, не менее необходимо и то, чтобы изучающий эту науку ею не обладал. Если же, с другой стороны, речь идёт о движении иного вида, так что предмет, сообщающий изменение, сам окажется движущимся относительно места, а предмет, вызывающий перемещение, получает движение возрастания и т. д., - отсюда следует невозможность ухода в бесконечность (ибо роды и виды движения конечны по числу). Таким образом, мы должны будем прийти к перводвигателю, не движимому ничем иным. На это могут возразить, что следует, пройдя по всем родам и видам движения, вернуться к первому роду и замкнуть круг, так что перемещающее окажется изменяющимся, вызывающее изменение — возрастающим, а сообщающее возрастание, в свою очередь, - перемещаемым. Но в этом случае мы всё время возвращались бы к одному и тому же следствию: движущее согласно определённому виду движения было бы движимо согласно тому же самому виду. Всё различие в том, что оно оказалось бы движимо согласно тому же виду движения не прямо, а опосредованно. В обоих случаях мы вынуждены полагать существование перводвигателя, не движимого ничем извне. Однако второе доказательство на этом не заканчивается. Из того, что существует не движимый ничем внешним перводвигатель, не следует, что существует абсолютно неподвижный перводвигатель. Поэтому Аристотель уточняет формулировку: неподвижный перводвигатель может мыслиться Двояким образом. Речь может идти об абсолютно неподвижном перводвигателе, но в таком случае мы возвращаемся к нашему выводу. Но может подразумеваться, что перводвигатель не получает никакого движения извне, однако способен двигать самого себя и, следовательно, не является абсолютно неподвижным. Но это движущее само себя сущее — движимо ли оно целиком, причём целиком само собой? Отвечая утвердительно, мы впадаем в предыдущие затруднения, а именно: одно и то же существо оказывается наставляющим и получающим наставления, пребывающим в возможности и в действительности — причем в одно и то же время и в одном и том же отношении. Тогда предположим, что одна часть этого сущего является двигателем, а другая — движимым. В этом случае мы вновь приходим к нашему заключению: существует — по крайней мере, как часть целого - неподвижный двигатель, т. е. нечто, что движет, само не будучи движимым145. Таковы в основных чертах доказательства существования перводвигателя, которые выдвигаются в “Сумме против язычников”. В мышлении Фомы Аквинского понятия неподвижного перводвигателя и Бога сливаются. В “Сумме теологии” он полагает, что под именем ничем не движимого перводвигателя все люди разумеют именно Бога147. Однако св. Фома вовсе не требует от нас принять этот вывод в качестве простой очевидности; мы вполне убедимся в этом, когда дело дойдёт до того, чтобы из понятия неподвижного перводвигателя вывести все доступные человеческому разуму божественные атрибуты. На основании этого единственного начала в “Compendium theologiae” доказываются вечность, простота, полнота, единство Бога — одним словом, все свойства, которые в наших глазах характеризуют божественную сущность148.
Если мы примем в согласии с христианской верой, что мир и движение имели начало во времени, то наша позиция окажется гораздо более благоприятной для доказательства существования Бога. Ведь если мир и движение имели начало, сама собой возникает необходимость предполагать наличие некоей породившей их причины. В самом деле, всё вновь возникающее требует наличия породившей это новое причины, т. к. ничто не может само собой перейти из возможности в действительность или от небытия к бытию. Насколько легко осуществимо доказательство при такой начальной посылке, настолько затрудняет его предположение о вечности мира и движения. И, тем не менее, именно этому, относительно более трудному и сложному для понимания способу доказательства св. Фома отдаёт С точки зрения простого здравого смысла, как мы увидим ниже, невозможно доказать, что мир имел начало. В этом вопросе Фома Аквинский решительно противостоит общепринятому мнению, сохраняя вплоть до этих пределов верность перипатетизму. Доказывать существование Бога ex suppositione novitatis mundi (исходя из предположения о возникновении мира во времени) означало бы, в конечном счете, превратить бытие Божие в истину веры, которая зависела бы от того, насколько доверчиво мы принимаем соответствующее повествование из книги Бытия. В таком случае уже не было бы речи о философской истине, которая может быть обоснована разумом с помощью доказательства. Напротив, исходя в доказательстве бытия Божия из гипотезы вечного движения, св. Фома доказывает его a fortiori по отношению к гипотезе о том, что мир и движение имели начало. Таким образом, его довод остается недосягаемым для философской атаки и сохраняет взаимосвязь со всеми элементами томистского учения в целом. Наконец, остаётся выяснить, почему уход в бесконечность теперь, когда мы рассматриваем мир, был бы абсурдом. Дело в том, что последовательность движущих вещей, о которых мы рассуждаем, иерархически упорядочена. В рамках гипотезы, которая обосновывает существование перводвигателя, все движимое приводится в движение движущей причиной. Эта причина превосходит движимое, сообщая ему не только движение, но и движущую способность. Таким образом, превосходящая причина отвечает не только за движение индивидуальной вещи любого уровня — ведь для этого достаточно другой индивидуальной вещи того же уровня: камень. Движет другой камень. Превосходящая причина отвечает за движение всего вида. В самом деле, рассматривая любой вид изнутри как данное, мы без труда обнаружим причины, достаточные для индивидуального существования вещей или их движений. Никакая движущая причина, взятая naia по себе, не может рассматриваться как первоисточник своего движения Эта проблема возникает одинаковым образом в отношении всех индивидуумов данного вида, ибо каждый из них определяется природой, которая есть природа всего вида Следовательно, достаточную причину действий индивидуальных вещей нужно искать вне вида и над ним151. В результате приходится либо предположить, что всё, что получает природу извне, есть в то же время ее причина и, следовательно, причина самого себя (что абсурдно), либо полагать, что всё действующее в силу полученной природы представляет собой всего лишь инструментальную причину, которую надлежит привести через превосходящие ее причины к первопричине: oportet omnes causas inferiores agentes reduci in causas superiores sicut instrumentales in primarias (все низшие действующие причины должны быть приведены к высшим, т. е. инструментальные причины — к первопричинам)152. В этом смысле можно сказать, что восходящая последовательность иерархически упорядоченных движущих вещей не только не бесконечна, но даже не столь велика по количеству составляющих её членов: Videmus enim omnia quae moventur ab aliis moven, inferiora quidem per superiora; sicut elementa per corpora coelestia, inferiora a superioribus aguntur (Итак, мы видим, что всё движущееся движется иным; низшее — высшим; другими словами, элементы движутся небесными телами, низшее приводится в действие высшим)153. Доказательство существования перводвигателя полностью раскрывает свой смысл лишь в рамках гипотезы об иерархической упорядоченности мира. Из рассмотренных св. Фомой пяти доказательств существования Бога это первое доказательство наиболее известно и чаще всего цитируется. Кроме того, сам св. Фома, несомненно, отдавал ему предпочтение. Однако интерпретация его — задача не из лёгких. На первый взгляд доказательство ex motu кажется простым повторением текста Аристотеля. На самом деле оно не воспроизводит текст Аристотеля, но представляет собой синтез текстов, заимствованных из книг VII и VIII “Физики” и книги XI “Метафизики”. При более внимательном рассмотрении выясняется, что оно состоит к тому же из двух неравных частей: первая, очень развёрнутая, опирается на тексты “Физики”; вторая, весьма сжатая, - на текст “Метафизики”. Наконец, при сравнении этих двух частей по содержанию обнаруживается их специфическое различие. Та часть, которая опирается на “Физику” Аристотеля, подводит читателя к выводу физического или, точнее, космографического характера: выводу о существовании перводвигателя, который приводит в движение самого себя и через собственное движение порождает движение в мире. Этот перводвигатель не есть Бог, т. к. он не вполне неподвижен и отделен от мира. Таким образом, проблема существования Бога непосредственно затрагивается лишь во второй части доказательства как проблема метафизическая, решение которой дано в “Метафизике” Аристотеля. Св. Фома принимает и замечательно верно воспроизводит это решение. Физический перводвигатель движет самого себя влечением к Богу; Бог же абсолютно неподвижен и отделен от мира, ибо движет лишь в качестве желаемого. Каким же образом мы должны интерпретировать, в свою очередь, доказательство св. Фомы Аквинского, исходящее из понятия движения? Завершается ли оно (как это имеет место у Аристотеля утверждением о наличии перводвигателя, движущего постольку, поскольку он есть объект желания; или же выходит за пределы аристотелизма, устремляясь к производящей первопричине движения? Ввиду того, что та же самая проблема возникает в связи с остальными четырьмя томистскими доказательствами бытия Божия, сначала изложим эти доказательства, а потом уже перейдем к их обсуждению Доказательство через производящую причину
содержание ..
1
2
3
4 ..
|
|
|