|
|
|
содержание .. 24 25 26 27 ..
Далее, мимические движения мы должны отличать от произвольных движений. Произвольные движения имеют определенную осознанную цель, тогда как выразительные мимические движения бесцельны и непроизвольны. К произвольным движениям относятся разного рода жесты и указательные знаки (качание головой, кивание, подмигивание и т. п.), наделенные конвенциональным значением, которое может быть различным в различных культурах. Такие движения находятся в неразрывной связи с речью на правах своего рода несовершенных средств коммуникации. Что же касается мимики, то она ничего не означает и не имеет в виду никакой коммуникации; это своеобычный универсальный человеческий язык, частично понятный, судя по всему, даже животным. Итак, собственно мимические движения — радостное, напряженное, скорбное выражение лица и т. п. — непроизвольны и не целенаправленны. Все произвольные движения, однако, имеют мимический аспект: они не идентичны друг другу даже тогда, когда имеется в виду одна и та же цель, и варьируют у одного и того же человека в зависимости от его эмоционального состояния. То, как человек смотрит на меня, подает мне руку, его походка, тембр его голоса — все это непроизвольные экспрессивные проявления его психической жизни; помимо того содержания, которое обусловлено его осознанной волей, они включают также неосознанное содержание, раскрывающее себя в мимике. Мимические движения в собственном смысле подразделяются следующим образом: Великое множество бесконечно богатых оттенками мимических движений постоянно сопровождает события психической жизни и сообщает им доступную постороннему взгляду выразительность. Эти движения абсолютно прозрачны для других и могут быть поняты как непрекращающаяся игра неслышного, ощутимого резонанса в чертах лица, взгляде, голосе. До некоторой степени эти явления свойственны и животным. Смех и плач составляют особую группу. Это реакции на кризис человеческого поведения: маленькие соматические катастрофы, при которых тело, не умея, так сказать, найти себя, дезорганизуется. Эта дезорганизация имеет всецело символический характер — любая мимика символична, — но в случае смеха и плача ситуация не вполне прозрачна для других, так как обе разновидности ответа носят пограничный характер. Смех и плач свойственны только человеку, животные их не знают, но для человеческого рода они универсальны. На границе между экспрессивными движениями и соматическими сопровождениями располагается область движений, которые, несмотря на свой рефлекторный характер, выказывают некий экспрессивный элемент: зевота, потягивание от усталости и др. Движения аналогичного рода свойственны и животным. Любые движения могут ритмически повторяться. Природа и универсальное значение ритма глубоко постигнуты Клагесом217. (б) Принципы понимания мимических движений Наш опыт ничего не сообщает нам о том, действительно ли морфологические процессы, застывшие в формах человеческой физиогномии, проистекают из психических импульсов. С другой стороны, наш опыт постоянно убеждает нас в наличии связи между соматическими движениями и психической субстанцией — ее настроением, ее волевыми импульсами, ее сущностью. Поэтому понимание движений в мимическом аспекте обоснованно, доступно объективному тестированию и научному обсуждению. Связь между психической жизнью и «выражающим» ее движением сводится к определенным принципам, которые делают наши непосредственные интерпретации осознанными, контролируют их, связывают их между собой в некое единство и, наконец, расширяют их пределы. Принципы экспрессии, относящиеся ко всем разновидностям как произвольных, так и непроизвольных движений — мимике лица, походке, осанке и почерку как своего рода «конденсату» движений, — были поняты и сформулированы рядом выдающихся исследователей218. Основных принципов два: Любая внутренняя деятельность сопровождается движением, которое представляет собой его доступный пониманию символ. Например, горькие чувства невольно проявляются в виде таких же мимических движений, которые возникают при наличии горького вкуса во рту. Сосредоточенное размышление сопровождается твердым, пристальным взглядом, словно направленным на какой-то находящийся рядом предмет. В случае настоящих мимических движений человек не сознает связанной с ними символики; наблюдатель, воспринимающий горечь или острое размышление, также поначалу не знает, благодаря чему именно он их воспринимает. Наблюдаемая картина здесь выступает в качестве непосредственного проявления души. Эти символические процессы были детально изучены Пидеритом (исследовавшим главным образом мимику) и Клагесом (охватившим более обширный контекст, с особенным вниманием к почерку). Формы и способы движения находятся под воздействием личности, непроизвольно отбирающей те из них, которые она считает «подходящими» для себя и воспринимает как красивые, аккуратные, изящные, уверенные и по той или иной причине наиболее желательные. Личности свойственно инстинктивное стремление к «демонстрации самой себя», благодаря которому любые мимические движения формируются с использованием своего рода ключевых символических образов личности («persoenliche Leitbilder»). К непосредственной, «естественной» выразительности, таким образом, добавляется дополнительный формирующий фактор в виде более осознанной экспрессии, которую сама личность уже более или менее ясно представляет себе. Клагес был первым, кто — в особенности благодаря исследованиям почерка — это заметил и зафиксировал способы, с помощью которых сложные личностные и общественные идеалы обретают экспрессивную форму. Часто повторяющиеся мимические движения оставляют определенные следы, особенно на лице. В той мере, в какой физиогномика понимает остаточные следы мимических движений, то есть устойчивые формы застывшей мимики, она может считаться частью учения о мимике. Только в этих пределах физиогномика может считаться эмпирически обоснованной и способной к дальнейшему научному развитию219. (в) Психопатологические наблюдения В нашем распоряжении есть только случайные, не систематизированные описания мимики душевнобольных и происходящих из нее устойчивых (физиогномических) форм экспрессии. Приведем лишь несколько наудачу выбранных примеров220: Страсть к движению у страдающих маниями больных, которые совершают бесцельные движения только ради них самих, из «удовольствия» и в силу потребности дать выход выплескивающему через край возбуждению; непреодолимая тяга к движению у охваченных тревогой больных, которые постоянно ищут покоя и умиротворения, постоянно стремятся от чего-то избавиться, бегают туда-сюда, бьются о стены, монотонно повторяют одни и те же жесты. Несокрушимо радостное выражение лица маниакальных больных; неестественная, глупая, преувеличенная веселость гебефреников; выражение болезненного уныния (слегка обозначенные признаки в уголках рта и в глазах) у циклотимиков; глубоко удрученное, пассивно-покорное выражение тяжелой депрессии, неотделимое от хронической меланхолии; холодное, внешне пустое выражение при бессловесной меланхолии (даже когда больные могут говорить о своих горестях, их рассказы не оставляют впечатления достоверных); искаженные черты и выражение возбужденного отчаяния, свойственные состоянию смертельной тревоги и ужаса при melancholia agitata. Сонное, отсутствующее выражение лица некоторых больных с помраченным сознанием, словно погруженных в какие-то воображаемые роскошные переживания; пустое выражение при многих истерических сумеречных состояниях, легко переходящее в выражение страха, или беспокойства, или деланного изумления.
Пустое, лишенное выражения лицо многих слабоумных, «людей-автоматов» с раз и навсегда окаменевшим лицом (иногда смеющимся, упрямым, тупым, взволнованным); надменный, полный сурового достоинства, стоического спокойствия и презрения ко всему окружающему вид параноиков; острый, проницательный взгляд страдающей паранойей женщины, подозрительное, недоверчивое, изучающее, упрямое выражение ее лица; внезапный взгляд некоторых ступорозных кататоников. Изменчивое, кроткое, мечтательное выражение лица и «плавающие» глаза больных истерией, их кокетливые, полубессознательно заинтересованные, преувеличенно выразительные взгляды. Непостоянные черты и беспокойные глаза неврастеников; страдальческое, растерянное выражение лица больных на ранних стадиях гебефрении, за которым обнаруживается удивительно убогое психическое содержание. Лишенные признаков мысли лица не поддающихся обучению подростков, грубое, животное выражение, свойственное случаям настоящего moral insanity221. «Грустные глаза пойманных в ловушку животных», отмеченные Гейером у инфантильных, остановившихся в развитии пациентов. Гомбургер (Homburger) описал ряд форм «экспрессивной моторики»222. Гейер описывает состояние некоторых психопатов следующим образом: «Это во всех отношениях скованные, непроницаемые люди; все их движения тщательнейшим образом взвешены, в них нет никакой мягкости, пластичности, гибкости, легкости; во всем их поведении есть нечто деревянное». Помимо наблюдений за поведением и движениями как психически значимыми экспрессивными проявлениями, определенное внимание было обращено и на то, каким образом сама экспрессия, в свою очередь, воздействует на душу. Внешняя позиция и осанка сопровождаются соответствующей внутренней «осанкой», внутренним настроем. Отсюда проистекает возможность воздействовать на психическое состояние с помощью гимнастических упражнений и физической культуры223. Особый случай — положение тела во время сна224. «У каждого человека есть свой „церемониал сна“; человек любит обеспечивать себе определенные условия, без которых он не может заснуть» (Фрейд). Особый интерес представляют смех и плач. При бульбарном параличе смех пополам с плачем возникает как чисто соматический навязчивый феномен, без всякой психической мотивации. Часто приходится наблюдать смеющихся шизофреников, никогда не плачущих меланхоликов, громко и безутешно рыдающих депрессивных больных. Зевание225 — это сложное, комплексное непроизвольное движение, которое, судя по всему, родственно потягиванию. Оно спонтанно возникает при пробуждении, в состоянии усталости или утомленности. Вообще говоря, оно кажется чисто соматическим событием, но при некоторых условиях может выступать и в качестве экспрессивного движения. Мысленно можно представить себе целый спектр подобного рода рефлексов, вплоть до чихания, которое никогда не становится экспрессивным движением. Ландауэр226 умозрительно объявляет потягивание сугубо физиологическим явлением. В течение длительного времени особое внимание обращалось на ритмические движения и двигательные стереотипии душевнобольных. Ритмические движения идиотов и слабоумных кататоников сравнивались с кружением пойманных в ловушку животных. Но настоящий анализ до сих пор так и не осуществлен227. Клези228 определил стереотипии как «двигательные, речевые и мыслительные проявления, долгое время повторяющиеся в неизменной форме и изолированные от совокупности действий личности в целом; иначе говоря, они автоматичны, не выражают душевного настроения и не соответствуют никаким объективным целям». Стереотипии различны как по своему происхождению, так и по смыслу: они могут быть либо остатками некогда осмысленных движений, либо проистекать из мира бредовых представлений; они могут иметь «церемониальный» характер, быть защитными движениями против соматических галлюцинаций и т. п. Со времен Клагеса понятию ритма, в противоположность «такту», придается определенное, относительно узкое значение. Ритм — это живая, бесконечно подвижная экспрессивность, тогда как такт — это механическая, произвольная повторяемость. В своих исследованиях больных шизофренией, маниакально-депрессивным психозом и болезнью Паркинсона Лангелюддеке229 придерживался точки зрения Клагеса. Почерк особенно удобен для исследования экспрессивных движений, поскольку он представляет собой фиксацию движения и, следовательно, поддается относительно тщательному объективному анализу. Симуляция обычно не играет существенной роли. У большинства людей мимика включает в себя известный элемент театральности. Существует множество разнообразных движений — начиная от жестов смущения (таких, как почесывание головы, подергивание пуговиц и т. п., которые, подобно некоторым разновидностям смеха, призваны что-то скрыть) и кончая повседневными мимическими движениями, благодаря длительному упражнению и привычке ставшими частью естества, — все значение которых сводится к тому, что они окружают человека стеной условных экспрессивных проявлений, маскирующих его действительное «Я». В гораздо меньшей мере это относится к почерку. Исследование последнего имеет тот недостаток, что для получения сколько-нибудь значимых результатов требуется устоявшийся, до определенной степени оформившийся почерк. Чтобы не слишком отклоняться от нашей основной темы, мы не входим в детальное обсуждение графологического понимания характера, темперамента и настроения, равно как и регулярных изменений, имеющих место под воздействием различных аффектов, процессов, связанных с развитием личности, аномальных психических состояний и различных экспериментальных условий230. Подобно любым доступным пониманию явлениям, почерк может быть понят только как некая целостность; каждая отдельная особенность почерка вступает в настолько сложные связи и выказывает настолько многообразные возможности, что лишь максимально тщательный и подробный анализ способен дать нам хоть сколько-нибудь отчетливую картину. Исследование Клагеса231 показывает, как даже простое давление пера на бумагу при письме способно привести нас к психологии личности в целом — конечно, при условии, что мы рассматриваем прилагаемое усилие как род экспрессивного движения. Прежний метод интерпретации некоторых особого рода «знаков», наблюдаемых в почерке, ныне полностью отвергнут.
Письмо душевнобольных232 исследовалось главным образом со стороны неврологических расстройств и с точки зрения содержания; однако оно едва ли привлекало внимание исследователей в качестве одной из форм психической экспрессии. Паралитическое письмо было описано достаточно давно; для него характерны пропуски и удвоения букв, смысловые ошибки, тремор и атактические явления при движении пера по бумаге. Некоторые шизофренические процессы удивительным образом отражаются в письме в форме повторения слова или буквы в тексте, который в остальных отношениях вполне связен, а также в форме фантастических украшений и орнаментов стереотипно-маньеристического свойства. Во многих случаях органического слабоумия письмо в конце концов вырождается в совершенно бесформенные каракули. Такое расстройство, как аграфия, аналогично афазии: здоровые во всех прочих отношениях пациенты больше не могут читать или записывать слова, или не могут ни того, ни другого. Больные аграфией пишут бессмысленные буквы и слоги, подобно тому как больные с сенсорной афазией говорят парафазически. При маниакальных и депрессивных состояниях письмо выказывает типичные изменения, касающиеся размера букв, давления и формы (Г. Майер [G. Meyer]; Ломер [Lomer]). Мы понимаем психические взаимосвязи изнутри, как нечто значащее, как некоторый смысл; и мы объясняем их извне, как регулярные или существенно важные параллелизмы или последовательности. Мысля в категориях причинности, мы связываем друг с другом два элемента: причину и следствие. Любые вопросы, касающиеся причинных связей, могут выдвигаться только при наличии ясного, недвусмысленного представления об этих двух элементах. Алкоголь и белая горячка; время года и изменение частоты самоубийств; усталость и падение способности к продуктивным действиям, сопровождающееся спонтанными сенсорными явлениями; заболевание щитовидной железы и повышенная возбудимость, тревожное состояние, беспокойство; кровоизлияние в мозг и расстройство речи — в каждом из этих случаев (а их число могло бы быть умножено) мы имеем дело с парой отчетливо выявляемых рядов данных, один из которых мы называем причиной, тогда как второй — следствием. Вся деятельность по разработке понятийного аппарата в психопатологии служит оформлению этих исходных элементов причинного мышления. Даже такая бесконечно сложная материя, как целостность доступной пониманию психической жизни — целостность, именуемая нами личностью, — может выступить в качестве отдельного элемента причинного мышления; так происходит, в частности, тогда, когда мы анализируем наследование определенных отчетливо выявляемых характерологических типов. Впрочем, такой односторонний взгляд на отношения причины и следствия ничего не проясняет. Между причиной и следствием происходит бесконечное множество промежуточных событий. Следствие имеет место не всегда, а лишь с большей или меньшей частотой (каковая есть некий минимум, позволяющий говорить о реальном существовании причинной связи). Мышление в категориях причинности достаточно скоро приводит к следующим заключениям: Одно и то же явление имеет множество различных причин — либо одновременно, либо попеременно. Если различные возможные причины одной и той же болезни перечисляются нами без реального знания о следствиях каждой из них в отдельности, это обычно свидетельствует о нашей неспособности распознать действительные причины. Например, в свое время чуть ли не любую соматическую болезнь, запор, отравление, утомление и т. п. могли принять за возможную причину аменции; но теперь мы знаем, что синдром аменции может проявляться вне связи с какой бы то ни было из перечисленных причин. Более того, мы не можем сказать ничего определенного о том, каковы те психические следствия, к которым обычно приводят названные соматические причины. Чем больше причин мы устанавливаем, тем меньше мы знаем о причинно-следственных связях по существу. Поиск промежуточных причин осуществляется нами ради того, чтобы от замеченной в первую очередь, внешней, отдаленной причины феномена перейти к его более близкой и прямой причине. Например, мы обнаруживаем самые различные следствия хронического алкоголизма: простое алкогольное слабоумие, белую горячку (delirium tremens), алкогольный галлюциноз, корсаковский психоз. Во всех этих случаях между прямым следствием употребления алкоголя и собственно болезнью, вызванной хроническим пьянством, обнаруживается множество промежуточных стадий (возможно, отражающих отдельные этапы метаболизма токсичных веществ); каждая из этих стадий в отдельности может трактоваться как частная причина той или иной отдельно взятой болезни. Соответственно, мы указываем на алкоголь как на самую отдаленную причину болезни, а на гипотетический промежуточный токсин — как на ее прямую и непосредственную причину. Естественно, прямые причины по сравнению с отдаленными должны иметь значительно более единообразные и регулярные следствия; но действительных прямых причин мы никогда не знаем. Понятие «причины» многозначно: оно охватывает не только обусловленность явления определенными устойчивыми обстоятельствами, но и непосредственные поводы его возникновения, а также ту силу, которая оказывает решающее воздействие. В качестве обусловливающего фактора может выступать постоянное, изнурительное напряжение, высасывающее из человека его жизненные соки, в качестве непосредственного повода — какой-либо тяжелый эмоциональный шок, тогда как в качестве решающей силы — врожденная предрасположенность, которая и определяет тип наступающего психоза. Безусловно, смысл понятия «причина» для этих трех случаев совершенно различен. Поскольку мы пренебрегаем соответствующей смысловой дифференциацией и удовлетворяемся простыми возможностями, мы чаще говорим о причинах, нежели реально знаем их. Не будучи подвергнуты полноценной проверке, выводы о propter hoc на основании post hoc не способствуют приумножению знания. Более того, мы говорим о причинах не только в тех случаях, когда определенное следствие неизбежно, но и тогда, когда оно всего лишь возможно. Аналогично, мы говорим об обусловленности не только в применении к conditio sine qua non, но и тогда, когда речь идет об обстоятельствах, которые могут всего лишь потенциально способствовать развитию соответствующих следствий. Самая распространенная (замеченная еще Кантом) ошибка состоит в том, что нечто, уже являющееся симптомом душевной болезни, рассматривается как ее причина. В частности, это относится к случаям, когда тяжелые эмоциональные потрясения, инстинктивные порывы, «грехи» и т. п. трактуются как первопричины заболевания. Чтобы преодолеть отмеченные трудности, нам нужно прежде всего научиться ясно мыслить и дифференцировать; только при этом условии мы сумеем в каждом отдельно взятом случае со всей отчетливостью распознать причину, которая является реальной, не будучи в то же время очевидной. Такие причины не могут трактоваться как простые потенциальные возможности; они должны быть продемонстрированы конкретно (на основании сопоставления историй болезни, частотных подсчетов и т. п.). Подобного рода точные методы не просто подтверждают или опровергают существование причин, относительно которых уже успело сложиться какое-то более или менее определенное мнение, но и выявляют скрытые, дотоле не известные причины. Многое начинает выглядеть более отчетливо; с другой стороны, приобретенное таким образом причинное знание умножает угрозу «дурной бесконечности». Чтобы преодолеть эти сложности, нам следует установить для рассмотрения причинно-следственных взаимосвязей совершенно иной контекст — биологический (а не чисто механический).
Однонаправленная причинно-следственная связь — это неизбежная категория свойственного нам восприятия и понимания явлений в терминах причинности; но она отнюдь не исчерпывает всего разнообразия жизненных процессов. Событие в мире живого — это обязательно бесконечное взаимодействие событийных циклов, которые с морфологической, физиологической и генетической точки зрения являются сложными единствами или гештальтами. Правда, жизнь пользуется определенными механизмами (и наше причинное знание о живом должно охватить эти механизмы); но они сотворены жизнью, обусловлены ею и способны к разнообразным трансформациям. В отличие от машины с ее автоматизмом жизнь — это продолжающаяся саморегуляция беспрерывно работающей совокупности механизмов; при этом центр, который в конечном счете осуществляет всю регуляцию, обнаруживается только в бесконечности всего живого и притом только в форме некоей идеи. Следовательно, внешние воздействия на организм приходят в соприкосновение с такими механизмами, поведение которых отчасти удается рассчитать. Нужно, однако, иметь в виду, что объектами внешних воздействий, вообще говоря, являются не определенные, неизменные во времени физические механизмы, а отдельные, неповторимые организмы, в течение своей жизни претерпевающие разнообразные изменения. Отсюда ясно, что одни и те же исходные внешние причины могут у разных людей приводить к совершенно различным последствиям. Один и тот же «повод» может стать основой для развития различных психозов — как депрессии, так и шизофрении. Другой пример: воздействие алкоголя на различных индивидов, варьирующее по характеру и интенсивности и проявляющееся в разнообразных формах отравления. Итак, достаточно глубокое видение причинно-следственных взаимосвязей возможно при условии, что мы будем продвигаться двумя различными путями. Причинные связи, взятые в общем плане, должны анализироваться и постигаться по возможности отчетливо; неясное должно разъясняться через обнаружение промежуточных причин. Все это, однако, приобретает осмысленный характер только тогда, когда наше наблюдение вводится в определенные рамки, то есть когда нам удается достичь прогрессирующего понимания целостностей, внутри которых причинные связи реализуются и обретают свои предпосылки и ограничения. Вопросы о причинах имеют своим источником именно такие целостности; ответы на них даются в форме механистической причинности. То, что в рамках механистической причинности создает трудности, поскольку выглядит неопределенным и противоречивым, в рамках биологического мышления предстает естественным проявлением реальных причинно-следственных отношений. Конкретный факт есть часть живой целостности; он не может рассматриваться как нечто изолированное, как простая причина, как подобие запускаемого в движение и отскакивающего от борта бильярдного шара. Конкретный факт постижим только как комплексное событие, имеющее место в контексте множества обусловливающих моментов. Механистическую модель односторонней причинной связи следует заменить моделью бесконечно сложного переплетения «нитей», составляющего живую целостность, — то есть моделью всеобъемлющего «круговорота круговоротов» (eines Kreises von Kreisen). Всякий раз, когда в качестве решающей выдвигается какая-либо отдельно взятая причина, она при относительно близком рассмотрении начинает вызывать сомнения. В лучшем случае она сохраняет статус некоего conditio sine qua non; но лишь изредка такая причина сама по себе кажется достаточной для того, чтобы вызвать к жизни соответствующий феномен. Утверждение, согласно которому «чем больше причин, тем меньше знания», верно только по отношению к знанию механистических причин, когда они формулируются в терминах возможностей. Но история возникновения любой душевной болезни в действительности очень сложна и запутанна. Соответственно, наше знание причин должно включать множество разнообразных факторов; но мы не должны упускать из виду структуру этого множества как иерархии взаимосвязанных циклов (к данной проблеме мы еще раз обратимся в части IV). В причинном знании, которое отворачивается от целого и обращается к простому, причина выдвигается на роль последнего, решающего фактора, активирующего некоторое множество условий, которые сами по себе могут и не привести к каким бы то ни было следствиям. Но в действительности этот последний и решающий фактор способен порождать соответствующие следствия только благодаря реальному наличию всех предварительных условий. Так, бактерия вызывает заболевание только тогда, когда на ее пути в человеческом организме, так сказать, встречаются все необходимые условия. Если же последние отсутствуют, бактерия не наносит организму никакого вреда. С другой стороны, в отсутствие бактерии неблагоприятные условия никогда не дадут о себе знать. Без участия конечной причины событие не имеет места; но этот конечный фактор сам по себе не является единственным условием события. Реальность жизни — это бесконечное многообразие причинно-следственных связей. Причинные связи не односторонни; им свойственна обратимость. Они образуют постоянно расширяющийся круговорот и тем самым либо конструируют жизнь, либо, действуя по принципу порочного круга, способствуют процессу ее разрушения. Биологическая причинность не добавляется к механистической как что-то существенно новое. Любая известная причинность по своему характеру механистична. Но механистическая причинность реальных событий изобилует такими запутанными взаимосвязями, что постичь ее можно только через приведение всех разбросов и сочетаний к определенной структурной модели. Итак, то обстоятельство, что одна и та же причина, в зависимости от своей интенсивности и конституциональной предрасположенности индивида, может иметь совершенно противоположные следствия — возбуждать или парализовать, исцелять или провоцировать болезнь, делать счастливым или несчастным и т. п., — объяснимо только с точки зрения целого. Психопатологу совершенно необходимо видеть живое так, как это делают биологи. Такое «видение живого» открывает окно в мир, частью которого является реальность психической жизни. Изучение биологии, без которого не может обойтись ни один медик, нуждается в разъяснении фундаментальных принципов: важно не только ознакомиться с современным положением эмпирической науки, но и внимательнейшим образом проанализировать великие памятники биологической мысли прошлого375. Фундаментальный феномен жизни — это самоосуществление в среде, которую жизнь формирует исходя из собственных возможностей, от которой она зависит и которая формирует ее самое. Деля всю целостность жизни на «внешний» и «внутренний» миры, а их, в свою очередь, на отдельные «факторы», мы приписываем жизненные феномены либо причинным факторам внешнего мира — так называемым экзогенным факторам, — либо аналогичным факторам мира внутреннего — эндогенным; внешним воздействиям мы противопоставляем внутреннюю предрасположенность. Поскольку жизнь всегда представляет собой взаимодействие внутреннего и внешнего, чисто эндогенных феноменов не существует. И наоборот, любые экзогенные воздействия реализуются присущим им образом только внутри организма; соответственно, свойства организма всегда имеют существенно важное значение. Несмотря на все это, мы вправе различать следствия, обусловленные преимущественно эндогенными и преимущественно экзогенными факторами. Понятие среды. Под «средой» (Umwelt) понимается тот целостный в своем роде мир, в котором живет данный индивид. Это физическая среда, воздействующая на тело, а через него — и на душу. Это среда, ставшая носительницей определенных значений благодаря той осмысленности, которая свойственна внутренней природе вещей, благодаря складывающимся ситуациям, благодаря бытию, воле и поступкам других людей; все это оказывает воздействие на психическую жизнь, а через нее и на жизнь тела. Физическую среду, оказывающую причинно обусловленное воздействие на индивида, мы подразделяем на множество отчетливо различимых факторов и анализируем воздействие этих экзогенных причин (например, токсинов, времени суток, времен года, инфекций, соматических заболеваний и т. п.). Понятие конституции (предрасположенности). Конституция (предрасположенность, Anlage) — это совокупность всех эндогенных предпосылок психической жизни. Следовательно, это понятие настолько обширно, что, используя его для какого-либо отдельного случая, мы всегда должны знать, о какой именно конституции в более специальном смысле слова идет речь. Следует различать врожденную конституцию и приобретенную диспозицию. Конечно, возможности организма и психики обусловлены прежде всего тем, что в них есть врожденного. Во вторую очередь они обусловлены всеми теми событиями, которые уже произошли, болезнями, переживаниями, короче говоря — историей жизни в целом; эта история жизни постоянно оказывает модифицирующее воздействие на предрасположенность индивида или же трансформирует его в катастрофу душевной болезни.
Морфологически и физиологически видимую конституцию следует отличать также от невидимой диспозиции — потенциальности, которая проявляет себя только в присутствии определенных стимулов и опасностей. Далее, физическую предрасположенность мы должны отличать от психической, постоянную предрасположенность — от той, которая проявляется только в определенные моменты жизни и т. п. Подобно тому как мы подразделяем внешние условия и классифицируем их, мы должны выявлять в рамках конституции определенные элементы и конструировать единства низших рангов. Иными словами, здесь, как и в любой другой области научного исследования, мы должны заниматься анализом. Каковы возможности доступа к тем элементам конституции, о которых можно было бы с уверенностью сказать, что это не произвольные построения, а реально значимые элементы? Эти возможности всецело определяются исследованием особенностей конституции на материале ряда поколений в различных семьях. При этом нам следует руководствоваться двумя моментами: индивидуальной изменчивостью и наследственностью. Исследуя направление вариаций и генетически приобретенные черты сходства, мы можем надеяться на получение доступа к реальным целостностям, в связи с которыми можно было бы говорить не просто о «конституции» как таковой, а об определенных, специфических «конституциях»376. Взаимодействие конституции и среды. Сифилис — это первопричина прогрессивного паралича; но последний развивается лишь у 10% сифилитиков. Угрожающая жизненная ситуация (например, кораблекрушение) на одного человека оказывает парализующее, тогда как на другого — активирующее воздействие. Психопат, не способный справиться с собственной жизнью, попав в катастрофические условия, может выказать самообладание и присутствие духа — тогда как психически вполне здоровый человек в аналогичной ситуации может совершенно растеряться. Хроническое курение у одних вызывает расстройства кровообращения и дыхания, тогда как у других — нет. Болезнь — это реакция конституции на воздействия внешней среды. Значение экзогенных или эндогенных факторов отступает на второй план только в граничных случаях. Например, хорея Хантингтона или врожденное слабоумие возникают без всякого влияния извне; с другой стороны, при всей важности факторов, обусловленных конституцией личности, прогрессивный паралич всегда связан с сифилисом, алкогольный психоз — с отравлением этиловым спиртом. Экзогенный фактор выступает в качестве единственно значимого только при чисто «механическом» уничтожении организма — например, при смертельной травме головы. Обычно соотношение эндогенных и экзогенных факторов носит чрезвычайно сложный, составной характер, и их относительная значимость для каждого отдельного случая может быть оценена лишь приблизительно. Так, при шизофрении и маниакально-депрессивном психозе эндогенные факторы выступают на передний план, тогда как при психозах, обусловленных воздействием инфекции, более весомая роль выпадает на долю экзогенных факторов. Ни об одном событии психической жизни нельзя сказать, чтобы оно было всецело обусловлено конституцией; всегда имеет место взаимодействие конституции со специфическими внешними условиями и событиями, происходящими в окружающем мире. Изменения во внешней среде доступны непосредственному восприятию; что касается конституции, то она может быть выявлена только аналитически. Слишком часто понятие, употребляемое в максимально обобщенном смысле, служит всего лишь для сокрытия нашего незнания. Говоря об окружающей среде, мы всякий раз определяем и уточняем внешние условия; аналогично, используя категорию конституции, мы должны стремиться к максимально точному определению того, что именно в каждом отдельном случае имеется в виду под конституцией в узком смысле. Мы ни при каких обстоятельствах не можем точно знать, обязано ли то или иное целостное сложное событие (например, болезненный процесс не органического происхождения, личность, преступное поведение человека и т. п.) своим возникновением окружающей среде или конституции; в лучшем случае мы можем добиться частичной дифференциации факторов, принадлежащих этим двум противопоставленным началам, исходя из тщательного анализа отдельных элементов и постоянно имея в виду, что наша задача состоит в выработке суждения о событии в целом. Биологическая и психическая жизнь людей протекает по-разному; в частности, разные индивиды весьма неодинаково реагируют на один и тот же яд. Поэтому ясно, что, исследуя воздействие внешних причин, мы никогда не должны забывать о конституции. Никакие воздействия не проявляются у всех людей абсолютно единообразно. Даже при самых высоких показателях постоянства причинно- следственных связей существует некоторое количество исключений; кроме того, следствия выказывают качественные различия, а некоторые следствия имеют место у ограниченного числа лиц. С другой стороны, поскольку врожденная конституция требует для своего проявления соответствующих внешних условий, мы должны исследовать эти условия также и в связи с эндогенными заболеваниями. Например, установлено, что если один из однояйцевых близнецов заболевает шизофренией, вероятность заболевания другого весьма высока, но не стопроцентна. Отношение оппозиции «эндогенное—экзогенное» к родственным парам понятий. Понятия «эндогенное» и «экзогенное» имеют различное значение в зависимости от того, относятся ли они к соматическим или психическим болезням. Все факторы, экзогенные с точки зрения соматической болезни (яды, бактерии, климат), экзогенны и с точки зрения психической болезни; что касается психической предрасположенности, то в применении к ней экзогенными следует признать все соматические болезни, в том числе и соматоэндогенные заболевания мозга. Приведем примеры: (а) прогрессивный паралич — это болезнь мозга, экзогенно вызываемая сифилисом; в свою очередь, эта болезнь выступает в качестве экзогенного фактора, разрушающего психическую жизнь; (б) опухоль — это эндогенный мозговой процесс, который, действуя как экзогенный фактор, влияет на психическую предрасположенность. В указанном смысле все соматогенное, по определению, следует считать экзогенным, а все психогенное — эндогенным. Но, кроме того, внутри события психической жизни как такового мы, по аналогии с противопоставлением экзо- и эндогенного, различаем элементы реактивные и аутохтонные (Хелльпах [Hellpach] обозначает их как, соответственно, «реактивную» и «продуктивную» аномалии). Психические реакции, имеющие свой источник в роковых для данной личности переживаниях и внешних событиях, аналогичны экзогенным факторам, тогда как фазы и процессы, вызываемые внутренними причинами в определенные моменты времени, безотносительно к воздействиям извне, аналогичны эндогенным факторам. Для всех причинных связей характерно то, что непонятное в них всегда проявляется как нечто необходимое. На эмпирическом уровне можно лишь установить причинность; мы можем постичь причинность теоретически, выдвигая для нее соответствующую внесознательную основу, которая сама по себе, однако, не очевидна.
Любое исследование в области причинно-следственных отношений в силу самой природы этих отношений постепенно проникает все глубже и глубже во внесознательные основы психической жизни — тогда как понимающая психология, по определению, остается в границах сознания и кончается там, где кончается сознание. Заниматься исследованием причин — это значит конструировать внесознательную основу для феноменологических единств или для психологически понятных взаимосвязей, или для того, что мы принимаем в качестве элемента или единицы, подлежащей исследованию. Поэтому нам приходится прибегать к таким понятиям, как внесознательная предрасположенность и внесознательные механизмы. Но из подобного рода понятий невозможно вывести всеобъемлющую психологическую теорию. В лучшем случае мы можем воспользоваться ими — в меру их пригодности — для сиюминутных исследовательских целей. Здесь мы руководствуемся фундаментальным представлением, согласно которому все причинно- следственные связи и вся внесознательная субструктура психической жизни базируются на событиях соматической жизни. Внесознательное обнаруживается в мире только в форме соматического. Мы предполагаем, что эти соматические события происходят в мозгу и, в частности, в коре и стволе головного мозга; мы полагаем их весьма сложными биологическими процессами. Но мы бесконечно далеки от их реального обнаружения. Нам не известно ни одно событие соматической жизни, которое мы имели бы основание считать специфической основой столь же специфических событий психической жизни. Грубые физические травмы, которым мы, исходя из наших наблюдений, приписываем роль причин афазии или органического слабоумия, на самом деле представляют собой не более чем разрушение факторов, оказывающих многократно опосредованное воздействие на ход событий психической жизни; по существу, значение этих факторов сводится к тому же, что и значение неповрежденных мышц как необходимого условия для осуществления волевого акта или значение неповрежденных органов чувств как необходимого условия для восприятия внешнего мира. Все, что мы знаем о мозге, может быть классифицировано в терминах соматической физиологии; но никакие результаты наших наблюдений не поддаются оценке в чисто физиологических терминах. Сплошь и рядом при самых серьезных психических нарушениях мы обнаруживаем совершенно неповрежденный мозг или мозг, физиологическое исследование которого дает настолько незначительные (и к тому же повторяющиеся у множества различных индивидов) результаты, что на их основании едва ли можно что-либо объяснить. И наоборот, мы обнаруживаем — хотя и относительно редко — серьезные изменения мозговой коры у лиц, вполне нормальных в психическом отношении377. Многочисленные изменения в мозгу психически больных людей совершенно не характерны для специфики событий психической жизни. Даже прогрессивный паралич, рассматриваемый как единственное душевное заболевание с известной специфической мозговой патологией, не дает оснований для того, чтобы связать определенные повреждения мозга с теми или иными психическими изменениями. Прогрессивный паралич — это скорее процесс, затрагивающий нервную систему в целом, подобно атеросклерозу, рассеянному склерозу и т. п. В большинстве своем мозговые процессы обычно приводят к психическим следствиям; что касается следствий прогрессивного паралича, то они выражены с чрезвычайной интенсивностью и носят постоянный характер. При прогрессивном параличе, как и при многих других мозговых процессах, возможно наступление большинства известных психических аномалий; но при прогрессивном параличе разрушение души выступает на передний план быстрее. Итак, хотя мы предполагаем существование соматической основы для любых событий психической жизни — как нормальных, так и аномальных, — основа эта никогда не поддается наглядному представлению. Особенно следует остерегаться соблазна усматривать непосредственную основу определенных психических событий в известных мозговых процессах. На настоящей стадии развития нашего знания позволительно пренебречь непосредственной, хотя и все еще не выявленной соматической основой и говорить о воздействии известных мозговых процессов на психическую жизнь — по аналогии с тем, как мы говорим о воздействии нарушений обмена веществ, отравлений и т. п. Это придает смысл достаточно популярному суждению, согласно которому особая психическая предрасположенность личности обусловливает конкретный тип ее психической реакции на процесс развития мозговой болезни. Считалось (и до сих пор часто считается), что одна и та же соматическая болезнь или один и тот же мозговой процесс могут вызывать в одних случаях периодический психоз, тогда как в других случаях — помешательство. Данное мнение, по существу, ни на чем не основано; с другой стороны, известно, что на один и тот же мозговой процесс один больной может реагировать прежде всего истерическими симптомами, другой — аффективными аномалиями, а третий — бессимптомным (symptomloser) психическим расстройством. Само собой понятно, что эти различия проявляются главным образом в начале процессов, тогда как по мере приближения к заключительным стадиям и, соответственно, по мере общего распада процессы становятся все больше и больше похожи друг на друга. При многих психических расстройствах и психопатиях в мозгу не обнаруживается вообще ничего такого, что могло бы представлять собой непосредственную или хотя бы относительно отдаленную основу происходящих событий. И все же едва ли приходится сомневаться в том, что любое специфическое событие психической жизни должно детерминироваться чем-то столь же специфическим из области соматической жизни. Но эти соматические основания психопатии, истерии и, возможно, некоторых психозов, до сих пор относимых к разряду dementia praecox (шизофрении), могут мыслиться только как нечто аналогичное предполагаемым, гипотетически локализуемым в мозгу соматическим основаниям характерологических различий и различий в способностях; иначе говоря, мы, в лучшем случае, лишь в бесконечно далеком будущем сможем трактовать их как реальный объект исследований. Изложенным здесь воззрениям противостоит другой взгляд, получивший известность в течение прошлых десятилетий, но в последнее время во многом утративший свое значение. Сущность этого взгляда может быть сформулирована в следующих словах: «душевные болезни — это болезни мозга» (Гризингер, Мейнерт, Вернике). Данная декларация догматична; но и простое отрицание ее также неизбежно будет содержать в себе элемент догматизма. Разъясним ситуацию еще раз. В некоторых случаях мы обнаруживаем такую связь между физическими и психическими изменениями, при которой события психической жизни могут с уверенностью рассматриваться как следствия. Далее, мы знаем, что, вообще говоря, любое психическое событие обязательно должно быть обусловлено некоторой соматической основой. «Призраков» не существует. Но нам не известно ни одно событие соматической жизни мозга, которое могло бы со всей отчетливостью рассматриваться как некая «другая сторона» столь же определенного болезненного события психической жизни. Нам известны только факторы, обусловливающие психическую жизнь; мы знаем частные причины конкретного события психической жизни, но не его причину как таковую. Соответственно, на фоне реальных возможностей и данных науки приведенную выше знаменитую формулировку можно расценивать как потенциальную, хотя и весьма отдаленную конечную перспективу научного исследования; но она отнюдь не указывает на реальный объект исследования. Любое обсуждение такого рода формулировок, любые попытки принципиального решения обозначенных в них проблем свидетельствуют о недостатке критического отношения к методологии. Такие формулировки исчезнут из области психиатрии достаточно скоро: ведь всякие философские спекуляции неизбежно «вымываются» из психопатологии по мере формирования у психопатологов философски зрелой системы взглядов.
С исторической точки зрения господство доктрины «душевные болезни — это болезни мозга» имело как форсирующие, так и тормозящие последствия. Оно способствовало развитию науки о мозге; в итоге любая современная психиатрическая лечебница имеет собственную анатомическую лабораторию. С другой стороны, оно мешало развитию исследований собственно психопатологической направленности. Многие психиатры невольно поддались воздействию ощущения, будто стоит нам обрести точное знание о мозге, как вслед за этим мы сразу же познаем психическую жизнь и ее расстройства. В итоге психопатологические исследования были заброшены этими психиатрами как ненаучные, и даже то психопатологическое знание, которое было добыто усилиями прежних поколений, оказалось для них утрачено. Ныне мы пришли к ситуации, при которой анатомия и психиатрия сосуществуют параллельно и независимо друг от друга. Исходя из того, что причинно обусловленные события должны мыслиться как внесознательные, попытаемся разъяснить смысл некоторых общеупотребительных понятий. «Симптом». Внесознательный элемент, не доступный нашему прямому восприятию, распознается нами через симптом. Любые явления психической и соматической жизни можно представить в качестве симптомов при условии, что мы будем рассматривать соответствующие им фундаментальные события в их причинном аспекте. Если в качестве внесознательного элемента выступает известный соматический процесс, психические явления суть симптомы этого процесса. Симптомы — это такие явления, которые при каждом повторении распознаются как идентичные. Но на чем же основывается идентичность симптома? Для того чтобы дать обоснованный ответ на этот вопрос, следует иметь в виду учение о причинах в целом. Идентичность симптомов может основываться, например, на идентичности экзогенных причин — таких, как яд или тип соматической болезни; она может основываться также на идентичной локализации разных болезненных процессов, воздействующих на определенный участок мозга, повреждающих, раздражающих, стимулирующих или парализующих его; далее, она может основываться на идентичной предрасположенности и т. п. Рассматривая явления как симптомы в их причинной связи с фундаментальным событием следует дифференцировать их соответственно степени их приближенности к конечной причине. Основные (первичные, осевые) симптомы отличаются от побочных (вторичных, периферических) симптомов. Аналогично, следует дифференцировать конечные причины симптомов, которые подразделяются на патогенетические (то есть, собственно говоря, генерирующие патологические явления) и патопластические (придающие явлениям соответствующую форму) . «Органическое—функциональное». Внесознательные механизмы, умозрительно используемые нами в качестве средства, с помощью которого мы пытаемся объяснить душевные переживания, не могут быть прямо продемонстрированы на соматическом уровне. Мы, однако, обнаруживаем значительное число явлений, постигаемых в чисто соматических терминах (то есть таких, как патологические мозговые процессы, интоксикация, органные изменения, которые, как предполагается, должны оказывать определенное воздействие на мозг) и при этом не выказывающих прямого параллелизма по отношению к событиям психической жизни; иными словами, речь должна идти не о непосредственных, а об отдаленных причинах этих событий. Психические изменения, которые могут быть приписаны соматически явным причинам подобного рода, обозначаются термином «органические». Современные методы либо позволяют нам обнаружить мозговые изменения при органических душевных болезнях, либо дают основания надеяться на то, что в обозримом будущем, исходя из других явлений соматического ряда, эти изменения так или иначе будут продемонстрированы. Термином «функциональные» мы обозначаем те психические изменения, для которых соматические причины не обнаруживаются и в связи с которыми пока не приходится говорить о потенциальных причинах из области соматического; предположение о существовании таких причин для функциональных изменений основывается на постулате общего характера, согласно которому без них не обходится никакое психическое расстройство. Кроме того, оппозиция «органическое—функциональное» понимается в нескольких не связанных друг с другом смыслах. «Органическое» толкуется как морфологическое, анатомическое, проявляющееся на уровне соматических событий; «функциональное» толкуется как физиологическое, проявляющееся только в форме соматического события или действия, без морфологических изменений. Далее, под «органическим» подразумевается необратимый ход событий, неизлечимая болезнь, тогда как под «функциональным» — обратимое событие, излечимая болезнь. Несомненно, оппозицию этих двух понятий нельзя считать абсолютной. Все, что начинается психогенно и проявляется функционально, может сделаться органическим. Органическое может проявиться в обратимом функциональном событии. Так или иначе, однако, оппозиция «органическое— функциональное» всегда связывается с соматическими событиями. С точки зрения соматических и неврологических исследований, психические расстройства при известных мозговых процессах суть не что иное, как «симптомы». Поскольку на практике очень важно уметь распознавать соматические процессы, которые относительно хорошо поддаются терапии (а в будущем, вероятно, смогут излечиваться во всех случаях), многие специалисты принимают данную точку зрения как единственную. Они полагают, что сумели уловить «суть» душевной болезни в соматической болезни. Для психиатра и психопатолога в одном лице подобная установка неприемлема. Такой специалист стремится познать не столько мозговые процессы, — которые и так уже исследуются неврологами и специалистами в области гистологии мозга, — сколько события психической жизни. С другой стороны, он заинтересован в информации о том, каких успехов уже удалось достичь в аспекте демонстрации отдельных причин этих событий психической жизни, каким образом отдельные комплексные психические расстройства возникают и развиваются на основе органического заболевания (мозгового процесса), каким образом можно диагностировать эти органические заболевания, каковы их первопричины. Понятно, что для врача особенно важно знать соматические факторы, служащие условием развития психического заболевания. Наша потребность в установлении причинно-следственных связей глубочайшим образом удовлетворяется уже на уровне максимально простых и необходимых закономерностей. Последние обещают привести к наиболее эффективным терапевтическим результатам, но только при условии, что соответствующие причинно-следственные связи будут предметом реального, эмпирического познания, а не просто теоретическими построениями, относящимися к гипотетическому спектру возможного. Стремясь выдвинуть чисто причинные спекуляции на передний план науки, мы оказываем катастрофическое воздействие на весь ход эмпирического исследования разнообразных психических аномалий. Мир объективного знания, — в котором далеко не все объяснимо в терминах причинно- следственных связей, — покидается ради пустых абстракций. Впрочем, наша жажда познания находит особого рода удовлетворение и в сфере, далекой от спекуляции по поводу причинно-следственных отношений, а именно — в упорядоченном и углубленном видении феноменов и гештальтов наличного бытия (Dasein) души. Значение и границы причинного знания лучше всего просматриваются, пожалуй, в связи с терапевтическими возможностями. Причинное знание — то есть то знание, благодаря которому непонятное постигается по мере того, как оно необходимым образом порождается своими причинами, — может оказывать решающее воздействие на терапию с помощью мер, которые не предусматривают живого соучастия души больного. Невозможно предугадать все возможности, которые обнаружатся на выходе серологических, эндокринологических, гормональных исследований. Вполне вероятно, что инъекции приведут к успешному терапевтическому результату безотносительно к степени личной ангажированности врача и больного; их можно повторять без каких бы то ни было изменений при самых различных случаях и в массовом порядке добиваться одних и тех же результатов. Совершенную противоположность этому представляет собой такое лечение, при котором врач, будучи лично вовлечен в терапевтический процесс, активизирует больного и тем самым воздействует на его среду и установки; в итоге врачу удается вызвать в больном внутренние перемены и решения, которые и становятся источником исцеления.
Между этими двумя принципиально противоположными терапевтическими крайностями существует множество промежуточных стадий. Один полюс составляют простые манипуляции, другой — стимуляция и ободрение; простой «дрессировке» больного противопоставляется его воспитание, выработке определенных условий — радикальная перестройка. Среди всех этих разнообразных полярностей обе разновидности познания — знание причин и понимание значений — занимают свое, соответствующее их роли место. Выявление причин действительно дается с трудом; но если нам удалось достичь на этом пути успеха, мы можем без особого труда и в больших масштабах применять наше общее знание к отдельным случаям. С другой стороны, понять то, что доступно пониманию, вообще говоря, несложно; но применение этого понимания к отдельным случаям дается с трудом, ибо здесь не может быть дедуктивного движения от общего к частному. Любой отдельный случай — это всегда новый, наделенный своей, индивидуальной историей источник конкретного понимания; неповторимый личностный колорит придается ему данным, и именно данным врачом, равно как и данным, и именно данным пациентом. Это максимально интенсивная манифестация того, что по природе своей абсолютно индивидуально. «Мыслить в терминах причинности» — значит мыслить о том, что чуждо и непонятно мне и потенциально может быть объектом манипуляций с моей стороны; «понять» — значит понять себя в другом, понять другого человека как моего ближнего. Прояснив для себя то, что представлено здесь в самой схематической форме, мы приходим к следующему положению: любые категории и методы наделены собственным, специфическим смыслом. Нельзя искусственно противопоставлять одни из них другим. Любая категория, любой метод могут плодотворно проявить себя при условии, что они сохранят свою независимость, не будут приведены в противоречие с фактами, будут использованы в соответствии с присущими им необходимыми ограничениями. Если же мы возведем ту или иную категорию, тот или иной метод в абсолют, это непременно завершится пустыми претензиями, бесплодными дискуссиями и ростом влияния поведенческих установок, оказывающих катастрофическое воздействие на любой свежий, оригинальный подход к истолкованию фактов. Поскольку речь идет о причинно обусловленных событиях, фундаментальный импульс к познанию заключается в стремлении обнаружить максимально глубинную, непреодолимую причинность. Надежда на достижение последних глубин причинности может вдохновлять; но такая задача сложна и взывает к нашему терпению. Впрочем, как бы далеко мы ни продвинулись в нашем анализе причин, мы никогда не сможем познать событие как таковое, во всей его целостности, и таким образом сделать его предметом наших манипуляций. Независимо от того, насколько глубоко мы знаем причины и насколько хорошо умеем оперировать этим знанием, всегда существует нечто такое, благодаря чему здоровье человека зависит от решающих факторов внутри него самого — факторов, к которым мы можем приблизиться только через понимание. Наше изложение разделено на три главы. В первой мы рассматриваем отдельные причинные факторы, бывшие до сих пор предметом исследования (отдельный человек рассматривается нами как одушевленное тело в окружающем его мире). Во второй главе мы показываем значение биологической генетики для психопатологии. Наследственность — это важнейший причинный фактор для всего живого, она господствует в мире живого и охватывает всю совокупность происходящих в нем событий, поскольку детерминирует все остальные причинные факторы (отдельный человек рассматривается нами в контексте поколений, как проявление наследственных конституциональных предрасположенностей). Наконец, третью главу мы посвящаем обсуждению представлений — теорий, — разработанных в связи с внесознательными событиями и ориентирующих (или дезориентирующих) все наше причинное мышление (за различными явлениями мы стремимся усмотреть событие, служащее их основой). Объясняющая психопатология в своих фундаментальных представлениях и точках зрения всецело зависит от биологии, а в особенности от анатомии человека, физиологии, неврологии, эндокринологии и генетики. По ходу нашего изложения мы вкратце будем останавливаться на проявлениях этой зависимости. Воздействие окружающей среды и соматической сферы на психическую жизнь Сферы соматического и психического исследуются с нескольких принципиально различных точек зрения — в единстве, по отдельности, во взаимосвязи (см. выше, §1 главы 3). Настоящая глава посвящена рассмотрению того, каким образом осязаемые данные, относящиеся к области соматического, и физические факторы внешней среды воздействуют на психическую жизнь. Разговоры о «теле вообще» и «душе вообще» бесполезны, ибо «тело» и «душа» — это не более чем общие понятия, слишком неопределенные для того, чтобы придать нашим рассуждениям о них хоть сколько- нибудь отчетливый смысл. Главное — постичь определенные соматические элементы и определенные психические явления в их эмпирической реальности и исследовать возможные способы воздействия этих соматических факторов. Рассуждая в терминах причинности, мы можем утверждать, что любые соматические воздействия на психику осуществляются через головной мозг. Мы предполагаем — и наш опыт пока что подтверждает это предположение, — что тело воздействует на душу не прямо, а исключительно через мозг. Говорить о теле в целом как о чем-то, имеющем отношение к душе, можно только в причинном смысле — имея в виду существование определенных путей, ведущих к тем точкам мозга, которые служат мишенями соматических воздействий. Но все еще совершенно неясно, каким именно образом следует мыслить ход соматического воздействия на психику. Наше описание охватит широкий спектр — от причинных факторов среды до воздействия мозга на душевную жизнь. Мы убедимся в том, что, несмотря на великое множество интересных фактических данных, нам не дано постичь душу как таковую, поскольку мы в принципе не имеем возможности преодолеть область «промежуточных причин» между телом и душой. Пытаясь продемонстрировать эмпирически доказуемые связи между душой и телом, мы всякий раз теряем почву под ногами. Мы с одинаковым основанием можем сказать: душа пребывает во всем теле — душа находится в мозгу — душа находится в определенном месте мозга — душа пребывает нигде; и каждое такое утверждение выражает определенного рода опыт, содержит свою, собственную правду. Если же мы, оставаясь на позициях причинно-следственного мышления, поставим себе целью высказаться о связи мозга и души в общенаучном, позитивном плане, нам удастся лишь прочертить путь вверх, к головному мозгу, к локализации в мозгу, после чего наше продвижение застопорится. Окружающая среда постоянно влияет на все жизненные процессы, в том числе и на психическую жизнь: с психопатологической точки зрения интересны те явления, которые удается наблюдать в связи со сменой времен суток и года, погоды, климата. Конкретный тип окружающей среды не играет специфической роли в тех случаях, когда предъявляемые жизнью максимальные требования приводят к полному истощению душевных сил или к перевороту в жизненных установках человека. Мы мало знаем о зависимости психических явлений от метеорологических факторов. Тем не менее такая зависимость очень ярко проявляется в особенности при патологии психической жизни. Конечно, мы должны различать прямые, причинно обусловленные воздействия на психику через соматическую сферу (именно они служат предметом настоящей главки) и непрямые воздействия через доступные пониманию впечатления, производимые на душу зрелищем тех или иных ландшафтов, погодой, климатом и т. п.: здесь в нашем распоряжении имеется широкий спектр всевозможных наглядных представлений, доступных пониманию настроений и разнообразных содержательных элементов, осознаваемых нами не столько в результате научного исследования, сколько благодаря поэзии и искусству.
содержание ..
24
25
26
27 ..
|
|