КНИГА ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ (А.С. Макаренко) - часть 20

ребят, сколько в действии на родителей. Постепенно они становятся сухими
формалистами, и уже не только в области приказания, но и вообще в своем
отношении к детям. Формализм укрепляется в самой родительской натуре,
он  мешает  им  видеть  движение  и  рост  детской  личности,  особенность  и
своеобразие  отдельного  случая,  неожиданные  повороты  детской  психики,
собственные  ошибки  и  собственную  неповоротливость.  Ребенок  таким
воспитателям кажется зеркалом авторитета, не больше того.

Это  тоже  суррогат,  не  такой  глупый,  как  первый,  но  гораздо  глупее

всякого  другого.  В  нем  ничего  нет,  кроме  примитивной  прямолинейности.
Может быть, есть такие роды деятельности, где он может пригодиться, но
на детей он может оказывать только безнравственное влияние.

Живые,  податливые,  легко  формирующиеся  и  изменяющиеся

духовные движения ребенка вовсе не имеют вида прямой линии, а, скорее,
напоминают  сложный  зигзаг,  сопровождаемый  частыми  возвращениями  и
петлями, явлениями ритма и повтора. Тавровая балка для такого сложного
движения  —  наименее  подходящий  регулятор,  способный  только
разрушать  нежные  нити  детского  характера.  Сегодня  ребенка  цукали  за
ложь,  наложили  наказание,  видели  какой-то  поворот,  но  не  разобрали,
какой  и  в  какую  сторону,  выдержали  наказание  до  конца,  создали  этим
новый  поворот,  тоже  не  разобрали  какой,  наломали,  напортили,  смяли  и
идею  лжи  и  идею  правды,  все  повороты  и  все  впечатления.  И  довольны,
потому что главное достигнуто — сохранен родительский авторитет. Завтра
будут цукать за правду, которая показалась почему-то неудобной, будут так
же  слепы  и  так  же  ничего  не  увидят,  а  «дело  до  конца  доведут».  Все  эти
концы  один  с  другим  не  сходятся,  да  и  каждый  в  отдельности  ничего  не
стоит.

В  такой  семье  нет  всеподавляющего  страха,  но  зато  нет  и  другой

важной  вещи:  разумности  и  целесообразности  родительского  авторитета.
Что  получится  из  детей,  предсказать  трудно,  потому  что  слишком
разнообразны  и  случайны  комбинации  детского  движения  и  родительской
тупости.  Но  беспринципность  в  такой  семье  рождается  обязательно.  Дети
привыкают к неожиданным и неоправданным сопротивлениям, привыкают
к  бессилию  всех  разумных  принципов,  привыкают  к  глупости  и
формализму.  Унеся  эту  привычку  в  жизнь,  они  и  там  готовы  будут
встретиться с любым требованием и с любым капризом без сопротивления.
Они выработали в себе умение извернуться, чтобы в том и в другом случае
не  сильно  пострадать,  и  этим  умением  они  воспользуются  даже  и  тогда,
когда им будет предъявлено разумное требование. Жизнь они встретят без
любви и ненависти — только одной ловкостью и острым глазом.

Представители обоих рассмотренных типов очень часто хвастают тем,

что  они  проводят  волевое  воспитание.  Многие  любят  слушать  их
рассуждения,  развесив  уши  и  умиляясь.  Многие  уверены,  что  хороший
воспитатель  невозможен  без  сильной  воли.  Это  одно  из  самых  дикий
заблуждений. Нет ничего более смешного, как воля педагога в приложении
к  ребенку.  Сочетание  этих  двух  слов  отдает  настоящим  варварством,  как
сочетание  кузнечного  молота  и  фарфоровой  чашки.  Воля  нужна  педагогу
только  в  редких  случаях,  преимущественно  в  вопросах  перевоспитания.  В
нормальной  семье,  в  небольшом  семейном  коллективе,  воля  нужна  только
для  одной  цели:  заставить  себя  самого  —  воспитателя  —  подумать  и
поступить  правильно.  Направляя  же  волю  на  детей,  да  еще  без
предварительного  размышления,  это  приносит  только  вред,  и  при  этом
большой.

4. О половом воспитании

Я разрешаю себе маленький парадокс:
— Наилучшим образом проблема полового воспитания разрешается в

отсутствие полового воспитания

1

.

Для  нервных  читателей,  и  в  особенности  профессоров  педагогики,

дальнейшего читать не рекомендую, а впрочем, особенно волноваться и не
следует: некоторые коррективы к парадоксу будут своевременно допущены.

Давайте  возьмем  быка  за  рога.  Чего  мы  хотим  добиться  от  наших

детей в области полового воспитания? Не подлежит сомнению, что в наши
цели  вовсе  не  входит  обратить  их  в  бесполые  существа,  относиться  к
половой  жизни  и  с  осуждением  и  ханжеским  стоицизмом.  С  другой
стороны, нас как будто вовсе не удивляет фигура С. из романа А., этакая…
жеребячья «простота» отношений.

Единственная  наша  цель  может  заключаться  только  в  создании

высокой  культуры  половой  жизни,  той  культуры,  которая  выработана
человечеством  очень  давно,  высочайшие  образы  которой  достигнуты  еще
во времена Данте, Петрарки, Шекспира. Я думаю, вопрос о необходимости
такой  культуры  мы  не  будем  обсуждать,  поскольку  мы  уже  молчаливо
согласились, что живем в момент самой напряженной борьбы за большую
общечеловеческую  культуру,  наконец,  хотя  бы  уже  потому,  что  мы  не
отказываемся от горячей пищи, электричества, радио и книги.

Пожалуйста,  только  не  подумайте,  что  высокая  культура  половой

жизни  необходима  только  для  украшения  жизни,  что  она  подобна
гирляндам роз, венкам на челе, шелковым одеждам и благовониям. В этой и
в  самом  деле  красивой  области  все  же  спрятаны  настоящие  фундаменты
человеческого  общежития.  Здесь  заложены  начали  радости  и  горя,
разумной  деятельности,  человеческого  гуманизма  и  человеческой  любви.
Мы  еще  можем  представить  себе  общество  без  железных  дорог  и
телефонов,  но  общество  без  упорядоченной  и  приведенной  к  высоким
формам половой жизни не может самостоятельно существовать. Общество
развратников стоит ниже социальных возможностей, ибо в таком обществе
не  может  существовать  ни  человеческая  нравственность,  ни  человеческая
дисциплина.

Высокая  культура  половых  отношений  должна  стоять  перед  нами  как

одна  из  главнейших  общественных  целей.  Но  мы  еще  раз  настаиваем  на
том,  что  наилучшее  половое  воспитание  то,  в  котором  нет  полового

воспитания. Это происходит потому, что культура половой жизни не начало
вещей,  а  их  конец.  Воспитывая  отдельное  половое  чувство,  мы  еще  не
воспитываем  гражданина,  воспитывая  же  гражданина,  мы  тем  самым
воспитываем  и  половое  чувство.  И  поэтому  нет  отдельной  области
полового воспитания.

Я  не  могу  представить  себе  никакого  полезного  прикосновения

взрослых  к  половой  сфере  ребенка  или  юноши,  кроме  одной  формы:
половое  воспитание  не  выходит  за  границы  общего  дисциплинирования
личности. Вот та самая дисциплина, вот тот самый родительский авторитет,
о  котором  говорилось  в  прошлой  главе,  без  каких  бы  то  ни  было
дополнительных  специальных  приспособлений  должны  обеспечить  и
правильное  половое  воспитание.  В  совершенно  здоровой  семье  и  в
совершенно здоровом обществе половые темы просто не возникают. Только
когда дети вплотную подходят к границам взрослой жизни, когда начинают
звучать  уже  облагороженные  темы  любви  и  брака,  возможна  прямая
консультация  родителей  и,  само  собой  разумеется,  необходима  помощь
матери  в  гигиенических  вопросах,  связанных  с  наступлением  половой
зрелости у девушек.

Я  заведовал  трудовой  колонией  им.  М.  Горького,  когда  вопросы

полового воспитания меня поневоле заинтересовали. В то время у меня не
было семьи, и мой опыт в этой нежной области был совершенно ничтожен.
А в мою колонию приходили дети в 12-15 лет, как раз в том возрасте, когда,
казалось  мне,  без  полового  воспитания  нельзя  никак  обойтись.  Мое
положение, конечно, было гораздо труднее положения любого родителя не
только  потому,  что  детей  было  много,  но  главным  образом  потому,  что  у
моих детей был уже большой опыт жизненной борьбы, и в том числе опыт
половых представлений, если не половой жизни. В особенности затрудняли
меня девочки. Некоторые из них побывали даже в проститутках и принесли
оттуда  растревоженное  любопытство,  умение  кокетничать  и  скомканные
жизненные перспективы.

А я сам не мог противопоставить этому тяжелому комплексу не только

никаких  знаний,  но  и  никакого  жизненного  опыта,  ибо  по  странному
стечению обстоятельств в своей жизни не видел ни одной проститутки, ни
одной развратной женщины (бывают такие телячьи жизни, вот такая была и
у  меня).  О  развратной  женщине  и  о  проститутке  у  меня  были  только
книжные представления. Несмотря на то что книги о таких вещах говорили
всегда  с  хорошими  гуманитарными  слезами  и  освещали  души  лучом
благородного  всепрощения  и  надежды,  у  меня  осталось  от  этих  образов
ощущение  брезгливости  и  непонятности.  Я  просто  не  мог  себе

представить,  как  это  можно  за  деньги,  регулярно  торговать  своим  телом,
как можно при этом сохранить какие-то остатки человеческой личности.

Одним  словом,  я  стоял  перед  задачей  полового  воспитания

совершенно  безоружным,  ибо  нельзя  же  было  считать  оружием  мой
мещанский страх перед женским развратом.

5. Солидарность, любовь и долг

Аскетизм  есть  добровольный  отказ  от  желаний,  решение  уединиться

среди общего хаоса в неподвижном голодном покое. В альтруизме больше
социальной  активности,  но  это  активность  уступчивости  в  каждом
отдельном случае, это отказ от желаний из боязни синяков.

Нет,  в  нашу  программу  вообще  не  входит  отказ  от  желаний.  Ни

голодного  одиночества,  ни  нищенских  реверансов  перед  хаосом  жадности
мы  не  хотим.  Напротив,  сама  революция  наша  —  это  открыто  заявленное
право человека на желание. И поэтому в воспитании наших детей аскетизм
и  альтруизм  не  могут  иметь  места,  и  такие  штуки  наше  общество  не
считает нравственной доблестью.

Но  мы  не  можем  воспитывать  и  привычку  к  механическим  пределам

жадности,  т.е.  воспитывать  моральную  систему  буржуазного  типа.
Жадность  наших  людей  должна  не  механически  ограничиваться  всеобщей
толкотней, а органически превращаться в гармонию желаний, в строгую и
точную систему солидарности.

Идея солидарности вырастала в человеческой истории с самых первых

ее страниц. Как только человек поднялся над животным миром, как только
научился  мыслить  и  говорить,  как  только  возникло  общественное
производство  —  не  могла  не  родиться  мысль  о  необходимости
равноправного  договора  между  людьми,  о  возможности  порядка  вместо
суматохи в области человеческих желаний.

Однако сложность и пестрота человеческой истории не позволили этой

идее правильно высказаться и реализоваться. К солидарности человечество
пробивалось  не  только  через  темноту  невежества  и  нищеты,  но  и  через
блеск  растущей  цивилизации,  ослепительные  вспышки  человеческого
изобретения  и  науки.  В  этих  сложившихся  условиях  выросли  и  окрепли
тезисы  собственности,  покупки  и  продажи,  формализм  религии  и  анархия
индивидуальной  воли.  Человечество  все  больше  и  больше  обрастало
историческими привычками классового устройства.

Для  идеи  солидарности  тем  более  трудно  было  найти  для  себя  пути,

потому  что  она  никогда  не  была  в  интересах  правящих  классов,  а
следовательно,  и  в  интересах  науки  и  искусства.  Она  жила  в  тлеющих,
неясных  стремлениях,  в  полусонном  социальном  институте  не  только  в
рядах плебса и пролетариев. А в это время мир, построенный на жадности,
вырабатывал не только «сильные характеры» владык и миллиардеров, но и

правила  всеобщей  толкотни,  то,  что  называлось  в  истории  законностью,
государством,  демократией,  цивилизацией,  вырабатывал  буржуазную  так
называемую  «культуру».  В  известной  мере  она  давала  силу  проповеди
солидарности,  она  сообщала  ей  страсть  и  культуру  мысли  и  слова,  она
находила  огненные  принципы  справедливости.  Только  богатство  и  армия,
только  организация  и  опыт  власти  отсутствовали  у  сторонников
солидарности.  И  этого  было  достаточно  для  того,  чтобы  проповедь
солидарности  подменилась  проповедью  чего-то  другого,  похожего  на  нее,
но не ее.

Исторический  путь  идеи  солидарности  —  это  путь  ошибок  и

фальсификации.  Так  была  создана  с  христианских  времен  Цезарей  и
Флавиев  проповедь  бездеятельной  любви  и  нищеты,  солидарности
терпения  и  непротивления.  Потом  родились  идеи  Великой  французкой
революции,

чуть-чуть

коснувшиеся

вековых

стремлений

к

общечеловеческой  солидарности  и  утопленные  в  страсти  к  победе  нового
класса  буржуазии.  На  смену  им  пришли  идеи  утопического  социализма,  а
позже  анархизма,  идеи  солидарности,  подкрепленные  наивной  верой  в
мощь человеческого сознания и свободы, но не подкрепленные винтовкой.

И  только  кодекс  железных  законов  Маркса,  гений  борьбы  Ленина,  …

гений  народов  СССР  отдали  в  распоряжение  идеи  солидарности  великие
силы…

В

старой

морали

высокая

нравственность

всегда

была

в

подозрительном  родстве  с  глупостью.  Многие  деятели  старого  времени
достаточно  откровенно  подчеркивали  эту  родственность.  И  это  были  не
только  циники,  купцы  и  живоглоты,  но  и  такие  тонкие  аналитики,  как
Достоевский.  Его  князь  Мышкин

1

 —  замечательная  иллюстрация  к  этому

закону.  Структура  нравственного  поступка  так  явно  противоречила
структуре общества, что только слабый мыслящий аппарат способен был не
заметить этого противоречия.

Но может быть, в этой толпе найдется несколько человек, которые не

полезут  в  драку,  которые  не  побегут  в  общем  паническом  движении,
которые обрекут себя на голодную смерть, но никого не столкнут с дороги
и  никому  не  придавят  горла.  Их  поведение,  конечно,  обратит  на  себя
внимание

остальных

—

один

назовет

их

подвижниками,

высоконравственным  героями,  другие  назовут  глупцами,  и  эти  два
суждения не будут находиться в особенном противоречии друг с другом.

Теперь  представьте  себе  другой  случай:  в  таком  же  положении

очутился  организованный  отряд  людей,  они  объединены  сознательной
уверенностью  в  том,  что  их  интересы  солидарны,  что  солидарность  эта

обеспечивается  и  чувством  их  уважения  друг  к  другу,  и  разумной
убежденностью  в  пользу  такой  солидарности,  и  доверием  к  избранным
вождям, и дисциплиной в структуре органов и функций. Если такой отряд
обнаружит  запасы  пищи,  он  направится  к  ним  стройным  маршем  и
остановится  по  суровому  командному  слову  только  одного  человека  на
расстоянии,  как  будто  наименее  вероятном,  на  расстоянии  нескольких
человек,  у  которого  заглохнет  чувство,  который  завопит,  зарычит,  оскалит
зубы  и  бросится,  чтобы  одному  поглотить  найденные  запасы,  —  его
поведение  будет  явно  для  всех  и  самым  безнравственным  и  самым
глупым…

Но кто же в этом отряде будет образцом нравственной высоты?
Здесь мы подошли к самому важнейшему тезису, на который обращаем

особенное  внимание  родителей.  В  этом  отряде  на  большой  нравственной
высоте будет не один какой-нибудь герой, а все члены отряда.

По  старой  морали,  нравственная  высота  была  уделом  редких

подвижников,

специальных

монстров,

число

которых

было

так

незначительно,  что  канонизация  их  совершалась  обычно  через  несколько
сотен  лет,  когда  в  памяти  людей  они  сохранялись  в  туманных  формах
легенды и устного придания, когда, следовательно, уже не трудно было кое-
что  и  приукрасить.  Обыкновенный  человек  не  только  в  глубине  души,  а  и
совершенно  открыто  для  себя  такую  нравственную  высоту  считал
недоступным и непосильным делом, и с этим все были согласны, т.е. весь
контингент  таких  же  обыкновенных  людей.  Такое,  так  сказать,
снисходительное  отношение  к  нравственному  совершенству  давно
сделалось нормой общественной морали.

В  человеческой  моральной  практике  было,  собственно  говоря,  две

нормы: одна — парадная, для нравственной проповеди и для специалистов-
подвижников,  другая  —  для  обыкновенных  случаев  жизни,  для
человеческих  будней.  По  первой  норме  полагалось  последнюю  рубашку
отдать  ближнему,  пренебречь  богатством,  предоставить  щеки  и  правую  и
левую  и  пр.  По  второй  норме  ничего  положительного  не  полагалось,  и
измерителем  нравственности  была  не  нравственная  высота,  а  нечто
противоположное:  обыкновенный  житейский  грех.  Так  уже  и  считали:  все
люди грешат, с этим ничего не поделаешь.

Коммунистическая  мораль,  построенная  на  идее  солидарности

трудящихся,  в  то  же  время  не  есть  вовсе  мораль  воздержания.  Требуя  от
личности ликвидации жадности, уважения к интересам и жизни человека-
творца, коммунистическая мораль требует солидарного поведения и во всех
остальных  случаях,  и  в  особенности  требует  солидарности  в  борьбе.

Расширяясь  до  философских  обобщений,  идея  солидарности  между
трудящимися  захватывает  все  области  жизни,  ибо  с  точки  зрения  единого
человечества  жизнь  есть  борьба  за  каждый  лучший  завтрашний  день,
борьба  с  природой,  с  темнотой,  с  невежеством,  с  зоологическими
атавизмами, с пережитками варварства, борьба за освоение неисчерпаемых
сил  земли  и  неба,  за  невыразимо  великое  и  прекрасное  будущее
человечества.

Успехи  этой  борьбы  прямо  пропорциональны  величине  солидарности

человечества. Только двадцать лет мы прожили в этой новой нравственной
атмосфере,  а  сколько  мы  уже  пережили  великих  сдвигов  в  самочувствии
людей!  Самочувствие  совершенно  нового,  примечательно  нового  человека
для  нас  самих  еще  так  непривычно,  что  мы  не  всегда  отдаем  себе  отчет  в
его  содержании,  и  тем  более  нам  трудно  проектировать  детали  этого
самочувствия в нашей воспитательной работе.

Мы  еще  не  можем  сказать,  что  мы  окончательно  освоили  логику  и

диалектику новой, коммунистической морали. В значительной мере в своей
педагогической  деятельности  мы  руководствуемся  интуицией,  больше
надеемся на наше чувство, чем на нашу точную мысль…

В  диалектике  чувств  социалистического  общества  любовь  никогда  не

может  быть  основанием  человеческого  поступка.  Это  христианская
композиция.

В

идеальном

самочувствии

христианина

любовь

проектировалась как априорное начало человеческих отношений. Сама она
исходила  непосредственно  от  божеского  задания,  сама  она  не  имела
никаких оснований в человеческом обществе.

В  нашем  обществе  беспричинная,  ни  на  чем  не  основанная  любовь

является  безнравственной  и  чуждой  нам  категорией.  У  нас  любовь  может
быть  завершением  отношений,  но  не  началом  их…  Долг  перед  страной,
перед  всем  обществом,  перед  человечеством  может  вытекать  у  нас  только
из  глубокого,  сознательного  и  в  то  же  время  кровного  ощущения
солидарности  трудящихся,  крепкой  убежденности  в  том,  что  эта
солидарность  —  благо  для  всех,  и  в  том  числе  и  для  меня  самого.  В
социалистическом  долге  нет  ни  альтруизма,  ни  самопожертвования  —  это
необходимая,  нравственно  обязательная,  но  совершенно  реальная
категория,  обладающая  той  железной  логичностью,  которая  может
вытекать  только  из  здоровых  и  реальных,  не  небесных,  а  земных,  не
идеалистических, а материалистических человеческих интересов.

Вот  из  этой  реальной  сущности  и  должна  вытекать  идея  долга.

Общественный долг есть функция общественного интереса.

Но  в  этом  положении  еще  ничего  не  решается.  Из  области  таких

солидарных  интересов  проистекает  идея  долга,  но  не  обязательно
проистекает выполнение долга.

Солидарность интересов и вытекающая из нее солидарность идей еще

не  составляют  нравственного  явления.  Последнее  наступает  только  тогда,
когда наступает солидарность поведения.

Многие  товарищи  полагают,  что  солидарность  идей  (интересов)

обязательно  приводит  к  солидарности  поведения.  Такое  убеждение  есть
очень большая вредная ошибка.

Вообще  можно  считать  аксиомой,  что  солидарность  поведения

невозможна  без  солидарности  идей  (за  исключением  случаев  слепого
поведения  или  поведения  двурушника),  но  обратное  заключение  будет
заключением неправильным.

Никакое  значение  чертежей  и  расчетов,  никакое  теоретическое

изучение  технологий  материалов,  сопротивления  материалов  не  побудят
человека  заняться  постройкой  дома,  если  он  никогда  не  видел  кирпича,
балки, цемента, стекла и т.п.; если он не упражнялся практически в работе
над  ними,  если  он  не  освоил  процесс  постройки  всеми  своими  пятью
внешними чувствами, своей волей, своим опытом.

Точно  так  же  никакие  идеи  не  определят  линии  поведения  человека,

если у него не было опыта поведения.

Опыт  солидарного  поведения  и  составляется  настоящий  объект

социалистического воспитания.

В  советской  семье,  в  советском  обществе  этот  опыт  накапливается  с

самых малых лет. Развиваясь рядом с развитием сознания, этот опыт и дает
те  замечательно  действенные,  воодушевленные  кадры  молодых  наших
деятелей, которыми мы справедливо гордимся.

Но  в  некоторых  семьях  не  уделяют  достаточного  внимания

образованию  такого  опыта.  Там  иногда  продолжают  нажимать  на  чистую
идею,  а  часто  даже  и  на  чистую  любовь  в  надежде,  что  то  или  другое
достаточно гарантирует правильное поведение.

Зависимость идей и поведения мы уже видели. А что такое любовь?
А  любовь  —  это  тоже…  поведение.  Она  придет  вместе  с  долгом,  как

дети одной матери.

Из очерка «Книга для родителей»

…Вечер 7 ноября. Кабинет и столовая в хорошей коммунальной семье.

Много книг. На столе сегодня белоснежная скатерть, а из кухни пролезают
самые симпатичные запахи. В широкие окна блестящими, яркими глазами
смотрит иллюминированный город. Праздник.

На  турецком  диване  девочка  лет  пятнадцати.  Она  полулежит  в

неудобной капризной позе, на худеньком еще кулачке ее кучерявая головка.

Перед девочкой стоит мать:
— Верочка, но что же я могу сделать? Надень шерстяное…
Девочка подымает голову с кулачка и говорит матери быстро, быстро:
—  Отстаньте  с  вашим  шерстяным!  Заладили  одно  и  то  же!  Когда

еще…  еще  в  августе  говорили:  пошьем,  пошьем,  вот  вам  пошили,  это
потому, что модистка дешевая… вам все дешевое нужно!

Мать  беспомощно  оглядывается  на  мужа.  Муж  хмурит  брови  и

продолжает  перелистывать  фолиант  академического  «Слова  о  полку
Игореве».  Вера  вдруг  срывается  с  дивана,  ветром  вылетает  из  комнаты,
хлопает дверью. Она пошла плакать.

Утром на другой день между родителями разговор. Отец говорит:
—  Все  же  это…  черт  знает  что!  Что  это  такое:  комсомолка,  ученица

седьмого класса, не пошла на вечер… посвященный Октябрю, потому что у
нее не готово платье! Ты понимаешь, что это такое?

— Я понимаю, — говорит мать, — но Вера так любит этот праздник!

Конечно, ей обидно.

…Нет,  вы  обязательно  ищете  оправдания:  то  вы  очень  заняты,  вам

некогда  воспитывать,  то  во  дворе  плохие  мальчики,  то  у  вас  плохие
родственники,  то  вы  были  больны,  то  вы  часто  переезжали  с  места  на
место,  то  заработок  недостаточен.  Вспоминаете  даже  «дороговизну
продуктов».

Впрочем, иногда вы честно и благородно говорите:
—  Да,  другие  умеют  воспитывать!  Я,  может  быть,  действительно  не

так делаю. Надо, видите ли, знать, как воспитывать, надо, понимаете, такое
средство знать…

Действительно,  честно  и  благородно  сказано:  в  самом  деле,  все  хотят

хорошо  воспитать  своих  детей,  но  «секрет»  не  всем  известен.  Кто-то  им
обладает,  кто-то  им  пользуется,  а  вы  во  тьме  ходите,  вам  никто  не  открыл
тайны…

В  самом  деле:  может  быть,  есть  такой  «секрет»?  Может  быть,  всем

родителям  поступить  в  педагогические  вузы  или  техникумы?  Там  уже  все
тайны откроются, и тогда без затруднений можно будет вести правильное и
безмятежное воспитание.

Но,  товарищи  родители,  между  нами:  среди  нашей  педагогической

братии  процент  семейных  бракоделов  нисколько  не  меньше,  чем  у  вас.
Очевидно,  одного  вуза  все-таки  мало.  Остается  предположить,  что  этот
«секрет»  имеет  вид  специального  бальзама,  изготовляемого  по  рецептам
черной и белой магии.

Кажется,

аппетитные

мысли

о

педагогическом

«секрете»

в

значительной  мере  обязаны  недавно  почившей  педологии.  Все  видели:
специалисты-ученые  целыми  хороводами  ходили  вокруг  наших  ребят,
орудовали какими-то хитрыми аппаратами, чертежами, таблицами, а после
таинственных  трудов  ставили  над  душой  ребенка  такой  же  таинственный
магический знак: iq=88,5.

Но  ЦК  нашей  партии  вразумительно  и  просто  сказал,  что  вся  эта

ерунда  подлежит  решительному  изгнанию  и  что  педагогическая  работа
должна  строиться  на  таком  начале,  которое  как  раз  не  представляет
никакого секрета, — на здравом смысле.

Здравый  смысл  сильно  бьет  по  всем  предрассудкам  и  отговоркам,  по

всем  измышлениям  ленивого  и  халтурного  портачества.  Включите  ваш
здравый  смысл,  товарищи  родители,  откройте  ваши  простые  советские
глаза, и вы сразу увидите, в чем дело.

Воспитательное  дело  трудное,  но  это  прежде  всего  дело,  деловая

работа,  доступная  каждому  взрослому  советскому  гражданину.  Этой
работой  каждый  родитель  обязан  заниматься  и  обязан  сделать  ее  хорошо
или  отлично,  как  и  всякую  другую  работу.  Мало  ли  у  нас  трудных  дел,
однако мы не ищем для их совершения никакие секреты.

Надо

до

полной

глубины

продумать

идею

обязательности

воспитательной работы, и тогда все станет ясно. Тогда станет ясно, что без
постоянного,  ежедневного  внимания  к  делу,  без  размышления  и  воли,  без
сознания  ответственности  успех  воспитания  детей  невозможен,  как
невозможен он при таких условиях ни в каком деле. Воспитательный долг
родителя  требует,  чтобы  вы  не  ограничивались  одними  мечтаниями  и
желаниями,  чтобы  вы  именно  работали,  чтобы  вы  действительно
воспитывали ваших детей.

А это значит, что с момента рождения до момента полной гражданской

самостоятельности  вашего  ребенка  вы  ни  на  одну  минуту  не  можете,  не
имеете право остановиться, забыть о вашем деле, что-то выпустить из виду,

что-то  сделать  кое-как,  что-то  сделать  легкомысленно,  где-нибудь  махнуть
рукой и сказать: как-нибудь само сделается!

Это трудно? Это страшно? Это непосильно?
О,  нет!  Это  очень  большая  радость!  Это  замечательно  глубокое

наслаждение!

Когда-то говорили мне некоторые инспектора Губнаробраза:
— Это, товарищ, непедагогично!
В то время я с непривычки пугался этого слова. А потом разобрал, что

в нем если и есть кое-какое содержание, то исключительно комическое.

Как  поступать  «педагогично»,  инспектора,  конечно,  и  сами  не  знали.

Но  они  исповедовали  веру  в  существование  некоторой  рецептуры,
некоторых золотых приемчиков. А работа воспитателя им представлялась в
таком виде: сидит воспитатель и во все глаза смотрит на ребенка. Ребенок
шевельнул  чем-нибудь,  воспитатель  должен  реагировать,  ребенок  ударил
товарища  реагировать,  ребенок  украл  —  реагировать,  но  реагировать
непременно «педагогично».

«Педагогично»  вовсе  не  означало  «целесообразно»,  а  совсем  другое.

Это словечко означало, что и сено должно быть цело, и козы целы, и волки
сыты,  что  никто  не  должен  быть  в  обиде:  ни  ребенок,  ни  воспитатель,  ни
инспектор,  что  должны  остаться  в  незапятнанном  виде  все  принципы  и
идеи,  что  инициатива  ребенка  не  должна  быть  подавлена,  что  после
реагирования  должны  царить  мир  и  гладь,  и  божья  благодать.  Фактически
инспекторов  и  вообще  вдохновителей  все  этой  мистерии  интересовали  не
ребенок,  не  тем  более  будущий  гражданин,  не  воспитатель,  не  даже
принципы.  Их  интересовал  исключительно  педагогический  фокус:  сделай
вот так, чтобы никто ничего не заметил, а тишь и гладь и прочее чтобы из
ничего получились.

И  у  многих  наших  родителей  есть  такая  любовь  к  педагогическому

фокусу.  Ребенок  в  своем  поведении  ставит,  так  сказать,  перед  родителем
более  или  менее  коварную  задачу,  а  родитель  должен  ее  «педагогически»
разрешить.  А  после  этого  ребенок  должен  быть  доволен,  и  родители,  и
публика.

Для

выполнения

такого

фокуса

требуется,

конечно,

соответствующая поза, и голос подходящий, и выражение лица.

Нет  сомнения,  дело  трудное.  Во-первых,  фокусник  —  это  все-таки

мастер  своего  искусства:  и  ловкость  рук  нужна,  и  быстрота  взгляда,  и
разные  приспособления,  а  родитель  привык  поворачиваться  довольно
медленно. Во-вторых, дети иногда ставят перед родителями такие трудные
задачи,  что  без  привлечения  консультанта  из  цирка  они  вообще
неразрешимы.  Поэтому  фокусы  всегда  заканчиваются  довольно  печально.

Папаша  либо  проделывает  фокус  настолько  слабо,  что  публика  требует
деньги обратно, либо просто теряет «позу» и хватается за испытанный еще
в Спарте педагогический снаряд — брючной ремешок. В последнем случае,
разумеется, и родитель недоволен, и ребенок, и вообще получается во всех
отношениях  «непедагогично».  Бывает,  конечно,  и  так,  что  и  фокус
проделывается, а после его неудачи и ремешок принимает участие.

…Если даже вы, родители, напутаете, то в подавляющем большинстве

случаев наша жизнь, наше движение вперед, наша молодежь выправят. Но
не нужно по этому случаю особенно успокаиваться, товарищи родители!

В  деле  воспитания  нет  мелочей  и  нейтральных  мест.  То,  что  мельком

проскочило  сейчас,  то,  что  ответило  сегодняшнему  дню  нечаянной  и
быстролетной  улыбкой,  искоркой  в  глазах,  игривой  судорогой  бровей,
смотрите,  лет  через  десять  ошеломит  вас  наглым,  назойливым  смехом,
масляным, пошленьким взглядом, развязкой и приторной мимикой!

В  деле  воспитания  нельзя  ни  зубоскалить,  ни  фиглярничать,  ни

развлекаться.  Пусть  даже  советская  жизнь  выправить  большие  и  вредные
искривления.  Ну,  а  сколько  все-таки  потеряно,  какие  возможности
брошены, какие силы завяли? Кто подсчитает?

Во  многих  семьях  наше  воспитание  сильно  шагнуло  бы  вперед,  если

бы  родители  взяли  на  себя  труд  поразмыслить  о  том,  о  сем.  Вот  просто
сесть  и  подумать.  Наш  жизненный  опыт  настолько  велик,  наш
революционный  опыт  настолько  значителен,  наша  партия,  наша  печать,
наша борьба столько дают нам указаний, что материал для размышления у
нас  предельно  великолепен.  Не  нужно  даже  никаких  дискуссий  и
наморщенных лбов. Я решительно отрицаю и проблему советской семьи, и
проблему  советского  воспитания.  Нет  проблем,  и  нет  темных  мест,
встречаются только ленивая мысль и непродуманное, случайное действие.

Можно ли нам чему-нибудь поучиться у буржуазной семьи, скажем, у

нашей дореволюционной семьи? О, разумеется, многому научиться можно,
многие  детали  старой  семьи  были  сделаны  хорошо.  Семья  эта  обладала
вековыми традициями, которые въелись в плоть и кровь каждого родителя
и на каждом шагу заменяли для него размышление и возню с принципами.
Традиции

эти

поддерживались

силой

постоянно

действующего,

придирчивого  и  безжалостного  общественного  мнения,  настигающего  и
карающего свои жертвы почти механически.

Нужны  ли  нам  такие  традиции,  такое  всесильное  общественное

мнение?

Традиции  иные,  абсолютно  новые,  абсолютно  точно  вытекающие  из

новых  форм  нашего  общества,  крайне  необходимы  для  нашей  семьи.  Но

конечно,  не  для  того,  чтобы  заменять  размышления,  ибо  как  раз
размышление,  сознательное  отношение  к  жизни  —  само  сделалось  одной
из прекрасных традиций в нашем обществе. Традиции нужны нам для того,
чтобы направлять нашу мысль, чтобы она легче проходила по тем каналам,
которые  проложены  великими  основателями  человеческого  советского
мира, чтобы самодуры, фокусники и безобразники с первого момента своих
чудачеств чувствовали себя несколько связанными.

А  общественное  мнение  у  нас  давно  есть,  и  оно  тем  сильнее,  чем

больше в нашем обществе единства и настоящего советского патриотизма.

Кое-чему  можно  научиться  и  у  старой  семьи,  но  основная  ее

философия все же слишком противна нашему веку.

Была и еще одна заповедь, чрезвычайно важная:
«Не  пожелай  жены  искреннего  друга  твоего,  не  пожелай  дома

ближнего  твоего,  ни  села  его,  ни  рабыни  его,  ни  вола  его,  ни  осла  его,  ни
всякого скота его, ни всякого, елико суть ближнего твоего».

Хорошо,  что  заповедь  была  составлена  в  старое  время,  список

предметов  довольно  короток,  нет  в  нем  ни  тракторов,  ни  океанских
пароходов, ни железных дорог, ни пушечных заводов.

Но  заповедь  понятная:  собственность  неприкосновенна.  При  помощи

батюшек,  полиции  и  войск  эта  заповедь  крепко  втемяшивалась  в  головы
искренних и ближних и соблюдалась замечательно честно: и волы, и ослы,
и рабы сидели на своих местах, там, где было указано в купчих крепостях и
других документах.

Несмотря, однако, на такую активную заботу о ближних, все же как-то

не  получалось,  что  большинство  «ближних»  не  только  волов  и  ослов  не
имели, но часто у нас и рубашки на теле не было. Зато у других их девать
было некуда.

При помощи какой эквилибристике так получалось, разъяснено давно.

Для  нас  в  данный  момент  важно,  что  именно  эта  эквилибристика  было
моральным  и  воспитательным  кодексом.  Семья  была  ячейкой,  в  которой
этот кодекс прививался детям.

Вспомните  разговор  детей  помещика  Затрапезного  в  «Пошехонской

старине» М. Е. Салтыкова-Щедрина:

«— Вот увидите, отвалит она мне вологодскую деревушку в

сто  душ  и  скажет:  пей,  ешь  и  веселись!  И  манже,  и  буар,  и
сортир — все тут!

—  А  мне  в  Меленках  деревнюшку  выбросит!  —  задумчиво

отозвалась  сестра  Вера.  —  С  таким  приданым,  кто  меня  замуж

возьмет?

—  Нет,  меленковская  деревнюшка  Любке,  а  с  тебя  и  в

Ветлужском уезде сорока душ будет».

Благочестивые отцы и любящие матери из кожи лезли, чтобы дети их

были  с  волами  и  ослами.  Для  этой  цели  детям  давалось  образование,
заводились  знакомства,  стаскивались  вещи,  копились  деньги,  изучалась
сложнейшая

наука

властвования

и

эксплуатации,

вообще

дети

приспосабливались к будущим волам и рабам.

Ну, а большинство оставалось при пиковом интересе, не имело ни сел,

ни волов, ни ослов и само обращалось в рабов, переходя таким образом из
состояния  субъекта  в  состояние  объекта.  Для  таких  объектов,  собственно
говоря,  никакого  воспитания  не  нужно  было.  Батюшки,  правда,  кое-что
лепетали о покорности и вспоминали по этому случаю некоего Иова, но это
было  даже  и  лишнее.  Покорность  обеспечивалась  призраком  голодной
смерти.

Наш  воспитанник  не  имеет  никакого  отношения  ни  к  волам,  ни  к

ослам, ни к другим животным. И стихия нашей семьи не содержит в себе и
не может содержать ни приготовления к собственности, ни приготовления к
покорности. Наша семья не мобилизует ни денег, ни связей, ни скотов. Нам
не нужно готовить детей к беспощадной схватке, нашим детям не нужна и
бесполезна жадность.

И снова нужно задуматься каждому родителю: а что же нужно нашим

детям, какая философия, какие привычки, куда девать этого ближнего с его
волами и скотом, чем его заменить?

Вот у вас родился ребенок, допустим, девочка. Назвали вы ее Наташей.

Пережили первой восторги и беспокойства: «младенческое», зубки, первые
шаги  и  первые  слова.  Наигрались  с  Наташей,  нарадовались,  походили  по
магазинам,  повозились  с  игрушками  и  бантиками.  Вот  Наташе  пять  лет,
семь, десять, двенадцать…

В течение всего этого времени задумались ли вы хотя бы один раз над

вопросом,  какого  человека  вы  хотите  воспитать  из  вашей  Наташи?
Задумались? И не один раз?

В таком случае скажите, какого?
Почему  же  вы  затрудняетесь  ответом,  больше  помалкиваете  и

переглядываетесь с женой? Ведь оба вы коммунисты, казалось бы…

Да,  вы  хотите,  чтобы  ваша  дочь  выросла  новым  человеком,

коммунистом,  чтобы  она  была  преданным  большевиком…  Чтобы  она
ненавидела  эксплуатацию,  была  человеком  образованным,  знающим,