КНИГА ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ (А.С. Макаренко)

правильного опыта.

Проехать с отцом в каком угодно вагоне в отдельном случае нисколько

не вредно, если очевидно, что это только приятный случай, вытекающий не
из права детей на излишний комфорт, а из их желания быть вместе с отцом.
В советском семейном коллективе много найдется других случаев, когда
потребности детей не будут связаны с заслугами отца, тогда и у Алеши
будет действовать другая логика.

Все это вовсе не значит, что в такой семье к детям нужно применять

какую-то особенную дрессировку. Вопрос решается в стиле всей семьи. И
если сам отец как гражданин имеет право на дополнительный комфорт, то
как член семейного коллектива он тоже должен себя ограничивать. Какие-
то нормы скромности обязательны и для него, тем более что в биографиях
наших великих людей скромность всегда присутствует:

«Поднимаемся по лестнице. На окнах белые полотняные

занавески. Это три окна квартиры Сталина. В крохотной
передней бросается в глаза длинная солдатская шинель, над ней
висит фуражка. Три комнаты и столовая. Обставлены просто, как
в приличной, но скромной гостинице. Столовая имеет овальную
форму: сюда подается обед — из кремлевской кухни или
домашний, приготовленный кухаркой. В капиталистической
стране ни такой квартирой, ни таким меню не удовлетворился бы
средний служащий. Тут же играет маленький мальчик. Старший
сын Яша спит в столовой, — ему стелят на диване; младший в
крохотной комнатке, вроде ниши».

(Анри Барбюс)

Нравственная глубина и единство семейного коллективного опыта

совершенно необходимое условие советского воспитания. Это относится
одинаково и к семьям с достатком и к семьям с недостатком.

В нашей стране только тот человек будет полноценным, потребности и

желания которого есть потребности и желания коллективиста. Наша семья
представляет собой благодарный институт для воспитания такого
коллективизма.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Степан Денисович Веткин познакомился со мной в начале лета 1926

года. Я и сейчас вспоминаю появление его с некоторым смущением: оно
было похоже на вторжение неприятельской армии, произведенное
неожиданно — без объявления войны.

А между тем ничего военного на деле как будто и не было. Степан

Денисович мирно и застенчиво вошел в мой служебный кабинетик, очень
вежливо поклонился, держа кепку впереди себя в обеих руках, и сказал:

— Если вы очень заняты, простите за беспокойство — у меня к вам

минимальная просьба.

Даже при слове «минимальная» Степан Денисович не улыбнулся, был

сдержанно серьезен и скорее озабочен, чем угрюм.

Он уселся на стуле против меня, и я мог лучше рассмотреть его лицо.

У него хорошие усы, прикрывающие рот, под этими усами он часто как-то
особенно мило вытягивал губы, как будто что-то обсасывал, на самом деле
у него во рту ничего не было, — это движение выражало тоже
озабоченность. Рыжая борода Степана Денисовича была немного сбита
вправо, вероятно, оттого, что он часто теребил ее правой рукой.

Степан Денисович сказал:
— Да… Видите ли, какое дело! Я, собственно говоря, учитель, здесь

недалеко, в Мотовиловке…

— Очень приятно. Коллега, значит…
Но Степан Денисович не поддержал моего оживления. Он захватил

рукой большой участок рыжей своей бороды и суховато объяснил, глядя
чуть в сторону:

— Приятно — нельзя сказать. Я, конечно, люблю это дело, но прямо

скажу — не выходит. То есть методически выходит, а организационно не
выходит.

— В чем же дело?
— Да… не то, что организационно, а можно сказать, в бытовом

отношении. Я у вас прошу сейчас работу… кузнеца.

Я удивился молча. Он мельком взглянул на меня и продолжал еще

более сухо, с особенной симпатичной солидностью, вызывающей большое
доверие к его словам:

— Я — хороший кузней. Настоящий кузнец. Мой отец тоже был

кузнец. В ремесленном училище. Я потому и вышел в учителя. А у вас тут

все-таки заводик, и кузнец хороший нужен. И притом учитель.

— Хорошо, — согласился я. — Вам нужна квартира?
— Да как вам сказать? Комната, конечно, или две комнаты. Семья у

меня значительная… Очень значительная.

Степан Денисович засосал губами и задвигался на стуле.
— Учительское дело хорошее, но такую семью невозможно содержать.

И кроме того — деревня. Куда они пойдут, детишки?

— Сколько у вас детей?
Он посмотрел на меня и улыбнулся в первый раз. В этой улыбке я

увидел, наконец, настоящего Степана Денисовича. Его озабоченное лицо
ничего общего не имело с улыбкой: зубы в ней были веселые, белые,
блестящие. С прибавлением улыбки Степан Денисович казался искреннее и
добрее.

— Это для меня самый трудный вопрос: отвечать прямо — стыдно, а

часто все-таки приходится, понимаете, отвечать.

Его улыбка еще раз мелькнула и растаяла за усами, а на ее месте снова

вытянутые озабоченные губы, и снова он отвернулся от меня:

— Тринадцать. Тринадцать детей!
— Тринадцать? — завопил я в крайнем изумлении. — Да что вы

говорите?!

Степан Денисов ничего не ответил, только еще беспокойнее завозился

на стуле. И мне стало страшно жаль этого симпатичного человека, я
ощутил крайнюю необходимость ему помочь, но в то же время
почувствовал и озлобление. Такое озлобление всегда бывает, если на ваших
глазах кто-нибудь поступает явно неосмотрительно. Все эти мои чувства
разрешились в неожиданном для меня самого восклицании:

— Черт знает что! Да как же… да как же вас угораздило?
Он выслушал мой неприличный возглас с прежним выражением

усталости и заботы, улыбаясь только краем уса:

— В семье может быть от одного до восемнадцати детей. Я читал: до

восемнадцатого бывало. Ну… на мою долю выпало тринадцать.

— Как это «выпало»?
— Ну, а как же? Раз бывает до восемнадцати, значит, где-нибудь и

тринадцать окажется. Вот на меня и выпало.

Я быстро договорился со Степаном Денисовичем. Хороший кузнец

нам, действительно, был нужен. Степан Денисович рассчитывал, что
кузнецом он заработает больше, чем учителем, наша организация могла
пойти навстречу его расчетам.

С квартирой было хуже. Насилу-насилу я мог выкроить для него одну

комнату, да и для этого пришлось произвести целую серию переселений и
перетасовок. Правда, наши рабочие так заинтересовались столь
выдающейся семьей, что никто и не думал протестовать. По этому поводу
кладовщик Пилипенко сказал:

— А я считаю, что это свинство. Уступить, само собой, нужно, а все-

таки человек должен соображение иметь и расчет иметь! Живи, живи, да
оглядывайся. Скажем, у тебя трое, четверо, смотришь, пятеро стало! Ну,
оглянись же, такой-сякой, посчитай: пятеро, значит, сообрази —
следующий шестой будет. А то, как дурень с печи, — никакого расчета!

Но товарищ Чуб, старый инструментальщик, у которого было именно

шестеро детей, объяснил, что простая арифметика в этом вопросе ничего
еще не решает:

— Такое сказал: считай! Думаешь, я не считал? Ого! А что поделаешь:

бедность. Бедность, вот кто дела такие делает! У богатого две кровати,
богатый себе спит и все. А у бедного одна кровать. Сколько ни считай, а
она свое возьмет, и не заметишь как…

— Просчитаешь, — сказал кладовщик.
— Просчет происходит, а как же! — засмеялся и Чуб, который,

впрочем, всегда любил веселый разговор.

Круглый и толстый бухгалтер Пыжов слушал их разговор

покровительственно, а потом вне и свою лепту в дело объяснения
подобных феноменальных явлений:

— Просчет в таком случае вполне возможен. Главное здесь, в

дополнительном коэффициенте. Если у тебя один ребенок, а второй, так
сказать, в проекте, то ожидается прибавление ста процентов. Расчетливый
человек и задумается: сто процентов — сильный коэффициент. Ну, а если у
тебя пятеро, так шестой, что же, всего двадцать процентов — пустяковый
коэффициент, человек и махнет рукой: была не была, рискую на двадцать
процентов!

Слушатели хохотали. Чуба в особенности увлекала причудливая игра

коэффициентов, и он потребовал немедленно приложения этой теории к
собственному случаю:

— Ох ты, черт! Это значит, если у меня — седьмого подготовить,

какой же выйдет… этот…

— Седьмого? — Пыжов только глянул на небо и определил точно:
— В данном положении будет коэффициент шестнадцать и шесть

десятых процента.

— Пустяк! — в восторге захрипел Чуб. — Конечно, тут и думать

нечего!

— Так и дошел человек до тринадцати? — заливался кладовщик.
— Так и дошел, — подтвердил бухгалтер Пыжов, — тринадцатый —

это восемь и три десятых процента.

— Ну, это даже внимания не стоит, — Чуб просто задыхался от

последних открытий в этой области.

Так весело все встретили Степана Денисовича, когда он приехал

второй раз посмотреть на квартиру. Степан Денисович не обижался ни на
кого, он понимал, что математика обязывает.

Квартиру осмотрели компанией. Комната была средняя, метров на

пятнадцать квадратных. Помещалась она в одной из хат, доставшихся
нашему заводу еще от старого режима. Степан Денисович все пожевывал и
посасывал, осматривал комнату, и как будто про себя грустно вспоминал:

— Там все-таки у меня две комнаты… Ну, ничего, как-нибудь…
Что я мог сделать? В растерянности я задал Степану Денисовичу

глупый вопрос:

— У вас… много мебели?
Веткин с еле заметным укором на меня глянул:
— Мебель? Да разве мне до мебели? И ставить некуда.
Он вдруг очаровательно улыбнулся, как бы поддерживая меня в моем

смущении:

— Вообще для предметов неодушевленных свободных мест нет.
Чуб лукаво почесал небритый подбородок и прищурил глаз:
— При таких объективных условиях товарищу не мебели нужны, а

стеллажи, вот как у меня в инструментальной. Стеллажи, если начальник
не против, можно будет сделать.

Он прикинул глазом высоту комнаты:
— Три яруса. Четвертый, дополнительный на полу.
— Нельзя здесь поместить тринадцать, — сказал опечаленный

кладовщик Пилипенко, — какая же здесь кубатура останется для дыхания
воздухом? Никакой кубатуры, да и вас же двое.

Веткин поглядывал то на одного консультанта, то на другого, но у него

не было растерянного вида. Вероятно, все затронутые обстоятельства у
него были давно учтены и сверстаны в общий план операции. Он
подтвердил свое прежнее решение:

— Так я десятого перевезу семейство. Нельзя ли конячку какую-

нибудь, потому что все-таки барахлишко и малыши пешком не дойдут от
вокзала.

— Конячку? Пожалуйста! Даже две!
— Вот это спасибо. Две, конечно, лучше, потому… семья все-таки

переезжает.

Десятого мая, в воскресенье, совершился въезд семейства Веткиных

на территорию нашего завода. Завод был расположен недалеко от города, и
к нему была проложена специальная дорога, вымощенная булыжником.
Рано утром две заводские «конячки» притащили к городу некоторое
подобие экипажей, отчасти похожих на линейки, отчасти на площадки. К
полудню по дороге началось движение публики, чего раньше никогда не
бывало. Семейные пары делали вид, будто совершают воскресную
прогулку, дышат свежим воздухом и наслаждаются окрестными
ландшафтами.

В два часа дня показалась процессия — никакое другое слово к

описываемому явлению не подходит. Сидящий на первой подводе
трехлетний мальчик держал в руке небольшой игрушечный флаг, и это еще
больше придавало всему шествию характер торжественный.

Впереди шли две подводы. На них преобладало «барахлишко», только

на первой сидел знаменосец, а на второй двое детей поменьше.
«Барахлишко» состояло из вещей малого размера, за исключением
шкафика, установленного на первой подводе в самом ее центре, что
придавало шкафчику некоторую нарочитую торжественность. Это был
кухонный шкафик одно из самых счастливых изобретений человечества,
шкафик, но в то же время и стол. Такие вещи издают всегда замечательный
запах: от них пахнет теплом, свежеиспеченным хлебом и детским счастьем.
Кроме шкафика выделялись большой самовар, две связки книг и узел с
подушками. Все остальное было обыкновенной семейной мелочью: ухваты,
веники, ведро, чугунки и т.д.

Рядом со второй подводой шла девушка лет семнадцати, в стареньком,

потемневшем ситцевом платьице, босиком и с непокрытой головой. Видно
было, что она всегда так ходила: несмотря на то, что лето только началось,
волосы ее успели сильно выгореть, лицо было покрыто густым
красноватым загаром, а на щеках даже шелушилось. И все же оно
производило очень приятное впечатление: серьезное, хорошей формы рот.
Голубые глаза ясно и спокойно поблескивали под прямыми умными
бровками.

За подводами два мальчика, приблизительно одного роста и возраста,

несли выварку

, чем-то наполненную и прикрытую полосатым куском

материи. Этим было лет по тринадцать. За ними шествовала центральная
группа детворы от пяти до двенадцати лет, мальчики и девчонки. Двое,
самые молодые, девочки, щекастые и пузатенькие, — шли впереди,
взявшись за руки, часто перебирали босыми ножками по чистым теплым

булыжникам мостовой и имели вид очень озабоченный: подводы хоть и
медленно двигались по шоссе, но этим пешеходам трудно было управиться
и с такой скоростью.

Остальные, большие мальчики, заняты были делом: каждый что-

нибудь тащил на руках или на плечах, кто зеркало, кто связку рамок, самый
старший нес граммофонную трубку.

Вся эта компания произвела на меня неожиданно приятное

впечатление: головы всех были острижены под машинку, загоревшие
мордочки казались чистыми, даже босые ножки были припорошены только
сегодняшней пылью. Поясов ни у кого не было, но воротники ситцевых
рубашек были аккуратно застегнуты, не было нигде ничего изодранного,
только у того, что нес трубу, блестела на колене заплата. Особенно же мне
понравилось то, что ни у одного члена процессии не было несимпатичного
или отталкивающего выражения: никаких болячек, никакой золотухи,
никаких признаков умственной отсталости. Они спокойно поглядывали на
нас, не смущались, но и не глазели безразлично, иногда о чем-то между
собой переговаривались, не понижая голоса, но и не бравируя своей
свободой.

Я расслышал несколько слов такого разговора:
— Тут сухое место. А это лоза.
— Из нее корзинки можно делать.
— Батько обязательно сделает!
Сам батько, творец и руководитель всей этой армии, шел сзади и

бережно нес в руках граммофонный ящик. Рядом с ним, спустив с черной
головы желтый, яркий платок, выступала важно, улыбаясь нам влажными
большими глазами красивая, румяная женщина. Проходя мимо нас, Степан
Денисович расцвел своей замечательной улыбкой и приподнял кепку:

— Приехали! Что хотите делайте, а приехали! Ваши, смотри, рты

разинули! А это моя жена, честь имею: Анна Семеновна!

Анна Семеновна церемонно наклонила голову и протянула руку, потом

черными глазами стрельнула вокруг и сказала солидным низким
контральто:

— Вот ему нужно: рты разинули! Привыкнут. Были б люди хорошие,

не злые.

В этот момент среди встречающих произошло движение. Жена

инструментальщика Чуба, широкая и важная дама, до сих пор смотревшая
на шествие с поджатыми губами, воздела руки и воскликнула:

— Ой, лышенько! Ой, боже ж ты мой! Такие крошки и пешком идут! С

вокзала пешком, легко сказать!

Она бросилась к одной из крошек и подхватила ее на руки. Девочка из-

за ее плеча выставила такую же, как и раньше, озабоченную мордочку и так
же таращила на мир голубые глазенки. Немедленно и другая крошка
вознеслась на чьи-то плечи. Встречающие смешались с процессией. К
Веткиным подошел бухгалтер Пыжов и сказал, протягивая руку:

— С приездом! И самое главное, не робейте! Это, понимаете,

правильно: кадры!

Пользуясь летним временем. Степан Денисович решил основную

часть своей армии поместить на свежем воздухе. Для этого он устроил
возле своей хаты нечто вроде веранды. Для такого дела нашлось в разных
концах нашего двора много бросового материала: обрезки, куски реек,
ящики. Воспользовавшись моим разрешением, Степан Денисович назначил
для доставки этого материала резервные силы армии, в то время когда
основные силы занялись самой постройкой.

Еще семья Веткиных не прибыла к нам, а меня заинтересовал важный

педагогический

вопрос:

имеется

ли

этой

семье

какая-либо

организационная структура, или семья представляет из себя, так сказать,
аморфную массу? Я прямо спросил об этом Степана Денисовича, когда он
зашел ко мне по делу.

Веткин не удивился моему вопросу и одобрительно улыбнулся:
— Вы правы, это очень важный вопрос, структура, как вы говорите.

Конечно, есть структура, хоть и трудный вопрос. Тут могут прийти в голову
разные неправильные принципы…

— Например?
— Да вот я вам объясняю. Можно, допустим, по возрасту, тогда для

дела хорошо будет, а для воспитания неправильно, малыши и одичать
главная бригада — четверка: Ванька, Витька, Семен и опять же Ванюшка.
Старшему Ваньке пятнадцать лет, Ванюшке десять, но он тоже шустрый,
может то другое делать.

— Как это у вас для Вани вышло?
— Вышло так в беспорядке. Старший Ванька правильный, я люблю

это имя, а то теперь в моду вошли Игори да Олеги. Ну, а второй родился в
шестнадцатом году — война, то, се. Я как учитель освобождается, да черт
их разберет, потащили и меня к воинскому начальнику и продержали две
недели. А жинка в это время с прибавлением. Хлопоты, нужда, волнение, а
кумовья попались неотесанные, деревня! Батюшка, видно, спешил куда,
заглянул в святцы, какого святого? Ивана-мученика. Ну, и бултых в воду с
этим мучеником, так и осталось. Да ничего страшного, может, потом будут
путаться, а сейчас ничего: то — Ванька, а то — Ванюша, они так уже и

знают. Ванька белый, а Ванюшка черный, в мать.

— Так это у вас хозяйственная бригада?
— Ого! Хозяйственная. И в школу ходят, и дома, если что сделать,

всегда компанией. Работники будут. И к тому же мальчишки. Вот вам и
структура. Потом есть еще бригада, хэ, хэ! Васька — восемь лет, осенью в
школу, подходит к старшим, а пока гуляет. А кроме него, Люба — семь
годков, а Кольке — шесть. В хозяйстве с них какой толк, а все-таки
приучаются: принести что, отнести, в кооператив сбегать. Читать умеют и
счет в пределах двух десятков — удовлетворительно.

— Это они сейчас материал стаскивают?
— Они. Васька, Люба и Колька, это их дело. Ну, а под ними, конечно,

мелочь: Марусе только пять, а другие меньше: Вера и Гришка. А Катя и
Петька самые малые — близнецы, в позапрошлом году только появились.

— Старше всех дочка?
— Оксана, как же! Оксана вне конкуренции. Во-первых, невеста, во-

вторых, она все умеет, и матери, пожалуй, не уступит в хозяйстве. Это
особая статья, и тут подумать нужно. Из Оксаны хороший человек выйдет,
и учиться хочет — в рабфаке. Вот посмотрю осенью.

Первая бригада Ваньки старшего неустанно работала по постройке

веранды. Сам Степан Денисович мало ей помогал, так как приступил уже к
работе в нашей кузнице, и только после четырех часов его взлохмаченная
голова торчала над готовым каркасом веранды, занятая больше всего
вопросом о конструкции крыши. Но даже и в эти вечерние часы
распорядительная власть принадлежала Ваньке. Однажды при мне он
сказал отцу:

— Ты туда не лазь. Утром мы сами сделаем. А ты лучше гвоздей

достань. Этих гвоздей мало.

В распоряжении бригады были только те гвозди, которые Ванюшка

младший вытаскивал из старых досок. Он целые дни просиживал за этим
делом, в его распоряжении были для этого клещи и особый молоток с
раздвоенным узким концом. Ванюшкина продукция «лимитировала»
постройку, и Ванька старший отдал приказание резерву, доставляющему
материал:

— Вы не бросайте где попало. Если с гвоздиком, несите к Ванюшке, а

если без гвоздика, давайте мне.

Начальник резерва, восьмилетний Васька, человек лобастый,

коренастый и серьезный, не пошел, однако, на усложнение работы по
доставке материала, а мобилизовал представительницу «мелочи»,
пятилетнюю

Марусю

—

существо

необыкновенно

радостное

краснощекое. Маруся с любопытством рассматривала каждую дощечку,
придиралась к каждому подозрительному пятнышку и, надувая и без того
полные щечки, откладывала дощечку в ту или иную сторону. Во время
работы она нежно приговаривала:

— С гвоздиком… Без гвоздика… С гвоздиком… Три гвоздика… А

эта… без гвоздика… А эта с гвоздиком…

Только изредка она с испугом всматривалась в какой-нибудь

подозрительный обрывок проволоки, прилепившийся к дощечке, и
озабоченно топала к Ваньке или к Витьке с трагическим вопросом:

— Это тоже гвоздик? Или это другое?.. Это ровалка? Какая ровалка?

Это не нужно с гвоздиком?

Молодые

Веткины

поражали

окружающих

удивительным

спокойствием своих характеров. В этом переполненном семействе почти не
слышно было плача. Даже самые младшие Веткины, близнецы Катя и
Петька, никогда не задавали таких оглушительных концертов, какие
случались, например, в семействе Чуба. У Чуба дети были веселые, боевые,
очень подвижные и предприимчивые. Они много играли, были
организаторами всей детворы нашего двора, много проказничали и
веселились, их голоса слышались то в том, то в другом конце. Очень часто
эти голоса приобретали подчеркнуто минорный характер, а иногда
приобретали

форму

рева,

настойчивого,

упорного,

вредного,

причитаниями и обиды, с неожиданными повышениями до «крика под
ножом убийцы». Чубы-родители деятельно боролись с подобными
излишествами, сами кричали, ругались и даже проклинали свое потомство,
а в случаях с наибольшей экспрессией размахивались затрещинами и
подзатыльниками и другими видами непосредственного воздействия. Такое
оформление часто сообщало семье Чубов характер классической трагедии,
вроде «Ричарда 3», в которой, как известно, детей убивают пачками. На
деле, конечно, ничего трагического не было.

Молодые чубенки, накричавшись до хрипа и получив все, что им

полагалось по обычаям педагогики, вытирали слезы и немедленно
забывали все обиды и неприятности, в том числе и собственные
домогательства, послужившие ближайшим поводом к конфликту, и
отправлялись с веселыми выражениями лиц продолжать свою счастливую
детскую жизнь в другом конце двора. Старые Чубы тоже не предавались
никакой грусти. Напротив, сознание исполненного родительского долго
повышало их жизнедеятельность, необходимую для выполнения стоящих
перед ними семейных задач.

Ничего подобного не было у Веткиных. Даже Катя и Петька в самых

пессимистических

случаях

ограничивались

коротким

хныканьем,

имеющим главным образом символическое значение. Более старшие
элементы веткинского потомства даже и не хныкали никогда. Конфликты
этой семьи не выносились на общественную арену, а может, конфликтов и
вовсе не было.

Наше заводское общество обратило внимание на эту особенность

Веткиных; все старались как-нибудь объяснить ее. Никто при этом не
упоминал о педагогических талантах родителей.

Чуб говорил:
— Характеры такие. Это от природы. И тут ничего хорошего нет, если

вообще посмотреть. Человек должен все уметь. Какой же это человек будет,
если ему все равно, хоть блин, хоть г…о? Человек, если что — кричать
должен, сердце у него должно быть. И плакать в детском положении
следует по закону: живой человек, а не кукла. У своего батька я первый
скандалист был, и попадало, правда, то аршином, а то и кулаком. А теперь
живу без скандалов, хотя, если кто налезет, пожалуйста, я тоже покричать
могу, а как же иначе?

Бухгалтер Пыжов был другого мнения:
— Не в том дело, товарищ Чуб, не в характере дело, а в экономической

базе. Когда у тебя один или два, увидят что — дай! Дай этого! На! Дай
того! Ну, надоест, нельзя! Начинается крик, конечно, потому что раньше
давали, а теперь не дают. А у Веткина — тринадцать, крути не верти, а все
равно постоянный недостаток и дефицит. Тут никому в голову не придет
кричать: дай! Как это «дай»? Откуда дать? Я и то удивляюсь, как это
Степан Денисович управляется без счетовода? Тут, что ни попадет в общий
котел, подумай да подумай, по скольку граммов приходится на персону, да
ведь не просто раздели, а по дифференциальному методу, старшему одно, а
младшему другое. Вот почему и характеры спокойные: каждый сидит и
ожидает своего пайка, криком все равно не поможешь.

— Ну, это вы по-ученому придумали, товарищ Пыжов, а только не так,

возразил Чуб. — У меня тоже шестеро. По какому хочешь методу, все равно
мало приходится на одного. А, однако, орет, понимаешь, хоть ты ему кол на
голове теши: дай и все! И такой результат: кто больше кричит, так тому
больше и дается. А не выкричит, так силой отнимет у другого. У меня
Володька такой — напористый!

Веткин выслушал эти философские новеллы со сдержанной улыбкой

превосходства и ответил так:

— Если человек напористый, это еще вопрос, нужно или не нужно.

Один напористый нарвется на другого напористого и за ножи хватаются

или просто в драку! Надо, чтобы компания была хорошая, тогда все и
сделается, а то «напористый»! А что дети плачут и кричат, так это просто
от нервов. Вы думаете, у вас только нервы? У них тоже. На вид он хороший
мальчишка, и веселый, и все, а на самом деле у него нервы испорчены, как
у барыни-сударыни. Он и кричит. Если ему нервы не портить с первого
года, чего он будет кричать?

— У моих нервы? — поразился Чуб. — Ого!
— Чего там «ого»? — сказал Веткин и развел усы, прикрывая рукой

улыбку. — У тебя у самого нервы бракованные.

Снабдить пищей свою семью Веткину было трудно. Правда, мы отвели

для его нужд значительный участок огорода, и на нем скоро заработали
Анна Сергеевна и Оксана. Помогли Веткину и еще кое-чем: лошадь, плуг,
семена и особенно важная вещь — картофель. Но пока что огород требовал
только труда и расходов.

Степан Денисович не жаловался, но и не скрывал своего положения:
— Я не падаю духом. Сейчас главное — хлеб. Для начала, если будет

хлеб, хорошо. Но все-таки: самое минимальное — полпуда хлеба, это
значит, по пятьсот граммов на едока, в сущности, даже маловато. Каждый
день полпуда!

Мы все понимали, что от Веткиных требовалась змеиная мудрость.

Сам Веткин эту мудрость реализовал на работе. Он был и в самом деле
хороший кузнец: в этом деле ему здорово помогала учительская культура.
Заработок его поэтому был гораздо выше среднего заработка нашего
рабочего.

Но я был очень удивлен, когда на мое предложение о вечерней

сверхурочной работе Веткин ответил:

— Если нужно для завода, я не откажусь — это другое дело. Ну, а если

это вы как бы в поддержку мне, так такого не нужно делать, потому что с
таким принципом можно сильно напутать.

Он смущенно улыбнулся и потом уже не мог спрятать улыбку, хотя и

старался изо всех сил запихнуть ее за густую занавеску усов, — это значит,
он чувствовал какую-то неловкость.

Человек должен работать семь часов, а если больше, значит,

неправильная амортизация. Я этого не понимаю: народил детей и умри. Это
вот, забыл уже, насекомое такое или бабочка, так она живет один день.
Положила яички и до свидания: больше ей делать нечего. Может, для
бабочки и правильно, потому что ей в самом деле нечего делать, а у
человека дела много. Я вот хочу видеть, как Советская власть пойдет и как
перегоним этих… Фордов разных и Эдисонов. И японцы, и Днепрострой,

мало ли чего? Семь часов кузнечной работы — это для меня не легко.

— Но вы только что сказали, — отозвался я, — что если нужно для

завода…

— Это другое дело. Для завода нужно — и все. А для детей моих не

нужно. Надо, чтобы отец у них как человек был, а не то, как я наблюдал, не
человек, а просто лошадь: взгляд тупой, спина забитая, нервы ни к черту, а
души, как кот наплакал. К чему такой отец, спрашивается? Для хлеба
только. Да лучше такому отцу сразу в могилу, а детей и государство
прокормит = хлеба не пожалеет. Я таких отцов видел: тянет через силу,
ничего не соображает — свалился, издох, дети — сироты; а если и не
сироты, так идиоты, потому что в семье должна быть радость, а не то что
одно горе. А еще и хвалятся люди: я, говорит, все отдал для детей! Ну, и
дурак, ты отдал все, а дети получили шиш. У меня хоть и небогатая пища,
зато в семье есть компания, я здоровый, мать веселая, душа есть у каждого.

Признаюсь, что в то время такие рассуждения Степана Денисовича не

то что не понравились мне, а упали как-то не на благоприятную почву.
Логически с ним трудно было не согласиться, но трудно было представить
себе ту границу, которая могла бы точно отделить подобную философию от
эгоизма или простой лени. Я привык считать, что чувство долга только
тогда будет действенным и нравственно высоким, когда оно не находится в
очень близком родстве с арифметикой или аптекой.

Мне захотелось ближе посмотреть, как вся эта теория выглядит в

практической линии Степана Денисовича. Но зайти к Веткиным у меня все
не выбиралось времени, тем более что положение их постепенно
улучшилось. В другой половине хаты Веткина жили две девушки-
обмоточицы. Они по собственному почину уступили свою комнату
Веткиным, а сами перебрались к подруге в другую хату. Степан Денисович
деятельно занялся реорганизацией своего обиталища.

Как-то я и инструментальщик Чуб уже в августе месяце пробирались в

город. Шли по узкой кривой тропинке в молодых дубовых зарослях. Чуб по
своему обыкновению говорил о людях:

— Веткин сына на экзамен отправил — Ваньку старшего. А будет

жить у дяди в городе. И сейчас там. Дай мне такого дядю, так я тебе не
только тринадцать — тридцать детей наготовлю. Людям везет по-разному:
у одного голова, у другого — борода красивая, у третьего — дядя!

— Что там за дядя такой?
— Ого! Не дядя, а масло! Председатель ГРК

, легко сказать! Четыре

комнаты, рояль, диваны, ну, мануфактуры разной, продовольствия, как ц
царя!

— Крадет, что ли?
— Чего крадет? Покупает, хэ! В своих магазинах всегда можно купить.

Если бы, допустим, у меня свом магазины были, разве я не покупал бы?
Нэп называется! Бывает и НЭП, а бывает и ХЭП, ХАП! При «хапе» и для
племянников хватит. А вы спросите Степана Денисовича, почему он к дяде
пристроился? Ну, и отдал бы Ваньку в наш фабзавуч. Так нет, к дяде нужно,
потому что там Нэп этот самый!

В этот момент из-за дубовых зарослей по той же кривой дорожке

вышли Степан Денисович и Ванька. Ванька брел сзади, щелкал прутиком
по встречным стволам молодых деревьев и имел то сложное выражение,
которое бывает только у мальчиков, когда они из уважения и любви к
старшим покоряются их решениям, но в глубине души крепко стоят на
какой-то своей принципиальной позиции, и это ясно видно по еле
заметной, но все же настойчивой и иронической улыбке и в легком налете
такого же иронического лака на грустных глазах.

— Выдержал? — крикнул Чуб еще издали.
Степан Денисович даже не улыбнулся, сердито глянул назад на сына и,

направляясь мимо нас, буркнул холодно:

— Выдержал.
Но потом вдруг остановился и сказал, глядя в землю:
— Вы слышали о дворянской гордости? Пожалуйста, вот вам

дворянская гордость!

Несколько театральным жестом Веткин показал на Ваньку. Сей

представитель дворянства в одной руке держал ботинки, а в другой прутик,
которым царапал землю у своих босых ног, рассматривая исцарапанное
место прежним сложным взглядом, состоящим из двух лучиков: один
грустный и расстроенный, а другой лукавый и вредный. Последний лучик,
может быть, как раз и отражал идею, безусловно, дворянскую.

Степан Денисович старался пронзить Ваньку сердитым взглядом, но

не пронзил: Ванька оказался твердым, как самшит. Тогда Степан Денисович
обратился к нам с жалобой на сына:

— Яблоки! Яблоки он признает, если натаскает из совхозного сада. А

если они на столе у человека, так он их не признает!

Такое возмутительное отношение к яблокам, конечно, не могло быть

изображено никакими словами. Степан Денисович снова воззрился на
Ваньку.

Ванька совершил головой неразборчивое движение, состоящее из

поматывания в нескольких направлениях, и сказал:

— Разве только яблоки? Не в яблоках дело, а вообще… я там жить не

буду.

Степан Денисович снова обернулся к нам, чтобы подчеркнуть

развратный характер Ванькиных слов, но Ванька продолжал:

— На что мне ихние яблоки? И конфеты? И этот… балык!
Ванька вдруг пыхнул смехом и отвернул покрасневшее лицо,

прошептав несколько смущенно:

— Балык…
Воспоминание об этом деликатесе смешило Ваньку недолго, к тому же

это был горький смех сарказма. Ванька повернул этот сарказм к нам его
серьезной стороной и сказал с настоящим осуждающим выражением:

— У нас дома ничего такого нет, и я не хочу! Не хочу — и все!
Кажется, в этих словах заключалось окончательное утверждение

Ваньки, потому что, сказав их, Ванька выпрямился, крепко хлопнул
прутиком по ноге, как будто это был не прутик, а стек, и глянул на батька. В
этот момент в выражении Ванькиной фигуры было действительно что-то
аристократическое.

Степан Денисович под правым усом что-то такое сделал, как будто

начал улыбаться, но бросил эту затею и сказал пренебрежительно:

— Гордец какой! Подумаешь!
Он круто повернулся и зашагал по направлению к заводу. Ванька

быстро сверкнул взглядом по нашим лицам, как будто хотел поймать их на
месте преступления, и спокойно тронулся за батьком.

Чуб задержал теплый взгляд на уходящем мальчике, кашлянул и полез

в карман за махоркой. Он долго расправлял пальцами измятый листик
папиросной бумаги, долго насыпал и распределял на нем табак и все
посматривал задумчиво в сторону скрывшегося уже Ваньки. Только
заклеив смоченную языком цыгарку и взяв ее в рот, он зашарил в глубоком
кармане грязного пиджака и сказал хрипло:

— Да-да, мальчишка… А как вы скажете, правильно или неправильно?
— Я думаю, что правильно.
— Правильно?
Чуб стал искать спички в другом кармане, потом в штанах, потом где-

то за подкладкой и улыбнулся:

— На свете все легко решается. Вот вы сразу сказали: правильно. А

может, и неправильно. Спички вот, и то все бока расцарапаешь, пока
найдешь, а тут тебе жизнь, жизненная правда! Как же так, правильно? Вам
хорошо говорить, а у Веткина тринадцать. Имеет право этот босяк
задаваться? Яблоки, балык, смотри ты! А если у батька и картошки не
хватает?

— Постойте, Чуб, вы только сейчас осуждали Веткина…
— Осуждал, а как же! А что ж тут хорошего? Дядя тот сукин сын, а

Веткин к нему мостится.

— Ну?
— Так это другое дело. Это к старику придирка, а мальчишке какое

дело? Мальчишка должен понимать, что отцу трудно, отец и думает, как
лучше. Нашел-таки спички, смотри, куда залезли! Теперь детвора стала
такая — все сама, и делает сама, и понимает сама, а ты за нее отвечай!

Ванька настоял на своем и поступил в наш фабзавуч

. Городской дядя,

таким образом, был оставлен в потенциальном состоянии.

Описанный случай меня заинтересовал в нескольких разрезах.

Хотелось увидеть поближе всю мотивационную натуру Ваньки, нужно
было выяснить и другое, как такие натуры делаются? Для нашего брата,
педагога, второй вопрос представляет настолько важное значение, что мне
не стыдно было поучиться кое-чему у такой кустарной педагогической
организации, как семья Веткиных. При этом мне не могло прийти в голову,
что Ванькина натура дана от природы, что она не является результатом
хорошей воспитательной работы.

Среди так называемой широкой публики у нас широко распространено

знание того, что теория Ломрозо

ошибочна, что хорошее воспитание из

любого сырого материала может выковать интересный и здоровый
характер.

Это правильное и симпатичное убеждение, но, к сожалению, у нас оно

не всегда приводит к практическим результатам. Это происходит потому,
что значительная часть наших педагогов исповедует пренебрежение к
Ломброзо только в теоретических разговорах, в докладах и речах, на
диспутах и конференциях. В этих случаях они решительно высказываются
против Ломброзо, но на деле, в будничной практической сфере, эти
противники Ломброзо не умеют точно и целесообразно работать над
созданием характера и всегда имеют склонность в трудных случаях
потихоньку смыться и оставить природное сырье в первоначальном виде.

Эта линия положила начало многим завирательным писаниям и

теориям. Отсюда «стала есть» и педология

, в порядке хитроумного

непротивления, пошла и теория «свободного воспитания», а еще
естественнее — пошли отсюда же обыкновенные житейские умывания рук,
воздевание тех же конечностей, отмахивание теми же конечностями,
сопровождаемые обычными словечками:

— Ужасный мальчик!

КНИГА ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ (А.С. Макаренко) - часть 3