Уткин А. И. Первая Мировая война  

УТКИН АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Уткин А. И . Первая Мировая война — М.: Алгоритм, 2001. — 592 с. (Серия: История России. Современный взгляд). Тираж 5 000 экз. ISBN 5-9265-0039-7

Аннотация издательства : Первая мировая война оказала огромное влияние на события XX века: дала импульс технической революции и сделала насилие орудием разрешения международных споров Уроки первой мировой актуальны и для сегодняшнего времени, когда некоторые державы, как некогда Германия, претендуют на мировое господство.

Содержание

Введение [5]
Глава первая. Раскол Европы [17]
Глава вторая. Цели Союза [63]
Глава третья. 1914 [91]
Глава четвертая. Стабилизация на Западе, поражения России на Востоке [176]
Глава пятая. Война на всех фронтах. 1916 [248]
Глава шестая. Пик напряжения. 1917 [311]
Глава седьмая. Война и революция [376]
Глава восьмая. Брестский мир [436]
Глава девятая. Поражение Германии [488]
Глава десятая. Интервенция и Версаль [542]
Заключение[582]
Примечания

Введение

Первая мировая война является одним из ключевых событии мировой истории. Она определила мировую эволюцию всего последующего времени. За четыре года произошла подлинная революция в экономике, коммуникациях, национальной организации, в социальной системе мира. Первая мировая война придала современную форму национальному вопросу. Она вывела на арену общественной жизни массы народа, фактически не участвовавшие прежде в мировой истории. Она дала невиданный импульс технической революции. Она при этом открыла невиданные глубины гуманитарного падения, на которые оказался способным человек вопреки всем достижениям цивилизации. Она фактически разрушила оптимистическую культуру Европы, смяла все достижения столетия посленаполеоновского мира, сделала насилие легитимным орудием разрешения международных споров и инструментом социальных перемен. Она оставила после себя невиданное озлобление народов, выплеснувшееся в отчуждение 20-30-х годов и кровавую драму Второй мировой воины

Названная Великой, Первая мировая война оставила раны, которые с трудом затягивает даже время. Англичанин пишет сегодня:

«Великая война разбила сердца в масштабах, невиданных до норманнского завоевания и, слава Богу, неведомых за прошедшее тысячелетие. Она нанесла удар по рациональной и либеральной цивилизации европейского просвещения и, таким образом, по всей мировой цивилизации. Довоенная Европа хотя и была имперским центром, вызывала уважение приверженностью принципам конституционализма, правлением закона и представительными правительствами Послевоенная Европа лишилась доверия к этим принципам Они были потеряны в России после 1917 года, в Италии после 1922 года, в Германии в 1933 году, в Испании после 1936 года... Тоталитаризм стал политическим продолжением войны другими средствами»{2}.

Во Франции, Германии и Британии нет ни города, ни деревни, где не было бы монумента не вернувшимся с Великой войны. В этой войне погибли два миллиона русских солдат, два миллиона французов, два миллиона немцев, миллион англичан и несчитанные сотни тысяч из самых разных стран и уголков земли — от Новой Зеландии до Ирландии, от Южной Африки до Финляндии. А оставшиеся в живых стали частью того, что позже будет названо «потерянным поколением».

Особое, решающее значение Первая мировая война имеет для нашей страны. Базовым для понимания русской истории является признание того факта, что внутри русского народа существуют два народа. Это явление берет свое начало со времен второго Романова — царя Алексея Михайловича, когда в Россию начинает проникать западное влияние и такие блестящие представители западного мировоззрения, как князь Голицын, становятся (при царевне Софье) во главе русского правительства. Люди вокруг Немецкой слободы, побывавшие за границей, получившие доступ к западному миру, становятся при Петре на капитанский мостик государства. И находятся гам до 1917 года. Традиционное деление идейных лагерей русской жизни на западников и славянофилов — слишком слабое и неотчетливо выраженное, словно речь шла о мирном свободном выборе между сюртуком и кафтаном. Кровавый выбор истории был гораздо трагичнее. Национальное выживание требовало выбора: как ответить на тотальный натиск колонизующего весь мир Запада — уходом в изоляцию (как японцы в 1639 — 1869 годах, иранцы при Хомейни и т.п.) или изменением национального психологического кода в пользу сближения с западной («фаустовской») парадигмой национальной жизни, основанной на вере в свободный выбор, на сознательном целенаправленном выборе такой цели, ради осуществления которой требуется деятельная жизненная экспансия, индивидуализм, материалистическое самоутверждение.

Петр-реформатор безжалостной рукой заимствовал западную систему управления и систему организации армии. Частично он преуспел, создав государство, способное осуществлять обновление страны. Эта ассимиляция западной политической системы и ее военных органов оказалась успешной, позволив России продержаться до 1917 года. Великие державы Запада были вынуждены признать мировое значение русского государства, хотя их воззрения на Россию (читай книги западных путешественников) всегда содержали сомнение в отношении крепости континентального гиганта. Запад скептически воспринимал реформы Екатерины и Александра Второго, указывая на столь отличную от западной жизнь огромного большинства русского населения.

При всей огромности империи и блеске петербургского авангарда, ее политическая система несомненно отставала от требований времени — она не смогла создать механизма, который, с одной стороны, сохранял бы духовно-культурную оригинальность России, а с другой, указал бы полутораста миллионам мужиков путь к материально достойной жизни. Государственная система имперской России в девятнадцатом столетии представляла собой неустойчивое соотношение сил — небольшую вестернизированную элиту, способ сдержать массы у которой заключался не в консерватизме, а в реакции, в приверженности политическому порядку, имитирующему систему Западной Европы восемнадцатого столетия, от которой Европа уже отказалась. Частью реакции императорской России было проведение ограниченных по масштабам реформ, часто отменяемых, сопровождаемых политическим террором. При этом гений Петра не имел продолжения, ему наследовали самодержцы с нередко милыми манерами, но без необходимого характера. Правящий класс, решающий судьбу многомиллионной страны, демонстрировал скорее жесткость, чем компетентность — и это в условиях, когда прогресс никак «не желал» проявляться снизу, от подданных империи, вовсе не ставших еще гражданами, живущих далеко в доиндустриальной эпохе. Неадекватная элита в силу своей некомпетентности проявляла скорее враждебность к западным социальным идеям, чем и породила мощную социалистическую реакцию в XX веке. Плотина, созданная против прямого проникновения Запада, породила силы, создавшие внушительный обводной канал.

Правящий класс императорской России не обладал уверенностью в себе, ясным пониманием ситуации, энергией патриотического спасения, которая позволила, скажем, британской аристократии образовать союз с нарождающейся буржуазией, создать жесткую и прочную основу нации, не потерявшей самоуважения и в то же время восприимчивой к ценностям технической цивилизации. Российская аристократическая элита устремилась не к союзу с буржуазией, а за царем-самодержцем, делая для русской буржуазии дело реформирования России едва ли не безнадежным. И никогда в России не было создано основательного «среднего класса» — гаранта стабильности, противника революций. Хранить и защищать святую Русь предоставили не авангарду ее народа, а государству, западное происхождение которого вызывало едва ли не естественное отчуждение. И Россия к периоду решающего вхождения в период испытаний сохранила в себе как подлинную часть национального существования не только собственные национальные традиции, но традиции Византии и Золотой Орды. Если цитировать Дизраэли, — «две нации в одной». Но британский премьер говорил о бедных и богатых в Англии, в России же двумя нациями были носители западной цивилизации, с одной стороны, и приверженцы Византии — Азии, оторванные от Киевской прародины массы — с другой.

Жалея свой народ, блестящая русская элита XIX — начала XX века не признавала решающей, почти необратимой отсталости основной массы населения. Удобнее было найти в ней черты вселенского вселюбия, органического гуманизма. Не критика была нужна России, но серьезная работа любящих сердец, осознание своей просветительской и организующей миссии. Слишком много лучших русских людей не смогли так «оторвать» себя от своего народа, встать над ним ради его же спасения.

Пик сближения России с Западом приходится на 1914-1917 годы, когда был создан их военный союз, противостоящий притязаниям Германии на гегемонию в Европе. Но в эти критические годы высшего испытания сказалась слабость дела, осуществленного Петром. Во всей трагической отчетливости проявилось, что династия Романовых создала лишь тонкий слой вестернизированной аристократии, той, в основном военной элиты, признание которой народом зависело от непосредственных практических результатов. И когда эти результаты оказались плачевными, во весь рост — и во всем критическом звучании — встал вопрос о двух народах внутри одного , о двух культах в пределах одной нации. Небольшая прозападная элита сама увидела, сколь мала ее внутренняя база, сколь далеки огромные массы народа, живущие собственной жизнью, от блестящих «граждан мира» из двух столиц. Стало прискорбно ясно, что царю Петру и его наследникам не удалось найти «синтеза» духа Запада, покоящегося на идее самореализации, на абсолютной убежденности в своем праве, на абсолютном самоутверждении, и русского духа, склонного к созерцательности, преданного идее по-своему понимаемой справедливости

Зыбкое реформирование, сопровождаемое контрреформами, возможно, со временем и дало бы искомый результат — сближение двух частей одного народа, но прозападная элита бросилась в авантюры, против которых выступали лучшие государственные деятели России — Витте и Столыпин. Прозападные вожди как бы забыли трагическую особенность России, ее особый путь избавления от политического доминирования Запада. Раскачивание внушительного по виду российского корабля дало жестокие результаты в ходе войны 1904-1905 гг. с Японией Но это не отрезвило тех, кто не понимал смысла русской истории и того факта, что управлять в России, считая что она просто часть Запада, — это сидеть на вулкане.

Высший патриотизм сдерживал тысячелетнюю Россию, от правящих кабинетов до избы мужика, он и спасал ее многие столетия от капитуляции перед материалистическим и бездуховным Западом. Но горечь поражений, усталость обезлюдевшей деревни, смятение столкнувшихся с реальностью умов потрясли Россию и подточили ее цемент, глубокий национальный патриотизм. Старым дорогам не стало веры, и Россия пошла особенным путем.

До падения Севастополя в 1855 году русский патриот еще мог утешаться картинками 1812 года и лестной мировой политической картой. Поражение в Крымской войне принесло в Россию осознание того, что Россия, возможно, покидает главное русло мировой истории. Шанс органического «вхождения в Запад» возрос у России в 1861 году с освобождением крестьян и созданием основ гражданского общества. Последовавшее освобождение крепостных, реформы Александра II, строительство дорог и обращение к европейскому капиталу поставило вопрос об отношении России к Западу в совершенно новую плоскость. К началу XX века поколение Витте и Столыпина совершенно решительно отходит от интеллектуальной осторожности Победоносцева и Достоевского, принимая в качестве аксиомы, что у России нет альтернативы союзу с наиболее развитыми европейскими государствами. Знаменуя победу западничества, такие вожди России, как Витте, сознательно поставили задачу сделать Россию западным государством — экономически, идейно, политически.

Шанс стал еще большим в 1906 году, когда Столыпин легитимизировал частную собственность на землю. Выходу народной массы в орбиту буржуазного индивидуализма — основы западного образа жизни — служила передача крестьянам земли в частную собственность. Возможно, будущее России зависело от создания массового слоя землевладельцев, как стабильной основы государства, сдерживающей экстремальные политические тенденции. Самоуправление и суверенность личности стали целями, к которым двинулась Россия. Именно тогда, когда за двадцатилетие 1892-1914 годов российская индустрия сделала феноменальный бросок вперед, славянофильство уходит из поместий бар и купеческих особняков в скромные городские квартиры и унылые деревенские дома народников, породивших в XX веке мощную политическую партию социалистов-революционеров. Одной из главных целей крупнейшей русской партии (трагически впоследствии сошедшей на нет) было сохранение русских особенностей и чрезвычайный критицизм в отношении иностранного. До 1914 года существовала надежда, что либеральные, прозападные тенденции развития России постепенно трансформируют ее социальную структуру, внутренний политический климат и политические установления. Россия 1914 года была очень далека от России 1861 года, она сумела пройти, может быть, большую дорогу, чем большинство европейских наций. У нее наладилось эффективное финансовое хозяйство, никто не мог отрицать ее промышленного прогресса. Всеобщее образование планировалось ввести в 1922 году. Эволюция правительства в демократическом направлении шла медленно, но трудно было оспаривать ощутимость этого движения

На растущее место России в Европе стали указывать демографические показатели. В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 году соотношение изменилось в пользу России (36 миллионов против 39 миллионов Англии и Франции). Соотношение еще более изменилось в пользу России к началу нашего века (129 миллионов против 79 миллионов). Уступая в индустриальном развитии, Россия стала равной всему Западу по населению, если в него включать Англию, Францию и США.

Размеры России, ее население, экономический потенциал и военная мощь сделали ее великой мировой державой и, но меньшей мере, в одном случае — на Берлинском конгрессе — в 1878 году практически весь мир объединился, чтобы ограничить рост влияния рвущегося вперед гиганта. Но могущество России не имело достаточно прочного фундамента. Главной причиной слабости России явился специфический характер ее внутреннего развития — чреватый потрясениями переход от традиционного общества к индустриальному, болезненная абсорбция новых идей и институтов.

Разумеется, Россия очень отличалась от Запада по композиции своего населения. Прежде всего, она была более обширной страной. Во Франции на одну квадратную милю территории приходилось 200 человек, в Англии — 600 человек. В России — 60 человек. Во Франции городское население составляло половину всей нации, в Англии — 70 процентов. В России из 150 миллионов населения (ценз 1912 года) в городах жили 16 миллионов человек. Два с половиной миллиона промышленных рабочих были безусловным меньшинством в своей преимущественно сельскохозяйственной стране. Несколько сот больших заводов и несколько тысяч других промышленных предприятии были островом среди двенадцати миллионов крестьянских домов.

Исторический опыт связей России с Западом отнюдь не был однозначным. На протяжении своей государственной истории Россия воевала со всеми основными странами Запада. В начале XIX века она погубила Наполеона, а затем в течение целого столетия была соперницей лидера Запада — Британии. В Лондоне и после сближения, наступившего в 1907 году, со значительным подозрением смотрели за развитием России. «Восточный вопрос» как бы въелся в плоть и кровь многих англичан, отголоски этих опасений ощутимы вплоть до предкризисных дней 1914 года.

Реальность отставания, неистребимое чувство, что доморощенная гордость может оказать дурную услугу России, привели к тому, что на рубеже веков Россия делает шаг в направлении Запада. Тем, кто еще питал иллюзии в отношении «своего пути», осветил картину позор войны с Японией. Профессионалы стали отнимать хлеб у любителей, и они, профессионалы, желали тесного союза с Западом.

Западники, в отличие от славянофилов, верили в возможность перенесения на русскую почву западного опыта без общенационального раздора. Они (при всей пестроте их взглядов) сходились в том, что у России, ввиду особенностей ее пограничного развития, не было настоящего средневековья, создавшего эмбрионы всех позднейших политических установлений. Иван III и Романовы пришли на почти девственную политически почву. Следовательно, Россия должна нести с Запада плоды его тысячелетнего развития, прививая их на своей своеобразной почве. В истории России, богатой и славной, не было все же цветения различных форм общественного общежития — так заимствуем их демократию и парламентаризм с более благодатной почвы.

В период, когда три последних царя из династии Романовых решили войти в индустриальную эпоху на основе ограниченного заимствования западного технологического опыта при сохранении «исконно русской» системы правления (т.е. самодержавия), вопрос о союзе России с Западом приобрел действительно судьбоносное значение. Славянофилы настаивали на том, что Россия — это особый мир, западники на том, что лучшее в этом мире принесено с Запада Петром и Екатериной. В царствование Николая II в правящем слое утвердилась некая «срединная» идея: экономические перемены неизбежны и они желательны, так как Россия принадлежит к европейскому центру мирового развития; но при этом приобщении к мировой технологической культуре России следует сохранить свое уникальное внутреннее своеобразие перед напором западных идей индивидуализма, денежных отношений и демократии.

Экзамен России на цивилизационную зрелость пришелся на период 1914-1917 годов. Россия, в случае победы в Первой мировой воине, должна была войти в Центральную Европу, в Средиземноморье и принять непосредственное участие в создании в Европе такого политического порядка, при котором треугольник Россия — Британия — Франция определял бы развитие всего евразийского континента. Залогом «окончательного» завершения интеграции России в Европу стал союз с европейским Западом, с Парижем и Лондоном — невиданный доселе эксперимент в дипломатической истории русского государства. [10]

Начался безумный европейский раскол, стоивший ей в целом — и каждому великому национальному государству в отдельности — места центра мировой мощи, авангарда мирового развития. Блестящая плеяда дипломатов слишком уверовала в незыблемость Европы как мировой оси, места отсчета мирового развития. Европа поплатилась за ожесточенное самомнение, за узость мыслительного горизонта. Оказалось непрочным мировое равновесие, тонка пленка цивилизации, горькими стали последствия небрежного отношения к нуждам европейских народов. Нам нужно это осмысление, если мы всерьез решили возвратиться в Европу. В новой Европе рубежа нового тысячелетия мы не должны повторить ошибки, с легким сердцем сделанной летом 1914 года. От этого зависит наше будущее.

Германия имела по отношению к Западу нечто общее с Россией. Германия и Россия обе не имели положительных итогов века Просвещения, столь ощутимого на Западе, в обеих странах не было либерально-гуманитарных традиций, столь счастливо доставшихся Западу от Ренессанса и Просвещения. Ф. Ницше писал о «враждебности немцев Просвещению»{3}. Свой вклад внесли многие германские деятели, от гения политики Бисмарка до гения философии Ницше. Наследием Бисмарка было эмоциональное отрицание западной демократии, переоценка мощи Германии, отклонение от реалистической оценки политической и интеллектуальной мировой ситуации. Влияние Ницше укрепило романтическую переоценку «здравого смысла» и рационально-этических сил в истории, вело к опоре на силу, чувству превосходства и презрению к моральным факторам.

Если немцы и смотрели на Запад, то желали усматривать некоторое родство только с «германской Британией», чьи корни традиционной свободы немцы видели в старых традициях англосаксов. Но и Англия воспринималась как страна ложных принципов. Вспомним лишь, как Гейне в 1830 году писал об «инфернальной Англии, в которой невозможно жить»{4}. Один из наиболее известных германских экономистов В. Зомбарт доказывал в книге «Торговцы и герои», что торговцы Запада имеют мало общего с героями Германии.

«Германская мысль и германское чувство проявляют себя в единодушном протесте против всего, что может хотя бы отдаленно называться английской или западноевропейской мыслью и чувством. С величайшим отвращением, с отчаянием и возмущением германский дух восстает против идей восемнадцатого века — английских по происхождению. Каждый германский философ и даже каждый немец, думающий по-немецки, всегда решительно отвергают весь этот утилитаризм и эвдемонизм... Все, что в западных идеях связано с коммерциализмом, недостойно нас».

И вместо того, чтобы развивать блестящее наследие своей пауки, плоды своей предприимчивости, Германия решила одним ударом достичь политического и военного лидерства в Европе. Ни Запад, ни Россия никогда бы не согласились на такой поворот в своей истории. В результате немцы получили агонию 1914-1945 годов.

Отношения друг к другу русских и немцев — отдельная большая тема. Любовь и ненависть переплетаются в этой теме самым причудливым образом.

С одной стороны , на германский натиск на Восток крестоносцев и прусских курфюрстов, остановленный на Чудском озере и при Грюнвальде, наложилась немецкая спесь, когда немцев в Немецкой слободе и из самой Германии Петр и его наследники пригласили для помощи России. Известный теоретик анархизма М. Бакунин писал по этому поводу:

«Я бы сказал о немцах то, что Вольтер говорил о Боге: если бы немцев не было, их стоило бы выдумать, ибо ничто так успешно не объединяет славян, как укоренившаяся в них ненависть к немцам».

Привезенные Петром немцы, а затем Бирон, Миних и Остерман стали символами засилья всего чуждого России. Николай I доверял лишь двум людям — возглавлявшему Третье отделение Бенкендорфу и прусскому послу фон Рохову. Даже антигерманский трактат о «России, захваченной немцами» (1844) был написан Ф. Ф. Вигелем. Идеологами панславизма были Мюллер и Гильфердинг. А либретто «Ивана Сусанина» написал Г. Розен. В ответ на предложение Александра I назвать награду, которую он хотел бы получить, генерал Ермолов ответил: «Государь, назначьте меня немцем».

Когда барон Гакстгаузен посетил Россию в 1840-е годы, то обнаружил «немалый накал антигерманских чувств, но ему объяснили, что виноваты в этом прибалтийские немцы — надменные и вечно лезущие вперед... Они были привилегированным и образованным меньшинством, которое стремилось монополизировать некоторые сферы администрации и армии»{5}.

Зависть вызывали привилегии немцев, их автономия в области культуры, образования, религии.

Фонвизин, Гоголь и Гончаров создали образ того немца, который «размерил всю свою жизнь и никакого ни в коем случае не делал исключения». У Герцена наглые, жестокие и злые немцы убеждены, что «с нашим братом ничего без палки не сделаешь». Тургенев вспоминает, как его отец выбросил из окна немца учителя за избиение учеников. Салтыков-Щедрин пишет о немце, «продавшем за грош душу».

Немцы платили тем же. Фридрих Второй без всякой симпатии и с опасением относился к русским, «полвека, — по его словам, — сотрясавшим Европу».

Историк Ранке утверждал, что между Востоком и Западом пролегла широкая и непреодолимая межа. Подобные же мысли можно найти у Маркса и Энгельса. Германские революционеры 1848 года призывали народы Запада нанести поражение рабам Востока. Создается интерпретационная традиция, утверждающая, что все великое в русской истории было создано немцами или людьми немецкой крови. Огромное влияние на немцев оказали и революционеры-поляки, дважды в девятнадцатом веке восстававшие против России. Радикальное общественное мнение Германии было антирусским именно потому, что Россия была верным другом немецких правительств, особенно Пруссии. Бебель и В. Либкнехт стояли за революционную войну против России, и с началом мировой войны германская демократия сумела убедить своего пролетария «встать на защиту германской цивилизации от разложения ее примитивной Россией»{6}. [12]

Один из идеологов остзейских немцев К. Ширрен писал:

«Никто не может отрицать, что русские — одаренный народ, однако серьезность, умеренность, постоянство не входят в число его достоинств. Они слишком подвержены настроениям и чувствам, им недостает мужского начала. Есть ли другой народ в мире, столь не замечающий разрыва между его устремлениями и реальными возможностями?.. Есть опасность, что все это завершится революционной войной самого худшего сорта — войной культур»{7}.

Возможно, наибольшее воздействие в плане антагонизации двух народов сыграл остзеец В. Хен, назвавший русских «китайцами Запада», у которых вековой деспотизм пропитал душу, у которых нет ни совести, ни чести, которые неблагодарны и любят лишь того, кого боятся. В них нет постоянства, они развращены и являются величайшими в мире лгунами. У них нет подлинного таланта и из их среды не вышел ни один по-настоящему талантливый государственный деятель. Они не в состоянии сложить дважды два, теряют голову в чрезвычайных обстоятельствах — ни один русский не смог стать паровым машинистом. Они ничего не изобрели. Без всякой потери для человечества их можно исключить из списка цивилизованных народов. Неспособность этого народа поразительна, их умственное развитие не превышает уровня ученика немецкой средней школы. Они хватаются за любую новую идею вроде социализма. У них нет традиций, корней, культуры, на которую они могли бы опереться. Все, что у них есть, ввезено из-за границы. Это в высшей степени податливая масса для хозяев всякого рода, будь то варяги или немецкие унтеры. Будем реалистами, призывает Хен, Россия — полуколония остзейских немцев, которые, по мнению русских, находятся на стороне подозрительных и кровожадных правителей и поддерживают в России коррумпированный суд и обскурантистскую церковь{8}.

От таких взглядов было совсем недалеко до идей К. Кранца, призвавшего расстаться с наивным наследием Бисмарка и послать три армии — на Варшаву, Ригу и Вильно, поскольку Россия — величайшая потенциальная угроза Германии{9}. Вслед за ним де Лагард предложил очистить от русских Польшу и побережье Черного моря, которое должно быть колонизовано Германией. Это миссия Германии, немцы имеют право применить силу{10}. Целая когорта пангерманистов объявила, что граница должна пройти по линии Нарва-Псков-Витсбск вплоть до излучины Днепра. К рейху следует присоединить Украину, Крым и район Саратова{11}.

(Заметим, что никогда и ни под каким видом общественность России не выдвигала подобных планов в отношении Германии).

С другой стороны , многих немцев восхищала Россия и ее народ. Среди германских русофилов были самые блистательные умы — Лейбниц и Гердер, к примеру. Для Лейбница Россия была та tabula rasa , где можно сделать больше добра, чем на Западе. Для Гердера русские были более мирным народом, чем немцы. Живя в Риге, Гердер считал себя «настоящим русским патриотом». Члены «Бури и натиска» прожили долгие годы в России. Для Ницше Россия была антитезисом «европейскому партикуляризму и нервозности», а слияние [13] германской и славянской рас — наиболее желательной перспективой будущего. Нигде за границей не восхищались более Толстым и Достоевским, чем в Германии. Русский реалистический роман оказал огромное воздействие на Германию. Вагнер и Рильке любили Россию. Последний писал:

«То, что Россия — моя родина, это одно из великих и таинственных определенностей моей жизни».

Один за другим немецкие писатели говорят об огромном воздействии на них русской литературы и России в целом. Томас Манн писал в 1917 году:

«Разве не сходны отношения русских и немцев к Европе, западной цивилизации и политике?»

Менее восторженные умы — немецкие политики — тоже призывали положиться на Россию. Россия спасла Германию в борьбе с Наполеоном. В 1813 году Берлин самым теплым образом — как освободителей — встречал российские войска. Прусский король Фридрих-Вильгельм IV считал, что «союз с Россией — наше последнее убежище». По поводу смерти царя Николая I берлинская пресса писала: «Умер наш император». Бисмарк рассматривал Россию как естественную союзницу Германии. Переписка Николая II и Вильгельма II поражает теплотой и сердечностью. Среди правых в Германии влиятельные газеты просто перепечатывали материалы из русского «Нового времени». Для Шпенглера Россия — единственная страна с будущим. А среди русских левых преклонение перед германской социал-демократией было настолько очевидным, что не нуждается в детальной аргументации. Германская социальная мысль попросту питала революционную Россию, русские последователи германских учений ждали из страны Маркса и Каутского наиболее значимых советов и, подчас, прямого руководства. В апреле 1917 года Ленин пишет, что германский пролетариат является «самым верным и надежным союзником русской и международной пролетарской революции». В период польской агрессии Ленин писал, что даже самые черные реакционеры и монархисты в Германии ждут спасения только от Красной Армии.

В российской Академии Наук уважение перед немецкой наукой было непререкаемым. Лучшим зарубежным образованием стало для многих русских пребывание в немецких университетах. Славянофил Самарин признает, что «для каждого русского, который учился там, Германия была также своеобразной родиной, долго питавшей его своим молоком». Из Германии русские везли всегда и прежде всего идеи . Германские ученые заложили основы естественных наук в России, достигшие впоследствии такого блеска. Институт психоанализа открыли в Москве раньше, чем в Берлине. Немецких философов и писателей почитали в России больше, чем на родине. Гегель определил русскую философскую традицию, а Шиллер более чем кто-либо другой повлиял на начальный этап золотого века русской литературы. Пушкин, желая создать привлекательный романтический образ Ленского, подчеркивает, что был он скорее немцем, чем русским, образование получил под небом Шиллера и был поклонником Канта, привезя из Германии плоды учености, мечты о свободе, бурный и мятущийся дух. Вышеупомянутый Бакунин (как и достаточно откровенный в своей неприязни к немцам Герцен) испытали в критический [14] период своего формирования немецкое влияние. Эго — на левом фланге среди думающих русских. На правом же фланге Победоносцев никогда не расставался с томиком Гёте.

Эта взаимная теплота была бесценна для нуждающейся в организации своих сил России. Но и для Германии прикрытие русским щитом было единственной гарантией подъема во всех сферах. И не случайно, что обе стороны еще попытаются восстановить прерванные связи в Рапалло (1922), Москве (1939), Ставрополе (1989). Обе стороны на самом тяжелом опыте ощутили цену взаимного отчуждения. Не зря влиятельная школа германских историков полагает, что день, когда был допущен распад союза с Россией, был определяющим в судьбе Германии. Он был роковым и для России.

Однажды английский автор Б. Лиддел Гарт написал, что «подлинной задачей историка является дистилляция опыта как медицинского предупреждения будущим поколениям, а не дистиллированно самого лекарства. Выполнив свою задачу в пределах своих способностей и честности, он достигнет своей цели. Но он будет бесшабашным оптимистом, если поверит, что следующее поколение обеспокоит себя обращением к его предупреждению. История учит историка по крайней мере этому уроку»{12}.

История свидетельствует, как трудно извлекать пользу из горького опыта. Довольно неожиданно окунувшись в гласность, мы рискуем дойти до презрения к любому опыту, до агностицизма. Но кроме размышлений о прошлом у нас нет другого учебника. И если мы сумеем осмыслить удивительный и трагический опыт нашего отторжения от Европы, нашего уникального изоляционизма (начавшегося с траншей 1914 года), нам будет легче извлечь уроки и построить жизненно важную систему взаимоотношений с бурно меняющимся миром, все треволнения которого мы должны встретить в составе великой Европы, нашей матери во всех мыслимых смыслах.

Складывается впечатление, что начало эры несчастий России лежит в неверном дипломатическом выборе, предполагавшем союз с Францией и противостояние Германии. Порочными были изначальные посылки. Ныне, в конце века, напрашивается вывод, что России нужен был союз с обеими странами: с Францией (который гарантировал от германской экспансии в Европе), но и с Германией, лидером европейского экономического развития. Россия нуждалась в германской технологии, в германских капиталах и в германских специалистах, в инженерах и организаторах, которых сегодня мы назвали бы менеджерами. Дипломатическое замыкание России на Запад в пику Германии делало ее заложницей неконтролируемых со политических процессов. Россия, по существу отдала свою судьбу в чужие руки

Планам сближения России с Западом не суждено было сбыться. Потерпев серию военных поражений, потеряв внутреннее равновесие, Россия заключила Брест-Литовский мирный договор — она вышла из своего союза с Западом. Прежние союзники, боясь победы Германии, предприняли против нее интервенцию, усугубившую братоубийственную [15] борьбу русских. В результате тяга двух предшествующих столетий к сближению с Западом иссякла, вперед в России вышли носители иных представлений о характере прогресса российского общества и об отношении России к западной цивилизации.

Современная история России началась в 1914 году. Многое из того, что происходит сейчас в развитии нашего государства, — попытка (по возможности, менее болезненного) сращивания с европейскими тканями, отторгнутыми в 1914-1920 годах. Первая мировая война открыла новый пласт нашей национальной истории, создала предпосылки революции, гражданской войны, построения социализма и многих десятилетий разобщения с Европой. Эта война служит водоразделом между преимущественно эволюционным, упорядоченным развитием и, с другой стороны, спазматической — со взлетами и падениями — революцией нашей страны. Наш век прошел под знаком внутриевропейского противостояния, фактической европейской гражданской войны между 1914 и 1991 годами с ее долговременным эпилогом в виде «холодной войны», угасшей на наших глазах лишь в последние годы.

Изоляция оказала сильнейшее воздействие на судьбу трех поколений жителей России, на наши с вами жизни. Нащупывая сейчас новый курс в бурном современном мире, определяя свою дорогу в будущее, мы должны внимательнейшим образом исследовать ключевую для нашей истории развилку.

В этой книге мы обращаемся ко времени первого в XX веке краха России, не выдержавшей совместной с Западом борьбы с Центральной Европой. Военные поражения, падение престижа правящего слоя, крушение веры в прогресс при наличной политико-экономической структуре явились результатом внутренней деморализации, безразличия большинства, резкого ожесточения воинствующего меньшинства. Деморализованная Россия позволила провести над собой невиданный социальный эксперимент.

Но здравый смысл российского народа в конечном счете должен победить идейную энтропию.

Глава первая.

Раскол Европы

Россия является великой цивилизованной страной. В пределах своих границ она обладает несравненными по богатству, разнообразию и множеству ресурсами. Ее народ честен, миролюбив и нормально трудолюбив. Ее плодородные земли способны производить зерна в количестве, достаточном, чтобы гарантированно прокормить ее нынешнее население, а скот может давать мясные товары, достаточные и для нее и для всей Европы, ее прибрежные воды изобилуют рыбой; у нее самые обширные в мире леса, она в изобилии имеет все основные минералы и металлы, включая уголь, железную руду, медь, золото, серебро, цинк, олово, свинец, платину и нефть. Возможно, самой большой проблемой России в будущем будет ее способность к организации. Во всей многотомной массе дискуссий в русских делах доминирующей нотой является следующая короткая фраза: «Русский народ страдает отсутствием способности к эффективной организации».

Напомним, что русский флот, разгромивший турецкую эскадру в Чесменском сражении 1770 года, был построен в Англии, а на борту его кораблей часть экипажа составляли англичане. Эта победа дала России выход в Черное море. Тогда Британия считала важным для себя укрепление России в Восточном Средиземноморье, а во время войны с североамериканскими колониями Лондон желал видеть Россию активной и в Западном Средиземноморье.

Но уже тогда, в конце XVIII века, в России говорили, что не желают видеть себя второй Португалией, подчиненным союзником Британии. Важный шаг в этом направлении был сделан в 1780 году, когда Россия возглавила Лигу вооруженного нейтралитета. Санкт-Петербург целенаправленно высвобождался от английского влияния, об этом говорит серия договоров со средиземноморскими странами. Договор с Британией не был возобновлен Взаимное охлаждение произошло Мосле овладения Россией Крымом (крымский синдром станет постоянным элементом русско-британских отношений). Но торговля с Британией продолжала оставаться важнейшим фактором для России, настолько важным, что она, несмотря на угрозы Наполеона, не примкнула к континентальной блокаде. Продолжение известно — борьба с Британией против Наполеона.

Ситуация начинает принимать понятные для XX века очертания, когда в своем политическом завещании Фридрих Второй указал, что движение России на Запад может быть остановлено только союзом Пруссии и Австрии. Но историческое развитие пошло другим путем. Именно протекция Александра I спасла Пруссию. Вместе они разбили Наполеона, и XIX век стал веком переключения России и Британии на германских соседей. [17]

Проблема выбора между Центральной и Западной Европой стала актуальной для России уже тогда, когда осторожный Кутузов в 1813 году предупредил императора Александра, что Франция в будущем не будет представлять угрозы для России и что полное сокрушение Наполеона лишь утвердит Британию в положении сильнейшей державы Европы, а это едва ли в русских интересах. Став экономическим и политическим лидером, Британия поставит Россию в подчиненное положение. Охлаждение отношений с Лондоном было стимулировано и тем, что раздел Польши привязал Россию к двум германским государствам, дал начало решительному германскому преобладанию в процессе экономического развития России на протяжении целого века между 1815 и 1914 годами. Как раз в это время Германия становится лидером европейского экономического развития. Не в малой степени — благодаря настроенному в определенном смысле «прорусски» послу в Петербурге, а затем первому канцлеру Германской империи О. фон Бисмарку.

И если в Крымской войне Запад постарался ослабить Россию в Европе, то Пруссия оказала ей поддержку. Бисмарк получил в следующие пятнадцать лет огромную компенсацию. Дружественность России помогла Бисмарку сокрушить последовательно Данию, Австрию и Францию. Помощь России позволила ему создать Германскую империю. Союз с Россией способствовал возвышению Германии до претензий на место европейского лидера. Однако в Германии после ее объединения началась борьба между сторонниками восточной и западной линии. В ориентации на Петербург новые вожди Германии стали видеть препятствие на пути германского подъема в Европе и мире в целом.

Экономический подъем России

В XIX в. самые фантастические представления России о Западе (и наоборот) исчезли, но на психологическом уровне переход «от странного к знакомому» так никогда и не был завершен.

«Европейцы смотрели на эту огромную, таинственную страну с глубоким подозрением, — пишет американский историк Брюс Линкольн. — Сами русские относились к своей стране с мистическим чувством. Они поклонялись Богу — «русскому Богу», как они говорили — в своей особой православной религии. Эта страна имела тысячелетнюю историю и в ней была трехсотлетняя династия. Для ее народа, как писал один полный энтузиазма публицист (Погодин. — А. У )., Россия была «отдельным миром, самодостаточным, независимым и абсолютным»{13}.

На огромную страну (шестая земной суши) приходилась четверть мировых лесов и все виды имеющихся в недрах Земли минералов, 150 тысяч рек. Страна экспортировала более 100 тыс. тонн зерна (1913 г.) — 226 кг на каждого жителя Европы. Средства от сельскохозяйственного экспорта шли на индустриализацию страны. (Российский сахар в Англии стоил дешевле, чем в России. Зерна периодически голодающая Россия продавала больше, чем, скажем, Канада). Граф Витте ввел такую тарифную систему, которая начиная с 1890-х гг. прикрывала национальную промышленность. В результате текстильная промышленность росла так быстро, что российский экспорт в [18] Персию и Китай к 1913 г. превосходил британский. Но Россия была преимущественно крестьянской страной. Городское население составляло 9,6% от общего населения в 1867 году, 11,7% в 1897 году, 13,3% в 1914 г.. Для сравнения напомним, что во Франции городское население составляло 40%, в Германии — 54%, в Британии — 80% от общего населения{14}.

Как результат значительного демографического роста население России к 1914 году составило 160 млн. человек — столько же, сколько в Германии, Англии и Франции вместе взятых. В России были два города с более чем миллионным населением — Санкт-Петербург и Москва. Выросли новые индустриальные города — Екатеринослав, Иваново, Царицын, Баку. Повсюду в Европе высоко оценивали потенциал России:

«Ее известные природные ресурсы невозможно измерить. Они по совокупному объему и по разнообразию больше, чем разведанные природные ресурсы любой другой нации. Это огромный резервуар, ожидающий труда и предприимчивости»{15}.

Между 1860 и 1913 гг. промышленное производство росло на 5% в год (особенно впечатляющими были 90-е гг. — 8% роста). К началу Первой мировой войны ее текстильная промышленность была одной из лидирующих в Европе. Внешняя торговля России, основанная на введенном в 1897 г. золотом стандарте, между 1890 и 1914 годами утроилась и к началу войны 1914 г. достигла 3 млрд. рублей. Ее валовой национальный продукт в 1913 г. был на 219 % выше уровня 1900 г.{16}. По основным показателям Россия довольно быстро сближалась с Западной Европой. Французский министр иностранных дел Г. Аното писал, что Россия 1914 года «является крупным производителем. В дополнение к ее сельскохозяйственному производству у нее есть текстильные и сахарные фабрики. Она обладает огромной сетью железных дорог и теперь она думает о расширении экспорта... Россия становится богаче день ото дня и все меньше зависит от соседей»{17}.

Американский историк писал:

«Годы правления Николая II были характерны быстрым промышленным ростом; происходила стремительная трансформация крестьянства в мелких хозяев, быстро распространялось образование, наблюдались новые, многообразные и оригинальные культурные процессы, осуществлялось приобщение целого поколения к политическому опыту посредством земств, муниципалитетов, думы и судов; и происходило грандиозное освоение Сибири»{18}.

Россия стала четвертой индустриальной державой мира, шестой торговой нацией. И все же не следует предаваться преувеличениям в отношении индустриального развития России. Ко времени революции 1917 г. общий капитал промышленных и торговых компаний (за исключением банков и железных дорог) составлял примерно 2 млрд. долл., что составляло одну девятую капитала, инвестированного в США только в железные дороги. Капитал лишь одной американской «Юнайтед Стил корпорейшн» равнялся совокупному капиталу всех индустриальных и торговых компаний России (совокупный капитал компаний Англии, страны с населением в три раза меньше России, составлял 12 млрд. долл.). В России накануне революции было 2 тыс. акционерных компаний, в то время как в Англии — 56 тысяч. [19]

К 1914 г. пропускная способность российских дорог едва превосходила систему дорог Канады, население которой было всего 8 млн. человек. Урожайность зерна была в 3 раза ниже английской или германской, урожайность картофеля — ниже в 2 раза. Правительство выделило в 1913 г. 970 млн. рублей военному ведомству и только 154 млн. на здравоохранение и образование. При этом в России не было таких органов самоуправления, которые компенсировали бы недостаток центральных инвестиций. Страна была малообразованной, уровень грамотности в России составлял 30 процентов — как в Англии середины XVIII в. Из тысячи призывников в России значительно более половины были неграмотными (в Италии — 330 человек, в Австро-Венгрии 220, во Франции — 68, в Германии — 1). Значительным было и отставание по валовому национальному доходу, не говоря уже о доходе на душу населения (о чем свидетельствует нижеприводимая таблица).

Национальный доход и доход на душу населения в великих державах в 1914 г.

Источник : Kennedy P. Rise and Fall of Great Powers. N.Y., 1987, p. 314

Российская индустриализация осуществлялась на основе больших иностранных инвестиций. К 1914 г. девять десятых угольной промышленности, вся нефтяная промышленность, 40% металлургической промышленности, половина химической промышленности, 28% текстильной промышленности принадлежали иностранцам{19}. Западный капитал и западный технологический и управленческий опыт были существеннейшим элементом российского развития. Россия превратилась в самого большого в мире должника, а западный капитал в критических эпизодах (скажем, в 1899 и 1905 гг.) проявлял очевидную самостоятельность в зависимой от него стране. Никто не мог с уверенностью отрицать угрозу потери суверенитета страны при такой экономической зависимости. Нездоровым симптомом было и то, что основной капитал шел в текстильную и пищевую промышленности, а не в отрасли передовой наукоемкой промышленности. 63% российского экспорта составляла сельскохозяйственная продукция, 11% — древесина. Россия жизненным образом зависела от импорта германских станков и американской сельхозтехники, иностранный долг навис над страной скудных ликвидных ресурсов.

Любое явление имеет абсолютное и относительное измерение. Россия между 1900 и 1913 гг. увеличила производство [20] стали с 2,2 млн. до 4,8 млн. т., но бросок Германии был еще более впечатляющим — с 5,3 до 17,6 млн. т. По мнению американского историка П. Кеннеди, «ужасающим фактом было то, что производительная сила России по отношению к Германии не увеличивалась, а уменьшалась».

Отставание государства имело и военный аспект. Как мы сейчас знаем, офицеры российского генерального штаба не были в плену безудержного оптимизма: по основным аспектам военного могущества (численность тяжелой артиллерии, количество и качество пулеметов, уровень технической обученности, качество средств связи, количество и качество самолетов) Россия отставала от ведущих западноевропейских армий{20}.

Преодоление отставания было желанной и, казалось, осуществимой целью России. По оценке английского историка, «в 1914 г. Россия успешно шла по пути превращения в полнокровного партнера Европейского сообщества... На протяжении десятилетия, предшествовавшего революции, Россия переживала эру быстро растущего процветания; война с неграмотностью велась с большой энергией, интеллектуальные и культурные отношения с Европой становились все более тесными»{21}.

В крупных российских городах образовались большие колонии иностранцев, вкладывавших свои деньги и предпринимательское умение в российское развитие. Впервые помимо германских появились английские и прочие городские кварталы. В богатых домах требовались иностранные воспитатели и гувернеры.

За рубежами у России появились друзья. Их мнения о стране и народе были лестными. Скажем, англичанин М. Беринг видел лучшее из русских достоинств в следующем:

«Русская душа исполнена человеческим христианским состраданием, которое теплее и интенсивнее по своему характеру и выражается с огромной простотой и искренностью — я не видел подобного у других народов, это качество более всего придает очарование русской жизни, сколь убогими ни являются ее внешние обстоятельства»{22}.

Мировой престиж приобрела интеллектуальная жизнь страны. Законодатель литературных вкусов англичанин Мэтью Арнольд пришел к выводу, что в области литературы французы и англичане в конце XIX в. потеряли первенство, переданное стране, «демонстрирующей новое в литературе... Русский роман ныне определяет литературную моду. Мы все должны учить русский язык»{23}.

Последовало признание русской музыки и балета, русской интеллектуальной жизни и науки.

Поворот Германии от России

Из Версаля в 1870 году только что коронованный император Вильгельм I телеграфировал царю Александру II:

«Пруссия никогда не забудет, что именно благодаря Вам война не приобрела большего масштаба»{24}.

Для Германии оборотиться против России, говорил Вильгельм I, будет равнозначно измене. Этот курс соответствовал германской геополитике. Германский император Вильгельм, если верить историческим источникам, до своей смерти (9 марта 1888 г.) являлся убежденным сторонником германо-русской дружбы — он [21] завещал ее наследнику, находившемуся у его одра{25}. Почти целый век Германия и Россия провели в состоянии взаимопонимания. Князь Бисмарк признался кайзеру Вильгельму II, что его главной внешнеполитической задачей является предотвращение союза дружественной России и не всегда дружественной Англии{26}.

Набирающая мощь Германия все меньше нуждалась в русской дружбе. 6 февраля 1888 г. Бисмарк провозгласил в германском рейхстаге:

«Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьем одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа Бога, и никого более!»

Рейхстаг взорвался овацией, старый фельдмаршал Мольтке рыдал.

С окончанием эры Бисмарка перед Германией стояли четыре возможных пути.

Первый — продолжить традицию великого канцлера, основанную на поддержании хороших отношений с двумя величайшими странами «моря и суши» — Великобританией и Россией, стараться не пересекать их пути, а тем временем развивать бесподобную германскую науку и промышленность.

Второй путь предполагал создание великого океанского флота (что неизбежно антагонизировало Британию) и поощрение движения России в тихоокеанском направлении. При этом два европейских соседа, Германия и Россия, как бы совместно отбирали у Британии господство над обоими океанами (Германия — над Атлантическим, Россия — над Тихим).

Третий путь предполагал восстановление «Союза трех императоров», сближение германского и славянского элементов в Европе против англосаксов.

Четвертый путь — двинуться к теплым морям на турецком направлении, расширить свое влияние на Ближнем Востоке, действуя при этом по возможности совместно с Британией против России.

Кайзер Вильгельм II и его окружение в конечном счете пренебрегли первыми тремя дорогами. Первый путь, с их точки зрения, «закрепощал» динамическую мощь Германии и предполагал своего рода «отречение» от мировой политики во вступившем в фазу империализма мире. Все же первый путь в значительной мере преобладал в первые годы царствования Николая II и Вильгельма II. Второй путь сдерживал создателей мирового флота, сгруппировавшихся вокруг адмирала Тирпица. Кайзер начал его реализацию, начав в начале века строительство океанского флота и поддерживая Россию против Японии. Третий путь получал преобладание лишь спорадически (Бьерк) и не имел постоянной линии. Возобладал искаженный вариант четвертого пути: на Балканы Германия двинулась опираясь не на Британию, а на стремящуюся укрепить германский элемент своей многоплеменной империи Вены. Наследник Бисмарка канцлер Каприви был решительным сторонником австрийского направления, именно он был «архитектором» тройственного союза Германии, Австро-Венгрии и Италии. Он не усматривал в союзе с Россией перспектив для Германии, которая хотела консолидировать Центральную Европу, держать в состоянии постоянного напряжения Францию и отвратить от европейских дел Россию.

Отказ продлить «Союз трех императоров», был, по мнению английского историка М. Бальфура, «ударом по лицу» России{27}. Шувалов [22] записал в дневнике: «Очень болезненное для нас решение»{28}.

Победила та линия германской политики, которая основывалась на максиме, что сотрудничество между Германией и Россией, между тевтонами и славянами стало исторически неуместным.

Берлин отказался возобновить так называемый Договор о подстраховке, сохранявший дружественность России и Германии Немалое число германских историков ставит взаимосближение соседей Германии в вину канцлеру Б. фон Бюлову, который «привязал превосходный германский фрегат к утлому судну Австро-Венгрии», главным достоинством которой была полная зависимость от Берлина. Такие историки, как Э. Бранденбург, считают Бюлова виновным в отклонении предложения английского министра колоний Дж. Чемберлена о разрешении противоречий и мире (этот отказ в конечном счете способствовал вовлечению Великобритании в орбиту франко-русского союза). Началось провоцировании России германским сближением с Турцией и безмерной поддержкой Австрии на Балканах{29}. Бюлова винят в предательстве идейного наследия Бисмарка, категорически отвергавшего политику силового выяснения отношений с Россией.

Было ли неизбежным конечное столкновение Германии с соседями на Востоке и Западе? Многие западные историки (например, X. Сетон-Уотсон) склоняются к выводу о неотвратимости столкновения Берлина с ожесточенным после отторжения двух провинций — Эльзаса и Лотарингии — Парижем и с обеспокоенным германским самоутверждением Петербургом. Пока Германия была простым продолжением Пруссии, русско-германские интересы не сталкивались. Но ставшая европейским лидером Германия уже не была продолжением Пруссии. Влияние традиционной прусской военной касты (имевшей связи с Россией) начало уменьшаться, а влияние западных, рейнских промышленников увеличиваться. Внутригерманские процессы вели к изменению взаимоотношений прежде традиционно дружественных военных элит двух стран.

«Аристократическая монархия Вильгельма I и Бисмарка могла поддерживать дружбу с Россией. Демагогическая монархия Вильгельма II обязана была поддерживать Австрию. Общественное мнение стало весомым фактором в определении германской внешней политики, и оно стало более воинственным, чем мнение прусских юнкеров. Общественное мнение (Германии) никогда бы уже не принесло в жертву германское влияние на Юге-Востоке Европы»{30}.

Германия стала видеть свои первостепенные интересы там, где прежде их не усматривала, — в Юго-Восточной Европе, в Австрии, на Ближнем Востоке. Еще совсем недавно Бисмарк отказывался от интенсивной колониальной политики и говорил, что «весь Ближний Восток не стоит костей одного померанского гренадера». Теперь такая политика стала пользоваться первостепенным приоритетом Берлина.

Мощная идеология, которой хватило, чтобы вести на смерть германский народ в двух мировых войнах, покоилась на идее необходимости добиться для германского элемента господства в Европе:

«В штормах прошлого Германская империя претерпела отторжение от нее огромных территорий. Германия сегодня в географическом смысле — это только торс старых владений императоров. Большое число германских [23] соотечественников оказалось инкорпорированным в другие государства или превратилось в независимую национальность, как голландцы, которые в свете своего языка и национальных обычаев не могут отрицать своего германского первородства. У Германии украли ее естественные границы; даже исток и устье наиболее характерного германского потока, прославленного германского Рейна, оказались за пределами германской территории. На восточных границах, там, где мощь современной германской империи росла в столетиях войн против славян, владения Германии ныне находятся под угрозой. Волны славянства все ожесточеннее бьются о берег германизма»{31}.

Автор этих слов — популярный в Германии Ф. Бернарди — не дает шансов для мирного сближения «обижаемого» в Европе германства с славянским Востоком и франко-британским Западом. Этой героикой «обиженности» прониклись миллионы немцев в полный ненависти и страха период 1914-1945 годов. В одну из самых печальных страниц мировой истории превратилось удивительное промышленное и научное развитие Германии в XIX и начале XX века. Это впечатляющее развитие породило не удовлетворение элиты германского народа, а сатанинскую гордость.

Германские идеологи и публицисты первых полутора десятилетий XX века стали наибольшее внимание уделять главной силе, противящейся германскому диктату на континенте, тому, что они все более определяли как колоссальную угрозу на Востоке — «славяне становятся огромной силой. Большие территории, которые прежде были под германским влиянием, ныне снова подчиняются славянской власти и кажутся навсегда потерянными нами. Нынешние русские балтийские провинции были прежде процветающими очагами германской культуры. Германские элементы в Австрии, нашей союзнице, находятся под жестокой угрозой славян; Германия сама открыта постоянному мирному вторжению славянских рабочих. Многие поляки прочно укоренились в сердце Вестфалии. Только слабые меры предпринимаются, чтобы остановить этот поток славянства. Но остановить его требуют не только обязательства перед нашими предками, но и интересы нашего самосохранения, интересы европейской цивилизации. До сих пор не ясно, сможем ли мы остановить этот поток мирными средствами. Возможно, вопрос германского или славянского превосходства будет решен мечом»{32}.

Поднимаясь на глобальный уровень, германские идеологи все более усматривали препятствие расширению своей колониальной сферы, господству на океанах в «владычице морей». Идеологи мирового могущества «признавали», что «Англия проделала большую работу цивилизации, особенно в материальной сфере. Но в будущем Британии придется смириться с независимостью Канады, Австралии и Южной Африки»{33}.

А России придется примириться с гегемонией Германии в Европе.

Покорится ли Россия? С точки зрения влиятельных германских наблюдателей, «политика выигрыша времени, проводимая Россией, может быть только временной. Требования могущественной империи неизбежно повлекут ее экспансию в направлении морей, будь то на [24] Дальнем Востоке, где она надеется найти незамерзающие гавани, или на средиземноморском направлении, где полумесяц еще сверкает над куполом Святой Софии. После успешной войны Россия едва ли поколеблется захватить устье Вислы, о владении которым она давно мечтает, и тем самым значительно усилиться на Балтике. Доминирующее положение на Балканском полуострове, свободный выход в Средиземное море и сильные позиции на Балтике являются целями европейской политики России. Она рассматривает себя как ведущая держава славянской расы и многие годы поддерживает славянские элементы в Центральной Европе. Панславизм ведет энергичную работу»{34}.

Россию, по мнению немецких интерпретаторов, сдерживают лишь внутренние неурядицы. На Дальнем Востоке она встретит противоборство Японии и Китая, в Европе — Германии.

Катализатором ухудшения отношений Германии с соседями стала испытывающая большие внутренние трудности Австро-Венгрия. Так, дипломатическая победа Вены, установившей в 1908 году свой контроль над балканскими Боснией и Герцеговиной, вызвала в Петербурге, Париже и даже Лондоне понимание необходимости координации действий против меняющих карту Европы сил. Британский посол писал из Берлина своему правительству: «В Европе устанавливается гегемония центральных держав, а Англия будет изолирована... Наша Антанта, как я боюсь, ослабнет и, возможно, умрет, если в будущем мы не превратим ее в союз»{35}.

Это важнейший эпизод. Отныне англичане показывают свое опасение не только строительством германских дредноутов, но и общим курсом центральных держав на достижение преобладания в Европе.

Ожесточение охватывает отнюдь не только избранных идеологов. В 1912 году император Вильгельм II записывает:

«Германские народы (Австрия, Германия) будут вести неминуемую войну против славян (русских) и их латинских (галльских) помощников, при этом англосаксы будут на стороне славян. Причины: жалкая зависть, боязнь обретаемого нами могущества».

На полях дипломатических донесений Вильгельм записывает строки, жалящие неприкрытой ненавистью:

«Глава 2 Великого переселения народов закончена. Наступает Глава 3, в которой германские народы будут сражаться против русских и галлов. Никакая будущая конференция (напомним, что Николай II был инициатором первой международной конференции по разоружению в 1897 году. — А. У .). не сможет ослабить значение этого факта, ибо это не вопрос высокой политики, а вопрос выживания расы »{36}.

Германский генеральный штаб начинает выражать опасения в отношении ускорившегося после 1892 года экономического роста России. Его глава — фон Мольтке (сын соратника Бисмарка) утверждал, что после 1917 года мощь России окажется непреодолимой, она будет доминирующей силой в Европе и «он не знает что с ней делать»{37}. Мольтке был убежден, что «европейская война разразится рано или поздно, и это будет война между тевтонами и славянами. Долгом всех государств является поддержка знамени германской духовной культуры в деле подготовки к этому конфликту. Нападение последует со стороны славян. Тем, кто видит приближение этой борьбы, очевидна необходимость концентрации всех сил». [25]

Кайзер Вильгельм II руководствовался следующей мудростью:

«Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток»{38}.

Поэтому Берлин всячески подталкивал Петербург к авантюрам на Дальнем Востоке; немцы помогали Куропаткину уводить русские войска от того центра мировой политики, где решалась судьба мира.

Русское развитие

Русское развитие осуществлялось при помощи западного капитала и знаний. Через европейские пути сообщения проходило товаров на 2,5 млрд. рублей, через азиатские — в 10 раз меньше. Черное море и Балтика были главными путями для России во всех смыслах. А в экономике страны развитие происходило при активнейшем участии европейского и американского капитала. Нефтяная промышленность Кавказа контролировалась англичанами, добыча меди и платины на Урале и Кавказе осуществлялась британскими и американскими компаниями. Трамвайными депо в городах владели бельгийцы, 70 процентов электротехнической промышленности и банковское дело принадлежали немцам. С 1888 г. главным источником капитала для России становится Франция. Французские займы России и инвестиции в России достигли колоссальной суммы в 25 млрд. франков{39}. После соглашений 1907 г. между Петербургом и Лондоном в Россию начинает активно проникать британский капитал — рост его в 1908 — 1914 гг. был очень впечатляющим. В результате иностранные банки и фирмы заняли в России исключительно важные позиции. Если в 1890 г. в России было лишь 16 компаний с капиталом, контролируемым иностранцами, то в 1891-1914 гг. иностранный капитал возобладал в 457 новых промышленных компаниях. Основанные на базе западного капитала компании были в среднем богаче и могущественнее собственно российских. В среднем на российскую компанию к 1914 г. приходилось 1, 2 млн., а на иностранную — 1,7 млн. рублей.

Иностранные инвестиции в России в 1914 г (тыс. золотых рублей)

La commerce exterieure de la Russie. Paris, 1915, p.46 [27]

Экономические отношения России с Францией и с германскими партнерами вплоть до середины XIX в. шли в ногу. В период между 1841 и 1850 гг. торговля с Францией (85 млн. франков) была вполне сопоставима с торговлей с Германией (73 млн. франков). Но последующая половина века изменила это соотношение. К началу нашего века германская торговля увеличилась в 11,5 раз, а французская — лишь в 3 раза. В 1901-1905 гг. импорт России из Германии составлял 35,8% ее общего импорта, а импорт из Франции лишь 4,3. Договор 1905 г. дал экономическому наступлению Германии новый импульс. В 1913 г. доля Германии в импорте России составила почти половину его, а доля Франции — 4,6%. Общий объем торговли России с Германией накануне первой мировой войны составил 1095 млн. рублей, а с Францией — 157 млн.

Вторым по важности партнером России в торговле к 1914 г. стала Англия, но и в этом случае нужно отметить, что британская торговля по объему была в 4 раза меньше немецкой. Собственно говоря, Британия на протяжении более чем полувека, предшествовавшего войне, теряла свои позиции в России, предприняв усилия по изменению этой тенденции лишь после 1907 года. Нижеследующая таблица характеризует эту тенденцию.

Экономические отношения России с двумя ведущими европейскими странами

Giraud A. La commerce exterieure de la Russie. Paris, 1915, p. 10.

Германия завладела половиной русской торговли. От нее зависела модернизация страны, от нее же исходила опасность превращения России в экономического сателлита. Германия приложила чрезвычайные усилия для занятия доминирующих позиций в России, действуя энергично и с примерной немецкой методичностью. В России жили примерно 170 тыс. германских подданных и 120 тыс. австро-венгров (что трудно сопоставить с 10 тыс. французов и 8 тыс. англичан). То был уникальный случай, когда огромная страна, обладавшая неисчерпаемыми ресурсами, зависела от концентрированной мощи гораздо более развитого партнера. Как пишет американец Дж. Спарго, «хладнокровная, безжалостная манера, с которой Германия осаждала Россию со всех сторон, как в Азии, так и в Европе, систематические усилия по ослаблению своей жертвы, его экономическая эксплуатация вызывает в памяти удушение Лаокоона и его сыновей. Троянские жертвы были не более обречены в объятиях монстра, чем Россия в [27] руках Германии».

Германское экономическое проникновение, по мнению английского историка Б. Пеэрса, «было чем-то вроде триумфального шествия по России, и у русских появилось нечто вроде привычки позволять немцам делать в России все, что они считали необходимым для себя. Теперь Германия стояла огромной враждебной силой между Россией и европейской цивилизацией»{40}.

Производное зависимости

Россия начинала создавать свой центр экономического влияния. Он был слабым по сравнению с центральноевропейским, западноевропейским или американским, но он уже помогал России создавать прочную зону влияния там, где конкуренция с Западом отсутствовала — в Северном Китае, Афганистане, Северном Иране, Корее. Такие образования, как Русско-Китайский банк, служили твердой основой русского влияния.

Нужны были годы труда, обучения, восприятия опыта, рационального использования природных ресурсов, чтобы поставить Россию в первый ряд гигантов мира. В начале века, накануне крестного пути России, Витте доказывал царю Николаю:

«В настоящее время политическая мощь Великих Держав, призванных выполнить исторические задачи, создается не только духовною силой их народов, но их экономической организацией... Россия, возможно, более других стран нуждается в надлежащем экономическом основании ее национального политического и культурного здания... Наше недостаточное экономическое развитие может вести к политической и культурной отсталости»{41}.

После учреждения Думы в 1905 г. прозападный правящий слой и народные массы сделали несколько шагов навстречу друг другу. Единая политическая система, хотя бы в некоторой степени, сближала. Начал сказываться фактор большей мобильности населения. В ходе войны с Японией произошел приток в армию офицеров-разночинцев. Параллельно (и частично на смену) западному слою русского общества, реализовавшему себя в государственном строительстве, военной славе, мирового класса науке и гениальной литературе, начали подниматься глубинные слои другого, «второго» народа, сформировавшегося в автохтонной «окраинной» культуре, и впервые взошедшие на пьедестал истории. Вопрос оказался поставленным жестко: сумеет или нет образоваться связка «двух народов» до критического испытания российского корабля на государственную зрелость, на цивилизационную прочность?

У России был не просто мощный сосед, мировой лидер, меняющий глобальное соотношение сил. Германия, загнавшая в свою тень Францию и доминировавшая в торговле с Россией, по доле в мировом промышленном производстве (14,8%) к началу мирового конфликта обошла Англию. В 1914 г. Германия производила 17,6 млн. т. стали — больше, чем Россия, Британия и Франция, вместе взятые. Германский «Сименс» доминировал в европейской электротехнической промышленности, «Байер» и «Хехст» производили 90 процентов [28] мировых красителей. Угля Германия добывала в 1914 г. 277 млн. т., тогда как Россия — 36 млн., а Франция — 40 млн. т. Германия стала посягать на континентальное преобладание не только в экономическом, но и в военном и политическом отношении. Военный бюджет Германии достиг в 1914 г. 442 млн. долл. против 324 млн. у России и 197 млн. у Франции.

Система Меттерниха еще поддерживалась мудрым Бисмарком, но показалась устаревшей канцлерам Бюлову и Бетман-Гольвегу. Именно нарушение равновесия погубило систему. Возвышение Германии заставило остальных объединиться ради самозащиты, привело к союзу против нее Франции, России и Британии. Для России это был непростой выбор. Еще в годы войны с Турцией (1878) военный министр Милютин указывал: условия русской индустрии, финансов и культуры таковы, что России опасно противостоять первоклассной европейской державе.

«Чего же можно ожидать в будущем, если Россия будет вовлечена в большую европейскую войну и не будет вполне подготовлена к тому, чтобы твердо стать уже не против одних турок, а против миллионных армий, отлично устроенных и снабженных всеми усовершенствованиями современной техники?»{42}

Сверхзависимость от Германии порождала смятение и недовольство тех национальных элементов в России, которые (по разным причинам) желали диверсифицировать связи с Европой, осуществить независимый курс, выйти на уровень экономической независимости. Русские видели перед собой две главные цели: первая (и основная) — оторваться от германской пуповины, стать самостоятельным индустриальным центром; вторая — избежать преобладания в Европе германского «второго рейха». Сказывались и ущемленная национальная гордость, и озлобление теснимых немецкими производителями конкурентов на внутреннем российском рынке. В окружающем Германию мире ослабить монополию Германии хотели две стороны — русская, стремящаяся к подлинной экономической самостоятельности своей страны, и западноевропейская — правящие круги Франции и Британии боялись германского доминирования в европейской зоне, которое послужит основанием для германской гегемонии в мире.

Враждебность к германскому экономическому могуществу была в России ощутимой на обоих флангах политического спектра. Справа ее разделяли партии крупного русского капитала; слева — народники и их политические наследники социалисты-революционеры. Представители русского национального капитала цитировали слова министра торговли Тимирязева:

«Мы не можем позволить, чтобы русская промышленность была полностью сокрушена германской индустрией»{43}.

Русские капиталисты указывали на отступающих перед натиском германских компаний российских производителей. По меньшей мере три политические партии буржуазии: кадеты, октябристы и умеренные правые — призвали в 1914 г. к денонсации «невозможного, несправедливого, оскорбительного и наносящего материальный ущерб» торгового соглашения, навязанного Германией России в период ее военного кризиса{44}. [29]

Аналитики социально-революционных кругов (скажем, эсер Огановский) утверждали, что Россия принимает черты германской колонии, русское население превращается в объект эксплуатации со стороны германского монополистического капитала. Социал-демократы видели в Германии молодого и агрессивного хищника, стремящегося к мировому переделу.

В результате в России набрало популярность движение за освобождение страны от германского экономического засилья. Союз южных российских экспортеров принял в марте 1914 г. в Киеве следующую резолюцию:

«Россия должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу. С этой целью нужно предпринять немедленные шаги для расширения нашей торговли с другими государствами, особенно с Британией, Бельгией и Голландией, которые не имеют заградительных тарифов на сельскохозяйственные продукты. Когда будет заключено новое соглашение с Германией, оно должно предусматривать такое положение, когда русские рабочие, отправляющиеся в Германию, будут заключать письменные контракты, которые обеспечат сезонным русским блага, предусматриваемые германским законодательством. Следует учитывать также возможности использования в самой России сотен тысяч русских сезонных рабочих, ежегодно отправляющихся в Германию. Желательно введение тарифа для компенсации открытых и скрытых привилегий германским промышленным трестам»{45}.

Русское министерство транспорта наметило переход от традиционных германских партнеров к их французским и английским конкурентам. В апреле 1914 г. русское военно-морское министерство издало циркуляр об ограничении контактов с германскими фирмами; военное министерство последовало тем же путем. В том же духе министр финансов России Барк предостерег:

«Именно за счет своей торговли с Россией Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты! Наши рынки должны быть для Германии закрыты. Наши друзья французы заменят немцев на русском рынке»{46}.

Ориентация Петербурга

Не любивший Францию российский император Александр III решил прервать осевую линию русской политики всего XIX в. и отойти от прогерманской линии, заключив именно с Францией союз против переживающей подъем Германии. Проведенное германским историком И. Грюненгом исследование показало, что русское общественное мнение в начальный период германского подъема (1878 — 1894 гг.) выступало против вторжения России в европейскую политику, предпочитая свободу государственного маневра. Даже Катков, известный неприязнью к Германии, был за политику «свободных рук», а вовсе не за выбор антигерманского союза. Лишь очень небольшая группа «антинемцев», таких, как генерал Скобелев, могла симпатизировать антигерманской дипломатии, но влияние этой группы политиков было невелико. [30]

Решающими оказались соображения национальной безопасности. Незадолго до своей смерти Александр III впервые сказал своему министру иностранных дел Н Гирсу, что в иностранных делах «теперь господствуют не династические связи, а национальные интересы»{47}. Именно исходя из своего понимания русских национальных интересов он пошел на союз с Францией. Через 17 месяцев после отказа Германии возобновить «Союз трех императоров» французская эскадра посетила Кронштадт. Петербург стал искать гарантии своей безопасности от экспансии европейского Центра в союзе с Западом. В июне 1899 г. русский министр иностранных дел граф Муравьев сказал германскому послу в Петербурге князю Радолину, что не должно быть иллюзий: если нужно, Россия найдет взаимопонимание даже с постоянным конкурентом — Британией. На полях этого сообщения кайзер Вильгельм начертал, что это типичный дипломатический блеф. А уже через восемнадцать месяцев российско-британское сближение стало реальностью мировой политики.

Можно как угодно критически относиться к российскому императорскому дому и российскому генеральному штабу, но их отношение к внешнему миру, к Западу, к Германии никогда не напоминало ту неистребимую ярость, которую мы видим у императора Вильгельма II и начальника германского генерального штаба Гельмута фон Мольтке

В правящих кругах Петербурга шло соперничество двух фракции. Обе приветствовали военную и политическую экспансию России в Азии, но смотрели на нее с противоположных точек зрения. Военно-бюрократическая олигархия видела свое будущее в создании Великой Восточной империи, где ортодоксализм России превращался в «новый ориентализм», новый центр мира. Этой «восточной» фракции противостояла «западная» фракция, возглавляемая министром финансов С. Ю. Витте. Для него создание Азиатской империи было лишь дополнительным средством укрепления России на Западе, преобразования восточного феодализма России в капитализм западного толка.

В реальной политике это означало борьбу двух подходов: 1) рассчитанного на игнорирование ожесточения Германии, верящего в то, что «время на нашей стороне», противостоящего силовой политике в Европе; 2) обеспокоенного возвышением Германии, опасающегося превращения России в младшего партнера чемпиона европейского развития, призывающего (в случае крайней необходимости) не исключать для себя силовой защиты своего суверенитета.

Трезвый подход

Возможно, самым трезвым, сдержанным и расчетливым в системе русского управления было министерство финансов — мнение министра финансов всегда запрашивалось в случае крупных дипломатических инициатив. Владелец русского кошелька понимал, сколь важны для русского развития иностранные инвестиции и иностранный технический опыт. И он хорошо знал, как бедно население, сколь незначительные суммы приносят налоги и сколь далек еще путь к западному уровню экономики. Любой русский министр между 1856 и [31] 1917 годами знал, что содержание огромной военной машины ложится на страну относительно большим бременем, чем в любой европейской державе. Министры финансов, от Ройтерна до Коковцова, знали об опасности разрыва с Западом, о важности Запада в экономическом и культурном прогрессе России. Ничто не могло больше помешать сокращению дистанции между Россией и Западом, чем война. И они сопротивлялись военным авантюрам.

Министр финансов Ройтерн противился участию России в войне с Турцией в 1877 г., он видел тяжесть непомерной внешней активности для незрелого промышленно-финансового организма страны. Наследнику Ройтерна Бунге достались лучшие времена — мирное царствование императора Александра III, но и он противился непомерным военным расходам, губительным для бедной в своей массе страны. В конечном счете это противодействие Бунге стоило ему министерского поста. Среди министров финансов императора Николая II противодействием военному росту отличался Витте. Самым приметным случаем его противодействия внешнеполитическим авантюрам было категорическое несогласие со схемами Нелидова, обещавшими России Константинополь, но тем самым ссорившими ее с Британией (1897 г.). Именно под воздействием Витте, категорически отказавшего в поддержке широкомасштабным планам модернизации русской артиллерии, царь внял идеям выступить организатором всемирной конференции по разоружению (1897 г.). Витте противился тем, кто пытался использовать сложности Британии с связи с бурской войной. Он руководствовался основополагающим принципом: мир идет на пользу растущей России, война ставит этот рост под угрозу.

Современные западные исследователи, более трезво (чем их предшественники в начале века) оценивающие возможности России, согласны в том, что огромной рекультуризируемой стране более всего была нужна не война, а историческая передышка, время для активного реформаторства, культурного подъема и индустриализации.

«Для России не было жизненно важным пытаться сравняться с Западом в качестве современной индустриальной державы, ей следовало выйти из международного соревнования на одно или два поколения для культивации своего огромного и почти что девственного сада... Печальным фактом является то, что Россия встала на гибельный путь тогда, когда в последние предвоенные годы Европа была буквально наэлектризована очевидной жизненной силой и интенсивностью творческого духа великой страны на Востоке»{48}.

Главный идеолог первого подхода — министр финансов и позднее премьер-министр граф Витте пишет в 1893 году императору Александру III:

«Находясь на границах двух столь различных миров, восточноазиатского и западноевропейского, имея твердые контакты с обоими, Россия, собственно, представляет собой особый мир. Ее независимое место в семье народов и ее особая роль в мировой истории определены ее географическим положением и в особенности характером ее политического и культурного развития, осуществлявшегося посредством живого взаимодействия и гармоничной комбинации [32] трех творческих сил, которые проявили себя так лишь в России. Первое — православие, сохранившее подлинный дух христианства как базис воспитания и образования; во-вторых, автократизм как основа государственной жизни; в-третьих, русский национальный дух, служащий основанием внутреннего единства государства, но свободный от утверждения националистической исключительности, в огромной степени способный на дружеское товарищество и сотрудничество самых различных рас и народов. Именно на этом базисе строится все здание российского могущества»{49}.

Эти идеи служили своего рода дополнением и обоснованием строившейся тогда Великой транссибирской магистрали. Но при этом нужно помнить, что сам Витте, его личность и жизненный путь являют собой классический образец вестернизации: инженер, финансист, государственный деятель, всегда свой в мире Парижа и Берлина. Витте видел в азиатской экспансии дополнительное средство, а не эпицентр усилий, средство усилить активы России на главном направлении ее трансформации — европейском. Витте выступал за концентрацию сил на европеизации России, на сокращении индустриально-культурного барьера между Востоком и Западом как историческом приоритете страны.

Согласно оптимистической точке зрения этого великого государственного деятеля России, требовалось всего лишь несколько благоприятных лет для выравнивания того экономико-цивилизационного рва, который отделял Восточную Европу от Центральной и Западной. Для выравнивания нужно было сохранить дружественные отношения с обоими центрами технологического обновления — европейским Центром и Западом. Если Россия не пойдет на мирное сближение одновременно с Западом и Центральной Европой — всеми возможными источниками поощрения ее материального прогресса, ее ждет судьба европейской колонии — не важно как будет называться метрополия. В специальном меморандуме, написанном в марте 1899 года, Витте указывал, что лишь ускоренная индустриализация спасет подлинный суверенитет России. Приблизительно той же точки зрения придерживался и второй великий государственный деятель России этого периода — председатель совета министров Столыпин. Этой фракции нужен был мир как минимум на двадцать лет, чтобы ввести систему всеобщего обучения, увеличить слой индустриальных рабочих, цивилизовать русскую деревню, увидеть подлинные плоды работы русского тигля сплавки национальностей.

Трезво мыслящий сегмент правящих кругов России призывал посмотреть в глаза объективной реальности. Россия, возможно, станет колоссом будущего, но в текущее время она является одной из самых отсталых стран Европы. Насущной задачей является обеспечение ей места участника индустриальной революции, занятие ею ниши в мировой торговле, развитие внутренних коммуникаций, организация сил. В начале XX века валовой национальный продукт на душу населения в России был в пять раз меньше среднеевропейских показателей. Россия обязана была сократить этот разрыв, иначе волею обстоятельств она выталкивалась из Европы. [33]

Ряд государственных деятелей России, как реформаторов, так и наиболее проницательных защитников династических привилегий, ощущал опасность конфликта и старался создать условия, при которых Россия не участвовала бы в общеевропейском разделе, ведущем к колоссальному конфликту. Они пытались предотвратить катастрофу и однажды почти добились успеха. На крестном пути в Цусиму русским капитанам эскадры Рождественского почудились японские корабли и они начали стрельбу в английских рыбаков. Царь униженно извинился и к восторгу кайзера Вильгельма предложил континентальную комбинацию в виде союза трех великих континентальных держав — России, Германии и Франции, «чтобы противостоять британскому и японскому высокомерию». Кайзер быстро составил проект договора между Германией и Россией, к которому в будущем могла присоединиться Франция. В финских шхерах (в Бьерке) в 1905 году, когда Россия переживала горечь поражений в Маньчжурии, Германия постаралась разомкнуть дипломатический «штальринг» — кольцо враждебного окружения. Русский и германский императоры пришли к соглашению о союзе. (Двенадцать лет спустя, в августе 1917 года, Временное правительство опубликовало текст этого договора). Согласно самой важной — статье первой, в случае, «если любое европейское государство нападет на одну из двух империй, союзные стороны окажут друг другу помощь всеми силами, наземными и морскими».

Но Россия шла на договор с условием если и не полнокровного участия в нем Франции, то с полным уведомлением ее. Русский посол в Париже Нелидов изложил содержание договора в Бьерке французскому правительству, прося от премьер-министра Рувье положительного ответа. В начале октября 1905 года Рувье ответил послу достаточно прямо: «Наш народ не согласится на установление тесных взаимоотношений с Германией». Франция напрочь отвергла идею трехстороннего франко-германо-российского сближения, и царь был вынужден дезавуировать предварительные договоренности. Это обстоятельство — несогласие великой континентальной страны и главного союзника России — вынудило царя Николая сообщить императору Вильгельму о невозможности реализации Бьеркского договора. В вопрос вмешались дополнительные обстоятельства. Поражение же в войне с Японией похоронило идеи русского господства в Азии и огромная страна снова обратилась к региону, откуда шли инвестиции и современная технология. Вперед на российской политической сцене выходили другие силы.

Противники обязывающих союзов

Тесные отношения с демократическими державами Запада далеко не всем из правящей элиты России казались естественными Против союза с ними сражались на внутреннем фронте Синод и министерство образования, имевшие дело с основной массой народа России Просвещенным верхам (с их точки зрения) не следовало с такой легкостью играть на европейском расколе, на противостоянии Англии и [34] Франции центральным державам. Веря, что масса корабля последует за рулем, что паруса российского государства выдержат, сторонники Запада проявляли неразумный оптимизм. Не разумнее ли было усомниться? Как видно сейчас — по прошествии самого тяжелого (после «Смутного времени») века Россия нуждалась не в расширении своей территории, а в интенсивном внутреннем развитии. Впрочем, это было ясно и многим современникам.

Два наиболее талантливых государственных деятеля России начала века, два премьера — С. Ю. Витте и П. А. Столыпин резко выступали против участия России в коалиционном противостоянии в Европе. Столыпин просил 20 лет мира. В тон ему Витте полагал, что катастрофу влечет уже сама постановка вопроса, требующая выбора между Парижем и Берлином. С его точки зрения именно союз Петербурга с обоими антагонистами, Парижем и Берлином, обеспечивал России два необходимых условия своего развития — безопасность и свободный контакт с Европой. Он был убежден, что континентальный «союз трех» не только обеспечит России условия для развития, но и создаст предпосылки прочной взаимозависимости главных европейских стран, их последующего союза с США.

Английский историк Дж. Гуч приходит к выводу:

«Среди русских государственных деятелей один лишь Витте обладал необходимой проницательностью, чтобы понять, что Российская империя была слишком гнилой для того, чтобы вести войну либо против Японии, либо против центральных держав»{50}.

Представляет интерес написанный в марте 1914 года пространный меморандум генерала Данилова, который достаточно реалистически оценивал русскую военную мощь, призывая к сдержанности.

Из министров финансов императора Николая II противодействием военному блокостроитсльству и росту отличался министр финансов (а затем премьер-министр) С. Ю. Витте.

Именно в свете этой позиции Витте выступил против авантюр на Дальнем Востоке летом 1903 г. Он считал, что даже отступление перед японским напором выгоднее России, чем риск безумной растраты небогатых ресурсов. Летом 1905 г., после маньчжурских унижений, Витте писал главнокомандующему русскими войсками генералу Куропаткину, что в интересах России не следует пытаться играть лидирующую мировую роль, гораздо целесообразнее отойти во второй ряд мировых держав, организовывая тем временем страну, восстанавливая внутренний мир.

«Нам нужно от 20 до 25 лет для решения собственных внутренних дел, сохраняя спокойствие во внешних делах»{51}.

Целью министерства финансов было развить русские ресурсы с европейской помощью. По существу, это министерство стало своего рода центром «позднего западничества». Решая задачу сближения с Европой, Витте стоял перед проблемой финансирования русского индустриального развития. Возможно, если бы отношения России с Лондоном были лучше, он обратился бы к Сити. Но тяжелое наследие XIX в. делало Россию и Англию почти «естественными противниками». Британское правительство и британские промышленники вовсе не желали помогать России в развитии ее индустриального [35] потенциала, строить ее дороги, улучшать инфраструктуру будущего гиганта, который мог, «оборотившись», начать движение на юг, в направлении Индии. У Витте не было выбора, кроме как обратиться за финансовой помощью к Франции и Бельгии.

Основой привязанности России к общеевропейскому рынку являлась конвертируемость рубля, создававшая органическую связь с основными европейскими валютами. Конвертируемость была реализована в 1897 г. с введением золотого стандарта. Ради получения необходимой для индустриализации валюты русское правительство стимулировало экспорт зерна даже в голодные годы. Следующими экспортными товарами были нефть и сахар. На фоне очевидной индустриальной зависимости Витте не верил в способность России выдержать европейскую войну. Из этого следовало, что с Германией не следует ссориться. Но союз с чемпионом европейского развития мог сделать Россию сателлитом Германии, поэтому он настаивал на включении в этот союз Франции как третьего участника. В представлении Витте Германия олицетворяла собой силу, а Франция — деньги; укрепляя связи с этими двумя нациями, Россия получала благоприятную возможность пользоваться в своих интересах силой одной и деньгами другой, избегая при этом опасности попасть в зону необратимого влияния одной из них.

Последние усилия избежать столкновения континентальных держав граф Витте предпринял весной 1914 года. Газета «Новое время» опубликовала беседу с ним, в которой говорилось, что необходимым условием сохранения мира является сближение с Германией, а не переход на сторону Британии в ее споре с новым военно-морским конкурентом — Германией. Подчеркивались материальные выгоды союза с Германией и ненадежность тесных связей с государством, не определившим твердо свою позицию на случай войны.

Пользовавшийся особым авторитетом министр земледелия А Кривошеин постоянно напоминал о «разрушительном эффекте недавнего вооруженного конфликта с Японией и об огромном риске, которому подвергла бы себя Россия в сходной ситуации». Последний выдающийся министр финансов В. Н. Коковцов не менее энергично отвергал обязывающие внешние союзы. Когда союз с Западом стал видеться военным альянсом против Германии, Коковцову (ставшему в 1911-1914 гг. председателем совета министров) пришлось нелегко.

«Император, — писал он в своих мемуарах, — упрекал меня в подчинении общей и внешней политики интересам министерства финансов».

Будучи смещенным со своего поста, Коковцов оставался убежденным, что «война есть величайшее бедствие и истинная катастрофа для России, потому что мы противопоставим нашим врагам, вооруженным до зубов, армию, плохо снабженную и руководимую неподготовленными вождями... Я знал всю нашу неготовность к войне, всю слабость нашей военной организации и отлично сознавал, до чего может довести нас война, и держался поэтому самого примирительного тона во всех моих повседневных беседах с кем бы то ни было»{52}.

Следуя линии Витте и Столыпина, Коковцов предпринял энергичные усилия, чтобы Россия не потеряла превосходный темп [36] развития 1907 — 1914 гг., чтобы она цивилизационно окрепла и создала предпосылки подлинного единения с Западом. Позиция Коковцова стала критически важной осенью 1912 г., во время балканского кризиса, когда военный министр Сухомлинов убедил императора Николая пойти на мобилизацию двух приграничных военных округов. С немалой горячностью Коковцов выступил против неразумной активности в проведении внешнеполитического курса.

«Наши противники ответят войной, к которой Германия готова и ждет только повода начать ее. Я закончил горячим обращением к Государю не допустить роковой ошибки, последствия которой неисчислимы, потому что мы не готовы к войне, и наши противники прекрасно знают это, и играть им в руку можно только закрывая себе глаза на суровую действительность»{53}.

В 1912 г. катастрофы удалось избежать, но положение продолжало оставаться взрывоопасным.

Пафос Коковцова раскрывается в его мемуарах, опубликованных в Париже уже в 30-е гг.:

«Не будь войны, не будь того, что произошло вообще во время ее, окажись интеллигентные виновники революции на высоте столь легко давшейся им в руки власти, которую они взяли только потому, что она далась им без всякого сопротивления, но не сумели удержать ее и так же без сопротивления передали в руки большевиков... через какие-нибудь 10 лет разумного управления Россия оказалась бы на величайшей высоте процветания»{54}.

В «последний бой» министерство финансов вступило весной 1914 г., когда предупредило правительство, что Россия еще менее готова к войне, чем в январе 1904 г. В результате Николай II уволил 60-летнего Коковцова, лучшего экономиста своего времени, под официальным предлогом, что «быстрый темп нашей внутренней жизни и поразительное развитие экономических сил нашей страны требует свежего подхода». (Коковцов сохранил благородство — допрашиваемый в ЧК Урицким, он напрочь отказался обвинить царя Николая. Как свидетельствует протокол, Коковцов сказал, что царь сам стал жертвой измены и едва ли его можно обвинить в пороках системы).

Часть сторонников упора на внутреннее развитие настаивала на выпуске бумажных денег, что облегчило бы кредит местным промышленникам, но отгородило бы Россию от мировых экономических связей. Экономисты эсеровского толка требовали достижения самодостаточности России, гарантии ее независимости от колебаний мирового рынка, т.е. фактически — изоляции{55}.

В России были трезвые силы, противостоящие авантюрам, не завороженные быстрым течением Босфора. Так, русский морской офицер А. В. Немиц писал для министерства иностранных дел:

«В Константинополе, точке связи Западной Европы и Малой Азии, активно проявляют себя главные мировые силы. Государство, которое захватит Константинополь силой, немедленно встретит противодействие мощных факторов, за которыми стоят все великие державы мира, прежде всего наши союзники... Ни один серьезный русский патриот не может желать своей стране ни правления в Константинополе, ни конфликта с Европой... Политика в этом отношении не должна ослаблять, она должна, напротив, укреплять ее связи с Францией, [37] Англией, с реорганизованной Германией, Румынией, Болгарией, Сербией и Италией»{56}.

Видным сторонником сохранения мира был министр внутренних дел России в 1905 — 1906 гг. П. Н. Дурново. В написанном в феврале 1914 г. меморандуме он называл центральным фактором международных отношений соперничество Германии и Англии. Поддерживать последнюю не в интересах России.

«Россия и Германия нигде не противоречат друг другу... Будущее Германии находится на морях, в то время как Россия, по существу, наиболее континентальная изо всех великих держав, не имеет на этих морях интересов»{57}.

Наблюдая приближение того, что он считал национальным несчастьем для России, Дурново указывал на оптимальные направления русской внешней политики: Иран, Памир, Кульджа, Кашгария, Джунгария, Монголия. Для гарантии территориального расширения России на границе с Китаем требуется только одно — безопасность западной границы{58}. И если Россия желает открыть проливы, то это гораздо легче сделать при помощи Германии, нежели блокируясь против нее. Для России вовсе нежелательно резкое ослабление Германии. Если место Германии в России займет Англия, то это будет многократно опаснее, ведь англо-русские противоречия могут вспыхнуть по широкому периметру.

Еще один участник внутренней борьбы в России, дипломатический представитель России в Японии Р. Р. Розен, видел опасность вовлечения неокрепшей, неорганизованной страны в борьбу с ведущими индустриальными державами. Он предупреждал Петербург от авантюризма как на Востоке, так и на Западе. Он был глубоко убежден, что Россия не готова к войне. Привязывание России к англо-французскому Западу в пику связям с Германией он считал громадной ошибкой. Ничто не могло быть более бессмысленным для державы с необозримыми просторами, чем желание господствовать на Балканах. Перенапряжение грозит России развалом и революцией.

Позиция противостояния Германии

Представители второй точки зрения более всего были обеспокоены ростом могущества Германии и ее влиянием на Россию. Им казались зыбкими надежды на то, что Россия сумеет вырваться из орбиты влияния германского промышленного гиганта, буквально монополизировавшего российскую торговлю. Иллюзии и надежды могли обернуться жесткой зависимостью Петербурга от Берлина, избежать этого можно было лишь путем координации действий со всеми, кого пугала брутальная тевтонская тяга к «достойному Германии месту под солнцем». В своих мемуарах генерал Брусилов делится своими впечатлениями о предвоенной Германии, уверенной в своем нраве на диктат в европейских делах. И на праздниках тешащейся сожжением макета московского Кремля.

Но в те времена, в годы «ажиотации», «легкого» восприятия мировой эволюции, когда казалось, что колосс России непоколебим и будущее обеспечено в любом случае, скучных финансистов не желали [38] слушать. Великие проблемы мира, считали современники, не решаются на конторских счетах.

Внешняя и внутренняя политика Россия потеряли взаимосвязь. Внутренняя политика требовала мира и открытых каналов во внешний мир. Внешняя политика гонялась за химерами типа Общеславянского союза, контроля над проливами, Великой Армении и т.п. В то же время основная масса русского общества была занята либо собой (и своими революционными претензиями), либо просто выживала в отсталой стране с постоянными голодными годами. Чего не было, так это органической связи между внутренней и внешней политикой. Этот величайший разлад внес свою лепту в печальный итог.

В разгоревшемся споре военный министр П. С. Сухомлинов держался той точки зрения, что «все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать ее раньше... мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас». Солидарный с ним министр земледелия А. В. Кривошеим призывал больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине, которая выше всякой случайной неподготовленности. «Довольно России пресмыкаться перед немцами». Кривошеина поддерживал министр железных дорог Рухлов: произошел колоссальный рост народного богатства; крестьянская масса не та, что была в японскую войну и «лучше нас понимает необходимость освободиться от иностранного влияния». Большинство министров говорили о необходимости «упорно отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле».

Великий Менделеев отразил эту точку зрения в известном эпизоде, когда он закричал, обращаясь к аграриям: «Вы не можете пахать всю русскую землю германскими плугами. Я никогда не соглашусь на это». Русская буржуазия тяготилась торговым договором с Германией. Прокадетский полуофициоз «Новое время» 13 января 1914 г. призвал к экономическому давлению на Германию, к тому, чтобы пересмотреть «невозможное, оскорбительное и материально невыгодное торговое соглашение, навязанное Германией России в год се несчастий» (1904-1905).

В такой ситуации критическую важность приобретала позиция императора Николая II. А тот все более примыкал к партии активной внешней политики.

«Не потому, что Государь был агрессивен, — вспоминает Коковцов. — По существу своему он был глубоко миролюбив, но ему нравилось повышенное настроение министров националистического пошиба. Его удовлетворяли их хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности ему народа, его несокрушимой мощи, колоссального подъема его благосостояния, нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные надобности. Нравились также и уверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге»{59}. [39]

С русской стороны работу по союзнической координации возглавил министр иностранных дел С. Д. Сазонов — человек живого и впечатлительного темперамента. Его возвышение было связано с Западом, трамплином в его карьере послужил пост советника посольства России в Лондоне. Западник Извольский, освобождая пост министра и уезжая послом в Париж, рекомендовал именно его. Хотя Сазонов испытывал влияние сторонников примирительной по отношению к Германии политики своего родственника Столыпина, министра финансов Коковцова, министра земледелия Кривошеина и министра двора Фредерикса, он не видел будущего России в качестве подопечной зоны Центральной Европы.

Между дипломатами России и обеспокоенных стран Запада, между министром Сазоновым и послами Британии и Франции — Бьюкененом и Палеологом — установились чрезвычайно доверительные отношения, достаточно редкое явление в большой политике. У всех троих сложились сходные представления о предстоящем: чтобы избежать кошмара германского доминирования, демократические страны Запада при помощи России согласуют свои действия на случай силового импульса Берлина. Россия модернизируется без опасности германского засилья, осуществляя демократические реформы и поднимаясь цивилизационно. (Отметим, что восприятие России как страны-нации в те времена не оспаривалось никем. Историк Ключевский писал по этому поводу: «Людская масса становится нацией, когда пройдет через период критических испытаний».

Были ли сомнения в том, что Россия, создавая нацию, в своей многовековой истории прошла через самые горькие испытания?)

Союз с Францией при императоре Николае II стал для России значить больше, чем для его предшественников на троне. Если император Александр III «держал», так сказать, свою дружбу с Францией в определенных рамках, то Николай II публично назвал эти отношения союзом . Если Александр III выступал за расширение и развитие азиатской части своей империи, то Николай II в общем и целом (вопреки японской авантюре) был устремлен к развитию европейской части страны. Россия желала быть прежде всего частью Европы, она стремилась к улучшению инфраструктуры, к участию в промышленной революции мира.

Важным дипломатическим эпизодом была односторонняя аннексия многонациональной габсбургской державой территории Боснии и Герцеговины, на которые претендовала балканская союзница России Сербия. В этом случае Россия оказалась проигнорированной на Балканах, где она непосредственно способствовала освобождению от турецкого ига практически всех стран. В Петербурге первостепенное внимание обратили на безоговорочную поддержку односторонних австрийских действий Берлином. Твердая поддержка Берлином Вены привела Петербург к унизительному отступлению в вопросе о судьбе Боснии и Герцеговины. Император Николай объяснил суть боснийско-герцеговинского кризиса своей матери таким образом.

«Германия сказала нам, что если мы не согласимся на аннексию, последствия будут очень серьезными и труднопредсказуемыми. Поскольку дело [40] было изложено так прямо и недвусмысленно, нам не оставалось ничего иного, как проглотить свою гордость и согласиться. Но германские действия в отношении нас были настолько брутальными, что мы этого не забудем»{60}.

Россия постепенно стала исключать для себя вариант покорности в отношении Берлина. Для России пойти на двустороннее сближение с Германией было в практическом смысле немыслимым. Это означало превращение России в вассала Германии, означало ее фактический «уход» из Европы, обращение к Азии, где Британия и Япония постарались бы поставить предел расширению ее влияния. Именно Германия в этом случае решала бы вопрос, когда наступит час для выяснения отношений с Францией и Англией. Россия обязана была бы следовать за ней, являясь по существу младшим партнером в реализации германских планов.

Антигерманское крыло русского общества встало на путь, в конце которого оно хотело создать Россию таким же центром мирового развития, какими были Германия и Британия. Оно хотело видеть в России полномочного участника западной идейной и технологической революции и главного будущего экономического гиганта Евразии, доминирующего в Китае и на Дальнем Востоке. Но в этой своей политике западники обнажили болевые точки огромного русского организма, подвергая испытанию индустриализацией русские традиции, национальное самосознание, особенности русской жизни. Неконтролируемость перемен особенно ранила, создавала очаги пауперизации, «язвы пролетариатства». И западники не создали надежного (на случай кризиса, каким явилась война) инструмента урегулирования взаимоотношении класса собственников с той частью русского народа, которая в ходе индустриализации стала жертвой капиталистической эксплуатации.

В русском обществе победила линия противостояния «сверхзависимости» от Германии. Существовала ли угроза необратимой зависимости, если бы Россия продолжала так же успешно развиваться, как это было в 1900-1914 годах, — это большой вопрос. Дипломатическое замыкание России на Францию в пику Германии делало ее заложницей неподконтрольных ей политических процессов. Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки.

Издалека, из конца XX века, видно, что «пришествие» Западной и Центральной Европы в Россию между 1892-1914 годами было массовым, неорганизованным, создающим колоссальные диспропорции в отношениях между различными слоями русского общества со своими западными соседями. Наплыв в анклавы российских городов западных идей и технических стандартов соседствовал с полной отстраненностью основной массы населения страны от социального опыта Запада. Русское правительство фиксировало дестабилизирующий эффект беспрецедентного наплыва западных идей и ценностей. В определенном смысле внутренняя политика царского правительства именно и сводилось к примитивному ограждению молодежи от взрывных западных идей, горожан от послабления нравов, крестьян от индивидуалистического подхода к земле и воле. Все это отчетливо видно в политике Священного Синода и министерства просвещения. [41]

Но лучшие силы общества лишь ужесточали свой порыв, свою волю и организованность, встречая правительственную «антизападную реакцию» абсентеизмом, нигилизмом или революционным насилием. Трагедия русской жизни заключается не в неверно понятом идеале, а в степени некритического, жертвенного следования ему.

К примеру, в работах Данилевского нетрудно обнаружить два элемента: России предназначена великая роль; Россия враждебна Западу по своей внутренней природе. Из этого следовало, что союз раскованной западной науки и русского патриотизма дал бы превосходные результаты, если бы глыба основного населения не воспринималась правительством как косная, но в конечном счете податливая стихия. Второй ошибкой нового почвенничества заключалась в том, что оптимистические пророки — певцы необъятных ресурсов России — обещали ей даже не равенство с Западом, а превосходство над ним. Тем самым они готовили взрывной материал, обещая отставшим и униженным не исцеление и равенство, а внушая им временами едва ли не сатанинскую гордыню, веру в возможность найти чудодейственный способ невероятно ускорить прогресс, произведя насилие над несведущим и податливым людским материалом.

Проявила себя простая психологическая уловка, которую разделяли нетерпеливые революционеры: с национальным унижением (в смысле отставания от Запада) легче всего справиться при помощи скоростного обгона Запада, применяя внутри страны революционное насилие. В качестве главного мотива русской политики утвердились не планомерные усилия по удовлетворению внутренних потребностей огромной России, а поиски стратегии чудодейственного броска вперед.

Между тем никто не мог отрицать, что Россия была очень отсталой страной в политическом, экономическом и даже этническо-физическом смысле. При призыве на действительную службу в России освобождались по причине физической непригодности 48 процентов призывников, в то время как в Германии — лишь 3 процента, а во Франции — один. В России лишь 20 процентов населения были грамотными и лишь один процент населения имел высшее образование. В стране не было современных шоссейных дорог, и все напряжение коммуникаций падало на железные дороги.

И все же Россия — от высших до низших сословий — верила в свое будущее. Никогда еще в России не было столько образованных людей, никогда еще книги, журналы и газеты не имели столь широкой аудитории. Примерно восемь тысяч русских студентов учились на Западе. Академия наук впервые стала общенациональным учреждением мирового уровня. Казалось, что Россия начала отдавать Западу свой «культурный долг» — со своими парижскими сезонами, признанием русской литературы и музыки. Одна лишь опера «Борис Годунов» — слова, музыка и шаляпинское исполнение говорили о широком культурном явлении, понятном Западу. В России все же создавалось рациональное сельское хозяйство, рос класс умелых промышленных рабочих, оформлялась прослойка промышленных организаторов, в стране существовал парламент, софистичная пресса, творили трудолюбивые и ответственные люди. [42]

Беседуя с французским послом в начале 1914 года, Николай II говорил, что Россия безусловно разовьет свой громадный потенциал.

«Наша торговля будет развиваться вместе с эксплуатацией — благодаря железным дорогам — ресурсов в России и с увеличением нашего населения, которое через тридцать лет превысит триста миллионов человек».

Царь не мог представить себе такого оборота событий, из-за которого Россия в XX веке потеряет семьдесят миллионов человек, обескровит цвет своего мужского населения и, почти достигнув отметки триста миллионов к концу века, распадется на части.

Принятая в Петербурге «Великая программа» военного строительства должна была сделать Россию доминирующей военной державой Европы к 1917 году. Между 1909 и 1913 годами Россия израсходовала на военные нужды четыре миллиарда рублей (три — на совершенствование армии, один миллиард — на строительство флота). Против 96 германских дивизий Россия сформировала 114 своих дивизий.

Преступная гордыня погубила Россию. Ни при каких обстоятельствах ей не следовало вступать в войну с индустриальным чемпионом континента. Россия имела возможность избежать фатального конфликта с Германией. Политические интересы России были связаны вовсе не с Центральной Европой. Возможно, когда-нибудь в будущем Россия могла бы оказать давление на Турцию с целью открытия проливов, но она по своей воле не пошла бы на провокацию войны с европейским экономическим колоссом, связи с которым были столь существенны для ее модернизации. Если бы Германия, сохраняя свои интересы, хотела бы избежать в этом случае войны, она могла просто присоединиться к Британии и Франции в защите Оттоманской империи.

Россия нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для нее лишь новые проблемы. Парадоксом является то, что территориальное расширение России за счет польских территорий неизбежно ставило в повестку дня вопрос о самоопределении Польши. Расширение Армении в сторону Ливана таило сходную эволюцию. Нужен ли был России Константинополь как свободные врата в Средиземноморье? Россия нуждалась в свободе своей торговли, своего экономического развития, а не в логически следующем за овладением Босфора вторжении в балканский и средиземноморский клубок противоречий, грозивший отчуждением Британии, делавший Турцию ее покорным сателлитом. Все это эвентуально бросало русские ресурсы на внешние авантюры по всему периметру контактов с Британской империей, а не на внутреннее экономическое развитие.

Франция

Германские стратеги и идеологи ошибались, когда утверждали, что поверженная в 1870 году Франция уже не осмелится выступить против рейнского соседа. Напрасно германские геополитики полагались на гарантированное смирение лидера латинской расы. Два поколения [43] французов выросли в тени идеи реванша. Они упорно искали потенциального союзника, также устрашенного германской мощью. Их надежды загорелись, когда наследники Бисмарка предпочли зависимую Австро-Венгрию традиционно дружественной России. В Париже видели, что Петербург обеспокоен разрывом союза «трех императоров». Реалисты — наследники Ришелье и Талейрана — ощутили возникающую параллельность опасений русских и французов.

Даже русские несчастья 1904-1905 годов не породили у французов сомнений в правильности ориентации на Петербург. Посол Франции Морис Палеолог имел разветвленные связи в русской столице, и царь относился к нему с полным доверием. Палеолог считал союз с Россией единственной надежной гарантией того, что Франция не станет сателлитом Германии и не лишится надежд на возвращение двух силой отторгнутых у Франции провинций. В то же время он, как и большинство французского правящего класса, верил, что после разгрома Германии Россия и Франция будут осуществлять лидерство в Европе. Ревностным сторонником, своего рода координатором сближения с Россией стал французский министр иностранных дел Р. Пуанкаре, ставший позднее президентом республики.

Союзникам России было вовсе не безразлично, какая точка зрения на политику в Азии возобладает в Петербурге. Союзная Франция вовсе не хотела, чтобы русские дивизии стерегли тихоокеанское побережье — они были нужны Парижу как противовес германской мощи.

Французское правительство никогда не согласится с Франкфуртским договором, отнявшим у Франции Эльзас и Лотарингию, к тому же оно только что заключило договор о сердечном согласии («Антант кордиаль») с Англией, и реванш за поражение в 1870 году выглядел реальнее, чем когда-либо. Франция исключала для себя возможность тройственного союза Париж — Берлин — Петербург.

Но если будущее России не в Азии, то оно должно находиться в Европе. Политический кризис 1905 года вызвал необходимость в переосмыслении связей с Западом. По оценке Булгакова, «из огромного переплетения ветвей западной цивилизации, с ее корнями уходящими в глубь истории, мы выбрали лишь одну ветвь, не зная и не желая знать о других ветвях, будучи полностью уверенными в том, что мы имеем дело с наиболее аутентичным проявлением западной цивилизации. Но европейская цивилизация имеет не только множество плодов и много ветвей, но и корни, которые питают дерево». Именно этих корней не имела имитирующая Россия. В будущем «в борьбе за российскую культуру мы должны сражаться также за более глубокое, исторически осознанное западничество». Россия после 1905 года, после революционных потрясений (в ходе которых все политические программы и лозунги были почерпнутыми из западных источников), как бы снова поворачивается на Запад.

Этот поворот вовсе не вызвал восторга в Берлине, где хотели видеть Россию занятой если не на Дальнем Востоке, то в приятной для немцев близости к англичанам — в Средней Азии. Один из германских стратегов пишет в это время, что завершение строительства немцами Багдадской железной дороги предполагает изоляцию России [44] от Ближнего Востока и сосредоточение ее на Средней Азии — «ее подлинной сфере влияния». Как явствует из мемуаров Вильгельма Второго, ни Германия, ни Запад не знали, каким будет курс России после поражения от Японии. Но они скоро убедились, что Петербург заново видит себя прежде всего частью европейского расклада сил.

На совместных конференциях 1911-1913 годов русские и французские генералы твердо расписали, что они должны делать в «час икс»: «При первом же известии о мобилизации в Германии мобилизовать собственные силы без предварительных дискуссий».

Перед 1914 годом между русским и французским военными штабами была создана целая сеть взаимных связей. Разумеется, планируя долгосрочные совместные программы, русские и французские генералы желали иметь гарантии долгих непрерывных отношений — и они воздействовали на свои правительства соответствующим образом. Созданная ими заранее система «автоматического включения сотрудничества» вносила элемент автоматизма в решающее выяснение отношений между Антантой и центральными державами.

Главным и безусловным координатором создания франко-русского союза с французской стороны был министр иностранных дел, ставший в 1914 г. президентом — Раймон Пуанкаре. Этот талантливый французский политик, сын знаменитого метеоролога, брат знаменитого физика и родственник известного математика, стал подлинным творцом новой французской политики, для которой теснейший союз с Петербургом стал основой основ. Как пишет С. Фей, «его продолжительная общественная деятельность, его чрезвычайная энергия и работоспособность, его способность усваивать и помнить детали, ясность цели и решимость достичь ее — все это сочеталось в нем и делало его одним из наиболее замечательных современных государственных деятелей»{61}.

Сильной его стороной было то, что он точно знал, чего хотел: резкого ослабления Германии, укрепления европейских позиций Франции, возвращения Эльзаса и Лотарингии. Союзу с Россией он отдал всю силу своего политического таланта. В Париже его главным политическим собеседником был русский посол Извольский, личность сильная и самолюбивая. С точки зрения Пуанкаре, Извольский «никогда не давал оснований усомниться в своей правдивости».

Избрание Раймона Пуанкаре французским президентом было встречено в России с энтузиазмом как новый фактор, благоприятствующий союзу России с Западом. 17 января 1913 года посол в Париже Извольский писал Сазонову:

«Французское правительство полно решимости придерживаться своих союзных обязательств в отношении нас».

Побывав в ноябре 1913 года в Париже, премьер-министр Коковцов подвел итог в докладе царю: Франция «никогда не покинет нас в больших вопросах общей политики»{62}. Большие французские займы 1911-1914 годов скрепили союз великих стран Запада и Востока Европы.

Нет сомнений в том, что Россия никогда бы не получила такого дождя западных капиталов, если бы не соответствующее воздействие французского правительства, которое преследовало стратегические [45] цели. Более трети французских займов пошло на создание стратегических железных дорог. Но хотя инвестиции Франции и Британии в Россию значительно превосходили германские, общий характер экономических связей России был таков, что Германия по влиянию в экономической сфере значительно превосходила своих соперников.

В Форин-офис инициативы Сазонова, направленные на союз с Англией, поддерживал замминистра сэр Артур Николсон. Он писал 21 марта 1914 г.:

«Я убежден, что если Тройственная Антанта будет трансформирована во второй Тройственный союз, мир в Европе будет обеспечен на одно или два поколения».

На заседании русского адмиралтейства 26 мая 1914 г. обсуждались основы союза России с лидером Запада. Русская сторона хотела, чтобы Англия и Россия с двух сторон оказали воздействие на Оттоманскую империю и открыли проливы для русского флота. Совместные силы Антанты решительно возобладали бы в Средиземном море над итало-австрийским флотом. На Балтике царское адмиралтейство планировало осуществить с помощью британского флота высадку русских сухопутных сил в Померании. Все это читается сейчас с грустной улыбкой.

Было бы несправедливо не упомянуть, что и у творцов ориентации на Англию и Францию в пику Германии были прозрения, пусть и запоздалые. В предисловии к опубликованному в 1923 г. «Официальному дневнику министерства иностранных дел» Сазонов признает, что Россия, положившись полностью на связи с ними, переоценила свои силы. Она была отсталой страной хотя бы ввиду отсутствия адекватной сети стратегических железных дорог. Ее запоздалые лихорадочные усилия уже не могли изменить внутриевропейского соотношения сил, складывавшегося в пользу Германии.

Англия

Этот поворот России, ее своеобразное «возвращение в Европу» — неожиданно для многих — получил одобрение в Лондоне. Да, с 1714 года Британией правила германская (ганноверская) династия, но никогда при дворе Святого Джеймса не говорили по-немецки. Но стоило немцам принять программу строительства океанского флота, и Лондон задумался над рациональностью своей «блестящей изоляции» в мире, где тевтонское самоутверждение стало грозить оттеснением Британии с мировых позиций. Столетнее русско-британское соперничество начинает терять свое значение. Англичане уже не верят в то, что русские казаки отнимут у них «жемчужину британской короны» — Индию. (Японцы указали на предел расширения российского влияния в Азии). В то же время Германия самоуверенно и самонадеянно начинает осуществлять программу строительства военно-морского флота, способную завершить период военно-морского доминирования Британии на океанских просторах. Германская промышленность заставляет Британию покончить с системой «фритреуда» и начать новый этап, характерный целенаправленной государственной защитой своей национальной промышленности.

Оканчивается почти вековой период страха и антипатии Лондона в отношении России. В правительство — в частности, в Форин-офис — приходит [46] невиданная прежде плеяда сторонников сближения с Россией, уверенная в возможности европейского прогресса крупнейшей континентальной страны. Английский историк А. Тойнби отразил новую уверенность правящих кругов своей страны в том, что будущее России связано с либерализацией ее политической системы и последующим вхождением в семью европейских народов.

«Главным препятствием на пути установления самоуправления в России, — пишет Тойнби, — является краткость ее истории. Во-вторых, едва ли меньшим по значимости препятствием является безграничность ее территориальных просторов. До создания средств современной связи энергичный абсолютизм казался единственной силой, способной держать вместе столь широко разместившуюся людскую массу. Ныне телеграф и железные дороги займут место «сильного правительства» и отдельные индивидуумы получат возможность своей самореализации»{63}.

Достигнув пика могущества, владея четвертью земной суши, Британия превратилась к началу XX века в охранителя мирового статус-кво. Глобальной задачей имперского Лондона стало предотвращение резких перемен, а в случае их неизбежности — придания им упорядоченного характера. Это почти автоматически противопоставило Англию главной покушающейся на существующее соотношение сил в мире державе — Германии. Дух, который владел Германией, может быть лучше всего выражен адмиралом Тирпицем, чьи превосходные мемуары дают картину постепенного раскола Европы. Мощь, по Тирпицу, всегда предшествует Праву. Великие народы создает лишь стремление к властвованию. В начале века Германия устремилась по этому пути. Более ясно, чем в мемуарах, Тирпиц излагает эти идеи в изданных им «Политических документах» (особенно в первом томе — «Созидание германского мирового могущества»).

В 1898 году руководство «Гамбургско-американской компании» (ГАПАГ) донесло до сведения императора Вильгельма II, что «укрепление военно-морского флота необходимо для благополучия Германии». Через два года президент крупнейшей германской мореходной компании ГАПАГ А. Даллин начинает защищать ту идею, что «флот является воплощением национальной цели «великой Германии» и ее имперской мощи... В жестокой борьбе наций за свет и воздух имеет значение только мощь... Германия имеет несравненную наземную армию, но за морями только военные корабли могут заставить относиться к ней с уважением. Без помощи мощного флота, чья основа должна состоять из линейных кораблей, Германия лишена реальной силы даже против самых маленьких и экзотических стран»{64}.

В Лондоне стали откровенно опасаться тевтонского всемогущества. Посетивший Германию Черчилль предостерег от недооценки германской военной мощи. Он описывал ее как «ужасную машину, марширующую по 35 миль в день. Эти солдаты оснащены самыми современными видами техники». Особенно ощутимым давление германской силы стало в свете расширения программы строительства германского флота. Это заставило англичан ощутить то, чего в Англии не ощущали примерно 100 лет, — возникновение угрозы национальной безопасности, национальным интересам страны. Главным результатом [47] создания Германией сверхмощного флота явилось сближение Британии с Францией и Россией. Начались тайные военно-морские переговоры между французским и британским адмиралтействами.

Во главе английской министерства иностранных дел стоял мрачноватый эксперт либералов во внешней политике — Эдвард Грей, вдовец, недавно похоронивший свою жену, пятидесятилетний одинокий человек. Никто не знал о его личных мучениях — он медленно терял зрение (осенью 1913 г. он прекратил играть в теннис, поскольку уже не видел мяча). Напряжение во внешней политике росло буквально с каждым днем, и Грей мобилизовал все свое мужество, читая телеграммы и беседуя с послами. Три адреса владели безусловным приоритетом над прочими: Бьюкенен в Петербурге, Гошен в Берлине, Берти в Париже. Холдейн делал все что мог, чтобы помочь товарищу: у дверей его спальни сидел слуга с инструкциями складывать письма для сортировки в особый ящик. Утром Грей получал только экстренную корреспонденцию. Его политику можно охарактеризовать такой его фразой:

«Стоять в стороне означает согласиться на доминирование Германии, подчинение ей Франции и России, изоляцию Великобритании. В конечном счете Германия завладеет всем континентом. Как она использует это обстоятельство в отношении Англии?»{65}

На британских верфях закладывают линейные корабли невиданной доселе мощи — дредноуты. Но Берлин отвечает принятием колоссальной военно-морской программы, которая в условиях резкого обновления технологии (что создало ситуацию «чистого листа» в морском строительстве) грозит низвергнуть владычицу морей с ее трона.

Всего через два дня после прихода к власти в 1902 году либерального правительства новый министр иностранных дел Британии — сэр Эдвард Грей принял русского посла Бенкендорфа и указал, что политика его правительства будет направлена на сближение с Россией. Через несколько дней, в своей первой речи в качестве премьер-министра сэр Генри Кемпбелл-Баннсрман заявил аудитории в Альберт-холле, что его правительство «испытывает в отношении России исключительно теплые чувства»{66}.

Еще несколько лет назад такой союз был немыслим. В частной обстановке королева Виктория характеризовала царя Александра III как «варвара, азиата и тирана»{67}, а британская военная мощь противостояла России по всему мировому периметру. Повторим: именно военно-морская программа Германии, впервые за сто лет бросившая вызов британскому морскому преобладанию в мире, создала объективные предпосылки для сближения России с Британией.

Не забудем, что Англия в огромной степени зависела от подвоза товаров из-за морей (скажем, ввозилось две трети продовольствия). Английские торговые корабли составляли половину мирового торгового флота. Понятно, что военно-морской флот Великобритании, крупнейший в мире, был главным орудием ее мировой дипломатии. Только флот мог защитить Британские острова от вторжения, только флот мог переместить вооруженные силы на континент. Как писал в это время Черчилль, «на британских военных кораблях плавают [48] мощь, величие и сила Британской империи. На протяжении всей нашей истории жизнеобеспечение и безопасность нашего верного, трудолюбивого и активного населения зависели от военно-морского флота. Представьте себе, что военные корабли Британии скрылись под поверхностью моря — и через несколько минут, полчаса максимум, все состояние дел на мировой арене изменится. Британская империя будет развеяна как мечта, как сон; каждое изолированное английское владение на земле будет подорвано; могущественные провинции империи — настоящие империи сами по себе — станут неизбежно уходить на собственную дорогу исторического развития, и контроль над нами неизбежно ослабится, довольно скоро они превратятся в добычу других; Европа же сразу попадет в железные объятия тевтонов».

По поводу последнего в специальном меморандуме Черчилля комитету имперской обороны говорилось:

«Общий характер создания германского флота показывает, что он предназначен для агрессивных наступательных действий самого широкого диапазона в Северном море и в Северной Атлантике... Особенности постройки германских линкоров ясно указывают на то, что они предназначены для наступательных действий против флота противника. Они не имеют характеристик крейсерского флота, который мог бы защищать их торговлю по всему миру. Немцы готовятся в течение многих лет и продолжают готовиться для гигантского испытания мощи».

В 1911 году кайзер и адмирал Тирпиц убедили канцлера Бетман-Гольвега провозгласить своей целью достижение соотношения германского флота к британскому 2:3. «Примут они это соотношение или нет — неважно», — писал Вильгельм II. В британском обществе еще теплилась надежда, что с немцами можно договориться. О наличии этой надежды говорит посылка в германскую столицу в начале 1912 года военного министра Холдейна, единственного британского министра, говорившего по-немецки и окончившего университетский курс в Геттингене. Он казался самой подходящей фигурой для поисков компромисса — известным было его увлечение германской философией. В военном министерстве о Холдейне говорили как о «Шопенгауэре среди генералов». К тому же он был выдающимся министром: если он не сумеет договориться с немцами, значит эта задача не по плечу никому. Он привез с собой ноту британского кабинета: «Новая германская военно-морская программа немедленно вызовет увеличение британских военно-морских расходов... Это сделает переговоры трудными, если не невозможными». Канцлер Бетман-Гольвег задал Холдейну главный вопрос: «Будет ли Англия нейтральной в случае войны на континенте?» Холдейн подчеркнул, что Лондон не может допустить второго крушения Франции, равно как Германия не может позволить Англии захватить Данию или Австрию. Если Германия создаст третью эскадру, Англия противопоставит им пять или шесть эскадр. «На каждый новый заложенный германский киль мы ответим двумя своими». На следующий день адмирал Тирпиц впервые — и единственный раз в своей жизни — беседовал с британским министром. Он сидел по левую руку от Холдейна, а кайзер Вильгельм — по правую. Вильгельм зажег британскому министру сигару. Тирпиц [49] предложил соотношение 3:2 — три британских линкора против двух германских, добавив, что британский принцип равенства двух нижеследующих флотов «с трудом воспринимается Германией». Холдейн вежливо, но твердо напомнил, что Англия — островная держава. После трехчасовой дискуссии стороны сделали некоторые уступки.

Больше всех в Берлине волновался французский посол Жюль Камбон: самый большой германофил британского кабинета вел критические по важности переговоры. Верит ли он в «антант» или начинает «детант»? Холдейн постарался его успокоить: Британия не проявит нелояльности по отношению к Франции и России.

7 февраля 1912 года, когда Холдейн еще вел переговоры в германском министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе, Черчилль прочел речь кайзера на открытии сессии рейхстага. Он отправлялся в Глазго и на вокзале купил вечернюю газету. Одна фраза кайзера высвечивалась ярко:

«Моей постоянной заботой является поддержание и укрепление на земле и на море нашей мощи для защиты германского народа, у которого всегда достаточно молодых людей, чтобы взять в руки оружие».

Через два дня Черчилль выступил в Глазго:

«Британский военно-морской флот для нас абсолютная необходимость, в то же время с некоторой точки зрения германский военно-морской флот — это больше дело роскоши».

На этот раз Черчилль стремился ни у кого не оставить ни малейших сомнений:

«Этот остров никогда не испытывал и никогда не будет испытывать нужды в опытных, закаленных моряках, выросших на море с детского возраста... Мы будем смотреть в будущее так же, как на него смотрели наши предки: спокойно, без высокомерия, но с твердой несгибаемой решимостью».

Кайзер немедленно получил текст речи Черчилля. В переводе была допущена еле заметная неточность: слово «роскошь» было переведено по-немецки как «люксус», что имело несколько другой оттенок и означало примерно то, что в английском языке эквивалентно понятиям «экстравагантность» и «самоуверенность». Как сообщали Черчиллю, во всей Германии слово «люксус» передавалось из уст в уста.

Кайзер, приглашавший Черчилля в качестве своего почетного гостя на маневры и за свой стол, на этот раз был взбешен — у него было чувство, что его предали. Но Черчиллю была важнее реакция премьер-министра Асквита и тех лиц, которые определяли британскую политику, — а они-то одобрили речь в Глазго. Премьер Асквит заявил, что хотя выбор слов, сам язык речи первого лорда адмиралтейства может быть и не совсем удачен, но он сделал «откровенное заявление об очевидной истине». Настроение кабинета в пользу Черчилля укрепилось еще больше после возвращения лорда Холдейна из Берлина, подтвердившего, что «речь в Глазго не ослабила нас. Напротив, она принесла нам пользу». Узкому кругу правящих деятелей Британии лорд Холдейн сообщил, что император Вильгельм, канцлер Бетман-Гольвег и создатель германского флота гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц готовы приостановить военно-морскую гонку лишь при одном условии: если Англия поклянется соблюдать нейтралитет в случае войны между Германией и Францией. Английский эмиссар [50] пришел к заключению, что «если партия воины окончательно возобладает в Берлине, Германия будет стремиться не только к сокрушению Франции или России, но к доминированию во всем мире». В Германии отсутствует понимание такого факта, что Англия настолько же чувствительна в вопросе о военно-морских вооружениях, как Франция в вопросе о потерянных в 1871 году провинциях — Эльзасе и Лотарингии. К тому же рейх наводнен шовинистической литературой. На стенах домов висят плакаты: «Англия — это враг», «Предательский Альбион», «Британская опасность», «Англия намеревалась напасть на нас в 1911 году». Лорду пришлось вспоминать слова Бернарда Шоу по поводу немцев: «Эти люди испытывают лишь презрение в отношении к здравому смыслу». Холдейн полагал, что на кайзера оказала влияние книга американского военно-морского теоретика Альфреда Мэхена «Влияние морской мощи на историю», которая привела его к выводу, что его империя не будет подлинно великой, пока не достигнет преобладания на морях. Вильгельм II, собственно, и не скрывал своих замыслов:

«Мы приведем Англию в чувство только создав гигантский флот. Когда Англия смирится с неизбежным, мы станем лучшими в мире друзьями».

Подобная логика, возможно, убеждала Вильгельма и его окружение, но она вызывала ярость в британском правящем классе.

Доклад Холдейна Черчилль выслушал с каменным лицом и мрачно заметил, что военный министр лишь подтвердил его худшие опасения. Он напомнил кабинету, что реализация новой германской военно-морской программы даст адмиралу Тирпицу новую эскадру. В апреле 1912 года Черчилль думал о следующем:

«Наверное, это почти невозможно для Германии с ее превосходными армиями и воинственным населением, способным защитить свою землю от любых пришельцев, расположенную внутри континентального массива с дорогами и коммуникациями во все стороны, понять чувства, с которыми на таком островном государстве, как Британия, расценивают постоянное и неукротимое наращивание конкурирующей военно-морской мощи высшего качества. Чем больше мы восхищаемся удивительной работой, направленной на быстрое создание германской военной мощи, тем сильнее, глубже и более настороженными становятся эти чувства».

Программа, принятая в мае того года рейхстагом, предполагала формирование к 1920 году пяти боевых эскадр, в числе которых были бы три эскадры дредноутов (двадцать четыре корабля) и одиннадцать тяжелых крейсеров с общим персоналом моряков в 101 тысячу человек. Черчилль воспринимал своей жизненной задачей «ответить на этот вызов». Фишеру он писал:

«Ничто не охладит Германию более, чем убедительные доказательства того, что в результате ее нынешних и будущих усилий она все еще будет безнадежно позади нас в 1920 году».

Основой мощи флота стали пять линкоров класса «Королева Елизавета», вооруженных пятнадцатидюймовыми орудиями. Возник радикальный по важности вопрос: твердое или жидкое топливо? Все говорило в пользу нефти, но было одно «но»: в Англии было много угля, но не было нефти, переход на жидкое топливо означал еще большую зависимость [51] от заморских поставок. Одним из решающих обстоятельств было то, что флот США уже переходил на жидкое топливо. Чтобы иметь необходимые гарантии, британское правительство в 1914 году купило контрольный пакет Англо-Иранской нефтяной компании.

Первый лорд адмиралтейства хотел сосредоточить все главные свои корабли у берегов Германии. Собственно, Фишер уже начал этот процесс, когда в 1904 году вывел линейные корабли из китайских морей и североамериканских вод. Теперь следовало подтянуть к гаваням Англии дредноуты из Средиземного моря. Правивший Египтом Китченер настойчиво предупреждал, что уход британского флота приведет к потере Египта, Кипра и Мальты, а в конце концов — к ослаблению британских позиций в Индии, Китае, всей юго-восточной Азии. Встретив сопротивление, Черчилль обнажил свое стратегическое кредо: «Мы не сможем удержать Средиземноморье и гарантировать здесь наши интересы до тех пор, пока не обеспечим решения в Северном море... Было бы глупо потерять Англию, чтобы сберечь Египет. Если мы победим в большой битве на решающем театре, мы сможем потом наверстать все упущенное. Если же мы потерпим поражение здесь, для нас не будет «потом». Средиземноморье не является «жизненной артерией империи». Если это необходимо, припасы можно доставлять вокруг мыса Доброй Надежды. Фокус скрещения мировых сил — Северное море. После окончания программы строительства большого флота можно будет послать восемь дредноутов в Средиземное море. В июле 1913 года Черчилль пообещал палате общин, что грядущие месяцы увидят самое большое строительство в истории британского флота:

«Один торпедный катер в неделю... Один легкий крейсер каждые тридцать дней... один супердредноут каждые сорок пять дней».

Но даже лучшие умы не могли себе представить характер грядущего конфликта. Достоверно известно, что главный военный талант Франции маршал Жоффр категорически отказывался пользоваться телефоном. Самый примечательный английский генерал первого этапа мировой войны фельдмаршал Хейг считал пулемет «оружием, которое незаслуженно пользуется высоким авторитетом». Придет время — и оба они горько пожалеют о своих суждениях. Один из парадоксов того времени — лучшая мортира англичан была дважды отвергнута военным министерством и позднее взята на вооружение британской армии лишь по личному распоряжению Д. Ллойд Джорджа (который достал деньги на ее производство у индийского махараджи). Генерал Китченер — национальный герой Англии — считал танк «игрушкой». Восходящая звезда британского флота адмирал Джелико не сумел предугадать значимость подводных лодок и не создал надежной обороны от них на стоянках британского флота. Да что там подводные лодки! Будущие военные гении не видели никакого смысла в авиации. В 1910 году генерал Фердинанд Фош (впоследствии генералиссимус) говорил французским офицерам, что нет ничего более смехотворного, чем идея использования самолетов в военное время: авиация на войне «не более, чем спорт». [52]

В 1910 году Черчилль вручил чек на 10 тыс. фунтов двум авиаторам, которые взлетели на Ньюфаундленде и приземлились в Ирландии. Черчилль покровительствовал офицерам, которые выдвигали «сумасбродные» идеи, и особенно тем, которые оказались пионерами военно-морской авиации. Он основал военно-морскую службу, перед которой ставил задачу «защиты с воздуха военно-морских гаваней, нефтяных хранилищ и прочих уязвимых объектов». Настойчивость Черчилля сделала Англию первой страной, вооружившей самолет пулеметом и торпедой. Считая своим долгом опробовать новое оружие, Черчилль впервые поднялся в воздух в 1912 году, и после этого авиационные полеты стали неотъемлемой частью его жизни. Он позаботился о том, чтобы военно-морские самолеты могли служить не только в качестве разведчиков, но и бросать бомбы. В 1913 году Британия создала первый в мире авианосец — «Гермес». К началу войны королевские военно-морские силы имели почти сотню самолетов, обойдя и другие страны и другие рода войск.

И все же у Черчилля были серьезные опасения в отношении исхода военно-морской гонки с Германией. В апреле 1912 года он предложил немцам «военно-морские каникулы» — период воздержания от закладки новых кораблей. Немцы отвергли эту идею. «Такое соглашение, — сказал Вильгельм II, — было бы естественно только между союзниками». Черчилль опробовал обходный путь — достичь договоренности с германскими адмиралами при посредничестве Балина, директора германо-американской пароходной линии. Балин посоветовал Черчиллю посетить Берлин и напрямую обменяться взглядами с адмиралом Тирпицем. Черчилль отказался, зная безусловную приверженность Тирпица идее военно-морского роста Германии. Последняя попытка Черчилля предотвратить надвигающийся конфликт с Германией последовала 24 октября 1913 года, когда он снова предложил приостановить гонку военно-морских вооружений. Неудача этой попытки привела к тому, что дрейф Британии к Антанте стал необратимым.

Немцы недооценили решимость англичан, единство британской элиты в роковых вопросах назревающей политической бури. Они не распознали ее решимости, приняли британскую вежливость за слабость. Германский посол Лихновский подавал премьер-министра Асквита как «бонвивана, неравнодушного к женщинам, особенно молодым и красивым... любящего веселое общество и хорошую кухню... выступающего за взаимопонимание с Германией, относящегося ко всем вопросам с веселым спокойствием». Короля Лихновский считал «не гением, но простым и доброжелательным человеком с большим здравым смыслом». Восхищение Лихновского вызывал сэр Эдвард Грей: «Простота и честность его манер обеспечивают ему уважение даже оппонентов... Его авторитет неоспорим». (Все это говорит лишь о том, что немцы не знали Грея, сыгравшего критическую роль. Пятидесятидвухлетний бездетный вдовец быстро терял зрение. Врачи боялись говорить, что скоро он не сможет читать, — это означало убить его, и рекомендовали полугодичный отдых). О Черчилле Лихновский писал канцлеру Бетман-Гольвегу:

«Он приятный и просто [53] гениальный, но очень тщеславен, ему хочется играть блестящую роль... нужно избежать всего, что ранило бы его самолюбие. Я не склонен преувеличивать его влияние на формирование внешней политики правительства. Сэр Эдвард Грей и Асквит считают его слишком импульсивным и переменчивым».

В целом же англичане теряют бойцовские качества. Средний англичанин «либо является членом клуба, либо желает быть им... Британские джентльмены из обеих партий имеют одинаковое образование, оканчивают одни и те же колледжи и университеты, имеют одинаковые увлечения — гольф, крикет, теннис или поло — и проводят уик-энды на природе... Англичане не любят скучных людей, отвлеченные схемы и самодовольных педантов; они любят дружелюбных партнеров». Создавался образ расы на изломе, не способной променять свой покой на сознательные жертвы. Немцы игнорировали трезвый анализ англичан и их решимость. Черчилль так излагал палате общин свое видение обстановки в Европе:

«Причины, которые могли бы повести к всеобщей войне, не изменены и часто напоминают нам о своем присутствии. Ни в малейшей степени не ослаблен темп военно-морских и военных приготовлений. Напротив, мы являемся свидетелями того, как в текущем году континентальные державы увеличили расходы на вооружения, превосходя все прежние цифры. Мир вооружается так, как никогда ранее. Все предложения введения ограничений были до сих пор неэффективными».

Лондон и Петербург

В послевоенных тяжелых размышлениях дипломаты Германии видели истоки ее поражения прежде всего в том, что они вызвали неисправимый антагонизм Запада, Британии в первую голову. Они согласились в том, что, «если сказать по правде, мы росли слишком быстро. Мы должны были как «младшие партнеры» британской мировой империи набирать силу постепенно, следуя примерно той политике, которой руководствовались Франция и Япония. Если бы мы шли по их пути, у нас не перегрелись бы моторы нашего индустриального развития. Мы не превзошли бы Англию так быстро, и мы избежали бы смертельной опасности, в которую мы попали, вызвав всеобщую враждебность». Так писал посол Германии в США граф Бернсторф. Он считал, что Германия, если бы она не бросила вызов Британии на морях, то получила бы помощь в борьбе с Россией. В любом случае при индустриальном росте Германии ей нужно было мирно пройти «опасную зону», а через несколько лет с германским могуществом в Европе никто не рискнул бы состязаться. Но в будущем, полагал Бернсторф, Германии все же пришлось бы выбирать между континентальным колоссом Россией и морским титаном Британией. Германия сделала худшее для себя — оттолкнула обоих, да еще и к взаимному союзу.

В Лондоне, начавшем ощущать опасность игнорирования европейских процессов, начинают внимательно следить за взаимоотношениями двух блоков в континентальной Европе. [54]

В сложный для России период, когда ее могущество на Тихом океане подверглось японскому удару, англичане сделали первый шаг навстречу. Навещая своего отчима — датского короля Кристиана, английский король Эдуард VII весной 1904 года посчитал необходимым встретиться в Копенгагене с восходящей звездой российской дипломатии — послом Александром Извольским, всегда безукоризненно одетым, европейски образованным, рассматривавшим окружающий мир в столь понятный англичанам лорнет. Пятидесятилетний Извольский безукоризненно говорил по-английски, демонстрируя знание английской истории и литературы. Его тщательно подобранные слова и обходительные манеры произвели наилучшее впечатление на самого светского монарха Европы.

Король Эдуард изложил Извольскому новые исторические императивы: Россия и Англия должны сгладить свои противоречия подобно тому, как это сделали Англия и Франция. Посол ответил, что это его самая заветная мечта. Эдуард тут же написал письмо императору Николаю с изложением идей исторического rapprochement'a, окончания долгого периода соперничества. В свете исторического сближения «хозяев земли и воды» едва ли случайно, что звезда Извольского взошла на дипломатическом небосклоне России. В мае 1906 года Извольский сменил графа Владимира Ламсдорфа на посту министра иностранных дел Российской империи. Николай II, разумеется, не случайно назначил Извольского — то был символ сближения противников германской гегемонии в Европе.

Николай II не был, как иногда полагают, англоманом. Консервативные политические симпатии влекли царя Николая скорее к Германии. Но велик был и «британский актив». С британским королевским домом его сближало кровное родство (король Эдуард VII был двоюродным братом царя Александра Третьего), знание языка, даже увлечение спортом. Сын королевы Виктории, герцог Эдинбургский, был женат на русской великой княжне. Встречи с британской королевской семьей стали приметами нового времени.

После аннексии Боснии Австро-Венгрией в 1908 году в Лондоне начинают ощущать, что соотношение сил в силовом центре мира начинает меняться в пользу центральных держав. Британский посол в Петербурге сэр Артур Николсон с очевидной обеспокоенностью пишет в Лондон:

«Моим твердым убеждением является, что франко-русский военный союз не выдержал испытания, а англо-русский союз еще недостаточно утвердился и недостаточно крепок для того, чтобы оказывать соответствующее влияние. Если в Европе установится гегемония центральных держав, то Англия будет изолирована. Активность немцев в создании флота значительна, и неожиданное появление Германии на этой сцене производит впечатление. Когда мы пройдем сквозь этот период немецкой «бури и натиска», я не удивлюсь, если мы увидим и Францию и Россию тяготеющими к центральным державам... Конечная цель Германии безусловно заключается в том, чтобы получить преобладающие позиции на континенте»{68}.

В Лондоне и Петербурге еще не знали о степени решимости немцев Добиваться европейского первенства. Там пока еще не знали о записанной [55] в 1906 году «аксиоме» рейхсканцлера Бюлова:

«Наиболее важными для нас являются отношения с Австрией. Они становятся более важными, чем когда-либо, потому что Австрия является нашим самым надежным союзником... Австро-Венгрия была полностью лояльной в отношении нас в Алхесирасе (где немцы предъявили жесткие претензии к Франции. — А. У )., и мы должны отплатить ей тем же»{69}.

Дипломатия

Сближению чрезвычайно способствовала британская дипломатия. Англия встала на сторону этих двух стран, преследуя свою традиционную политику противостояния любой континентальной державе, претендующей на континентальную гегемонию В Лондоне стали приходить к выводу, что только Россия может на полях сражений остановить военную мощь Германии. Премьер Асквит, а затем Ллойд Джордж, министры иностранных дел Грей и Бальфур, военный министр лорд Китченер и начальник имперского генерального штаба сэр Уильям Робертсон пришли к мнению о необходимости поддерживать Россию в качестве противовеса Германии. Посол Британии в России в 1904-1906 годах лорд Хардиндж в два первых десятилетия века тоже приложил усилия для ликвидации взаимного недоверия, для союза России с Западом. «Я считал абсолютно необходимым найти какую-то форму согласия с Россией... и, придя в Форин-офис, надеялся, что смогу оказать влияние на высшее руководство». Все главные телеграммы, направляющиеся в Петроград и исходящие оттуда, помечены Хардинджем уже в качестве заместителя министра иностранных дел.

Постоянный заместитель Грея сэр Артур Николсон еще будучи сотрудником британского посольства в Тегеране в 80-х годах (XIX века) пришел к выводу, что наступило время найти глобальное взаимопонимание с Россией. В качестве посла в России (с 1906 по 1909 год) он эффективно участвовал в изменении негативных, сталкивающих две страны, тенденций XIX века. Он не был одиночкой-русофилом в Форин-офисе. Возможно, Николсон был наиболее активным русофилом в британском министерстве иностранных дел Он полагал и писал об этом Грею, что «наше взаимопонимание с Россией определяет основу нашей современной внешней политики».

Вернувшись из Петербурга в Форин-офис, инициативы Сазонова, направленные на союз с Англией, поддерживал замминистра сэр Артур Николсон. Он писал 21 марта 1914 г.:

«Я убежден, что если Тройственная Антанта будет трансформирована во второй Тройственный союз, мир в Европе будет обеспечен на одно или два поколения».

Новый английский посол при петербургском дворе Джордж Бьюкенен являлся хорошим специалистом в русских делах. Это признают даже его противники. Еще за шестнадцать лет до назначения в Петербург он, будучи поверенным в делах в Гессенском княжестве, познакомился с красивой, робкой и сдержанной принцессой Гессенской Алике, которой суждено было стать русской императрицей Александрой Федоровной. Там, в Гессене, Бьюкенен не раз играл в теннис в [56] клубе, куда приходил наследник престола, будущий царь Николаи II. Назначенный послом в Петербург (1910 год), Бьюкенен выступил с самой высокой оценкой России как мировой силы и как союзника

Особенно быстрым стал процесс улучшения двусторонних отношений после Алхесирасской конференции (апрель 1906 г.), на которой тевтонское самоутверждение было продемонстрировано самым разительным образом. Тогдашний английский посол в Петербурге сэр Артур Николсон получил инструкции у всей верхушки Великобритании В доме Грея его встретили министры Асквит, Холдейн и Морли Четырехчасовое обсуждение всего спектра англо-российских отношении привело к двум выводам. Во-первых, общее улучшение с временно ослабленной, но потенциально великой Россией желательно. Во-вторых, следует укрепить буферные государства, типа Афганистана, Тибета, Персии, с целью обезопасить Британские владения в Азии.

Решающие переговоры начались между только что заступившим на свой пост Извольским и послом Николсоном 6 июня 1906 года в Петербурге. Извольский явно боялся «обидеть» фон Бюлова Николсон объяснил Грею:

«Он боится, что мы плетем сеть и создаем враждебное кольцо вокруг Германии, он не хотел бы вовлечь себя в какие-либо комбинации и поставить свою подпись под каким-либо документом, направленным против Германии».

В октябре 1906 года Извольский направился в Берлин для переговоров с Бюловым. Канцлер выразил ту точку зрения, что Берлин будет приветствовать англороссийское сближение до тех пор, пока оно не затронет германских интересов. Извольскому пришлось преодолевать оппозицию той части российского генерального штаба, которая не хотела так легко отказываться от возможности держать в напряжении уязвимые части Британской империи.

Со своей стороны англичане проявили свое традиционное качество — сдержанность. Министр иностранных дел Э. Грей наставляет посла Николсона:

«Нужно избежать возникновения у Извольского подозрений относительно того, что мы пытаемся воспользоваться слабостью России в данный момент».

В ноябре Николсон сказал Извольскому, что Англия при определенных обстоятельствах могла бы обсудить позиции России в Дарданеллах. Ничто не могло вызвать более живого интереса российского министра. Он повернулся к Николсону «сияя от удовольствия». Техника посла, — пишет его биограф и сын Гарольд Николсон, «была сходна с техникой гуманного и в высшей степени опытного дантиста, обратившегося к трем больным зубам. Деликатно, но твердо он обсудил положение Афганистана; при первых же признаках боли он применил обезболивающее, вату и гуттаперчу и последовал за следующей целью — Тибетом. Таким образом он вошел в полное доверие господина Извольского и по всем трем направлениям достиг результатов, не затронув чувствительных нервов»{70}.

31 августа 1907 года Николсон и Извольский подписали в российском министерстве двустороннюю конвенцию. То не была фиксация союза, в ней не было закрытых военных статей, но она пролагала [57] тропу к более полному взаимопониманию в будущем Гарантировалась территориальная неприкосновенность Тибета и Афганистана Соглашение по поводу Персии было более сложным: страна делилась на три зоны — северная, срединная и южная. В первой доминировала Россия, в третьей — Британия; срединная оставалась буфером Британский министр считал, что до соглашения 1907 года «нашей политикой было сдерживать Россию на всех направлениях. Мы делали это во время Крымской войны, во времена лорда Биконсфильда и совсем недавно на Дальнем Востоке. В течение многих лет я придерживался той точки зрения, что это была ошибочная политика, что может быть найден лучший путь урегулирования отношении с Россией»{71}.

Посол Николсон пишет из Петербурга по поводу балканского унижения России в 1908 году министру иностранных дел Эдварду Греку

«Никогда здесь не ощущали такого унижения. Хотя Россия встречала на своем историческом пути и беды и несчастья, внешние и внутренние, терпела поражения на полях сражений, она еще никогда не подвергалась такому диктату чужой страны»{72}.

Две линии (российская и английская) в мировой дипломатии начали сходиться Этой перспективе Лондон противопоставил союз европейского Запада с Россией. Когда австро-венгерский двор в 1908 году аннексировал Боснию и Герцеговину, Петербург убедился, что помощь в овладении проливами ему может оказать лишь Британия.

Назначенный послом в Петербург (1910 год), Бьюкенен ценился за то, что считалось точной, ясной и адекватной оценкой процессов, происходящих в России, оценкой России как мировой силы и как союзника. У царя и британского посла сложились вполне доверительные отношения. Бьюкенен:

«Наши отношения принимали все более близкий характер, и я лично горячо привязался к нему. Его Величество обладал такими очаровательными манерами, что на аудиенциях я чувствовал себя как с другом, а не как с царем».

Доверительный характер отношений несомненно помог сближению России и Британии.

В июне 1908 года британская королевская яхта «Виктория и Альберт» направилась в Ревель (Таллин). Далеко не всем в Англии столь стремительное сближение с Россией казалось целесообразным. Поднимающаяся лейбористская партия во главе с Рамсеем Макдональдом осудила союз с Николаем — «обычным убийцей» (как писал Макдональд в левой прессе). На королевской яхте, выигравшей невообразимое число призов на парусных гонках, вместе с королем и королевой находились посол Николсон и звезда британского флота — адмирал Фишер. Бурное Северное море испортило настроение англичан (даже Фишер не выходил из своей каюты), но Кильский канал принес успокоение. По берегу скакал почетный эскорт, посланный германским императором, а до русского Ревеля яхту сопровождали четыре германских эсминца.

Королевская яхта бросила якорь в светлый день на рейде Ревеля рядом с яхтой императора Николая «Стандарт» и яхтой его матери — вдовствующей императрицы Марии Федоровны — сестры жены английского [58] короля. Море было столь тихим, а компания столь любезной, что гости и хозяева в течение двух суток визита даже не сошли на берег. Сплошной бал-банкет прерывался только для мужского разговора о будущем отношений двух стран. Император Николай, премьер Столыпин и министр Извольский отослали женскую половину общества слушать прибывший хор, а сами обратились к проблемам контроля над океанскими просторами. Эдуард VII и Фишер были настолько воодушевлены, что присвоили Николаю титул адмирала британского флота. Царь уже был в мундире полковника шотландских стрелков, и потребовались немалые усилия, чтобы найти униформу британского адмирала. Царь был, по словам Фишера, «счастлив как ребенок, поскольку в будущем ему нравилось встречать британские корабли, а не наземные войска». Император немедленно сделал Эдуарда адмиралом российского флота. В кругу присоединившихся женщин адмирал Фишер танцевал с великой княгиней Ольгой, а затем, по просьбе короля, станцевал соло. Великая княгиня Ольга записала в дневнике, что никогда в жизни столько не смеялась.

Но происходило серьезное. Продолжив переговоры в Петербурге, Извольский и Николсон сделали еще один шаг по желаемому Россией пути — выдвинули требование открытия для российских военных судов Дарданелл. Министр иностранных дел Грей сообщал Николсону:

«Извольский считает текущий момент критическим. Хорошие отношения между Англией и Россией могут быть укреплены, либо страны пойдут в будущее порознь. Он связал со сближением с Англией свой личный престиж»{73}.

В 1912 году министр иностранных дел Сазонов предложил англичанам заключить полный военный союз с Россией и Францией Англичане вежливо воздержались. Но они не выразили своего мнения категорически.

Германия

После неудачи в Бьерке немцы занимают более жесткую позицию. Берлин предпринимает несколько демонстративных шагов. Кайзер приходит к жесткому выводу:

«Русские одновременно и азиаты и славяне; как первые, они склоняются в конечном счете к союзу с Японией, несмотря на недавнее поражение; как вторые, они постараются связать свою судьбу с теми, кто сильнее»{74}

Все же отметим, что в Берлине не было единодушия. Скажем, по мнению Тирпица, создателя германского флота, «война с Россией была бы кардинальной ошибкой германской политики... Симпатии наших интеллектуалов по отношению к западной цивилизации стали причиной наших бед... Эта утилитарно-капиталистическая цивилизация масс менее соответствует германскому характеру, чем даже извращенный идеализм русских на Востоке... Может ли история быть более самоослепляющей, чем в случае взаимоуничтожения немцев и русских к вящей славе англосаксов?»{75}

Германия, собственно, достаточно хорошо знала о крепнущем союзе Запада с Россией. Между 1908 и 1914 годами секретарем русского [59] посольства в Лондоне был некий Зиберт, который, судя по всему, поставлял все важнейшие депеши в Берлин. Там скопилась значительная коллекция, позволявшая ясно видеть укрепление уз между Петербургом и Лондоном: англо-русское сотрудничество в Персии, сближение России с Италией в Ракониджи, подготовка секретной военно-морской конвенции. Из бесчисленных бесед посла России Бенкендорфа с сэром Эдвардом Греем прослеживалось формирование столь важного для мирового расклада сил союза.

И все же складывается впечатление, что Германия не осознала всей важности заключенного соглашения. В Берлине полагали, что эти две державы прийти к согласию не смогут. Одиноким голосом предостережения прозвучало мнение посла Германии в Петербурге: «Никто не может укорить Англию за подобную политику; можно только восхищаться, с каким искусством она осуществляет свои планы. Этим планам не обязательно приписывать антигерманскую направленность, и все же Германия является страной, более других затронутой этим соглашением». С ним согласился только кайзер: «Да, в общем и целом, это соглашение направлено на нас» — таков был его комментарий на полях донесения посла{76}. И посол Николсон знал подлинный смысл соглашения: «Существовало подсознательное чувство, что посредством этого соглашения мы создаем оборонительные гарантии против нетерпимого доминирования одной державы». Строительство флота, примирение с Францией и теперь с Россией были звеньями одной цепи. Европа не желала мириться с диктатом одной державы. Она восстанавливала посредством нового союза баланс сил. Будущий германский канцлер Бетман-Гольвег не питал иллюзий:

«Вы можете называть это «окружением», балансом сил» или любым другим термином, но целью все равно является создание комбинации государств с целью, как минимум, дипломатическими средствами затмить Германию, чтобы замедлить полное развитие всех ее сил»{77}.

В июле 1909 года Теобальд Бетман-Гольвег стал германским канцлером. Неуверенный в себе новый канцлер объяснял другу:

«Этот пост может занять либо гений, либо человек, движимый амбицией и страстью власти, в обоих случаях это не я. Обычный человек может занять этот пост только будучи движимым чувством долга»{78}.

Новый канцлер достаточно быстро оценил особенности изменения политического ландшафта в Европе.

«Англия, — пишет он в мемуарах, — твердо заняла свое место на стороне Франции и России, следуя традиционной политике противостояния любой континентальной державе, сильнейшей на данный момент... Англия увидела угрозу в росте германского флота»{79}.

Тактика Бетман-Гольвега заключалась в следующем: добиться от Лондона обещания нейтралитета в случае конфликта Германии с Россией и Францией. В качестве платы за такое обещание Германия готова ослабить темп своего военно-морского строительства.

Новый германский подход был встречен в Лондоне скептически. Лорд Грей:

«Я приветствую достижение взаимопонимания с Германией, но оно не должно подвергать угрозе наши договоренности с Францией и Россией»{80}.

Грея не устраивало то, что немцы могут добиться [60] от Англии согласия на статус-кво в Европе, что будет означать фиксацию германского доминирования на континенте. Грей и Асквит готовы были поддержать Россию и участвовать в военно-морской гонке, но не благословить Берлин на европейское господство.

Глава вторая.

Цели Союза

Европеизация России необходима и неотвратима. Россия должна стать для Европы внутренней, а не внешней силой, силой творчески преображающей. Для этого Россия должна быть культурно преображена по-европейски. Отсталость России не есть своеобразие России. Своеобразие более всего должно быть обнаружено на высших, а не низших стадиях развития

Н. Бердяев. Судьба России. 1918.

Последним и высшим триумфом истории было бы включение России в союз атлантических государств.

Генри Адамс . Воспитание Генри Адамса, 1907

Возможно, Европа стояла в 1914 году накануне невиданного периода процветания. Наука и индустрия сделали феноменальные шаги вперед. Но ложные расчеты не только политиков, но и наиболее влиятельных общественных сил европейских стран подорвали надежды на лучшее.

Дух Германии «Миттельойропа» под германским руководством в виде руководимой немцами «европейской ассоциации» — вот что стало целью Германии к 1914 году, вот что явилось подлинной причиной союза России с западными противниками Германии. В изданном в мае 1914 года эссе мюнхенского приват-доцента Вирта говорится:

«В Европе 80 миллионов немцев противостоят приблизительно 150 миллионам славян и 115 миллионам латинян. Было бы безосновательным зачислять всю германскую расу в наши ряды в этой борьбе рас; в главной битве нам придется сражаться в одиночестве, на островную Англию не приходится полагаться в этническом противоборстве, на нее нельзя рассчитывать в культурном или экономическом сопротивлении германской расы Центральной Европы».

Идеолог «Миттельойропы» Винтерштеттен (писавший под псевдонимом Карл Риттер) так обрисовал границы и состав будущего объединения, создаваемого силовым путем под главенством Германии:

«Территория будущей конфедерации будет населена примерно 150 миллионами населения, из них 78 миллионов немцев, 40 миллионов славян (составляющих шесть главных племен) и 32 миллиона членов других рас. Германская империя получит политическое лидерство — это и будет германский империализм»{81}.

Этот империализм будет иметь глобальные параметры и не уступит никому в мире. Германия получит свое место под солнцем, и это место будет не хуже британского.

Создаваемый Германией блок будет иметь и решающее геополитическое значение. Весьма влиятельный в стране Германский союз в [63] своей программе записал, что только возглавляемый Германией Европейский таможенный союз может противостоять «европейско-азиатской России, Великобритании с колониями, Соединенным Штатам и зависимым от них государствам»{82}.

В. Ламбах в «Дойче хандельсблатт» призывал к «экономическому союзу, расположенному между Северным морем и границами Египта», к федерации, «стоящей как мощный бастион, защищающей своих членов от всесокрушающего воздействия двух других мировых империй нашего времени, русской и британской».

Главным противником реализации планов «Миттельойропы» стала видеться Россия. П. Лиман так выразил эту мысль:

«Население России растет с потрясающей скоростью. Через два или три десятилетия царь будет править более чем 200 миллионами подданных... Россия уже сейчас пытается сократить импорт наших индустриальных товаров и наших сельскохозяйственных продуктов; она старается постепенно создать своего рода китайскую стену на пути нашего экспорта, она стремится перегородить дорогу Германии и ее рабочим».

Проблема сокращающегося рынка на европейском Востоке должна быть решена германским мечом, и это должно быть сделано до того как слабые союзники — Австро-Венгрия и Италия покинут Тройственный союз. Далее ждать нельзя.

«Настроение русского народа становится все более агрессивным... Не начнет ли вскоре русский прилив бить в германскую плотину?»

В саморазрушительном порыве (который единственный мог превратить Россию и Британию в союзников, тот же Лиман писал:

«Британия будет стремиться угрожать нам вооруженным нейтралитетом, и если мы обратимся к оружию, она разрушит наше процветание»{83}.

Именно эти угрозы России и Западу создали их прочный военный союз. Пример самореализующегося пророчества. Когда граф Мирбах (будущий первый посол кайзеровской Германии в Советской России, погибший в Москве) писал 26 июня 1914 года, что нужно отбросить Россию далеко на Восток, чтобы она там неизбежно сразилась с Британией, то итогом таких угроз мог быть лишь союз двух последних стран на антигерманской основе.

Проправительственная «Кёльнише цайтунг» (2 марта 1914 г.):

«Политическая оценка Россией своей военной мощи будет иной через три или четыре года. Восстановление ее финансов, увеличение кредита со стороны Франции, которая всегда готова предоставить деньги на антинемецкие военные цели, поставили Россию на путь, конца которого она достигнет осенью 1917 года».

Писавший в газету из Петербурга доктор Ульрих так определил цели России: захват Швеции, который сделает Россию хозяином Балтийского моря, захват Дарданелл, овладение Персией и Турцией.

«Берлинер тагеблатт» за 1 марта 1914 года задалась риторическим вопросом: на чьей стороне время, на стороне «цивилизованной Европы, представленной в данном случае Германией и Австро-Венгрией, или на стороне России?» Ситуация рисовалась устрашающей:

«Быстро растущее население Российской империи на фоне падения рождаемости на Западе, экономическая консолидация русских, строительство [64] железных дорог и фортификаций, неистощимый поток денег из Франции, продолжающаяся дезинтеграция габсбургской монархии — все это серьезные факторы».

Советник канцлера Бетман-Гольвега профессор Лампрехт так оценил ситуацию:

«В Европе усиливаются разногласия между германскими, славянскими и латинскими народами, Германия и Россия превращаются в лидеров своих рас»{84}.

Есть все основания полагать, что германский генеральный штаб, как и германское правительство, были ознакомлены с конференцией 21 февраля 1914 г. Подействовала ли на них дата 1917 год? Немцы на своих закрытых совещаниях отмечали, что начиная с 1910 г. «российские финансы достигли превосходных результатов во всех отношениях» (отсутствие новых займов, большие инвестиции в железнодорожное строительство, несколько обильных урожаев, расширение торговли).

Кампанию алармизма продолжила кёльнская «Кёльнише цайтунг» 24 февраля 1914 г.:

«Сегодня Россия еще не в состоянии добиваться политических целей при помощи оружия... Но через три или четыре года военная мощь России будет иной. Восстановление финансов, увеличивающиеся кредиты из Франции, даваемые в обмен на антигерманские военные обещания, ставят Россию на путь, по которому она достигнет своей цели осенью 1917 года».

В марте 1914 г. правящие круги Берлина читали доклад начальника генерального штаба фон Мольтке о военных приготовлениях России. Мольтке основывался на донесениях германского военного атташе в Петербурге фон Эгелинга: российская военная машина стала значительно эффективнее со времени поражений на Дальнем Востоке в 1904-1905 гг.{85}. Для тех, кому аргументация Эгелинга не казалась убедительной, ближе были аргументы газеты «Пост»:

«Франция еще не готова к войне, Англия занята внутренними делами и колониальными проблемами. Россия избегает войны, потому что боится революции. Должны ли мы ждать, когда наши противники будут готовы, или мы воспользуемся благоприятным моментом, чтобы решить наши проблемы?»{86}

«Фоссише цайтунг» за 1 апреля 1914 г. указывала, что Россия 1914 г. — это не Россия 1904 г.:

«Россия стала производителем. В добавление к своим шахтам и сельскохозяйственному производству она имеет сейчас текстильные фабрики и сахарное производство. У нее огромная сеть железных дорог, позволяющая ей думать об экспорте... Россия, о которой говорили, что ее народ сокрушен, становится с каждым днем богаче и все более независимой по отношению к странам-соседям». Глава сельскохозяйственного комитета Думы уже говорил о «грядущей великой экономической дуэли между Россией и Германией»{87}.

Одновременно прусское министерство финансов представило правительству свои выводы о том, что Россия укрепляется в финансовом отношении. В мае 1914 г. министр иностранных дел фон Ягов поделился с кайзером и военной верхушкой своими соображениями о релевантности превентивной войны против России:

«Перспективы [65] будущего угнетают. Через два или три года Россия завершит процесс своего вооружения. Мощь наших противников будет чрезвычайно велика»{88}.

В Германии стал сплачиваться круг людей, чьей профессиональной целью стало «расчленение России и отбрасывание ее к границам, существовавшим до Петра Первого с последующим ее ослаблением»{89}.

С. Н. Свербеев, русский посол в Берлине (1912-1914 гг.) писал в Петербург весной 1914 года:

«Согласно конфиденциальной информации (а у меня на этот счет имеются самые различные источники), растущая мощь России вызывает величайшие опасения в Берлине. Правительственные круги здесь придерживаются того мнения, что наша крупная артиллерия будет готова к 1916 году, и к этому времени Россия будет устрашающим соперником, с которым Германия уже не сможет справиться»{90}.

12 мая 1914 г., находясь в Карлсбаде, начальник германского генерального штаба граф Мольтке сказал своему австрийскому партнеру барону Конраду, что любая задержка войны с Россией «означает уменьшение наших шансов, мы не можем конкурировать с Россией по массе войск». Выезжая через неделю из Потсдама в Берлин, Мольтке поделился с министром иностранных дел Яговым, что боится усиления через три года России.

«Нет иного пути, кроме как осуществить превентивную войну и разбить врага, пока мы имеем шансы на победу... Ориентируйте нашу политику на более раннее начало войны»{91}.

Остальную Европу следует организовать в великий таможенный союз, в котором к германскому блоку неизбежно примкнут Италия, Швейцария, Бельгия и Голландия, равно как и Балканы

Будет изменена геополитическая конфигурация не только Европы, но и всего мира. Один из самых влиятельных германских идеологов, Артур Дике, в работе «Немецкий империализм» определил основное направление грядущей экспансии Германии.

«Кровные интересы рейха предполагают сотрудничество с европейским юго-востоком; мы вместе должны держать открытыми европейский выход к Индийскому океану через Малую Азию; мы должны стремиться к экономическому сближению и взаимному укреплению стран, лежащих между Эльбой и Евфратом; мы должны сделать взаимодополняемой нашу экономику и экономику цивилизаций Ближнего Востока; мы должны укрепить военные и политические связи между странами Центральной и Юго-Восточной Европы в совместной обороне против Востока и Запада»{92}.

Такие взгляды оставляли мало поля для маневра Запада и России. Их принуждали к стратегической обороне.

Роковой год

Именно германское стремление к гегемонии в Европе привело к антагонизму великих держав и их военному конфликту. Две из них — Франция и Россия — сомкнули свои силы для того, чтобы выстоять против Германии, претендующей на континентальное доминирование, а третья жертва германского роста — Британия — воспротивилась [66] потере лидерства на морях. Прежде часто бывшие врагами и воевавшие между собой Британия, Россия и Франция, встретив общего противника, ощутили в конце первого десятилетия XX в. общность судеб. Их союз, как казалось, не только гарантировал выживание. Теперь Франция могла рассчитывать на возвращение утерянных провинций Эльзаса и Лотарингии; Британия могла предотвратить консолидацию всего европейского континента; Россия надеялась на ослабление германского экономического засилья. В результате Германия, имея все шансы силою материальных обстоятельств создать самый мощный в мире политико-экономический блок «Средней Европы» (от Испании до России и от Норвегии до Балкан), вызвала консолидацию всех своих возможных противников. Как пишет Черчилль, «посредине своего восхитительного успеха немцы собственными руками разрушили основания своего процветания».

В критический момент своей истории Россия, устрашенная германским динамизмом, выбрала европейский Запад против европейского Центра. Сейчас, с «высоты» начала следующего века, довольно отчетливо видно, что великая страна нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для России лишь новые проблемы.

Английский историк X. Сетон-Уотсон считает, что, даже если бы некий великий политик в Берлине удержал Германию от рокового союза с австрийским империализмом, это не сохранило бы надолго русско-германскую дружбу. Внутренние конфликты все равно взорвали бы Австро-Венгерскую империю и неизбежно встал бы вопрос о дунайском наследстве. Повтор раздела Польши, столь скрепившего дружбу России и Германии, был уже невозможен. Россия, возможно, отдала бы Германии не только Австрию, но и Чехию. Германия, со своей стороны, видимо, достаточно легко согласилась бы на предоставление России Галиции, а также, возможно, Румынии и Трансильвании.

«Но германское правительство, чьи границы простирались бы до Юлианских Альп, едва ли позволило бы России доминировать на восточном побережье Адриатики. И венгры не позволили бы никакой державе решать за себя свою судьбу. Раздел Австрии вызвал бы жестокие конфликты, которые вскоре же привели бы Германию и Россию к противоречиям. Партнерство Германии с Россией за счет Австрии было столь же невозможно, как и партнерство России с Австрией за счет Германии — на чем настаивали неославянофилы. Оставалась лишь третья комбинация — Германия и Австрия в роли защитников Германии от России»{93}.

В январе 1914 г., ощущая страх за будущую судьбу Сербии и пытаясь оценить последствия прибытия германских офицеров фон Сандерса в Турцию, С. Д. Сазонов издал меморандум со своей оценкой сложившегося положения:

«Попадание Проливов в руки сильного государства означает полное подчинение экономического развития всего юга России этому государству. Тот, кто контролирует Проливы, держит ключи не только к Черному морю и Средиземноморью, но и возможности [67] проникновения в Малую Азию, к гегемонии на Балканах»{94}.

Австро-Венгерская империя, по его мнению, находилась на грани распада и едва ли могла выдержать серьезные испытания. В этой ситуации фракция военных в Вене может встать на путь авантюр, стремясь чрезвычайными мерами остановить распад страны, стараясь в то же время ослабить единство России. Именно с этой целью Вена поддерживает польские элементы в Галиции против Русской Польши. Австрийская пропаганда обещала полякам в будущей войне восстановление их государственности.

21 февраля 1914 г. меморандум Сазонова обсуждался на чрезвычайной конференции в Петербурге. Над обсуждающими витала идея, что вопрос о проливах будет трудно локализовать. Начальник генерального штаба генерал Жилинский прямо сказал, что судьба Проливов будет решена на российском западном фронте. Но он заметил при этом, что русская армия будет готова к полномасштабным сражениям только в 1915 — 1916 гг. Морские же позиции России на юге будут защищены лишь через несколько лет с созданием полнокровного Черноморского флота.

В феврале 1914 года царь Николай предложил английскому правительству провести закрытые военные переговоры. Весной 1914 года одна из крупнейших российских партий — прежде прогерманские октябристы — окончательно присоединилась к антигерманскому фронту. То была реакция на посылку немцами своих военных советников в Турцию. Теперь сторонники союза с европейским Западом против европейского Центра решительно возобладали в российской внешней политике. Связи с Францией уже виделись нерасторжимыми, но Россия хотела знать позицию и английской стороны. Предполагалось, что союз России с Францией и Англией удержит Германию от безумия.

«Мир может быть обеспечен только в тот день, когда тройственная Антанта будет трансформирована в оборонительный союз без секретных соглашений и этот факт будет публично оглашен во всех газетах мира. В этот день опасность германской гегемонии окончательно исчезнет и каждый из нас сможет спокойно следовать своим собственным курсом: англичане возьмутся за решение социальных проблем, волнующих их; французы смогут заняться самообогащением, защищенные от всякой угрозы извне; а мы сможем консолидироваться и осуществить нашу экономическую организацию»{95}.

В то же время в Петербурге читали рассуждения аккредитованного в Бухаресте австрийского посла Ридля. Тот делил Европу на три части. В первую входили «пиратские» государства — Англия и Франция, «жившие за счет эксплуатации колоний». Блоку центральных государств следовало изолировать их и изгнать с европейского рынка. Во вторую группу входила Россия, которая «не имела права оставаться в Европе. Она должна быть загнана в Азию или, по меньшей мере, отодвинута за пределы Москвы. Россия должна быть отрезана от Балтийского и Черного морей и, уменьшенная в размерах, предоставлена собственной экономической судьбе»{96}.

Остальную Европу следует организовать в Великий таможенный союз, в котором [68] к германскому блоку неизбежно примкнут Италия, Швейцария, Бельгия и Голландия, равно как и Балканы.

Обеспокоенное возможностью еще недавно невероятного союза России и Запада, германское министерство иностранных дел связалось с главным редактором «Берлинер тагеблатт» Т. Вольфом, и тот в двух статьях (конец мая — начало июня 1914 года) отразил осведомленность Берлина о процессе сближения Лондона и Петербурга. Петербург, может быть, и замедлил бы этот процесс, но стратегическое планирование немцев оставляло России слишком мало места для военно-дипломатического маневра.

При этом ни Россия, ни европейский Запад не имели планов нападения на Германию ни в 1914 году, ни в будущем. Даже германский канцлер Бетман-Гольвег, говоря о потенциальной русской угрозе, никогда не утверждал прямо, что Россия в будущем постарается использовать свою мощь против Германии. Политические интересы России были связаны вовсе не с Центральной Европой. Возможно, где-то около 1917 года Россия могла начать давление на Турцию с целью открытия проливов, но Петербург, насколько можно судить, никогда по собственной инициативе не пошел бы на провокацию войны с европейским экономическим колоссом, связи с которым были столь существенны для русской модернизации. Чтобы избежать войны, Германия могла просто присоединиться к Британии и Франции в защите Оттоманской империи.

Нельзя сказать, что у царя не было предчувствий. Предлагая в 1897 году созвать в Гааге конференцию по разоружению, Николай II нашел проникновенные слова:

«Сотни миллионов посвятили себя созданию ужасных машин разрушения, которые, хотя они сегодня считаются последним словом науки, обречены завтра потерять всю свою значимость вследствие новых открытий в той же сфере. Национальная культура, экономический прогресс и обеспечение процветания парализовано либо сдерживается в своем развитии. Более того, в пропорции к вооружениям, увеличиваемым каждой державой, она, эта держава, все меньше способна достичь целей, которые правительства ставят перед собой. Экономический кризис, во многом возникающий из-за системы крайнего вооружения, и постоянная опасность, которую несут с собой массовые вооружения, превращают вооруженный мир наших дней в тяжелейшее бремя. Кажется очевидным, что, если такое положение вещей будет сохраняться, это неизбежно поведет к тому самому катаклизму, который страны стараются отвести от себя и ужасы которого заставляют трепетать каждого мыслящего человека».

Царь словно предвидел трагедию русской истории. Если в Гааге он и был наивен, то это ныне не выглядит большим пороком, чем самоуверенное выступление германского представителя, собственно, торпедировавшего русское предложение о европейском разоружении:

«Я не думаю, что все нации угнетены бременем вооружений. В Германии население не склоняется под гнетом налогообложения; оно не чувствует себя находящимся на краю пропасти; оно не устремилось к [69] краху. Напротив, богатство, довольство и уровень жизни никогда не были выше. Служба в армии не является бременем — это патриотический долг, и ей Германия обязана, во-первых, своим существованием, во-вторых, своей безопасностью и процветанием»{97}.

Канун

Ранним утром двадцать третьего июня 1914 года вторая эскадра под командованием сэра Джорджа Уоррендорфа подошла к основной германской базе — Килю. Когда туман рассеялся, стали видны берега, темные от собравшихся зрителей. Яхты и маленькие корабли кружили вокруг британских гигантов. Британский адмирал прибыл на флагман германского флота «Фридрих Великий». На следующий день из Берлина приехал сам министр военно-морского флота фон Тирпиц. На хорошем английском, потягивая шампанское, он описал английским гостям настоящее и будущее германского флота Двадцатиоднопушечный салют приветствовал прибытие кайзера. На яхте «Гогенцоллерн» тот обогнул британский флагман «Король Георг Пятый», на палубе которого выстроились английские моряки в белом и красном. Надев мундир британского адмирала флота, Вильгельм II взошел на английский флагман, где его ждал ланч в обитых красным деревом апартаментах адмирала Уоррендера. В вазах стояли цветы, а оркестр играл шедевры германской музыки. Кайзер старался быть занимательным, он спрашивал, ругаются ли матросы на британском флоте. Чуть позже Вильгельм II участвовал в гонках на рейде Киля, германские моряки, все в белом с золотым шитьем, пили виски с содовой в британских кают-компаниях, а молодые английские офицеры играли на берегу в теннис, футбол, чуть позже появившись на танцплощадках. Германское адмиралтейство раздавало бесплатные билеты для посещения Берлина и Гамбурга.

Представить себе в этот момент, что оба флота были созданы для того, чтобы уничтожить друг друга, было невозможно. Человеком из другого мира казался командор фон Мюллер — германский военно-морской атташе в Лондоне, страстно шептавший в толпе германских офицеров:

«Опасайтесь этих англичан. Англия готова нанести удар; война неизбежна, и целью их визита является шпионаж. Они хотят знать, насколько мы готовы. Где бы вы ни были, не говорите им ничего о наших подводных лодках!»

Заблудившись, пожилой лорд Брести (друг кайзера) оказался в строго секретном доке германских подводных лодок, где был арестован и отпущен лишь к ужину. Адмирал Уоррендер позволил германским морякам посещать все, за исключением радиорубки и контрольного отсека. Со своей стороны, немцы не смогли ответить тем же — они не позволили британским офицерам осмотреть их суда.

В июне 1914 г. в Кронштадт с визитом прибыла английская эскадра во главе с адмиралом Битти. Обозревая перед англичанами мировой горизонт, царь Николай представил распад Австро-Венгерской империи лишь вопросом времени; недалек день, когда мир увидит [70] самостоятельные венгерское и богемское королевства. Южные славяне, вероятно, отойдут к Сербии, трансильванские румыны — к Румынии, а германские области Австрии присоединятся к Германии. Тогда некому будет вовлекать Германию в войну из-за Балкан, и это, по мнению царя, послужит общему миру. Император Николай был уверен, что союз России и Запада остановит экспансионизм Берлина:

«Германия никогда не осмелится напасть на объединенную Россию, Францию и Британию, иначе как совершенно потеряв рассудок».

Россия пользовалась на Западе значительным престижем. Военный министр Британии лорд Китченер давал России как стратегическому фактору очень высокую оценку. Он питал очевидное уважение к русской военной мощи. Он был одним из многих, кто верил, что «великая программа» военного строительства сделает Россию к 1917 г. доминирующей военной державой Европы. (Вера Китченера в русскую армию сочеталась с низким мнением о французской армии. В 1911 г. Китченер сказал, что немцы в случае войны просто сметут французскую армию и сохранение западного фронта будет зависеть от русской армии). Чрезвычайно высокого мнения о потенциале России был начальник генерального штаба сэр Уильям Робертсон. Первый лорд адмиралтейства Черчилль в августе 1914 года писал, что «Россия непобедима». Наиболее влиятельный американский внешнеполитический аналитик этого времени полковник Хауз пришел к выводу, что победа Антанты означала бы ни много ни мало гегемонию России на всем континенте Евразии.

Высокого мнения о мощи России был и посол Франции в Петербурге Морис Палеолог. Он верил, что после разгрома Германии Россия и Франция осуществят лидерство в Европе. На совместных конференциях 1911-1913 гг. русские и французские генералы твердо расписали, что они должны делать в «час икс»:

«При первом же известии о мобилизации в Германии мобилизовать свои силы без предварительных дискуссий».

В 1913 г. генерал Жоффр объявил, что Франция на десятый день мобилизации сконцентрирует на фронтовых позициях полтора миллиона солдат. В ответ генерал Жилинский сообщил, что в 1914 г. Россия будет в состоянии на тринадцатый день бросить против Германии в бой 800 тысяч человек. Это обещание имело значительные последствия.

За неделю до мирового конфликта император Николай и президент Франции Пуанкаре приближались на яхте к причалу в Петергофе.

«Сквозь великолепный парк, бьющие фонтаны воды — любимое зрелище Екатерины II — показываются на верху длинной террасы, с которой величественно ниспадает пенящийся водопад. А по пышности мундиров, по роскоши туалетов, по богатству ливрей, по пышности убранства, общему выражению блеска и могущества, зрелище так великолепно, что ни один двор в мире не мог бы с ним сравниться».

Зрелище это уже никогда не повторится. Неосмотрительность, ложный расчет, легковесная уверенность в своих силах закрыли романовское трехсотлетие в русской истории. [71]

В Сараеве был уже убит наследник венского престола, но австрийцы не осмелились предъявить свой ультиматум Сербии во время июльского визита Пуанкаре. Австрийский министр иностранных дел полагал, что «было бы неразумным предпринимать угрожающие шаги в отношении Белграда в тот самый момент, когда миролюбивый и сдержанный царь Николай и безусловно осторожный герр Сазонов находятся под влиянием воинственных Извольского (посла России в Париже) и Пуанкаре»{98}.

Убийство эрцгерцога Фердинанда, австрийский ультиматум Сербии, обращение сербов за помощью к России и последующий спуск к войне стали хрестоматийным материалом. В Петербурге Сазонов предупредил австрийского посла: «Вы зажигаете европейский пожар!» Царь боялся военной катастрофы. 24 июля 1914 года Сазонов попросил посла Бьюкенена прибыть во французское посольство для трехсторонних переговоров. Во французском посольстве русский министр иностранных дел указал, что Австрия никогда бы не предъявила столь дерзкого ультиматума Сербии, если бы не была уверена заранее в одобрении и поддержке Германии. Он обратился к западным послам: «Может ли Россия рассчитывать на поддержку ее партнеров в Тройственном Согласии?» Представитель Франции на этот вопрос ответил утвердительно. Посол Бьюкенен не был столь однозначен.

В три часа пополудни (24-го) западные послы встретились с Сазоновым, который еще дрожал от спора. Германский посол Пурталес упрекал русских за то, что они не любят Австрии. А за что они должны были ее любить? Ее император был обязан русским войскам своей короной, полученной после вступления русских в Венгрию в 1849 году. А свою «благодарность» Австрия показала, заняв враждебную России позицию в ходе войны России с Западом в 1855 году, аннексировав без согласования с Россией Боснию и Герцеговину в 1908 году.

26 июля Австрия объявила войну Сербии. Вечером 29 июля царь Николай, уступая давлению своих военных советников, пришел к той точке зрения, что мобилизация необходима.

После предъявления германской ноты Петербургу, поддерживающей чрезвычайно жесткие австрийские требования, Россия получила немедленно уведомление Франции, что выполнит все свои обязательства в случае кризиса.

Определяющим фактом возникшей ситуации было то, что военное руководство Германии и Австро-Венгрии — генералы Мольтке и Конрад считали войну центральных держав с Россией неизбежной. И чем раньше она начнется, тем лучше для Германии и Австро-Венгрии. С каждым годом империя славян набирала силу, что усложняло борьбу с ней. Кайзер Вильгельм и канцлер Бетман-Гольвег, разделив эту точку зрения, решили судьбу своих государств. Обращаясь к кайзеру, Бетман-Гольвег прямо сказал: «Россия должна быть безжалостно подавлена»{99}.

29 июля генерал фон Мольтке написал решающий меморандум канцлеру Бетман-Гольвегу:

«Ввиду того, что Россия выступила на [72] стороне преступной нации, война, которая на десятилетия уничтожит цивилизацию всей Европы, неминуема... Чувство верности принадлежит к числу наиболее прекрасных черт германского характера»{100}.

Единственный способ поднять на войну германский рабочий класс, считали вожди Германии, заключался в том, чтобы указать ему на угрозу царского доминирования в Европе, породить ужас перед нашествием славянских орд.

Берлин начал прощупывать почву на британском направлении. 30 июля 1914 г. министр иностранных дел фон Ягов сказал британскому послу сэру Эдуарду Гошену, что если Франция мобилизует свои вооруженные силы, Германия выступит против нее. Гошен докладывает в Лондон:

«Он сожалел об этом, так как знал, что Франция не желала войны, но германское поведение будет диктоваться военной необходимостью»{101}.

Мобилизация

В четверг 30 июля 1914 г. австрийский император Франц-Иосиф объявил мобилизацию в Австро-Венгрии. Россия стояла перед выбором. В решающий момент министр иностранных дел Сазонов сказал побледневшему царю в Петергофе: «Или мы должны вынуть меч из ножен, чтобы защитить наши жизненные интересы... или мы покроем себя вечным позором, отвернувшись от битвы, предоставив себя на милость Германии и Австрии».

Грустный император посчитал необходимым согласиться с этими доводами. Сазонов немедленно сообщил в Генеральный штаб генералу Янушкевичу, что он может отдавать приказ о мобилизации — «и после этого разбить свой телефон».

28 июня, в воскресенье, кайзер Вильгельм участвовал в парусных гонках неподалеку от Киля, когда начальник военно-морского кабинета адмирал Мюллер приблизился на катере:

«Я сказал ему, что у меня плохие новости. Его величество настоял, чтобы я сообщил ему все немедленно, и я прошептал ему на ухо сообщение из Берлина об убийстве наследного герцога Франца-Фердинанда. Кайзер был очень спокоен и только спросил: «Не будет ли лучше прекратить гонки?»

У англичан летом 1914 года были основания надеяться, что они останутся в стороне от европейского конфликта. Принятое восемью годами ранее так называемое «моральное обязательство» сэра Эдварда Грея не имело прямого касательства к событиям на Балканах. Англия обязалась защищать независимость Бельгии на континенте, но в первые дни после гибели эрцгерцога Фердинанда трудно было увидеть связь между сараевским убийством и неприкосновенностью бельгийских границ. У Черчилля не было предчувствия, что происходит необратимое, что спор между Веной и Белградом столкнет две коалиции. В письме Грею 22 июля 1914 года он писал:

«Для сохранения британских интересов на континенте Вы должны в своей дипломатии пройти два этапа. Во-первых, Вы должны постараться предотвратить конфликт между Австрией и Россией; во-вторых, если на первом этапе мы потерпим неудачу, Вы обязаны предотвратить втягивание [73] в конфликт Англии, Франции, Германии и Италии».

В любом случае Черчилль предвидел длительные переговоры и верил в возможность остановить катящееся колесо войны.

Берлин принял решение о войне между пятым и седьмым июля 1914 года. В последующем он безмерно торопил Вену выступить с ультиматумом «без задержки» (так писал министр иностранных дел фон Ягов австрийскому послу в Берлине 9 июля). Через три дня посол Германии в Вене Чиршки потребовал от австрийского министра иностранных дел Берхтольда «быстрой акции». Германия не понимает причин задержки Австро-Венгрии. Более того — Чиршки выступил с прямыми угрозами: «Германия будет считать дальнейшие задержки переговоров с Сербией признанием с нашей стороны слабости, что нанесет ущерб нашей позиции в Тройственном союзе и окажет влияние на будущую политику Германии». Убедившись, что французский президент Раймон Пуанкаре покинул Петербург после официального визита (немцы посчитали необходимым оставить сдержанного царя Николая и осторожного министра Сазонова без возбуждающего общества Пуанкаре и российского посла в Париже Извольского), Вена послала 23 июля свой ультиматум Белграду. Сербы ожидали ультиматума о наказании, а получили ультиматум, требующий полной сдачи — под руководством австрийских офицеров очистить страну от противников немцев. Сам император Франц-Иосиф сказал, что «Россия никогда не примет его. Будет большая война». Получив текст ультиматума утром 24 июля сэр Эдвард Грей охарактеризовал его как «самый потрясающий документ, когда-либо посланный одним государством другому». В Петербурге Сазонов сказал австрийскому послу: «Вы поджигаете Европу». Грей и Сазонов немедленно запросили Вену продлить срок ультиматума. С другой стороны, и Грей и Сазонов начали давление на Белград с целью убедить его принять австрийский ультиматум. Россия готова была принять любой вариант, который оставлял бы Сербию независимым государством.

Дэвид Ллойд Джордж 23 июля 1914 года поделился с палатой общин своим мнением, что современная цивилизация выработала достаточно эффективные способы урегулирования международных споров, главным из которых является «здравый и хорошо организованный арбитраж». 24 июля на заседании кабинета министров обсуждались ирландские проблемы, когда министр иностранных дел Грей довольно неожиданно начал читать поступившую к нему ноту Австро-Венгрии сербскому правительству по поводу убийства наследника австро-венгерского престола. Глухой голос Грея внезапно завладел вниманием присутствующих. Это была не нота — это был ультиматум, и при всей склонности Сербии разрешить конфликт было ясно, что ей трудно будет принять его. Выслушав поступивший из Вены текст, Черчилль написал Клементине:

«Европа трепещет, находясь на грани всеобщей войны. Австрийский ультиматум Сербии — это возмутительный документ». Асквит писал Венеции Стенли, что «австрийцы — самый глупый народ в Европе. Мы в самом опасном за последние сорок лет положении». [74]

Поздно вечером этого дня Черчилль ужинал с германским судовладельцем Альбертом Балиным. Все мысли были устремлены в одну точку, и немец спросил Черчилля: «Россия выступит против Австрии, и мы тоже начнем свой марш. Если мы вмешаемся, Франция тоже выступит, но что же будет делать Англия?» Черчилль посчитал нужным предостеречь немцев от ложного представления, будто «Англия ничего не предпримет в этом случае».

Сербия согласилась на требования ультиматума за исключением пункта о контроле австрийских офицеров. Она готова на арбитраж великих держав или на передачу дела в Международный суд в Гааге. Но австрийский посол Гизль захватил уже упакованные чемоданы и сел на поезд, уходящий в Вену в шесть тридцать вечера (ровно через полчаса после истечения ультиматума и получения сербского ответа). Уже с австрийской территории он телеграфировал в Вену, что не все австрийские требования выполнены. Вену охватил безумный восторг, толпы венцев вышли на улицы. Сербскую змею следовало раздавить. (Министр иностранных дел Австро-Венгрии посчитал благоразумным в такой обстановке не обнародовать доклад специального следователя герра Визнера, пришедшего в Сараеве к заключению, что «не существует доказательств или даже оснований для сомнений в том, что сербское правительство имеет отношение к шагам, приведшим к преступлению»). На этом этапе даже «прогерманец» в британском кабинете Холдейн пришел к выводу, что «германский генеральный штаб сидит в седле». Грей сказал палате общин: «Мы находимся рядом с величайшей катастрофой, когда-либо обрушивавшейся на Европу... Прямые и косвенные последствия этого конфликта неисчислимы».

В этот вечер Герберт и Марго Асквит принимали чету Черчиллей и Бенкендорфов. Асквит был в явно подавленном состоянии. С этого времени кабинет министров заседал ежедневно. Грей в это время снимал дом у Черчилля, поскольку первый лорд адмиралтейства жил в казенном доме адмиралтейства. В самые острые дни кризиса он переселился к близко от Вестминстера живущему Холдейну. Специальный слуга день и ночь сидел у дверей, передовая ящик с телеграммами Грею. У Грея была «простая» философия:

«Отступить от событий означает доминирование Германии, подчиненность Франции и России, изоляцию Великобритании. В конечном счете Германия завладеет властью над всем континентом. Как она использует эту власть в отношении Англии?»

Прибывшему из норвежских фиордов Вильгельму царь Николай телеграфировал:

«Я рад, что вы возвратились... Подлую войну объявили слабой стране... Я прошу вас во имя нашей старой дружбы остановить ваших союзников, чтобы они не зашли слишком далеко».

На полях этой телеграммы Вильгельм пометил:

«Признание его собственной слабости».

Германский замысел был достаточно прост: конфликт локализовать, Сербию сделать зоной влияния Вены, влияние Австрии возродить, Россию лишить статуса великой державы, баланс сил на Балканах изменить, соотношение сил в Европе изменить радикально. [75]

Если Сербия, Россия, Франция и Англия соглашались с логикой Берлина, история Европы делала бы достаточно крутой поворот.

На пляже в этот день Черчилль быстро раздал детям лопаты и начал строить песочный дворец у самой кромки волн. Мы читаем в его дневнике: «Это был прекрасный день. Северное море сверкало до самого горизонта». Но на соседней вилле был телефон, и именно по нему в полдень этого воскресенья Черчилль узнал о том, что Вена признала ответ Сербии неудовлетворительным, порвала дипломатические отношения с ней и произвела мобилизацию. Теперь безмятежно ожидать развития событий было нельзя, и Черчилль отправился в Лондон ближайшим поездом. В газетах сообщалось, что толпы венцев «охватила буря восторга, огромные толпы шествуют парадом по улицам и поют патриотические песни». Готова ли была Британия видеть Европу германизированной? Собственно, это прояснилось вечером 29 июля, когда посол Лихновский телеграфировал Бетман-Гольвегу содержание своей беседы с Греем. Министр желал, чтобы Австрия приостановила свои действия и согласилась на посредничество Германии, Италии, Франции и Британии. Если Австрия не примет этого предложения, то считать британский нейтралитет гарантированным не следует.

«Британское правительство может оставаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничен Австрией и Россией. Но если в дело будут вовлечены Германия и Франция, тогда ситуация для нас радикально изменится и британское правительство будет вынуждено изменить свою точку зрения».

Для Бетман-Гольвега это был гром среди ясного неба. Мы можем прочитать комментарии кайзера на полях телеграммы Лихновского:

«Худший и самый скандальный образец английского фарисейства. Я никогда не подпишу морской конвенции с этими негодяями... Эта банда лавочников пыталась усыпить нас обедами и речами».

Черчилль спросил Грея, содействовал ли бы его дипломатическим усилиям приказ о сосредоточении британского флота. Грей ухватился за эту мысль и просил сделать заявление о приведении английского флота в состояние боевой готовности как можно скорее: такое предупреждение подействует на Германию и Австрию. В служебной записке, ставшей известной только после окончания войны, значилось: «Мы надеялись, что германский император поймет значение демонстративных действий английского флота». Лондонская «Таймс» одобрила заявление первого лорда адмиралтейства, как «адекватным образом выражающее наши намерения показать свою готовность к любому повороту событий».

На заседании военного кабинета 29 июля 1914 г. Черчилль заявил, что английский флот «находится в своем лучшем боевом состоянии. 16 линейных кораблей сосредоточены в Северном море, от 3 до 6 линкоров — в Средиземном море. Второй флот метрополии будет готов к боевым действиям в течение нескольких дней. Наши запасы угля и нефти достаточны». Кабинет министров решил послать телеграммы военно-морским, колониальным и военным учреждениям с приказом объявить боевую готовность в 2 часа пополудни. [76]

Около полуночи 29 июля германский канцлер призвал к себе британского посла Гошена. «Великобритания никогда не позволит сокрушить Францию». Но, предположим, Германия нанесет Франции поражение в войне, но не «сокрушит» ее. Останется ли Англия нейтральной, если Германия пообещает территориальную целостность Франции и Бельгии после войны? Грей отверг предложение Бетман-Гольвега как «бесчестное»: «Заключать сделку с Германией за счет Франции — бесчестие, от которого доброе имя страны не может быть отмыто». Асквит санкционировал немедленную посылку телеграммы.

«План Шлиффена» требовал от германских генералов выступления против Франции через территорию Бельгии. Бельгийский нейтралитет не считался немцами препятствием. На этот счет начальник генерального штаба Гельмут фон Мольтке (племянник соратника Бисмарка) не имел моральных мук:

«Мы обязаны игнорировать все банальности в отношении определения агрессора. Лишь успех оправдывает войну».

Потерянные часы и дни ставили под сомнение реализацию самого плана. Канцлер попросил у осаждающих его генералов еще одни сутки. Тем временем Россия осуществила мобилизацию против Австро-Венгрии. Германия — австрийский союзник — 30 июля потребовала отказа от мобилизации русской армии, давая Петербургу только 24 часа на раздумье. Французов в этой обстановке больше всего интересовала позиция Лондона. В Форин-офис Эдвард Грей сообщил французскому послу Полю Камбону, что до настоящего времени события на континенте не имеют прямого отношения к Англии, хотя «бельгийский нейтралитет может стать решающим фактором».

Надежда на мирное разрешение спора сохранялась до 31 июля 1914 года. В этот день лорд Китченер сказать Черчиллю, что жребий брошен, что на повестке дня германское наступление против Франции. Премьер-министр Асквит поделился со своей давней близкой знакомой (аккуратно записывавшей беседы с премьером в свой дневник):

«Если мы не поддержим Францию в момент реальной для нее опасности, мы никогда уже не будем подлинной мировой силой».

В полдень 1 августа истек срок германского ультиматума России. Через пятьдесят две минуты германский посол в России граф Пурталес позвонил Сазонову и объявил о состоянии войны между двумя странами. В пять часов вечера кайзер объявил всеобщую мобилизацию, а в семь Пурталес вручил Сазонову декларацию об объявлении войны. «Проклятие наций будет на вас», — сказал Сазонов. «Мы защищаем свою честь», — ответил Пурталес. Остановить рыдании он уже не смог. Тем временем кайзер Вильгельм обратился к королю Георгу V:

«Если Франция предложит мне нейтралитет, который должен быть гарантирован британским флотом и армией, я воздержусь от нападения на Францию...»

Когда Лихновский передал, что о подобной гарантии не может быть и речи, кайзер отпустил вожжи своих генералов. Германская икона — «план Шлиффена» стал расписанием действий германской нации.

В письме лорду Роберту Сесилю Черчилль писал:

«Если мы позволим Германии растоптать нейтралитет Бельгии, не оказав при этом [77] помощь Франции, мы окажемся в очень печальном положении».

Утром 2 августа, когда Герберт Асквит еще завтракал, явился германский посол Лихновский.

«Он был очень эмоционален, — пишет Асквит, — и умолял меня не становиться на сторону Франции. Он сказал, что у Германии, зажатой между Францией и Россией, больше шансов быть сокрушенной, чем у Франции. Он, бедный человек, был очень взволнован и рыдал... Я сказал ему, что мы не вмешаемся при выполнении двух условий: 1) Германия не вторгается в Бельгию и 2) не посылает свой флот в Ла-Манш».

В решающий для английской истории момент Ллойд Джордж был единственным влиятельным членом кабинета министров, склонным к нейтралитету. В серии записок, которые в ходе многочисленных обсуждений передавались через стол Ллойду Джорджу, приводились самые разнообразные аргументы, включая патриотизм, имперские выгоды и мотивы личной дружбы. Вечером 1 августа Черчилль обедал в адмиралтействе.

«Мы сидели за столом и играли в бридж, карты только что были розданы, когда принесли красный ящик из Форин-офис. Я открыл его и прочитал: «Германия объявила войну России».

Теперь у Черчилля не было сомнений, что началась цепная реакция, которая затронет и Британию. Первый лорд адмиралтейства покинул игорный стол, пересек площадь Конных парадов и через калитку парка пошел на Даунинг-стрит, 10. Как вспоминали присутствующие, на лице Черчилля читалось воодушевление. Черчилль, сообщил Асквиту, что мобилизует военно-морские силы и направляет крейсера для охраны торговых путей. Это было именно то, что совсем недавно кабинет министров запретил ему сделать. На этот раз молчание премьер-министра означало согласие. «Я вернулся в адмиралтейство и отдал приказ». На обратном пути в адмиралтейство Черчилля встретил Грей со следующими словами: «Я только что сделал нечто важное. Я сказал французскому послу Камбону, что мы не позволим германскому флоту пройти в пролив Ла-Манш».

После полуночи Черчилль написал жене:

«Вот и все. Германия оборвала последние надежды на мир, объявив войну России. Германская декларация о войне против Франции ожидается с секунды на секунду... Мир сошел с ума, мы должны бороться за себя и за наших друзей».

Огромный по важности вопрос стоял перед Британией.

«Нам, — докладывал после беседы с Сазоновым посол Бьюкенен, — придется выбирать между активной поддержкой России или отказом от ее дружбы. Если мы ее теперь покинем, то мы не сможем рассчитывать на дружественные отношения с ней»{102}.

Анализируя этот критический для XX в. эпизод, британский посол Бьюкенен приходит к следующему выводу:

«Германия прекрасно знала, что военная программа, принятая Россией после нового закона о германской армии в 1913 г., будет выполнена только в 1918 г., а также и то, что русская армия недостаточно обучена современным научным методам ведения войны. В этом был психологический момент для вмешательства, и Германия ухватилась за него»{103}. [78]

Сэр Эдвард Грей пока еще убеждал французского посла Камбона, что война между Россией, Австрией и Германией не затрагивает интересов Британии. Волнующийся посол спросил: «Не собирается ли Англия выжидать не вмешиваясь, до тех пор пока французская территория не будет целиком оккупирована?»

Грей убеждал коллег по кабинету: «Если Германия начнет господствовать на континенте, это будет неприемлемым как для нас, так и для других, потому что мы окажемся в изоляции».

Но 1 августа 1914 г. двенадцать из восемнадцати министров выступили против поддержки Франции в случае войны. Посол Камбон говорил британским парламентариям: «Все наши планы составлялись совместно. Наши генеральные штабы проводили консультации. Вы видели все наши расчеты и графики. Взгляните на наш флот! Он весь находится в Средиземном море в результате договоренности с вами, и наши берега открыты врагу. Вы сделали нас беззащитными!»{104}

Если Англия не вступит в войну, Франция никогда этого не простит.

3 августа последовал германский ультиматум Бельгии. Теперь почти все министры были согласны с тем, что у Англии нет выбора. Теперь уже Ллойд Джордж уговаривал лорда Морли и сэра Джона Саймона — двух членов кабинета, которые сопротивлялись вступлению в войну. Морли ушел в отставку, а Саймона удалось уговорить. Все точки над «i» были поставлены, когда кайзер Вильгельм II объявил войну Франции и информировал бельгийцев, что германские войска войдут на бельгийскую территорию в течение следующих 12 часов.

Когда премьер-министр Асквит во главе кабинета вошел в зал палаты общин, депутаты встретили его овацией. На Даунинг-стрит премьер Асквит, прочитав телеграмму, согласился объявить мобилизацию. На следующий день — 3 августа 1914 г., в три часа дня — он выступил с построенной экспромтом речью. В палате общин пришлось поставить дополнительные кресла. Находясь между нынешним премьером Асквитом и будущим — Ллойд Джорджем, Эдвард Грей выступил с самой важной речью своей жизни.

Пятидесятидвухлетний вдовец, хладнокровный, бесстрастный, трудолюбивый, расслабляющийся лишь во время рыбной ловли, сэр Эдвард Грей имел репутацию серьезного и ответственного политика. Его слова прозвучали как рок:

«Я прошу палату общин подумать, чем, с точки зрения британских интересов, мы рискуем. Если Франция будет поставлена на колени... если Бельгия падет... а затем Голландия и Дания... если в этот критический час мы откажемся от обязательств чести и интересов, вытекающих из договора о бельгийском нейтралитете... Я не могу поверить ни на минуту, что в конце этой войны, даже если бы мы и не приняли в ней участия, нам удалось бы исправить случившееся и предотвратить падение всей Западной Европы под давлением единственной господствующей державы... мы и тогда потеряем наше доброе имя, уважение и репутацию в глазах всего мира, кроме того, мы окажемся перед лицом серьезнейших и тяжелейших экономических затруднений»{105}. [79]

Бледный как мел Грей объявил, что, если Англия не поддержит Бельгию, «мы потеряем уважение всего мира». Несколько пацифистов в палате общин пытались остановить безумие, но их заглушили криками «садитесь!». Многие в стране думали, как Литтен Стрейчи, известный публицист:

«Бог разместил нас на этом острове, а Уинстон Черчилль дал нам военно-морской флот. Было бы абсурдно не воспользоваться этими преимуществами».

Но, пожалуй, самое точное определение текущего момента дал Грей, который, может быть, более всех сделал для вовлечения Британии в войну. Стоя у окна в этот вечер и наблюдая, как зажигаются уличные огни, он сказал:

«Огни сейчас гаснут повсюду в Европе, и, возможно, мы не увидим их снова зажженными на протяжении жизни нашего поколения».

Это была выданная заранее эпитафия тем 750 тысячам молодых англичан, которым суждено было погибнуть в битвах Первой мировой войны, — эпитафия прежнему мировому порядку, старой системе социальных отношений.

Именно в это время Германия объявляла войну Франции. Канцлер Бетман-Гольвег говорил о неких восьмидесяти офицерах, которые в прусской униформе пересекли границу на двенадцати автомобилях, о летчиках, которые якобы сбросили бомбы на Карлсруэ и Нюрнберг. Канцлера превзошел министр иностранных дел фон Ягов, распространявшийся относительно французского врача, пытавшегося заразить колодцы Меца холерой.

Берлин полностью игнорировал ноту Грея, сокращая последние часы мира, хотя после столетия безмятежного спокойствия трудно было представить, что явит собой военный конфликт для Британии. Позади был не только век относительной безопасности, но и превосходства Британии (или, если выражаться словами германского министра Матиаса Эрцбергера, «столетие нетерпимой гегемонии»).

В два часа пополудни Асквит уведомил палату общин о посланном в Берлин ультиматуме. Уайтхолл был заполнен возбужденной толпой. «Все это наполняет меня печалью», — напишет он Венеции Стенли. Не в силах сдержать волнение, Асквит сел за руль автомобиля и отправился на часовую прогулку, затем вернулся на Даунинг-стрит. Шли часы, Марго Асквит смотрела на спящих детей. Затем она присоединилась к мужу. В комнате кабинета сидели Грей, Холдейн и другие. В девять вечера пришел Ллойд Джордж. Все молчали. Вдали слышалось пение толпы. С ударами Биг Бена лица министров побелели. Как пишет Ллойд Джордж, «это были самые роковые минуты для Англии, с тех пор как существуют Британские острова... Мы вызывали на бой самую могущественную военную империю, которая когда-либо существовала... Мы знали, что Англии придется выпить чашу до дна. Сможет ли Англия выдержать борьбу? Знали ли мы, что до того как мир в Европе будет восстановлен, нам придется пережить 4 года самых тяжелых страданий, 4 года убийств, ранений, разрушений и дикости, превосходящих все, что до сих пор было известно человечеству. Кто знал, что 12 миллионов храбрецов будут убиты в юном возрасте, что 20 миллионов будут ранены и искалечены. [80] Кто мог предсказать, что одна империя вынесет потрясение войны; что другие три блестящих империи мира будут раздавлены в конец, и обломки их будут рассеяны в пыли; что революция, голод и анархия распространятся на большую половину Европы?»

Удары Биг Бена прозвучали тогда, когда Черчилль завершил диктовку инструкций своим адмиралам. Корабли военно-морского флота Британии получили сигнал:

«4 августа 1914 г. 11 часов пополудни. Начинайте военные действия против Германии».

Через открытые окна адмиралтейства Черчилль мог слышать шум толпы, окружившей Букингемский дворец. Публика пребывала в приподнятом настроении, слышалось пение — «Боже, храни короля». На Даунинг-стрит, 10 он увидел министров, сидящих в мрачном молчании вокруг покрытого зеленой скатертью кабинетного стола. Марго Асквит стояла у дверей, когда входил Уинстон Черчилль.

«У него было счастливое выражение лица, он буквально мчался через двойные двери в зал заседания кабинета».

Второй свидетель, Ллойд Джордж, записал:

«Через 20 минут после этого рокового часа вошел Уинстон Черчилль и уведомил нас, что все британские военные корабли извещены по телеграфу во всех морях о том, что война объявлена и им следует согласовать с этим свое поведение. Вскоре после этого мы разошлись. Этой ночью нам не о чем было больше говорить. Завтрашний день должен был принести с собой новые задачи и новые испытания. Когда я покинул зал заседаний, то чувствовал себя так, как должен чувствовать человек, находящийся на планете, которая вдруг чьей-то дьявольской рукой была вырвана из своей орбиты и мчится с дикой скоростью в неизвестное пространство».

4 августа в 7 часов вечера Британия направила ответ Германии: страна «считает своим долгом сохранить нейтралитет Бельгии и выполнить условия договора, подписанного не только нами, но и Германией». Британскому послу предписывалось потребовать в полночь «удовлетворительный ответ» и в случае отказа затребовать паспорта. Посол сэр Эдвард Гошен вошел в кабинет Бетман-Гольвега и нашел канцлера «очень взволнованным». Германский канцлер:

«Моя кровь закипела при мысли об этой лицемерной ссылке на Бельгию, что, разумеется, не было причиной вступления Англии в войну».

Действия Британии — «удар сзади человека, борющегося с двумя разбойниками». Британия берет на себя ответственность за последствия, которые могут последовать вследствие нарушения некого «суверенитета», клочка бумаги. Гошен постарался успокоить канцлера. «Ваше превосходительство слишком взволнованы, слишком потрясены известием о нашем шаге и настолько не расположены прислушаться к доводам рассудка, что дальнейший спор бесполезен».

Война

В четыре часа пополудни 30 июля царь подписал приказ о полной мобилизации русской армии. В шесть часов вечера аппараты Центрального телеграфа Петербурга разнесли во все концы империи роковой приказ. Свидетельствовал ли он об охватившей Петербург решимости? [81]

Германский генерал фон Хелиус сомневался в этом — он докладывал из Петербурга в Берлин:

«Мобилизация здесь осуществляется из-за страха перед грядущими событиями и не затеяна с агрессивными замыслами. Лица, издавшие приказ о мобилизации, уже устрашены возможными последствиями»{106}.

Приказ о мобилизации был встречен обществом с ликованием. Россия защитит своего славянского союзника. У нее будут шесть миллионов солдат против трехмиллионной австрийской армии. Начальник германского генерального штаба Мольтке дал своему австрийскому коллеге совет немедленно начать свою мобилизацию. В Петербург кайзеровское правительство послало ультиматум «прекратить все военные меры, направленные против нас и Австро-Венгрии» в течение двенадцати часов. Россия отвергла этот ультиматум.

От кайзера Вильгельма поступила решающая телеграмма:

«Если Россия мобилизуется против Австро-Венгрии, миссия посредника, которую я принял по твоей (императора Николая. — А. У ). настоятельной просьбе, будет чрезвычайно затруднена, если не совсем невозможна. ...Не я несу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают теперь всему цивилизованному миру. Только от тебя теперь зависит отвратить их. Моя дружба к тебе и твоей империи, завещанная мне моим дедом, всегда для меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде во время последней войны. В настоящее время ты еще можешь спасти мир Европы, если остановишь военные мероприятия».

Уверенная в победе над неповоротливой, неорганизованной военной машиной России, Германия готовилась объявить ей войну.

«Но вначале она потребовала от Франции, чтобы та категорически заявила о том, что останется нейтральной в случае войны между Германией и Россией. Франция отказалась. С 1894 г. она была союзницей России. Она немедленно призвала своих резервистов: почти три миллиона французских солдат оказались на пути к железнодорожным станциям, солдаты заполнили бараки: 4278 эшелонов были приготовлены к этому массовому маневру. И все же, несмотря на приказ о мобилизации, Франция колебалась объявлять войну Германии. Чтобы избежать ответственности за начало войны, французский премьер-министр социалист Рене Вивиани, боявшийся, что «война может вспыхнуть из-за выстрелов в лесной роще, из-за стычки двух патрулей, из-за угрожающего жеста... мрачного взгляда, грубого слова», приказал всем своим войскам отойти от границы с Германией на десять километров («для того, чтобы добиться сотрудничества наших английских соседей»).

В 2 часа ночи 1 августа посол России Извольский разбудил президента Пуанкаре (самую сильную личность на французском политическом горизонте) возбужденным вопросом: «Что намеревается предпринять Франция?» Посол, конечно же, помнил взаимные обязательства двух сторон:

«Франция и Россия, считая, что предварительного заключения соглашения по этому вопросу не требуется, немедленно и одновременно мобилизуют все свои вооруженные силы и перебрасывают [82] их как можно ближе к границам... Эти силы должны со всей возможной скоростью развернуть полные боевые действия, с тем чтобы Германии пришлось сражаться сразу на западе и востоке»{107}.

Россия, возбужденно говорил посол, готова выполнить свое слово, но готова ли Франция, учитывая парламентскую зависимость правительства? Президент Пуанкаре заверил Извольского в верности Франции своему слову.

Нервный стресс оказывал давление не только на русского посла. Главнокомандующий Жоффр в 9 часов утра выдвинул на заседании кабинета министров требование издать распоряжение о всеобщей мобилизации — каждые сутки задержки будут означать потерю 15-20 километров французской территории; в случае отказа кабинета он снимает с себя обязанности главнокомандующего.

Германский ультиматум Франции (с требованием отдать под германское командование приграничные французские крепости) истекал в час дня 1 августа 1914 г. Посол Шен явился в министерство иностранных дел за два часа до обозначенного срока. Останется ли Франция нейтральной? Он уже смирился с неизбежным:

«Мой вопрос довольно наивен, потому что нам известно о существовании между вашими странами договора о союзе». Через пять минут после истечения этого срока германский посол фон Шен потребовал ответа, и на Кэ д'Орсэ ему ответили, что «Франция будет действовать в соответствии со своими интересами»{108}.

Сразу же после ухода Шена явился Извольский с сообщением о германском ультиматуме России. Через три часа поступил приказ о мобилизации французской армии. Военный министр Мессими вручил приказ представителям штаба Жоффра в абсолютной тишине.

«Думая о гигантских и неисчислимых последствиях, которые мог вызвать этот клочок бумаги, мы, все четверо, слышали биение наших сердец»{109}.

Генерал Жоффр тут же предупредил, что, если он не получит приказа сформировать и отправить к границе войска прикрытия в составе пяти армейских корпусов, то немцы «войдут во Францию без единого выстрела». Париж опустел, поскольку началась реквизиция транспорта. К вокзалам потянулись резервисты. На пляс де ла Конкорд со статуи Страсбурга был снят черный креп — впервые с 1870 года. Входящий во французское министерство иностранных дел британский посол сэр Френсис Берти, безупречно одетый в серый фрак и серый цилиндр, слышал исполняемый неподалеку британский гимн, но это его не радовало.

В 11 часов вечера 31 июля граф Пурталес сообщил Сазонову, что, если Россия до полудня следующего дня не остановит своей мобилизации, Германия мобилизует всю свою армию. Срок ультиматума оканчивался в полдень 1 августа. Но Пурталес явился только в семь вечера. (Именно в это время передовые германские части вступали в Люксембург.) С распухшими водянистыми голубыми глазами, с трясущейся белой бородкой клинышком, красный, задыхаясь от волнения, он дрожащими руками передал Сазонову ноту об объявлении войны. «Вы совершаете преступный акт, — сказал Сазонов, — проклятие народов падет на вас». — «Мы защищаем свою честь», — ответил [83] посол. Сазонов: «Ваша честь не затронута, вы можете предотвратить войну одним словом; вы не хотите этого сделать». Как утверждает в своих воспоминаниях графиня Клейнмихель, министр иностранных дел Сазонов заявил: «Я имею мужество взять на себя ответственность за войну, которая сделает Россию сильнее, чем когда-либо»{110}.

Плачущего германского посла Сазонов обнял за плечи и довел до двери. Оба произносили «до свиданья». Это версия Сазонова с добавлениями Палеолога. Пурталес же утверждает, что он трижды требовал ответа на ультиматум и, только трижды услышав отрицательный ответ, «вручил ему ноту, руководствуясь инструкцией». На самом же деле германскому послу Вильгельмштрассе прислало два варианта ноты, в зависимости от реакции русского министра, — объявление войны следовало в любом случае. Волнение Пурталеса достигло такой степени, что он передал министру оба варианта{111}.

Адмирал Тирпиц (и не он один) неустанно задавал вопрос: зачем нужно объявлять войну и брать на себя позор стороны, совершающей нападение, если Германия не планирует вторжения в Россию?

«Этот вопрос был особенно уместен, если учесть, что Германия намеревалась возложить на Россию всю тяжесть вины за развязывание войны, чтобы убедить свой народ в том, что он сражается лишь в целях самообороны, а также добиться от Италии согласия на принятие обязательств в рамках Тройственного союза»{112}.

Военный атташе Британии полковник Нокс вспоминает:

«Жены и матери с детьми сопровождали призывников от одного пункта до следующего, откладывая час расставания, но женщины плакали тихо, и не было истерики. Мужчины выглядели суровыми и спокойными»{113}.

В восьмом часу вечера министр иностранных дел Сазонов позвонил британскому послу Бьюкенену о германском заявлении: «Германия считает себя находящейся в состоянии войны с Россией». Заблудившийся (отказали фары) английский посол прибыл к царю в Петергоф с запозданием — в четверть одиннадцатого.

Первого августа глава русской военной миссии граф Игнатьев телеграфировал в Петербург, что французское военное министерство «абсолютно серьезно предлагает России вторгнуться в Германию и начать наступление на Берлин». Такое требование, прокомментировал генерал Головин, «равнозначно требованию к России совершить самоубийство в полном смысле этого слова»{114}.

Третьего августа в шесть часов вечера страшно взволнованный посол США Майрон Геррик позвонил премьер-министру Вивиани. Немцы просят его взять под свою опеку помещение германского посольства. Вивиани приготовился к визиту германского посла. Тот явился с мрачным видом и обвинил Францию в бомбардировках Нюрнберга и Карлсруэ, в нарушении нейтралитета Бельгии. Вивиани отклонил обвинения — дело было не в поисках истины, а в том, чтобы мобилизовать французов, неспровоцированно ставших жертвами. Вивиани вышел вместе с послом Шеном из Матиньона и по ступенькам спустился к машине посла. Они молча поклонились друг другу. [84]

На следующий день Вивиани произнес в Национальном собрании пламенную речь. В его портфеле лежал текст договора между Францией и Россией, но никому не пришло в голову поинтересоваться текстом, изменившим мировую историю. Парламентарии бурно приветствовали провозглашение итальянского нейтралитета, что сохранило для Франции дополнительные четыре дивизии, снятые с итальянской границы. С трибуны парламента генерал Жоффр попрощался с депутатами и президентом, отбывая к действующей армии.

В Берлине депутаты рейхстага под дождем посетили службу в кафедральном соборе и собрались в огромном зале. При входе у них строго проверяли документы. В зал незаметно вошел кайзер. Облаченный в форму драгуна, канцлер Бетман-Гольвег передал кайзеру Вильгельму текст речи. Казавшийся незначительным рядом с рослым канцлером Вильгельм II обратился к залу: «Мы вынули меч с чистой совестью и чистыми руками». Главы фракций удостоились августейшего рукопожатия. Во второй половине дня канцлер предложил временно прекратить работу парламента. Социал-демократы вместе со всеми крикнули «хох!» кайзеру, народу и стране. Самым трудным моментом в речи канцлера было упоминание Бельгии, которой год назад была обещана неприкосновенность. Он объявил, что германское правительство знало о готовности вторгнуться в Бельгию Франции. «Но мы не могли ждать... Необходимость не знает границ... Наше вторжение в Бельгию противоречит международному праву, но зло — я говорю откровенно, — которое мы совершаем, будет превращено в добро, как только наши военные цели будут достигнуты». По мнению адмирала Тирпица, это была самая большая глупость, сказанная когда-либо германским дипломатом. Тем не менее военный бюджет в 5 миллиардов германских марок был вотирован единогласно. Поведение германских социал-демократов В. И. Ленин охарактеризовал как «прямую измену социализму»{115}.

Посольство Германии в Петербурге подверглось разграблению толпы при попустительстве полиции. Предвещал ли этот акт вандализма падение германского влияния в России? Господствующей стала идея, самым простым образом выраженная в выступлении Сазонова в Думе третьего августа 1914 года:

«Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе»{116}.

Руководители почти всех политических партий выразили готовность идти на жертвы, чтобы избавить Россию и все славянские народы от германского доминирования. Они почти единодушно (исключая большевиков) объявили правительству о своей поддержке. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свое отечество от неприятеля. Демократы ждали после сопутствующего войне национального единения наступление эпохи конституционных реформ.

Второго августа в громадном Георгиевском зале Зимнего дворца, перед двором и офицерами гарнизона, в присутствии лишь одного иностранца — посла Франции, император Николай на чудотворной иконе Казанской Божьей Матери (перед которой молился фельдмаршал [85] Кутузов накануне отбытия к армии в Смоленск) повторил слова императора Александра I, сказанные в 1812 г.: «Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле». По оценке министра Сухомлинова, «война с Германией была популярна в армии, среди чиновничества, интеллигенции, во влиятельных промышленных кругах»{117}.

Более часа обсуждали император Николай и посол Бьюкенен текст телеграммы королю Георгу, содержащей русский анализ причин начала войны.

«Со времени предъявления ультиматума в Белграде Россия посвятила все свои усилия попыткам найти мирное решение вопроса, поднятого поступком Австрии. Результатом явилось бы изменение в равновесии сил на Балканах, представлявшем жизненный интерес для моего государства, все предложения, включая и предложение вашего правительства, были отвергнуты Германией и Австрией, а Германия выразила намерение выступить посредником тогда, когда благоприятный момент для оказания давления на Австрию уже прошел. Но и тогда она не выставила никакого определенного предложения. Объявление Австрией войны Сербии заставило меня издать приказ о частичной мобилизации, хотя, ввиду угрожающего положения, мои военные советники рекомендовали мне произвести всеобщую мобилизацию, указывая, что Германия может мобилизоваться значительно скорее России. В дальнейшем я был принужден пойти по этому пути вследствие всеобщей мобилизации в Австрии, бомбардировки Белграда, концентрации австрийских войск в Галиции и тайных военных приготовлений Германии. Правильность моих действий доказывается внезапным объявлением войны Германией, совершенно неожиданным для меня, так как я самым категорическим образом заверил императора Вильгельма, что мои войска не выступят, пока продолжается посредничество. Теперь, когда война мне навязана, надеюсь, что ваша страна не откажется поддержать Францию и Россию».

Газеты, депутаты, ораторы Германии рассуждали о том что «германизм имеет трех врагов в мире — романские народы, славян и англосаксов, сейчас они все объединились против нас». Уезжавший с вокзала Виктория германский посол Лихновский присоединился к пессимизму окружающих лиц: «Какие у нас шансы, когда на нас нападают со всех сторон? Неужели у Германии нет друзей?»{118}

Петербуржцы собрались перед построенным Джакомо Кваренги дворцом посольства Англии, выходящим одной стороной на набережную Невы, другой — на Марсово поле. Волнение толпы продолжалось до 5 часов утра 3 августа, когда из лондонского Форин-офис поступила лаконичная телеграмма: «Война с Германией, действуйте». Посольство было засыпано цветами. В присутствии царя Бьюкенен предложил тост за «две наиболее мощные империи в мире», которые после войны будут определять ход мировых дел, с чем Николай II «сердечно согласился». [86]

Четвертого августа 1914 г. самый влиятельный военный журнал Германии «Милитервохенблатт» писал:

«Россия навязала нам войну без всякой скрупулезности — ради Сербии! Час расплаты, который нельзя больше было откладывать, настал... Если Бог в своей милости дарует нам победу, тогда горе побежденным!»{119}.

Балканские проблемы не имели прямого отношения к Франции. Но Россия считала их жизненно важными, и Франция должна была поддерживать свою союзницу. В противном случае Россия покинула бы ее и Франция осталась бы в Европе на милость Германии (а эту милость французы дополнительно испытали в 1905 г.). Для России отступить на Балканах в третий раз (подобно тому, как она сделала в 1909 и 1912 гг.) означало рисковать своим престижем надежного союзника. Франция могла решительно усомниться в России и обратиться к культивированию особых связей с Британией. В этом случае Россия была бы изолирована. Британия просто не могла стерпеть появление континентального гегемона в лице Германии. Так Европа бросилась в войну, величайшей жертвой которой, как справедливо пишет X. Сетон-Уотсон, «стал русский народ»{120}.

Французский посол вынес впечатление, что русский народ, который не хотел войны, будучи застигнутым врасплох, твердо решил взять на себя ее бремя. Осведомитель докладывал послу Палеологу о силе общенационального порыва в России. Даже руководители социалистических партий проповедуют верность воинскому долгу, но они убеждены, что война приведет к торжеству пролетариата. Война сблизит все социальные классы, непосредственно познакомит крестьянина с рабочим и студентом, она выявит недостатки бюрократии, заставит правительство считаться с общественным мнением, в дворянскую касту вольется демократический элемент офицеров запаса (так же, как это было во время русско-японской войны, без чего военные мятежи 1905 года были бы невозможны). Что касается правительства и правящих классов, то они пришли к выводу, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Надолго ли сохранится эта решимость? Пока никто не выражал сомнений открыто, вокруг говорили о дуэли славянства и германизма, о великом союзе России с Британией и Францией, которому суждено повелевать миром.

Не 7 ноября 1917 г., а 1 августа 1914 г. — шаг в войну с центральной Европой стал началом новой эпохи для России, которую только мирная эволюция могла привести в лагерь развитой Европы. Словами историка Г. Ферреро, «государства западной цивилизации в конечном счете осмелились сделать то, что в предшествующие века посчиталось бы безумием, если не преступлением, — они вооружили массы людей»{121}.

Патриотизм первых дней был безусловно искренним. Но и у этого чувства корни оказались недостаточно глубокими. Англичане, французы, немцы не крушили посольств противника, они не переименовывали своих столиц, но и они закусили удила надолго мертвой хваткой. А в русских деревнях, откуда пришли на фронт миллионы [87] солдат, никто не имел ни малейшего понятия, по какому поводу и за что ведется эта война. Фаталистическое приятие смерти не могло компенсировать энергичных и разумных долговременных упорных усилий, за «веру, царя и отечество» нужно было воевать не только храбро, но и умно. Да что там крестьяне — вожди армии, ее генералы выделили из своей среды истинно талантливых полководцев только к второму-третьему году войны, и процесс этого выделения был исключительно кровавым.

Даже такие молодые генералы, как Янушкевич, не сумели овладеть всей картиной индустриальной войны, в которую бросила их судьба; они не сумели избавиться от стереотипов старой эпохи, погубили честолюбивых и бравых поручиков и без всякого таланта распорядились судьбой первого, лучшего набора крестьянской массы и городских мастеровых. Собственно, уже первое августовское поражение в Восточной Пруссии вселило в русских военачальников чувство неполноценности — они били австрийцев и турок, но практически никогда не били немцев.

Пятого августа Мольтке пишет Конраду:

«Вся страна — мужчины, женщины и дети — готовы действовать. Царит ожесточение в отношении не имеющей веры России; наша мобилизация осуществляется как часовой механизм. Ни единого сбоя. Как только силы будут собраны, начнется борьба, которая определит мировую историю на следующие сто лет. Меня охватывает радость быть рядом с вами в этой борьбе... У вас только одна цель — Россия»{122}.

Ликование в Германии было грандиозным. Газеты писали: «Германия упивается счастьем. Радостно вновь сознавать себя живым... Мы так долго ждали этого часа... Меч, который нас заставили взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость».

В отношении России в Германии кипела расовая ненависть. 11 августа на массовом собрании в муниципалитете Берлина профессор фон Харнак, возглавлявший Королевскую библиотеку, говорил об угрозе западной цивилизации со стороны «цивилизации Орды, которая созывается и управляется деспотами, монгольской цивилизацией московитов. Эта цивилизация не могла вынести уже света восемнадцатого века, еще менее — свет девятнадцатого столетия, а сейчас, в двадцатом веке, разрывает связи и угрожает нам. Эта неорганизованная азиатская масса, как пески пустыни, стремится засыпать наше плодоносное поле»{123}.

Начальник генерального штаба германской армии фон Мольтке 4 августа 1914 г. сказал:

«В этой войне речь идет о сохранении германской цивилизации и ее принципов против нецивилизованного славянства»{124}.

Эти слова, адресованные германскому послу в Лондоне, генерал Мольтке приказал послать незакодированными. Сам же Мольтке был одним из немногих немцев, которые заранее не сомневались в выступлении Британии против Германии, но и не горевали по этому поводу. Мольтке публично утверждал, что никто в Британии не поверит обещаниям Берлина освободить в будущем захваченную [88] Бельгию, поэтому ее присоединение к Франции в случае прохода через Бельгию германских войск можно считать гарантированным. Мольтке говорил это начиная с 1870 г. Но печалиться не стоит, убеждал Мольтке Тирпица. «Чем больше англичан высадится, тем больше будет уничтожено в решающей битве». Германские генералы предсказали прибытие британского экспедиционного корпуса на 14-й день войны — образец точного предсказания.

Противостоящие страны предполагали, что война будет скоротечной. Кайзер пообещал своим солдатам, что они вернутся домой «еще до того, как с деревьев опадут листья». Русские и германские офицеры обещали быть в столицах друг друга самое большее через шесть недель. Офицер русской гвардии просил совета у личного врача царя: брать ли ему с собой парадный мундир для входа в Берлин или получить позже с курьером? Британский военный атташе утверждал, что «имеются веские финансовые причины, из-за которых великие державы не смогут выдержать долгой войны». Тех в Петрограде, кто предполагал шестимесячную продолжительность войны, считали сугубыми пессимистами. Ни Германия, ни Франция, ни рассудительная Британия не предвидели войны более нескольких месяцев.

Лишь три видных военных специалиста видели будущее более реалистично. Немец Мольтке предсказал «длительную, изнуряющую борьбу». Глава французской военной машины Жоффр утверждал, что, если Франция выиграет первую битву, борьба Германии примет национальный характер и война станет «бесконечной». Глава британского военного министерства лорд Китченер утверждал не верящим своим ушам слушателям, что война будет длиться три года. «Такая нация, как Германия, взявшись за дело, остановится только будучи разбитой. А это потребует очень много времени».

Глава третья.

1914

Было ли что-то не так с нашей цивилизацией и с ценностями, в которые мы так верили? Великая война давала ужасный ответ.

Лорд Грей , 1925.

Единство Антанты

Запад и Россия приняли в Лондоне 4 сентября 1914 г. решение не заключать сепаратного мира и консолидировать отношения России и Запада в тесный военный союз (который пополнился в дальнейшем еще двумя великими западными державами, Италией и США). Россия тем самым была укреплена вовне, но критическим обстоятельством оказалось ее внутреннее развитие.

Вступление в войну, которая сокрушила миллионы судеб и не принесла желаемого ни одной из стран-участниц, произошло необычайно легко. Словно мир решил забыть об ответственности. Английский историк Г. Крейг пишет о начале войны:

«Это была необычайная смесь нереализованного патриотизма, романтической радости по поводу возможности участия в великом приключении, наивного ожидания того, что тем или иным способом этот конфликт разрешит все прежние проблемы. Большинство немцев верили так же ревностно, как и большинство англичан и французов, что их страна стала жертвой брутального нападения; выражение «мы этого не хотели, но теперь «мы должны защищать свое отечество» стало общей формулой и вело к впечатляющей национальной консолидации. Русская мобилизация разрешила сомнения тех, кто критически относился к довоенной политике Германии»{125}.

Россия вступила в войну выполняя союзнические обязательства перед Францией и основываясь на подспудном желании остановить Германию на пути к гегемонии в Европе. Как минимум, Россия хотела ослабить германское влияние внутри страны. Согласно Сазонову, главной целью союзников было сокрушение мощи Германии, «ее претензий на военное и политическое доминирование»{126}. Ведь в случае победы Германии, полагал Сазонов, «Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, открывшие ей доступ с севера в западноевропейские страны и необходимые для защиты ее столицы, а на юге лишалась своих черноморских владений, до Крыма включительно, предназначенных для целей германской колонизации, и оставалась [91] таким образом, после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах, отрезанной от моря в размерах Московского государства, каким оно было в семнадцатом веке»{127}.

Какими бы разными ни были цели России и ее западных партнеров по коалиции, в одном они были едины — следует подорвать силы германского империализма (именно этот термин употребили все три главных союзника — Британия, Франция и Россия).

Союз с Францией и Британией рассматривался в Петрограде в качестве долговременной основы русской политики, а не только как инструмент ведения данной конкретной войны. Именно исходя из этого стратегического курса Россия не готовилась требовать от Германии многого в случае ее поражения. Члены русского правительства разделяли опасения относительно введения в состав Российской империи новых германских подданных. Петроград видел гарантии от германского реванша в тесном союзе с Западом, а не в новых территориальных приобретениях. С началом войны в правящем классе России абсолютно возобладали сторонники европейского Запада.

(Относительно небольшая группа тех, кого считали подверженными германскому влиянию, называлась «партией двора», и их лидером общественное мнение чаще всего называло императрицу Александру Федоровну, прежнюю принцессу Гессен-Дармштадтскую, — кузину германского императора. Вождями этой партии в Государственном совете и Государственной Думе были князь Мещерский, министр Щегловитов, барон Розен, депутаты Пуришкевич и Марков. Они оправдывали свою, в той или иной мере ориентированную на союз с германским императором, позицию соображениями внутренней политики — солидарностью монархов, опасностью союза с демократиями, стратегической бессмысленностью отторжения Германии как экономически и научно цивилизующей Россию силы).

Большие дискуссии вызвала новая, продиктованная войной позиция России в польском вопросе. 13 августа 1914 г. император Николай решил даровать Польше широкую автономию. Британия и Франция приветствовали этот шаг, так как раздел Польши всегда был основой русско-германского взаимопонимания. Западные послы говорили Сазонову об укреплении сил России посредством объединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет остановлено, проблемы Восточной Европы примут, к выгоде славянства, новый вид. Россия видела в этой инициативе надежду на примирение поляков и русских в лоне великой славянской семьи.

Призыв царя, на который возлагали надежды в Петрограде, в Польше не дал особых результатов. Реалистический взгляд на вещи говорил об опасности присоединения западных польских территорий — оно означало изъятие части германских земель. Эту угрозу Германия ощутила мгновенно. Немцы тотчас же обратились к католическим епископам Познани и других польских городов, расположенных внутри рейха, напомнили о преследовании царем католиков [92] и потребовали от своих польских подданных исполнения долга перед фатерландом. 16 августа 1914 г. австрийские власти стимулировали создание Йозефом Пилсудским польского легиона, руководимого Высшим национальным комитетом в Кракове и готового к маршу на Варшаву. Уже в сентябре 1914 года русское Верховное командование особо отметило участие группы поляков, живших на территории русской Польши, в боях на стороне австрийцев и немцев

Прокламация, касающаяся украинцев, была издана царским правительством 24 августа 1914 г., когда русские войска вошли в Галицию. В ней было дано обещание уберечь Восточную Галицию от посягательств Польши. Русское правительство не употребило слово «украинский», считая, что для всех восточных славян, великороссов и малороссов, существует единая родина — Россия. «Нет сил, которые могут остановить русский народ в его стремлении к единству». Украинцам Австро-Венгрии напоминали, что они являются наследниками «Святого Владимира, земли Ярослава Мудрого, князей Данилы и Романа». Их призывали сбросить иноземное иго и поднять знамя великой и неделимой России, «завершить дело великого князя Ивана Калиты».

Русский консул в Праге еще в апреле 1914 г обсуждал возможность создания широкой панславянской федерации, возглавляемой Россией. Русское правительство рассчитывало в этом на помощь колонии чехов, живших в Петрограде, Москве и Киеве 4 августа 1914 г. чехи обратились к русскому правительству с предложением о создании Чехословацкого легиона в составе русской армии.

«Чехи, дети общей славянской матери, удивительным образом выжившие как часовые на Западе, обращаются к тебе, Великий Суверен, с горячей надеждой и требованием восстановления независимого чешского королевства, чтобы дать возможность славе короны Святого Вацлава сиять в лучах великой и могущественной династии Романовых».

Были созданы специальные воинские подразделения, в которые вначале входили только чехи, жившие в России, а затем и военнопленные австро-венгерской армии. Сазонов обещал: «Если Бог даст решающую победу русскому оружию, восстановление полностью независимого Чешского королевства будет совпадать с намерениями русского правительства».

Решимость центральных держав

Получив сообщение о мобилизации в России, кайзер Вильгельм II вначале впал в панику:

«Мир захлестнет самая ужасная из всех войн, результатом которой будет разгром Германии. Англия Франция и Россия вступили в заговор, чтобы уничтожить нас».

Но постепенно он начал успокаиваться. Общенациональный порыв начал возвращать ему веру в конечный успех. Национальное единство немцев в августе 1914 г. было впечатляющим. Кайзер заявил 4 августа:

«Я больше не различаю партий, я вижу только немцев»{128}. [93]

Далеко не крайние из них считали войну путем к освобождению от британских цепей и шагом к европейскому и мировому возвышению. Историк Ф. Майнеке писал осенью 1914 г.:

«Наши оппоненты приписывают нам военные планы создания новой Римской империи — но деревья не растут до небес так быстро... Мы должны прежде всего сокрушить Британию до такой степени, чтобы она признала нас равной себе мировой державой, и я верю, что наша мощь для достижения этой цели достаточна»{129}.

Что касается России, то военный атташе в Петербурге капитан Эгелинг характеризовал русскую мобилизацию как прелюдию к тактике 1812 г. — отступлению в глубину российской территории.

В Германии широко разлился поток ненависти прежде всего к двум странам — Британии и России. Кайзер, подверженный эмоциональным порывам, делился с окружением:

«Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но я не могу не ненавидеть их»{130}.

Кайзер читал последние телеграммы от своих дипломатов из Петербурга, в которых говорилось, что в российской столице царит «настроение больного кота». Нужно сказать, что своего рода смятение царило во всех главных европейских столицах. Кайзер Вильгельм плыл в русле имперской политики, где минуты его слабости покрывались общей агрессивностью правящего класса страны. На кайзера, в частности, влияли взгляды его университетских однокашников — канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел фон Ягова, таких старых друзей, как Фалькенгайм.

В этот час страшного национального выбора у Германии, возможно, был еще шанс избежать истребительной войны на два фронта. Бетмана убеждали, что именно сейчас следует предоставить давно обещанную автономию Эльзасу в пределах Германской империи. Двумя неделями ранее могущественная Французская социалистическая партия именно таким способом согласна была решить судьбу потерянного Эльзаса. Пойди Германия на этот шаг — и Париж вынужден был бы начать обсуждение немецкой инициативы. Но немцы уже не желали всевозможными экивоками демонстрировать свою слабость. Слепая гордыня уже ослабила даже национальный инстинкт самосохранения.

В то же время германская верхушка сомневалась в решимости, единстве и твердости республиканской Франции. Историк Г. Дельбрюк публично усомнился в том, что «страна, сменившая 42 военных министра за 43 года, способна сражаться эффективно». Но, поскольку в Берлине победили воинственные силы, немцы предприняли недальновидный шаг. Даже не предпринимая попыток обеспечить французский нейтралитет, германское правительство направило Парижу ультиматум, требуя в качестве гарантии его нейтралитета передачу под контроль Германии крепостей Верден и Туль. Даже с точки зрения германского посла во Франции барона фон Шена это было «наглое требование». Посол Шен пошел на невероятное нарушение субординации и, предъявляя французскому руководству ноту своего правительства, [94] не упомянул о крепостях (французы, однако, уже расшифровали посланную по радио ноту Берлина и знали обо всех фантастических требованиях немцев).

Посол Шен не мог объяснить даже себе, зачем Германия сама объявила войну Франции в тот момент, когда ей следовало всеми силами стараться избежать войны на два фронта. То была ошибочная оценка решимости и самоотверженности французов. Франция была едина в решимости сражаться с обидчиками 1870 года — даже социалисты без оговорок вотировали военный бюджет. Страна восприняла в национальном масштабе доктрину «войны до крайних пределов» — a outrance в качестве главного метода достижения победы в решающей битве, которая, согласно Клаузевицу, является «главным актом войны». Французский генеральный штаб уволил из армии всех сторонников оборонительных действий. Согласно популярному тогда полковнику Гранмезону, «только наступление соответствует темпераменту французского солдата». Французский устав 1913 г. начинался следующим постулатом: «Французская армия, возвращаясь к своей традиции, не признает никакого другого закона, кроме закона наступления». Захват инициативы, непреклонная воля стремиться к решающему сражению, неиссякаемая жизненная сила — elan vital — стали своего рода священным национальным заклинанием. Высшая военная академия во главе с генералом Фошем все планы строила на афоризме «воля к победе есть первое условие победы». Достижение готовности наступать несмотря ни на что, до крайних пределов стало психологической установкой не только армии, но и нации в целом.

Три поколения французов, выдвинувших талантливых военачальников и организаторов, с уверенностью смотрели в то будущее, в котором Франция непременно (благодаря своей решимости и союзу с Россией) возвратит себе утраченные в 1870 г. провинции — Эльзас и Лотарингию и восстановит лидирующую роль Парижа в Европе. Сорокалетний военный министр Массими удвоил (благодаря закону 1913 года) численность армию. Он способствовал возвышению генералов, на которых пало бремя, слава и позор решений мировой войны: прославившийся в колониальных войнах Галиени, галантный генерал Дюбай, однорукий генерал По. Особое благоволение Массими вызвал начальник службы тыла, коренастый, белоусый генерал со спокойным взглядом голубых глаз — молчаливый генерал инженерных войск Жозеф Жоффр — «хладнокровный и методичный работник с гибким и точным умом». Жоффр не имел дипломов Сен-Сира и Военной академии, «обязательных» для французской военной элиты, но его спокойствие, выдержка, здравый смысл и жизненная сила подкупали. В ответ на сделанное ему в 1911 г. предложение возглавить французскую армию Жоффр ответил:

«Я буду сражаться и одержу победу. Мне всегда удавалось все, за что я ни брался».

Потребовалось время для более трезвой оценки генерала Жоффра:

«Его сила заключалась в характере, а не в способностях. Это был человек, обладавший всеми природными чертами крестьянина; крепкий, [95] хорошо сложенный, выносливый, он обладал смелостью, доходившей до безрассудства, хладнокровием, переходившим в упрямство, умом, граничившим с хитростью. Если бы его умственные способности соответствовали его силе воли, он был бы крупнейшим деятелем войны... Но это был человек, обладавший лишь посредственными умственными способностями... Ограниченный ум лишал его инициативы, широты взглядов и воображения».

Одного только не сумел осуществить Массими. Во время балканских войн стало ясно, что серая форма болгар защищает их от снайперов лучше, чем привычное армейское разноцветье. Законопроект, предусматривавший переход на мундиры серо-зеленого и серо-голубого цвета вызвал отторжение у французов, сохранивших красные рейтузы своих пуалю. Мессими тогда заметил:

«Эта глупая и слепая привязанность к самому заметному из всех цветов будет иметь жестокие последствия»{131}.

Немцы неверно оценили и Британию. Их посол в Лондоне Лихновский ревностно имитировал все английское. В этом он был не одинок; по-английски в Берлине говорила вся верхушка, начиная с канцлера Бетман-Гольвега и адмирала Тирпица. Многие видные немцы были женаты на англичанках. Лихновский видел свою миссию в том, чтобы избежать отчуждения двух германских народов. Но возвышение Берлина, его вызов на морях уже породили плеяду британских государственных деятелей, готовых на многое ради недопущения германского доминирования на континенте. В частности — на примирение и сближение с Францией. Глава английского штабного колледжа генерал Вильсон свободно говорил по-французски и (как и военный министр Холдейн) дружил с главой Высшей военной школы Франции генералом Фошем. Вильсон задал Фошу краткий и главный вопрос: сколько английских войск хотела бы видеть Франция на своей территории в случае войны? «Одного англичанина, а мы позаботимся, чтобы он сразу погиб».

Вильсон и его коллеги на велосипедах объехали границу Франции с Германией. В его кабинете во всю стену многозначительно висела карта Бельгии. В присутствии премьера Асквита 23 августа 1911 г. Вильсон, указывая на большую карту Бельгии, в течение нескольких часов «развеял множество иллюзий, объяснив, что Германия, рассчитывая на медленную мобилизацию России, пользуясь преимуществом в живой силе, направит основную часть своих сил против французов. Он правильно раскрыл сущность немецкого плана охвата французских войск правым крылом»{132}.

В 1913 г. генерал Вильсон каждый месяц посещал французский генеральный штаб, а весной 1914 г. было завершено создание франко-британского плана прибытия во Францию британского экспедиционного корпуса. Он был выработан в строжайшей тайне, о нем знали лишь десять офицеров. Программа Вильсона состояла из трех пунктов:

«Первое: мы должны объединиться с французами.
Второе: мы должны провести мобилизацию в один день с Францией.
Третье: мы должны отправить на фронт шесть дивизий». [96]

Кайзер и его окружение неверно поняли общую линию британской политики. Паузу в британской дипломатической игре 1 августа 1914 года в Берлине восприняли как обещание развязать руки Германии на Востоке. Кайзер воскликнул: «Теперь мы можем начать войну только с Россией! Мы просто отправим всю нашу армию на Восток!» Но отрезвление пришло быстро. В 11 часов вечера того же дня от посла Лихновского пришла уточняющая телеграмма: «Позитивных предложений со стороны Англии в целом ожидать не следует». Разочарованный кайзер обратился к высокому, грузному, лысому Мольтке (прибывшему в спешке во дворец в неподобающем виде — в военной шинели, накинутой на ночную рубашку): «Теперь вы можете делать все что хотите». Это «все что хотите» означало санкцию на реализацию «плана Шлиффена».

Мощь России

Страны Антанты имели несомненное численное превосходство над войсками коалиции центральных держав. Безграничные ресурсы России вызывали трепет. Сэр Эдвард Грей писал в апреле 1914 года:

«Каждый французский политик находится под огромным впечатлением от растущей силы России, ее огромных ресурсов, потенциальной мощи и богатства».

При всем природном скептицизме Грей разделял это восхищение:

«Русские ресурсы настолько велики, что в конечном итоге Германия будет истощена Россией даже без нашей помощи».

В августе 1914 г., у России было уже 114 готовых к боям дивизий, а у ее главного военного союзника Франции — 62 дивизии, к которым присоединилось 6 британских дивизий. Германия выставила в первый месяц войны 78 дивизий (доведя чуть позже численность своих дивизий до 96), а ее главный союзник Австро-Венгрия — 49 дивизий.

Как утверждают русские военные (в частности, генерал-квартирмейстер Данилов), в течение пяти лет, последовавших за войной с Японией, Россия была почти беспомощна. Реформа армии началась лишь в 1910 году, когда военным министром стал шестидесятиоднолетний генерал В. А. Сухомлинов — низкого роста, с аккуратными усами и окладистой бородой. Обладая природным умом, сметкой, хорошей памятью, он сократил трехнедельный период мобилизации, улучшил техническое оснащение армии и организацию запасов. Рекрутирование войск отныне осуществлялось строго по территориальному принципу. Были уменьшены гарнизоны крепостей (это дало дополнительные шесть дивизий), увеличена численность офицерского корпуса, улучшено питание и обмундирование солдат, увеличена численность пулеметов. Основную массу военного оборудования Россия производила сама. Он частично искоренил «маньчжурский синдром» — деморализующую память о прежних поражениях. В отставку были отправлены 341 генерал и 400 полковников.

Нет сомнений в том, что русская армия 1914 г. была много сильнее армии десятилетней давности. Книга англичанина Нокса о русской [97] армии 1914 г. полна восхищения перед ее могучей боевой силой. Поразительным для Нокса был природный оптимизм солдат и офицеров, спасавший их в немыслимых ситуациях невероятной по жестокости войны (о первых же днях которой немецкий генерал Гофман, действовавший в Восточной Пруссии, записал в дневнике: «Такой войны еще не было и никогда, вероятно, больше не будет. Она ведется со звериной яростью»). Даже по мнению высокомерных германских экспертов, русская армия оправилась от унизительного состояния 1906 года. В феврале 1914 года начальник германского генерального штаба фон Мольтке записал:

«Со времен войны с Японией военные приготовления России осуществили гигантский прогресс, наибольший по сравнению с чем-либо в прошлом»{133}.

На патриотизм и жертвенность народа можно было положиться в те годы, как и всегда.

На армию и на флот были израсходованы огромные средства. Россия снова стала (уже после Цусимы!) великой военно-морской державой. Вызвавшая ярость англичан германская военно-морская программа Германии в 1907 — 1908 годах стоила 14 млн. фунтов стерлингов, а синхронная российская программа оценивалась в 9 млн. фунтов. Немецкое военно-морское строительство 1913-1914 годов обошлось Германии в 23 млн. фунтов, а одновременное российское строительство равнялось 24 миллионам фунтов стерлингов. Это было возможно лишь благодаря общему экономическому подъему страны: государственные доходы между 1900 и 1914 годами удвоились и достигли трех с половиной миллиардов рублей. К началу войны в русской армии насчитывались 6720 мобильных орудий против 6004 германских. Недавно построенные стратегические железные дороги позволяли России послать на фронт почти 100 дивизий в течение восемнадцати дней, что означало отставание от Германии в полной боевой готовности всего на три дня{134}.

У воинов восстановленной после маньчжурского позора армии новые (коричнево-зеленые) гимнастерки были перехвачены широким ремнем, ноги были обуты в сапоги. Дневной рацион составлял четыре тысячи калорий, приходившиеся преимущественно на черный хлеб, щи, кашу, чай и огромное — по западным понятиям — количество сахара. Солдаты были вооружены пятизарядной винтовкой калибра 7,62 мм, которую такие специалисты, как английский полковник Нокс, охарактеризовали как «полностью надежную». Вместе со всегда привинченным в боевых условиях штыком эта винтовка весила примерно четыре килограмма. Общий вес боевого снаряжения составлял примерно тридцать килограммов{135}.

И все же армии в 1914 г. не хватало 3000 офицеров, несмотря на улучшения в денежном обеспечении и в системе продвижения по службе. Служба в армии не давала особых льгот и привилегий. Дослужиться до офицера было привлекательно для сына крестьянина, но у вчерашнего дворянина были смешанные чувства. Подполковник русской армии получал примерно четверть того, что составляло жалование [98] германского офицера того же ранга. Германский гаунтман получал 2851 германскую марку, а русский штабс-капитан — 1128 марок. Русские офицеры ездили по железной дороге в вагонах третьего класса (только за несколько лет до войны им позволили занимать места во втором классе). Между 1900 и 1914 годами две трети офицеров в звании от подпоручика до полковника были либо крестьянского, либо разночинного происхождения. 23 процента выпускников юнкерских училищ составляли выходцы из крестьян, а еще 20 процентов — разночинцы. Их наиболее многочисленными коллегами были остзейские немцы, которых было до четверти от общего числа офицеров. Аристократы занимали более видные позиции лишь в кавалерии.

Бросается в глаза, что политический режим России был аристократическим, а командование армии таковым не было. Во главе российской армии (в отличие от армий ей союзных и армий ей противостоящих) не стояли генералы-аристократы. В ней не доминировал верхний слой нации. Да, великие князья были генеральными инспекторами отдельных родов войск. Да, великий князь Николай Николаевич стал главнокомандующим русской армии. Но основную массу офицерского состава являли собой разночинцы или даже выходцы из крестьян. Отцы таких генералов, как Алексеев, Корнилов, Деникин, с трудом выбивались из крепостного сословия посредством двадцатипятилетней службы. В конечном счете военная каста разделилась на «простолюдинов», поощряемых военным министром Сухомлиновым (мало похожим на карикатуру, созданную охотниками за козлом отпущения в 1915 — 1917 годах) и аристократов, которым патронировали великие князья.

Россия всегда была плавильным тиглем национальностей — ив армии это обнаруживалось с особой убедительностью. Из шестнадцати командующих армиями 1914 года семеро носили немецкие имена, один — голландское, один был болгарином. У семерых были русские имена, хотя двое из них по происхождению являлись поляками.

Война в опасной степени замедлила внутреннее реформирование России. Как пишет британский историк X. Сетон-Уотсон, «пока Россия защищала себя от германских армий, не виделось возможным осуществлять земельную реформу или вводить автономию, не говоря уже о федеральной системе отношений для нерусских. В этом свете кадеты и даже умеренные социалисты, настаивавшие на том, чтобы отложить земельный и национальный вопросы до созыва конституционной ассамблеи, казались массам саботажниками перемен, которые пропаганда давно уже обещала народу»{136}.

В своих «Воспоминаниях» бывший военный министр Сухомлинов утверждает, что царь знал его мнение о слабостях русской армии. Хотя военные реформы 1909 — 1914 гг. и сделали русскую армию более мощной силой, она так никогда и не достигла уровня, сопоставимого с уровнем основного противника — с германским. Не удалось создать такой генеральный штаб, который был бы не простым отделом военного министерства, а мозговым центром армии и страны. [99] Академия генерального штаба делала небольшие выпуски офицеров, но, приходя в армию, они становились заместителями командиров частей, а вовсе не их интеллектуальными кураторами.

Россия не породила военных гениев, ее армия отражала слабости страны в политической, социальной и культурной сфере. Никто не отказывал русским в мужестве и упорстве, но никто не может отрицать, что огромные людские силы часто использовались военными командирами бездарно. Неэффективная организация порождала дефекты снабжения во всем — вооружении, амуниции, средствах связи, медицинском оборудовании. В России отсутствовало главное необходимое для войны индустриального века условие — честное и компетентное экономическое планирование. Бездумно мобилизовывались квалифицированные рабочие. Невоенные отрасли промышленности рухнули довольно быстро, озлобляя страдающее население. Отсутствие промышленных товаров лишало стимула сельскохозяйственных производителей.

Слабые стороны русской армии обнаружились довольно быстро. Прежде всего они отражали факт бедности основной массы населения России, неграмотность половины ее населения. Малообразованные солдаты, при всей их природной храбрости, плохо ориентировались на местности, трудно овладевали техникой, терялись в сложной обстановке. Иностранные наблюдатели видели и героизм и поразительные черты ущербности. Они описывают «бессмысленные круговые вращения через песчаные поля и грязь», запоздалые приказы, непростительную слабость в деле организации тылового снабжения, отсутствие телефонной связи, упорное нежелание допрашивать пленных офицеров, слабость коммуникаций и слабую, бесконечно слабую организацию войск — особенно в сравнении с безупречной машиной, управляемой прусскими офицерами. Б. Такман пишет о «плохой разведке, пренебрежении маскировкой, разглашении военных тайн, отсутствии быстроты, о неповоротливости, безынициативности и недостатке способных генералов»{137}.

Во время мобилизации русского солдата надо было перебросить в среднем на тысячу километров — в четыре раза дальше, чем германского солдата.

Русская армия имела 850 снарядов на каждое орудие, в то время как в западных армиях приходилось от 2000 до 3000 снарядов. Вся русская армия имела 60 батарей тяжелой артиллерии, а германская — 381 батарею. В июле 1914 г. всего лишь один пулемет, который так быстро и жестоко покажет свою значимость, приходился на более чем тысячу солдат. (Только после грандиозных поражений в июле 1915 г. генеральный штаб России заказал 100 тысяч автоматических ружей и 30 тысяч новых пулеметов{138}). В течение первых пяти месяцев войны военная промышленность России производила в среднем 165 пулеметов в месяц (пик производства был достигнут в декабре 1916 г. — 1200 пулеметов в месяц). Русские заводы производили лишь треть автоматического оружия, запрашиваемого армией, а остальное закупалось во Франции, Британии и Соединенных Штатах; [100] западные источники предоставили России 32 тысячи пулеметов. К сожалению, почти каждый тип пулемета имел свой собственный калибр патрона, что осложняло снабжение войск. То же можно сказать о более чем десяти типах винтовок (японские «арисака», американские «винчестеры», английские «ли-энфилд», французские «грас-кро-тачек», старые русские «берданы» использовали разные патроны). Более миллиарда патронов было завезено от союзников. Еще хуже было положение с артиллерией: более тридцати семи миллионов снарядов — два из каждых трех использованных — были завезены из Японии, Соединенных Штатов, Англии и Франции. Чтобы достичь русской пушки, каждый снаряд в среднем проделывал путь в шесть с половиной тысяч километров, а каждый патрон — в четыре тысячи километров. Недостаточная сеть железных дорог делала снабжение исключительно сложным, и к 1916 г. напряжение стало весьма ощутимым{139}.

Особая статья русской слабости — трудность разведывательной работы, координации на местности, сведения всех действий воедино, общего руководства, организации . Владея вторым в Европе воздушным флотом (244 самолета), Россия не смогла наладить разведку с воздуха. Немецкие летчики из 2-го военно-воздушного батальона, базировавшиеся в Познани и Кенигсберге, детально докладывали о перемещении русских колонн начиная с 9 августа 1914 года{140}. А русские асы не видели смысла в негероической, черновой разведработе. И чем более распространялась война, тем большим становился отрыв в степени ориентации с воздуха.

Противостоящие стороны были уверены в скоротечном характере войны: от силы шесть недель. Судьба войны решится в быстрых перемещениях войск, в ударах по наиболее уязвимым местам, в достижении максимальной мобильности. Учения русской армии представляли собой движения вперед и назад. Разыгрывалась ситуация быстрого массированного скопления максимального числа воинов для смелой атаки. Ни у кого не возникало и мысли, что это скопление будет наилучшей мишенью для артиллерии и минометов. Роль конницы преувеличивалась. Но, может быть, самой большой русской ошибкой было представление о неизменном значении крепостей. В них было влито столько превосходного бетона, они содержали столько превосходных артиллерийских орудий, что предложение министра Сухомлинова об их срытии могло действительно рассматриваться как вредительство высшей меры. (Возможно, Сухомлинов не без злорадства наблюдал в 1915 году, как бессмысленно, словно карточные домики, гибнут великие приграничные крепости России, отнимавшие у действующей армии столь нужную ей артиллерию и безграничные боезапасы).

В общем и целом, по мнению британского исследователя России, «ни одна из участвовавших в войне стран не была хуже подготовлена к войне, чем Россия. После поражения в войне с Японией некоторый прогресс был достигнут в реорганизации и техническом вооружении армии, в создании военно-промышленного потенциала. В последний момент большой кредит был взят из Франции для железнодорожного [101] строительства в стратегически важных западных областях. Но интервал для восстановления сил был слишком кратким. Даже если бы передышка была продолжительнее, русская система управления исключала возможность надежной подготовки к войне, учитывая, что предполагаемым противником была в высшей степени технически передовая Германия. Россия так и не смогла сражаться на равных со своим главным врагом. Превосходство в людской силе не могло компенсировать отставания в производстве вооружений и недостатков военного руководства»{141}.

Стратегия Антанты

С точки зрения ведущих военных специалистов эпохи, война должна была длиться никак не более шести месяцев. Предполагалось, что она будет характерна быстрыми перемещениями войск, громкими сражениями, высокой маневренностью, при этом едва ли не решающее значение приобретут первые битвы. Ни один генеральный штаб не предусмотрел затяжного конфликта. Перед глазами у всех были балканские войны и русско-японский конфликт с их быстрыми перемещениями, с высокой мобильностью войск.

Стратегическое планирование России и Запада было согласовано в ходе конференций 1911-1913 гг., на которых французскую сторону представляли генералы Жоффр, Дюбай и Кастельно. Шесть недель давали генералы двух сторон грядущей войне. В 1913 г., как уже говорилось, генерал Жоффр пообещал выставить полтора миллиона солдат на десятый день войны и начать активные боевые операции на одиннадцатый день.

Русское стратегическое планирование отличалось чрезвычайной осторожностью. По плану 1890 года русской армии следовало полностью отдать противнику всю территорию к западу от Вислы. Концентрация войск должна была осуществляться на Немане (207 батальонов), в среднем течении Вислы (324 батальона) и на границе с Галицией (284 батальона) при резервной группе в 188 батальонов вокруг Брест-Литовска. План (№ 18) был модифицирован в 1906 году: тринадцать дивизий на балтийском побережье, одиннадцать с половиной — на Немане, тридцать четыре — на Средней Висле, пятнадцать дивизий на галицийской границе. Сухомлинов и Данилов переписали план (№ 19) в 1910 году. В этом варианте было по крайней мере одно радикальное изменение: чтобы спасти Францию от изоляции в первые пять недель войны, Россия должна выступить быстро. Атакована будет Восточная Пруссия с двух сторон, с севера и юга.

Согласно окончательному плану русского генерального штаба, в случае поворота Германии к России как к первому (хронологически) противнику, две группы русских армий (против Германии и против Австро-Венгрии) должны были отступить к линии примерно проходящей к северу и югу от Бреста, а возможно и далее, оставляя всю Польшу, отступая за Припятские болота. В крайнем случае предвиделось нечто, напоминающее кампанию 1812 года. Но если Германия [102] бросалась прежде всего на Францию, против основного противника, которым признавалась Австро-Венгрия, выставлялось 48,5 дивизии, а против Германии — 30 дивизий.

К началу войны Петроград и Париж уже представляли примерную картину: оставив от шестнадцати до двадцати пяти дивизий на российской границе, немцы бросятся на Париж. «Великие битвы будут иметь место на территории Люксембурга, Бельгии и Лотарингии». Это будет самый важный и опасный момент конфликта. Россия должна будет действенно поддержать союзницу. Данилов в Плане № 19 предложил вторгнуться в Восточную Пруссию силами четырех армий (19 из 28 армейских корпусов). Девять корпусов будут сдерживать австрийцев. На устаревшие крепости не следует обращать особого внимания, при малейшей возможности крепости следует снести с лица земли. Сухомлинов поддержал эту идею, но восстали ее противники в армии, при дворе и в Думе. Часть офицеров генерального штаба была уверена, что Франция потерпит поражение в первые три недели, и России придется грудью встретить свою судьбу{142}.

Оппозиция стала требовать доработки плана. В конечном счете Россия на девятой совместной с французами встрече в августе 1913 года устами генерала Янушкевича пообещала начать вторжение в Восточную Пруссию на пятнадцатый день войны{143}. В расчет брался характер обоих противников, Германии и Австро-Венгрии. Генералы Клюев в Варшаве и Алексеев в Киеве мобилизовали противостоящие силы.

По мнению российских (советских) исследователей, «выбор австро-венгерского фронта как главного был правильным, так как в случае успеха можно было отделить Венгрию от Австрии, в то же время русские армии приблизились бы к восточной области Германии — Силезии, потеря которой для Германии имела несравненно большее оперативное и экономическое значение, нежели потеря Восточной Пруссии. В силу таких соображений русскому командованию следовало иметь против австрийцев по крайней мере полуторное превосходство в силах, план же предусматривал равенство в силах с противниками»{144}.

В мае 1912 года 19-й план был исправлен. Оформлены были два варианта: вариант «Г» (Германия атакует Россию) и вариант «А» (Германия атакует Францию). 29 с половиной дивизий остаются на германском фронте, а 46 с половиной — на австро-венгерском. От возможности выступления против Восточной Пруссии не отказались, но решили осуществить это силами двух армий.

Но произошло не усиление южного фронта, а нечто противоположное. Ни северный, ни южный фронт не получили возможности использовать решающее превосходство российской армии. На протяжении значительного периода план рассматривался еще и в июне 1914 года стал законом. Россия на волне экономического подъема с 1906 года выступала как величайшая держава. Согласно мобилизационному плану она одевала в униформу 122 пехотные дивизии против 96 германских. Ежегодный контингент рекрутов составлял 585 тысяч человек, [103] что в условиях трехлетнего срока службы означало ее трехкратное превосходство над Германией. Каждая русская дивизия оснащалась двенадцатью гаубицами вместо прежних шести (у немцев восемнадцать).

Генерал Жилинский дал обещание выставить на тринадцатый день войны 800 тысяч солдат только лишь против одной Германии. С целью демонстрации союзнической солидарности Россия пообещала раннее наступление не на юге, против Австро-Венгрии, а на севере, против Германии. Это означало, что немцам трудно будет противостоять русской армии силами 5-6 корпусов. Такой перевес в Восточной Пруссии удовлетворял французов. Устраивало ли смещение боевой инициативы Россию? На этот счет высказываются серьезные сомнения.

«Обязательства начать решительные действия против Германии на 15-й день мобилизации является в полном смысле слова роковым решением, — говорил генерал Н. Н. Головин. — Преступное по своему легкомыслию и стратегическому невежеству, это обязательство тяжелым грузом легло на кампанию 1914 г.»{145}.

Итак, одна группировка русских войск выдвигалась в Восточную Пруссию, вторая начинала наступление в Галиции. В Пруссии Северный фронт на 21-й день после мобилизации окружает отступающие за реку Ангерап немецкие войска западнее Мазурских озер. Немцы вынуждены еще более ослабить свой контингент в Восточной Пруссии по причине высадки через Ла-Манш британских войск. Численность русских войск здесь определялась в 208 батальонов, а немецких — в 100 батальонов. Затем обе группировки встречались к востоку от Варшавы и совместно начинали движение на Берлин. Так выглядел оптимистический наступательный вариант действий русской армии.

Французы окончательно выработали свой стратегический план лишь в апреле 1913 г. — последующие восемь месяцев были посвящены реорганизации армии в соответствии с этим планом. К февралю 1914 г. план был готов для рассылки в войска. Его главным инициатором был будущий генералиссимус Фош. Главной идеей плана за номером XVII, которым руководствовались французы (и вместе с ними английский экспедиционный корпус), была максимально быстрая концентрация войск на центральном участке фронта с целью нанесения противнику упреждающего удара. Французы, отмобилизовав свои корпуса, должны были броситься в аннексированные сорок лет назад Германией Лотарингию и Эльзас. Фош так излагал суть этого плана: «Мы должны попасть в Берлин, пройдя через Майнц».

В отличие от «плана Шлиффена», семнадцатый план не был оперативным планом, что оставляло большой зазор для инициативы военачальников. Все генералы были ознакомлены с общей директивой в пять предложений, не подлежащей обсуждению. Французское наступление будет состоять из двух кампаний — южнее и севернее германского укрепленного района Мец-Тионвиль. [104]

Второе бюро (французская разведка) представляло данные о возможном охвате французского фронта с севера. В 1904 г. офицер германского генерального штаба, всегда во время встреч замотанный бинтами, передал за немалую сумму один из ранних вариантов «плана Шлиффена». Тогдашний начальник французского генштаба Ланрезак пришел к выводу, что эти сведения достоверны — «полностью совпадают с существующей в немецкой стратегии тенденцией, предполагающей широкий охват». Однако все коллеги Ланрезака усомнились в истинности полученных данных: у немцев, мол, нет достаточно средств для столь масштабного маневра. Представить себе, что Германия беспардонно обойдется с бельгийским нейтралитетом, рискуя при этом антагонизировать Британию, французские генералы не могли. Скорее всего, немцы предпочтут броситься на Россию. Если же они обратятся на Запад, то выступят против Франции через Лотарингию. Не менее важной ошибкой французов было неверие в боевую силу германских резервистов. Без резервистов у немцев могли быть всего лишь 26 корпусов — недостаточно для броска через Бельгию. Второе бюро собрало данные об использовании немцами резервистов. В 1913 г. разведка добыла заметки генерала Мольтке, доказывающие активное использование резервистов. Но и эти данные встретили скепсис французских генералов. XVII план сохранил свое главенствующее значение. Оборона границы Франции с Бельгией опять лишилась всякой обороны. На сообщения об усилении правого крыла немцев генерал Кастельно удовлетворенно обронил: «Тем лучше для нас!»

«Элан виталь» («неукротимый порыв») должен был привести храбрых французов к победе. Французские генералы попросту надеялись на совместные с Россией усилия и не верили, что две великие страны могут проиграть немцам. Здесь был немалый элемент иррационального. Наполеон едва ли гордился бы планом, в основу которого был положен фактор безудержной атаки и ничего более.

В Британии в момент крайнего ослабления России под Мукденом в 1905 г. поняли необходимость создания генерального штаба. «Комитет Эшера» создал имперский комитет обороны. Одним из первых интеллектуальных упражнений британского генштаба была теоретическая игра, предполагавшая германское вторжение в Бельгию. Англичане сделали вывод, что в этом случае немцев можно будет остановить лишь с помощью высадившихся на континенте британских войск. Премьер Бальфур затребовал данные, сколько времени необходимо для транспортировки четырех дивизий в Бельгию. Отныне англичане планировали в случае своего участия в войне высадить на континенте экспедиционный корпус в составе четырех дивизий, блокировать подступ к северным портам Франции, а в дальнейшем реализовать континентальную блокаду Германии.

Англичане предусматривали десант в «десятимильной полосе твердого песка» в Восточной Пруссии — в 150 километрах от Берлина. Именно тогда штабной колледж возглавил бригадный генерал [105] Генри Вильсон, известный среди коллег неизменным бегом трусцой вокруг Гайд-парка с газетой под мышкой, знанием французского языка и кипением идей. Тогда и началась его дружба с генералом Фошем. Высокий Вильсон и маленький Фош могли часами беседовать на любые темы, и однажды Вильсон задал роковой вопрос о том, сколько войск Британии необходимо французам на континенте. К марту 1911 г. был составлен график: все пехотные дивизии грузятся на транспорты на 4-й день мобилизации, кавалерия — на 7-й, артиллерия — на 9-й; общая численность войск — 150 тысяч плюс 67 тысяч лошадей. Полностью готовыми эти войска будут к 13 дню мобилизации.

Петербург, Париж и Лондон полагали, что германо-австрийцы не выдержат одновременного давления с Востока и Запада русской и французской армий. Эта иллюзия держалась долго. Вплоть до конца 1914 г. (то есть примерно пять месяцев) государственные деятели и стратеги обеих сторон жили в мире непомерных ожиданий. Британское и французское правительства верили в неукротимый «паровой каток», движущийся на Германию с востока, русские полководцы ждали прорыва в Австрию, а немцы разделились между сторонниками решающей битвы на Востоке (восточники) и на Западе (западники). Ошибка в предвидении в данном случае имела последствия колоссальных пропорций. Пока же главные столицы ожидали успехов своих войск.

«План Шлиффена» и стратегия Австро-Венгрии

Противостоящий союзникам германский солдат 1914 года был подготовлен наилучшим образом. Одетый в зелено-серую форму, он нес на себе 26 килограммов (винтовка, патроны, гранаты, ранец, шанцевый инструмент, котелок, тесак, продовольственный паек, фляжка со шнапсом). Офицеры носили на шее бинокль и планшет с картами. На остроконечных шлемах красной краской был обозначен номер полка. Штабные офицеры передвигались на автомобилях. Полевые кухни, по некоторым свидетельствам, были позаимствованы у русской армии.

Видя, что они уступают по числу рекрутов необъятной России (тратившей 450 млн. рублей из общей сметы в 580 млн. на интендантство), немцы обратились к своему техническому гению. Иностранцы отмечали совершенство технического оснащения, отлаженность германской военной машины. Ее сильной стороной была артиллерия. Немцы раньше, чем их соперники, оценили значимость гаубиц, стреляющих по высокой траектории снарядами огромной разрушительной силы. Такие пушки преодолевали любые заградительные щиты, нанося страшный урон якобы укрывшимся силам. Бьющая шрапнелью армейская легкая пушка немцев могла остановить любой прорыв пехоты. Восемнадцать таких пушек в каждой из их дивизий (в русской — только шесть) могли создать непреодолимую стену огня. Германская тяжелая артиллерия насчитывала в 1914 году 575 орудий, французская — только 180, а русская — 240 пушек. Превосходным было качество 300-мм австрийских гаубиц. [106]

Немцы довольно быстро привыкли к медлительным и неуклюжим движениям таких западных полководцев, как француз Жоффр и англичанин Хейг, к их долгим приготовлениям. Немцы знали, что ни один солдат не выступит до тех пор, пока не будет доставлен последний снаряд, не будет застегнута последняя пуговица. Такие наступления всегда проваливались.

В макростратегии Германия противопоставила России и ее западным союзникам «план Шлиффена». Шлиффен был начальником генерального штаба с 1891 по 1906 г., фанатически преданным своему делу профессионалом. Он строил свой план на концентрации германских войск на бельгийской границе. За этим должен был последовать удар через Бельгию с выходом в Северную Францию, серповидное обходное движение во фланг укрепленной французской границы, взятие Парижа и поворот затем на юг и даже восток, с тем чтобы уничтожить основные французские силы примерно в районе Эльзаса. Согласно «плану Шлиффена» немцы не намеревались сдерживать основные силы французов, позволяя им продвигаться в центральном секторе германо-французского фронта в глубину германского предполья, ожидая что они неизбежно остановятся в Арденнах — лесистой и холмистой территории, представлявшей сложность для ведения наступательных действий.

В соответствии с «планом Шлиффена» Мольтке оставил на своем левом фланге только 8 корпусов (320 тысяч человек), которые едва ли были способны сдержать основную массу французских войск. Да этого от них и не требовалось. Напротив, отступая он должны были удлинить линии коммуникаций ударных сил французов, осложнить их взаимодействие в гористой местности, завлечь максимальное число французов в зону, ничего не решавшую в общем ходе войны. В германском центре находилось 11 корпусов (400 тысяч человек), — овладев Люксембургом, они прикрывали свой правый фланг. Именно последний, имея 16 корпусов (700 тысяч человек), должен был проделать главную работу — пересечь Бельгию, сокрушить на пути две величайшие крепости, Льеж и Намюр, перейти реку Маас, взять на открывшейся равнине Брюссель на девятнадцатый день мобилизации и пересечь бельгийско-французскую границу на двадцать второй день. Затем следовал разворот налево, на юг, с выходом к Парижу со стороны севера на тридцать девятый день. Мольтке сказал Конраду, что на сороковой день германская армия отправится на помощь Австрии, и совместными усилиями они быстро сокрушат русского колосса

Немцы воспользовались пренебрежением французами новых факторов современной технологии: пулеметов, тяжелой артиллерии, колючей проволоки (многое из этого внимательные немецкие наблюдатели впервые увидели на первой войне современного типа — русско-японской, десятью годами раньше).

Австрийской армии немцы ничего не поручали на Западном фронте. Напомним, что австрийская армия являла весьма сложное многонациональное формирование: 25% австрийцев, 23% венгров, 17% чехословаков, [107] 11% сербов, хорватов и словенцев, 8% поляков, 8% украинцев, 7% румын, 1% итальянцев. Лояльность многих была сомнительной, учитывая при этом и тот фактор, что 75% офицеров и унтер-офицеров были австрийского происхождения. Существовал особый военный язык — восемьдесят немецких слов, которые должны были понимать солдаты разноплеменной армии. Офицеры профессиональной армии были храбрыми воинами, но половина из них погибли, и заменить этих профессионалов было весьма трудно хотя бы потому, что новые офицеры испытывали языковые трудности. Главнокомандующий Конрад лично знал семь языков, но в некоторых словацких частях говорили по-английски (!) — единственный взаимно понимаемый язык офицеров и тех вчерашних крестьян, которые надеялись переселиться в Америку. В ряде случаев общепонятным для солдат австрийской армии оказывался русский язык.

Австрийский план предполагал концентрацию войск за реками Сан и Днестр, опору на крепость Перемышль и Краков и решительное наступление на восток от Карпатских гор. Общая схема была такой: семь дивизий против Сербии («B-Staffel»), остальное против России («A-Staffel»). Главнокомандующий австрийцев генерал Конрад считал готовность своей армии на двенадцатый-тринадцатый день мобилизации решающим обстоятельством. Начальник германского генерального штаба Мольтке уверял Конрада: «Если русские предпримут преждевременные наступательные действия против Восточной Пруссии, это значительно облегчит наступление австро-венгерской армии против России».

В отличие от «плана Шлиффена» коррективы в австрийские планы вносились постоянно. Поздно вечером 31 июля Конрад приказал перенести центр тяжести на русский фронт, на Галицию. Это решение поддержали все ведущие немцы — кайзер, Мольтке, Бетман-Гольвег, Ягов. Вильгельм II послал телеграмму императору Францу-Иосифу:

«В этой гигантской борьбе для Австрии жизненно важно не распылять свои силы походом против Сербии»{146}.

В оценке стратегии Австрии следует помнить о слабости австрийских железных дорог (об этом Конрад выразительно пишет в своих мемуарах) и о традиционной французской оценке этой страны: «Австрия всегда не хватает одной армии, одного года, одной идеи». Одна лишь дешифровка документов занимала иногда до пятнадцати часов, телефонная связь была неадекватной, штабная работа иногда попросту примитивной. В конечном счете не сорок, а тридцать семь дивизий был собраны в Галиции.

Ход боевых действий

Хотя немцы жили в предвкушении триумфа, они твердо знали, что у них меньше батальонов, чем у французов (1191 против 1210), и меньше пушек, чем у русских (6004 против 6700). На тринадцатый день в действующей армии было 96 пехотных и 37 кавалерийских дивизий — 2,7 млн. человек в дополнение к миллиону резервистов и [108] войскам крепостей. Общая численность русской армии чуть позже достигла пяти миллионов. Русские генералы Самсонов и Ренненкампф имели боевой опыт — они командовали во время войны с Японией дивизиями, а противостоящий им в Восточной Пруссии фон Притвиц никогда не участвовал в боевых действиях.

Надежда «плана Шлиффена» зиждилась на медленности российской мобилизации и искусстве германских железнодорожных гениев. Эта надежда могла погубить немцев. Русская железнодорожная служба сделала все возможное и невозможное: против немецких 250 тысяч железнодорожных вагонов российские железнодорожники мобилизовали 214 тысяч. В 1914 году собирающая свои силы армия отправляла в путь ежедневно 360 поездов (а к 1917 году генерал Данилов намеревался отпускать в путь ежедневно 560 поездов). В течение тридцати дней были отмобилизованы 744 батальона пехоты и 621 эскадрон кавалерии (две трети их были готовы к бою уже на 18-й день мобилизации — впечатляющее достижение. (Генерал Добровольский, руководивший мобилизацией, был награжден). Главным условием этого несомненного успеха было то, что к «часу икс» две пятых армии еще до объявления мобилизации уже находились в Польше. Помимо этого, учтем, что русской армии для мобилизации необходимы были 4000 вагонов, а германской — 7000.

Кто будет главнокомандующим? Министр Сухомлинов хотел возглавить русскую армию и бросился с этим к царю. Но тот понимал, что армии и стране требуется более известная, харизматическая личность. Напрашивался любимый офицерским корпусом великий князь Николай Николаевич, чья двухметровая фигура производила впечатление на всех. Николай Николаевич («Николаша», как называл его царь) не ожидал большего, чем командование 6-й армией в Прибалтике, сюрприз был для него огромен. И он возглавил русскую армию, ничего не зная о 19-м плане и о предварительном планировании. Неважное предзнаменование. Назначенный его начальником штаба генерал Янушкевич отправился к верховному главнокомандующему в его имение. Остальные высшие офицеры не имели возможности ближе узнать своего верховного. На шестнадцатый день войны главнокомандующий великий князь Николай Николаевич разместил свою ставку близ небольшого города Барановичи, избранного по той причине, что здесь железнодорожная линия Москва-Брест пересекалась с линией, соединяющей Вильно и Ровно. Имелось в виду использовать преимущества мобильности ставки. Да никто не мог себе и представить, что ставка будет долгосрочным учреждением. Думалось о нескольких неделях или месяцах.

Полагаясь на свой «реализм», Сухомлинов верил, что в краткосрочной предстоящей войне ставка не сумеет развернуться и взять бразды правления в свои руки. Генерал Жилинский, взявший на себя командование Северо-Западным фронтом, 10 августа доложил начальнику штаба русской армии генералу Янушкевичу, что Первая армия (Ренненкампф) будет готова к боевым действиям против Восточной [109] Пруссии к 12 августа, а Вторая армия (Самсонов) — еще раньше. К указанной дате у этих двух армий будет 208 батальонов пехоты и 228 эскадронов кавалерии.

Базируясь в Барановичах, великий князь, начальник штаба генерал Янушкевич и приданные им двадцать пять офицеров размещались и работали в вагонах первого класса. Около сорока военных атташе, криптографов и обслуживающий персонал располагались в довольно жалких домах горожан. Заметим, что подлинным мозгом этой сиятельной и благородной компании был генерал Данилов, который хоть и носил простое звание генерал-квартирмейстера, но, по существу, принимал основные решения. Он и его пятнадцать офицеров занимали единственный приличный дом в Барановичах, в то время как Янушкевич с единственным адъютантом занимал полвагона поезда, стоящего на путях. Самый близкий к Николаю Николаевичу генерал Кондзеровский — генерал-адъютант великого князя — лишь раз, купив бинокль, планшет и плащ и попросив взаймы перчатки, навестил передовую на «роллс-ройсе». И только лишь в октябре 1914 Дума выделила 161 тысячу рублей для подведения к ставке кабеля.

Английский генерал Нокс (которого военный министр Сухомлинов однажды назвал самым талантливым из иностранных наблюдателей) отмечает пасторальный характер окружающего ставку мира:

«Мы жили посреди очаровательного елового леса, и все вокруг казалось спокойным и мирным»{147}.

Необычайное спокойствие в ставке удивительно, учитывая невероятную драму многомиллионных армий. Все было преисполнено «монастырской простоты». На все дверные проемы были прибиты бумажки, чтобы огромного роста великий князь не забыл нагнуть голову. Главнокомандующий был очень живым человеком, он любил отвлекаться от темы войны, но дважды в день трудолюбивый генерал-квартирмейстер Данилов (а затем Иванов) возвращал всех к военным реалиям, делая доклад о состоянии дел на фронтах. Эти доклады отражали грандиозную драму, развернувшуюся на просторах Европы.

Следует при этом отметить, что в ставке в 1914 году не пили. Женщины не приглашались. Каждый день шли службы в местной церкви. (В это же время австрийский главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф спал в бараках Зазанье, в крепости Перемышль, на соломе, а Гинденбург пообещал супруге писать домой письма каждый день — на протяжении войны он написал супруге полторы тысячи писем). Пока все говорило вождям, — а вожди показывали своим видом, — что схватка будет яростной, но короткой.

Лучшей чертой Николая Николаевича была откровенность. Он не посчитал зазорным признать, что на самых важных совещаниях в ставке (скажем, в сентябре 1914 года) он отсутствовал: «Чтобы не мешать моим генералам». Великий князь был прекрасен за дружеским столом. Он буквально обвораживал иностранных посетителей, а окружавших его родственников назвал «мои таблетки для сна». При обсуждении важнейших дел он был по обыкновению молчалив. Люди [110] вокруг Н. Н. писали длинные письма родственникам, имели время, чтобы вести дневники, много рассуждали. Из воссоздаваемой очевидцами картины не возникает образа центра решения исторической судьбы России. Мы узнаем о чудесной поварской бригаде, о пристрастии некоторых видных генералов к порнографии, о коллекциях сигар, узнаем бесчисленные сплетни. И не можем сравнить ставку с штабами Мольтке, Фалькенгайна, Жоффра: не та напряженность жизни, не та целеустремленность, не то единство цели интеллектуально сплоченного коллектива.

Восточный фронт

Возникший в августовские дни Восточный фронт простирался на полторы тысячи километров между Мемелем на Балтике и Буковиной в предгорьях Карпат. В начавшейся войне с семидесятимиллионным колоссом Германией и пятидесятидвухмиллионной Австро-Венгрией Россия должна была либо ликвидировать свой уязвимый огромный польский выступ, либо перехватить инициативу у эффективных немцев. Две страшные угрозы ждали русскую армию: выдвинутая на восток Восточная Пруссия с севера и галицийские укрепления австро-венгерской армии на юге. Не блокировав эти две угрозы, русская армии находилась под постоянной угрозой удара с флангов.

Август 1914 г. был полон надежд у всех вступивших в битву сил. В начале августа русское командование официально запросило западных союзников, не намереваются ли они наступать непосредственно в глубину Германии. Грей, несколько смутившись, заметил, что вопрос нужно адресовать французам — именно их армии составляют основу наземной мощи Запада. Французы, чьи армии отступали из Северной Франции на юг, ответили, что ситуация на фронте делает задачу ведения боевых действий на германской территории весьма сложной. 6 августа великий князь Николай Николаевич убедился, что Германия концентрирует свои силы именно против Франции. Французское правительство теперь уже прямо обратилось к России с просьбой предпринять все возможные действия против Германии, чтобы ослабить наносимый по Франции удар. Посол Палеолог информировал Париж 21 августа 1914 г. относительно планов верховного главнокомандующего Николая Николаевича:

«Великий князь полон решимости наступать на полной скорости на Берлин и Вену, особенно на Берлин, пролагая свой путь между крепостями Торн, Позен и Бреслау»{148}.

На первый взгляд, такие предположения имеют свой резон. Огромный польский выступ приближал русские армии к Берлину — менее трехсот километров равнины, которую не разделяли ни горы, ни широкие реки. Как пишет Уинстон Черчилль, «окрашенные будки постовых, надписи на разных языках, различие в широте железнодорожного полотна, военные и политические решения ушедших поколений, история враждующих рас — вот что разделяло три великие державы»{149}.

Почти миллионная Варшава, второй после Москвы железнодорожный [111] узел страны, была главным складом и опорным пунктом русской армии в ее наступлении на собственно германскую территорию. Для похода русских на Берлин требовалось одно условие — поход французов на Кёльн.

Но на Западном фронте у французов быстрее, чем у других, возникли большие сложности.

«История должна признать интенсивные лояльные усилия, предпринятые царем и его генералами с целью осуществить наступление с величайшей возможной силой»{150}.

10 августа ставка приказывает Северо-Западному фронту:

«Германия направила свои главные силы против Франции, оставив против нас меньшую часть своих сил... Необходимо в силу союзнических обязательств поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара германцев... Армиям Северо-Западного фронта необходимо теперь же подготовиться к тому, чтобы в ближайшее время, осенив себя крестным знамением, перейти в спокойное и планомерное наступление»{151}.

Изменение русского стратегического плана — ускорение развертывания войск — противоречило мнению профессионалов. Приказ о наступлении в Восточной Пруссии издал командующий Северо-Западным фронтом генерал Жилинский, которого британский генерал Айронсайд охарактеризовал как «скорее штабного офицера, чем полевого командира»{152} и чей дальневосточный опыт не впечатлял никого. Повторим: данный приказ был результатом рискованного обещания, данного Жилинским генералу Жоффру во время визита в Париж в 1913 г.: Россия выставит на пятнадцатый день войны 800 тысяч солдат для наступления против Германии. Окружавшие Жилинского эксперты выступали тогда против столь определенного обещания. Французскому военному атташе генералу Лагишу Жилинский в сердцах сказал:

«История проклянет меня, но я отдал приказ двигаться вперед»{153}.

Учитывались не только чисто военные обстоятельства. Перед Россией стоял вопрос сохранения солидарности с атакуемым противником союзником, и Россия принесла жертву. Вот мнение британского посла Бьюкенена.

«Если бы Россия считалась только со своими интересами, это не был бы для нее наилучший способ действия, но ей приходилось считаться со своими союзниками. Наступление германской армии на западе вызвало необходимость отвлечь ее на восток. Поэтому первоначальный план был изменен, и 17 августа, на следующий день после окончания мобилизации, армии генералов Ренненкампфа и Самсонова начали наступление на Восточную Пруссию... Россия, — пишет Бьюкенен, — не могла оставаться глухой к голосу союзника, столица которого оказалась под угрозой врага»{154}.

Итак, Жилинский изначально сам считал, что неподготовленное наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что русские войска были разбросаны, и перемещение с целью их концентрации встретит много препятствий. Местность была пересечена лесами, реками и озерами, «разжавшими» кулак наступающих [112] армий. Армия еще не была организована, а местность, с ее лесами и болотами, была своего рода губкой, впитывающей в себя войска. Начальник штаба русской армии генерал Янушкевич разделял мнение Жилинского и отговаривал великого князя Николая Николаевича от наступления.

Первостепенной целью русского наступления стала Восточная Пруссия — страна озер и болот, ставшая пашней Германии благодаря удивительному трудолюбию немцев, применивших искусный дренаж и опоясавших эту страну туманов и лесов сетью дорог. Военной особенностью Восточной Пруссии была линия выдвинутых вперед укреплений, получивших название «линии Ангерап». За ней подлинным щитом Берлина были четыре германские крепости — Кенигсберг, Торн, Позен и Бреслау, в каждой из которых после мобилизации было до сорока тысяч войск. Соединяющие их дороги были образцом железнодорожного искусства — эти дороги позволяли перемещать большие контингенты войск в кратчайшее время. Генерал Жоффр называл Восточную Пруссию «большой засадой»{155}.

(По прошествии времени можно рассуждать о возможности обрушить на Восточную Пруссию весь колоссальный вес русской армии — шестьдесят семь дивизий первой линии и тридцать одну пехотную дивизии второй линии плюс тридцать семь кавалерийских дивизий, поддерживаемые 5800 орудиями. Возможно. Возможно, следовало забыть об операции на юге, в Галиции, и уж никак не тешиться мечтами о создании третьего кулака вокруг Варшавы для удара по Берлину. Но никто из генералов августа 1914 года не мог заглянуть в будущее).

Под общим командованием генерала Жилинского, чей штаб находился в Белостоке, русские Первая (Ренненкампф) и Вторая (Самсонов) армии вступили на германскую территорию 17 августа силой 410 батальонов, 232 кавалерийских эскадрона и 1392 пушки против 224 батальонов пехоты, 128 эскадронов и 1130 пушек немцев. Идея заключалась в том, чтобы двумя огромными клещами, создаваемыми Первой и Второй русскими армиями, окружить войска генерал-полковника фон Притвица, защищавшие Восточную Пруссию. Первая армия Ренненкампфа выступила прямо на запад — сквозь любимые кайзером охотничьи угодья Роминтернского леса прямо в центр юнкерской Пруссии, а Самсонов должен был проделать серповидное движение и сомкнуться с ней с юга примерно в районе Мазурских озер. Тогда дорога на Берлин была бы открыта.

Это был весьма смелый замысел, но он требовал четкой координации всех участвующих в нем сторон. Однако Жилинский, столь блестящий в придворном окружении и служивший больше за начальничьим столом, а не в полевых условиях, не знал, как вести наступательные бои; он оказался бесталанным и беспечным организатором и сразу же допустил несколько грубых ошибок. Прежде всего, он не обеспечил надежную связь с обеими выступившими армиями. Он оставил артиллерию в безнадежно устаревших крепостях. Дивизии [113] резерва никак не были связаны с вступившими в боевое соприкосновение войсками. Немцы знали, что войска Ренненкампфа превосходят их по численности, но они также знали, что у русских нет под рукой готовых к бою резервов.

Во-первых, русские — в отличие от немцев — ни во что не ставили малообученные дивизии второй и третьей линии. Немцы же бросали в бой до последнего даже самые малоподготовленные части. Во-вторых, русские были убийственно привязаны к своим гигантским крепостям, таким как Новогеоргиевск, — настоящим артиллерийским музеям, в то время как немцы смело обнажили свои крепости (Кенигсберг, Грауденц, Позен), изъяв артиллерию для нужд полевой армии.

Войска шли по пересеченной местности незнакомого края, впереди запевалы, позади полевые полковые кухни{156}. Немногие из марширующих представляли себе, куда они идут, но «полк быстро становился чем-то вроде деревни, а командир замещал помещика; перерывы на обед и на воскресную службу соблюдались... Воины царя шли навстречу артиллерийской канонаде»{157}.

Примерно семьдесят километров озер прочно отделяли Самсонова от Ренненкампфа. Жилинский санкционировал командиров обеих армий на сепаратные действия.

Были ли армии Ренненкампфа и Самсонова готовы к противостоянию с германской армией? В том смысле, в каком видели предстоящую войну большинство военных специалистов, начиная с Янушкевича и Жилинского, — да. Первая армия имела («только», пишет француз Ж. Саван) 420 снарядов на орудие, но люди с маньчжурским опытом считали этот боезапас достаточным. Представить себе отчаянную пальбу, решающую роль артиллерии в августе 1914 года не сумел ни один провидец{158}. Тогдашние генералы не предполагали, что 70% потерь в наступившей войне будет приходиться на орудийный огонь. В состав русской дивизии входили шесть батарей легких орудий, а в состав германской дивизии — 12 батарей (из них 3 батареи тяжелых орудий).

«Огневая сила германской пехотной дивизии в среднем равнялась огневой силе более чем полутора русских пехотных дивизий»{159}.

Наступающая Вторая армия имела десять с половиной тысяч коек в своих полевых госпиталях. А кто мог представить себе, что потери будут исчисляться сотнями тысяч? В пределах господствовавшего здравого смысла выступившие против Восточной Пруссии армии были готовы. Но, как пишет английский историк Н. Стоун, «армии царя не уступали ни в артиллерии, ни в людском материале; их беда была в неспособности использовать свое превосходство»{160}.

Они не были готовы к войне высшей координации и рационализма, но это почти цивилизационное объяснение. Специалист в данном вопросе — генерал Головин — признает, что вошедшие в Восточную Пруссию войска были качественно хуже германских (каждая германская дивизия стоила, мол, полутора русских дивизий){161}. [114]

Удивительным для русской армии оказалось то, что кавалерия не добавляла войскам мобильности. Железнодорожные перевозки конной силы оказались непростым делом. Каждая лошадь требовала шести килограммов зерна ежедневно. Все это требовало исключительной организации и немыслимо для русской армии четких усилий. Возможно, эту неожиданную немощь кавалерии лучше всего олицетворял собой командующий кавалерией Первой армии — хан Нахичеванский, настолько старый, что не мог взнуздать боевого коня и сидевший в своей палатке. Впрочем, никто тогда еще не мог списать кавалерию со счета: возможности автомобиля еще не были оптимизированы, доказаны, общепризнанны. Даже в германской армии насчитывалось лишь восемьдесят три грузовика, и большая их часть оказалась технически негодной уже после пересечения Арденн. Русская армия реквизировала 3000 автомобилей, но почти все они ржавели на Семеновском плацу в Петрограде из-за отсутствия запасных частей и бензина{162}. И это в стране, занимающей одно из первых мест в мире по добыче нефти!

Кавалерия всем казалась эффективной, как почти никто не видел эффективности пулемета. Никто не предусмотрел важнейшей роли колючей проволоки, важности рытья глубоких окопов, обращения к саперному искусству.

Оба генерала — Ренненкампф и Самсонов — были избраны по критерию компетентности, опыта и энергии. Оба воевали в Маньчжурии и представляли собой лучшие кадры русской армии. Ренненкампф происходил из старинной остзейской немецкой семьи, известной своей лояльностью Романовым. Кавалерист с внушительными усами, он имел немалый военный опыт. Генерал Гурко характеризует его как обладающего «огромной смелостью, решительностью и решимостью»{163}. Теперь более ясно видно, что долгие годы командования Вильненским округом притупили его таланты, ослабили понимание важности координации, готовности к быстрому маневру. По мнению Нокса, он «мог быть Мюратом, если бы жил сотней лет раньше. Но в двадцатом веке он был анахронизмом»{164}.

Его вера во всесокрушающую силу кавалерии, безразличие к постоянной разведке, неумение наладить снабжение наступающей армии, слепая жажда увидеть врага и броситься на него сыграли дурную службу.

Русское командование знало, что германские силы в этом регионе невелики и шансы на успех весьма значительны, несмотря на явную тактическую и стратегическую слепоту наступающих войск. Первые августовские столкновения позволили противникам оценить друг друга. «Как хорошо эти русские научились стрелять после японской войны!» — воскликнул пленный немецкий офицер. Немецкий полковник докладывал в свой штаб:

«Русские показали себя опасным противником. Хорошие солдаты по природе, они дисциплинированны, имеют превосходную боевую выучку и хорошо вооружены».

Немцы отметили высокие воинские качества своего противника.

«20 августа впервые после полутора столетий в большом сражении встретились [115] пруссаки и русские. Русские показали себя как очень серьезный противник. Хорошие по природе солдаты, они были дисциплинированны, имели хорошую боевую подготовку и были хорошо снаряжены. Они храбры, упорны, умело применяются к местности и мастера в закрытом размещении артиллерии и пулеметов. Особенно же искусны они оказались в полевой фортификации: как по мановению волшебного жезла вырастает ряд расположенных друг за другом окопов»{165}.

Выдвигая свои войска, Ренненкампф докладывал Жилинскому с высокой степенью оптимизма:

«Там, где немцам удается использовать свое превосходство в технике, они наносят нам большой урон, но в непосредственной стратегии, в моральном состоянии у них нет превосходства над нами»{166}.

Были и более оптимистические оценки. По мнению И. Вацетиса, «8-я германская армия от 12 до 19 августа сидела в стратегическом мешке»{167}.

Немцы не собирались сдавать Восточную Пруссию с родовыми гнездами юнкеров, землю «тихих вод и темных песков», венчаемую Кенигсбергом, где с 1701 г. короновались прусские короли, объединившие Германию. Речь шла не просто о части Германии, а о той ее части, где располагались имения основной части офицерского корпуса, где жили семьи значительной части офицеров, где доживали свои дни ветераны прежних войн. (Во времена Шлиффена опасений было меньше — Россия агонизировала на Дальнем Востоке).

Русским сектором германского генштаба при Шлиффене заведовал подполковник Макс Гофман. Именно ему было поручено планировать действия против России. Высокий крепыш с очень короткой стрижкой, Гофман следил за русской армией еще в 1898 г., когда полгода был в России переводчиком; в ходе русско-японской войны он был наблюдателем от Германии. По некоторым данным один из офицеров русского генерального штаба передал ему за деньги один из вариантов рождающегося плана русской армии. Собственно, считает Гофман в мемуарах, поведение русской армии в Восточной Пруссии было довольно легко предсказуемо: попытка наступать по обе стороны Мазурских озер. Гофман обдумал основные варианты русского вторжения и к августу 1914 г. был готов встретить наступающую армию. Он всегда помнил знаменитую максиму Шлиффена:

«Нанести удар всеми имеющимися силами по ближайшей русской армии, находящейся в пределах досягаемости»{168}.

Следовало воспользоваться тем, что, наступая, русские армии оторвались от своих баз снабжения.

Западный фронт

В августе 1914 года довольно быстро обнаружилась слабость французского стратегического планирования. Удар французов в районе Арденн не принес желанных результатов. Здесь немцы быстро построили оборонительные сооружения и применили пулеметы — страшное оружие Первой мировой войны. В течение 4-дневной битвы у границы погибли 140 тыс. французов, но они так и не ворвались в [116] глубинные германские пределы. Помимо прочего, французская армия так и не встретила основные силы немцев там, где ожидала. Основная идея XVII французского стратегического плана лопнула.

Мир замер, стараясь угадать стратегический замысел немцев. Его контуры обозначились уже в ближайшие дни. 6 августа началось огромное по масштабам перемещение германских войск. 550 поездов в день пересекали мосты через Рейн, более миллиона человек были перевезены в 11 тысячах поездов. По мосту Гогенцоллерна в Кёльне на протяжении первых двух недель войны поезд шел каждые десять минут — шедевр военной организации. Но немцы двинулись не во Францию, их ударные силы сосредоточивались севернее — на границе с нейтральной Бельгией. Отступая на своем левом фланге, немцы, связав французов в гористой местности на подходах к Рейну, сосредоточили основные силы на правом фланге, бросив все свои основные силы в направлении прохода на север Франции через Бельгию.

На пути германской армии в Бельгии встала крепость Льеж. Ее форты оказались неприступными для фронтальных атак германской пехоты, и срок получения 1-й армией фон Клюка оперативного простора уже был перенесен с 10-го на 13-е августа. Не дождавшись капитуляции крепости, немцы обратились к тяжелой артиллерии, к одному из наиболее охраняемых секретов Германии — 420-миллиметровой пушке фирмы «Крупп», произведенной в 1909 году. Трудности обращения с ней представляла транспортировка: разобранное на две части гигантское чудовище с трудом перевозилось по железной дороге. (Заменить ее могла лишь 305-миллиметровая австрийская пушка фирмы «Шкода». Оба орудия стреляли бронебойным снарядом со взрывателем замедленного действия).

Из крупповской столицы — города Эссена две черные осадные мортиры 9-го августа были погружены на железнодорожные платформы и на следующий день отправились в Бельгию. До Льежа оставалось 18 километров, когда разрушенный тоннель вынудил немецких артиллеристов везти орудия по шоссе. Два дня продолжалось это непредвиденное перемещение монстров. Но 12 августа одно из орудий было направлено на форт Понтисс, и окружающий мир содрогнулся от ужасающего грохота (артиллеристы находились в 300 метрах от орудия). Корректировщики направляли артиллеристов с аэростатов и колоколен. Через 60 секунд после выстрела снаряд с высоты 1200 метров обрушился на бетон бельгийской крепости. Над фортом поднялся столб дыма. Рушились потолки и галереи; огонь, дым и оглушительный грохот наполнили казематы, солдаты доходили до «истерики, обезумев от ужасного чувства ожидания следующего выстрела»{169}. После 45 выстрелов форт Понтисс пал 13 августа. На следующий день ту же судьбу ждали и другие форты. Льеж пал к 16 августа, и армия Клюка выступила вперед — на север Франции. Иностранные наблюдатели думали, что немцы нарушили свой график на две недели. На самом же деле «план Шлиффена» получил отсрочку лишь на два дня. [117]

Шестнадцатого августа германский генеральный штаб переехал из Берлина на Рейн, в Кобленц, в 130 километрах от центра германского фронта. Шлиффен мечтал, что его план будет реализовывать его наследник, германский командующий «из просторного дома, где под рукой были бы телефон, телеграф и радио, а около него — целый флот ожидающих приказа автомобилей и мотоциклов. Здесь, в удобном кресле, у большого стола, современный главнокомандующий наблюдал бы за ходом боя по карте. Отсюда он бы передавал по телефону вдохновляющие слова, и здесь бы он получал донесения от командующих армиями и корпусами, а также сведения с воздушных шаров и дирижаблей, наблюдающих за маневрами противника».

Здесь Мольтке пришел к выводу, что французы концентрируют свои главные силы для наступления через Лотарингию между Мецем и Вогезами. Это его устраивало, и 17 августа он не счел концентрацию французских сил в Лотарингии угрожающей. «План Шлиффена» снова стал главной стратегической схемой.

В тот же день, 17 августа, преодолев сопротивление крепостей Льеж и Намюр, 1-я германская армия ветерана войны 1870 г. генерала фон Клюка, 2-я армия генерала фон Бюлова и 3-я армия генерала фон Хойзена начали стратегически важнейший марш на северо-запад «восьмиугольника» французской территории. Ярко выраженный брюнет Клюк казался моложе своих 68 лет, а его коллега и сверстник Бюлов выглядел старше своего возраста. Оба они рвались на север Франции, чтобы оттуда зайти за спину основной массы французской армии. Это была громадная сила — три дня и три ночи 320 тысяч солдат Клюка шли через Брюссель. Как пишет Б. Такмен, «марш германских войск через Бельгию был подобен нашествию южноамериканских муравьев, которые периодически неожиданно выходят из джунглей, пожирая все на своем пути, не останавливаясь ни перед какими препятствиями»{170}.

Оккупация Брюсселя отозвалась в Берлине победным звоном колоколов. Теперь армия фон Клюка шла с севера от Льежа, а армия фон Бюлова к югу от города, вдоль долины Мааса.

Немецкие войска маршировали с пением солдатских песен. Этот рев уставших солдат звучал в ушах бельгийцев устрашающе. Французов на этом этапе подвела разведка. Они оценивали силы немцев к западу от Мааса в 17 дивизий, в то время как на самом деле их было 30. И в первых столкновениях французов с немцами первые не знали, какой мощи кулак опускается на них. Еще хуже было то, что настроенные на наступление французы медленно учились обороняться. Они пока еще не умели того, что военная необходимость, искусство выживания их скоро научит окапываться, ставить проволочные заграждения, выдвигать пулеметные гнезда.

Двадцать второго августа Клюк рванулся к Монсу, пересекая канал, ускоряя движение. 23 августа противостоящая немцам на Маасе пятая армия генерала Ланрезака отступила. Перед фон Клюком (160 тысяч) стоял британский экспедиционный корпус (70 тысяч), о существовании которого Клюк узнал лишь 20 августа из газет. Немцы [118] порядочно устали (240 километров за 11 дней), и их силы были растянуты по бельгийским дорогам. В результате первый день участия английской армии в боевых действиях показал решимость англичан, но он же продемонстрировал физическое превосходство немцев. Девятичасовое сражение задержало продвижение фон Клюка на день.

К этому времени французская армия в бессмысленных наступлениях в Лотарингии — да и повсюду на Западном фронте — потеряла уже 140 тысяч солдат из общего числа 1250 тысяч. Жоффр, при всем своем крестьянском упорстве, должен был признать 24 августа, что французская армия уже не способна к наступательному порыву и «обречена на оборонительные действия». К его чести нужно сказать, что он достаточно быстро начал учиться искусству обороны. Пришлось учиться и другим видным сторонникам наступательной войны. Президент Пуанкаре записал в дневнике:

«Мы должны согласиться на отступление и оккупацию. Так исчезли иллюзии последних двух недель. Теперь будущее Франции зависит от ее способности сопротивляться».

А немцы почувствовали огромный прилив самоуверенности. На севере они наконец-то вступили на территорию Франции. Вера в «план Шлиффена» никогда не была более абсолютной. Обе атакующие армии вышли во фланг основным силам французов на 120-километровом фронте — миллионные силы вторжения ворвались в Северную Францию и начали движение с севера к Парижу, оказавшемуся под непосредственным ударом. Именно тогда западные союзники призвали Петроград изменить согласованные сроки и максимально ускорить выступление русских войск.

Восточный фронт-2

Выдвижение русских армий в Восточную Пруссию вызвало замешательство в стане немцев. Командующий германскими войсками в Восточной Пруссии генерал Притвиц не смел полагаться на свои четыре корпуса и начал готовиться к отступлению за Вислу. Сложность немцев заключалась в том, что, обратившись против одной из русских армий, они рисковали получить удар в тыл со стороны второй. Немцы осмелились контратаковать, но вечером 20 августа стало ясно, что их наступление на Восточном фронте завершилось поражением под Гумбиненом. Притвиц начал впадать в панику. Во время телефонной беседы с главной штаб-квартирой в Кобленце он дошел до истерики, допуская возможность потери всей Восточной Пруссии. Более того, Притвиц поставил под сомнение свою способность защитить даже рубеж по реке Висла «ввиду ее мелководья».

Стресс оказал дурную услугу. Генерал Мольтке сам был в состоянии высшего напряжения. Шел двадцатый день из роковых сорока. Ближайшее же время должно было показать реальную цену «плана Шлиффена». Внимание Мольтке было приковано к правому флангу стремящихся обойти французский фронт армий Клюка и Бюлова, когда раздался панический звонок Притвица. Мольтке попытался [119] призвать к его дисциплине: «Вы должны любой ценой удержать оборонительную линию по Висле». Притвиц ответил, что не может гарантировать выполнение этого приказа. Мольтке мог простить все, кроме упоминания о возможности отойти за Вислу. Генерал со сломленной волей Германии был не нужен — Притвиц не успел опустить телефонную трубку, а судьба его была уже решена.

В квартиру отставного генерала Пауля фон Бенкендорфа унд Гинденбурга в Ганновере «в 3 часа пополудни 22 августа пришла телеграмма из императорской штаб-квартиры: готов ли Гинденбург к немедленному осуществлению обязанностей в Восточной Пруссии? — Я готов»{171}.

Начальником штаба Гинденбурга германское командование назначило генерал-майора Людендорфа, считавшегося прежде техническим экспертом, но блеснувшего в Бельгии энергией и стратегическим видением. (В конечном счете он оказался лучшим германским стратегом этой войны). Оба эти военачальника никогда не были фаворитами высшего командования. До сорока восьми лет Людендорф так и не сумел получить в командование полк, и лишь война открыла его исключительный талант. Мольтке написал ему, назначая на Восточный фронт:

«Лишь Вы можете предотвратить худшее. У вас трудная задача, но она вам по плечу»{172}.

Людендорф отбыл на восток через пятнадцать минут после получения приказа, «преисполненный почти нечеловеческой способностью работать и с несокрушимой решимостью»{173}.

Они встретились на хорошо освещенном вокзале Ганновера. Очень разные люди: Гинденбург олицетворял естественную властность, а Людендорф — «безжалостный интеллект». Вместе они образовали то, что Гинденбург позже назовет «счастливым браком» С прибытием дуэта Гинденбург-Людендорф в штаб Восточного фронта начинается «научная» война германского командования против храброго, но лишенного стратегического видения и организации русского воинства. Теперь нам виден и тот смысл этого назначения, который был прикрыт от глаз современников.

«Посылка Людендорфа на восточный фронт, — пишет английский историк М. Гилберт, — означала, что в первоначальной германской калькуляции была заложена ошибка: прежде чем стремиться к решающей победе на Западе, следовало вести войну со всей серьезностью на Востоке»{174}.

Новое руководство прибыло на Восточный фронт тогда, когда штаб-квартира Притвица уже была перенесена из прежней столицы тевтонских рыцарей Мариенбурга в будущую «столицу» Гитлера — Растенбург (подле которого фюрер через четверть века построит Вольфшанце). В этом штабе относительно спокойным в отношении русских был полковник Гофман, скрывавший под непритязательной внешностью подлинный стратегический талант. Имея опыт пребывания в качестве германского военного атташе в Санкт-Петербурге, он несколько ближе знал противника, и никакая несуразность со стороны русского военного руководства не могла его удивить. Он принял как должное передачу открытым текстом, клером приказов русских [120] командующих армиями командирам корпусов. Он же убедил Людендорфа, что Ренненкампф не будет спешить на помощь Самсонову — два генерала не разговаривали друг с другом, а их дуэль во время японской войны предотвратил лишь царь.

Ренненкампф знал, что стоящие перед ним части Франсуа и Макензена слабеют и отходят, и видел в этом добрый знак: немцы отводят боевые части к Кенигсбергу и на балтийское побережье. Он не мог себе представить, что немцы решили уничтожить обе русские армии по одной, начиная с армии Самсонова. В результате подлинная удача пришла к Гинденбургу утром 25 августа, когда радиооператоры представили ему изложенный Ренненкампфом план осады Кенигсберга. Внутреннее ликование немцев можно понять — теперь они знали, что Первая русская армия определенно не собирается сближаться или даже координировать действия со Второй, идущей, несмотря на усталость, отрыв от баз и потерю слаженности, вперед и вперед.

Тем временем фон Мольтке в главной штаб-квартире не был уверен в адекватности выбора Гинденбурга и Людендорфа. Он пришел к выводу о необходимости помощи своему Восточному фронту. Поздним вечером 26 августа 1914 г. полковник Герхард Таппен, начальник оперативного отдела верховного главнокомандования, сообщил начальнику штаба Восточного фронта Людендорфу, что в Восточную Пруссию направляются с запада три корпуса и кавалерийская дивизия. Людендорф помнил о «главном» в плане фон Шлиффена — ни при каких обстоятельствах не ослаблять правый фланг германской армии, делающей серповидное движение через Бельгию и Северную Францию к Парижу. Поэтому он ответил, что его восьмая армия не нуждается в подкреплениях. В любом случае выделяемые войска прибудут слишком поздно, чтобы повлиять на исход разворачивающейся в Восточной Пруссии битвы. Упомянутые корпуса должны укрепить правый фланг бросившихся на Францию войск. Таппен заверил, что особой надобности в этих корпусах не существует.

Возможно, именно этих корпусов не хватило Германии на пути к Парижу, и в этом смысле смелое вхождение в Пруссию Ренненкампфа и Самсонова изменило конечный итог войны.

Поражение русской армии

Немцы несправедливо обличали варварское нашествие : среди русских офицеров было довольно много остзейских немцев, имевших прямые родственные отношения с населением Восточной Пруссии, и они постарались, помимо прочего, держать дисциплину своих частей.

В последовавшей битве горько обозначилось несчастье России — отсутствие координации, хладнокровного рационализма, научного подхода к делу. В армии Самсонова было только двадцать пять телефонов, несколько аппаратов Морзе, аппарат Хьюза и примитивный телепринтер, который работал со скоростью 1200 слов в час и часто ломался. Командующему армией приходилось садиться на коня и [121] объезжать подведомственные части. Русские связисты практически не знали, как пользоваться радио (по меньшей мере они предпочитали не пользоваться своими аппаратами; немцы же возложили на сорок своих радиоаппаратов основную нагрузку связи между частями). Корпуса теряли коды друг друга и переходили на открытое вещание. В 150-тысячной Второй армии, на которую Россия возложила все свои надежды, было только десять автомобилей и четыре постоянно ломавшихся мотоцикла. К армии были также приписаны 42 аэроплана, но обслуживание их было неадекватным, и они постоянно выходили из строя{175}.

Жилинский, Самсонов и Ренненкампф виноваты, как минимум, по двум пунктам: они не создали жесткую систему командования общей операцией, где все подчинено единой цели — победе, и они недооценили возможности немецкой армии в Восточной Пруссии. При этом реальная власть на этом этапе принадлежала не ставке верховного главнокомандования, а командующим группами армий. Относясь с очевидной симпатией к русской армии, Черчилль все же не мог удержаться от вопросов:

«Почему стратегический русский план предусматривал наступление двух отдельных армий, что очевидным образом давало преимущества немцам, использовавшим разделительные свойства озер и фортификаций, равно как и густую сеть своих железных дорог?

Почему Россия не увидела преимущества движения единой армией, продвижения к югу от Мазурских озер на более широком и мощном фронте?

Не могли ли они оставить открытой территорию между Ковно и границей открытой, с тем чтобы заманить немцев в ловушку? Один лишь удар со стороны Варшавы — Белостока в направлении Вислы перерезал все коммуникации, все железные дороги, сминал все германские планы»{176}

Вместо этого пять корпусов Самсонова шли без отдыха девять дней по песчаным дорогам в удушающую жару. Жилинский требовал максимального продвижения вперед, не видя, что он завлекает эти элитные части в западню. Голодные, уставшие воины шли к своей голгофе, не видя стратегической цели, не пользуясь превосходными германскими железными дорогами. А пока Самсонов спешил, Ренненкампф безмятежно отдыхал. Имея пять кавалерийских дивизий, он сумел «потерять» немецкую армию, позволяя немцам совершить классический маневр — оторваться от одной армии, чтобы окружить вторую. Отсутствие у русских войск телеграфа и любой сигнальной связи, чудовищное прямодушие открытых сообщений радио о том, что собирается и чего не собирается делать Ренненкампф, сделали храбрую русскую армию жертвой своих вождей.

Теоретически за связность действий двух вторгшихся в Восточную Пруссию армий отвечал их общий командующий и координатор — генерал Жилинский. Он связывался с Самсоновым удивительным способом. Адъютант раз в день на автомобиле отвозил его телеграммы на Центральный почтамт Варшавы, а потом снова отправлялся за ответом за сотню километров от штаб-квартиры Жилинского{177}. Главным [122] результатом этой неразберихи было то, что Самсонов не подозревал о собирающейся над ним грозе. А сосед, Ренненкампф, ничего не знал о смертельной угрозе Второй русской армии. Ему стоило лишь пошевелиться в момент решающей битвы, и немцы не смогли бы бросить все силы против бездумно устремившегося вперед Самсонова, обнажившего свои фланги.

«Благодаря сообщениям по радио клером, — пишет Гофман, — мы знали силу русских войск и точное назначение каждой из задействованных русских частей»{178}.

А Самсонов издал благодушный приказ, что в свете неадекватных коммуникаций его командиры должны просто приходить на помощь друг другу. А. В. Самсонов был моложе и, по общему впечатлению, серьезнее Ренненкампфа. Он работал в Генеральном штабе с двадцати пяти лет и в сорок три стал генералом. Он командовал Туркестанским военным округом и приобрел всеобщее уважение. Генерал Гурко говорит о безупречных моральных качествах Самсонова, о «блестящем уме, укрепленном хорошим военным образованием»{179}. Но он неважно знал местность, и его ввели в заблуждение установки Жилинского об отступлении германской Восьмой армии. Его система снабжения оказалась абсолютно недостаточной: быстро движущаяся вперед армия резко оторвалась от своих баз. У солдат не было хлеба, у лошадей — овса.

Генералы Гинденбург и Людендорф действовали согласно правилам немецкой военной науки. Войска их Восьмой армии немедленно сели в поезда, они бросили свои силы между двумя большими, растянувшими свои тылы русскими армиями, окружили одну из них у Танненберга, а через две недели севернее окружили вторую у Мазурских озер. И в то время, когда Гинденбург и Людендорф вели сражение с Самсоновым, потерявший всякую ориентацию Жилинский сообщал тому, что «перед вами противник оставил лишь незначительные силы»{180}. Превосходная разведка Гофмана точно знала о расположении войск Самсонова{181}. А Ренненкампф замедлил свой ход ради исполнения ему лишь понятного замысла: чтобы позволить Самсонову окружить как можно больше немецких частей. Русские генералы не понимали того, что происходит перед ними.

Двадцати дивизиям Ренненкампфа и пятнадцати дивизиям Самсонова противостояли 14 германских дивизий под командованием Гинденбурга. Именно эти 14 дивизий уничтожили цвет русской армии в самом начале войны.

Двадцать шестого августа командующий правым флангом Самсонова генерал Благовещенский оказался окруженным немцами. Там, откуда следовало ждать дружественную руку Ренненкампфа, появился потомок французских гугенотов немецкий генерал Франсуа и занес меч над изможденной длинным переходом русской пехотой. Если бы генерал Самсонов внезапно ясно увидел складывающуюся картину, он мог бы еще овладеть положением. Силы русских были велики, их взаимовыручка обесценила бы маневры немцев. Но из многих вариантов реализовался худший. Людендорф увидел уникальный шанс. [123] С двух противоположных сторон Макензен и Франсуа обходили простодушного слугу царя и отечества генерала Самсонова.

Как мог Самсонов не ощутить 27 августа нависшую над ним смертельную опасность?

«Естественным, — пишет Черчилль, — был бы приказ отступить. Но темный дух фатализма — характерно русского) — казалось, лишил сил обреченного командующего ..»

Лучше погибнуть, чем отступить. Завтра, может быть, поступят хорошие новости. Ужасающая психическая летаргия опустилась на генерала, и он приказал продолжать наступление. Наиболее ожесточенным было сражение у деревни Танненберг, где пятьсот лет назад, в 1410 году, поляки и русские остановили германский Drang nach Osten, движение немцев на восток. По выражению Гинденбурга, «эти войска жаждали уже не победы, а самоуничтожения»{182}. Германский командующий пишет о «героизме, который спасал честь армии, но не мог решить исхода битвы»{183}. Германский генерал пишет: «Русские сражались как львы»{184}. Слов нет, русская армия еще будет храбро сражаться и покроет себя славой в 1915 и особенно в 1916 годах, но направление к Голгофе будет неизменным, что мы и увидим в 1917 году.

Даже оказавшись в мешке, 100 тысяч человек могли сжаться для мощного удара, но этого, увы, не произошло. Части не чувствовали локоть друг друга, пружина лопнула, и громадная сила оказалась иссеченной на фрагменты. Некоторые части были деморализованы общей неразберихой еще до непосредственного соприкосновения с неприятелем. Они давно не получали питания, их изнурил длительный переход по пересеченной местности, их выводил из себя невидимый, отступающий, но явно владеющий ситуацией противник, проявляющий инициативу. Где было успокаивающее слово командира, где разведка войск, вступивших на родную территорию лучшего офицерского корпуса в мире? До Самсонова время от времени доходило только то, что враг перекрывает дороги с юга. Ну и пусть. Русскую армию интересует продвижение как можно глубже вперед и соединение в победном порыве с Ренненкампфом на севере. То есть угрозы с севера быть не может . Ведь там Ренненкампф.

Двадцать восьмого августа британский связной офицер при штабе русской второй армии Нокс присоединился к командующему Самсонову, близ дороги изучавшему в кругу офицеров карту местности Внезапно Самсонов вскочил на коня и отправился в направлении 15-го корпуса, запретив Ноксу сопровождать его. Общее настроение было таково, что, если даже случится худшее, это все равно не повлияет на конечный исход войны. Офицеры вокруг говорили: «Сегодня удача на стороне противника, завтра она будет нашей»{185}.

Этот фатализм поразил Нокса не менее всего прочего. А происходило страшное и непоправимое. Худшее уже наступало. 29-го августа немецкие батальоны начали брать в плен изможденных и осоловевших от непонимания происходящего русских офицеров и солдат. Даже у штаба армии с казацким прикрытием была всего лишь одна карта и один компас . Да и в спокойном тылу генерал Жилинский так и не понял всей глубины происшедшего вплоть до 2 сентября{186}. [124]

Обращаясь к своему штабу, Самсонов горестно сказал: «Император верил мне. Как же я смогу посмотреть ему в лицо после такого несчастья?» Еще три дня назад в его руках была четверть миллиона элитных войск России. Жестоко страдая от астмы, посерев от несчастья, генерал отошел от семерых сопровождавших его офицеров и застрелился в лесу. Группа немцев нашла в чаще седовласого генерала с простреленной головой и револьвером в руке. Доклад германского генерального штаба гласит:

«Невозможно отрицать настойчивости и энергии, с которыми он командовал своей армией, но задача, данная ему, находилась за пределами его возможностей»{187}.

Русский исследователь битвы размышляет: генерал Самсонов «был, несомненно, честным и бравым солдатом.. Но для военной истории генерал Самсонов — прежде всего командующий армией Квалификация его самоубийства как акта глубокого отчаяния и отсутствия силы воли, дабы героическими усилиями организовать прорыв остатков своей армии, не требует особого доказательства. Для человека такой поступок, конечно, не бесчестен, но со стороны командующего армией он свидетельствует о глубокой неподготовленности к своим высоким обязанностям. На войне есть достаточно возможностей погибнуть с честью, и для этого не надо прибегать к самоубийству. Если бы генерал Самсонов нашел в себе достаточно воли объединить войска для организованного прорыва, если бы он с боем вышел из окружения, хотя бы с одним полком своей армии, если бы он, наконец, в последнем бою был сражен пулей противника, — история могла бы сказать: да, армия Самсонова потерпела грандиозное поражение, к тому было много глубоких причин, но она все же имела достойного командующего. Но так не случилось, и так история сказать не может. Наоборот, она говорит: было бы неправильно считать генерала Самсонова и его действия единичными в русской армии: нет, и он и его действия являются, пожалуй, проявлением того самого благородного, что можно было найти в русской царской армии... Полная неподготовленность к управлению большими вооруженными массами, непонимание самой техники управления, притупленность оперативной восприимчивости и косность оперативной мысли — все эти черты, так наглядно выявившиеся в действиях ген. Самсонова, были характерны для всей старой русской военной школы»{188}.

В истории участвовавшего в сражении немецкого полка читаем:

«С рассветом длинная колонна противника медленно начала выходить из леса, не имея никакого прикрытия и представляя собой мишень, подобную которой никто не видел даже на мирных маневрах. К сожалению, огонь был начат взволнованными стрелками слишком рано; затем последовал общий огонь обоих батальонов и пулеметной роты. Он велся из всех шести стволов. Более устрашающий результат трудно себе представить. Русские пытались скрыться в лесу, бросая повозки и лошадей. Перепуганные животные бесцельно метались по полю, повозки опрокидывались, вокруг был дикий хаос. Некоторые части пытались занять позиции на окраине леса, но уже вскоре начали [125] поднимать привязанные к штыкам белые платки, показывая тем самым, что они считают дальнейшую борьбу бессмысленной»{189}.

К 30 августа окруженная армия Самсонова была разбита. Русский исследователь признает:

«Русские были слабее немцев, артиллерия немцев была мощнее... У них не было хорошо укрепленных позиций, а имелось лишь местами налицо преимущество более раннего развертывания»{190}.

Людендорф в самых смелых мечтах надеялся взять в плен 30 тысяч русских солдат, а насчитал 92 тысячи. Так началась агония русской армии. Когда свершится революция и Россия сделает страшный поворот, многие офицеры и генералы проголосуют просто против системы, не научившей своих солдат обращаться с компасом, пославшую Россию в смертный бой с бесшабашной исторической безответственностью.

Русский генерал Мартос описывает, как его, пленного, доставили в «маленькую грязную гостиницу в городе Остероде». Людендорф как всегда был груб, а Гинденбург проявлял рыцарственность.

«Видя мое отчаяние, он долго держал мои руки и просил успокоиться. «Как достойному противнику я возвращаю вам вашу золотую саблю. Желаю вам более счастливых дней в будущем»{191}.

Английский генерал Айронсайд назвал эту битву «одним из величайших поражений данной войны». 30 тысяч русских солдат были убиты, а 130 тысяч попали в плен. В Германию отправились 60 поездов с трофеями.

Ренненкампф

А армия Ренненкампфа спокойно выжидала. Она вошла в Пруссию без тяжелых осадных орудий, и первая же небольшая немецкая крепость Летцен стала для нее непреодолимой преградой. Людендорф выставил против Ренненкампфа восемь дивизий, легких, мобильных, связанных между собой. А генерал Жилинский был уверен, что Самсонов продолжает осуществлять фланговый охват и Ренненкампфу нет резона спешить ему навстречу. Легкую тревогу Жилинский начал ощущать лишь после 27 августа.

Неужели Ренненкампф «не видел, что правый фланг Самсонова находится под угрозой полного поражения, что угроза его левому флангу усиливается с каждым часом?» — изумляется Гинденбург{192}. Генерал Гинденбург задает обращенный к русскому генералитету вопрос:

«Почему Ренненкампф не использовал время нашей величайшей слабости, когда войска были истощены и сбились вместе на поле Танненберга, чтобы броситься на нас? Почему он дал нам время восстановить свои силы, заново сконцентрироваться, отдохнуть и получить подкрепления?»{193}

Ведь войска Ренненкампфа были свежими и отдохнувшими.

В последующие дни пораженный Жилинский начинает постепенно осознавать меру обрушившегося несчастья. 30 августа он пишет Ренненкампфу слова предупреждения:

«Генерал Самсонов потерпел полное поражение, и противник сейчас обладает свободой выступить против вас. Вы должны предпринять все меры для того, чтобы пересечь [126] железнодорожные пути, которые противник может использовать для переброски войск»{194}.

Министр иностранных дел Сазонов поверил под большим секретом Палеологу:

«Армия Самсонова уничтожена... Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей».

Но и тогда, слепой из-за плохой работы разведки, командующий Северо-Западным фронтом не сделал верных выводов. 4 сентября Жилинский пришел к заключению, что после победы над Самсоновым немцы бросятся на Варшаву, и приказал окапывающемуся Ренненкампфу 14 сентября начать наступление. Жилинский не знал, где находятся немцы и где стоят его собственные войска. А немцы спокойно читали приказы Жилинского — они были поражены объемом секретной информации, оказавшейся в их руках. Активные, осведомленные, поверившие в свое превосходство, быстро передвигающиеся немцы и полагающиеся неведомо на кого русские! И это были лучшие генералы, которых могла выставить Россия.

Заманив Ренненкампфа в глубь лесистой местности, немцы предприняли решительную атаку. В выкопанных глубоких траншеях русские войска сумели пересидеть артиллерийскую подготовку немцев, но о наступлении уже не могло быть и речи. В конечном счете Ренненкампф принял единственное возможное решение — он начал общее отступление. Войска проходили за сутки по семьдесят километров. Но немцы были уже почти в их тылу. Скорость стала решающим обстоятельством. А Жилинский пребывал в неизвестности — Ренненкампф не удосужился оповестить его об отступлении. Потеряв 145 тысяч человек и более половины транспортных средств в течение месяца{195}, Ренненкампф сумел сберечь значительную часть войск. Но это было плохим утешением для общего итога первой кампании русской армии.

Мы видим как действовал цвет кадровой русской армии. Командующий обвинил Ренненкампфа в несчастьях русской военной машины, действия которой он сам не сумел согласовать. Военная слава России была запятнана в Мазурских озерах. Немцы же переживали триумф.

«С меньшим количеством войск, — пишет Гофман, — мы нанесли поражение пятнадцати армейским корпусам русской армии и восьми кавалерийским дивизиям».

Две русские армии потеряли 310 тысяч человек, оставили всю свою артиллерию — 650 пушек и огромное количество броневиков. В войне умов немцы превзошли восточного противника, разгадав русский военный шифр, что позволило им читать секретные русские телеграммы, из которых выявился «гигантский план» великого князя Николая Николаевича, — нанести главный удар между Неманом и дорогой на Гумбинен-Инстербург, опрокинуть Восьмую германскую армию, между Плавой и Вислой вступить в Восточную Пруссию. Возникает вопрос: готова ли была Россия воевать с индустриальным и научным чемпионом Европы?

Посол Бьюкенен считал, что «русские руководящие круги в своем стремлении облегчить напряжение на западе зашли слишком далеко [127] для сложного механизма своей армии. России приходилось очень тяжело. Ей нужно было перебрасывать войска на огромные расстояния по скверным дорогам, а в Польше, которую немцы заняли в начале войны, ей приходилось сражаться, имея с обоих флангов враждебную территорию».

В «Мировом кризисе» — истории Первой мировой войны — Черчилль написал:

«Нужно отдать должное русской нации за ее благородное мужество и лояльность к союзникам, с которой она бросилась в войну. Если бы русские руководствовались лишь собственными интересами, то они должны были бы отвести русские армии от границы до тех пор, пока не закончится мобилизация огромной страны. Вместо этого они одновременно с мобилизацией начали быстрое продвижение не только против Австрии, но и против Германии. Цвет русской армии вскоре был положен в ходе сражений на территории Восточной Пруссии, но вторжение в Восточную Пруссию пришлось как раз на решающую фазу битвы за Францию».

Галиция

Фортуна была более благосклонна к русским на австрийском фронте. Семь армий, два миллиона воинов сошлись здесь в страшном поединке. Штаб русской армии правильно рассчитал, что австрийские войска будут сконцентрированы преимущественно в северо-восточной Галиции. Генерал Данилов в ставке и генерал Алексеев на границе Галиции выдвинули идею «двойного охвата» австро-венгерской армии. Их вдохновляло то, что мобилизация происходила с фактическим превышением плана. 46 дивизий были выдвинуты на фронт на 40-й день мобилизации{196}. Перемещение сюда войск из района Варшавы довело общую численность русской армии до пятидесяти трех пехотных и восемнадцати кавалерийских дивизий.

Командующий штабом австрийской армии Франц Конрад фон Гетцендорф

«был невротически чувствителен к падающей роли Австрии в Центральной Европе»{197}.

Победы Гинденбурга и Людендорфа вызывали не только вдохновение, но и некое чувство неполноценности. Он рассчитывал нанести русским поражение между двадцатым и тридцатым днями после начала русской мобилизации и пишет в дневнике (не зная еще, что впереди крушение надежд):

«Начало радостное и желаемое, но я знаю, что это только начало... Базовой идеей было найти решение между Бугом и Вислой; отвратить удар, угрожающий Львову с востока и северо-востока, остановить русских на пути к Бродам»{198}.

Австрийские войска выступили против России 23 августа на фронте шириной 250 километров. Под влиянием примитивной доктрины о том, что наступление является единственной формой ведения боевых действий, австрийцы не знали удержу. Их неуклонное стремление двигаться вперед сослужило им дурную службу. Между отдельными частями возникали зазоры, артиллерия не поспевала за атакующими колоннами. В районе небольшого городка Красник быстрое перемещение [128] австрийской конницы было остановлено русской пехотой и пулеметами.

В отличие от аристократов Жилинского и Ренненкампфа, седовласый, бородатый и битый жизнью Н. И. Иванов — командующий Юго-Западным фронтом — встретил противника со спокойным разумением. Нокс вспоминает его как «простого и без претенциозности командира, любимого своими подчиненными»{199}.

Он позволил растянувшимся едва ли не на сорок километров колоннам воссоединить силы. А в лице Рузского и Брусилова Иванов имел решительных командиров. На тридцатый день мобилизации Иванов командовал 53 пехотными дивизиями и 18 дивизиями кавалерии — миллион с четвертью человек на фронте от Вислы до румынской границы. После первых схваток оба противника нашли противоположную сторону сильнее ожидаемого. На берегах двух притоков Днестра — Гнилой и Золотой Липы — восемь корпусов Рузского и Брусилова медленно и спокойно начали обходить наступающую австрийскую армию с юга

Дорогу на Львов запрудили отступающие австрийские войска. В те самые дни, когда воины Самсонова гибли в восточнопрусских лесах, австрийцы (28 августа) увидели призрак поражения 30 августа артиллерия Брусилова нанесла удар по позициям австрийцев и сокрушила фронт Двенадцатого австрийского корпуса. Австрийский генерал Больфрас пишет императору Францу-Иосифу:

«Что сравнивать наши успехи с немецкими, их победы достигнуты за наш счет; вся огромная мощь русской армии брошена против нас, находящихся, помимо этого, в войне с Сербией и Черногорией»{200}.

Конрад упоминает о «превосходной русской артиллерии». К первому сентября русские войска вошли во Львов. В отличие от германского фронта, здесь в русской ставке знали, что происходит с войсками и где сосредоточена австрийская армия.

Великий князь Николай Николаевич повернул все армии, начиная от румынской границы, — Брусилова, Рузского, — направо, севернее, оказывая помощь генералу Плеве, на которого обрушились главные австрийские силы. Конрад пытался с севера зайти в тыл русской армии между Плеве и Рузским, а Рузский пытался зайти в тыл движущимся с севера австрийцам. Решающий удар нанес кавалерийский корпус генерала Драгомирова, обошедший с севера наступающего на Плеве Ауффенберга. Вовсе не дезорганизованные, а готовые к бою части Плеве ринулись вслед за Драгомировым. Битва при Раве Русской 9 сентября 1914 г. была кровавой. Брусилов пишет домой:

«Все поле битвы на расстоянии почти ста верст покрыто трупами, и австрийцы с большим трудом подбирают раненых. Невозможно обеспечить страдающим людям даже воду и пищу — это горькая изнанка войны»{201}.

Будущий философ, а тогда рядовой австрийской армии Людвиг Витгенштейн пишет в дневнике о тридцати часах беспрерывного австрийского отступления. Первый Георгиевский крест был вручен царем рядовому — еврею русского происхождения Льву Оснасу. Как [129] полагает английский историк Мартин Гилберт, своей отвагой Оснас «дал свободу евреям в России; он дал своей расе легальную возможность становиться офицерами в русской армии и военно-морском флоте, прежде им не предоставлявшуюся. Он настолько восхитил русское правительство, что оно провозгласило право евреев во всей империи пользоваться всеми гражданскими правами».

Напомним, что четверть миллиона евреев служили в русской армии.

И здесь имел место идиотизм открытого выхода в эфир, указывающий австрийцам направление движения русских армий. Но худшее (чем у немцев) качество австрийских войск и их приверженность схеме принесли успех русской армии. В то самое время, когда Мольтке был занят битвой на Марне, Конрад (11 сентября) отдал приказ австрийской армии отступать. Это отступление во многом деморализовало австрийскую армию. Был задан тон противоборству, в котором русская армия психологически никогда не ощущала второсортности. 16 сентября австрийская армия отступила за реки Сан и Дунаец (двести километров к западу от Львова), оставляя русскому окружению превосходную крепость Перемышль. Австрийская официальная история говорит, что «русские не преувеличивают, когда сообщают, что их противник потерял 250 000 убитыми и ранеными и что взято 100 000 пленных». Современные историки говорят о 400 тысячах потерь в австрийской армии (100 тысяч пленных). Русские же потери на этом фронте в августе-сентябре составили 250 тысяч человек{202}.

Развивая первоначальный успех, русская армия приближалась к собственно Венгрии, а отдельные казацкие части сумели войти на венгерскую территорию.

«Дела плохи у австрийцев, — записывает в дневнике генерал Гофман. — Они экономили на армии в течение двадцати лет и теперь платят за это».

17 октября 1914 года австрийцы в Южной Польше отступили перед напором русских армий. Теперь Россия могла угрожать даже германскому промышленному району в Силезии.

Марна

Британский экспедиционный корпус, в составе которого были одна кавалерийская и четыре пехотные дивизии, начал высаживаться в Гавре, Булони и Руане 12 августа. Через одиннадцать дней они во главе с генералом сэром Джоном Френчем уже занимали фронт в тридцать с лишним километров. Собственно, это была единственная в Европе чисто профессиональная армия. И единственная, имевшая непосредственный боевой опыт. Этот опыт диктовал им две абсолютно необходимые истины: чем больше в магазине патронов, тем лучше; чем глубже копает себе солдат окоп, тем больше шансов на выживание. Англичане преуспели в обоих отношениях Их содержавшая десять патронов в магазине винтовка «ли-энфилд» была лучше германской винтовки «маузер»; их окопы учили французов и бельгийцев, как выживать в этой войне. [130]

Первоначальный приказ — сдержать немцев в Бельгии — уже не имел смысла: немцы ворвались во Францию с севера. Утром 24 августа главнокомандующий Жоффр обратился к войскам с горестными словами:

«Мы должны посмотреть в лицо фактам... Наши армейские корпуса не показали на поле боя тех наступательных качеств, на которые мы надеялись. В результате мы должны прибегнуть к оборонительным действиям, опираясь на наши крепости и на топографические препятствия в максимальной мере. Нашей главной целью должно быть удержаться, стараясь вымотать противника и возобновить наступление, когда для того придет время »{203}.

Началось великое отступление французской армии, так долго ждавшей возможности осуществить реванш за поражение в 1870 году.

На Западном фронте все определила быстрота действий. 25 августа Жоффр издал Общий приказ № 2, пытаясь рационализировать свои возможности после приграничного поражения. Вновь создаваемая Шестая армия должна была вместе с Четвертой и Пятой армиями создать заслон на пути германского молота, опускающегося на Францию с севера. В последующие двенадцать дней весы мировой истории колебались. Французы взрывали мосты через реки. Что еще более важно, они перестали говорить о наступлении как о единственной форме существования — теперь они учились рыть окопы. Правительство было близко к панике. Во главе парижского укрепрайона встал ветеран 1870 г. Галиени — человек неукротимого любопытства (он постоянно учил языки и читал книги) и необычайной энергии. В правительстве произошли существенные перемены. Военным министром стал сангвиник Мильеран, министром иностранных дел — Делькассе, в новый кабинет вошли Аристид Бриан и Александр Рибо. Униженный Массими пошел капитаном в действующую армию, где в 1918 году дослужился до чина бригадного генерала.

Семьдесят французских и пять британских дивизий пытались остановить германский поток с севера. В сводке германского штаба за 27 августа говорится:

«Германские армии с победными боями вступили на территорию Франции от Камбре до Вогез. Враг, разгромленный на всех участках фронта, отступает и не может оказать серьезного сопротивления наступающим германским войскам».

28 августа Клюк ликует по поводу императорской благодарности 1-й армии. Вспоминает француз-очевидец:

«Подъехал автомобиль. Из него вышел офицер с надменной и величественной осанкой. Он прошел вперед один, офицеры, стоявшие группами перед входом в дом, уступали ему дорогу. Высокий, важный, с чисто выбритым лицом в шрамах, он бросал по сторонам жесткие и пугающие взгляды. В правой руке он нес солдатскую винтовку, а левую руку положил на кобуру револьвера. Он несколько раз повернулся кругом, ударяя прикладом о землю, и наконец застыл в театральной позе. Никто, как казалось, не осмеливался к нему приблизиться — он действительно вызывал ужас»{204}

. Это был фон Клюк. [131]

Реальность была несколько прозаичнее, хотя элементы драмы присутствовали. Германские войска проходили от двадцати до сорока километров в день, ночуя на обочинах дорог, теряя связь с тылами. Реагируя на усталость войск, немецкое командование «забыло» завещание Шлиффена. Немцы ослабили свое правое крыло, заужая петлю, предназначенную для охвата французской армии.

Главное из происходившего: немцы наносили поражения французам, но не сломили боевой силы их армии. В лице Жоффра они нашли человека необычайной стойкости. В отличие от Людендорфа, Притвица, Самсонова, Мольтке, Френча и Хейга он не поддался панике в самых неблагоприятных условиях. Клаузевиц писал по такому поводу:

«Обычные люди приходят в состояние депрессии от ощущения опасности или навалившейся на них ответственности, если же эти условия придают крылья уму, укрепляют его, то тогда проявляется необычное величие души».

Фош встретил Жоффра 29 августа и изумился. «Удивительное спокойствие». Это было в те часы, когда Жоффр приказывал минировать мосты через Сену и Марну, когда германские «Таубе» впервые начали бомбить Париж и разбрасывать листовки: «Вам остается лишь сдаться». Когда на столе у Жоффра лежало страшное радиосообщение: «Второй русской армии более не существует».

Двадцать девятого августа Галиени получил под свое управление 30-километровую зону вокруг Парижа. Он реквизировал весь транспорт, подходы к городу перекрыли баррикады.

В воскресенье 30 августа лондонская «Таймс» озаглавила свой репортаж с фронта так: «Самая жестокая битва истории». Военный цензор Ф. Смит колебался некоторое время: следует ли травмировать публику? Но публикация откровенных данных не поколебала англичан, она лишь укрепила их. В понедельник молчаливые очереди образовались у пунктов рекрутирования армии. Чувство долга не изменило и этому поколению англичан.

Скептичный ипохондрик Мольтке не разделял распространяющейся в его штабе эйфории. Он помнил правило своего шефа Шлиффена:

«Победа на поле боя не имеет большого значения, если она не приводит к прорыву или окружению. Отброшенный назад противник вновь появляется на других участках, чтобы возобновить сопротивление, от которого он временно отказался. Кампания будет продолжаться».

30 августа его штаб переместился из Кобленца в Люксембург, на расстояние 15 километров от французской границы. Шел тридцатый день войны, которая по немецкому плану должна была завершиться победой на 39-й день. И все же, повернув с севера к Парижу, немцы не сумели сделать главного — окружить отступающую французскую армию. Мольтке более всего волновало отсутствие главного признака близящейся победы — потока военнопленных. Обеспокоенный адмирал Тирпиц записал в дневнике:

«Нам не удалось завлечь в западню и заполучить в плен большие массы войск; [132] французская армия, используя сеть железных дорог, постоянно перемещается на новые позиции».

Германский устав давал командующим армиями весьма широкие полномочия. Клюк воспользовался ими для сокращения дуги своего пути с севера. Париж его волновал меньше, чем отступающая франко-британская армия. После уничтожения войск плоды победы сами упадут к ногам победителя. Его солдаты без отдыха шли от Льежа уже семнадцать дней. Предстояло последнее усилие. 31 августа колонны снова отправились в путь несмотря на голод, стертые ноги и общую усталость. 2 сентября германский офицер заносит в дневник:

«Наши люди дошли до крайности. Солдаты валятся от усталости, их лица покрыты слоем пыли, мундиры превратились в лохмотья... Солдаты шли с закрытыми глазами и пели, чтобы не заснуть на ходу. И только уверенность в предстоящем триумфальном марше в Париже поддерживала в них силу»{205}.

Второго сентября президент Пуанкаре пережил «самый печальный момент в моей жизни». Было принято осуществить переезд правительства в Бордо. Ночью, чтобы не стать мишенью насмешек парижан, министры устремились к специальному поезду.

Третьего сентября фон Клюк разместил свою штаб-квартиру в замке Людовика XV в Компьене. Именно здесь он получил по радио приказ Мольтке следовать вслед армии Бюлова на юго-восток. Немцы растянули свои силы. Германская армия устремилась за французскими войсками, минуя Париж и обнажая свой правый фланг. Французская разведка захватила портфель офицера армии Клюка, где были расписаны все основные цели немцев. Стало ясно, что германская армия не собирается штурмовать Париж и движется юго-восточнее.

В битве на Марне, которая длилась четыре дня, участвовали 1275 тысяч немцев, миллион французов и 125 тысяч англичан. «Сократившие» дугу немецкие войска повернули на юг и подставили свой фланг войскам парижского района. 6 сентября 1914 г. французы нанесли удар по этому флангу. Военный губернатор французской столицы Галиени посадил два полка тунисских зуавов на парижские такси и бросил их на помощь фланговой контратаке. Командующий Первой армией немцев генерал Клюк записал:

«Был лишь один генерал, способный вопреки всем правилам осмелиться действовать так далеко от своих баз, и этим человеком был Галиени»{206}.

В знаменитой битве на Марне, где в боевое соприкосновение вошли более 2 млн. человек, фельдмаршал Клюк должен был отойти и окопаться. Генерал Мольтке писал супруге: «Ужас охватывает меня, когда я думаю о том, сколько крови пролито за месяц боев».

На ход и исход битвы подействовало оцененное союзниками России обстоятельство. Как уже говорилось выше, в период вступления боевых действий на Западном фронте в решающую фазу нервы германского генерального штаба определенно дрогнули. Начальник германского генерального штаба фон Мольтке (племянник победителя французов в 1870 г.) допустил отклонение от плана, действуя более [133] осторожно, чем завещал фон Шлиффен. Он направил на север Франции на 20% меньше войск, чем того требовал план Шлиффена, и, соответственно, на 20% увеличил численность войск, стоявших на восточных германских границах. Возможно, что это изменение было фатальным для германского наступления. 31 августа лорд Китченер телеграфировал командующему английским экспедиционным корпусом сэру Джону Френчу первое ободряющее сообщение текущей войны: «32 эшелона германских войск вчера были переброшены с западного фронта на восток, чтобы встретить русских».

Возможно, их и не хватило Фалькенгайну в начале сентября на Марне. Фактор России сыграл свою спасительную для Запада роль.

Находясь в 250 километрах от главной сцены событий и в то же время не желая упускать общей картины, фон Мольтке послал утром 8 сентября к Бюлову и Клюку на автомобиле подполковника Р. Хенча (начальник разведки германского генштаба) с целью на месте оценить положение, становящееся неясным в люксембургском штабе. Беседа Хенча с командующим Второй армии фон Бюловым имела решающее значение для судьбы «плана Шлиффена». Доминировал импозантный и старший по званию Бюлов. У французов есть возможность нанести страшный удар во фланг германских войск, наилучшим выходом для немцев было бы «сознательное концентрическое отступление»{207}. После долгой и обстоятельной беседы с фон Бюловым посланец главнокомандующего пришел к выводу, что от идеи «плана Шлиффена» невозможно не отказаться.

Произошло «чудо на Марне», хотя и большой ценой — одних только французов погибло более 200 тыс. Командующий британским экспедиционным корпусом сэр Джон Френч в тот же день написал своей жене, что «приливная волна германского вторжения, по-видимому, остановлена... Я склонен думать, что немцы исчерпали свою силу, не достигнув своей цели»{208}.

Военного министра Китченера Френч просил не недооценивать противника.

«Их не может остановить никто, кроме высокоподготовленных войск, руководимых лучшими офицерами... Все их действия отмечены исключительным единством цели и взаимоподдержки; чтобы преодолеть нестерпимую усталость, они следуют жесточайшей дисциплине».

Сэр Альфред Нокс записал в дневнике утешительную для себя мысль: «Время перестало работать на немцев». 7 сентября 1914 года стал черным днем в германской военной истории. 9 сентября немцы были вынуждены отступить за реку Марну, на сто километров восточнее.

Первое осмысление войны

Наступил первый промежуточный финиш, когда можно было подвести некоторые итоги. Французы отбили нападение немцев, немцы отбили наступление русских, русские отбили атаку австрийцев. Погибли лучшие воины, самые подготовленные профессионалы военного дела. Кровопролитие в мировой, невиданной доселе войне оказалось просто невероятным. [134]

Начало войны и первые кровавые битвы вызвали к жизни новое чувство реализма, ощущение драматизма происходящего. Жестокости войны проявили себя сразу — в массированных обстрелах, в жертвах среди мирного населения. Мольтке писал австрийскому коллеге Конраду фон Гетцендорфу: «Конечно же, наше наступление носит зверский характер». 19 сентября 1914 года восходящая звезда британской политики Дэвид Ллойд Джордж обратился к публике в Лондоне:

«Огромный поток богатства, заполонившего нашу страну, уходит под воду — и появляется новая Британия. Впервые мы видим фундаментальные перемены в жизни, процессы, прежде невидимые из-за тропического роста богатства».

В России выражалось чувство, что страшная драма войны сплотит народ огромной страны. Даже интернационально ориентированные социал-демократы сразу после начала войны предсказали в Думе, что

«посредством агонии на поле боя братство российских народов будет укреплено, и сквозь ужасные внутренние беды возникнет общее желание видеть свою страну свободной»{209}.

Главным итогом первого — короткого наступательного — этапа войны был решительный провал «плана Шлиффена». Теперь никакая «одноразовая» операция не могла решить исход войны. Война стала позиционной. Французы и англичане сумели удержать линию фронта, лишь заплатив исключительно дорогую цену. На Востоке наступление русских армий было остановлено, хотя западные союзники еще верили в «паровой каток» России, способный раздавить Германию. Лишь со временем выявились колоссальные внутренние изъяны, безжалостно выявленные войной. При этом удовлетворение непосредственных военных потребностей России экономически более развитыми союзниками происходило медленно. В своих «Военных мемуарах» британский министр вооружений Д. Ллойд Джордж признает, что за свою черствость и безразличие к военным нуждам России союзникам впоследствии пришлось заплатить страшную цену.

«Если бы мы послали в Россию половину снарядов, впоследствии потерянных на Западе, и одну пятую пушек, стрелявших ими, не только было бы предотвращено поражение России, но немцам был бы нанесен жестокий удар».

Но такие умозаключения были сделаны слишком поздно. В России же начала угасать вера в то, что благоразумно полагаться на западных союзников.

Горестные вопросы встают перед всяким, кто пытается понять причины первой огромной русской трагедии в XX веке. Разве не знал русский генеральный штаб, что немцы в Восточной Пруссии будут, защищая свою землю, сопротивляться отчаянно и русской армии следует предпринять максимальные меры предосторожности? Почему немцы послали в небо свои «Таубе», а русских аэропланов-рекогносцировщиков над восточнопрусской равниной не было? Почему немцы лучше русских изучили итоги русско-японской войны, почему они знали особенности русских командующих, твердо знали, как поступят Ренненкампф и Самсонов, [135] знали о ссоре и личной вражде этих русских генералов, а русские ничего не знали о Людендорфе? Кто позволил Ренненкампфу и Самсонову клером сообщать о передвижении своих войск, даже о планах на будущее? Неужели в русских военных училищах не слышали о Каннах и не изучили итогов Мукдена? Почему лучшие русские военные теоретики позволили разделить русские военные силы надвое и при этом лишили обе части взаимодействия, что поставило под удар обе эти части, дав Людендорфу единственный шанс, которым он не преминул воспользоваться?

Страшна судьба русской аристократии, погибшей в годы войны, гражданского геноцида и эмиграции. Того самого дворянства, которое дало лучшее, чем гордится Россия. Но не в исторической ли ее безответственности лежат корни трагедии тех, кто не сумел с умом воспользоваться двенадцатимиллионной русской армией, кто, демонстрируя бесстрашие, шел впереди своих батальонов под пули, но не смог выиграть битву умов в состязании с Германией? Если русская дипломатия повинна в формировании союза против единственной страны, которая повышала экономически-цивилизационный уровень России, то русские офицеры виноваты в теоретической и организационной отсталости армии, созданной Петром и Суворовым. Запальчивость вместе с обидчивостью плохо способствовали постижению горьких уроков крымской и японской войн.

В дни, когда германские войска молниеносно перемещались с фронта на фронт благодаря железным дорогам, русские войска месили грязь непролазных дорог. В это же время специальные составы доставляли из Крыма свежие цветы в будуар императрицы Александры Федоровны — и это тогда, когда каждый паровоз был на счету{210}. Русские власти с большой энергией взялись искоренять западно-украинское униатство в дни, когда страна нуждалась в консолидации военных усилий всего народа. Гинденбург бросал свои войска на Лодзь, а из русского тыла слали пастырей. Именно в эти дни Николай Николаевич вскричал: «Я ожидаю грузовые поезда с боеприпасами, а они шлют мне поезда со священниками!»{211}

Иллюзии меркли и у других участников войны, но они, увы, быстрее находили противоядие. Немцы быстрее других совершили замены в руководстве. Крах реализации «плана Шлиффена» привел к тому, что 12 сентября генерал Мольтке был снят со своего поста (официально он заболел). Ему на смену пришел относительно молодой, известный своим умом и обаянием военный министр Фалькенгайн. Английский историк Палмер описал его как «культурного, чувствительного солдата, который в свободное время любил играть на скрипке, читал Гёте и Метерлинка, интересовался укрепляющими веру учениями христианских ученых»{212}.

Фалькенгайна многие в Германии считали самым способным военачальником страны. Он был несгибаемым «верующим» в «план Шлиффена» и объяснял неудачи во Франции отсутствием пунктуальности в его реализации. На своем новом посту [136] он немедленно перевел Шестую и Седьмую германские армии с их боевых позиций в Эльзасе и Лотарингии на крайний правый фланг германского фронта. По его предложению были набраны четыре корпуса молодых добровольцев. Но укреплять правый фланг было уже поздно: противостоящие армии застыли в обтянутых колючей проволокой окопах. Прибывшие на север немцы встретили посланные симметрично французские части. К концу сентября этот бег к Северному морю был завершен на побережье, и Фалькенгайн окончательно понял, что «план Шлиффена» стал достоянием истории. После 20 октября 1914 года Фалькенгайн уже не думал о дуге, нависающей на Париж с севера; он стал пытаться пробить фронт франко-англо-бельгийских союзников в центре, в районе Ипра и Армантьера. Ожесточенные атаки здесь ничего не дали. К середине ноября и Фалькенгайн и кайзер признали факт стабилизации фронта от Швейцарии до Северного моря.

Британия нашла военного лидера в генерале Китченере. Он занял в эти дни особое место на английской национальной арене как своего рода символ решимости Британии победить. Китченер обладал редкими качествами организатора, даром импровизации, энергией, волей, способностью подняться над событиями. Даже критичный Ллойд Джордж видел в нем «проблески величия. Он походил на маяк, который на мгновение освещает ослепительным блеском всю темноту и даль ночи».

До начала войны Китченер был убежден в превосходстве германского солдата над французским на том основании, что последний деморализован демократическими взглядами, несовместимыми с истинной дисциплиной. Он был убежден, что немцы с легкостью одолеют французов:

«Война будет для них прогулкой. Они расстреляют их (французов) как вальдшнепов».

В этом случае Китченер, как говорит Ллойд Джордж, «был одновременно прав и не прав. Германская система оказалась лучшей на короткий срок войны, а французская демократия выдержала испытание в течение долгого срока».

Но он имел существеннейший недостаток: нежелание передоверять свои полномочия и неумение находить себе помощников.

Но в конкретной обстановке спор шел не между автократией и демократией, а между двумя военными силами. 15 ноября 1914 года командующий английским экспедиционным корпусом на континенте сэр Джон Френч писал личному секретарю короля Георга: «Фактом является, что все зависит от России . Мы можем держаться, но мы недостаточно сильны, чтобы начать энергичное наступление» (выделено в оригинале. — А. У .).

Развенчанные иллюзии

На Восточном фронте немцы стояли перед задачей привести в порядок австрийскую армию. Гинденбург и Людендорф послали в прекрасном немецком порядке по железной дороге четыре корпуса Восьмой германской армии, которые отныне стали Девятой германской армией, вставшей заслоном к югу от Познани и востоку от Кракова. [137]

Россия приходила в себя. На огромном фронте миллион с четвертью войск южного фланга одержал большую победу. На северном фланге почти миллион русских войск был разбит и унижен. 22 сентября главнокомандующий великий князь Николай Николаевич собрал в Холме своих командиров. Было решено переместить Пятую армию Плеве на север, чтобы прикрыть Варшаву и укрепить Северо-Западный фронт. Началась стабилизация на Восточном фронте. По железной дороге и пешком русские войска подтягивались на север, закрывая все возможные бреши. Новый миллион с четвертью солдат встал вокруг Варшавы, готовый и отразить наступление на нее, и, если судьба будет милостива, начать движение к германским центрам. К началу октября на Востоке оформились четыре фронта: 1) русско-германский по границе восточной Пруссии; 2) австро-германо-русский фронт по реке Висле; 3) русско-австрийский фронт по реке Сан; 4) русско-австрийский фронт в Восточных Карпатах.

По обе стороны свежевырытых на протяжении примерно восьмисот километров окопов с обеих сторон росло крайнее ожесточение. 30 сентября 1914 г. записная книжка погибшего германского офицера обнажила тот факт, что в Восточной Пруссии остались лишь два корпуса германских войск. Куда ушли остальные четыре? Так в русской ставке узнали, что немцы бросили свои войска южнее, на усиление австрийцев. Немцы уже приготовились к удару в центре, но на этот раз карта убитого уже русского офицера показала, что русский центр резко усилен. Гинденбург предположил, что «намерением противника является блокировать наши войска вдоль Вислы и нанести тем временем решающий удар со стороны Варшавы. Это величайший из всех планов великого князя Николая Николаевича»{213}.

Однако в свете недавних побед авантюрный дух уже овладел немцами, и они предприняли наступление в центре, даже зная о значительном численном превосходстве русских армий. Вирус высокомерного превосходства вошел в германскую кровь. Людендорф повернул к югу свою Девятую армию (Макензен), стоявшую между Познанью и Краковом, напротив российской Лодзи, и нанес удар. В условиях пата на Западе Гинденбург и Людендорф решили на свой страх и риск начать наступление против русской Польши в тот самый момент, когда основная масса русских войск в очередной раз начала продвижение на запад в направлении Силезии. 11 ноября Девятая германская армия под командованием Макензена неожиданно начала наступление с севера, со стороны Торна, во фланг наступающим русским войскам. Он прошел по левому берегу Вислы «как по балюстраде» (выражение Черчилля) и в течение трех дней ввел в замешательство левый фланг русской армии, взяв двенадцать тысяч пленных. Макензен сделал то, что не удавалось никому на Западном фронте, — он прошел в отвратительную зимнюю погоду сквозь плотные ряды русской армии, создавая хаос и сумятицу по всем направлениям. Круша одну за другой линии русской обороны, четыре дивизии Макензена были уже в двадцати километрах от Варшавы, держа [138] в руках важнейший железнодорожный узел. К концу дня 18 ноября Лодзь была почти окружена, внутри незамкнутого кольца находились сто пятьдесят тысяч русских войск. По мнению очевидца — генерала Нокса назревал второй Седан или Танненберг{214}.

Сражение шло в масштабах, невиданных на Западном фронте. Людендорф предвкушал победу, более значительную, чем при Танненберге. (А генерал Данилов уже подал вагоны для немецких военнопленных). Но значительная часть русских войск вышла из города.

«Колоссальная людская масса, которую немцы пытались отбросить, поддавалась лишь ненамного и оставалась твердой в своей неподвижности. Энергия обеих армий обнаружила свой предел, унесенная поражениями, битвами, суровостью страны болот; мороз крепчал, дул ледяной ветер, температура опустилась значительно ниже нуля. Приближающаяся зима парализовала активность как русских, так и немцев»{215}.

В битве при Лодзи Гинденбург (получивший за это сражение звание фельдмаршала) восхищался наивностью русских незашифрованных телеграмм.

«Благодаря радиосообщениям противника мы знали все не только о диспозиции противника, но и о его намерениях»{216}.

Но немцы просчитались. Чтобы защитить Лодзь, текстильную столицу Восточной Европы, русские войска были вынуждены остановить движение в Силезию. Между Варшавой и Перемышлем теперь находились 55 пехотных русских дивизий против 31 австрийской и 13 германских{217}. Именно в эти дни против русских войск начали сражаться польские войска Пилсудского под общим командованием австрийцев. Гофман пишет о том, как неожиданно упорно сражались за Россию кавказцы, как самодовольство победителей при Танненберге постепенно начало уступать место более трезвым оценкам. Но Россия медленно, но верно теряла Польшу.

Макензен не попал в польскую столицу. Гинденбург и Людендорф, располагавшиеся в Радоме, усмотрели в диспозиции войск опасность русского контрнаступления и предпочли распрощаться с иллюзиями относительно достижимости Варшавы. Собрав немалые резервы, русская армия завладела контролем над единственным выходом из лодзинского мешка. Это был тот необычный случай, когда русские стояли лицом к России, а немцы — лицом к Германии. Командующий Северо-Западным фронтом Рузский выделил «группу Ловича», которая зашла в тыл окружающим Лодзь немцам. Вместо жесткого окружения Лодзи немцы сами попадали в окружение. Слухи о великой победе русской армии уже достигли Петрограда. Сазонов поздравляет Палеолога. Начальник штаба русской армии генерал Беляев сообщает по секрету:

«Мы одержали победу, большую победу... Я работал всю ночь, чтобы обеспечить транспортом 150 000 военнопленных»{218}.

Зря работал. Макензен понял, что второго Танненберга не будет, и приказал своим войскам отступать ближайшим возможным путем. Черчилль, чей комплимент русской ставке мы привели выше, в данном случае приводит старую поговорку: «Крепкий нож разрежет дерево»{219}. [139]

Воздушная разведка с этих дней помогала немцам. С рассветом 23 ноября немцы смело и умело рванулись на север. За ними следовала Пятая русская армия. Нокс описывает виденное:

«Командир первого корпуса умолял войска двигаться вперед, но все замерли в глубокой пассивности. Они или, возможно, командующий и его штаб были лишены резерва моральных сил для того, чтобы продолжать действовать. Командующий колебался в отношении преследования и в конечном счете запросил армейское командование»{220}.

Разумеется, оно тоже начало колебаться. Моральный террор германского военного превосходства был столь велик, что и войска и военачальники русской стороны впадали в своего рода ступор.

«Полностью окруженные ордами противника, немцы пробились вперед, не потеряв ни одного орудия, ни одного пленного, прошли сквозь все опасности, неся с собой всех раненых»{221}.

Двести пятьдесят тысяч немцев в этой битве противостояли шестистам тысячам русских войск. Немцы потеряли тридцать пять тысяч убитыми, русские — вдвое больше. Но что важнее всего стратегически: теперь никто уже — ни в Париже, ни в Петрограде — не помышлял о наступлении на германскую Силезию. Говоря о сложностях текущей войны, британский военный атташе полковник Нокс записал в дневнике 25 ноября:

«Я боюсь, что в России забыли о необходимости компенсировать пополнениями огромные потери текущей войны; с приходом зимы наши потери утроятся. Несколько человек уже замерзли в траншеях этой ночью».

В русской армии был отдан приказ поить людей горячим чаем, но русский офицер сказал Ноксу:

«Такие приказы легко издать, но трудно выполнить: люди, несущие обед, гибнут едва ли не ежедневно».

Ввиду упорного сопротивления русских войск последовал приказ об отступлении рвавшегося к Висле немецкого авангарда. Германская армия потеряла в этой авантюре 40 тысяч человек. Но и русская армия еще раз убедилась, какой силы противника она имеет перед собой на севере своего фронта. Даже неисправимым оптимистам стало ясно, что Танненберг не был случайной неудачей.

«Они были постоянно биты значительно меньшим числом немцев, — пишет Уинстон Черчилль, — но мозг русского верховного командования продолжал функционировать ясно и решительно».

Окончание 14-го

1914 год стал годом несбывшихся ожиданий для всех. Государственные деятели воюющих стран в последние месяцы 1914 г почти потеряли контроль над ведением войны, предоставив бремя решений профессиональным военным. На огромном расстоянии (почти 800 км) — от границы Швейцарии на юге до Остенде на севере — осенью 1914 года были вырыты окопы. Беспрецедентной стала концентрация войск — на каждые двенадцать сантиметров фронта приходился один солдат. Мобильность в движении войск исчезла надолго. Отныне более чем четыре года огромные армии стояли друг против друга, применяя отравляющие газы, используя в массовом количестве пулеметы, [140] увеличивая армады аэропланов и закопавшись в траншеях. Столкновения огромных людских масс назывались сражениями, но по существу это была четырехлетняя осада. Согласно статистике в среднем в течение одного дня боев на Западном фронте гибли 2 тыс. 533 человека по обе стороны фронта, 9 тыс. 121 был ранен и 1 тыс. 164 человека были безвестно потеряны. Черчилль так описывал жене эту ситуацию:

«Случилось так, словно армии внезапно и одновременно объявили забастовку и заявили внезапно, что должен быть найден какой-то иной способ разрешения спора».

Политики как бы начали «уставать» от сложившегося тупика. Премьер-министр Асквит записал 30 декабря 1914 г.:

«Я глубоко разочарован и ничего не ожидаю от ближайшего будущего. Война является гигантской тратой жизней и средств».

Раненых убивали на поле боя, мертвых сбрасывали в ямы, нейтральные корабли и суда со знаками Красного Креста топились. Все усилия прилагались для того, чтобы задушить противостоящую нацию, независимо от того, как страдало гражданское население. Города и памятники разрушались артиллерией, бомбы падали не разбирая цели, ядовитые газы убивали солдат, огнеметы были направлены на тела, люди падали с неба, горя в огне, они гибли в темных пучинах моря. Может быть, только каннибализм и издевательства над пленными не были использованы в этой битве цивилизованных, оснащенных наукой христианских государств. И то лишь только потому, что эти средства не давали нужных результатов.

В победу верилось все меньше. На юго-востоке Европы череда австрийских поражений привела молодого Витгенштейна к печальным обобщениям.

«Я размышлял о прискорбном положении германской расы. Мне кажется определенным, что мы не можем выиграть у Англии. Англичане — лучшая раса в мире, она не может проиграть. Мы же можем — и проиграем, если не в этом году, то в следующем»{222}.

Немцам не хотелось верить в ложность своих победоносных теории. Пат, победа обороны над наступлением не сулила им яркого будущего. В конечном счете война на истощение — из-за блокады британского флота — оборачивалась против них. С этим новым ощущением немцы на Западном фронте 14 ноября начали массированное наступление с Ипрского выступа. 22 дивизии, возглавляемые прусской гвардией, бросились вперед, предваряя атаку самым страшным до сих пор артиллерийским огнем. Но семь британских и пять французских дивизий выстояли, наступление захлебнулось, споткнувшись о колючую проволоку, пулеметные точки и осеннее бездорожье. Время побед ушло в прошлое.

Генерал фон Плессен, чьей обязанностью было информировать кайзера о происходящих военных операциях, записывает в дневнике:

«Его Величество находится в депрессивном состоянии. Наступление на Ипре провалилось, и он в печали. Он потрясен докладом генерала Фалькенгайна о всего лишь шестидневном запасе боеприпасов... Посетивший нас канцлер (Бетман-Голвег) обеспокоен огромными потерями [141] при Ипре. Просит меня использовать все влияние для остановки наступления. Я придерживаюсь той же точки зрения. Фалькенгайн же не остановит наступления на Ипр до того, как выпустит последний снаряд»{223}.

На Восточном фронте немцы в войне умов в конце 1914 года опять превзошли восточного противника. Два германских математика, справедливо названных Людендорфом «гениями расшифровки», начали читать секретные русские телеграммы, из которых выявился «гигантский план» великого князя Николая Николаевича: нанести главный удар между Неманом и дорогой на Гумбинен-Инстербург, опрокинуть Восьмую германскую армию, отбросить ее за Вислу, а затем между Млавой и Вислой вступить в Восточную Пруссию. Великий князь проявлял аристократическую несерьезность. Мы видим, что одна сторона воевала слепо, а другая видела карты противника.

Двадцать первого декабря 1914 г. военный атташе Британии прислал секретный доклад с оценкой военной ситуации в России. В нем говорилось об устрашающей нехватке военного снаряжения, о генералах, которые, не имея военного опыта, вступили в командование фронтами, о 800 тыс. рекрутов, готовых отплыть на Западный фронт — во Францию, но не имеющих винтовок, о нехватке умения, об искаженном понимании в Петрограде военной ситуации. Атташе докладывал, что в России «солдаты живут только тем, что они могут собрать в пределах досягаемости в своем регионе. Они собирают часть урожая, но они не могут обеспечить себя военным снаряжением — оно не растет на полях».

Доклад произвел впечатление, и боязнь того, что Россия потерпит поражение, стала среди британских министров почти всеобщей. Премьер-министр Асквит стал возлагать основные надежды на вступление в войну Италии и Румынии, их присоединение к Антанте может «положить конец сопротивлению Австрии».

Трудной осенью 1914 г. французы и англичане потеряли более миллиона человек. Два самых энергичных члена английского кабинета министров — Черчилль и Ллойд Джордж — заявили в один голос, что войска не могут и дальше «жевать колючую проволоку» и что ни одна война еще не выигрывалась сидением в окопах. Нужно найти альтернативу. На одном из заседаний кабинета министров Черчилль предложил «обшить стальными листами трактор — для того чтобы несколько человек могли спрятаться в укрытии и пересечь ничейную полосу». Большое количество таких машин, с точки зрения Черчилля, могло бы помочь английской пехоте пробить линию фронта. В сентябре 1914 г., купив имеющиеся в продаже тракторы, он приказал обшить их стальными листами. В имении герцога Вестминстерского в обстановке исключительной секретности началось создание того, что называлось «ватерклозетами для России». Всем понятно было сокращение «ватерклозет» — это были начальные буквы имени Уинстон Черчилль. Кто-то предложил называть новые наземные корабли танками, и Черчилль согласился с этим предложением. [142]

Обе коалиции стремились привлечь на свою сторону нейтралов. Этого удалось добиться и центральным державам и Антанте.

Ранним утром 29 октября 1914 года два германских ультрасовременных корабля под турецким флагом, «Гебен» и «Бреслау», бомбардировали Одессу и Николаев, а затем выбросили мины на самых важных российских морских путях. Следующими целями вступившей в войну Турции стали Севастополь, Феодосия и Новороссийск. В Закавказье русская армия была вынуждена открыть новый фронт. Месть за русские потери осуществляли в основном англичане. 1 ноября они бомбардировали турецкий порт Акаба.

Антанта ответила на Дальнем Востоке. Уже в начале августа 1914 г. японское правительство информировало Грея, что готово объявить войну Германии. Было очевидно, что японцы стремятся к овладению германскими островами в Тихом океане и германской зоной влияния в Китае. В Лондоне далеко не все были уверены в том, что интересам Британской империи послужило бы такое усиление Японии в Тихом океане. Но ситуация диктовала необходимость привлечения любых сил. Японцам следовало обещать все, их следовало привлечь к войне против Германии без всяких оговорок. Черчилль писал Грею:

«Их нужно приветствовать как друзей и товарищей. Помните, что шторм только начинается. Им нужно пообещать Китай».

В результате 23 августа 1914 г. Япония объявила войну Германии. Черчилль обсуждал возможность посылки японской эскадры в Средиземное море, а также в другие европейские воды. Он полагал, что японское давление может оказаться решающим в привлечении на сторону Антанты Италии и что при помощи японской эскадры союзники могли бы получить превосходство в Балтийском море. Японские военные корабли отныне осуществляли конвойные функции при проводе транспортных судов в Средиземном море.

Германские идеи

На протяжении всей войны Германия считала союз России с западными странами неестественным — слепое единение Британии и Франции с Россией приведет к плачевным для Запада результатам. Казаки войдут в Копенгаген, Стамбул и Кувейт, и тогда Лондон и Париж пожалеют о крахе Германии.

Чтобы воздействовать на нейтралов и общественность воюющих стран, 93 немецких поэта, историка, ученого, священника и музыканта выпустили в октябре 1914 г. «Манифест цивилизованному миру»:

«Мы будем вести эту борьбу до самого конца как цивилизованная нация, следующая традициям Гёте, Бетховена и Канта».

Даже кайзер присоединился к войне идей: «Я безусловно убежден, что страна, которой Бог дал Лютера, Баха, Вагнера, Мольтке, Бисмарка и моего деда, будет еще призвана для великих свершений ради блага человечества».

Не все немецкие таланты разделяли патриотический пыл указанного манифеста. В пику им профессор физиологии Берлинского университета [143] Георг Фридрих Николаи обратился с призывом после окончания войны объединить интеллектуальные усилия Европы и создать политически единую Европу:

«Этот шаг должны сделать все те, кто действительно ценит культуру Европы, — те, кого Гёте пророчески называл «хорошими европейцами».

Этот манифест подписало меньшинство светил научного и культурного мира Германии. Но среди них был Альберт Эйнштейн.

Миттельойропа

С началом войны Берлин отбрасывает сдержанность и обнажает свое стратегическое планирование на послевоенный период. Самым конкретным результатом идейной работы в Германии 1914-1915 гг. стало понятие «Миттельойропа». Ведущий германский либерал Ф. Науманн опубликовал в октябре 1915 года книгу «Миттельойропа», концепция которой строилась на германской гегемонии. Основой «Миттельойропы» виделся экономический и таможенный союз Германии и Австро-Венгрии.

«Франция должна быть ослаблена, чтобы сделать ее возрождение в качестве великой державы невозможным на все времена. Россия должна быть отброшена назад настолько далеко от германской восточной границы, насколько это возможно, а ее доминирование над нерусскими вассальными народами должно быть сокрушено»{224}.

Главное:

«Мы должны создать центральную европейскую экономическую ассоциацию посредством единого таможенного договора, который включал бы в себя Францию, Бельгию, Голландию, Данию, Австро-Венгрию, Польшу и, возможно, Италию, Швецию и Норвегию. Эта ассоциация не будет иметь какой-либо единой конституционно оформленной высшей власти, и все ее члены будут формально равны, но на практике будут находиться под германским руководством и должны стабилизировать германское экономическое доминирование над Миттельойропой»{225}.

Наряду с решающим ослаблением России эта концепция предполагала геополитическое ослабление Франции, у которой следовало отобрать железорудные копи Лонгви-Брийе. После поражения Антанты следовало предложить Франции пакт об обороне и помощи — ее нужно «приласкать», приближая к Германии в ее борьбе против России и Британии.

Миттельойропа — цель Общегерманского союза с сентября 1914 г.

«Абсолютно императивным является требование, чтобы Миттельойропа, включая регионы, полученные Германским Рейхом и Австро-Венгрией в качестве призов победы, образовывали одну единую экономическую общность. Нидерланды и Швейцария, три скандинавских государства и Финляндия, Италия, Румыния и Болгария будут присоединены к этому ядру постепенно и исходя из принуждающей к такому сближению необходимости»{226}.

В Миттельойропу войдут в дополнение к Австро-Венгрии Нидерланды, Швейцария, Норвегия, Финляндия, Италия, Болгария, Румыния и обширные завоеванные территории России{227}. [144]

Партия центра предусматривала создание «великого центрально-европейского таможенного союза, который включал бы в себя Голландию, Францию, Данию, Швейцарию, Австро-Венгрию и балканские страны... Германия должна воспользоваться ситуацией, которая может не возникнуть вновь еще на протяжении столетий. Только тогда Германия могла бы говорить на равных с Америкой и Британской империей». Контролируемая Германией зона от Пиренеев до Мемеля, от Черного моря до Северного, от Средиземноморья до Балтики позволила бы Германии конкурировать с Соединенными Штатами в борьбе за мировое экономическое первенство.

Эти идеи разделяли кайзер Вильгельм II, влиятельные министры, такие как Ягов. Канцлер Бетман-Гольвег зафиксировал свое видение новой карты Европы 9 сентября: германская Миттельойропа подчинит себе Запад и Восток; уничтожение Франции как великой державы, ликвидация британского влияния на континенте и фактическое изгнание России из Европы обеспечат германскую гегемонию. 21 августа:

«Привлечь Польшу и другие государства к Империи — центрально-европейской системе дифференцированных тарифов. Великая Германия включит в себя Бельгию, Голландию, Польшу как непосредственные протектораты и Австрию как опосредованный протекторат»{228}.

Мирные планы Бетман-Гольвега от 9 сентября 1914 г.: политическая карта Европы должна измениться, Запад и Восток должны подчиниться Центру Европы. В канцелярии канцлера пришли к выводу:

«Вся Юго-Восточная Европа является лежащей у наших дверей культурной колонией»{229}.

Такую цель можно было достичь только силой. Германское лидерство, писал он 16 сентября 1914 года, «не может быть достигнуто на основе соглашения об общих интересах, оно создается только под давлением политического превосходства»{230}.

Отражая мнение военной касты, фельдмаршал Мольтке-младший утверждал, что «латинские народы прошли зенит своего развития, они не могут более ввести новые оплодотворяющие элементы в развитие мира в целом. Славянские народы, Россия в особенности, все еще слишком отсталые в культурном отношении, чтобы быть способными взять на себя руководство человечеством. Под правлением кнута Европа обратилась бы вспять, в состояние духовного варварства. Британия преследует только материальные интересы. Одна лишь Германия может помочь человечеству развиваться в правильном направлении. Именно поэтому Германия не может быть сокрушена в этой борьбе, которая определит развитие человечества на несколько столетий»{231}.

Группа левых социалистов, осмысливая начало войны 1914 г., объявила Германию лидером мировой революции против плутократического Запада{232}. Германские интеллектуалы снова писали:

«Германия опять стоит перед задачей стать посредником между Востоком и Западом».

Историк Ф. Майнеке ощутил рост аппетита в германской промышленной элите.

«Я помню характерную беседу в доме Гинцс с национально известным экономистом Шумахером. Я сказал, что нечто вроде [145] мира в Губертусбурге (мир, которым в 1763 г. завершилась Семилетняя война. — А. У ). будет уже немалой победой для нас «О! — воскликнул Шумахер с ликующим видом. — Мы можем надеяться на значительно большее!»{233}

Уничтожение Франции как великой державы, ликвидация британского влияния на континенте и фактическое изгнание России из Европы — вот планируемые основания установления в Европе германской гегемонии. Такую цель можно было достичь лишь силой.

Две линия

В германском руководстве сформировалось две линии канцлера Бетман-Гольвега и военно-морского министра Тирпица

Первая концепция . Главная цель Бетман-Гольвега лежала на Востоке: ослабить Россию как фактор европейской политики.

«Россия должна быть отброшена в Азию и отрезана от Балтики; с Францией и Англией мы всегда сможем договориться, с Россией — никогда»{234}.

На Западе Бетман-Гольвег после войны хотел договориться о «культурном союзе» Германии с побежденными Францией и Британией против «варварской России». Россия должна была быть вычеркнутой из европейского контекста. В записях канцлера от 11 августа 1914 г ставились следующие цели:

1) использовать подрывные действия для общего ослабления России;

2) создать нескольких буферных государств между Россией, Германией и Австро-Венгрией в качестве средства «отбрасывания России назад, на восток, так далеко, как это только возможно»{235}.

Конкретно говорилось об «освобождении от гнета московитов» нерусских народов, осуществляемом под германским военным контролем. Австро-Венгрия должна быть расширена за счет Украины, Румынии и Бессарабии.

Согласно схожим идеям Всегерманского союза, Россия должна быть «насильственно обращена назад, на восток, ее границы должны быть уменьшены примерно до границ государства Петра Великого. Главное — вернуть Россию в допетровское состояние Представляя партию центра, М. Эрцбергер указывал, что Россия должна быть отброшена от обоих морей, Черного и Балтийского Он предусматривал создание польского государства под германской опекой, отделение от России Украины и Бессарабии.

Позиция германских промышленников в изложении А Тиссена «Россия должна лишиться балтийских провинций, части Польши, Донецкого угольного бассейна, Одессы, Крыма, Приазовья и Кавказа»{236}. Группа рурских промышленников требовала балтийские провинции и Украину вплоть до Дона, Крыма и Кавказа, чтобы не тормозить сырьевую обеспеченность Центральной Европы, объединенной в широкий таможенный союз.

Основным элементом почти всех германских футурологических построений являлось такое ослабление России, чтобы она никогда не стала угрозой для Миттельойропы. Мы нигде не находим планов инкорпорации [146] России в Европе. Все планировщики второго рейха думали только о том, как отбросить Россию от европейского центра. М. Шелер в книге «Гении войн» объявляет, что единственной подлинной целью Германии является объединение всего континента против России. Запад должен понять, что только могущественная Германия, вставшая между Балтикой и Черным морем, может защитить его от растущей мощи России Роль бастиона Миттельойропы против «Московии» предназначалась находящейся под германским протекторатом Польше. Поляков в Силезии и Пруссии предполагалось переселить на восточные земли Польши по линии Барта-Марев, откуда следовало выселить всех евреев. На этот германо-польский вал позднее нужно было, согласно немецким планам, поселить немцев из немецких областей Поволжья. Мы видим, как старый прусско-германский национализм превращается в германский расизм, согласный лишь на германскую гегемонию в Европе.

Ради развала Российской империи немцы начали активную пропагандистскую работу среди финнов, русских евреев и кавказских народов. Инструментом были избраны революция и использование национализма. Немцы начали оказывать помощь украинским националистам.

При этом канцлер Бетман-Гольвег предлагал довольно мягкие условия мира для Франции (это должно было позволить Германии и Австро-Венгрии сосредоточиться на экспансии на Востоке) Канцлер, министр иностранных дел Ягов и бывший посол в Лондоне Лихновский выступили за примирительную позицию в отношении Британии. Начальник генерального штаба фон Мольтке шел даже дальше — он считал, что после победы на континенте Берлину следует наладить дружественные отношения с Лондоном.

Вторая концепция внешнеполитического планирования исходила из того, что не Россия, а владычица морей Британия стоит на пути германского развития . Фон Тирпиц и вся военно-морская партия считали именно Британию, а не Россию врагом рейха номер один. Именно Британия мешает укреплению мировых промышленных торговых позиций Германии. Линия Тирпица заключалась в заключении после победоносной войны союза с Россией (завершить войну с ней следует возможно скорее). В интересах Германии допустить выход России в Средиземное море, поскольку это неизбежно приведет ее к конфликту с Британией{237}. Так партия центра выступала прежде всего за «ликвидацию британского опекунства при решении вопросов мировой политики, нетерпимого для Германии»{238}.

В том же ключе Фалькенгайн объяснял причины выбора западных стран как цели номер один:

«Наш самый опасный враг находится не на Востоке, этот враг — Англия, организатор всего заговора против Германии. Мы сможем нанести ей ущерб только в случае выхода к морю»{239}.

И кайзер и фон Мольтке поддержали идею оказания помощи антианглийским элементам в Индии, Египте и Южной Африке. Тирпиц и его адмиралы выступали за жесткую блокаду Британии. [147]

Сближение с Россией имело своих сторонников и в армии. 21 декабря 1914 г. генерал фон Сект (который в будущем возглавит рейхсвер и выступит упорным сторонником германо-русского союза) писал:

«Решающим является вопрос: какая нация может быть нашим лучшим союзником в борьбе против Англии? Ответ, по моему мнению, будет иметь решающее значение в проведении нашей политики в будущем... Францию следовало бы приветствовать в качестве союзника, и с географической точки зрения такой выбор сделать легко. Но Франция в любом случае будет слабым союзником. Итак, в качестве потенциального союзника можно рассматривать лишь Россию. У нее есть то, чего нет у нас»{240}.

Среди промышленников сходные позиции стала занимать группа В. Ратенау, которому многое на данном направлении придется совершить в будущем. Ратенау утверждал, что германо-русское согласие «сделает все балканские страны, включая Турцию, зависящими от этих двух стран, даст им выход в Средиземноморье и заложит основание общей будущей политики в отношении Азии. Без русской помощи германская политическая активность и экспансия на Ближнем Востоке и на Балканах будет жалким и неудовлетворительным суррогатом»{241}.

Сторонники этой концепции предлагали быть жестче с западным союзником Британии — Францией. Они выступали за полную оккупацию Франции и Бельгии с тем, чтобы оказывать необходимое влияние на несговорчивую Британию, сохраняя при этом дружественность восточноевропейского, русского тыла. Значительная часть германских банкиров выступила за взимание с Франции крупных репараций и за захват французских колоний. Император Вильгельм II в августе и сентябре 1914 г. требовал очистить индустриальные районы Франции и Бельгии от местного населения и заселить их «достойными людьми»{242}. Влиятельный промышленник Август Тиссен полагал, что Франция должна быть ослаблена за счет передачи Германии департаментов Нор и Па-де-Кале с Дюнкерком и Булонью, департамента Мерт-э-Мозель с цепью крепостей и на юге департаментов Вогезы и От-Саон с Бельфором. Бельгия инкорпорировалась в Германию. Германские промышленники (как и правительство) хотели лишить Францию районов залежей железной руды, с тем чтобы обеспечить ее полную зависимость от Германии.

Фон Тирпиц противопоставлял свои взгляды сугубо антироссийской политике канцлера. Первое их столкновение произошло в штаб-квартире в Кобленце 19 августа 1914 г. Тирпиц яростно отстаивал свою точку зрения. Дальнейшее развитие событий показало, что линия канцлера возобладала. Германскому военно-морскому флоту было отказано в активных действиях против Британии. (Бетман-Гольвег хотел сберечь флот как один из козырей в послевоенных переговорах с Британией после поражения Франции).

Планы России и Запада

На противоположных концах Европы не обольщались относительно намерений Германии. По мнению английского историка А. Тойнби, Германия в случае своей победы «низведет Запад до состояния [148] хаоса вооруженного грабежа, неизвестного нам со времен Столетней войны и подвигов Карла Лысого; она сметет начисто работу четырех столетий, уничтожит не только «национальное самоуправление», введенное английской и французской революциями, но и предваряющую самоуправление «национальную консолидацию», проведенную Людовиком XI и Генрихом VII».

Запад отвечал своим оппонентам в 1915 — 1917 гг. приблизительно следующим образом: именно пруссианизм прерывает плавную европейскую эволюцию, что же касается России, то она методично повторяет фазы развития Западной Европы.

С первых же дней войны Запад интересовался русской позицией в отношении будущего Германии. Официально русское правительство — ни при царе, ни в период Милюкова-Керенского — не оглашало своих целей в войне. Более или менее были известны цели России, касающиеся Оттоманской империи, но что Россия собиралась делать в случае победы на своих западных границах, известно меньше. Теперь мы знаем, что царь и его министры хотели бы, чтобы после войны Британия и Франция доминировали на Западе, а Россия — в Восточной Европе. Между ними лежала бы буфером слабая Германия. Правители России в 1914-1917 гг. желали видеть Россию после войны играющей в Европе роль, которую в 1870-1914 годах играла в ней Германия, — роль культурного и индустриального центра, лидирующего в науках и искусстве. Министр иностранных дел Сазонов твердо обещал не делать в отношении Германии одного — не провоцировать в ней внутреннего развала. «Революция никогда не будет нашим оружием против Германии».

К 14 сентября 1914 г. он подготовил проект единых военных целей России, Франции и Британии.

1. Три державы ослабят германскую мощь и претензии на военное и политическое доминирование. 2. Территориальные изменения должны быть осуществлены исходя из принципов прав национальностей 3. Россия аннексирует нижнее течение реки Неман и восточную часть Галиции. Она присоединит к королевству Польши восточную Познань, Силезию и западную часть Галиции. 4. Франция возвратит себе Эльзас и Лотарингию, добавив, если она того пожелает, часть Рейнской Пруссии и Палатинат. 5. Бельгия увеличит свою территорию. 6. Шлезвиг-Гольштейн будет возвращен Дании. 7. Государство Ганновер будет восстановлено. 8. Австрия будет представлять собой состоящую из трех частей монархию: Австрийская империя, королевство Богемия и королевство Венгрия. 9. Сербия аннексирует Боснию, Герцеговину, Далмацию и Северную Албанию. 10. Болгария получит от Сербии компенсацию в Македонии. 11. Греция и Италия разделят Южную Албанию. 12. Англия, Франция и Япония разделят германские колонии.

Нетрудно представить себе, что Сазонов надеялся на зависимость урезанной Австро-Чехо-Венгрии от России. В этом случае уменьшившаяся Германия едва ли могла претендовать на господство в огромной России, имея перед собой объединенную Польшу, славянизированную [149] Дунайскую монархию и трио благодарных России государств — Румынию, Болгарию и Сербию.

Вероятно, имеет смысл указать на максимально возможные притязания России. На южной границе — расширение пределов империи за счет турецкой Армении и Курдистана, овладение проливами, русский контроль над Константинополем. На западной границе — присоединение к русской части Польши австрийской и германской ее частей с превращением Польши в автономное государство в пределах Российской империи. Трудно представить себе участие России в распаде Австро-Венгрии, в случае которого новорожденные чешское и словацкое государства были бы включены в состав империи Романовых (или России Милюкова). Россия заняла бы место Германии и Австрии в Центральной Европе. Десять лет спустя после революции Сазонов писал:

«Ни для императора Николая II, ни для меня как министра иностранных дел не было более ясной и справедливой задачи, чем политическое возрождение чехов».

Кадеты во главе с Милюковым придерживались примерно тех же взглядов, за исключением особой позиции по Польше и Финляндии. В первом случае Польше предоставлялась независимость, а та заключала «вечный союз с Россией». Во втором Финляндия укрепляла свою автономию. Более сложным было отношение буржуазных партий (кадетов в первую очередь) к будущей политической структуре России. Расходясь между собой и конфликтуя, теоретики предусматривали ту или иную степень федерализации России с предоставлением отдельным частям империи большего представительства в федеральных органах и, возможно, некоторых прав на региональную автономию.

3 декабря 1914 г. капитан первого ранга А. В. Нелин, ответственный в русском министерстве иностранных дел за перспективное планирование, представил Сазонову меморандум о будущей политике России в отношении Балкан и проливов. В нем говорилось, что немцы, видящие в славянах лишь рабочую силу, опасаются возрождения южных и западных славян. Но «рука судьбы» оттесняет Австро-Венгрию и Турцию с мировой арены, и это ставит перед Россией новые задачи. «Россия всегда ясно видела важность своих политических позиций на Балканах и в Проливах, требующих обращения Царьграда и к Востоку и к Западу. Лучшие из русских государственных деятелей никогда не сомневались в том, что Турция рано или поздно лишится своих мировых позиций и ее место займет новая мощная Восточная Империя, которую возглавит правительство нашего Отечества. Только утвердившись твердо на Босфоре и Дарданеллах, может Россия завершить свою историческую миссию формирования единого государства всех народов Восточной Европы и части Азии, примирения между ними, умиротворения их и передачи им европейской культуры». Лишь сокрушив Германию и Австро-Венгрию, полагал Нелин, Россия положит конец «эксцессам милитаризма» 1904-1914 гг. Французы дойдут до Рейна, а русские — До Одера, и тогда Стамбул [150] станет Константинополем. На Сазонова, видимо, этот меморандум произвел впечатление, и он запросил 21 декабря 1914 г. мнение начальника генерального штаба Янушкевича в отношении проливов.

Война на истощение

Первого ноября 1914 г. император Николай посчитал, что наступило время подумать о послевоенном порядке (представить себе, что война будет длиться еще четыре года, император, разумеется, просто не мог.) Он был настроен достаточно решительно:

«Я настаиваю, чтобы условия этого мира были выработаны нами тремя — Францией, Англией и Россией, только нами одними. Следовательно, не нужно конгрессов, не нужно посредничества. Мы продиктуем Германии и Австрии нашу волю... Главное — уничтожение германского милитаризма, конец того кошмара, в котором Германия держит нас уже более сорока лет. Нужно отнять у германского народа всякую возможность реванша. Если мы дадим себя разжалобить, через некоторое время будет новая война... Вот как я представляю себе результаты, которых Россия вправе ожидать от войны и без достижения которых мой народ не понял бы необходимости понесенных им трудов. Германия должна будет согласиться на исправление границ в Восточной Пруссии. Мой генеральный штаб желает, чтобы это исправление достигло берегов Вислы... Познань и часть Силезии будут необходимы для воссоздания Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть своих естественных пределов — Карпат... В Малой Азии я должен буду заняться армянами, их нельзя оставлять под турецким игом... Я должен буду обеспечить моей империи свободный выход через проливы... Австро-венгерский союз потерпел крах. Венгрии, лишенной Трансильвании, будет трудно удерживать хорватов. Чехия потребует по меньшей мере автономии — и Австрия, таким образом, сведется к старым наследственным владениям, к немецкому Тиролю и Зальцбургской области... Франция возвратит Эльзас-Лотарингию и распространит свою власть, быть может, и на рейнские провинции. Бельгия получит приращение в области Аахена. Франция и Англия поделят германские колонии. Шлезвиг, включая район Кильского канала, будет возвращен Дании. Воссоздав Ганновер между Пруссией и Голландией, мы бы укрепили будущий мир».

В ответ французский посол Палеолог сказал: «Это конец германской империи». Император Николай согласился: «Пруссия должна стать простым королевством». Предусматривая кардинальное изменение карты Европы, русский император предусматривал будущее развитие России лишь в союзе с Западом. Этот союз должен сохранить единство на долгие годы вперед. Антанта и после войны должна остаться сплоченной.

Французская позиция была вчерне определена на состоявшемся в Бордо 20 сентября 1914 г. заседании совета министров под председательством президента Пуанкаре. Министр иностранных дел Делькассе [151] информировал посла Извольского об отсутствии у России, Франции и Британии оснований для разногласий. Главная цель — сокрушение лидерства Пруссии в Германии. Шлезвиг и Гольштейн вернутся к Дании. Англия получит германские колонии. Россия — гарантии свободного прохода в черноморских проливах. Франция возвратит Эльзас и Лотарингию. Цели, преследуемые Россией и Францией, идентичны и будут реализованы, как только французские и русские войска сомкнут руки в центре Германии. Извольский отметил симпатию Франции к Австро-Венгрии, основанную на «ложном», по его мнению, восприятии якобы имеющегося у нее стремления к независимости от Германии. Можно было предположить, что французы желали увеличить буфер между будущей Восточной Европой, возглавляемой Россией, и Западом.

В Британии с начала войны активно обсуждали возможности глобального передела, в ходе которого Россия получит сушу, а Британия — моря, когда двум империям, русской и британской, суждено будет править миром. Первым шагом двух империй навстречу единству в послевоенном мире стала видеться координация планов при разделе Оттоманской империи. Если Россия получит выход в Средиземноморье, а Британия укрепится в Персидском заливе, будут созданы главные условия их прочного союза. Как раздел Польши долгие годы служил русско-германскому согласию, так раздел Блистательной Порты послужит союзу Петрограда и Лондона в наступившем веке.

Британский министр отказывался официально детализировать британскую позицию, и русский посол граф Бенкендорф в конечном счете прислал в Петроград собственную оценку британских целей: овладение частью германских колоний; нейтрализация Кильского канала; передача Шлезвига (без Гольштейна) Дании; получение основной части германского флота Британией; компенсация Бельгии за счет Голландии, а той за счет Германии (Германская Фризия). На Германию налагались тяжелые репарации «для нейтрализации ее мощи». Франции предназначались Эльзас и Лотарингия, а также некоторые из германских колоний. России передавались польские провинции Пруссии и Австрии, а также русские (украинские) регионы в Галиции и на Буковине. Вопрос о Турции оставался открытым.

На Балканах западные союзники отдавали пальму первенства России. Дело было не только в территориальной близости России и ее давних связях с регионом, роли в славянских делах, но и в том, что гигантская отмобилизованная мощь России позволяла ей вмешательство здесь (в случае нужды), в то время как французы полностью задействовали свои ресурсы на Западном фронте, а Британия еще не сформировала сухопутную армию. Никто не смог бы диктовать России линию поведения на Балканах. В то же время позиции Запада были сильнее в подходе к Италии — здесь вступал в действие фактор британского морского могущества и французской близости. [152]

Изоляция

Единственный путь между Россией и ее западными союзниками проходил через Норвегию и Швецию — с пересечением Ботнического залива — в Финляндию. Германская военно-морская армада сделала этот путь опасным (несмотря на чрезвычайно смелые маневры русских кораблей и подводных лодок, а также закладку мин у Киля и Данцига, совершенные под талантливым руководством русских флотоводцев Эссена и Колчака). В результате мировая война почти герметически закрыла России ворота в западный мир, она оборвала связи, которые всегда были для России живительными.

Ведущие русские политики и экономисты довольно скоро оценили разрушительный эффект русского изоляционизма. В январе 1915 года член русского кабинета М. Харитонов пришел к следующему выводу:

«Изоляция нашей страны является одним из наиболее болезненных и опасных аспектов текущей войны»{243}.

Уже в начале войны царь Николай получил меморандум, созданный в недрах министерства внутренних дел и министерства юстиции, в котором говорилось о необходимости завершить военные действия на фронтах в ближайшее возможное время, поскольку союз с западными демократическими державами представляет для России смертельную опасность{244} как стимулирующий революционно-прозападные круги. Министр иностранных дел Сазонов.

«Изолированное положение наблюдалось с растущей тревогой правительством и общественным мнением по мере того, как становилось все ощутительнее наше одиночество. На почве тревоги за исход войны легко развивается и растет чувство всеобщего недовольства и падает то обаяние власти, без которого не может держаться никакая государственная организация, достойная этого имени. Россия была лишена главного элемента успеха, давшего ее союзникам победу: тесное слияние и сплочение между собой и общность материальных средств»{245}.

Отчетливое понимание негативного влияния изоляции мы видим в дневнике посла Палеолога.

«До войны врожденная склонность к странствиям периодически толкала русских на Запад, высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде. Более скромные круги — интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры — ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, в Швейцарию, в Швецию, в Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они, возможно, сами того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось им это очень легко благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий [153] «западник» Герцен называл «нравственной восприимчивостью». Но за время войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена... Русские оказались запертыми в своей стране, им приходилось теперь вариться в собственному соку, они оказались лишенными ободряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им оказалось всего нужнее»{246}.

Немцы хорошо понимали значение изоляции России. Начальник генерального штаба фон Фалькенгайн пишет:

«Если бы проливы между Средиземным и Черным морями не были закрыты для прохода кораблей Антанты, надежды на успешное ведение войны уменьшились бы значительно. Россия освободилась бы от изоляции, которая давала более надежную, чем военные успехи, гарантию того, что рано или поздно колеблющиеся силы почти автоматически покинут этого титана. Если такой строго дисциплинированный организм, как Германия, привыкший на протяжении столетий к сознательной работе и имеющий в своей распоряжении неистощимую мощь умелых, организованных сил своего народа, едва был способен решить огромную заданную войной задачу, то было ясно, что русское государство, значительно менее сильное внутренне, не выдержит испытания. Насколько это было в человеческих силах предвидеть, Россия была не в состоянии ответить на запросы такой борьбы и в то же время осуществить реконструкцию всей своей экономической жизни, что стало необходимым для нее в свете неожиданной изоляции от внешнего мира»{247}.

Царь Николай — это была одна из не очень многих его удачных идей — еще в начале царствования запланировал создание порта в районе Мурманска. Через несколько месяцев после начала войны (1 января 1915 года) через Мурманск был проложен кабель, соединивший Кольский полуостров с Шотландией и сделавший возможным информационный обмен между Западом и Россией. Понадобились чрезвычайные усилия, чтобы завершить прокладку железнодорожной магистрали Петроград — Мурманск, чтобы Россия и Запад создали канал, хотя и узкий, взаимного сообщения. Разумеется, этот канал лишь несколько смягчал общий чрезвычайно негативный эффект изолированности России.

Подрывная стратегия немцев

К началу 1915 года Россия потеряла 1 млн. 350 тыс. убитыми, ранеными и военнопленными из пяти с половиной миллионов, которые у нее были на начальном этапе войны. Русские батареи молчали, потому что не хватало снарядов. Хотя военный министр генерал Сухомлинов давал полные оптимизма интервью, а генеральный штаб в Петрограде убеждал, что «расходы боеприпасов не дают никаких оснований для беспокойства», английское правительство полагалось на мнение собственного военного представителя в России — полковника Нокса. Оптимистической браваде Сухомлинова и великого князя Николая он противопоставлял реалистическую картину того, что [154] представляла собой Россия и ее армия. Уже в 1914 году он допускал возможность распада России. Из докладов Нокса Черчиллю открылась глубина страшной беды России — неумение использовать наличные ресурсы и желание приукрасить ситуацию. В России не было дано адекватной оценки августовской трагедии 1914 года. 14 германских дивизий под командованием Гинденбурга уничтожили цвет русской армии, то лучшее, что она могла выставить в самом начале войны. Не желая видеть мир в реальном свете, русское правительство скрывало степень поражения и всячески старалось прикрыть августовскую катастрофу сообщениями о победах на Южном и на Юго-Западном фронтах.

В Прибалтике подрывная стратегия Германии значительно отличалась от германских подрывных усилий на украинском, транскавказском и еврейском (не говоря уже о Польше и Финляндии) направлениях. Германия твердо полагалась на остзейских немцев, которым и предстояло реализовать миссию германизации Прибалтики. Литва абсолютно не рассматривалась как поле возбуждения местного национализма. В ней немцы видели уже готовую часть будущего рейха. Больше внимания уделялось Курляндии, Лифляндии и Эстонии, но прежде всего с точки зрения нахождения способа консолидации местного населения под руководством остзейцев. Курляндия (как и Литва) виделась частью будущей Великой Германии.

На рубеже 1914-1915 гг. детализация германской политики на Востоке была поручена губернатору Франкфурта-на-Одере Ф. фон Шверину. Вырабатываются планы отторжения Литвы и Курляндии с заселением их германскими колонистами. В Германии сплачивается круг людей, чьей профессиональной целью стало «расчленение России и отбрасывание ее к границам, существовавшим до Петра I, с последующим ее ослаблением»{248}.

Во главе этой подрывной деятельности становится энергичный заместитель государственного секретаря Циммерман, направлявший основную работу из Берлина. Украинская часть задачи была поручена балтийскому немцу Рорбаху, который еще до войны специально обследовал отдельные районы России на предмет раскольнической деятельности. Группы балтийских немцев, живших в Германии, — Теодор Шиманн, Иоханнес Халлер и др. — профессионально занимались тем, как сокрушить Россию изнутри до состояния допетровской Руси. Украина называлась всеми ими целью номер один.

Конкретная задача мобилизации националистов и революционеров с целью откола богатейшей части России — Украины — была поручена в 1915 г. Диего фон Берену. Его фаворитами были радикальные социалисты. Оценку другому активному профессиональному противнику российского единства — фон Визендонну — мы видим из письма лидера «Лиги инородческих народов России» балтийского барона Экскюля от 8 мая 1915 г.:

«Германский рейх должен воздвигнуть два монумента в признание ваших заслуг: один на северной оконечности Финляндии, другой на крайней южной точке Кавказа»{249}.

Тремя конкретными [155] руководителями подрывной работы против России были три карьерных дипломата: Фрайхер фон Ромберг в Берне, граф Брокдорф-Ранцау в Копенгагене и Фрайхер Люциус фон Штедтен в Стокгольме. Национализм и неблагоприятные социальные последствия быстрой индустриализации в России были той питательной средой, на которой империалистическая Германия строила свои планы.

Уже 3 августа 1914 г. Циммерман телеграфировал инструкции германскому посольству в Константинополе: следует поднять против России Кавказ. 6 августа канцлер Бетман-Гольвег инструктировал посла в Стокгольме фон Рейхенау обещать финнам создание автономного буферного государства. И это в течение первой недели после объявления войны: подрыв внутренних связей России на просторах от Баренцева до Черного моря. В первые же дни конфликта в Финляндии начали распространяться, согласно приказу Бетмана-Гольвега, брошюры с обозначением целей Германии в войне: «освобождение и обеспечение безопасности для народов, порабощенных Россией, русский деспотизм должен быть отброшен к Москве».

Согласно инструкциям от 11 августа 1914 г., изданным министром иностранных дел Яговым, целями германской политики называлось следующее:

«Очень важна реализация революции не только в Польше, но и на Украине:

1. Как средство ведения военных действий против России.

2. В случае благоприятного для нас завершения войны создание нескольких буферных государств между Россией, с одной стороны, Германией и Австро-Венгрией — с другой желательно как средство ослабления давления русского колосса на Западную Европу и для отбрасывания России на восток настолько, насколько это возможно».

Мы видим, что создание независимого украинского государства и прочее было выдвинуто германским руководством не в результате военного истощения и отчаяния, а уже в первые дни войны. Не некие эстремисты-пангерманцы, а официальное руководство рейха поставило перед собой задачу раскола России. Уже на второй неделе войны выделение Украины было названо официальной целью германской политики — и эта идет вплоть до Брест-Литовска.

Австрийский канцлер Берхтольд говорит 17 октября 1914 г.:

«Наша главная цель в этой войне — ослабление России на долгие времена, и с этой целью мы должны приветствовать создание независимого украинского государства».

Матиас Эрцебергер в сентябре 1914 г. ставит цель:

«Освобождение нерусских народов от московского ига и реализация самоуправления каждого народа. Все это под германским верховенством и, возможно, в рамках единого таможенного союза». Общая характеристика предлагаемой политики — «отрезать Россию от Балтийского и Черного морей».

Сэр Бернард Пейрс писал:

«Неудивительно, что эта война является для России религиозной войной. Война дала надежду неким чудом осуществить все дорогие мечты, одним ударом предотвратить всю прежнюю работу Германии в деле реализации задачи доминирования [156] в России».

Русское правительство, начиная в октябре 1914 г. работу по ликвидации германских поместий, указывало:

«Война создает особо благоприятные условия для окончательного решения проблемы германского влияния в России»{250}.

Барон Б. Нольде вспоминает:

«Всеобщим принципом стало: «Свобода от германского ига!»{251}

Этот лозунг вскоре стал очень популярным.

Ставка на раскол Антанты

Военные и военно-морские лидеры Германии быстрее, чем их гражданские коллеги, пришли к выводу о практической невозможности победы в войне на истощение. 15 ноября 1914 г. начальник германского генерального штаба Фалькенгайн в продолжительной беседе с канцлером Бетман-Гольвегом обосновал следующие идеи:

«До тех пор пока Россия, Франция и Британия держатся вместе, у нас нет возможности добиться достойного мира. Более вероятно, что мы медленно начнем терять силы. Следует исключить из борьбы либо Россию, либо Францию».

Итак, войну против троих выиграть невозможно, а если так, то нужно сосредоточить усилия по достижению сепаратной договоренности в одном направлении. Бетман-Гольвег полагал, что следует сконцентрироваться на России:

«Ценой того, что мы установим с Россией те же в своей основе границы и условия, которые существовали до войны, мы сможем позволить себе реализацию тех условий на Западе, которые кажутся нам необходимыми. Одновременно будет покончено с Тройственной Антантой»{252}.

Ради сепаратного мира с Россией канцлер был готов отказаться от экспансионистской программы августа-сентября 1914 г.

Но в отличие от по-военному прямолинейного Фалькенгайна канцлер не мог попросту послать России мирные предложения — это могло иметь катастрофические последствия в самой Германии. Он вынужден был действовать осторожно и, помимо прочего, ждать сигналов из России. Пока таких сигналов не следовало. В целом ориентация на сближение с Россией была ярким проявлением антибританских обертонов — это сближало линию канцлера с линией военно-морского министра Тирпица, которая пользовалась влиянием в меру популярности антибританских эмоций.

Эта мера имела свои пределы. Одним из наиболее влиятельных противников политики примирения с Россией стал «сильный человек» министерства иностранных дел Циммерман и все те, кто считал ожидание сепаратизма России пустой тратой времени. Да и сам канцлер Бетман-Гольвег увлекся идеей сепаратного мира лишь на время. Новые ожесточенные битвы и стоическое молчание Петрограда ослабляли уместность курса на поворот России. В Берлине начались поиски новых стратегических замыслов — у Германии действительно не было роскоши сколь угодно долгого ожидания.

Рассматривались различные варианты. Лидер сионистского движения в Германии Макс Боденхаймер предлагал создать буферное [157] многонациональное государство между Германией и Россией, управляемое немцами и евреями. Нужно сказать, что такой германо-еврейский союз против славян не получил поддержки германского руководства — полное отчуждение всех славян не входило в планы Берлина. Да и само сионистское движение, после того как осенью 1914 г. обнаружилось примерное равновесие противостоящих сил, объявило о своем нейтралитете Обращение к подрывной деятельности стало видеться все более неизбежным.

Стабилизация фронта

Подавленность и безумные надежды быстро сменяли друг друга. Даже после поражения Самсонова и Ренненкампфа в Восточной Пруссии командующий британскими войсками уверенно полагал, что русские будут в Бреслау (на полпути к Берлину) к 15 октября 1914 г Мы видим, что с самого начала войны Россия и ее западные союзники не имели адекватного представления о проблемах друг друга, о реальном положении дел на союзном фронте. Если бы западные союзники в полной мере оценили значение Танненберга, где погиб цвет кадровой российской армии, они не упрекали бы русских осенью 1914 г. в безынициативности (как это делал, скажем, Китченер, обращаясь к русскому послу в Лондоне Бенкендорфу). Впрочем, неясность на Восточном фронте была во многом результатом сознательного умолчания русских властей. Как часто бывало в русской истории, здесь строилась новая «потемкинская деревня».

Среди союзников более всего беспокоились скептичные англичане 4 октября 1914 г. фельдмаршал Китченер телеграфировал послу Бьюкенену в Петроград:

«Наиболее важным является получение достоверной информации относительно состояния боевых действии на восточной границе Германии, от этого будут зависеть критические решения, которые мы должны принять в отношении посылки войск».

Тупик на Востоке приведет «к попытке стремления германских войск осуществить высадку в Англии, что создаст для нас ситуацию не только критическую, но фатальную». Выживание Франции и Англии ставилось в зависимость от развития событий на Восточном фронте.

Испытывая сомнения в своих источниках, Китченер и Грей в октябре 1914 г. обращаются за более точной оценкой происходящего на Восточном фронте к французам. Но и те, доверяя русскому оптимизму и не имея собственной службы информации в России, ничем не могли помочь. Один из членов британского кабинета министров записал 14 октября 1914 года:

«Или наш атташе в России чрезвычайно некомпетентен, или русские не позволяют ему сообщать нам то, что он знает. В любом случае и мы и французы пребываем в неведении».

Более трезвое отношение к России

Посол Британии во Франции Берти отмечает 20 октября «жалобы на медленный прогресс русских». Только к концу октября 1914 г в сознание западных союзников проникает представление о том, что [158] русские приложили огромные усилия и понесли чрезвычайные потери Ожидать от них чего-то сверхъестественного в ближайшее время не стоит. Китченер стал более всего бояться концентрации России на более слабом противнике — Австро-Венгрии, что позволило бы всей превосходной германской мощи обрушиться на Запад. Весь октябрь и ноябрь 1914 г. он просит русских не ослаблять давления на германском направлении. Но время шло, и «русские, — как пишет английский историк Чемберс, — начали чувствовать, что они воюют не человек против человека, а умение против умения, и в глубине своего сердца они не могли забыть, что русские в своих знаниях и в своем вооружении не могут сравниться с западной армией. Успехи в Галиции против менее сильной державы не могли компенсировать губительную для морали беззащитность, которую русские стали ощущать после каждого крупного столкновения с немцами».

Как оказалось, напрасными были многие надежды России и Запада. С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. Запад действительно был технологическим, финансовым и торговым центром мира, но различные обстоятельства помешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Сказалось незнание России, незнакомство с работой его социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя. В конечном счете взаимное непонимание привело к взаимному разочарованию в ходе первых сорока месяцев конфликта между августом 1914 и декабрем 1917 г.

Проявлением выхода этого отчаяния на поверхность явилась суровая критика союзного Запада, обладавшего (в отличие от русской армии) превосходной артиллерией и тем не менее замершего неподвижно в окопах. Медленно, но верно в России получает все более широкое распространение ксенофобия Недостатки внутренней русской организации начинают объяснять происками немецких агентов или враждебных русскому делу евреев. С каждым месяцем войны создаются все более стойкие предпосылки пагубного изоляционизма последующих десятилетий

Внутреннее положение усложнилось. С одной стороны , с провозглашением четвертой Государственной Думой национального единства казалось, что «священный союз» внутри страны достигнут. Россия — не Австро-Венгрия. Основами союза были общие экономические и политические интересы, общая история, общие надежды на общее будущее. Всякий сепаратизм стал рассматриваться как не оправдавшая себя теория.

С другой стороны , индустриальная мобилизация требовала планомерного перевода промышленности на военные рельсы, она требовала, по выражению Г Уэллса, «умения вести сражения, вооружившись наукой, эффективно используя экономику, вооружившись машинами и мыслью против разрушений и раскола»{253}.

Но нигде в промышленности, торговле, распределении (словом, организации) [159] Россия не была так слаба по отношению к центральным и западным державам, как в планомерной организации. Проблема транспорта и невозможность организовать огромную крестьянскую массу подрывали мощь России. Железнодорожная система страны — ее единственная транспортная надежда — выдержала лишь первый год войны. В дальнейшем мастерские железнодорожного ремонта были превращены в фабрики по производству вооружений. Ее единственные в той или иной степени открытые внешнему миру порты — Архангельск, Владивосток, а позднее Мурманск — были недостаточно оборудованы для приема импорта. Отметим, что изгнание огромной колонии немцев из промышленности и торговли привело к приходу на ключевые посты малокомпетентного состава.

Как справедливо пишет барон А. Мейендорф, «наивно было ожидать, что русская гениальность в деле самообороны и самоутверждения проявят себя таким образом, что удивит весь мир и будет достаточной для организации и координации деятельности на просторах половины континента... Военные вожди, будь то император или Временное правительство, не могли изменить характер своего народа, характер бюрократии, не смогли даже обеспечить лояльности всех частей образованных классов, с тем чтобы мобилизовать всю силу нации»{254}.

Россия все же приложила колоссальные усилия. Специалист по данному периоду академик Струмилин указывает, что производственный потенциал России увеличился между 1913 и 1917 гг. почти на 40% (затем наступил резкий спад). Доля иностранных инвестиций в общем их объеме капиталовложений составила, по мнению Дж.-М. Кейнса, примерно половину{255}.

Пытаясь уже в ходе войны исправить положение с транспортом, русское правительство в срочном порядке начало строить 5000 километров новых железнодорожных путей, но к 1917 г. сумело завершить строительство лишь половины из них{256}. Самой важной была Мурманская железная дорога, соединившая железнодорожную систему России с единственным незамерзающим портом на Баренцевом море

Окончание года

Военные советники англо-французов в ставке и дипломаты Антанты в посольствах стали ощущать эту новую, крайне неприятную для себя ноту: отчетливое понимание критического значения России для судеб мирового конфликта, в ходе которого решалась судьба Запада. В западных столицах начинают опасаться того, что их русский союзник, не выдержав давления суровых обстоятельств, начнет в своих действиях исходить из собственных интересов, а не из союзнической лояльности. Тогда Запад погиб. Именно в эти дни (1 ноября 1914 года) фельдмаршал Китченер уведомил президента Пуанкаре, а также генералов Фоша и Жоффра, что Британия сможет довести свой экспедиционный корпус во Франции до миллиона человек лишь в июле 1915 года. «До этой же даты не рассчитывайте на нас». В [160] этой ситуации все более уверенно возглавлявшая Запад британская дипломатия стала опасаться пассивности России. И это сказалось на межсоюзнических отношениях. Во-первых , Грей попросил Сазонова перенести центр русских усилий с Австро-Венгрии на Германию. Во-вторых , он потребовал от своих западных коллег и союзников предоставления русским более ощутимых стимулов, более привлекательных целей в конфликте, оказавшемся суровой войной на истощение. Чтобы сделать Россию надежным союзником Запада, следовало привлечь ее к долгосрочному планированию.

Удачей командующего Юго-Западным фронтом Иванова (его достоинством была рассудительность) было назначение начальником его штаба генерала Алексеева (которому принадлежит немалое место в истории данной войны). Его сдержанность и стратегический талант немало послужили России.

Двадцать восьмого ноября в Вене началась паника, связанная со слухами, что русские подошли на расстояние 15 километров к Кракову, крупнейшему городу католической Восточной Европы. Но в последующей семнадцатидневной битве у Лиманова русская армия понесла тяжелые потери и вынуждена была отступить. Через две недели русские оставили завоеванный с таким трудом перевал Дукла — дорогу в Венгрию. Только в это время Россия начинает признаваться союзникам, что набираемые в глубинах российских провинций дивизии не имеют вооружения. Первой среди союзников, к которым обратилась Россия, была Англия. Именно тогда были подписаны контракты, согласно которым Британия в течение двух лет продала России тысячу аэропланов и авиационных моторов, 250 тяжелых орудий, 27 тысяч пулеметов, миллион винтовок, восемь миллионов гранат, 200 тысяч тонн взрывчатых веществ{257}. Ожесточение войны поднялось на новую, неизведанную высоту, когда 21 ноября три британских самолета поднялись с аэродрома французской крепости Бельфор и осуществили бомбардировку ангаров германских цеппелинов в Фридрихсхафене. Один из самолетов был сбит, и летчикам пришлось спасаться от ярости немецких гражданских лиц с помощью германской полиции. Отныне и далее в истории двадцатого века расчет на то, что удары с воздуха деморализуют гражданское население, не оправдывался: он вызывал массовое ожесточение противника. Через несколько дней немцы снабдили свои самолеты радиосвязью. Теперь германские наблюдатели с воздуха могли наблюдать за приготовлениями противника и координировать сверху свои действия. Самая организованная армия в мире получила новое средство овладеть обстановкой. Впрочем, действовали и старые методы — с самолетов еще метали металлические дротики. Одно такое простое металлическое копье поразило германского генерала, гордо восседавшего на коне.

В России 1 декабря 1914 года вышел указ о мобилизации российских студентов. Значительная доля прозападного населения оказалась поглощенной войной — процессом, никак не укреплявшим западнические [161] иллюзии. Но гораздо более быстрое разочарование во всяком гуманизме охватило многие десятки, сотни тысяч русских военнопленных, оказавшихся в плену противника. Первые смерти среди них были зафиксированы скрупулезными немцами в лагере близ Виттенберга, в пятидесяти километрах к юго-западу от Берлина. Ежедневный рацион военнопленных состоял из ста граммов хлеба на человека и похлебки. Трое военнопленных спали на одном узком матрасе, брошенном на земляной пол неотапливаемого барака. Русские, в отличие от англичан и французов, не получали продовольственных посылок из дома.

У скептиков появлялось все больше оснований для беспокойства. Первые месяцы войны показали, что к долговременному конфликту индустриального века Россия не готова. На что же полагались государственные умы из блестящей петербургской элиты? Складывается впечатление, что их главной внутренней опорой была вера в то, что (как это ни парадоксально) сама примитивность экономической системы России, преобладание крестьянского населения и крестьянского хозяйства в экономической системе страны явится защитой ее в грядущей борьбе экономик. Самодовлеющее крестьянское хозяйство, мол, обеспечит фактическую автаркию страны, сделает ее нечувствительной к колоссальной трансформации внешнего мира. Эта точка зрения оказалась трагическим заблуждением.

Ошибочным было также представление о бездонности людских ресурсов России. Уже среди первых пяти миллионов новобранцев 1914 г. было много квалифицированных рабочих, на которых держалась стремящаяся достичь уровня производительности Запада русская промышленность. Отток этих специалистов имел самые негативные последствия для русской индустрии.

Выше мы уже говорили, что самые разрушительные для развития России имела установившаяся впервые за многие десятилетия почти герметическая блокада России. Два главных «окна в Европу» — Балтийское и Черное моря — потеряли свое значение каналов обмена. Недолго понадобилось времени, чтобы сказалась губительная отрезанность России от науки и промышленности Запада. Швеция сократила поток товаров и людей между Россией и Западом в ответ на британскую блокаду. В результате рухнула внешняя торговля страны. Импорт сельскохозяйственной техники с Запада прекратился — это ударило по значительной массе русского населения. Уже на второй год войны цены на самые простые инструменты, даже такие, как лопаты и топоры, выросли многократно. Обеспечение же национальных нужд средствами местной промышленности оказалось делом трудным.

Здесь мы приближаемся к ключевому моменту драмы. Мировая война должна была дать ответ на вопрос: стала ли Россия за столетие между Наполеоном и кайзером самостоятельной экономической величиной? Напомним, что конец самонадеянности Николая I был положен Крымской войной, и начиная с 60-х г. XIX в. Россия интенсифицировала [162] свои усилия. Она приняла, в частности, программу достижения самообеспеченности в сфере производства вооружений и боеприпасов. Помочь создать России такую промышленность могли лишь ведущие производители военного оборудования на Западе. Царское правительство пригласило в Россию гигантов военного производства — английские «Виккерс» и «Джон Браун», французский «Шнайдер-Крезо». Мировая война послужила экзаменом сделанному в предшествующие десятилетия. Результаты этого экзамена такие ведомства, как Главное артиллерийское управление, ощутили достаточно быстро. Здесь, а не в чем другом, царизм прежде всего потерпел поражение. Он не обеспечил военную систему страны, и за это предстояла историческая расплата.

Русская система управления народным хозяйством нуждалась как минимум в выделении и росте еще одного поколения инженеров, управляющих, индустриальных рабочих, чтобы встать на уровень, сопоставимый с германским, британским, французским, американским. Неподготовленной к войне индустриального века оказалась система управления Россией. Примитивная система управления аграрной страной не годилась для борьбы с отлаженным военно-промышленным механизмом Германии.

Петр I, сконструировавший сверхцентрализованную систему управления империей, не нашел в своих потомках создателей более гибкой, более приближенной к основной массе населения, к провинциям и губерниям, более инициативной и мобилизующей местные ресурсы системы управления. Царю непосредственно подчинялся Совет Министров, Имперский совет, министерства, суды, полиция, губернаторы и все прочее. Будь Николай Романов Наполеоном Бонапартом или Юлием Цезарем, он все равно не смог бы управлять эффективно империей от Балтики до Тихого океана из одного центра. При этом мечтающая о более современном уровне развития страны совещательная Дума думала прежде всего о борьбе за власть, а не о мобилизации национальных ресурсов — для чего она, собственно, не имела полномочий. Комитеты Думы могли жаловаться или выступать с остро критических позиций, но они не выступили генератором общественной энергии в великой войне на выживание. Усилия городских управ и земств заслуживают самых лучших слов, но они были лишь вспомогательным инструментом, не менявшим общей закостеневшей, не готовой к планомерным многолетним усилиям системы.

Возобладал ли патриотизм над узкопартийной борьбой? Наблюдая за русской политической сценой, англичанин Д.-М. Уоллес не переставал удивляться различию в политической культуре России и Запада. К примеру, он обратился к одному из лидеров партии кадетов (наиболее прозападной) со следующим:

«Вместо того чтобы сохранять атмосферу систематической и бескомпромиссной враждебности к министерству, партия могла бы сотрудничать с правительством и посредством этого постепенно создать нечто подобное английской парламентской системе, которой вы так восхищаетесь. Этого результата [163] можно было бы достичь в течение восьми — десяти лет». Слыша эти слова мой друг внезапно прервал меня и воскликнул. «Восемь или десять лет? Мы не можем ждать так долго!» — «Хорошо, — ответил я, — вы, должно быть, знаете ваши обстоятельства лучше, но в Англии мы должны были ждать в течение нескольких столетий»{258}.

Нельзя, видимо, назвать удачным и осуществленное с началом войны разделение страны на две зоны: военную, подчиняющуюся ставке, и тыловую, оставшуюся под контролем императорского правительства. Трудно себе представить, но это факт: для перемещения из одной зоны в другую специалистам требовалось особое разрешение, что в конечном счете создало водораздел между двумя зонами. Любое число шпионов не могло бы принести больше вреда, чем разделение ресурсов в решающее время, отсутствие концентрации усилий, отсутствие общей картины военного снабжения армии и прифронтовой полосы. Потребовалось немного времени, чтобы противоречия перешли на персональный уровень. Довольно скоро главнокомандующий великий князь Николай Николаевич уже не мог терпеть военного министра Сухомлинова (и наоборот).

Русские военачальники основывали свои расчеты на опыте скоротечной русско-японской войны. Они не создали крупных военных запасов. Во время балканского кризиса посол Бьюкенен спросил у видного члена государственной Думы, «готова ли Россия к европейской войне». «Нет, — был ответ. — Но она никогда не будет готова».

Он был прав. Российская промышленность была еще в слишком отсталом состоянии; у нее не было достаточного количества фабрик и заводов, а на тех, которые существовали, не хватало необходимых машин и нужного числа квалифицированных рабочих.

Повторяем: все было очевидным образом рассчитано на короткую по времени войну. Военные запасы к первым кампаниям у России были не меньше, чем у Запада, но у России не было такой отлаженной системы сбора информации, не было системы гибкого реагирования в экономической сфере, того, что ныне назвали бы менеджеристским аппаратом, механизмов быстрого переключения на новые исторические нужды.

Долгосрочное планирование

На Западе, решая проблему снабжения войск, французский посол в Лондоне Поль Камбон уже 5 августа 1914 г. предложил создать англо-французский орган для снабжения французской армии. Последовавшие двухнедельные дискуссии привели к созданию Россией и Западом Международной комиссии по снабжению (МКС). Российское руководство проявило преступную нерасторопность. В деле закупок вооружения была продемонстрирована типичная российская беспечность, и, если выразиться щадяще, слабость организации. Русские представители в Международной комиссии по снабжению не [164] знали нужд отдельных российских ведомств, у них отсутствовал единый план снабжения войск, им не было дано четкого наказа правительства. Бестолковость, беспечность, ставка на знаменитое русское «авось» вызвала непонимание англичан, французов и американцев, незнакомых с русским менталитетом. В западных столицах воспринимали поведение русских представителей как отражение, с одной стороны, достаточно благополучного состояния дел с боеприпасами, с другой стороны, как желание сохранить независимость.

Еще в пылу поражения на Марне маршал Жоффр спросил у русских представителей, достаточны ли русские запасы снаряжения, и в ответ получил сугубо успокоительное заверение в его достаточности. Но через три месяца грянул гром. 18 декабря начальник штаба русской армии заявил британскому послу и французскому посланнику, что у России вполне достаточный запас людей, способных возместить колоссальную убыль на фронте, но русской армии не хватает стрелкового оружия, истощились запасы артиллерийских снарядов. С легкостью переходя от беспечности к панике, русский генштаб признал, что перспективы не обнадеживают. Несмотря на предпринимаемые меры внутри страны и заказы за рубежом, в ближайшие месяцы положение со снабжением русской армии не улучшится. По свидетельству посла Дж. Бьюкенена, «это был удар грома среди ясного неба»{259}. Такой оборот событий оставил неизгладимый шрам на межсоюзнических отношениях. Запад в конечном счете так и не смог простить русским чиновникам той «потемкинской деревни», которая была преступно возведена в деле производства вооружений.

Однажды генерал Нокс заметил, что русские страдают от «самоубийственного желания представить существующее положение в фальшиво благоприятном свете»{260}. В внезапном приливе откровения великий князь Николай Николаевич внезапно признался навестившему ставку послу Палеологу, что «артиллерийские снаряды выпущены все до одного». Палеолог был поражен — в течение всех последних месяцев военный министр Сухомлинов множество раз доказывал, что нет оснований для серьезного беспокойства относительно положения с вооружениями в русской армии»{261}.

Это прозвучало в воскресенье, 17 декабря 1914 г., как гром среди ясного неба. Послу сообщили, что русская артиллерия не имеет больше снарядов. А на следующий день обеспокоенный посол узнал, что в тылу русской армии сформирован почти миллион солдат, готовых выйти на передовую, но у них нет ружей. Преодолевая почти «детскую» преступную беспечность, западные дипломаты наконец-то получили первые реальные цифры.

Как оказалось, в начальные месяцы войны русская армия нуждалась в 45 тысячах снарядов в день, а заводы России давали лишь 13 тысяч. Экстренные меры приняты не были. Увеличение к февралю 1915 г. планировалось совершенно незначительное — до 20 тысяч снарядов в день — вдвое меньше нормы. Лишь помощь Запада позволяла надеяться, что к маю 1915 г. у армии будет до 40 тысяч снарядов ежедневного [165] запаса — внушительный объем, но меньше, чем того требовала более компактная армия осени 1914 г.

«Недостаток офицеров, снарядов, винтовок, даже обуви и униформ на протяжении уже первых недель Великой войны показал, как тяжело было России поддерживать современные военные усилия... Как только наступила первая зима, критическим вопросом стало: останутся ли граждане России твердыми в своей лояльности царю и стране? Ни одна из мыслей не была отныне излишне авантюристичной и героической теперь, когда террор битвы унес жизни миллиона молодых жизней России»{262}.

Поэтесса Зинаида Гиппиус написала в сентябре 1914 г.:

«Острая мгла повисла над Россией летом. С приходом осени этот туман приобрел красный отсвет и стал еще более горьким... Общая беда не объединяет, а только делает ее более горькой»{263}.

Для масштабных закупок на Западе финансовая система России нуждалась в кредитах. Первая попытка русского правительства получить кредит у Англии относится к началу сентября 1914 года (запрошено было 15 миллионов фунтов стерлингов). Залогом служили золотые резервы Русского государственного банка и русские финансовые бумаги, находившиеся в Английском банке. Осенью 1914 г. узкий круг британских политиков и финансистов обсуждал проблему финансирования вооружения России, оказавшейся, если судить трезво, не готовой к долговременной войне и показавшей — при всех своих гигантских природных и людских ресурсах — неспособность выступить в качестве самодовлеющего мирового центра. Это был горький вывод для российских патриотов, это был горький вывод для союзников России на Западе. Напряжение войны требовало колоссальных расходов Запада. Помощь России ложилась дополнительным бременем.

В кругу финансистов Сити (центра тогдашней мировой финансовой системы) начались горячие споры. В конечном счете возобладали взгляды двух экспертов — Бэзила Блэкета и сэра Джорджа Пейджа: Россию следует финансировать, следует помочь ей делать закупки в Европе, США и повсюду, где это возможно. Но необходимы гарантии, для получения кредитов нужно перевезти часть русского золота в Лондон и постараться избежать гонки за заказами в Америке. Неупорядоченные заказы американской промышленности создают хаос — это работает против союзников. Министр финансов Д. Ллойд Джордж потребовал от своего русского коллеги П. Барка доставить русское золото в Лондон — обменный курс фунта зависел от его золотого обеспечения. Англичане отклонили соображения опасности везти золото через морские просторы в условиях войны. 26 октября 1914 г. соглашение вступило в силу.

Крах иллюзий

В начале декабря 1914 года Россия начала второй раунд переговоров о займах в Британии. Потребности войны, вполне очевидно, потрясли российскую финансовую и промышленную систему. На [166] этот раз в Лондоне отношение к восточному союзнику было более сложным. Часть правящей элиты Запада относилось к финансовой помощи России благожелательно. Сторонники такого подхода исходили из того, что Россия несет свою долю союзнических усилий и ее резкое ослабление гибельно для Запада. Из донесений советника британского посольства в Петрограде О'Бейрна значилось, что Россия расходует на войну примерно один миллион фунтов стерлингов в день, а общие финансовые ресурсы составляют 245,7 млн. фунтов стерлингов. Соответственно, к концу 1914 года сокращение финансовых ресурсов России позволит ей рассчитывать на ведение полнокровных боевых действий в течение всего лишь двух месяцев. О'Бейрн писал из Петрограда личному секретарю Грея сэру Уильяму Тиррелу 8 декабря 1914 года: «Финансовый вопрос приобретает здесь экстренное значение».

О'Бейрн полагал, что в сложившейся критической ситуации Лондону не следует настаивать на доставке в Британию русского золота, «потому что это требование вызывает величайшее возмущение русских». В распространенном среди британской элиты меморандуме О'Бейрна приводились слова министра финансов России Барка: «Если Британия не даст денег, он (Барк) откажется продолжать войну». Посол Бьюкенен поддержал мнение своего финансового эксперта и написал в Форин-офис Николсону, что Британия должна смягчить условия финансирования русских военных усилий. На карту поставлена судьба всей антигерманской коалиции. Лондон попросил конкретизировать запросы Петрограда, и 15 декабря 1914 года Россия пояснила свою позицию в отношении займа. Из запрашиваемых 100 млн. фунтов стерлингов около 30 млн. пойдут на оплату западного оборудования для русской военной промышленности, примерно столько же — в счет погашения прежней русской задолженности, на 15-20 млн. фунтов стерлингов предполагалось разместить русские заказы в Британии. С запросом такого масштаба Ллойд Джордж немедленно ознакомил Военный кабинет. Он довольно жестко охарактеризовал русские запросы: 30 млн. в уплату долгов и только 40 млн. фунтов «на войну». Министерство финансов желало иметь дело лишь с последней цифрой, да и то под 5-6 процентов годовых. Любая сумма, израсходованная за пределами Британии, потребовало министерство финансов, должна быть обеспечена минимум на 40 процентов золотом, доставленным в Британию.

Британское правительство, вставшее перед перспективой долгосрочной войны, нуждалось в создании собственной армии многомиллионной численности. Поэтому оно подходило к любым финансовым запросам весьма жестко. Британия не желала терять свое положение мирового финансового центра, а такая опасность обозначилась явственно — пока на ведении войны наживались лишь Соединенные Штаты. Пожалуй, это был один из наиболее важных моментов в межсоюзнических отношениях. 18 декабря 1914 г. Бьюкенен сообщил, что русское наступление в Силезии остановлено из-за недостатка в военных [167] припасах. В Петроград из Лондона пришла телеграмма, в которой английское правительство отказывалось удовлетворить русские пожелания. Лондон стремился избежать потери финансового могущества. Но, упорствуя в этом стремлении, он мог потерять все.

Сможет ли Россия, вступив в полосу критических испытаний, выстоять? Возможно, острее других чувствовал и русскую неподготовленность и британскую ошибку фельдмаршал Китченер. Он информировал коллег по кабинету 21 декабря 1914 г., что в России складывается чрезвычайная ситуация: «Для нас существенно важно знать намерения русских в данной ситуации». Как далеко они могут отступать, сколько германских дивизий может быть перемещено на Запад, смогут ли русские связать значительные силы немцев во время битвы в Польше? От ответов на эти вопросы будет зависеть не только отношение Запада к России, а нечто большее — собственно, судьба Запада.

Китченер призывал избавиться от иллюзий. Ситуация грозит резким осложнением для Запада. Если немцы возьмут Варшаву, они перебазируют на Западный фронт сорок своих дивизий. Угроза повлияла на коллег по кабинету, они ощутили угрозу и поручили фельдмаршалу Френчу обсудить с французами проблему союзных поставок России.

До британского правительства уже доходили сообщения о росте в России ксенофобии, о горьких упреках в адрес союзников, о горечи русских, часто перелагающих собственную вину на других. Бальфур отметил, что среди русских распространяется мнение, что «вся тяжесть войны — кровь и деньги — падают на Россию... и что Англия ведет себя неблагодарно в отношении России».

Но было бы преждевременно полагать, что Запад потерял веру в своего восточного союзника. Верный своим убеждениям Николсон писал 24 декабря Бальфуру:

«Меня не смутили события в России. Хотя ее наступление отложено и она страдает от анемии в некоторых частях своего организма, эта болезнь не фатальна, и я все еще верю, что она сыграет свою роль к нашему удовлетворению. Мы должны быть готовы к неожиданностям в этой великой войне, где нам противостоит такой мощный противник. Что касается духа русского народа, то у меня нет на этот счет сомнений». Поддерживали пока такое умонастроение и телеграммы главного военного эксперта англичан в России. Нокс в своих сообщениях с Восточного фронта в конце декабря 1914 г. высоко оценил боевой дух и опыт русской армии. По мнению Нокса, в уходящем году «русская армия проявила себя настолько хорошо, насколько все, кто знал ее, мог надеяться. Ее недостатки и встреченные ею трудности можно было предусмотреть»{264}.

Французская точка зрения была выражена в самом конце 1914 г. и звучала оптимистично: немцы даже при самом благоприятном для них повороте событий в ходе кампании в России не смогут добиться здесь быстрого решения. Решающим обстоятельством всей войны, борьбы двух коалиций станет способность французов и англичан выстоять. Маршал Жоффр обещал помочь русской армии оружием и [168] боеприпасами, он заключил, что перебои с вооружением у русских временные.

Оптимистические заявления еще играли свою роль, но общий итог 1914 г. был достаточно печален. В геополитическом уравнении «Россия — Запад» выявилось истинное соотношение сил сторон. Увяли представления о скоротечной войне (максимум 6 месяцев), победно осуществленной с двух сторон. Рухнуло представление о русском «паровом катке», сметающем на своем пути кайзеровскую Германию. Даже французы, которые всегда были более высокого мнения о русских, чем скептичные англичане, стали терять веру в русскую военную машину — так записал в дневнике британский посол в Париже Берти 6 января 1915 г. Но при этом также стало ясно, что русские боеспособны, что они могут выдержать выпавшие на их долю испытания и сделают это тем успешнее, чем больше будет помощь индустриальных стран Запада. С каждым месяцем войны понимание важности России как союзника все больше овладевало лидерами Запада. Параллельно возникает настороженность в отношении того, что Россия под давлением горьких обстоятельств может пренебречь союзнической лояльностью. 28 декабря 1914 г. Бальфур писал Николсону:

«Война не может быть завершена в нашу пользу, если западные союзники не будут иметь Россию полностью на своей стороне до конца».

В России также начался процесс критического осмысления своих возможностей в условиях демонстрации поразительного военного потенциала и организационной силы, проявленных Германией. Для России испытание, которым явилась мировая война, потребовало исключительного внутреннего напряжения сил. Правящим кругам страны стало ясно, что России следует готовиться к мобилизации всех внутренних ресурсов, что ей нужно создавать запас материальных и моральных сил, подобно тому, как снаряжают корабль для очень опасного и очень долгого плавания. Союз России с Западом в условиях военного времени стал требовать мощных внутренних перемен. Это стало особенно очевидным, когда выяснилось, что готовая к жертвам русская армия, несмотря на подвижничество и готовность к потерям, не может возобладать над научно-организованной военной машиной немцев.

Стало ясно, что союз России с Западом, омытый в 1914-1917 гг. кровью, был политическим и военным союзом социально и культурно разнородных организмов. Разумеется, правящий класс обеих частей находил общий язык, он рос в условиях общей европейской цивилизации. Но в свете военного напряжения высветился тот факт, что как общество Россия не является частью западной цивилизации. Месяцы и годы войны показали более отчетливо, чем прежде, что Россия ни по внутренней структуре, ни по менталитету населения не является западной страной. Теперь на фоне кризиса, грозящего национальной катастрофой, вставал вопрос: а может ли она в будущем в принципе претендовать на то, чтобы стать частью Запада? Является ли путь слияния с Западом единственным для нее путем прогресса? [169]

Да и нужно ли ей стремиться быть западной страной? Возник внутринациональный спор, базировавшийся на традиционных идеях славянофилов и западников. Теперь прежние славянофилы (а ныне реалисты справа) говорили: посмотрите, наш национальный характер противоречит западным политическим и техническим методам. В результате прозападная императорская власть начала вступать в конфронтацию с народными массами, на которые пали невообразимые тяготы войны.

После учреждения в 1905 г. Думы прозападный правящий слой и народные массы сделали некоторые шаги навстречу друг другу. Но движение было медленным, а война это движение практически остановила. Более того, она усилила в русском обществе социальное напряжение. Союз городов и Союз земств, будучи национальными русскими патриотическими организациями, отражая логику растущей конфронтации, стали все более противостоять царской администрации. Министр земледелия России Кривошеий определил опасность обозначившегося противостояния в простой формуле:

«Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом «они» и пока они не будут употреблять слово «мы», указывая на всю совокупность русских».

Отсутствие согласия между обществом и правительством, не сумевшим подготовить Россию к войне (и ввиду этого ответственным за поражения в ней) подорвало позиции России в союзе с Западом. Однако царское правительство, вместо того чтобы на патриотической основе консолидировать общество, не желало признавать неэффективность и слабость своего правления. Оно предпочитало прибегать к наивным утверждениям вроде того, что германцы обязаны своим превосходством проволочным заграждениям. Более глубокие причины не были определены, и, может быть, именно этим правительство обрекало себя. Первый удар колокола — гибель армии Самсонова в Восточной Пруссии. Второй — кризис со снарядами и винтовками. Третий — великое отступление, начавшееся в феврале 1915 года и продолжавшееся до осени.

Уже в первые месяцы войны С. Ю. Витте получил доказательства правоты своего убеждения в губительности для России конфликта с Германией. Во французском и английском посольствах сразу же ощутили это мнение возглавляемой им политической фракции. В начале ноября 1914 г. Палеолог в беседе с Сазоновым указал, что царю следует принять меры против возглавляемой Витте кампании, принимавшей, по словам французского посла, «угрожающие размеры». Его английский коллега Бьюкенен поднял (если цитировать его слова) «брошенную перчатку», выступая в Английском клубе накануне нового 1915 года:

«Некоторые известные германофилы обвиняют нас в том, что мы толкнули Россию в войну ради наших личных выгод, а теперь предоставляем ей одной нести все ее тяготы. Эти господа постоянно [170] спрашивают нас: «Где ваш флот? Что делает ваша армия?»

Перечислив немалый вклад, внесенный англичанами в коалиционную борьбу, посол подчеркнул, что именно Англии «германские поэты посвящают свои гимны ненависти, именно на Англию германские профессора обрушивают потоки своей ярости, зная, что путь к владычеству над всем миром им преграждает прежде всего Британская империя».

(Шестнадцатого марта 1915 г. известный своим безупречным тактом император Николай поступил в общем-то нехарактерно для себя. С блеском иронической радости в глазах он спросил посла Палеолога: не слишком ли тот опечален смертью графа Витте? Посол заключил свое мнение в одной фразе: большой очаг интриг погиб вместе с ним. Формула Палеолога чрезвычайно понравилась Николаю, и он дважды повторил ее гостям. Между тем, если бы стратегия Витте, стратегия союза Париж — Берлин — Петербург, была реализована, император имел бы шанс умереть на троне и своей смертью. Ослепление коалиционным мышлением и ложный расчет погубили императора. И его иронический смех оказался иронией истории).

Германская военная машина поворачивает к России

После западного сражения у Ипра и восточного сражения у Лодзи завершился первый этап войны. Западные союзники испытывали огромное чувство облегчения: они выстояли против пяти шестых германской армии. Теперь время должно потечь в пользу союза Запада и России; блокада центральных держав должна сказать свое слово, мобилизация огромной Британской империи явится растущим фактором.

В Германии фанфары первых месяцев утихли. О «плане Шлиффена» следовало забыть. Берлин скалькулировал, что стабилизировавшийся на Западе фронт не сулит благоприятных перспектив. Франция вынесла удар 1914 г. Да, германские войска стояли на чужой территории, но на кого работает время? По большому счету немцы сражались уже не за победу, а за почетное окончание войны. Италия и Румыния начали вести тайные переговоры с Антантой, оттоманский союзник был отрезан от центральных держав. 14 декабря 1914 г. генерал фон дер Гольц пишет из Константинополя Фалькенгайну, что войну решит, к кому присоединятся малые балканские государства, — от того, на чьей стороне они выступят, зависит судьба Австро-Венгрии и Оттоманской империи. 27 декабря Конрад телеграфирует Фалькенгайну:

«Полный успех на восточном театре является решающим фактором для всей ситуации, это чрезвычайно экстренное обстоятельство... Быстрое решение и быстрое исполнение этого решения абсолютно необходимы для предотвращения выступления против нас нейтралов».

Все это предполагало изменение направленности германских действий, убедившихся в неожиданном упорстве французов в обороне. На Востоке еще не было сплошной окопной линии от Карпат до Балтики. Здесь маневр значил многое. Берлин стал благосклоннее к тем, кто приносил победные известия. Канцлер Бетман-Гольвег и министерство иностранных дел встало на сторону героев Танненберга. [171]

Наступает черед России. Главнокомандующий австрийскими войсками Конрад фон Гетцендорф телеграфировал 27 декабря 1914 г. начальнику генерального штаба германской армии Фалькенгайну:

«Полный успех на Восточном театре является решающим условием для улучшения общей ситуации. Быстрое принятие решения и его немедленное исполнение необходимы для предотвращения выступления нейтралов, и наступление должно быть начато не позднее начала марта».

Судьбы войны сместились на Восток. Гинденбурга и Людендорфа, героев Танненберга, не нужно было убеждать в значении Восточного фронта.

Глава четвертая.

Стабилизация на Западе,
поражения России на Востоке

Размышляя над будущим, сидя у обломков «плана Шлиффена», генерал Фалькенгайн, которого кайзер в январе утвердил в качестве начальника генерального штаба, начертал основное правило на 1915 год: заморозить Восточный фронт, сконцентрировать силы на Западном фронте. Россию убедить в необходимости сепаратного мира{265}. Но внутри германского правящего класса только интенсифицировалась война между «западниками» и «восточниками», между приверженцами идеи нанесения главного удара по Франции и приверженцами концепции разгрома России{266}. Фалькенгайн приказал создать на Западном фронте вторую линию оборонительных позиций с бетонными дотами между ними. Эту задачу немцы решили к осени 1915 года — был создан защитный пояс в три километра глубиной{267}. Западный фронт становился непроницаемым с обеих сторон. И хуже приходилось атакующей стороне. Задачей германской артиллерии было не поливание снарядами окопов (обычное занятие союзной артиллерии), а встреча огнем атакующего противника. Когда тот проходил полосу артиллерийского огня, его встречали знаменитые немецкие пулеметы. Прорвать такую оборону союзникам не удалось ни разу.

На Западе, хотя здесь не было еще создано единого командования, существовало единство в отношении цели в начинающемся году. И Жоффр и Френч считали, что задачей является освобождение Франции и Бельгии, разгром германских армий. Жоффр придавал этой задаче эмоциональную окраску, а Френч был более хладнокровен, мысля в традициях классического британского реализма. Кстати, Френч (как и Гинденбург) считал, что судьба войны будет решена на Восточном фронте, на западе нужно только выстоять «до тех пор, пока русские не смогут завершить дело{268}».

У англичан во Франции были уже две армии. Желая использовать свои новые возможности, англичане в январе начале размышлять над возможностью захвата проливов.

Соотношение сил

К началу 1915 г. стало окончательно ясным, что лучшей защитой (и единственно надежной) на этой войне является «рыцарски» недооцениваемая земля. Трехметровой глубины траншея практически уберегала [176] все войска от артиллерийского расстрела. А хотя бы частичное применение бетона сохраняло даже от гаубиц. Быстрее других мастерами земляной защиты стали немцы. За ними шли англичане, (французы и русские со своими мелкими окопами еще не скоро увидели в землеройных работах единственное средство спасения. При этом нужно учесть, что Восточный фронт по протяженности был едва ли не вдвое больше Западного. (Если наложить Восточный фронт на карту Западного, то он размещался от Роттердама до Валенсии). Две с половиной немецких дивизии на Западном фронте занимали позиции вдвое меньшие, чем на Восточном фронте. Главным отличием Восточного фронта от Западного была маневренная война в пику западной Stellungskrieg — войны из окопов.

В Петрограде прошел первый шок от восточнопрусских поражений, появилась вера в победы над австрийцами, произошло общее успокоение. Присутствие в коалиции, помимо Франции, могучей Британии с доминионами успокаивало царя и его военачальников. В начале 1915 года русская армия примерно равнялась силам германо-австрийского противника, но Кавказский фронт отвлек тринадцать пехотных и девять кавалерийских дивизий, и уже в мае 1915 года германо-австрийцы превосходили своих русских противников на Восточном фронте — 110 дивизий против 100{269}. (Только к середине 1916 года русская армия восстановила убедительное численное превосходство: 150 русских дивизий против 100 австро-германских). В середине 1917 года против 2403 русско-румынских батальонов на Восточном фронте сражались 1528 батальонов центральных держав. К концу 1916 года по обе стороны Восточного фронта были расположены по 8 тысяч артиллерийских орудий.

Русская армия в этой маневренной войне действовала хуже — отставала жизненно необходимая в этом случае координация. Штаб в Варшаве желал сосредоточиться против германской армии; штаб в Киеве смотрел только на Австро-Венгрию.

В 1915 году Россия вступила в полосу своих несчастий, и наиболее проницательные из представителей Запада увидели грозные признаки. Вопреки браваде петроградских газет британский военный представитель Нокс уже в конце 1914 г. предсказал возможность распада России. Из докладов Нокса, адресованных тем, кто не хотел сознательно закрывать глаза на суровую реальность, открылась страшная беда России — неумение использовать наличные ресурсы и неукротимое при этом стремление приукрасить ситуацию. Не желая видеть мир в реальном свете, русское правительство скрывало степень поражения и всячески старалось прикрыть августовскую катастрофу в Восточной Пруссии сообщениями о победах на Южном и на Юго-Западном фронтах. Но спустя полгода поражения русской армии приняли такой масштаб, что скрыть их было уже невозможно. Современный американский историк жестко оценивает ситуацию:

«Неожиданный коллапс фронта Иванова в середине мая, легкость, с которой Гинденбург и Людендорф выдвинули «армию Неман» к балтийскому побережью, отражали более сложные русские проблемы, чем просто [177] превосходство Германии в артиллерии. Ощущая нехватку оружия, амуниции и запасов, Россия встретила к середине 1915 г. сложности в замещении боевых потерь, составлявших почти 150 000 человек в месяц»{270}.

Россия потеряла 1 млн. 350 тыс. убитыми, ранеными и военнопленными из первоначальной пятимиллионной кадровой армии. Военный министр Сухомлинов еще давал полные оптимизма интервью, генеральный штаб в Петрограде убеждал, что «расходы боеприпасов не дают никаких оснований для беспокойства», но русские батареи уже молчали, потому что не хватало снарядов и многих видов вооружений. Чтобы произвести 156 деталей, составляющих современную винтовку, требовались 1424 операции, 812 замеров, достаточно сложное производство (которое Россия, собственно, в полном объеме наладила лишь во Вторую мировую войну). Русские заводы производили менее тысячи винтовок в день, в то время как ежедневные потери винтовок русской армией были в три-шесть раз больше. К лету 1915 г. Артиллерийский департамент заказал на русских заводах девять тысяч пушек, а получил только 88{271}. Техническая культура производства оказалась недостаточной.

На Западном фронте царило примерное равенство: 110 франко-английских дивизий против 100 германских. И только последующий (в 1915 — 1916 годах) рост британской армии сместил баланс в пользу Антанты. К середине 1917 года 2219 батальонов англо-французов выступали против 1314 германских батальонов. В артиллерии англо-французы имели на Западном фронте 18 тысяч орудий против 11 тысяч у германцев{272}. В канун наступающего 1915 г. маршал Жоффр мог думать только о потерянных тринадцати департаментах, вся его психика была скована присутствием немцев неподалеку от Парижа. Как и Фалькенгайн, он полагал, что судьба войны решится на Западном фронте, а все остальное лишь отвлекает от главного. В Англии еще не полностью осознали значимости поражения русских войск у Танненберга и тщеты надежд на русский «паровой каток». На столе у Китченера и Черчилля ежедневно лежали 20-30 сообщений стратегической разведки о перемещении войск в Европе, и разобраться в относительной важности каждого сообщения было непросто. Министр финансов в военном кабинете Ллойд Джордж распространил меморандум, предостерегающий от самоуспокоения: военная машина России не имеет необходимых производственных мощностей.

Германия поворачивается к Востоку

Немцы стояли насмерть. 15 января 1915 г. корреспондент лондонской «Таймс» Стэнли Уошборн беседовал с немецкими пленными неподалеку от Варшавы.

«Чем больше беседуешь с немцами — а эти даже ниже среднего уровня, — тем больше чувствуешь, что, прежде чем сокрушить исполненных решимости людей, нужно будет пройти очень длинную дорогу».

Вооружались все более дьявольским оружием. 3 января немцы впервые в ходе войны использовали отравляющие газы. Это произошло на Восточном фронте, у Болимова. Отравляющим газом был ксилилбромид — «T-Stoff». Немцы не учли русский [178] климат: от мороза газ превратился в кристаллы и не имел никакого эффекта. Но мысль военных химиков получила направление для усовершенствования орудий убийства.

В первый день 1915 г. Фалькенгайн и Конрад встретились в Берлине. Третьим был Людендорф. Фалькенгайн являлся «западником», он считал войну в огромной России пустой тратой времени и сил. Озлобление его противников — настроенных на Восток генералов — было таково, что Гинденбург дал совет канцлеру убрать Фалькенгайна. Гинденбург и Людендорф оповестили кайзера, что они полностью на стороне Конрада; собственно, они уже нарушили субординацию и без согласования с Фалькенгайном послали на помощь Конраду несколько германских дивизий. В январе 1915 года провел свою интригу канцлер Бетман-Гольвег. Как и все вокруг, он был в восторге от германского дуэта на Восточном фронте и попытался уговорить военный кабинет сместить генерала Фалькенгайна. На что коллеги ему резонно напомнили, что Фалькенгайн был другом юности кайзера, а Людендорфа Вильгельм считает заносчивым и высокомерным. В Германии, в штаб-квартире Восточного фронта, формируется могучее трио, в котором Гофман олицетворяет мысль, Людендорф — энергию, а Гинденбург — престиж и самообладание. Это трио приходит к мысли, что Западный фронт неизбежно будет заморожен примерным равенством сил и атакующая сторона будет лишь терять свои силы.

Фалькенгайн ответил на интригу тем, что назначил Людендорфа начальником штаба создаваемой Южной армии. Пусть его раздутый престиж растает в снегах карпатских перевалов. Но на этот ход Людендорф ответил прошением об отставке, и Фалькенгайну пришлось отправить в Южную армию ближайших сотрудников — Линсингена и Штольцмана.

Австрийцы отходили от галицийских поражений, от ужаса оставления Львова. Для Конрада не было задачи важнее возвращения Галиции. В начале января 1915 года Конрад стал жаловаться немцам, что его дела идут из рук вон плохо. В ответ Людендорф предложил ему две с половиной пехотных и одну кавалерийскую дивизию. Фалькенгайн с этим ничего не мог поделать — распоряжение резервами на Востоке было заранее оговоренной прерогативой Людендорфа. Но требованию последнего предоставить ему четыре новых корпуса он сопротивлялся так долго, как только мог. Однако к середине января его полномочий и авторитета было уже недостаточно, и он вынужден был уступить{273}. По германским законам верховным военным вождем был кайзер. В данном случае он презрел субординацию — он не мог устоять перед напором героев Танненберга и санкционировал их планы на Восточном фронте. (Но он не был готов пожертвовать другом своей молодости, и Фалькенгайн получил еще полтора года командования). На Восточный фронт были посланы четыре корпуса.

Согласно планам Людендорфа-Гофмана, огромные клещи, отстоящие друг от друга на 600 км, должны были охватить русские вооруженные силы. Южной «клешней» руководил Конрад, северной — испытанные прусские военачальники. Небрежность русских в обмене информацией открыла немцам «грандиозный план» великого князя [179] Николая Николаевича: удар по Восточной Пруссии со стороны Торна. Главное преимущество восточной стороны было в численности. Но у русского командования уже не было былой уверенности. Заметим в данном месте, что каждая германская пехотная дивизия имела вдвое больше легкой артиллерии, чем русская. В области тяжелой артиллерии соотношение сил было еще менее благоприятным: 60 тяжелых орудий у русских, 381 — у немцев. Столь же велико было превосходство германской дивизии в пулеметах. Русская авиация была в фазе эксперимента, а немцы владели зрелой авиацией с опытными пилотами. Характерно наличие у немцев разведывательных самолетов, до которых русским было еще далеко{274}. В России иссякают запасы вооружений, и это сказывается на боеспособности русской армии.

«Русские проявляют исключительную виртуозность в крушении всех своих начинаний»{275}, — пишет посуровевший посол Палеолог

Как оценивает ситуацию Черчилль, «безграничные массы покорных крестьян, как только прибывала униформа, оружие и амуниция, заполняли понесшие потери части. Россия не испытывала недостатка в людской силе... Но не хватало обученных офицеров, образованных руководителей и чиновников всех сортов, которые должны были управлять огромной массой солдат. Более того, не хватало орудий различных калибров, не было в достатке простых винтовок. Хотя великий князь, Рузский и Иванов обдумывали наступательные операции, они мучительно осознавали, что боевая мощь России после первых битв войны значительно ослабла. И все же Иванов доказывал в ставке возможность выхода на венгерскую равнину, а Рузский, чье мнение великий князь ценил очень высоко, предпочитал удар со стороны Польши на северо-запад по германской территории. Однако все эти дискуссии были прерваны неожиданным германским наступлением»{276}.

Кампания 1915 года началась характерным эпизодом: Девятая германская армия начала наступление в конце января 1915 года на Восточном фронте, у Болимова. Немцы применили газы. Эффект их применения изменил ветер, повернувший облако в германскую сторону. Русские войска контратаковали. Предводимые генералом Гурко, двенадцать дивизий бросились вперед. Их страсть не дала результатов, в первые же три дня полегли сорок тысяч отчаянных людей. Сразу же обнаружились недостатки планирования и оглушительная сила германской артиллерии, которая на узком участке фронта остановила русских воинов. Но немцы полностью воспользовались замешательством русского командования — начался истребительный для России период войны.

В конце января Людендорф перенес свою штаб-квартиру в восточнопрусский Инстербург. Прибытие четырех новых корпусов позволило создать две новые армии — Десятую под командованием Эйхгорна и Восьмую, возглавляемую генералом Беловом. В ударном кулаке немцев были пятнадцать пехотных и две кавалерийские дивизии против противостоящих на избранном участке фронта тринадцати русских дивизий. Силы были примерно равны — по 150 тысяч солдат с обеих сторон. У немцев были 77 батареи легких и 22 батареи тяжелых орудий. [180]

Кайзер назвал эту операцию германских войск «зимней битвой за Мазурию». В ходе дебатов в русской ставке не заметили быстрого перемещения в Восточную Пруссию четырех новых немецких корпусов. 5 и 6 февраля 1915 г. снегопад и метель, казалось, остановили все живое в Восточной Пруссии. Но только казалось. План Людендорфа имел значительную долю авантюризма, но он верил в свой успех.

Седьмого февраля немцы начали полуторадневное непрерывное движение, которое позволило трем немецким корпусам продвинуться глубоко за линию русских укреплений. Противостоящая Десятая русская армия была стратегически изолирована. А верховное русское командование было занято формированием шестикорпусной ударной группы на южных границах Восточной Пруссии. Созданная русской армией система траншей была примитивной. Половина дивизий была недостаточно подготовленной. Недавно полученные новые позиции развели русские силы по флангам, что создало дурные предчувствия у командующего Десятой русской армией генерала Сиверса уже в самом начале февраля, когда он предупредил генерала Рузского:

«Ничто не может помочь Десятой армии избежать открытости своих оборонительных позиций и повторения судьбы Первой армии в сентябре 1914 года»{277}.

Хуже того, русское командование не придало должного значения первым дням яростной атаки германской Восьмой армии. Оно видело в ее действиях бои местного значения, пока не стало поздно и две кавалерийские дивизии на крайнем правом фланге Сиверса не «исчезли с горизонта»{278}. Русское командование постоянно ошибалось в направлении немецкого наступления, его целью виделся то Осовец, то Ковно. Генерал Рузский постоянно думал только о контрнаступлении. Ему бы думать о спасении отчаянно дерущихся русских войск, но он предпочитал питаться иллюзиями.

Десятого февраля Двадцать первый германский корпус перерезал железную дорогу из Ковно на восток. Десятая русская армия начала отступать через Августовский лес к Неману. Она дезинтегрировалась, а Рузский все торопил с контрнаступлением. В конечном счете напряжение схватки сломало его, он запросил отставки в связи с «чрезвычайным ослаблением, вызванным общим ослаблением организма». Его место (позже) занял генерал Алексеев. А немцы окончательно прорвали русскую оборону и захватывали новые русские города.

Торжествующий кайзер посетил захваченный городок Лик, поздравляя свои атакующие в снегу войска. Гинденбургу происходящее «напомнило знаменитую победу при Седане в 1870 году»{279}. Армия Сиверса сражалась отчаянно. Все сжигая на оставляемой земле, она карабкалась на восток — 350 тысяч солдат видели спасение только в скорейшем выходе из-под огня неукротимого неприятеля. И хотя немцы взяли много пленных, основная масса русских войск рвалась к спасению. Все признают, что арьергард армии сражался с редкостным самоотвержением, что в конечном счете и спасло армию. В середине февраля жестокий мороз уступил место неожиданной оттепели, принесшей с собой распутицу. Но основная масса русских войск [181] сумела пересечь Августовский лес, выйдя за пределы германских клещей в окрестностях Гродно. Немцы сзади окружили Августовский лес со всеми, кто отстал от основной массы войск, — 110 тысяч человек и немалое число неожиданно освобожденных германских военнопленных. Не меньшее число погибло на поле брани или замерзло в полях. Даже далекий от сантиментов Гинденбург был поражен тем, что он назвал «тишиной смерти»:

«Когда думаешь об этой битве, возникает лишь один вопрос: «могут ли смертные существа содеять все это или все это призрачное видение, страшный рассказ? Не являются ли эти марши зимними ночами, эти лагеря в ледяные штормы и эта последняя фаза битвы в Августовском лесу, столь ужасная для противника, плодом фантазии?»

И германский полководец делает честный вывод из собственной операции:

«Несмотря на огромный тактический успех... мы проиграли стратегически»{280}.

Никакие трофеи не могли скрыть того обстоятельства, что на севере русская армия, несмотря ни на что, сохранила свою боевую мощь.

Именно в этом феврале 1915 г. начинается полоса несчастий русской армии в Польше. Германское наступление поставило западных союзников перед мрачной перспективой того, что немцы закрепятся на завоеванных в русской Польше рубежах, а затем со всей мощью обратятся к Западному фронту, куда еще не успели прибыть формируемые англичанами армии.

Обстоятельства великой битвы побудили великого князя Николая Николаевича просить западных союзников возобновить наступление во Фландрии, чтобы ослабить давление немцев на Россию. 10 марта солдаты британского экспедиционного корпуса начали наступление в тридцати километрах от Ипра в Артуа, близ деревни Нёв-Шапель. Артподготовка началась в семь часов утра и застала немцев врасплох. Части Первой британской армии волнами пошли вперед. Проволока перерезана, немцы в панике. Немцы действовали, что характерно, по-немецки, по инструкции. Согласно предписанию Фалькенгайна от 25 января, в случае прорыва следовало твердо держать фланги, а резервам предписывалось заполнить образовавшуюся брешь, что немцы хладнокровно и сделали. К десяти часам утра доблестные британские войска стояли по колени в грязи между руинами впереди и их старыми окопами позади, чувствуя, как противник укрепляет фланги. Счастье англичан заключалось в том, что у немцев не было поблизости артиллерийских орудий, — их положение делало из них превосходные мишени. Не имея еще надежной радиосвязи, доблестные англичане не могли и попросить о поддержке — для этого нужно было посылать бойцов-гонцов в тыл.

К полудню немцы укрепили фланги прорыва, а к вечеру они начали наращивать свои резервы. Через день Шестая баварская дивизия (в рядах которой служил рядовой Адольф Гитлер) бросилась закрывать брешь. Все дело кончилось потерей 11,7 тысяч англичан и 8,6 тыс. немцев{281}. Несмотря на потери, доблестные британцы считали Нёв-Шапель своим успехом — эта операция восстановила их престиж в жестокой борьбе на выживание. [182]

Соглашение о Босфоре

Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко начал парламентские дебаты 9 февраля 1915 г. предсказанием, что русская армия «с крестом на груди и в сердце мудро воспользуется наследием царей и откроет России путь к решению исторической задачи утверждения на берегах Черного моря».

Ставилась задача укрепления русских позиций и на севере Балкан. Вожди основных политических партий России видели в выходе к Средиземноморью закрепление европейских позиций России. Лидер конституционных демократов Милюков восславил союз с Британией и Францией — «двумя наиболее развитыми демократиями современного человечества». Будущий премьер Львов говорил о важности освободиться от «культурных и некультурных варваров» — немцев и турок. Октябрист Шидловский определил войну как столкновение двух мировоззрений, в котором русская армия воюет против идеологии «раздела мира на господ и рабов».

Комментируя дебаты в русской Думе, британский министр вооружений Ллойд Джордж 2 марта 1915 г. назвал Россию мирной нацией в отличие от милитаристской Германии. В «строю Запада» англичане в целом были более благосклонны к русским планам, чем французы. Министр иностранных дел Делькассе не считал безусловным благом закрепление России на азиатской стороне проливов, он склонялся к их нейтрализации. Ощутив «холодность» французов в этом вопросе, Сазонов 15 марта 1915 г. попросил Палеолога передать своему правительству, что, если России не будут гарантированы проливы, он уйдет в отставку. Он просил передать, что к власти может прийти такой русский деятель, который постарается восстановить Союз трех императоров.

Это была серьезная угроза — Сазонов знал, сколь велик его престиж на Западе. И все же понадобилось тридцать семь дней переговоров, прежде чем Запад гарантировал России Константинополь. Со своей стороны, Британия получила зону влияния в Персии, в Греции и Малой Азии, а Франция утвердила за собой Киликию, Сирию и Палестину. Помимо желания стимулировать русских, существовали по меньшей мере два объяснения согласия Запада на просьбу России. Первое — Париж желал тем самым обезопасить Запад от возникновения у России своих интересов собственно на Балканах, что нарушало, по мнению французов, континентальный баланс сил. Второе — Лондон полагал, что нужно предоставить русским Константинополь и проливы для отвлечения их от Южной Персии, от выхода к Персидскому заливу.

Думающие русские неизбежно должны были задать себе вопрос: как Россия, ее далекое от эффективности правительство, с трудом прокладывающее дорогу прогрессу на необъятных просторах империи, собирается распорядиться одновременно и с новой отдаленной провинцией Турции, и с мусульманским центром, каковым являлся Стамбул? Не слишком ли много новых проблем для перегруженного российского корабля? На фоне отступления, которое производило в обществе ужасное впечатление, царь постарался приободрить армию и [183] народ указанием на цели, ради достижения которых стоило вынести неизбежные лишения. Он указал 3 марта 1915 года французскому послу на необходимость придать смысл жертвам, величина которых начала превосходить все мыслимое.

«Я не признаю за собой права навлекать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществление его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов».

Царь указал, пишет в воспоминаниях Бьюкенен, что после всех жертв, понесенных его народом, он «должен без промедления узнать у своих союзников, дают ли они определенное согласие на включение Константинополя в состав Российской империи в случае победы».

В свою очередь Николай заверил западных послов, что они могут полагаться на Россию в отношении решения проблем, которые встанут перед ними после войны. Франция и Англия получали своего рода карт-бланш. В частности, Палеологу император указал, что желает видеть Францию вышедшей из войны максимально укрепившейся. Он заранее соглашался со всеми французскими пожеланиями. (Подразумевался прежде всего контроль над частями Оттоманской империи — Сирией, Киликией, Палестиной).

Через пять дней, согласно телеграмме, которую Палеолог получил от министра иностранных дел Делькассе, русское правительство было уведомлено о том, что вопрос о проливах должен быть решен сообразно желанию России. Солидарность проявила и Британия. Для нее это был непростой выбор. Черчилль предлагал лишь «выразить симпатию» русским пожеланиям и пока этим ограничиться. Противники передачи Константинополя, скажем, Бонар Лоу, стояли на той точке зрения, что «если Россия будет иметь все, что она желает, результатом явится отчуждение Италии и балканских государств». Грей ответил, что Британия не может далее игнорировать этот вопрос: Россия, прилагая огромные военные усилия, желает знать мнение союзников. Возникает угроза непоправимой ошибки. Если английское правительство не поддержит пожелания России, то этим может воспользоваться Германия, стремящаяся к сепаратному миру с Россией. Сэр Эдвард Грей смотрел слишком далеко в будущее, а на текущем этапе мировой войны он поддержал требование России в отношении проливов:

«Абсурдно, что такая гигантская империя, как Россия, обречена иметь порты, перекрываемые льдами на протяжении значительной части года, или такие порты, как на Черном море, которые закрыты в случае любой войны».

В конечном счете Бальфур и Холдейн поддержали Грея. Британский кабинет пришел к мнению, что требование России получить проливы следует удовлетворить. В свою очередь Британия сможет потребовать другие части Оттоманской империи (премьер Асквит: «Мы и Франция взамен должны получить значительную часть всего каркаса Турецкой империи»). Ллойд Джордж изменил первоначальному скептицизму и довольно уверенно поддержал Россию:

«Русские настолько стремятся овладеть Константинополем, что будут щедры в отношении уступок во всех прочих местах». [184]

Все помнили, что в 1854 г. Британия ради предотвращения захвата Россией Константинополя высадила в Крыму армию. В 1878 г. британский флот вошел в Дарданеллы, чтобы предотвратить русское вторжение в турецкую столицу. И вот теперь, когда британские войска, высаживаясь в Галлиполи, пытались закрепиться в Дарданеллах, Лондон согласился с выходом России к проливам.

Тогда Запад не знал, в какой мере Петроград исполнен решимости овладеть проливами. Как сейчас ясно, некоторые русские дипломаты ради достижения этой цели готовы были едва ли не переменить союзническую коалицию. Так, князь Трубецкой, русский посол в Сербии, писал Сазонову 9 марта 1915 г.:

«Проливы должны принадлежать нам. Если мы сможем получить их от Франции и Британии, борясь с Германией, тем лучше; если нет, будет лучше получить их в союзе с Германией против всех остальных. Если мы потерпим поражение в этом вопросе, вся Россия спросит нас: за что наши братья проливают кровь?»

Разумеется, это была крайняя (и нехарактерная) точка зрения. Россия твердо сохраняла союзническую лояльность, и далеко не все в России так рьяно стремились овладеть Константинополем. Более того, восходящая звезда русской стратегии генерал Алексеев даже в значительной мере склонялся к заключению сепаратного мира с Турцией ради высвобождения Кавказской армии для решающей битвы против Германии. Россия и Запад должны были либо сокрушить Германию, либо погибнуть.

«Любая другая цель, — писал Алексеев, — мираж; гораздо важнее возвратить Курляндию, чем завладеть проливами».

В середине марта (13-го) 1915 г. британский посол лично сообщил царю, что британское правительство готово дать необходимые гарантии относительно Константинополя при условии установления там свободы прохода для всех торговых кораблей и транзитных товаров, перевозимых из нерусских государств, прилегающих к Черному морю. Помимо этого Россия должна была обещать оказать все возможное влияние, чтобы стимулировать вступление в войну Румынии и Болгарии.

Размышляя над будущим, британский посол сказал царю, что после войны Россия и Англия будут самыми могущественными державами мира. Они должны заранее добиться гармонии в отношениях между собой. С решением персидского вопроса исчезает последний источник трений между ними, их согласие создаст новый мировой порядок. Царь согласился приложить все силы для установления такого порядка. Он попросил передать в Лондон, что принимает английские условия и что его лояльность союзу неизменна.

Союзническая близость на самом высоком уровне дала свои результаты: 20 марта 1915 г. британское правительство подписало секретное соглашение с Петроградом. Оно соглашалось на аннексию Россией Константинополя, владение Босфором и Дарданеллами, половиной турецких владений в Европе{282} в ответ на российское согласие на любой желательный Лондону вариант раздела оттоманских владений.

Но прежде чем делить оттоманское наследство, следовало сокрушить мощь центральных держав. В день подписания секретного соглашения [185] по Константинополю генерал Брусилов предпринял наступление против австрийских войск. 22 марта пала важная австрийская крепость Перемышль. Невероятный снегопад не остановил русских — они захватили 120 тысяч австро-венгерских солдат, девять генералов и семьсот пушек. В штаб-квартире кайзера падение Перемышля было психологически компенсировано ударом по англичанам в Дарданеллах. Адмирал Тирпиц записал в дневнике:

«Одно событие ослабило эффект другого, но русские атакуют неукротимо и неизменно наносят поражение австрийцам, у нас начинают сдавать нервы. Гинденбург, видимо, дошел до предела».

Пиком успехов Брусилова стал захват 25 марта Лупкова перевала — теперь русская армия стояла у границ Венгрии. Австрийское командование оценило мораль своих войск как находящуюся «ниже нулевой отметки»{283}.

Но если на юге русским войскам сопутствовал успех, то севернее, в русской Польше, немцы так же неукротимо продвигались по территории Российской империи. На встрече в Шантийи в конце марта 1915 г. англо-французы решили, что лучшей помощью России будет наступление на Западном фронте в конце апреля — начале мая. Маршал Жоффр выразил удовлетворение улучшением контактов между ним и русским главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем.

Союзная дипломатия

Вечером 19 января 1915 г. немцы осуществили свой первый рейд цеппелинов против Британии. Война приобрела определенные контуры в воздухе, на суше, море и под водой. Как ни странно обозревать это сейчас, но к весне 1915 г. на Западе возобладало оптимистическое представление о том, что события движутся в желаемом направлении, что у германского блока время уносит шансы. В Париже и особенно в Лондоне рассчитывали на результаты блокады центральных держав, здесь недооценили возможности германских подводных лодок. Этот оптимистический прилив достиг пика в середине марта. Западные правительства начинают закрытые обсуждения того, какими должны быть требования держав-победительниц. Так, Эдвард Грей считал важным произвести хорошее впечатление на мусульманских подданных британских колоний созданием независимого мусульманского государства в прежних турецких провинциях Аравии, Сирии и Месопотамии. Военный министр Китченер настаивал на британском контроле над Меккой как центром исламского мира. Китченер полагал, что пассивность западной дипломатии более всего соответствует интересам России — именно она воспользуется слабостью Оттоманской империи и эвентуально «святые земли Палестины» окажутся под русским протекторатом. Политические деятели Запада уже задумывались над перспективами европейского баланса сил после поражения Германии, они боялись в погоне за сиюминутными выгодами упустить фундаментальные стратегические позиции. К примеру, британский министр Холдейн указал, что «мы не должны сокрушать немцев в конце этой войны. Наполеон так и не сумел сокрушить эту [186] нацию, а Германия начиная с 1870 г. не сумела подорвать национальный дух Эльзаса и Лотарингии. Исторический опыт говорит, что постоянный мир не может быть достигнут односторонними преимуществами». В поисках оптимального решения лорд Бальфур пришел к выводу, что следует выработать особые критерии политического устройства для Европы и отдельные для Азии. В Европе раздел территорий должен быть осуществлен в соответствии с национальным принципом, но в Азии возможен более жесткий подход. Здесь должны главенствовать геостратегические соображения великих держав. Британия должна рассчитывать на турецкие территории к югу от Малой Азии. Наиболее умудренные геополитики боялись ухода на периферию, в слепую погоню за безжизненными пространствами Азии и Африки с одновременной утерей интереса к геостратегическому центру планеты — Европе. Возглавивший министерство вооружений Ллойд Джордж предупредил, что в случае излишнего ослабления Германии в Европе исчезнет противовес растущему русскому преобладанию.

Черчилль также призывал не руководствовался чувством слепого мщения в отношении Германии. Иным было его отношение к неевропейскому миру, в частности, к Турецкой империи Он буквально взорвался, услышав аргументы в пользу защиты «турецкого наследства». «Мы обязаны взять под свою опеку неэффективную отсталую нацию, которая владеет самыми плодородными землями на свете. Наступило время лишить ее огромных территорий». Премьер-министр Асквит в общем и целом был согласен с Черчиллем. В случае падения Турции «нашей обязанностью является разделить ее владения». На высшем военном совете было решено после захвата проливов и Константинополя создать большое сепаратное мусульманское объединение, включающее Аравию, Месопотамию и близлежащие страны.

В области дипломатии Запад более всего изумляло фактическое безразличие, с которым русское правительство относилось к подключению к Антанте новых союзников. Речь конкретно шла об Италии и Греции. В феврале 1915 г. Грей прислал Сазонову пожелания Италии, готовой вступить в войну против Германии. Русский министр усомнился в большой значимости Италии как военного союзника. Бальфур с удивлением писал Ллойд Джорджу, что русские «не только индифферентны к привлечению в Антанту новых государств. Более того, им положительно не нравится это. Такое отношение было бы абсолютно понятным, если бы они обладали превосходящей силой в виде хорошо оснащенных армий: но, поскольку мы знаем, как плохо они оснащены, их уверенность действительно изумительна!» Полагаем, такая оценка несколько упрощена. В Лондоне полагали (ошибочно), что итальянское выступление будет решающим обстоятельством мирового конфликта. Россию не очень привлекало обхаживание Италии по совершенно реалистической причине — Петроград видел в Риме конкурента Белграда. Переговоры с Италией осложнялись ее претензиями, задевавшими интересы Сербии, традиционного союзника России. Протежируя Италии, Лондон мог оказать воздействие на Белград только через Петроград. Мы видим возникновение [187] очага противоречий — Россия явно способствовала образованию Балканского блока. Предпосылкой создания такого блока она видела русские победы на Юго-Западном фронте.

Англичане не согласились с Россией относительно малой военной значимости Италии, но в конечном счете отнеслись с уважением к русской позиции. Асквит:

«Важно избежать всего, что могло бы привести к противоречиям с Россией или к действиям, которые могут побудить Россию к сепаратному миру».

Грей, соответственно, отказался поддержать все требования Италии и игнорировал инспирируемые итальянцами намеки на опасность «чрезмерного» влияния России на Балканах. Лондон и Париж пришли к выводу, что главная задача дня — поддержать моральный дух России и сохранить Восточный фронт, а особые пожелания Запада можно будет обсудить позже.

«Подвешенность» итальянской проблемы продолжалась недолго. В начале апреля 1915 г., когда наступление русских войск в Карпатах было остановлено, Сазонов пошел на уступки в итальянском вопросе. Взаимопонимание с Западом относительно условий итальянского вступления в войну было достигнуто. Договор о союзе Италии с Англией, Францией и Россией был подписан в Лондоне 26 апреля 1915 г. Однако триумф дипломатии Антанты был омрачен весьма скоро. Сообщения с самого протяженного фронта войны стали неутешительными.

Отступление из Польши

Самая суровая реальность пришла к русской армии на центральном участке фронта — в Польше — в мае 1915 года. Классическим выражением немецкого умения концентрировать ресурсы и время для целенаправленного решения задачи может служить их наступление в районе Горлице-Тарнова весной 1915 года. Наступление, осуществленное немцами и австрийцами в мае 1915 года, имело значительно более внушительные результаты, чем февральское наступление того же года. Германское командование решило на этот раз нанести удар по участку фронта между Карпатами и Краковом. Достижение этих результатов стало возможным из-за отсутствия координации действий между ставкой и командующими фронтами. С немецкой стороны оказалось очевидным, что русская Третья армия, защищающая фронт к югу от Кракова, стратегически изолирована. Соотношение сил на этом участке было примерно равным: 219 тысяч (18 пехотных и 5 кавалерийских дивизий) с русской стороны против 126 тысяч немцев (10 дивизий) и 90 тысяч солдат австро-венгерской армии (8 пехотных дивизий и 1 кавалерийская). Против 733 легких, 175 среднего калибра и 24 тяжелых орудий немцев и австрийцев у русской армии здесь было 675 легких орудий и 4 тяжелых{284}.

Но немцы собрали на весьма узком участке прорыва миллион снарядов — такое количество было мыслимо для русских в нескольких очень укрепленных районах. Затем, в апреле 1915 года, произошла скрытная группировка людского состава и орудий на отрезке фронта в 45 километров Третьей армии генерала Радко-Дмитриева. [188]

На собственно линии наступления германцы и австрийцы достигли превосходства в артиллерии (у немцев было 2228 тяжелых и легких орудий). Ничейная земля, разделявшая две линии укреплений, была широкой, что позволило немцам и австрийцам приблизиться к русской линии и невдалеке от русских укреплений создать новые ударные позиции, не будучи при этом замеченными. Приказ генерала Макензена по войскам делал упор на необходимости быстрого и глубокого прорыва вперед, чтобы не позволить русским призвать необходимые резервы.

«Атака Одиннадцатой армии должна быть осуществлена быстро... Только посредством высокой скорости можно подавить сопротивление русских тылов... Два метода — основополагающие: глубокое проникновение пехоты и быстрое следование за ней артиллерии»{285}.

Чтобы скрыть прибытие германских войск на южный, австрийский фланг, германские разведгруппы были одеты в австрийскую униформу. Это позволило внести элемент внезапности. Офицеры германских штабов взбирались на самые высокие холмы и горы, обозревая лежащие перед ними, как на карте, русские позиции. Отличие от Западного фронта было довольно значительным: широкая «ничейная земля», один укрепрайон обороны. Все местное население было эвакуировано немцами, чтобы противостоящие войска генерала Радко-Дмитриева пребывали в безмятежности. 25 апреля Радко-Дмитриев все же обнаружил немецкое присутствие, но не запросил подкреплений. Генерал Данилов рисует удручающую картину русской неготовности.

«Русская армия находилась на пределе своих возможностей. Непрекращающиеся схватки в Карпатских горах стоили ей многих потерь. Недостача оружия и боеприпасов была катастрофической. В этих обстоятельствах мы могли еще сражаться с австрийцами, но не могли выдержать серьезного давления энергичного и решительного врага».

Подготовительная артиллерийская канонада началась вечером 1 мая 1915 г. Утром 2-го германо-австрийские войска начали совместное наступление. Германские штурмовые группы ждали своего часа для скоростного броска. Немцы пошли вперед после четырехчасовой артиллерийской подготовки (700 тысяч снарядов) — здесь была самая большая концентрация артиллерии за всю Первую мировую войну{286}. Немецкая пехота бросилась вперед, практически не встречая сопротивления. Гаубицы крушили русскую оборону. Нокс:

«Немцы выпустили десять снарядов на каждый шаг своей пехоты»{287}.

После недельных боев армия генерала Радко-Дмитриева перестала существовать.

«Доблесть русских, — пишет Б. Линкольн, — значила мало на протяжении последующих двух недель, когда молот армии Макензена крушил Третью армию с неумолимой брутальностью»{288}.

Под ударами немцев оставила оружие не только первая, но вторая и третья линии русской обороны. Германские снаряды сокрушили русские окопы, линии связи и пути подхода подкреплений. Немецкая артиллерия уничтожила треть обороняющихся сил, остальные должны были преодолевать глубокий шок. Это открыло наступающим немцам стопятидесятикилометровую полосу наступления. [189]

В течение часа после окончания бомбардировки немцы взяли в плен 4 тысячи человек и разъединили русский фронт. В первый день наступления и в следующий германские штурмовые отряды прошли вперед на расстояние более десяти километров в день, полностью преодолев русскую линию обороны. Численность штыков в русских корпусах уменьшилась с 34 тысяч до 5 тысяч. Все брошенные на путь немецкого наступления части попросту исчезали в огне. Русская армия, неся тяжелые поражения, начала кровавое отступление: через сутки из Горлицы, через пять дней — из Тарнова. 4 мая немецкие войска вышли к чистому полю, а позади 140 тысяч русских солдат молчаливо шагали в плен. Третья русская армия потеряла 200 орудий, запасы снарядов таяли катастрофически. Пятого мая командующий армией генерал Радко-Дмитриев запросил 30 тысяч снарядов. На следующий день — запрос еще на 20 тысяч.

«Я знаю, как это сложно, но моя ситуация исключительна»{289}.

Два обстоятельства отличали русскую оборону от германской и западных союзников: в тылу не было необходимых железнодорожных путей для подвоза резервов и боеприпасов. Истощение запаса снарядов было особенно ощутимым{290}. Напомним, что в начале войны в железнодорожных батальонах, обслуживающих пути снабжения русской армии, насчитывалось лишь 40 тысяч человек. Треть из них была неграмотной. Три четверти офицеров в этих войсках не имели технического образования. В Германии же железнодорожные перевозки были поручены лучшим из лучших.

Седьмого мая Радко-Дмитриев предпринял отчаянную контратаку, и она окончилась неудачно. Сорок тысяч русских воинов оказались напрасной жертвой. Теперь лишь отход русской армии за реку Сан мог предотвратить ее полную дезинтеграцию. Но великий князь Николай Николаевич был непреклонен:

«Я категорически приказываю вам не предпринимать никакого отступления без моего личного разрешения»{291}.

Это обрекло Третью армию. 10 мая нервы заместителя генерала Иванова (прямого начальника Радко-Дмитриева) сдали, и он в служебной записке изложил все, что думал:

«Наше стратегическое положение безнадежно. Наша линия обороны очень растянута, мы не можем перемещать войска с необходимой скоростью, и сама слабость наших войск делает их менее мобильными; мы теряем способность сражаться».

Перемышль следует сдать вместе со всей Галицией. Немцы ворвутся на Украину. Киев должен быть укреплен. Россия должна «прекратить всякую военную активность до восстановления своих сил»{292}.

Автор этой оценки был немедленно уволен из армии. Но армия получила разрешение отойти за реку Сан. Из ее 200-тысячного состава лишь 40 тысяч пересекли Сан не ранеными. Да и Сан нельзя было рассматривать как непреодолимую преграду. Макензен же снова довел запас своих снарядов до миллиона (тысяча на одну полевую пушку) против 100 тысяч у генерала Иванова. Ураган артиллерийского огня выбрасывал русских солдат из плохо обустроенных окопов, а в открытом поле их ждал огонь германских пулеметов. Немцы без особых промедлений создали плацдарм на восточном берегу реки Сан. [190]

Окончился девятимесячный период российских побед на австрийском фронте. В течение недели русская армия потеряла почти все, что было завоевано в Карпатах, тридцать тысяч солдат попали в немецкий плен. После овладения южногалицийским городом Стрый было заявлено о 153 тысячах русских военнопленных. К 13 мая австро-германские войска достигли пригорода Перемышля и Лодзи. 19 мая Макензен заставил русских оставить их самый большой прежний приз — крепость Перемышль, завершив вытеснение русских войск из Галиции. Австрийские войска вошли во Львов и приготовились к выходу на долины русской Волыни.

В Вене австрийский министр иностранных граф Чернин пришел к выводу, что наступает момент, когда становится возможным начало сепаратных переговоров с Россией на основе отказа России и центральных держав от всех территориальных приобретений. (После окончания войны он скажет, что то был единственный момент во всем ходе войны, когда Россия, возможно, согласилась бы с мирными предложениями, учитывая то обстоятельство, что «русская армия бежала и русские крепости падали как карточные домики»). Но в Берлине горели надеждой полностью уничтожить всю русскую армию и только после этого хотели предъявить России ультиматум. Немцы, как уже говорилось, впервые применили на восточном фронте отравляющие газы (в районе русской Польши), что привело к гибели тысячи русских солдат.

Генерал Сект убедил Фалькенгайна перейти Сан у Ярослава{293}. Германские дивизии подошли к Варшаве. Чтобы эвакуировать военные припасы из Варшавы, требовалось более двух тысяч поездов{294}, которых у России, естественно, не было. Британский представитель при Третьей русской армии сообщил в Лондон:

«Эта армия ныне представляет собой безвредную толпу»{295}.

Русская армия потеряла 3000 орудий. Поток пленных, плетущихся в Германию, достиг 325 тысяч.

Обнадеживающие сведения шли только с Апеннин — здесь Италия 23 мая объявила войну Центральным державам. Но вооруженная старыми ружьями неопытная итальянская армия едва продвинулась на австрийскую территорию. Итальянцы не сумели отвлечь значительные австрийские силы и ослабить агонию Третьей русской армии. А сербская армия, спешащая захватить Албанию до прихода итальянцев, также ослабила давление на австрийцев.

В июне шестидневным броском Макензен вывел свои войска ко Львову. Великий князь Николай Николаевич доложил царю, что две трети войск Иванова уничтожены. В отчаянной обстановке генерал Иванов, когда-то бывший воспитателем императора Николая II, пособивший царю в получении Георгиевского креста (для этого царю нужно было участвовать непосредственно в бою), попросил об отставке. Алексеев взял на себя командование войсками в Северной Галиции. Запас снарядов на одно орудие сократился до 240, войска были измотаны тяжелыми боями, все их помыслы были направлены уже не на Сан, а на Днестр. Янушкевич просил военного министра об одном: «Дайте нам патронов». А Сухомлинов говорил о недостаче талантливых людей в военном производстве{296}. [191]

Вопрос о вооружении русской армии приобрел критическую значимость. Если бы Россия между августом 1914 и концом 1917 г. мобилизовала такую же долю своего населения, как Франция за то же время, то ее армия составила бы 60 миллионов человек, но встает вопрос: как вооружить такую армию? В результате Россия не смогла вооружить и четверть указанного количества{297}. Ее производство росло — с 450 тысяч снарядов в начале 1915 года до более чем миллиона в сентябре{298}. Но этого еще было недостаточно, в высшей степени препятствовала неэффективность системы коммуникаций. Процитируем и мнение английского историка о военной помощи западных союзников:

«Нечестность и авантюризм иностранных бизнесменов разрушили веру русского народа в иностранных капиталистов. В Петрограде, в отталкивающей атмосфере ожидания обогащения, один за другим паразиты въезжали в отель «Астория». Кризис с военным оборудованием и боеприпасами длился до тех пор, пока русские не оказались способными обеспечить себя сами»{299}.

Немцы же развернули грандиозные силы. Летом 1915 г. на Восточном фронте было вдвое больше германских и австрийских дивизий, чем на Западном фронте. (К сожалению, Запад не полностью воспользовался представившейся возможностью — стратегической переориентацией центральных держав). Россия призвала в ряды своей армии к лету 1915 г. десять миллионов человек, и германское наступление захлебнулось кровью русских солдат. Потери по двести тысяч человек в месяц — таков страшный счет 1915 г., счет, к сожалению, не оплаченный Западом. И все же возрождаемое русское военное искусство сказалось в том, что отступающая армия была спасена Немцам, при всех их огромных успехах, так и не удалось добиться главного — окружить русскую армию.

Ставка санкционировала эвакуацию Львова. 22 июня Вторая австро-венгерская армия вошла в город. Эта шестинедельная операция была одним из самых больших успехов немцев и австрийцев за всю войну. Ударный кулак из восьми германских дивизий, потеряв 90 тысяч своего состава, взял в плен 240 тысяч русских воинов{300}.

Страшный для России 1915 год продолжал свое течение. На протяжении его страна потеряла миллион солдат и офицеров только пленными. Началась подлинная деморализация русской армии, разобщение офицерского и рядового состава. На военной конференции в Холме было решено строить бараки в небольших городах — расквартированные в крупных промышленных центрах части быстро становились жертвою агитаторов. Ощутим был коллапс прежней армейской структуры. 40 тысяч офицеров 1914 года были, в основном, выбиты из строя. Офицерские школы выпускали 35 тысяч офицеров в год. На 3 тысячи солдат теперь приходились 10-15 офицеров, и их опыт и квалификация желали лучшего. 162 тренировочных батальона за шесть недель подготавливали младший офицерский состав. Увы, на протяжении 1915 года разрыв между офицерской кастой и рядовыми значительно расширился. Капитан русской армии пишет осенью 1915 года: «Офицеры потеряли веру в своих людей»{301}. Офицеры часто были поражены степенью невежества своих солдат. Россия вступила [192] в войну задолго до массовой культурности. Часть офицеров ожесточились чрезвычайно, не останавливаясь перед самыми тяжелыми наказаниями.

Заметим, что немцы рекрутировали 86 процентов постоянного персонала армии из горожан, из квалифицированных рабочих, образованных и дисциплинированных{302}.

Завершение драмы

В середине апреля 1915 года Людендорф получил свободу делать все, что может отвлечь русские силы из Галиции{303}. Его внимание сразу оказалось обращенным к Курляндии с прицелом на Ригу. Русские здесь излишне полагались на крепость Ковно, хотя опыт войны уже развенчал миф о значимости хорошо укрепленных крепостей. Верили они и в страх немцев перед курляндским бездорожьем. Здесь немцы начали формировать армию «Неман». Алексеев думал, что с немецкой стороны это чистая потеря сил и времени — продвижение вперед не обещало здесь немцам ничего, кроме пустынных мрачных низин. Но под угрозой оказалась Рига, и ставка послала в Курляндию в начале июня девять пехотных и девять кавалерийских дивизий против тринадцати дивизий немцев. Немцы затаились.

На совещании русского командования в Холме 17 июня все внимание русских генералов было сосредоточено на Галиции, а не на холодных просторах Севера. К тому же считалось, что у Алексеева достаточно сил: 43 пехотные и тринадцать кавалерийских дивизий (из общего числа 116 пехотных и 35 кавалерийских дивизий на всем Восточном фронте). Тогда впервые прозвучали голоса о целесообразности оставления польского выступа в целом, чтобы сократить линию фронта и укрепить оборону. Но претензии на Босфор не позволяли пойти этим путем на виду у всех союзников. К тому же крепости Русской Польши считались еще бесценными.

Все эти великие крепости — Иван-город, Новогеоргиевск, Ковно, Гродно, Осовец, Брест, — построенные в предшествующую эпоху, потеряли свое значение в век мобильности. Возможно, Иван-город и Осовец весной-летом 1915 года и сыграли позитивную роль, но уже становилось ясным, что все эти грандиозные крепости являются ненужной и дорогостоящей роскошью. Первое: они сковывают слишком много собственных войск. Второе: они представляют слишком хорошую цель для тяжелой артиллерии. Это русским в горах было тяжело подвести осадные орудия к австрийскому Перемышлю, а немцам не составляло особого труда подвести свои сверхмощные орудия к расположенным на равнинах крепостям типа грандиозного Новогеоргиевска. Крепостные пушки иногда превосходно стреляли (скажем, из Осовца{304}), но эта дуэль ничего не решала. В то же время в великой крепости Новогеоргиевске, считавшейся ключом к Варшаве, было 1680 пушек с миллионом снарядов. В целом в крупных крепостях были сосредоточены 5200 старых орудий и 3148 новых орудий плюс 880 тяжелых пушек{305}. Но опыт Льежа, Намюра, Мобежа и Антверпена должен был внести сомнения в представления о ценности огромных крепостей в текущей войне. [193]

Третьего июня 1915 г. состоялась имперская военная конференция немцев в замке Плесе с участием кайзера, Фалькенгайна, Гинденбурга, Людендорфа, Гофмана, Макензена, Конрада. Обозревалась вся военная обстановка. Аппетит восточного командования немцев рос пропорционально их успехам. Людендорф и Гинденбург требовали продолжения давления на Востоке, Фалькенгайн настаивал на решении на Западе. Макензен получил командование над несколькими австрийскими армиями. Но главным было оглашение амбициозных планов Гинденбурга и Людендорфа: окружить врага между Ковно и Гродно, прервать жизненно важную для русских железную дорогу между Вильно и Петроградом. Людендорф потребовал от Фалькенгайна и Вильгельма Второго крупных подкреплений, которые позволили бы германским войскам рвануться вдоль балтийского побережья и окончательно решить судьбу войны. 30 июня Людендорф снова попытался пробить идею отрезать отступающие вглубь своей территории русские войска. Затем повернуть на юг и, замыкая кольцо у Брест-Литовска и Припятских болот, уничтожить все основные боевые соединения противника.

В июле Фалькенгайн решил нанести по выступу Русской Польши удар с севера и юга. Он отставил идеи похода против Сербии для расчистки пути к Турции, хотя внутренне всегда был скептичен в отношении побед на восточном фронте: они мало что решали, Россия была огромна.

«Русские могут отступать в огромную глубину своей страны, и мы не можем преследовать их бесконечно»{306}.

Фалькенгайн не верил, что Германия может выиграть войну на четырех или пяти фронтах и он предпринял попытки наладить сепаратный контакт с Россией, пользуясь посредничеством датчанина Андерсена.

«И он и Конрад хотели построить «золотые мосты» к России, — без сомнения, через пролив Золотой Рог — их стратегия была построена на том, чтобы убедить русских в непобедимости Германии; в противном случае Германия могла попытаться нанести России полное поражение»{307}.

Ответы русских были уклончивыми, и Германия поворачивается к России всей своей силой.

Целью стала Русская Польша. Согласно плану, одобренному 2 июля, Макензену поручалось повернуть на север курсом на Брест-Литовск и Варшаву. С севера ему навстречу выдвигалась группа Гольвица. Группа армий «Макензен» состояла из 33 пехотных и 2 кавалерийских дивизий. Его метод был уже достаточно хорошо известен: сконцентрировать максимум артиллерии в одном месте. Бедой русских было то, что их траншейно-окопная система не была адекватной требованиям момента, и то, что планомерный отход не был их сильной стороной. Выбегавших под огнем пушек солдат немцы планомерно уничтожали шрапнелью. Англичанин-очевидец пишет: «Несправедливо требовать от любых войск остановить этот нервный стресс, если у них нет вырытых, как у кроликов, траншей». Русские траншеи, добавляет Н. Стоун, «были просто могилами»{308}.

В середине июля Макензен нанес удар. Через несколько дней он уже взял Люблин и Холм. Даже по меркам Танненберга потери русской армии были огромны. В отличие от Людендорфа и Конрада [194] Фалькенгайн и Макензен считали всякие наполеоновские маневры с ударами на флангах и последующим окружением противника устаревшими. Они верили в концентрацию огня и планомерное артприкрытие войск, в удары по центру, в смелую лобовую тактику. И сейчас в Польше она себя оправдывала. Макензен двигался со стороны Галиции относительно медленно, ожидая подвоза боеприпасов. Железные дороги чем дальше, тем больше становились редкими, снабжение теперь осуществлялось на повозках.

А с севера группа немецких войск в начале июля стала готовиться к движению к реке Нарев. Фалькенгайн рассчитывал на распыление русских резервов и не ошибся. На фронте в 40 километров германское командование сосредоточило десять с половиной дивизий, более 1000 пушек и 400 тысяч снарядов{309}. Лучший немецкий артиллерист Брухмюллер готовил артиллерийскую атаку. 13 июля произошло повторение Горлицы. Обычное уже отсутствие координации между Первой и Двенадцатой армиями создало необходимые немцам возможности. На этом участке русского фронта давно не было инспекции, и последняя неожиданно была осуществлена за неделю до начала боев. Ее выводы: плохие, мелкие окопы, гнилой лес подпор, отсутствие связи между траншеями, неподстриженные зеленые насаждения. У семи стоявших здесь дивизий было лишь сорок снарядов на орудие. (А рядом, в Новогеоргиевске, бездействовали 1600 орудий). В первый же день немцы продвинулись на пять километров. К семнадцатому июлю главным достижением германской армии под командованием Галвица было не продвижение на семь-восемь километров, а уничтожение семидесяти процентов войск противостоящих русских войск. Одновременно Макензен побеждал у Красника и Красностава.

Линию Нарева русская армия могла защищать, если бы избавилась от упрощенной тактики, сводившейся к тому, чтобы «стоять до последнего». Погибать можно было тоже со смыслом. Похоже, генерал Алексеев становился лучшим стратегом в подобной ситуации: чем дальше продвигались немцы, тем жестче они встречали оборону. Но Макензен уже перерезал железнодорожную ветку, ведущую из Люблина на восток, и 19 июля русское командование допустило для себя отход к Висле, чтобы избежать окружения основных сил. Немыслимая прежде сдача Варшавы стала теперь суровой необходимостью. 22 июля решено было отойти к линии Люблин — Холм — Иван-город — Опалин — Ковель. Начался мрачный отход русской армии. Он мог быть еще более плачевным, если бы не система водных препятствий и удачные действия защитников крепости Осовец. Самой крупной неожиданной и позорной потерей была сдача колоссальной крепости Новогеоргиевск. Крепость имела превосходные подъездные пути и невиданные запасы. Победитель Антверпена Безелер прибыл с лучшими осадными орудиями. В первый же день осады был взят в плен главный инженер Новогеоргиевска со всеми секретными картами. Один из фортов рухнул от одного залпа. Самый мощный форт сдался 19 августа, о чем сообщил приземлившийся в Барановичах русский летчик-очевидец. Алексеев молился полтора часа{310}. [195]

Уступая основные крепости (что было правильно) практически без боя, Николай Николаевич сделал исключение — крепостям Ковно, Новогеоргиевск и Брест была определена задача стоять до конца. 17 августа крепость Ковно (чьи стены не могли устоять перед 420-мм гаубицами немцев) пал после артиллерийского обстрела 1360 пушками, выпустившими 853 тысячи снарядов. Командующий крепостью генерал Григорьев бежал за день до сдачи крепости. Обычно русские не наказывают за поражение, но на этот раз найденный жандармерией в виленском отеле «Бристоль» Григорьев был приговорен к 15 годам каторжных работ{311}. В Ковно находились грандиозные запасы русской армии, теперь ими пользовались немцы.

Второй оставленный в глубине форт русского сопротивления — крепость Новогеоргиевск (расположенная при слиянии Вислы и Буга) затормозила германское продвижение. Но австрийские гаубицы оказались мощнее валов и стен последней, видимо, огромной крепости с орудиями и боеспособным гарнизоном в 90 тысяч солдат, тридцать генералов и 700 орудий, оставленной беззащитной — без связи с полевой армией. 20 августа Новогеоргиевск капитулировал перед неприятелем. Южнее пала Брестская крепость, что позволило германской армии пересечь реку Буг. В плену у немцев уже находились 727 тысяч русских солдат и офицеров, в австрийском плену еще 700 тысяч — общее число составило почти полтора миллиона. Никакого сравнения с Западным фронтом: к этому времени в плену находились 330 тысяч французов, англичан и бельгийцев — несоизмеримо меньше массы русских военнопленных.

Возможно, самый жестокий и унизительный период — с начала августа до конца сентября 1915 года. 5 августа 1915 г. германские войска вошли в Варшаву — впервые после 1815 г. русские войска оставили польскую столицу. Фронт стабилизировался по линии Лида — Барановичи — Пинск. Мемуары немцев полны восхищения упорством, волей и отчаянной решимостью отступающих русских частей. Возможно, немцы считали, что так еще более подчеркнут собственную силу. Как бы там ни было, наши предки проявили мученическую стойкость. Каждый день они отступали примерно на пять километров, строили наскоро укрепления и принимали бой, после чего снова отходили. Мечта немцев — сомкнуть свои клещи за спиной русской армии — уходила за горизонт как мираж. А их потери росли, линии сообщения стали безнадежно длинными. Северная группировка (Галвиц) потеряла к 20 августа 60 тысяч солдат — треть своих войск. Уверенность немецких генералов в правильности своего плана стала увядать. Смысл их жертв становился туманным. Галвиц уже удалился на 125 километров от железнодорожной магистрали. Немцев мучила необходимость кипятить каждый глоток в этой болотистой местности. Последний феноменальный триумф немцев: Галвиц взял Осовец. Но основные массы русских войск уже покинули крепости, и их взятие уже ничего не меняло.

Итак, на протяжении всего лета и осени 1915 г. русская армия пыталась сдержать натиск всей австрийской армии и сорока германских дивизий. Черчилль с горечью и симпатией описывает этот период [196] худших русских поражений:

«Ослабленные нанесенными ударами в отношении качества и структуры командования, находясь в худшей фазе недостачи оружия и боеприпасов, армии царя на 1200-километровом фронте удерживали позиции от последовательных германских ударов то здесь, то там, осуществляя глубокий и быстрый отход. Следующие на всех направлениях удары поставили под вопрос само существование русской армии. Это было зрелище триумфа германского воинства, действующего с удивительной энергией и близкого к тому, чтобы обескровить русского гиганта... Это была сага одной из ужасающих трагедий, неизмеримого и никем не описанного страдания. Учитывая состояние их армий и их организации, русское сопротивление и твердость достойны высшего уважения. Стратегия и поведение великого князя среди бесконечных несчастий, рушащихся фронтов, прерванных коммуникаций, развала тыла и прочих бед, которых обычно лишены большинство военачальников, представляет собой ту главу военной истории, на которую с благодарностью будут смотреть будущие поколения русских. Он терял провинции, уступал города, одна за другой сдавались линии укреплений по рекам. Он был изгнан из Галиции; его вытеснили из Польши; на севере его оттеснили на русскую территорию. Он вынужден был отдавать прежде завоеванное; он сдал Варшаву; он сдал все свои крепости. Весь обороняемый фронт рухнул под ударами молота. Все железные дороги перешли в распоряжение врага. Почти целиком население бежало в ужасе от надвигающейся грозы. Когда наконец осенние дожди превратили дороги в грязь и зима раскрыла свой щит над измученной нацией, русские армии, избегнув опасности, стояли на все той же непрерванной линии от Риги на Балтике до румынской границы, перед ними лежало будущее, не лишенное надежд на конечную победу»{312}.

Министр сельского хозяйства Кривошеий стенает:

«Почему бедной России уготовано пройти сквозь такую трагедию?»{313}

Императрица Александра Федоровна в обстановке неизбежной истерии предупреждает супруга, что «в штаб-квартире есть шпион, и этот шпион не кто иной, как генерал Данилов, — хотя он может казаться очаровательным и честным, но он смотрит все телеграммы и встречается с важными людьми»{314}.

Окончательно снятый со своего поста Сухомлинов дал показания Особой комиссии, открывшие неприглядную картину неготовности России к продолжительной войне. Министр оказался в Петропавловской крепости (откуда его без лишнего шума царь освободил — по просьбе царицы — в 1916 году{315}). Зинаида Гиппиус видела корень всех бед в «темных массах народа, который не понимает, куда его гонят, который способен лишь выполнять приказы свыше, подчиняясь слепой инерции»{316}. Генерал Нокс беседует с русским солдатом:

«Мы отступим до Урала, и армия преследователей сократится до одного немца и одного австрийца. Австрийца, как заведено, возьмем в плен, а немца убьем»{317}.

Выступая на заседании Совета министров, генерал Поливанов сказал в начале августа, что верит «в необозримые пространства, непролазную грязь и милость Святого Николая Чудотворца, покровителя [197] Святой Руси»{318}.

Страшным для страны обстоятельством становится то, что крестьянин, мужик впервые начинает изменять вековой привычке бестрепетно сражаться за царя и отечество. Вывод американского историка:

«Впервые в русской истории ее солдаты-крестьяне лишились желания сражаться за царя и страну, которые не давали им ничего взамен. Жизнь на фронте больше не приносила славы, она означала лишь смерть»{319}.

Обеспокоенный Янушкевич пишет из ставки царю: необходимо пообещать каждому солдату-крестьянину надел земли за верную службу.

«Я прошу простить мою назойливость, но, как утопающий хватается за соломинку, я пытаюсь найти любые способы выхода из сложившегося положения»{320}.

Несчастья России удручали. Пришедшему к власти Ллойд Джорджу восточная союзница виделась такой:

«Все еще громадная Россия барахталась на земле, но таила колоссальные возможности подняться вновь, чтобы померяться с врагами остатками своей огромной силы. Однако никто не знал, сможет и захочет ли она подняться. Она скорее была предметом гаданий, чем упований. Подавляющее превосходство по части людского материала, которое внушило союзникам такое ложное чувство уверенности и вовлекло их в 1915 г. в авантюры, в которых человеческие жизни с беспечной расточительностью бросались в огонь боев, точно имелся какой-то неиссякаемый запас людей, — это превосходство теперь почти исчезло».

А в Петрограде военный министр Поливанов заметил:

«Дела шли плохо в Германии и Польше; но произойдет национальное несчастье, когда события приблизятся к Твери и Туле»{321}.

Миллион беженцев распылился по огромной России, служа предвестником грядущих несчастий. Уходящих со своих мест призвали к тактике выжженной земли. Горели зрелые хлеба, разорение пришло на самые плодородные земли государства. Само оно подошло к краю гибели.

Галлиполи

В ходе первых после начала войны обсуждений военных целей Британии Черчилль выступил с речью о военно-морских интересах Британии. Он указал на «гигантскую стратегическую значимость Кильского канала, который позволяет Германии переводить флот в течение нескольких часов из Балтийского моря в Северное и обратно. Разрушение германского флота и вывод Кильского канала из-под германского контроля должны быть важнейшими целями британской политики. Очень существенно, чтобы по окончании этой войны мы не оставили Германии возможность атаковать нас через несколько лет в будущем».

Бонар Лоу согласился, что уничтожение германского флота должно быть первым условием мира. Бальфур выступил за нейтральный статус Кильского канала. Лорд Фишер сказал, что, если после войны Германия попытается построить новый флот, «мы должны будем тотчас выступить и уничтожить его». Лорд Китченер полагал, что на Германию следует наложить такую контрибуцию, чтобы у немцев не осталось денег на постройку флота в течение многих лет.

Премьер Асквит постарался вернуть присутствующих к актуальному намерению России иметь Константинополь и проливы. В конечном [198] счете было решено информировать Россию, что Британия принимает ее требование о Константинополе и проливах и что Британия имеет собственные территориальные претензии в отношении Оттоманской империи, которые она изложит «как только появится для этого возможность». По просьбе Асквита эта дискуссия оставалась тайной и все присутствующие дали обязательство никогда не касаться обсуждаемых вопросов публично.

Первыми предложение оказать действенную помощь России сделали французы. Еще в ноябре 1914 года министр юстиции А. Бриан выдвинул идею посылки франко-британского экспедиционного корпуса численностью в 400 тысяч солдат в греческий порт Салоники с целью поддержки с юга Сербии, оказания воздействия на Румынию и Болгарию (старинных противников Турции) и дальнейшего продвижения на север, в направлении Австро-Венгрии. На пути у этой идеи, поддержанной президентом Пуанкаре и предполагаемым командующим экспедиционным корпусом — генералом Франте д'Эспере, встал главнокомандующий Жоффр. Его, занятого Западным фронтом, не интересовало ничего, кроме этого фронта. А отток резервов он просто ненавидел. Поэтому на совещании в Елисейском дворце 7 января 1915 года Жоффр категорически воспротивился этой идее.

Но британскому руководству претило пассивное ожидание. Черчилль определил в качестве места приложения британских сил Балканы. Нужно бить не по щиту Ахиллеса, а по его пяте. Здесь у Франции, России и Британии были свои фавориты, свои интересы и свои представления о будущем. Разработанная Черчиллем британская позиция выглядела следующим образом: не следовало прибегать к разделу Балкан на зоны влияния; предпочтительнее создание крупной балканской федерации. Эта крупная федерация представляла бы на юго-востоке Европы противовес Германии и в то же время не была бы зависима от России и Франции. Проектируемая балканская федерация по численности населения и по ресурсам равнялась буквально любой европейской стране.

«Британия с ее мощью и богатством в будущем может оказать содействие в создании союза тех христианских народов, которые триумфально выступили в первой Балканской войне. Объединив свои ресурсы, балканские государства получили бы преимущества, которые история может им никогда больше не предоставить».

Черчилль указывал, что четыре балканские державы (Греция, Сербия, Румыния, Болгария) провели последнее столетие в борьбе против турецкого ига и могли рассчитывать на часть территории Оттоманской империи и Австро-Венгрии. Сербия уже сражалась на стороне Антанты, Румыния была готова вступить в войну, Болгария смотрела с жадностью на выход к Эгейскому морю и, разумеется, на Константинополь, Греция имела свои планы в Эгейском море. Черчилль полагал, что Румыния должна получить Трансильванию, Сербия — Боснию и Герцеговину (а также Хорватию, Далмацию и Банат), Болгария должна получить Адрианополь и выход к Эгейскому морю, а Греция — часть Малой Азии, примыкающую к Смирне. Оказывая им поддержку, Англия укрепила бы свои позиции в Европе. [199]

Черчилль в начале 1915 г. предлагал оказать давление на сербов, черногорцев и греков, которые под воздействием (и с помощью) британских войск могли бы создать армию численностью в 1 млн. 600 тыс. человек. Эта армия начала бы наступление против Австрии с южного фланга, ставя под удар наиболее уязвимое звено германской коалиции, где многочисленно было итальянское население, которое «ненавидит как немцев, так и мадьяр». Ллойд Джордж предлагал сместить центр тяжести операций южнее — осуществить высадку ста тысяч человек в Сирии. Такая операция «позволит смягчить давление на Россию на Кавказе, и будет достигнута победа, которая захватит всеобщее воображение». Оба они выразили ту мысль, что «уже сейчас необходимо найти единую союзническую платформу, чтобы избежать возможных конфликтов, которые могут сделать британские приобретения бессмысленными. Если не достичь согласия в годы военного напряжения, то в конечном итоге Британия может вступить в конфликт с Францией из-за таких незначительных мест, как Александретта». Предельно неразумно ссориться с Францией из-за маленькой Александретты, лучше немедленно передать ее Франции. Хорошей компенсацией было бы приобретение Британией Палестины.

Тем временем главнокомандующий русскими войсками великий князь Николай Николаевич обратился 2 января 1915 года в Лондон с просьбой отвлечь часть турецких войск от Кавказского фронта. Его телеграмма обсуждалась в британском адмиралтействе. Видя, что германские наступательные планы рухнули на Марне, русские — в Восточной Пруссии, а французские — в Лотарингии, Черчилль со своей стороны упорно искал нервный узел мировой войны. И нашел его в Стамбуле. Решающая победа в проливах решила бы, по его мнению, судьбу мировой войны.

«Попадание в наши руки одной из наиболее знаменитых столиц мира даст нам огромное влияние среди союзников и гарантирует их сотрудничество с нами. Больше всего это подействует на Россию».

Будут восстановлены связи с Россией, балканские нейтралы примкнут к Антанте, за ними последует Италия. Под напором новых сил прогнется Австрия, атакуемая с трех направлений. Оказавшись изолированной, Германия столкнется с многократно превосходящими ее силами.

Вопрос стал упираться в наличие десантных войск. Черчилль запросил адмиралов в Средиземноморье, можно ли штурмовать проливы одними лишь кораблями? Первый лорд Уинстон Черчилль обратился к военному министру Китченеру с предложеньем реализовать эту идею. Китченер ответил, что «единственным местом подобной демонстрации могли бы быть лишь Дарданеллы»{322}. Немало политиков и стратегов в британском кабинете считали, что должно быть найдено нечто лучшее, чем лобовое столкновение. (В частности, такой точки зрения придерживался адмирал Фишер и секретарь Совета имперской обороны сэр Морис Хэнки). Фишер сумел убедить в преимуществах задуманного командующего британским средиземноморским флотом адмирала Гардена. 13 января 1915 года Черчилль представил свой план военному кабинету, и тот одобрил его. [200]

К проливам был послан самый современный британский корабль «Королева Елизавета», чьи 15-дюймовые пушки могли сокрушить укрепления Дарданелл. Начались приготовления на военно-морской базе, расположенной на греческом острове Лемнос, предназначенной быть плацдармом вторжения. Китченер предоставил 29-ю дивизию, состоявшую из регулярных солдат заморских гарнизонов Черчилль отрядил военно-морскую эскадру и корпуса австралийских и новозеландских солдат, расквартированных в Египте.

Надежда западных союзников покоилась на слабости турецких защитных линий. Греция выразила решимость помочь солдатами. Болгары прервали переговоры с немцами, русские выразили готовность атаковать Стамбул со стороны Черного моря. Под командованием адмирала Робека была собрана самая крупная военно-морская сила, которую когда-либо видели в Средиземном море. Согласно союзным планам, британский и французский флаги уже через несколько дней должны были взвиться над Константинополем. Бомбардировка турецких укреплений в Дарданеллах, на Галлиполийском полуострове, начатая 19 февраля 1915 года и продолженная 25 февраля, особых результатов не дала. Координация действий союзников на этом первом этапе оказалась не на высоте, а сопротивление турецкой обороны — стойким.

Но 18 марта 1915 года у берегов Дарданелл возникла не виданная здесь никогда армада: шестнадцать линейных кораблей (двенадцать английских и четыре французских) в окружении немыслимого числа тральщиков, сторожевых кораблей, крейсеров и миноносцев. Вначале турки впали в панику. Журнал их генерального штаба свидетельствует:

«Все телефонные провода обрезаны, уничтожено несколько наших орудий, другие мы оставили сами, в результате чего огонь батарей обороны ослаб»{323}.

Но основная часть орудий осталась нетронутой, а у входа в пролив были введены в действие 373 мины. Немецкий генерал Лиман фон Сандерс с шестью дивизиями руководил обороной 250 километров побережья.

В общем и целом галлиполийская операция была плохо спланирована. Флот взял на себя многие несвойственные ему функции, армия вяло подключилась к планированию лишь на последней стадии. Британские адмиралы повели корабли на Дарданеллы и остановились перед минными полями. 25 апреля вперед пошел десант. Корабли подавили сопротивление фортов, но дальнейшее продвижение остановилось. Высадка союзников не вызвала революции в Турции. Потери наступающих войск были очень тяжелыми. К 4 мая турки потеряли 14 тысяч человек, а союзный экспедиционный корпус — 10 тысяч. Турки неожиданно нашли в себе силы организованно сопротивляться десанту. Проявил себя талант Кемаля Ататюрка. Именно он 4 мая пришел к заключению, что австралийцев и новозеландцев не сбросить в море, и приказал своим войскам окопаться. Возник мини-Западный фронт. В конечном счете турецкая сторона потеряла не менее 300 тысяч человек, а западная — 265 тысяч{324}. 15 мая 1915 года лорд Фишер, несогласный с ведением операции, попросил отставку. Итак, высадившиеся на Галлиполийском полуострове союзные части так и [201] не смогли пробиться к столице Оттоманской империи; турки при помощи немцев оказались близки к тому, чтобы сбросить их в море.

Выигрыш Берлина

Политическая фаза развития событий, связанная с поражениями на Восточном фронте, началась летом. 14 июня 1915 г. Хенсбери Смит (представитель Англии при русской ставке) сообщил Китченеру, что Варшава, Рига и Львов могут быть удержаны лишь в том случае, если немцев «связать на Западе и они не получат на Восточном фронте новых подкреплений». Нокс пришел к самому пессимистическому выводу: ситуация на Восточном фронте хуже, чем когда-либо с начала войны, русские явно рассчитывают на то, что англо-французы сделают вывод из постигших русскую армию неудач (ведь Западный фронт ненадолго пережил бы поражение на Востоке». Но в Париже и Лондоне руководство союзников пришло к выводу, что в свете незавершившейся подготовки резервов решительные действия следует отложить на 1915 г. До этого времени — «активная оборона» (слова Бальфура). Для русских это означало, что им предлагают сражаться едва ли не один на один с Германией и Австрией.

7 июля на месте знаменитого ипподрома под Парижем, который дал приют французскому главному командованию, в Шантийи, состоялась союзная конференция, на которой были представлены Франция, Россия, Британия, Италия, Бельгия и Сербия. Была проявлена решимость сражаться до конца. Блистал новый министр военного снабжения Британии Д. Ллойд Джордж. Наступление в Шампани было намечено на сентябрь. Черчилль в свете поражений России и тяжелых потерь Франции пришел к выводу, что Антанта не может далее представлять собой союз равных. Ослабление России и Франции дает Британии шанс возглавить Антанту. В меморандуме правительству в середине июня 1915 г. Черчилль подчеркнул политическую значимость поражений французских и русских армий и указывал на возникшие у Лондона возможности Британия, писал он, «владеет морями, в ее руках находится кошелек коалиции, она становится важнейшим арсеналом». Для признания союзниками английского лидерства необходимо лишь наглядная демонстрация английской военной мощи.

Девятого октября 1915 г. в дополнение к дарданелльской неудаче Антанты немцы нанесли удар на Балканах с севера. Генерал Макензен во главе германских и австрийских войск вошел в Белград. Двумя днями позже болгары вступили в Сербию с Востока, двойной удар оказался решающим. Последние сербские города были сданы в начале ноября 1915 г. Англичане вместе с французами начали концентрировать войска в Салониках, но в сложившейся ситуации они были не более чем наблюдателями происходивших событий. На этом этапе крах этой военной операции становится неизбежным. 22 ноября 1915 г британское военное руководство решило эвакуировать войска с Галлиполийского полуострова.

Неудача на Галлиполийском полуострове закрепила изоляцию России.

«На Дарданеллах погасли все надежды на установление надежных [202] контактов с Россией, — напишет позже Черчилль. — Железная дорога длиною в 1200 миль должна была быть построена в направлении Мурманска; можно было пользоваться дорогой, начинающейся во Владивостоке, протяженностью в 4000 миль; но тесное сотрудничество в обмене людьми и военными материалами, огромный экспорт южнорусской пшеницы, расширение жизненно важной торговли, которое было возможно только с открытием пути в Черное море, было отныне невозможно для нас».

Было ли Галлиполи ошибкой? После окончания войны германский командующий в Турции генерал Лиман фон Сандерс признал:

«Если бы изданные (западными союзниками. — А . У). приказы по захвату Дарданелл были выполнены, течение мировой войны после весны 1915 года изменилось бы, Германия и Австрия были бы вынуждены продолжать борьбу в одиночестве».

Начальник генерального штаба Германии генерал Фалькенхайн писал:

«Если проливы, соединяющие Средиземное и Черное моря, не будут постоянно закрыты для движения кораблей Антанты, все надежды на успешное окончание войны уменьшатся в очень значительной мере. Россия высвободится из своей изоляции, которая более, чем наши военные победы, гарантирует, что слабеющий титан рухнет автоматически».

Сэр Бэзил Лиддел Гарт оценил операцию как «основанную на здравой в своей основе концепции, но подорванную серией ошибок, равных которым нет в британской истории».

Премьер-министр лейборист Клемент Эттли признал:

«За всю Первую мировую войну была выдвинута лишь одна блестящая стратегическая идея — это была идея Уинстона: Дарданеллы».

Черчилль передал адмиралтейство лорду Бальфуру. Первым решением нового главы военно-морского ведомства было приостановить создание танков. Китченер смеялся над причудливой игрушкой, он предсказывал, что восемнадцатифунтовые снаряды мигом справятся со странным чудовищем, «продуктом недопустимого вмешательства моряков в сухопутные дела». Черчилль пытался спасти свое детище — он обратился к премьеру Асквиту, но безуспешно. В результате 15 сентября 1915 г. вместо планируемой армады лишь несколько танков были брошены в действие на Сомме. Черчилль записал в дневнике:

«Мои бедные наземные линкоры, вас выпустили в бой в незначительном количестве, а ведь эта идея стоила победы».

Время танков придет значительно позже.

Немцы применяют газы

Глава компании «ИГ Фарбен» К. Дуйсбург соединил свой организаторский талант с научным талантом главы Института кайзера Вильгельма Ф. Хабером в создании устройств, распыляющих хлорин над окопами противника. Немцы на участке фронта в семь километров применили новое оружие — отравляющие газы. Французы от перебежчиков знали о странных цилиндрах еще в конце марта. 13 апреля немецкий дезертир рассказал о «контейнерах, содержащих удушающий газ в батареях по двадцать цилиндров на каждые сорок метров фронта»{325}. [203]

Двадцать второе апреля 1915 года был восхитительным весенним днем, с юго-запада дул легкий бриз. В пять часов вечера тяжелые снаряды обрушились на бельгийский город Ипр и окружающие деревни. Целью были французские (африканские), британские и канадские дивизии.

«В траншеях к северу от Ипра возникли два особенных призрака зелено-желтого дыма, движущегося вперед вплоть до превращения в бело-голубой туман. Этот дым повис над участком фронта, охраняемым двумя французскими дивизиями, одной алжирской, одной территориальных войск, которые присоединились к англичанам... Вскоре пораженные офицеры за британской линией фронта увидели человеческий поток. Африканцы, ближайшие к англичанам, кашляли и указывали на свои глотки... Французские орудия еще стреляли, но в семь часов вечера они замолчали»{326}.

Примененный хлорин компании «ИГ Фарбен» вызывал отек легких. Было распылено 6 тысяч цилиндров, содержавших 160 тонн газов. Немцы продвинулись вперед примерно на три километра.

«Сотни людей, — пишет британский главнокомандующий сэр Джон Френч военному министру Китченеру, — впали в коматозное состояние, и часть из них умирает»{327}.

Наступающие немцы применили грубые респираторы, оказавшиеся эффективными. Но они сами не ожидали шокирующего эффекта от применения отравляющих газов. Германское верховное командование не верило в его эффективность.

«Фалькенгайн пытался лишь испытать воздействие газа для подготовки использования этого средства против русских»{328}.

Отсутствие необходимых резервов не позволило немцам развить успех. Они бросились было в образовавшийся проход, но натолкнулись на стойких канадцев. Газ был быстро идентифицирован как хлорин, и кто-то предложил прикрыть органы дыхания влажной материей. Немцы бросились 24 апреля на канадцев с тем же газом, но с меньшим успехом. 1 мая облако газа окутало британские позиции. Погибли 90 человек, «кто сразу, а кто после долгих страданий»{329}.

На Западе надежды перемежались с почти паническим восприятием происходящего. С одной стороны , в войну против центральных держав 23 мая 1915 г. вступила Италия. С другой стороны , с тревогой наблюдали за кризисом на Востоке, где собственно территории России впервые после Наполеона стал угрожать противник. (Фалькенгайн удовлетворенно занес в дневник: «Угроза Венгрии полностью ликвидирована»{330}). Запад не был просто наблюдающей стороной. Так, производство снарядов в России зависело от деталей, поставляемых британскими фирмами, а задержка этих поставок ослабляла русскую сопротивляемость. К примеру, в марте Петроград запросил 5 миллионов трехдюймовых снарядов, но британская фирма «Виккерс» не сумела выполнить контракт. Возможно, официальный, правительственный Лондон не сумел вовремя подстегнуть основных военных производителей из-за того, что посол Бьюкенен сообщал (24 февраля), что русская армия будет готова к наступлению лишь через несколько месяцев — именно тогда ей и понадобятся британские снаряды. Острее других чувствовал грядущую беду Ллойд Джордж. [204] В начале марта 1915 г. он потребовал создания специальной союзной организации, координирующей всю военную промышленность Запада.

Во всей остроте встает перед Россией и Западом вопрос военного оснащения гигантских людских масс России. Русской армии были необходимы винтовки и пушки. Сменивший Сухомлинова на посту военного министра генерал Поливанов записывает в дневнике: «Винтовки сейчас дороже золота»{331}. Для того чтобы западная помощь была эффективной, следовало, во-первых, определить нужды России. Во-вторых, закупки в Британии и Соединенных Штатах требовали жесткой централизации — они требовали единоначалия, по меньшей мере, для того чтобы русские закупщики не конкурировали между собой. Китченер попросил великого князя Николая Николаевича прислать в Англию артиллерийского специалиста с «диктаторскими» в отношении закупок полномочиями. 8 марта 1915 г. Китченер заказал для русской армии в США у фирмы «Вестингауз» один миллион винтовок, а у фирмы «Бетлехем стил» — пять миллионов трехдюймовых снарядов. Зияющим местом русско-западных отношений стал провал с выполнением русского заказа британской компанией «Виккерс». (Эта фирма задолго до 1914 г. заняла совершенно особое место в военном оснащении России, получив фактическую монополию на производство орудий для русской армии. В 1911 г. она активно участвовала в создании военно-морской базы в Николаеве, а двумя годами позже помогла в создании царицынского артиллерийского завода. Русское правительство официально определило «Виккерс» как «единственную фирму, способную дать совет и осуществить руководство в создании русской индустрии вооружений от начала до конца»). Но даже масштабного приложения ресурсов этой крупной фирмы оказалось недостаточно для подготовки многолетней войны на выживание. Следовало думать о мобилизации собственных возможностей. В начале 1915 г. под руководством великого князя Сергея Михайловича (бывшего генерального инспектора артиллерии) была создана Особая распределительная комиссия по артиллерийской части. Перед ней официально была поставлена задача покончить с неэффективностью работы промышленности и «ликвидировать конфликт» между фронтом и тылом. Обстановка в Комиссии была почти панической. Из заказанного Китченером миллиона винтовок первая половина должна была поступить в Россию лишь к маю 1916 г. Не дали результата и попытки найти «диктатора снаряжения». Генерал Тимченко-Рубай, посланный в Лондон, с одной стороны, имел ограниченные полномочия, а с другой — не проявил необходимой твердости характера и расторопности.

Обратившись к «Виккерсу», Китченер убедился, что фирма находится на грани перенапряжения. Требования к ней превосходили ее возможности. Она снабжала быстро растущую британскую армию, и выполнение заказа восточного союзника было для нее в текущей конъюнктуре за пределами возможного. Во второй половине марта великий князь Сергей Михайлович окончательно пришел к следующему выводу: нужно покупать на Западе производственные [205] мощности — сами заводы — и производить вооружение в самой России. Реализация этой идеи была возложена на генерала Маниковского, ставшего в июне 1915 г. руководителем Главного артиллерийского управления.

Немалые усилия привели к тому, что ежедневное производство снарядов достигло 35 тысяч. Русские заводы стали производить в месяц 67 тысяч винтовок, заграничные поставки составляли 16 тысяч единиц в месяц — общее число 83 тысячи. А немцы между тем усиливали давление на фронте. Если «Виккерс» не поставит (как было прежде условлено) снаряды в марте, писал великий князь Китченеру, русская армия может не устоять летом 1915 г. Дефицит вооружений пришелся на период самого жесткого напряжения на русско-германском фронте.

Признание слабости

6 августа на заседании Совета министров Поливанов был необычайно молчалив. Его тик головы и плеча усилился еще более. Председатель Совета министров Горемыкин попросил его осветить положение на фронтах. Поливанов говорил короткими рублеными фразами, стояла леденящая тишина.

«Непоправимой катастрофы можно ожидать в любую минуту. Армия больше не отступает, она просто бежит, и вера в ее силу разрушена»{332}.

Этот доклад был нижайшей точкой поражения России в 1915 г. Начался процесс падения удельного веса России в коалиции с Западом.

После тяжелых поражений русской армии царь Николай впервые лично признал страшное несовершенство русской военной машины: Россия могла поставить под ружье дополнительные 800 тысяч человек, если Запад сможет вооружить эту массу. В европейских столицах, видя отступление русских армий и смятение в Петрограде, постарались наметить меры помощи России. Напомним, что уже в первую неделю войны Россия позаимствовала у Британии миллион фунтов на военные закупки. Через год этот долг достиг 50 млн. фунтов. И англичанам ничего не оставалось, как пообещать еще 100 млн. фунтов стерлингов. Посланный с миссией в Россию английский полковник Эллершоу пришел к выводу о чрезвычайной серьезности положения, требующего централизации усилий не только русских, но и их западных союзников. По его предложению ответственность за снабжение России боеприпасами перешла от частного британского бизнеса к правительству. Отныне на протяжении более двух с половиной лет руководство военными связями России и Запада британское правительство возложило на так называемую Русскую закупочную комиссию (РЗК).

Запад не сразу осознал степень катастрофы, постигшей русских. Лишь 14 мая 1915 г. Китченер, основываясь на донесениях разведки из России, сообщил кабинету, что Германия нанесла России «самый серьезный из всех имевших на этой войне место ударов». Западу было трудно осознать глубину понесенного русскими поражения, но фельдмаршал [206] Френч уже предупреждал, что в случае развития немцами их успехов на Восточном фронте ход их действий будет таким, они стабилизируют фронт в России, а затем можно ожидать их победоносного обращения к Западу и даже высадки на Британских островах.

19 мая 1915 г. в ставке русского командования полковник Эллершоу заключил с великим князем Николаем Николаевичем соглашение, по которому фельдмаршал Китченер признавался лицом, руководящим русскими закупками в Британии и Соединенных Штатах. Желаемая англичанами централизация была достигнута. Но разворачивание необходимых мощностей на Западе требовало времени. Китченер пишет послу Бьюкенену, что существуют пределы способности Запада оказать помощь России в ближайшие месяцы. Французский президент Пуанкаре в личной беседе с русским министром финансов П. Барком выразился еще жестче:

«Я хотел бы вам напомнить, что ни текст, ни дух нашего союза не позволяли предположить, что Россия будет просить у нас новые кредиты».

Барку ничего не оставалось, как напомнить, что Россия может просто оказаться не в состоянии продолжать войну. Эта страшная угроза сработала мгновенно, Пуанкаре согласился кредитовать новые закупки.

Запад значительно расширил свои функции арсенала Востока. В начале войны русские закупки в Америке составляли довольно скромную сумму — 35 миллионов долларов в год, но давление военного времени быстро привело к их росту — до 560 млн. дол. к лету 1917 г. В середине июня 1915 г. Китченер разместил в Соединенных Штатах заказ на 12 миллионов артиллерийских снарядов для России. Примерно таким же был масштаб увеличения американских инвестиций в России. Лидерами американского вторжения на русский рынок были компании «Зингер» и «Интернешнл Харвестер». В результате первого года войны Россия оказалась должна Британии 757 млн. фунтов и 37 млн. фунтов Америке.

В портовых центрах, прежде всего в Архангельске, строились огромные хранилища. В них складировались поступившие из Британии купленные российским военным ведомством под английские кредиты 27 тысяч пулеметов, миллион ружей, восемь миллионов гранат, триста самолетов, 650 авиационных моторов, два с половиной миллиарда патронов. Вывезти все это к войскам составляло проблему. Военный представитель Британии при русской армии полковник Нокс видел в Архангельске в октябре 1915 г. «огромные запасы на складах в порту — медь, свинец и алюминий, резина и уголь, не менее 700 автомобилей в деревянных каркасах».

Чтобы расширить пропускные возможности Архангельска, англичане работали на железной дороге. На строительство железной дороги к Петрограду нанялись тридцать тысяч строителей из волжских районов, пять тысяч из соседней Финляндии. Но реализовать строительные планы в суровом северном краю стало возможно лишь с прибытием 10 тысяч китайцев и 15 тысяч пленных немцев. Дорога была построена за полтора года. [207]

Нижайшая точка

Отступление русских войск на восток продолжалось. Но немцам снова не удалось окружить основные русские войска, они отступали, сохраняя порядок. Видя несчастья России, лидеры Запада пришли к выводу, что промедление грозит катастрофой. Китченер с солдатской прямотой заявил, что «мы можем потерять и Россию и Францию». В конце августа Китченер уведомил русских, что англичане и французы при первой же возможности начнут наступление на Западном фронте. С сентября 1915 г. Запад отбрасывает «альтернативную» стратегию — удары по периферии (имеется в виду прежде всего попытка захватить Константинополь после высадки на Галлиполийском полуострове). Он начинает искать пути к успеху не на балканском или других фронтах, не ожидая чудес с Восточного фронта, а увеличивая активность собственно на Западе, в Северной Франции.

Россия тем временем начала терять земли восточнее Польши. Ставку особенно страшила потеря Риги. Спешно была сформирована прикрывающая Ригу Двенадцатая армия. И немцы явственно усилили свой интерес к Курляндии, Людендорф работает над планами наступления на этом направлении. Он недоволен лобовым наступлением.

«Нам отчетливо видно, что Макензен, Войрш (центр) и Галвиц, возможно, смогут заставить русских отступать, но не до решающей черты»{333}.

Расхождения Людендорфа с Фалькенгайном приобрели жесткий характер. Людендорф заявил, что элементарной истиной военной науки является предпочтение ударов по флангам лобовым действиям. На что Фалькенгайн жестко ответил, что «удачные действия на флангах возможны лишь в случае жесткого давления в центре». В данном конкретном случае Фалькенгайн был прав.

Поражения 1915 г. стоили России 15% ее территории, 10% железнодорожных путей, 30% ее промышленности. Одна пятая населения российской империи либо бежала, либо попала под германскую оккупацию. Общий отход русской армии сопровождался бегством огромных масс населения, миллионы беженцев запрудили со своим скромным скарбом дороги. Основной поток пришелся на дороги между Варшавой и Брест-Литовском. Генерал Гурко пишет:

«Люди, воевавшие в нескольких войнах и участвовавшие во многих кровавых битвах, говорили мне, что никакой ужас битвы не может сравниться с ужасным зрелищем бесконечного исхода населения, не знающего ни цели своего движения, ни места, где они могут отдохнуть, найти еду и жилище. Находясь сами в ужасном положении, они увеличивали проблемы войск, особенно транспорта, который должен был двигаться по дорогам, заполняя все дезорганизованной человеческой волной... Только Бог знает, какие страдания претерпели они, сколько слез пролили, сколько человеческих жизней было принесено ненасытному Молоху войны»{334}.

Толпы эвакуированного населения создали новую опасность — ее среди постигших Россию несчастий выделил министр сельского хозяйства Кривошеий:

«Из всех суровых испытаний войны исход беженцев является наиболее неожиданным, самым серьезным и труднеизлечимым... [208] Мудрые стратеги немцев создали этот поток, чтобы запугать противника... Болезни, печаль и нищета движутся вместе с беженцами на Россию. Они создают панику и уничтожают все, что осталось от порыва первых дней войны... Это тучи насекомых. Дороги разрушаются, и вскоре уже невозможно будет подвезти пищу... Будучи членом совета министров, я утверждаю, что следующая миграция населения приведет Россию во мрак революции».

Число беженцев достигло в 1915 г. десяти миллионов человек. А на фронте в этом страшном году погибли миллион русских воинов и 750 тысяч были взяты в плен.

Ветер дул в германские паруса. 18 сентября 1915 г. их войска вошли в Вильно (еще 22 тысячи русских пленных). В октябре германское командование Восточного фронта перевело свою штаб-квартиру в Ковно, на те самые берега Немана, где Наполеон столетием ранее наблюдал за переправой своих войск, направляющихся к Москве. С падением Ковно линия фронта, резко оттесненная на восток, стала почти прямой линией, проходящей от Риги до румынской границы через Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Переводя штаб в Ковно, генерал Людендорф сообразовывался не только с необходимостью быть ближе к действующей армии. Сбывалась давнишняя мечта прусских юнкеров: впервые за два столетия после Петра появлялась возможность вытеснить Россию из прибалтийских провинций. Людендорф позднее писал:

«Я был полон решимости восстановить на оккупированной территории цивилизаторскую работу, которой немцы занимались здесь многие столетия. Население, представляющее собой такую смесь рас, не может создать собственную культуру, оно поддастся польскому доминированию».

Чтобы избежать этого, Литва и Курляндия должны управляться германским принцем и быть колонизованы германскими фермерами. Сама же Польша «должна признать германское главенство»{335}.

Назначенный генерал-интендантом оккупированных земель Эрнст фон Айзенхарт-Роте организовал собственную систему управления завоеванными землями. Господствовал суд военного трибунала, политическая деятельность была запрещена, собрания объявлены вне закона. Учителями могли быть лишь немцы, а языком обучения — немецкий язык. Некогда царь Александр I учредил в Вильне польский университет. Людендорф запретил любое высшее образование на любом языке, кроме немецкого.

Двадцатого августа 1915 г. германское правительство получило в рейхстаге все затребованные на войну деньги. Лишь один депутат — Карл Либкнехт — голосовал против военных ассигнований. Депутаты в то время не знали, что на гребне военных успехов германское правительство предложило России заключить сепаратный мир. Разумеется, он был основан на идее сохранения германских территориальных приобретений на Востоке. Истекая кровью, Россия все же ответила, что мир невозможен до тех пор, пока на российской земле находится хотя бы один немец. В русскую армию были призваны еще два миллиона солдат, но они нуждались в подготовке, для этого требовалось время. А пока пал Белосток, сдан Луцк, еще несколько тысяч русских солдат попали в германский плен. [209]

Следующим своим приказом кайзер наметил Финляндию. 8 августа по его приказу был создан двухтысячный финский батальон для участия в боях на Восточном фронте. В обстановке секретности в русской Финляндии рекрутировались добровольцы для борьбы против русской армии. Тайными тропами они переправлялись в Германию. Через девять месяцев финский батальон уже участвовал в боях.

На Западе начали ощущать трагизм происходящего. 15 июля 1915 г Эдвард Грей поведал канадскому премьер-министру Роберту Бордену:

«Продолжение войны приведет к низвержению всех существующих форм правления».

18 августа 1915 г. лорд Китченер посетил штаб-квартиру британского экспедиционного корпуса во Франции, чтобы сказать генералу Хейгу, что с русскими на Восточном фронте «обошлись жестоко», русским грозит серьезное общее поражение, им следует помочь. Черчилль видел Китченера в эти дни.

«Он смотрел на меня со странным выражением на лице. Казалось, что он хочет поведать некую тайну. После многозначительного молчания он сказал, что согласен с французами — необходимо большое наступление во Франции».

21 августа на конференции в Маргейте было решено начать наступление в конце сентября.

Двадцать пятого сентября англичане начали наступление в Артуа, а французы — в Шампани и в Вими. Союзники в Лоосе предварили свое наступление выбросом хлорина, но газовая атака не решила дела. Его решили немецкие пулеметы.

«Никогда еще пулеметам не приходилось делать столь прямолинейную работу... жерла пулеметов раскалились и плавали в машинном масле, они двигались вслед за людскими массами; на каждый из пулеметов пришлось в эти послеполуденные часы по двенадцать с половиной тысяч выстрелов. Эффект был сокрушительным. Солдаты противника падали буквально сотнями, но продолжали идти стройным порядком и без перерыва вплоть до проволоки второй линии германских позиций. Лишь достигнув этого непреодолимого препятствия, выжившие поворачивали вспять и начинали отступать»{336}.

Из 15 тысяч выступивших в атаку не менее 8 тысяч были убиты или ранены. Немцы блевали при виде полей, усеянных трупами.

Все усилия здесь, как и непрестанные атаки в Шампани, дали минимальные результаты. Правда, огня патриотизма хватит французам еще на целый год, после чего умытие кровью едва не погасит все высокие страсти и правящей станет мрачно-жестокая решимость. Опыт лета-осени 1915 года показал, что немцы научились защищаться, а их противники не научились наступать. Печальный вывод. Германия стояла уверенной в себе, несмотря на открытый в мае итальянский фронт, несмотря на очевидную слабость австрийцев.

Но отступление русской армии не всегда давало лишь негативные результаты. Немцы вышли на неплодородные белорусско-русские земли. Проблемы снабжения германского населения стали приобретать катастрофическую остроту. Фалькенгайн не считал выигрышным для Германии войти в собственно Россию и по другой причине — это усилит русское сопротивление, еще более осложнит проблемы снабжения. [210] Операции на востоке следует остановить на линии Брест-Литовск — Гродно{337}.

Для защиты северной столицы русская ставка создала новый Северо-Западный фронт. 17 августа его возглавил генерал Рузский. Под его началом находились 28 дивизий. (У Алексеева была 61 дивизия. Иванов командовал 25 дивизиями). Отметим и то, что с падением Ковно теряется значение ставки в ее прежнем виде, когда она была центром стратегического координирования. Знаком грядущих перемен был приезд военного министра Поливанова на поезде, игнорирование им выехавшего навстречу Янушкевича, вызов штабного «роллс-ройса» для встречи именно с генералом Алексеевым. Стало ощутимо, что падение Ковно и угроза Риге (третьему городу империи) подорвали позиции главнокомандующего великого князя Николая Николаевича.

На всех фронтах росло невиданное озлобление. Теперь мы знаем, что в ноябре 1915 года император Вильгельм исключил для себя возможность заключения мира с Россией.

«Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией».

При этом огромные силы с обеих сторон держались прочно за свои позиции, и это обеспечивало стабильность противостоянию. Но равновесие не могло сохраняться вечно.

Ослабление прежнего единства

Поражение в войне нанесло удар по установившемуся в августе 1914 г. относительному политическому единству пестрых политических сил России. Немцы способствовали этому всеми возможными способами. 27 июля 1915 г. американский посол в Берлине Джеймс Джерард доложил в Вашингтон, что немцы «рекрутируют из русских военнопленных революционеров и либералов, снабжают их деньгами, фальшивыми паспортами и прочими документами, а затем посылают обратно в Россию с целью стимулировать революцию».

В Петрограде военный министр Поливанов 30 июля предупредил своих коллег по совету министров:

«Деморализация, уход в плен и дезертирство принимают огромные пропорции»{338}.

В самой России началось противопоставление косной монархической системы и не допущенных к управлению прогрессивных сил — то был пролог к 1917 г. 14 августа 1915 г. кадет Аджемов, выступая в Думе, так обозначил наметившееся в обществе противостояние:

«С самого начала войны общественное мнение поняло характер и громадность борьбы; было понято, что не организовав всю страну мы не добьемся победы. Но правительство отказалось это понимать, правительство отвергло с презрением все предложения о помощи».

Процветал непотизм. Военное министерство заключало военные подряды внутри своего семейного круга, работала система привилегий и предпочтений. Оно не сумело организовать всю страну, более того, своими действиями военное министерство невольно содействовало созданию в стране устрашающего хаоса. В обществе начало расти возмущение. Впервые прозвучало обвинение, [211] которое спустя полтора года сделает сосуществование государственных и общественных структур почти невозможным.

В нейтральной Швейцарии в первой половине сентября 1915 года состоялась конференция европейских социал-демократов, выступающих против продолжения войны. Среди российских делегатов выделялись В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий. Итоговый манифест конференции призывал к немедленному миру и одновременной «войне классов» во всей Европе. Эти идеи разделяли довольно широкие круги пацифистов. Живший в Швейцарии Альберт Эйнштейн поделился с приехавшим из Франции Роменом Ролланом:

«Победы в России оживили германское высокомерие и аппетит. Наилучшим образом немцев характеризует слово «жадные». Их почитание силы, их восхищение и вера в силу, их твердая решимость победить и аннексировать новые территории очевидны».

После страшных поражений 1915 г., когда русская армия подключилась к тому, что уже давно стало рутиной на Западе, — к окопной позиционной войне, в России стало вызревать чувство, что западные союзники если и не предают своего союзника, то пользуются людской массой русских как щитом в своей обороне, что Россия одна несет на себе бремя настоящей войны. Впервые часть общественного мнения России стала прямо или косвенно выражать ту идею, что Франция и Британия будут вести войну до последней капли русской крови. Именно в это время главная патриотическая газета «Русский инвалид» печатала сообщения вроде того, что на Западном фронте союзники в течение дня боев захватили дерево. Растущие антивоенные чувства неизбежно стали частью «национального мятежа» против союзников. При этом русский капитализм стал мишенью народного возмущения отчасти и потому, что он был самым вестернизированным элементом русского общества.

Славянская душа снова показала традиционную необычайную легкость перехода от восторга союзнической лояльности к подозрению в отношении вчерашних кумиров. Братские обьятия были забыты довольно быстро. В России, пишет посол Бьюкенен, «негативные чувства против нас и французов распространились столь широко, что мы не имеем права терять время, мы должны представить доказательства того, что не бездействуем в ситуации, когда немцы переводят свои войска с Западного на Восточный фронт».

Именно в это время начальник британского генерального штаба генерал Робертсон заявил, что, если англичане и французы не выступят на Западном фронте, русские неизбежно придут к идее сепаратного мира. Эти опасения стал разделять и король Георг V.

Далеко не все наблюдатели июньского (1915 г.) погрома в Москве против немцев понимали, что это было начало большого исторического «погрома» против Запада в целом, против всего иностранного. Вышедшее наружу национальное чувство уже не разбиралось, «где дурной германизм, а где хороший Запад». Осуществленный в эпоху отчаянного отступления русской армии в Польше, этот погром в определенной мере знаменовал начало новой эпохи. Светлые, устремленные на Запад корабли Петра стали тонуть в темной ненависти к [212] иностранной силе, оказавшейся столь расчетливо более могучей и истребительной. Возможно, одним из первых ощутил начало новой эпохи посол Палеолог, писавший, что «русские начали терять свою привычную моральную восприимчивость», что «они готовы к бунту против всего, лежащего за их западными границами»{339}. Русская нация стала приходить к выводу, что союз с Западом не может быть оплачен такой огромной кровью.

Между тем западные союзники постарались ослабить германское давление на Россию. 25 сентября 1915 г. французские дивизии начали наступление в Шампани, а английские — севернее, у Лооса. Англичане впервые применили газ, удушив шестьсот германских солдат. Но германские пулеметы еще раз посрамили мнение генерала Хейга, высказанное пятью месяцами ранее Британскому военному совету:

«Пулемет является переоцененным видом оружия, и двух пулеметов на батальон вполне достаточно».

Теперь германские пулеметы косили элитные британские части, поля были усеяны мундирами цвета хаки. Редьярд Киплинг, потерявший в эти дни единственного сына, вопрошал: «Кто вернет нам сыновей?» А на Восточном фронте англичанка Флоренс Фармборо, служившая санитаркой в русской армии, записала в свой дневник:

«Все в беспорядке и смятении. На город недавно совершил налет германский цеппелин, около железнодорожной станции разрушены два или три дома, а в самом городе панику вызвали зажигательные бомбы».

В эти же дни пять цеппелинов нанесли удар по Лондону.

Осень 1915 года оказалась несчастливой для всей антигерманской коалиции. Обескураживала сама статистика. В течение первого года войны в плен попали миллион семьсот сорок тысяч ее солдат и офицеров. Даже страшной ценой потерь России не удалось удержать свои польские провинции. Южнее австрийцы вернули себе Черновцы. Только в конце ноября 1915 года русским войскам удалось стабилизировать свой фронт. Англичане гибли у Лооса (60 тысяч погибших), французы в Шампани (почти 200 тысяч погибших){340}, не достигая при этом никаких видимых результатов. Новый западный союзник России — Италия получила жестокое боевое крещение на реке Изонцо. А на Балканах 5 октября началась массированная артиллерийская подготовка австро-германского вторжения в Сербию. И, хотя французы и англичане немедленно высадились на севере Греции, в Салониках, военное счастье отвернулось от Антанты и ее союзников и здесь. Орудия союзников не помешали немцам и австрийцам переправиться через Дунай, вынудив сербов 9 октября покинуть Белград. Австрийцы в тот же день пересекли границу Черногории, а через два дня к центральным державам присоединилась Болгария. Ее войска преградили дорогу французам, и войска центральных держав начали добивать войска антантовских стран поодиночке. С практическим исчезновением сербского фронта австрийский главнокомандующий генерал Конрад увидел возможность заключения сепаратного мира с Россией, о чем доложил императору Францу-Иосифу в меморандуме от 22 октября. Но немцы были в упоении, и все более [213] сервильная Вена упустила эту единственную, видимо, возможность спасти свою многонациональную империю.

Все более высокомерен был кайзер. Американского посла Джеймса Джерарда он предупредил от поставок подводных лодок англичанам и счел нужным высказаться по поводу будущего:

«Я не потерплю никаких глупостей от Америки после окончания этой войны».

Вождей центральных держав можно понять, их войска одерживали победы буквально на всех фронтах. Австрийцы опрокинули итальянцев у Изонцо. Французы отступили в Шампани. Англичане потерпели сокрушительные поражения в Галлиполи и в Месопотамии. Англичанам удалось даже уговорить французов эвакуировать фронт в Северной Греции, но царь Николай послал премьеру Асквиту телеграмму с сожалением по поводу этого решения. В результате Китченер и Грей возвратились во Францию и аннулировали прежнее решение.

«Добрые чувства между союзниками, — сказал Китченер, — восстановлены»

Но не чувства тех, кто видел недостатки стратегии. Дэвид Ллойд Джордж выразил чувства многих, когда «взорвался» в палате общин:

«Слишком поздно двигаться там, слишком поздно отправляться здесь. Слишком поздно мы пришли к этому выводу, слишком поздно мы начали свои операции, слишком поздно их готовили! В этой войне движения союзных войск осуществляются под этим издевательским знаком «слишком поздно», и если мы не сделаем ускорения, проклятие падет на наше святое дело, которому отдано так много крови храбрецов»{341}.

Под давлением Жоффра было выработано совместное решение о наступлении на Западном фронте летом 1916 года одновременно в северном и южном течении реки Соммы, на фронте в шестьдесят километров. (Жоффр оптимистически полагал, что немцы подходят к пределу своих возможностей, что их резервы иссякают. В то же время создаваемая Китченером новая британская армия и нарастание артиллерийской мощи союзников позволяли надеяться, что на Сомме судьба войны будет все же решена).

Британия создает армию

На втором году войны у Британии появилась относительная свобода выбора. В стране формировалась значительная наземная армия, и теперь в Лондоне прикидывали, где применить заново экипированные дивизии. Обозначились две главные возможности.

Первая — концентрировать пополнения во Франции и попытаться решить исход войны прорывом Западного фронта. Этот вариант после имеющегося опыта воспринимался скептически. В Лондоне уже сомневались в способности Жоффра и Френча пробить германский фронт.

Вторая возможность — оторваться от стратегии лобового удара, совершить обходный маневр, нанести удар во фланг. Напрашивалось предпринять операцию в Средиземноморском бассейне с целью стимулирования создания Балканской конфедерации, которая выступила бы против центральных держав с юга. (Часть британских политиков полагала, что в случае краха Восточного фронта такая конфедерация могла бы послужить своего рода заменой России, чья судьба в 1915 г. [214] подверглась жестоким испытаниям). Но после многомесячных усилий завладеть Галлиполи и выдвинуться к Стамбулу западные союзники вынуждены были признать неудачу фланговой средиземноморской стратегии. В конечном счете Лондон «возвращается» на Западный фронт, где до осени 1918 г. одна атакующая волна сменяет другую, не принося желаемого результата — прорыва германского фронта.

Чтобы Россия не разуверилась в союзниках и не посчитала их списывающими ее со счетов, лорд Китченер в начале августа 1915 г. посылает Грею пространный меморандум с детальной оценкой британских усилий по военному снабжению России. В руки посла Бьюкенена были даны аргументы, отметающие обвинения в пренебрежении судьбой России. Грей поступил достаточно тактично, когда, пересылая Бьюкенену этот меморандум, он изъял из него ту часть, где говорилось, что подлинной причиной русского отступления является «неспособность русских официальных лиц обеспечить необходимые военные припасы».

В меморандуме довольно определенно проводилась мысль, что Британия прежде не была связана обещанием снабжать Россию, и в течение войны предоставила ей гораздо большую помощь, чем та, на которую она могла рассчитывать.

На Западе в этот трудный для России час образуется фракция политиков, которые осознают губительность поражения России. Среди них своей энергией начинает выделяться английский министр вооружений Ллойд Джордж. 18 августа 1915 г. он ставит перед правительством двуединую задачу: создать британскую армию в 100 дивизий и обеспечить адекватную помощь России. Обе задачи имеют одинаковый приоритет. Возник вопрос, как помочь России оружием в условиях возрастающей потребности в нем для разворачивающейся многомиллионной британской армии. В предстоящем 1916 г. возможности британской военной промышленности едва ли не целиком были востребованы грандиозной армией Британии. Американская промышленность также работала, во многом выполняя военные заказы Антанты. Поставки в Россию могли осуществляться лишь в случае сокращения Британией и Францией своих заказов в США.

В конце сентября 1915 г. на Запад для участия в конференции союзников прибыл министр финансов России Барк Он старался привнести в дело долю оптимизма. Министру вооружений Ллойд Джорджу он сказал, что русской армии для контрнаступления необходимо лишь стрелковое оружие. Китченер в связи с этим заявлением пообещал осуществить поиск требуемого оружия в Италии и Китае. Ллойд Джордж также предлагал поставить на службу России японскую промышленность — речь пока шла о 60 тысячах японских винтовок. Бальфур, возглавивший адмиралтейство, выступал за передачу России всех возможных запасов. Запад выделил России 300 тысяч винтовок итальянского и совместного англо-японского производства. Речь зашла о самых экзотических вариантах, одним из которых было обращение к Японии с просьбой мобилизовать свою военную индустрию. Именно на этом этапе англо-французы договорились не конкурировать с русскими закупками в Америке. Выявилась необходимость создания единой союзнической программы. [215]

При этом министр финансов Маккенна убеждал русских и французов в том, что в сопоставлении со своими союзниками британская нация «прилагает более мощные национальные усилия». Финансы страны — результат столетних усилий — поставлены на службу коалиции. Для дальнейшего сохранения статуса банкира Антанты Лондон потребовал предоставить Английскому банку русское золото. Русское нежелание в данном случае понятно: финансовая система России зависела от наличного золотого запаса. Встал вопрос, какую часть своего золота Россия может передать своему банкиру. В конечном счете Барк предложил отправить в Лондон золота на 40 млн. фунтов стерлингов в обмен на увеличение британского кредита, идущего на закупку оружия. Согласно англо-русскому финансовому соглашению от 30 сентября 1915 г. Британия предоставила России кредит в 25 млн. фунтов стерлингов, а Россия выпустила облигации министерства финансов, купила облигации Английского банка (держа наготове золота на 40 млн. фунтов для оплаты экспорта из США). Получаемые Россией кредиты полностью использовались для оплаты контрактов в сделках с Британией, Соединенными Штатами, Канадой, а также, частично, с Японией. Россия обещала не использовать в биржевой игре кредиты, полученные у Франции.

В ходе выработки этого соглашения англичане предприняли самую мощную за военное время попытку овладеть контролем над русскими финансами. Закупки России должны были производиться назначенной русским правительством группой экспертов, заседающей в Лондоне и в обязательном порядке согласовывающей свои решения с английскими коллегами. В условиях ослабления России Барк не мог настаивать на иных вариантах.

Личностный момент всегда играл большую роль в отношениях антигерманской коалиции. Мы уже говорили, что в начале войны дипломаты Англии и Франции, как и их военные руководители, искренне преследовали цель формирования глобального военно-политического союза. Тяготы войны вели к ослаблению позиций тех политиков, которые недвусмысленным образом руководствовались таким подходом. В сентябре-октябре 1915 г. ослабевает влияние благожелательного по отношению к России лорда Китченера. 22 сентября 1915 г. воссоздается противовес военному министру — генеральный штаб во главе с сэром Арчибальдом Мерреем. Оценки штаба ставят отношение к России в зависимость от планов немцев. Генштаб представил Военному кабинету программу, из которой следовало, что у Германии есть два выбора:

1) остановиться в своем восточном наступлении на Висле, зафиксировать достигнутое и быстро повернуть на Запад или

2) постараться продолжить наступление и достичь стратегически важной Двины.

Второй вариант отвлекал от Запада немецкие ресурсы на значительно более долгое время и объективно был более желателен. Меррей был категорически против авантюр типа дарданелльской, против поисков «ахиллесовой пяты» центральных держав, он был за концентрацию всех ресурсов на Западном фронте. [216]

Китченер думал о будущем Британской империи и выступал за сохранение в полном объеме военного присутствия Британии на Ближнем Востоке, по всему периметру глобальных британских коммуникаций — а это обязывало искать благорасположения России. События на фронтах, напряжение, порождаемое внутренними усилиями подгоняли Запад в выборе главной точки приложения усилий Роскошь выбора сужалась. Германия сумела возобладать на Балканах, и фортуна, как стало казаться, была на ее стороне. 14 октября Болгария объявила войну Сербии, отрезанной и от России, и от Запада. Из России Блейр сообщал о катастрофической нехватке вооружения, что практически исключало возможность контрнаступления. Поднимаясь к более масштабным обобщениям, посол Бьюкенен писал об общем, проявившемся ко второму году войны, внутреннем напряжении в Российской империи. Только Нокс обнадеживал. По его мнению, к осени 1915 г. немцы выдохлись и в текущем году не смогут более продвинуться на Восточном фронте. Но такой оборот событий возможен лишь в том случае, если русские получат военную помощь. Именно в это время русский посол Бенкендорф снова просит Ллойд Джорджа о помощи военным снаряжением.

Симпатизирующие России чиновники Форин-офис рекомендовали своему правительству подождать с вооружением британской армии, давая оружие уже сформированным, готовым к бою русским дивизиям.

Русский вопрос стал центральным во время заседания Военного кабинета 6 ноября 1915 г. Премьер Асквит высказался в том духе, что России следует перенести центр усилий на южный фланг, на участок фронта рядом с Румынией. Для Ллойд Джорджа подобный обмен идеями носил академический характер. Для него вопрос был не в том, где русским наступать, а где им достать винтовки. Ллойд Джордж предлагал поставить этот вопрос на конференции союзников в Лондоне в конце ноября 1915 г. Подталкиваемая Западом Россия более точно определила свои военные потребности в артиллерии: 1400 гаубиц калибра 4,8 дюйма, 54 гаубицы калибра 12 дюймов. Англичане и французы, пораженные масштабом русских запросов, обещали предоставить 200-300 гаубиц к весне 1916 г.

Западные союзники не могли выполнить грандиозные заказы своего восточного союзника в полном объеме, и это порождало трения. В дело вмешался и личностный мотив. Ллойд Джордж видел впереди пост премьера и знал при этом, что его карьера зависит от успеха возглавляемого им министерства военных снаряжений в экипировке именно английской армии. Это определило основную направленность потока британских вооружений. Британия вначале, союзники потом.

В ноябре 1915 г. Россия и Запад пытались спланировать, по существу, единственную крупную совместную операцию. Речь шла о Южных Балканах. 22 ноября представлявший Британию в русской Ставке Хенбери Уильяме предложил осуществить совместный удар: англо-французов из Салоник в северном направлении, а русских из Бесарабии — в южном. Предполагалось, что в ходе этой операции англо-французы оккупируют Сербию, а затем совместно с русскими [217] войдут в Венгрию. Это открыло бы итальянцам дорогу на Вену. Этот план был подорван окончательным поражением западных союзников на Галлиполийском полуострове. Теснимые турецкими войсками западные союзники поздней осенью решили полностью эвакуировать Галлиполи. План захвата Константинополя провалился окончательно. Но англо-французы не спешили уходить, потому что, как сказал лорд хранитель печати Керзон, уход с Дарданелл «произведет самое неблагоприятное впечатление на русскую армию и народ, у которых и без того возникают подозрения в отношении нашей честности».

Однако маршал Жоффр и лорд Китченер не видели возможности восстановить здесь фронт, да к тому же они считали Дарданеллы и Салоники второстепенным театром военных действий. Они не желали распылять силы. 27 декабря британский кабинет эвакуировал последние силы, остававшиеся на Галлиполийском полуострове. Попытка захватить проливы с Запада была отставлена полностью.

Англичане, создавая грандиозную наземную армию, реформируют военное руководство. 19 декабря сэр Дуглас Хейг сменил сэра Джона Френча на посту главнокомандующего британской армией во Франции. (В тот же день немцы применили против британских войск фосген, в десять раз более токсичный, чем применяемый прежде хлорин). 23 декабря 1915 года начальником британского генерального штаба становится генерал Робертсон. С наступлением «эры Робертсона» Китченер в значительной степени лишается своего всемогущества, а Россия теряет в его лице стратега, который всегда высоко ценил союзническое значение России. Робертсон был более жестким национальным стратегом, менее склонным к безусловной лояльности в союзнической дипломатии, и это предопределило определенное обострение разногласий, связанное, помимо прочего, с уходом великого князя Николая Николаевича с поста главнокомандующего русской армией.

В России горечь поражений питала мысль, что союз с Британией и Францией не дает непосредственных и быстрых результатов. Разумеется, союз с Западом еще не ставился под вопрос, лояльность союзникам преобладала безусловно, но после поражения на фронтах нужно было, по старой русской традиции, искать виновника. Ничего удивительного, что стал расти критицизм в отношении адекватности существующего политического строя запросам и нуждам попавшей в тяжелую беду России. На Западе не без тревоги отметили этот факт, здесь стали задаваться вопросом, что думает о будущем России русская буржуазия, как относится она к исторической уместности императорской власти. В дипломатических представительствах Запада всегда с большим интересом слушали одного из самых рассудительных (по мнению западных дипломатов) промышленников России — Путилова (у которого имелся и государственный опыт — он был одним из четырех промышленников, заседавших в Особом совещании по снабжению, учрежденному при военном министерстве). Его оценки служили контрастом неиссякаемому оптимизму ставки и дворянского слоя. Он одним из первых указал на закамуфлированный процесс постепенного упадка, подтачивающий здание России. [218]

Летом 1915 г. в его прорицаниях появилась нота обреченности. 2 июня 1915 г. он указал представителям Антанты на неизбежность революционного взрыва. Поводом послужит военная неудача, голод или стачка в Петрограде, мятеж в Москве или дворцовый скандал. Революция будет исключительно разрушительной, ввиду того что образованный класс в России являет собой незначительное меньшинство населения. Он лишен организации и политического опыта, а главное, не сумел создать надежных связей с народом. Величайшим преступлением царизма, утверждала устами Путилова русская буржуазия, является то, что он не создал иного очага политической жизни, кроме бюрократии. Режим настолько зависит от бюрократии, что в тот день, когда ослабнет власть чиновников, распадется русское государство. Парадокс заключается в том, что сигнал к революции дадут буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая, что спасают Россию. Но от буржуазной революции Россия тотчас же перейдет к революции рабочей, а немного позже к революции крестьянской. Начнется ужасающая анархия длительностью в десятки лет. Такая футурология казалась тогда сугубо фантастической. Но западные наблюдатели не могли игнорировать мнение первостепенного носителя западного сознания — успешного промышленника и финансиста. К тому же они были уверены, что так думает не только просвещенный фабрикант, не желающий носить розовые очки.

Запад в лице своих представителей в Москве и Петрограде стал отмечать, что по вопросу о войне оппозиция вызревает и в недрах самого правящего класса. В июле 1915 г. группа влиятельных лиц — министр внутренних дел Маклаков, обер-прокурор синода Саблер и министр юстиции Щегловитов начали открыто доказывать императору Николаю, что Россия далее не может продолжать войну (только в ходе майских боев на реке Дунайце число пленных, захваченных немцами, составило триста тысяч человек). Но и те, кто стоял за безусловное продолжение войны, изменили тон. Теперь они считали, что войной должны руководить другие люди. 19 июня 1915 г. в Москве собрался съезд Земского союза и Союза городов. Уже на открытии князь Львов вынес приговор правящей олигархии:

«Задача, стоящая перед Россией, во много раз превосходит способности нашей бюрократии. После 10 месяцев войны мы еще не мобилизованы».

То был первый удар грома, но западные союзники этот удар не расслышали. Была ли в том вина дипломатов? Едва ли. Множество русских были уверены в незыблемости старого порядка, в несокрушимости пирамиды царской власти. Бьюкенен и Палеолог беседовали с передовыми умами русского общества, советовали не беспокоиться о конечной судьбе русского монолита. Так, издатель «Нового времени» Суворин характеризовал вызванные московским съездом ожидания абсолютно эфемерными:

«Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго — и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников; мы обвиняем их во всех тех несчастьях, которые случились с нами, но мы не можем без них обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы опять отдадим себя в их когти». [219]

Посол Палеолог, ищущий, где же правда русской жизни, слышит такой комментарий:

«Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство исключительно ради того, чтобы провалить все свои предприятия. Мы собираемся взлезть на небо. Но, отправившись в путь, быстро приходим к выводу, что небо ужасно высоко. Тогда мы начинаем думать только о том, как бы упасть возможно скорее и ушибиться как можно больнее».

Однако объективный анализ положения был все же возможен. С исчезновением представлений о скоротечности войны, она (война) стала испытанием на крепость российского государственного устройства, на степень солидарности народа, на способность ставить перед собой реалистические цели. Критически мыслящие русские в 1915 г., когда стало ясно, что война продлится долгие годы, справедливо усмотрели опасность в том, что перед русским народом, подвигнутым на жертвы, нет ясной цели. Если от русских мужиков в шинелях требуют жертв, необходимость которых они не понимают, их патриотический порыв обречен. Потеря Польши сделала ощутимыми зачатки социального разложения и национального распада. Армия была еще полна героизма, но она все меньше верила в победу, ощущая, что ее приносят в неоправданную жертву. За упадком героического воодушевления стала видна грань, за которой наступал упадок духа, пассивная покорность судьбе. На дальнем горизонте встал вопрос о том, кто ответствен за пуск корабля в плавание, к которому он не был готов.

Важное движение мысли обнаруживается в русском руководстве, по мере того как война показала действительную силу могучей Германии. Первоначальная уверенность в возможности коренным образом ослабить Германию уступает место сомнениям. Сазонов и его министерство иностранных дел, возможно, были последними в сомнениях о возможности европейской жизни «сейчас и в будущем». После поражений 1915 г. Сазонов уже не тот, что прежде. В мемуарах он уже пишет, что Германия ввиду своих ресурсов, индустриального потенциала, образованности населения и географического положения в любом случае останется великой державой. Союз с противниками Германии на Западе в свете этого становится не проблемой выбора, а делом абсолютной необходимости. Раненая Германия будет смертельно опасна даже в случае победы над ней — такова новая подспудная линия размышлений русских политиков. (Сазонов с горечью признает в меморандуме императору в апреле 1916 г.: «Мы должны быть готовы к тому, что германский вопрос будет актуален на протяжении многих десятилетий... Я не предвижу препятствий к достижению согласия с союзниками по вопросу о демаркации русско-германской границы... Мы должны провести границу с Германией правильно в политическом смысле, мы должны создать такую границу Польши, которую Европа могла бы успешно защищать от новых посягательств Германии на установление своей политической гегемонии»{342}). [220]

Одним из инструментов, обеспечивающих надежный союз с Англией и Францией, по мысли Сазонова, должно было стать совместное управление Китаем. В Лондоне Э. Грей, отставив в сторону сепаратные планы, в конечном счете согласился с ним{343}. Учитывая интересы России в Европе, требующие крепкого тыла, Сазонов убеждал председателя Совета министров Горемыкина в необходимости договориться на Дальнем Востоке с Японией{344}.

Немцы ищут рычаг

Разумеется, немцы возлагали надежду на то, что неудачи войны ослабят союз России с англо-французами. В Берлине надеялись, что у противников войны с Германией возобладает следующая логическая схема: цели России связаны с Турцией и Австро-Венгрией, зачем же двум династиям, Романовым и Гогенцоллернам, вести яростную братоубийственную войну, ослабляя друг друга и радуя соседей? Такие ожидания становились все более обоснованными. Впервые с начала войны в среде правящего класса России получает хождение тезис, что мир с Германией является условием русского развития, что она не должна бросать свою армию на германские пулеметы, если все мыслимые национальные цели России связаны вовсе не с поражением Германии. В глубине России, стараясь не касаться огнеопасного вопроса союзнической лояльности, возникает оппозиция страшному и бессмысленному взаимоистреблению русских и немцев. Было бы верхом наивности связывать возникновение оппозиции войне только происками немцев. Но организованное германское воздействие на русские умы тоже имело место.

В июле 1915 г. Альберт Баллин, известный судовладелец, сообщил Бетман-Гольвегу, что Россия готова заключить мир и что она сражается только под давлением Британии и Франции. Довольно неожиданно претендовать на роль примирителей России с центральными державами взяли на себя японцы. Их посол в Стокгольме Усида заявил, что в будущем его страна будет вынуждена пересмотреть систему своих союзов. (Речь шла, естественно, прежде всего о японо-британском договоре, срок действия которого истекал в 1921 году{345}). Инициативой японцев постарались воспользоваться прежде всего германские военно-морские круги. Адмирал Тирпиц предложил Бетман-Гольвегу подумать над идеей союза между Германией, Россией и Японией, главная направленность которого была бы против Британии и, возможно, Соединенных Штатов{346}. Германские представители Стиннес и Люциус начали разрабатывать следующую идею: не может ли японское правительство призвать русское правительство послать своих представителей (тайно, возможно, лишь одного человека) на переговоры с немцами в Стокгольме? Усида обнадежил своих собеседников: союз с Британией не представляет собой препятствия для переговоров о союзе между Германией, Россией и Японией. (В качестве предварительного условия он требовал отказа Германии от своих островов в Тихом океане и от зоны Киаочао в Китае). Стиннес был давним сторонником союза с Россией против англо-французов — только [221] этот союз обеспечит Германии необходимые ей границы на Западе и гарантирует ей конечное преобладание здесь.

Ключевой фигурой в данной игре оказался министр иностранных дел Ягов, но он не был настроен столь решительно решать германские проблемы на Западе при помощи России. Он позволил своему послу в Швеции Люциусу осторожно прощупать возникающие возможности. (Собственно, фон Ягов хотел лишь договоренности о нейтралитете России, а не о союзе с ней). Но Ягов вполне понимал глобальную значимость японских увертюр, и он вполне использовал предложенный японцами вариант в своих размышлениях о будущем. Ягов объяснял свой скептицизм в отношении союза с Россией тем, что эта страна слишком ослаблена внутренними распрями и в качестве союзника значительного интереса не представляет. Германии нужна нейтральная Россия{347}.

«Я не принадлежу к тем, кто хотел бы союза с Россией любой ценой лишь для того, чтобы нанести сокрушительный удар Британии. Россия — слабый партнер».

Более того, Ягов в сентябре-октябре 1915 г. был энергичным и откровенным сторонником аннексии русских территорий на северо-западе. Он послал тайного советника М. Серинга с инспекцией этих территорий. Доклад Серинга послужил основой для последующей выработки германской политики в отношении России в этом регионе. В нем предлагалось провести границу между двумя государствами по линии озеро Пейпус — Дрина — Ровно — река Збруч (что почти буквально совпадает с установленными в 1920 г. границами России). Главными целями германского освоения должны были, по мнению Серинга, стать Литва и Курляндия. Серинг был уверен, что десяти процентов немецкого населения (уже проживавшего здесь) будет достаточно для германизации крестьян, рабочих и интеллигенции. Экономические меры и германские средние школы сделают свое дело, а там, где возникнут трудности, поможет поток германских переселенцев, которых следовало расселять на землях русской короны, в имениях крупных русских землевладельцев, на землях русской церкви. Серинг также рассчитывал на два миллиона германских колонистов во внутренней России, которых он выделял как этническую группу с самым высоким уровнем рождаемости в Европе. Через два-три поколения Курляндия станет полностью германской. Труднее будет проходить германизация Литвы, здесь Серинг верил в привлечение на сторону Германии наиболее производительных крестьян, которым допуск на германский рынок давал многое. Поляков отсюда следовало депортировать.

Наиболее видным идеологом раздела России в 1915 — 1916 гг. становится Т. Шиман, полагавший, что русское государство не является продуктом естественного развития, а конгломератом народов, удерживаемых вместе искусственно монархией, которая дегенерировала в деспотию{348}. Первое же историческое испытание сокрушит Россию. Он требовал легитимации права каждого народа на сецессию. Его взгляды получили значительное распространение среди военных и части германского общества. Возглавляемая Шиманом группа ученых, [222] публицистов и идеологов (Я. Хадлер, П. Рорбах, Клас, Лезиус) требовала управления западными землями России «на римский манер». Такие историки, как Ф. Майнеке, X. Дельбрюк, Д. Шефер, выступили адвокатами колонизации России.

Административная система управления оккупированными русскими землями получила в ноябре 1915 г. обозначение «Обер-ост», ее высшими руководителями стали набирающие политического могущества Гинденбург и Людендорф{349}. Эта администрация проявила чрезвычайную энергию и подлинно прусский дух в осуществлении германизации восточных земель. Официальным языком стал немецкий, система обучения вводилась немецкая. Людендорф изучал демографическую статистику как боевые сводки. В 1915 — 1917 годах в Берлине проводились конференции по колонизации западных областей России{350}.

«Фёлькиш» — народные компоненты германской политики выделились очень явственно в процессе колонизации... Идея репатриации русских немцев возникла в рейхсканцелярии уже в декабре 1914 г... Если бы эти идеи были реализованы, результатом был бы «оборонительный вал» Германии против Восточно-Центральной Европы»{351}.

Новый главнокомандующий русской армии

Западные союзники продолжали считать, что союз с Россией нерасторжим. Историк А. Тойнби указывал в 1915 г.:

«Россия присоединилась к битве на стороне свободы наций. Если ее усилия в совместной с западными державами борьбе решат ее исход в пользу нашего общего дела и мы осуществим столь желаемое переустройство Центральной Европы на национальной основе за счет германского и венгерского шовинизма, у России не будет ни воли, ни силы далее сдерживать процесс приведения в порядок собственного дома... Россия положила свои руки на плуг истории, и она уже не может избежать своей участи»{352}.

В то же время «единство Российской империи соответствует интересам почти всех национальностей, составляющих ее». Тойнби указывал и на главную угрозу:

«Малороссийский элемент образует почти треть всей расы, и, если он будет оторван от основной массы и создаст собственную орбиту притяжения, это в критической степени ослабит всю систему... братоубийственная борьба ослабит силу обоих фрагментов и повредит концентрации их энергии».

Результатом будет, в худшем случае, крушение Российской империи, в лучшем — продолжительный политический паралич. Чтобы избежать этой катастрофы, малороссы должны отставить свой партикуляризм и абсорбироваться в неделимой общности «Святой России»{353}.

Проантантовские силы в России в самые тяжелые дни отступления русских армий создали широкую политическую коалицию, которую олицетворял в Думе «Прогрессивный блок» — союз основных политических партий ради достижения победы. Царь произвел ряд персональных перемещений. Как уже говорилось, в середине июня 1915 г. военным министром вместо Сухомлинова стал инициативный [223] генерал Поливанов. Создаваемые по всей России Военно-промышленные комитеты — их число превысило 220 — явились, по существу, последней попыткой России достичь самодостаточности в условиях войны индустриального века. 20 июня 1915 г. создается Особое совещание по обороне, которое мобилизует силы русской буржуазии для создания базы производства вооружений на русской земле. Был поставлен исторический вопрос: достаточны ли эти силы? Какие еще усилия являются исторически и стратегически необходимыми?

Немцы были удовлетворены уходом князя Николая Николаевича с поста верховного главнокомандующего, они считали его жестким, умелым противником, обладающим железными нервами. Некоторые его стратегические идеи Людендорф оценивал как в высшей степени смелые и блестящие. Немцы справедливо не рассчитывали встретить блестящую стратегическую мысль у занявшего критически важный пост царя Николая.

Военный кризис поставил под вопрос и древнейшее русское установление — монархию. В этот час поражений император Николай II совершил шаг, против которого его уговаривали все министры и в пользу которого безоговорочно выступала лишь его супруга. Он принял личное командование над русской армией. На заседании Совета министров Сазонов со всей страстью выступил против этой идеи. «Это настолько ужасно, что в моем сознании полный хаос. Россию толкают к краю пропасти».

Министр Кривошеий:

«Россия переживала и более тяжелые времена, но никогда не было времени, когда бы все возможное было бы сделано для усложнения уже невозможной ситуации... Мы сидим на бочке с порохом. Нужна единственная искра, чтобы все взлетело в воздух... Принятие императором командования армией — это не искра, а целая свеча, брошенная в пушечный арсенал»{354}.

Царь Николай объяснил этот свой шаг крайностью положения и исторической ответственностью монархии.

«И да будет на то воля Господня, — так прокомментировал он свое решение перед императрицей и фрейлиной Вырубовой. — Новая страница открывается, и только Господь Всемогущий знает, что будет на ней написано»{355}.

Нужно отдать должное его пониманию национальной жертвы, ставящей вопрос об ответственности верховного правителя. Но рассуждения его в эти дни никак не могли вызвать радужных надежд и оптимизма западных послов:

«Быть может, для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой».

Сама постановка вопроса пронизана обреченностью. В донесениях посла Палеолога мы читаем такие строки:

«Когда мистицизм заменяет собой государственный разум, положение становится безнадежным. Отныне я готов ко всему».

Он впервые шлет в Париж пессимистический прогноз развития события в России:

«До самого последнего времени можно было верить, что раньше конца войны не следует ожидать революционных беспорядков. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос отныне заключается в том, чтобы знать, будет ли Россия в состоянии выполнять действенным образом свое назначение как союзница». [224]

Англичан тоже обеспокоило принятие царем функций верховного командования армией. Беседуя с царицей, посол Бьюкенен заметил, что разделяет опасения совета министров по поводу решения царя. В случае неудач русской армии династия будет поставлена под удар. К тому же

«совмещение обязанностей самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача непосильная для одного человека»{356}.

Осторожные иностранцы, критикующие царское решение, не знали характера императрицы Александры Федоровны. Мистицизм совмещался в ней с твердой убежденностью в том, что долг обязывает монарха быть твердым, даже демонстративно твердым. Императрица не только не разделяла опасения послов, но, напротив, полагала, что ее супругу следовало взять на себя главнокомандование с самого начала войны. Западные представители по достоинству оценили волевой порыв императрицы. Она демонстрировала большую твердость, чем супруг. Бьюкенен предполагал, что в результате обращенности императора к военным делам царица Александра Федоровна станет «фактически управлять Россией». Впрочем, она и не скрывала своих новых амбиций.

«Царь, к сожалению, слаб, — имела смелость публично утверждать она, — но я сильна и буду такой и впредь».

Так началось, пишет американский историк Б. Линкольн, «роковое партнерство двух родившихся не под счастливой звездой суверенов, которые не ощущали ни собственной ограниченности, не исключительной сложности захватившего их политического течения. На фронте Николай, не получивший надлежащего образования стратег и неумелый администратор, командовал русскими армиями, в то время как Александра, убежденная в том, что проницательность в государственных делах «исходит не от мудрости, а от некого инстинкта, даруемого Богом», играла роль самодержца в Петрограде»{357}.

В недоброе время взялась царская чета за прямое управление Россией. Страна потеряла Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Подошел к концу государственный ресурс, что-то надломилось в русском государстве. Именно тогда Брусилов написал, что, став главнокомандующим, «царь нанес последний удар по себе»{358}. Генерал Алексеев подсчитал что лишь семеро из десяти воинов на линии фронта имели ружья. Армия нуждалась во всем — в телефонах, телефонном проводе, противогазах, гимнастерках, сапогах.

Следует напомнить, что Верховное командование довольно долго искало оптимальное место для размещения ставки. Рассматривались такие города, как Калуга и Орша, — требовалось прежде всего наличие подходящего жилья, близость к фронту, удобные коммуникации. В конечном счете выбор пал на небольшой Могилев. Против говорило само имя города, но предрассудками пренебрегли. Подходящее место для общих собраний — местный кафешантан и гостиница «Бристоль». По мнению очевидца, Могилев был «дурно пахнущим, прибитым бедностью городом» без библиотек, с четырьмя трамваями на лошадиной {359}. Говорили о «хулиганствующей молодежи» городка. [225]

На четырнадцатом месяце великой войны Николай II прибыл в Могилев. Свое место в рабочем вагоне император занял со слов о милости Божьей. Начиная с 5 сентября царь Николай, этот деликатный и внимательный человек, живет в скромном вагоне стоящего в тупике поезда, передоверяя основные военные решения подлинному таланту этих грустных дней — генералу Алексееву. Рядом губернский город Могилев, где в губернаторском доме жил столетием ранее наполеоновский маршал Даву, некоторые дома помнят полководцев Стефана Батория. Здесь Петра I встречали хлебом и солью, а Екатерина II повстречалась с австрийским императором Иосифом II. Николай II писал о «прекрасном виде на Днепр и на окрестные дали»{360}. Дни здесь были скрашены обильными, хотя и простыми обедами. Пили только вино. Царь любил разъезжать по округе на автомобиле.

Россия сама производила новую самооценку, но и внешний мир формировал новое впечатление. Теперь посол Бьюкенен уже не говорил царю лестных слов о русских и англичанах как о грядущих хозяевах земли и моря. Напротив, обеспокоенные поражениями своего союзника, западные державы стали указывать на слабые места своего восточного партнера. Во время аудиенции 5 ноября 1915 г. речь шла о базовой некомпетентности русского экономического механизма. Британский посол говорил царю, что «передаваемые ранеными солдатами рассказы о поражениях и колоссальных потерях, вызванных отсутствием снаряжения, — следствие некомпетентности и коррупции чиновников — произвели большое впечатление и распространили недовольство»{361}.

Царь Николай находился во власти надежд на организуемые приготовления, он предпочитал говорить о солнечной стороне явлений. Он утверждал, что нация сохранила сплоченность и у него «нет страха внутренних волнений». Раздраженный этим самоослеплением, Бьюкенен позволил себе довольно дерзкий вопрос о будущем:

«Я слышал очень откровенные высказывания о невозможности сохранения того порядка вещей, который привел Россию на грань катастрофы».

Осознает ли царь опасность для трона, будет ли он и в будущем защищать систему, которая в годину кризиса оказалась неспособной служить русским интересам?

Волнующий характер переживаемого момента, видимо, подействовал на императора Николая. Никогда не позволял он себе делиться сомнениями с иностранцем. Но Россия и Запад сплели свои судьбы, и, повинуясь, видимо, порыву, в редкий момент откровенных сомнений царь поделится с послом своими опасениями.

«Если Россия потерпит внутренний крах, Германия воспользуется представившейся возможностью, чтобы восстановить потерянное влияние, она будет пытаться посеять раздор между нами, восхваляя автократию в Петрограде и демократию в Лондоне».

Как видим, опасения царя касаются опасности разлада союза России и Запада. Более жестокий оборот событий еще не приходил на ум императору Николаю.

Ритм жизни в ставке был размеренным и неспешным. Николай вставал в девять утра и отправлялся в вагон Алексеева, где начальник штаба докладывал ему об изменениях, происшедших за ночь, — передвигал [226] маленькие флажки на большой карте. Между одиннадцатью и часом он принимал иностранных послов, министров, советников — всех посетителей. Обед был простым, с обязательной рюмкой водки и закусками, длился он примерно час. После обеда император возвращался в свой кабинет. В три пополудни подавали его «роллс-ройс», и он в компании четырех-пяти человек объезжал окрестности. Во время двухчасовой поездки император останавливался для прогулок в лесу или по берегу реки. Ужин подавали в семь, по окончании Николай — страстный любитель прогулок на свежем воздухе — прогуливался снова. Если погода не сопутствовала, царь слушал музыку, смотрел кино, читал легкую (преимущественно английскую) литературу.

Царь находил свою походную кровать слишком жесткой, но тут же укорял себя — тысячи воинов спят прямо в поле на траве, в траншейной грязи. Все поведение монарха не слишком отличалось от привычек его ранних офицерских лет в Красном Селе{362}. В могилевской штаб-квартире не ощущалось страшного напряжения, характерного для штаб-квартиры Фалькенгайна или Людендорфа, где жестокое дело войны пронизывало воздух, где высшая сосредоточенность была условием жизни.

Возможно, император мог жить размеренной жизнью только потому, что ему в высшей степени повезло с выбором начальника штаба. Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев вышел из гущи народа и своим продвижением был обязан исключительному трудолюбию и стратегическому таланту. Он сознательно держался как можно дальше от политики. От природы стеснительный, он смущался, даже когда ему отдавали честь на улице. Он почти не знал иностранных языков. Не любил застолья, не знал, к примеру, что кофе подают в конце обеда, к общей трапезе присоединялся раз в неделю и всегда платил сам за себя.

Пятидесятисемилетний генерал знал одну страсть — защищать отечество, и он работал не покладая рук. Находившийся рядом Лемке заносит в дневник:

«Гигантская сила находилась в руках этого человека среднего роста, единственным желанием которого было служить отечеству умом и сердцем»{363}.

Невысокого роста, худощавый, он держал в своей голове всю систему военной обороны России. Он работал не зная отдыха, до невыносимой мигрени.

Его двумя ближайшими помощниками были генерал-квартирмейстер Пустовойтенко и наиболее близкий к нему В. Борисов, восхищавшийся «железными нервами» начальника. На них троих держалась ставка. Остальные, по словам Лемке (служившего в отделе прессы ставки), были «либо клерками, либо частью мебели»{364}. Аппарат ставки при Алексееве был сравнительно небольшим: семь генералов, тридцать высших офицеров, тридцать три офицера более низкого звена — общая численность восемьдесят шесть человек. Работа шла неукоснительно до девяти часов вечера. Алексеев работал не менее шести часов только над телеграммами с фронтов, запечатлевая огромное число деталей. Несколько сот телеграмм отравлялось ежедневно из ставки. Развлечением было поздневечернее кино. [227]

Временно замещавший его Гурко отмечает «необычайную скромность, доступность и простоту одаренного умного командира»{365}.

Англичанин Нокс описывает Алексеева как человека «простых, непритязательных манер». У него не было харизматической ауры Николая Николаевича. Лишь демонстрируя свой стратегический талант, мог Алексеев подлинно впечатлить и русского генерала и иностранного гостя{366}. Императрица также любила Алексеева — но лишь до того момента, когда он категорически отверг всякую возможность визита в ставку старца Григория. Алексеева не любили прежние фавориты великого князя Николая Николаевича и представители кавалеристов-аристократов.

В тяжелое время принял он командование, армия летом 1915 г. отступала на всех фронтах; упорно и методично Алексеев старался сохранить ее боевую мощь, готовил к новым боям в ожидании лучшего. Отступая в Польше и восточнее, он не допустил нового Танненберга и сохранил мощь русской армии. Полный решимости восстановить место России в коалиции, противостоящей центральным державам, он день за днем восстанавливал боевую силу русских дивизий. Он отошел от неимитируемых манер великого князя Николая Николаевича и практически перестал встречаться с сановитыми посетителями и иностранными гостями. Возможно, его слабостью было неумение передоверять часть работы и функций. Повторяем: им владела одна страсть — битвы 1915 г. унесли более двух с половиной миллионов людей, а пополнение едва превысило два миллиона{367}. Но Россия больше не отступала.

Императору Николаю по-своему нравилось его новое место.

«Мой мозг отдыхает здесь — нет министров, нет беспокоящих вопросов, требующих осмысливания. Я полагаю, что это хорошо для меня»{368}.

Николай заверял императрицу, что его воля стала тверже и что он в ставке окреп. Умный Алексеев создал такой распорядок и такие условия, которые соответствовали наклонностям монарха. Ему нравилось принимать парады, рассматривать военные карты и иметь дело с дисциплинированными людьми. Он чувствовал себя комфортно на скромных церемониальных обедах, при раздаче наград, при военных аудиенциях.

Новая фаза

По приказу ставки спешно был переведен на русский язык немецкий учебник «Прорыв линии фронта противника»{369}. Русское командование попыталось изменить хотя бы концовку трагического 1915 г. В середине декабря оно предприняло двухнедельное наступление в Галиции, поддержанное тысячествольной артиллерией. Австрийцы однако устояли на своих новых рубежах. Да что там локальная операция, весь второй год войны оказался по существу потерянным для России и Запада. Сербия была оккупирована, Бельгия и Польша оказались полностью под германским контролем. Оставление союзниками Галлиполийского полуострова отодвигало мечту о Царьграде и [228] депрессивно подействовало на русское общественное мнение (об этом свидетельствуют западные послы). Со всех сторон теперь слышалось (пишет Палеолог):

«Ну, теперь вопрос решен — нам никогда не видать Константинополя... Из-за чего же дальше воевать?»

Во взаимоотношениях западных союзников и России наступает новая фаза. Наученные поражениями прошедшего года, обе стороны коалиции приходят к пониманию важности координации взаимных усилий. С запозданием, но союзники начинают координацию своих военных планов. 5 декабря 1915 г. была предпринята первая серьезная попытка синхронизировать союзные действия. В штаб-квартире Жоффра собрались руководители французской, британской, бельгийской и итальянской армий, а также военные представители России и Японии. Речь шла об одновременном выступлении в 1916 г. Одновременно финансовое соглашение от 30 сентября 1915 г. позволило говорить о более стабильной основе экономических взаимоотношений. Лондонская ноябрьская конференция 1915 г. «большой четверки» (Англия, Франция, Италия и Россия) положила начало хотя и запоздалому, но более упорядоченному распределению военных мощностей и наличных вооружений. Происходит своего рода отрезвление относительно взаимных возможностей. Россия с ее многомиллионной армией более не рассматривается «затормозившим паровым катком» великой коалиции. Происходит некоторое понижение ее коалиционной значимости.

На дипломатическом фронте Россия была активнее на втором году войны в балканских делах — она пыталась помочь здесь своим союзникам. 2 декабря 1915 г. российский посол в Лондоне Бенкендорф представил Грею ноту, в которой русское правительство указывало на опасность попадания балканских государств — одного за другим — в орбиту Германии. В том же духе начальник генерального штаба Алексеев обратился к Жоффру. Но историческая тенденция реализовывалась вопреки пожеланиям вождей Антанты. Речь зашла уже не об усилении активности на Балканах, а об ее сворачивании. На англо-французской конференции в городе Кале англичане (Асквит, Бальфур, Китченер) выступили вовсе не за увеличение контингента союзных войск в Греции, а за эвакуацию Салоник и уход с Балкан. Французы не были готовы с такой легкостью отказаться от балканского варианта. Во французской делегации премьер Бриан и военный министр Галиени высказались в пользу русской позиции, против ухода с Балкан. (Россия не участвовала в этой конференции, и нет сомнения, что то был признак ослабления ее позиций).

Разумеется, мировой баланс был всегда умозрителен. Но ослабление позиций России отражало прискорбные изменения реальных обстоятельств. Если в начале мирового конфликта Россия воспринималась как мощная самостоятельная величина, едва ли не способная собственными силами разделаться с Германией (уже упоминавшийся русский «паровой каток»), то по прошествии года русские генералы начали просить о помощи в военном оборудовании и оснащении. Гиганта наземных армий — Россию 1914 г. никто и не пытался сравнивать [229] с практически ничего не значащий в наземной силе Британией. Но через год ситуация изменилась — у Лондона возникла двухмиллионная армия, а русский порыв на фронтах угас, они просили винтовок и снарядов. Разумеется, западные союзники помнили об огромной, развернутой от Малой Азии до Скандинавии русской армии. Но общие результаты действий этой армии повлияли на оценку России как союзника.

К концу первого года войны Антанта уже не представляет собой союз равных. Ослабление России (и Франции) давало Британии шанс возглавить Антанту. Сошлемся на представленный правительству в июне 1915 г. меморандум Черчилля, в котором определялось политическое значение поражений французских и русских армий, создававших Лондону новые возможности. Британия, указывал Черчилль, «владеет морями, в ее руках находится кошелек коалиции, она становится важнейшим арсеналом производства вооружений».

У обеих сторон коалиции, России и Запада, возникали новые вопросы друг другу.

Возможная альтернатива

И все же в практическом плане союзнические отношения были достаточно ровными, оба фронта решали одну — германскую — задачу, и внешне наблюдалась гармония. Правда, время от времени союзники получали уколы, подобные тому, который зафиксировал генерал Нокс, беседуя за рюмкой с русским генералом:

«Россия не пожалела ничего для победы, тогда как Англия свободно раздавала деньги, но не жизни людей»{370}.

Но для думающих русских дело было не в чьем-то умысле.

«Многие русские, — пишет Б. Линкольн, — пришли к заключению, что жизнями своих соотечественников они платят за индустриальную отсталость, в то время как их союзники развили индустриальную мощь и этим прикрыли свое население»{371}.

Палеолог задумывается над тем, какие политические силы могли бы прийти на смену царскому правительству. В союзных посольствах собирали досье на ярких оппозиционеров, хотя и не прочили им, собственно, будущей государственной ответственности. Союзники признавали наличие талантливых политиков, в частности, в среде конституционно-демократической партии. Имелись в виду прежде всего М. М. Ковалевский, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков и А. И. Шингарев — цвет русских либералов, люди несомненной честности, представители высокой культуры. Чиновники французского и английского МИДа менее всего видели в них революционеров. Был широко известен их политический идеал — конституционная монархия. Палеолог и Бьюкенен помнили, как во время думского заседания Милюков, подражая нравам «матери парламентов» — британской палаты общин, сказал дипломатам:

«Мы не являемся оппозицией его величеству, мы оппозиция его величества».

Насколько ответственна была оппозиция, насколько она преследовала конструктивные цели, способна ли она укрепить Россию, вовлеченную [230] в страшную схватку? Западные союзники отмечали и беспечный радикализм и бесшабашную для военных лет риторику, неблагоприятные для себя черты в программных заявлениях кадетов. Тревогу вызывала общая внешнеполитическая ориентация кадетов. Здесь не закрывали глаза на то, что кадетская партия — невероятно, но факт — даже в условиях войны весьма сдержанно относилась к союзу с Францией и Британией. Эта традиция брала начало с 1905 г., когда после войны с Японией (и последовавшей революции) произошло явственное ослабление российского государства, что сделало как никогда актуальным вопрос о зарубежном кредите. В апреле 1906 г. французское правительство дало согласие предоставить заем в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков, но оно предоставило этот заем непосредственно царскому правительству, а не Думе, где первую скрипку играли кадеты. Французы особенно и не скрывали геополитического подтекста своих действий — они желали укрепления той России, которая была их военным союзником. Укрепление царского правительства возвышало Россию, но ослабляло оппозицию, и кадеты этого не забыли. С тех пор гласно и негласно кадеты, будучи, безусловно, патриотами, все же воспринимали Антанту (и прежде всего Францию) как своего рода гаранта царизма в России, гаранта того строя, который конституционно-демократическая партия считала неадекватным национальным русским задачам и который она, не прячась особо, стремилась заменить.

Кадеты стремились как минимум преобразовать абсолютную монархию в конституционную. Были ли кадеты более деловиты, более конструктивны, чем царские чиновники, которых они готовились заменить? Западные эксперты сомневались. Лидеры конституционных демократов, как и прочие корифеи русского либерализма, были слишком умозрительными, слишком теоретиками, слишком книжными для людей действий. Понимание общих идей и знание политических систем недостаточно для управления человеческими делами: здесь необходим практический смысл, интуитивная оценка возможного и необходимого, быстрота принятия решений, четкость плана, понимание страстей, обдуманная смелость — все те качества, которых, по мнению западных дипломатов, конституционные демократы были лишены. Будучи на дружеской ноге с русскими либералами, западные дипломаты стремились не поощрять того, что им казалось политическим безрассудством, призывали лидеров кадетов к ответственности и осторожности. Посол Палеолог советовал помнить слова руководителей «монархической оппозиции» во время французской революции 1848 года:

«Если бы мы знали, насколько тонки стены вулкана, мы бы не стремились вызвать извержение».

И кадеты и их западные коллеги, разумеется, не осознавали, насколько близкими к практике российской жизни скоро станут подобные исторические аналогии.

Либерально-буржуазная среда, в которой демократы Запада чувствовали себя в своей тарелке, была не единственным сегментом русского общества, где Запад пытался определить контуры русского будущего. [231]

Послы западных стран пробовали почву и в других слоях, в частности среди рабочих партий. Именно отсюда к ним впервые пришли сведения о растущей популярности лидера большевистской фракции социал-демократов Ленине. Однажды возникнув, эта фамилия уже не исчезала. На вопрос, не является ли Ленин немецким провокатором, французским послом был получен ответ, что «Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение».

«В таком случае, — пришел к выводу М. Палеолог, — он еще более опасен».

На левом фланге политического спектра стала набирать силу и влияние политическая партия, руководство которой считало главной задачей дня прекращение кровопролития.

Разумеется, это сразу же делало всех социал-демократов (кроме «оборонцев») политическими противниками Запада. Но не единственными. В консервативных кругах под влиянием военных разочарований и ощущения предела мощи России тоже стало чувствоваться брожение. Здесь зрело недовольство «слепыми поклонниками Антанты», кадетами в первую очередь. С точки зрения консерваторов наиболее опасными для политической стабильности российского государства являлись монархисты-либералы и конституционные демократы. По мнению правых, именно эти группы — прогрессисты, кадеты, октябристы — имели общую политическую доминанту — они вольно или невольно готовили крах режима и вели общество к революции. Эта революция, полагали правые, унесет либералов в пучину в первые же дни, поскольку революционный процесс пойдет значительно дальше, но в этом мало утешения — погибнет Россия. В грядущей революции, считали правые «реалисты», преемниками либералов будут не только социалисты. За дело в конечном счете возьмется огромная крестьянская масса. А когда мужик, у которого обычно такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева, и это будет ужасно

В уютных кабинетах западных дипломатов подобные оценки звучали еще экстравагантностями, но у послов Запада оставалось все меньше контраргументов. В Париж и Лондон шли сообщения, что, по мнению правого фланга русской политической арены, русский народ, по видимости столь покорный, не способен управлять собою.

«Когда у него ослабевает узда, малейшая свобода его опьяняет. Изменить его природу нельзя, есть люди, которые пьяны после стакана вина. Может быть, это происходит от долгого татарского владычества. Но ситуация именно такова. Россия никогда не будет управляться английскими методами. Парламентаризм не укоренится у нас», — цитировалось в дипломатической почте, идущей на Запад.

Ожесточение

Особенностью сложившейся в ходе мировой войны ситуации было то, что Британия и Франция не могли выдвинуть в качестве реалистической перспективы сепаратные переговоры с противником. Для Британии это было невозможно потому, что перемирие означало согласие [232] с доминированием Германии в Европе, что означало конец Британской империи. Франция не могла помышлять о сепаратных переговорах ввиду того, что ее северо-западные департаменты были оккупированы. Россия, гипотетически рассуждая, в отличие от своих западных союзников, могла пойти на такие переговоры. Польша могла стать превосходным полем территориальных маневров (это уже было своеобразной традицией русско-германских отношений), которые принесли бы успех дипломатии сепаратного мира.

Опасность такого поворота событий поневоле делала Запад своего рода «заложником» России. Разумеется, там доверяли России и ее правительству, но в Лондоне и Париже должны были учитывать то обстоятельство, что партия мира, уйдя в политическое подполье, все же существует в Петрограде. Со своей стороны немцы, не сумев осуществить «план Шлиффена», потеряв шансы выиграть войну в одной битве, вынуждены были искать точки опоры среди сторонников сепаратного русско-германского урегулирования за линией фронта. Запад учитывал этот вариант, он никогда не покидал умственного горизонта западных политиков. Потому-то Лондон и Париж поспешили весной 1915 г. пообещать России Константинополь и проливы. Войдя в долговременный этап примерного равновесия сил на фронтах, Запад явственно осознавал, что его выживание зависит от России. Это же осознавали и в Берлине. Секрет успеха здесь стали все более видеть в расколе коалиции.

В Берлине спешили «капитализировать» ситуацию германских побед на русском фронте. В июле 1915 г., на пике германских побед в России, даже противник России канцлер Бетман-Гольвег пришел к выводу, что лучшего времени для заключения мира с Россией может не представиться. В течение 1915 г. Германия стала прилагать силы, чтобы оторвать Россию от Запада. Действия основывались на трех базисных установках:

1) Гогенцоллерны и Романовы должны побеспокоиться о сохранении своих династий; 2) Германия может помочь России там, где у нее особые интересы (прежде всего Польша и проливы); 3) дружба двух монархий исключительно выгодна России политически и экономически.

Нам важно отметить, что обещалось России в случае договоренности: сохранение Польши — за исключением «исправления стратегической границы». В случае же насильственного решения вопроса Польше предстояло быть связанной с Германией и Австрией военным союзом.

Был ли русский царь восприимчив к аргументам Берлина? У Запада в общем и целом никогда не возникало сомнений в лояльности императора Николая II как союзника по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии в экономике и найти способ примирения с главным антагонистом предшествующего столетия — Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытание ужасающей войной не поколебало эти идеи, он никогда в годы войны не отступил от этой схемы. Но немцы решили попробовать. [233]

Согласно выработанной в Берлине концепции, если бы мир был заключен в 1915 г., то это означало бы восстановление предвоенного положения. Россия сохранила бы примерно позиции середины 1914 г. По согласованию со своим послом в Константинополе германский канцлер начал доводить до мнения правящих кругов России ту точку зрения, что русские союзники Британия и Франция просто не в состоянии решить стратегическую задачу России — овладение проливами. Только Германия может гарантировать свободный проход русских судов через Босфор и Дарданеллы, может обеспечить России особый статус в Константинополе. Чтобы «подготовить Россию» к повороту в сторону Германии, канцлер Бетман-Гольвег оказал давление на Турцию, и та в конечном счете согласилась гарантировать России «право экономического и военного использования проливов». Взамен она потребовала отмены знаменитых «капитуляций», ограничивавших ее суверенитет над собственной территорией.

Бетман-Гольвег стремился передать царю, что, с одной стороны, территориальные требования Германии минимальны, а с другой — продолжение войны грозит для династии Романовых революцией и потерей короны. Еще дальше немцев в середине 1915 года пошли австрийцы. Верховный главнокомандующий Конрад фон Гетцендорф после возвращения Галиции и захвата Варшавы стал считать необходимым не только предложить России сепаратный мир, но и военный союз. Каналами передачи русским этой важной для них информации служили такие аристократы, как великий герцог Гессенский, граф Эйленбург, княжна Васильчикова, промышленники Фриц Вартбург и Андерсен.

Неизвестно, испытывал ли царь сомнения, но известно его отношение к попыткам прогерманских элементов увести его с этого пути Союзная дипломатия зафиксировала по меньшей мере две такие попытки. Обе они пришлись именно на конец 1915 г., когда русская армия едва сохранила способность сопротивляться. Первая попытка пришлась на начало декабря, когда министр царского двора граф Фредерике получил письмо от своего берлинского друга графа Эйленбурга с предложением «положить конец недоразумению между двумя государствами». Когда Фредерике — воплощение лояльности династии Романовых — начал читать это письмо, Николай, видимо, ощутил опасность для самых дорогих для него замыслов. Он прервал Фредерикса: «Читайте по-русски, я не понимаю по-немецки». Прослушав письмо, царь подчеркнул то место, где говорилось о «старой дружбе», и написал на полях: «Эта дружба умерла и похоронена». Царь отказался представить какую-либо форму ответа, так как таковой мог быть истолкован как начало диалога, а этого он хотел избежать в любом случае.

Вторая попытка найти каналы германо-русского примирения последовала через несколько дней. В Петроград из Германии прибыла родовитая аристократка Васильчикова с просьбой германской стороны уговорить царя заключить мир. Великим герцогом Гессенским ей было поручено сообщить симпатизирующим русско-германскому [234] сближению элементам русского общества, что император Вильгельм готов гарантировать России самые выгодные условия мирного урегулирования. Чтобы усилить притягательность германских предложений, сообщалось, что Англия, якобы, уже предлагала Германии сепаратный мир. Главная линия аргументации сводилась к тому, что примирение между Германией и Россией необходимо для спасения двух династий в наступающую эпоху невиданного социального брожения. Немцам и австрийцам пришлось ожидать недолго. Царь и Сазонов, которым были переданы два письма с указанным содержанием, не видели еще угрозы трону и не восприняли германской аргументации. Чтобы не подвергнуть сомнению свою лояльность союзу с Западом, они полностью игнорировали письмо Васильчиковой. Более того, царь сослал Васильчикову в ее поместье, косвенно обвинив ее в измене. Но проблема от этого не исчезала, нужно было либо побеждать, либо сдаваться. Россия, русское общество хуже всего переносили именно срединное положение, когда требовался не жертвенный героизм, а будничная выдержка.

Третьего августа царь Николай в третий раз за время течения войны твердо сказал «нет» на предложения центральных держав. Посредник Андерсен объяснял Бетман-Гольвегу в Берлине 9 августа 1915 г., что русские не ощущают себя побежденными, что огромная территориальная глубина России позволяет ей с меньшим трагизмом смотреть на потерю Польши и Курляндии. По мере того как стало ясно, что царь и его окружение не пойдут на сепаратный мир, германская сторона с разочарованием отставила династический подход, фактор дружбы двух императоров. Пожалуй, это был последний случай, когда машина германского правительства с Бетман-Гольвегом во главе энергично попыталась найти пути примирения с Россией Поражение июльско-августовских попыток выхода на мирный рубеж привело Бетман-Гольвега к выводу, что выбор у Германии один — не брезгуя ничем, следует ослабить несговорчивых восточных славян. Теперь он лишился надежды на обоюдно обусловленный договорный мир и стал стремиться всеми способами создать положение, при котором этот мир можно будет продиктовать.

«Нет» царя привело к тому, что Бетман-Гольвег написал 11 августа 1915 г. императору Вильгельму:

«Если развитие военных операций и события в России сделают возможным отбрасывание Московской империи на восток и лишение ее западных провинций, тогда наше освобождение от этого восточного кошмара будет целью, достойной усилий, великих жертв и исключительного напряжения этой войны»{372}.

Решительный отказ царя скорректировать свои геополитические интересы поставил перед Германией вопрос о выживании. Впервые его условием стало видеться расчленение России. Отныне акцент в германской политике стал переноситься на новый элемент российской реальности, на революционные элементы. В Берлине впервые стали размышлять о позитивной стороне дезинтеграции России. Здесь стали изучать «позитив» подрывных действий: коллапс России [235] создаст в Восточной Европе гряду мелких государств, подвластных германскому влиянию. В истории России, устремленной Петром на Запад, наступает новая глава.

«

Необходимость не знает законов»

Идея окончательного ослабления России завладевает фон Яговым, еще одним (наряду с Циммерманом) сильным человеком в аппарате германской внешней политики, всегда полагавшим, что неевропейский характер огромной России представляет первостепенную угрозу для Германии. 2 сентября 1915 г. он представляет императору и правительству пространный меморандум о восточной угрозе.

«До сих пор гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависала над Западной Европой как кошмар. Несмотря на влияние западной цивилизации, открытое для нее Петром Великим и германской династией, которая последовала за ним, ее фундаментально византийско-восточная культура отделяет ее от латинской культуры Запада. Русская раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной по отношению к германо-латинским народам Запада»{373}.

Панславизм, выступивший в виде протеста против Запада, подорвал «традиционную дружбу династии» с Германией. На полях меморандума Вильгельм II добавил: «И французские деньги».

Стараясь оторвать Россию от Запада, немцы стали ставить на внутренний раскол. Как сказал канцлер Бетман-Гольвег по другому поводу, «необходимость не знает законов». Этой необходимостью для немцев стало уничтожение русского государства. Созданная при благожелательном отношении России Германская империя в роковой для себя час отринула идейное наследие Бисмарка и поставила на уничтожение России любым способом. Германский посол в Дании Брокдорф-Ранцау пришел в декабре 1915 г. к выводу:

«Германии смертельно грозит русский колосс, кошмар полуазиатской империи московитов. У нас нет альтернативы попытке использовать революционеров, потому что на кону находится наше существование как великой державы».

Пользующаяся растущим в Берлине влиянием группировка во главе с министром иностранных дел фон Яговым начала занимать ту позицию, что династия Романовых решительно предала дружбу с Гогенцоллернами и поэтому династические соображения потеряли всякий смысл. Нельзя сказать, что немецкие дворяне не боялись социальных сдвигов. Так, Ранцау видел риск в провоцировании революции, но полагал, что социальную революцию можно будет контролировать, что самые жесткие проявления социальной стихии можно будет сдержать. После внутренней борьбы в конечном счете идея революционного отрыва России от Запада была поддержана самим кайзером Вильгельмом II, канцлером Бетман-Гольвегом, Яговом, Циммерманом и будущими канцлерами Михаэлисом и Гертлингом.

Среди военных эту идею, после колебаний, поддержали действительные вожди Германии — Мольтке, Фалькенгайн, Гинденбург и [236] Людендорф. Германия встала на свой крестный путь и готова была использовать любые средства для спасения. Реализация действия в этом направлении была возложена на посла Ранцау в Дании, посла Ромберга в Швейцарии, Вангенхайна в Турции, Люциуса в Швеции. Так благородные революционные идеи стали разменной картой германского империализма.

Параллельно с подготовкой социального взрыва в России Берлин обратился к потенциалу национализма в многонациональной Российской империи. В конечном счете вопрос о создании буферных государств, выделенных из территории России, стал основой немецкой политики в отношении восточного противника. В отношении сохранения трона в России позитивным было мнение кайзера, который в 1915 г. еще склонен был сохранить династию Романовых «против правительств, состоящих из адвокатов, правящих Западом» Становящийся одним из главных организаторов подрывной работы против России немецкий посол в Дании Брокдорф-Ранцау в отличие от Вильгельма уже в декабре 1915 г. потребовал свержения Романовых:

«Было бы катастрофической ошибкой ныне придавать серьезный вес нашей традиционной дружбе с Россией, то есть с династией Романовых»{374}.

С его точки зрения, Романовы выказали Германии черную неблагодарность в отношении поддержки, оказанной России в борьбе с Японией. И потом стоял вопрос о самом существовании Германии. Если она не расколет фронт своих противников, то будет задушена. Единственный способ избежать этой смертельной опасности — дестабилизировать Россию:

«Если мы вовремя сумеем революционизировать Россию и тем самым сокрушить коалицию, то призом победы будет главенство в мире».

Итак, если военной мощи окажется недостаточно. Германия должна ликвидировать русскую мощь посредством революции{375}. В конце 1915 г. германское министерство иностранных дел и министерство финансов выделили дополнительно сорок миллионов марок для революционной борьбы в России до января 1918 г. Копенгагенский штаб состоял из восьми человек, еще десятеро объезжали революционные центры России.

С сепаратистскими планами приступили немцы и к Средней Азии. Немецкой точкой опоры был Тегеран, отсюда они вели подрывную работу и пропаганду. С немецкой методичностью были начаты усилия по стимулированию прежде не проявлявшего себя сепаратизма Закавказья и Средней Азии. Более желанная цель Германии лежала ближе — Грузия. В Константинополе был создан фонд, целью которого было поднять Грузию против России. В Германии жил ряд грузинских эмигрантов, рассчитывавших на помощь кайзеровского правительства в процессе отделения ее от России. Берлин готов был, ради помощи грузинских националистов, заранее признать независимость Грузии от России, но в данном случае турецкое правительство выступило резко против. Немцам пришлось немало выкручивать руки своим турецким союзникам, прежде чем те летом 1915 г. подписали документ, обещающий грузинам автономию (нужно отметить, что и этот документ подписал не великий визирь, а второстепенный турецкий чиновник). [237]

Берлинские грузины в сентябре 1914 г. предлагали следующее: Грузия становится королевством во главе с центральноевропейским принцем, армянские и азербайджанские территории возглавляются турецкими принцами: и все вместе они составляют т.н. Кавказскую федерацию. По германской инициативе на турецкой территории (в Трапезунде) был создан Грузинский легион во главе с германским капитаном — графом фон дер Шуленбергом. Германские подводные лодки высадили грузинских агентов близ Батуми. Их призывы изменить России пока не имели массового успеха.

Но главным призом немцев, конечно же, являлась Украина. Наиболее привлекательным стало видеться отделение от России ее кровной сестры, второй по величине и значимости части страны. Бетман-Гольвег и Ягов начиная с 1915 г. стали использовать в целях реализации сепаратистской сецессии украинский национализм, направляя усилия из Бухареста, Константинополя и Берна. Они твердо полагали, что выделение Украины лишит Россию статуса мировой державы. Так началась операция по разъединению двух народов-братьев. Германский и австрийский штабы готовили крупную акцию, предполагавшую помощь украинским сепаратистам. Именно на юге они хотели нанести России решающий удар. Во главе подрывной работы на Украине стоял германский генеральный консул во Львове Хайнце{376}. Но основную работу под его началом в первый период войны проводили австрийцы. Германский исследователь пишет, что униатский архиепископ во Львове поддерживал эту активность сепаратистов в надежде разрушить связи тридцати миллионов украинских православных с Москвой и привести их в лоно униатской церкви, подчиняющейся римскому папе{377}.

С началом военных действий группа украинских националистов создала под руководством Хайнце «Лигу освобождения Украины». Германия стала оказывать этой лиге постоянную финансовую помощь. Украинские крестьяне получали написанные в педантичном германском стиле описания того, сколь великой была Украина во времена гетманов. Но те чувствовали себя частью славянской семьи, и эта пропаганда, как признавали сами западноукраинские вожди сепаратизма, успеха не имела. Эти сепаратисты подсказали немцам, что нужно сосредоточиться на земельном вопросе, а не на полусказках о прежнем величии. Социальный акцент, однако, не нравился австрийцам, и они определенно охладели к Лиге.

Дело раскола двух славянских народов полностью взяли в свои руки немцы. Именно они с начала 1915 года полностью финансировали деятельность Лиги, чьи отделения работали под прикрытием германских посольств в Константинополе и Бухаресте, откуда агенты засылались в Одессу и другие черноморские порты. Известный ренегат российской социал-демократии Гельфанд в исследовании, подготовленном в марте 1915 года, определял активизацию украинского национализма как главное орудие раскола Российской империи. Немцы начали отделять военнопленных украинцев от русских и подвергали их методической индоктринации, чтобы сделать из них борцов [238] за украинское отделение. Под руководством регирунгс-президента Шверина был создан особый штаб для контактов с украинцами. На немецком языке была создана целая библиотека литературы о значении Украины и ее экономических возможностях. Такие деятели кайзеровской Германии, как Пауль Рорбах и Альберт Баллин, встали во главе «украинской партии» среди немцев, утверждая, что в Киеве лежит ключ к общеевропейской победе Германии.

Австрийцы тоже старались не упустить своего шанса. Поражение русских в Польше и Галиции привело к тому, что австрийский посол в Берлине Гогенлоэ стал всерьез рассматривать проект создания вассального украинского государства в составе Двуединой монархии — для этого нужно было вызвать лишь дезинтеграцию России.

После украинцев в лагерях военнопленных начали отделять также грузин, финнов, мусульман. Особое внимание вызвал у Хайнце польский и еврейский вопросы. Последний был назван «третьим по значению после украинского и польского». Германский историк Фишер считает, что в Германии «евреи России рассматривались как квазигерманский элемент, возможно, учитывая их идиш»{378}. Немцы учитывали эффект погромов. В первые же дни войны (17 августа) было дано официальное благословение для создания в Германии «Комитета освобождения евреев России», работу которого возглавил берлинский социолог профессор Франц Оппенхаймер. В обращении к русским евреям, подписанном Верховным командованием германской и австрийской армии, содержался призыв к вооруженной борьбе против России. Русским евреям обещались «равные гражданские права для всех, свободное отправление религиозных обрядов, свободный выбор места жительства на территории, которую оккупируют в будущем центральные державы». В направляемых в Россию листовках обещалось изгнать «москалей» из Польши, Литвы, Белоруссии, Украины. «Свобода идет к вам из Европы!»{379}.

Теперь, полагал Ягов, следует превратить Польшу — славянское государство без монгольского элемента — в буферную зону. Теперь, «когда мы отбрасываем русский кошмар на восток, по меньшей мере линия Митау-Буг должна рассматриваться как желательная военная цель».

Дезинтеграция России:

социальный аспект

Особое значение правители Германии придали революционным силам, способным, по их все более влиятельному мнению, сокрушить государственный строй России. Они использовали известного русского революционера (ставшего финансовым экспертом турецкого правительства) Парвуса-Гельфанда. Его воззрения оказались чрезвычайно близкими идеям канцлера Бетман-Гольвега. Гельфанд:

«Русская демократия может реализовать свои цели только посредством полного сокрушения царизма и расчленения России на малые государства. Германия, со своей стороны, не добьется полного успеха, если не сумеет возбудить крупномасштабную революцию в России. Русская опасность будет, однако, существовать даже после войны, до тех пор [239] пока русская империя не будет расколота на свои компоненты. Интересы германского правительства совпадают с интересами русских революционеров»{380}.

Так германский империализм пришел к идее сокрушить Россию посредством комбинации социальной и национальной революций.

Идеи Гельфанда были однозначно поддержаны Бетман-Гольвегом, Яговом и Циммерманом. Канцлер Бетман-Гольвег назначил для связи с Гельфандом свое доверенное лицо — Курта Рихтера. Вскоре Гельфанд был приглашен в Берлин, и ему было предложено письменно изложить свои идеи. Пространный меморандум Гельфанда был завершен в марте 1915 года. Главной идеей было обоснование необходимости организации в России массовой политической забастовки под лозунгом «Свобода и мир!». Центральным пунктом забастовочной борьбы должен был стать Петербург как центр оборонной промышленности, железнодорожных коммуникаций и доков. Гельфанд рекомендовал способствовать созыву конференции русских социалистов всех политических оттенков для начала «энергичной борьбы с абсолютизмом». Он считал такое объединение возможным, так как лидер радикальных социалистов Ленин сам выдвинул идею всеобщего сотрудничества социалистов. Поскольку влияние германских социал-демократов было наиболее сильным среди меньшевиков, то представлялось возможным создание основы для русской социалистической консолидации. Гельфанд полагал, что безусловно можно будет заручиться поддержкой и социалистов-революционеров, если и не в деле организации всеобщей забастовки, то для оказания влияния на крестьян. Особенно важной Гельфанд считал революционизацию Сибири, поскольку ее представители в Думе были социалистами. Он считал перевод ссыльных революционеров из Сибири в Европу лишь вопросом денег и полагал, что таким образом можно будет заручиться поддержкой тысяч «в высшей степени эффективных агитаторов». Возвращение ссыльных окажет должное влияние на центр широкого спектра русских социалистов и заложит прочную основу их единого фронта.

По поводу Украины Гельфанд считал необходимым полагаться на аграриев и требование автономии — крестьяне будут требовать раздела поместий, которыми владеют выходцы из Центральной России. Что касается Кавказа, Гельфанд рекомендовал требовать от турецкого правительства стимулирования сотрудничества мусульман с их христианскими соседями — армянами и грузинами. Гельфанд считал, что именно христиане послужат авангардом борьбы с царским правительством. Свой меморандум Гельфанд заключил так:

«Объединенные армия и революционное движение в России сокрушат колоссальную русскую централизацию, представляемую царской империей, которая будет оставаться угрозой мира в мире до тех пор, пока существует. Так падет главная крепость политической реакции в Европе».

Меморандум произвел чрезвычайное впечатление на германское руководство. Министерство иностранных дел сразу же выдало Гельфанду два миллиона марок, а вскоре еще двадцать миллионов, которые предполагалось истратить на подрывную работу против России. [240]

Центром подрывной работы был обозначен Копенгаген. Слабым местом программы Гельфанда было то, что лидеры меньшевиков — начиная с Плеханова — оказались патриотами. Представляя большевиков, Ленин в сентябре 1915 года выставил условия, на которых он согласен заключить мир с Германией в случае своего прихода к власти в России: республика, конфискация латифундий, восьмичасовой рабочий день, автономия национальностей. В случае реализации этой программы Ленин обязывался заключить мир без согласования с союзниками России. Посредник — финансист демократ Кескюла указал лидеру большевиков, что должно быть дано право отделения от России пограничных территорий. Сам Кескюла был, разумеется, патриотом, но его родиной была Эстония. Вожди Германии задумались. Только в ноябре 1915 года император Вильгельм исключил для себя мир с Россией.

«Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией»{381}.

Германская Миттельойропа

В Берлине в конце августа 1915 г. пришли к выводу, что недавние поражения России привели к необратимым для нее последствиям. Там отметили пассивность Запада в дни величайших испытаний России. Следовало обратиться к «позитивному» планированию, в основе которого было создание германо-австро-турецкого блока, привлечение на свою сторону Скандинавии и Голландии, консолидация «Миттельойропы». Бетман-Гольвег разделял эти планы, но считал, что создание федеративного союза в ходе ведения боевых действий нецелесообразно, оно, в частности, может поставить под угрозу чрезвычайно важную для Германии торговлю с нейтралами. Но он уже считал аксиомой, что в будущем планировании Германии «следует высвободить балканские государства от русского влияния» и обратить их в германскую зону влияния.

Тринадцатого и пятнадцатого октября 1915 г. канцлер Бетман-Гольвег и главнокомандующий Фалькенгайн окончательно решили свои разногласия по поводу будущей центральноевропейской федерации, основанной на базе германо-австро-венгерского союза с вовлечением территории Бельгии и Польши, плюс русские территории на северо-востоке. 30 октября министр иностранных дел Ягов согласился с выработанной схемой. Он оценил возникающую в Европе обстановку следующим образом:

«В ходе столкновения германского и славянского миров панславянские тенденции в России будут укрепляться, и традиционные династические связи между нами и Петербургом будут окончательно похоронены, а Россия останется нашим врагом и в будущем. Следует решить вопрос, не диктует ли необходимость выдворения полуазиатской московитской империи за Буг рассматривать как императивно необходимую, поскольку нынешний поворот истории обязывает нас, как представителей западной культуры, отбросить славян за Эльбу, Одер и Вислу». [241]

Идея «Миттельойропы» получила свое законченное воплощение в ходе переговоров канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел Австро-Венгрии Буриана 11 ноября 1915 г. Оба политика исходили из предпосылки, что державы Антанты, даже в случае их поражения, будут неизменно враждебны по отношению к центральным державам. «Только посредством формирования непобедимого центральноевропейского блока» Германия может гарантировать себя от нападения трех своих противников — России, Британии и Франции. Главное — внутренняя интеграция центральноевропейских народов против России и западноевропейских стран.

Анализ Антанты

Стабилизация положения на фронтах предрасполагала к анализу мировой ситуации не только центральные державы, но и Антанту. Западные союзники и Россия обсуждали макропроблемы мировой стратегии на конференции в Шантийи 6 — 8 декабря 1915 г. У каждой из трех главных держав коалиции было свое видение происходящего и свой список приоритетов в грядущей борьбе. Французы полагали, что при примерном равенстве сил двух коалиций сложилась довольно стабильная комбинация сил. Стало ясно, что Германия не может быть сокрушена посредством фронтальных атак. Французский проект на будущее был таков: Россию с ее переизбытком людской силы следует снабдить оружием, именно русская людская масса станет ударной. Западный фронт, понесший значительные потери, выступит на решающей стадии. Русское наступление предварит западное. Плацдарм в Северной Греции следует сохранить ради предотвращения укрепления Германии на Ближнем Востоке. Салоники защищают Египет, куда отступили войска с Галлиполи. Судя по стремлению перенести центр основных операций из Северной Франции, подтекст французских планов был ясен: избежать устрашающего уровня потерь уходящего года, выступить на решающей стадии мирового конфликта. Позиция русской стороны (которую представлял генерал Жилинский) была такой: не сдерживать себя предвзятой схемой, а предоставить находящейся в тисках блокады Германии выбор основного направления боевых действий. При этом, когда один из союзников подвергнется атаке, «другие должны выступить на своих фронтах, чтобы помочь атакуемой стороне, даже если они не осуществили все военные приготовления». Ясно было, что Россия более всего боялась повторения 1915 г., когда все тяготы германского удара пришлись на русскую сторону, в то время как союзники отказались от генерального наступления, ссылаясь на свою неготовность.

Британия к тому времени уже стала могучей наземной военной силой, экипируя одну за другой свой дивизии. Этот процесс вооружения как бы застилал англичанам горизонт — они предпочитали не связывать себя заведомой жесткой схемой. Британская сторона заняла ту позицию, что «невозможно потерпеть поражение в войне из-за того, что у тебя слишком много пушек и снарядов, но легко [242] проиграть войну в случае недостатка боеприпасов» (слова Ллойд Джорджа). Это означало безусловный приоритет вооружения британских частей. Да, русские армии были уже сформированы, но судьбы войны переменчивы, и следовало обезопасить прежде всего Западный фронт. Заместитель Ллойд Джорджа в министерстве боеприпасов Аддисон писал:

«Бессмысленно утверждать, что оборудование русских армий обладает той же степенью приоритетности для нас, что и вооружение наших и французских частей по эту линию фронта».

Откровенность — всегда достоинство, но теперь, спустя восемь десятилетий, такое несогласование национальных стратегий предстает изъяном, а не достоинством союза России и Запада. Даже полуторагодовые жертвы не сумели снять препятствий на пути рационального объединения усилий. В результате два фронта — Восточный и Западный — были вооружены по-разному и придерживались собственной, отнюдь не скоординированной друг с другом стратегии. Эта нездоровая ситуация грозила взрывом. Понадобилось еще более четырех месяцев бессмысленной бойни, прежде чем весной 1916 г. дипломатическую инициативу по скреплению оси Россия — Запад предприняла Франция (миссия Вивиани и Тома).

В канун Рождества Фалькенгайн и Конрад обсуждали события минувшего года. Они благодушествовали. Ситуация их устраивала. Россия разбита, Восточный фронт переместился глубоко на русскую территорию, оставляя центральным державам крепости, железные дороги, оборонительные линии по текущим продольно рекам.

«Огромные армии, — пишет Черчилль, — которые год назад грозили вторжением в Восточную Пруссию, Силезию и Венгрию, претерпели ужасающее побоище и потерпели поражение. Австрия возвратила свои территории и была теперь способна не только играть свою роль против России, но полностью могла уделить внимание отражению итальянского наступления. Опасность создания враждебной балканской конфедерации исчезла. Сербия была уничтожена и как военный фактор и как государство. Болгария, убежденная германскими победами, стала союзником. Дорога в Турцию стала открытой. Двадцать дивизий турецкой армии, освободившись от бремени Галлиполийской операции, могли теперь угрожать Египту, изменить соотношение сил в Месопотамии, оказать давление на русских на Кавказе и в Галиции... На Западе баланс сил сместился в пользу Германии — примерно до 40 дивизий немецкого преимущества. По словам австрийского историка Цуппика, «1915 год начался мрачно, но окончился зрелищем военных успехов такого масштаба, которого Европа не видела со времен Наполеона»{382}.

Немцы овладели русской Польшей и частью балтийского побережья. Опасность русского вторжения в Австро-Венгрию была предотвращена. Но в Ковно, в своей штаб-квартире, Гинденбург и Людендорф, размышляя об опыте 1915 года, старались не предаваться иллюзиям. Россия оставалась первоклассной военной державой, ее армия представляла собой грозную силу, кризис ее снабжения был смягчен, а ее тылом была самая большая территория мира, населенная жертвенным [243] и терпеливым народом. Ее боевой дух еще не был сокрушен. И французская армия сохранила свою боевую силу, а британская наземная армия превращалась в силу континентальных масштабов.

Руководивший германской военной машиной Фалькенгайн определил в качестве главного врага Британию.

«История английских войн против Нидерландов, Испании, Франции и Наполеона повторяется. От этого противника Германия ожидать милости не может до тех пор, пока у нее есть хотя бы малейший шанс на успех».

Надежда Германии покоится на том, что Британия все делает чужими руками, а в этом отношении первые полтора года войны изменили ситуацию в пользу Германии — Россия парализована, Италия не способна изменить всю стратегическую ситуацию.

«Остается Франция... Но Франция почти достигла предела своих ресурсов. Если французский народ осознает, что в военном смысле ему не на что надеяться, будет достигнута решающая точка и лучший меч Британии будет выбит из ее рук»{383}.

Нужно просто найти такую точку во французской обороне, которую французы ни при каких обстоятельствах не были бы согласны отдать, и начать за нее битву. Отсюда лежала прямая дорога к Вердену, на который Фалькенгайн поставил в 1916 году.

Итак, на внешних фронтах — в колониях и на морских коммуникациях — Германия потерпела поражения. На центральных фронтах она просто выстояла после краха своего стратегического плана. Балканские союзники не были крепкой подмогой даже после краха Сербии, и победа турок в Галлиполи была явлением периферийного масштаба. Мировая блокада становилась для центральных держав все жестче, а время работало скорее на тех, кто был открыт к безграничным внешним ресурсам. И все же мир трепетал перед гигантской силой германской военной машины.

Глава пятая.

Война на всех фронтах. 1916

Коалиция государств Антанты наращивала силы. К 1916 году крупнейшим приращением коалиции стала Италия. Да, это была слабейшая среди великих европейских держав, и индустриальная мощь ее не была значительной, но это был новый фронт против центральных держав, это были дополнительные 693 пехотных батальона с 2068 пушками{384}. На итальянском фронте в 1916 году сражались до полутора миллионов солдат.

Германская стратегия на 1916 год

Германия заплатила за победы свою цену, она понесла за годы войны значительные потери: 241 тысяча убитыми в 1914 году, 434 тысячи — в 1915 году, 340 тысяч в 1916 году. В совокупности это был миллион убитых из превосходной армии 1914 года. Морская блокада начала сказываться. Пищевой рацион немцев сократился примерно в два раза.

«К концу 1916 года жизнь для большинства граждан стала временем, когда прием пищи уже не насыщал, жизнь протекала в нетопленых жилищах, одежду было трудно найти, а ботинки текли. День начинался и заканчивался эрзацем»{385}.

Но германские войска повсюду стояли за пределами Германии — в Бельгии, Северной Франции, в русской Польше. Уверенность центральных держав в том, что грядущий год не может не принести им победу, сказалась в том, что они уже начали обустраивать зону своего влияния и консолидировать силы германизма. Так, в январе 1916 г. в Чехии единственным официальным языком был объявлен немецкий язык. На улицах Праги за чешскую речь стали взимать штрафы.

Несмотря на германские победы на Востоке и тупик на Западном фронте, стратегию на новый год определял генерал Фалькенгайн, западная ориентация которого была хорошо известна. На Рождество 1915 года Фалькенгайн в письме кайзеру обрисовал свой план достижения победы. Во-первых, следовало обескровить, задушить в морской блокаде арсенал Антанты — Британию. Во-вторых, необходимо было обескровить уже перенапрягшуюся Францию. Военные усилия, направленные против России, воспринимались им как размазывание каши по тарелке.

В результате многочисленных обсуждений и битвы [248] влияний на кайзера двумя главными элементами германского стратегического планирования на 1916 г. стали: 1) неограниченная подводная война против Британии и 2) концентрация на французской оборонительной системе в одной точке . Должна была быть найдена такая точка во французской обороне, отдать которую французы не согласились бы ни при каких обстоятельствах. Такой точкой был избран Верден. Немцам было ясно, что французы будут отчаянно сражаться за эту крепость с ее разветвленными фортами, но этого и хотел начальник германского генерального штаба Фалькенгайн — обескровить противника боевыми действиями постоянного напряжения. Фалькенгайн говорил кайзеру, что «вооруженные силы Франции истекут кровью в любом случае — сохранит она Верден или нет»{386}.

Фалькенгайн полагался на особенности французской психологии и на мощь германской артиллерии. Стратегия истребительной битвы поражает и ныне. Как пишет английский историк Алистер Хорн, «никогда еще в истории ни один командующий или стратег не предлагал уничтожить противника посредством кровопускания до смерти. Отвратительная идея могла возникнуть только из самого характера Великой войны, в которой, полностью очерствев, лидеры смотрели на человеческие жизни как на некие частицы»{387}.

Фалькенгайн мог планировать такое сосредоточение на узком участке Западного фронта только потому, что не видел у потерпевшей серию поражений России воли и возможности угрожать Германии с востока. Он видел здесь начало распада:

«Даже если мы не можем надеяться на полномасштабную революцию, мы все же можем рассчитывать на то, что внутренние катаклизмы России заставят ее через относительно краткое время сложить оружие».

На второй день после того, как Фалькенгайн написал эти слова Вильгельму II, Александр Гельфанд получил миллион рублей на проведение пропаганды внутри России. Эти деньги были выплачены после того, как германское правительство испытало давление с разных сторон. Послы в нескольких странах, которым было поручено следить за развитием ситуации на российской социально-политической арене (в частности посол в Дании) убедили германских руководителей, что Россию можно оторвать от Запада только посредством революции. На немцев большое впечатление произвела забастовка на военной базе в Николаеве, за которой последовала забастовка 45 тысяч рабочих петроградских доков.

И все же начало 1916 года несколько укрепило моральное состояние России — войска под командованием генерала Юденича осуществили прорыв на Закавказском фронте и к середине февраля вошли в турецкий город Эрзерум, захватив до десяти тысяч военнопленных.

На Западном фронте англичане 29 января начали испытания нового оружия — танков. В течение года хранилось в тайне это изобретение (деньги выделило, вопреки косности армии, адмиралтейство), формировался его дизайн и военные характеристики. Сумеет ли танк преодолеть ненавистную траншейную войну? Немцы же открыли год первым в истории потоплением корабля посредством бомбардировки с воздуха. [249]

Восточный фронт

Осуществить анализ положения дел в России было непросто. Существовало две полярные точки зрения. Первая — оптимистическая. С начала войны Россия совершила большой бросок вперед в развитии своей промышленной мощи. Несмотря на потерянные территории, мобилизованных квалифицированных рабочих и обезлюдевшее село, страна явственно мобилизовала свои ресурсы. Производство в промышленности за годы войны выросло в четыре раза, синтез химических веществ удвоился. Страна могла гордиться 2000-процентным увеличением производства снарядов, 1000-процентным ростом производства артиллерийских орудий, 1100-процентным увеличением производства винтовок{388}. В начале 1915 года русская промышленность производила 358 тысяч снарядов в месяц, а через год — более полутора миллионов. Русская артиллерия приближалась к западной норме боеприпасов на орудие в условиях наступления — тысяча снарядов. К началу 1916 года в армию влились еще два миллиона экипированных солдат.

Если принять экономическое производство 1913 года за сто процентов, то дальнейшее экономическое развитие страны будет выглядеть следующим образом{389}: 1914 1915 1916 1917 101,2% 113,7% 121,5% 77,3% Производство машинного оборудования всех типов выросло с 308 млн. рублей в 1913 году до 757 млн. в 1915 году и 978 млн. рублей в 1916 году{390}. Резко выросло производство вооружений. Пожалуй, наиболее наглядно это видно из цифр производства пушек. Итак, русская артиллерия (производство орудий в год). 1914 1917 Легкие пушки 6278 7694 Легкие гаубицы 959 1868 Тяжелые орудия 240 1086 Очень тяжелые орудия — 344 Зенитные орудия — 329 Общее число 7477 11321 {391} Россия обошла в производстве пушек Францию и Британию Россия стала производить девять миллионов снарядов в год. (Большевики наследовали запас снарядов в 18 миллионов{392}). Для фронта производились 222 аэроплана в месяц. На прифронтовые склады наконец начали поступать в массовом количестве грузовики, телефоны и другие средства современной войны{393}. Пять автомобильных заводов производили грузовики и уже готовили производство танков. Армия, начавшая войну с 10 тысячами телефонов, довела их численность в 1916 году до 50 тысяч{394}. Как пишет английский историк Н Стоун, [250] характеризуя промышленные усилия страны, «в 1916 году начала возникать новая Россия»{395}.

Возможно, что если бы России удалось еще лет десять (без войны) проводить земельную реформу 1906 г., если бы финансам страны была дана возможность расширить операции крестьянского банка, если бы при помощи фискальных мер удалось поощрить крупных собственников земли к добровольной ее продаже — тогда крупная и средняя собственность были бы спасены. В противном случае социалистические идеи становились все более привлекательными для крестьянского мышления.

Насчет последнего у Запада впервые появились серьезные опасения. Здесь и проступает вторая сторона медали. Впервые в первые месяцы 1916 г. западные эксперты по России начинают приходить к выводу, что разруха и поражения войны не могут пройти бесследно для русского общества и для его наиболее обездоленного и многочисленного слоя — крестьянства. Грозят воистину великие потрясения, и одной из жертв этих потрясений будет Запад. Палеолог доверяет в феврале 1916 г. дневнику следующую запись:

«Русский исполин опасно болен. Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых тревожных симптомов — это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Не существует никакой связи между этими двумя группами; их как бы разделяют столетия»{396}.

Реформируя капитализм, Запад сумел создать достаточно обширный средний класс, который придал обществу необходимую стабильность. Ускоренная же поляризация в России размывала все, что поддерживало общественный статус-кво. Дворянская Россия не нашла дороги к России крестьянской. Некий шанс появлялся лишь в том, что за годы войны в офицерский корпус влилось много простолюдинов. В то же время аристократы (гвардия в первую очередь) понесли невосполнимые потери. В 1915 году командующий гвардией Безобразов, темная личность русской истории, заявил, что «гвардия никогда не отступает»{397}. Бравада такого рода, разумеется, увеличила потери гвардейских частей. Гибли образованные — передаточное звено между Россией и Западом.

Союзников волновал раскол среди русских, он ставил под угрозу обороноспособность Западного фронта. Там внимательно следили за процессом бывшего военного министра Сухомлинова. Нет сомнения, что экс-министр никогда не был предателем — вне зависимости от того, были или нет у него, прогерманские симпатии. Суд над ним и обвинение в измене — прелюдия к квазиюстиции последующих русских и советских процессов XX в. Его вина — как и вина миллионов русских — заключается в преступно-беспечном расчете на «авось», в трагическом умолчании, в пассивности по отношению к грузу проблем, не терпящих промедления. Сухомлинов разделял пороки своего общества, он отражал популярные воззрения. Постоянное осмеяние немецкой тяжеловесности привело к подлинно преступной русской легковесности. А когда возникла нужда в молниеносном исправлении исконных догм, он замер, надеясь, что проскочит опасный исторический [251] поворот. Не вышло. Косность и беспечность стала причиной огромных потерь и народных страданий. Сухомлинов был не прав, когда говорил, что немцы готовились к войне в течение жизни целого поколения, а русские — лишь с 1909 года (год его назначения военным министром). Немцы, при всей их предусмотрительности, тоже не рассчитывали на многолетнюю войну — они даже не создали запасов на случай морской блокады. Но они грудью встретили сонм проблем, и их кризисное реагирование оказалось на уровне возникших нужд, чего нельзя сказать о России. Русский генералитет и командование по-своему отреагировали на недостаток военного и исторического предвидения.

Следуя неистребимой русской привычке, Сухомлинов изыскивал «козлов отпущения», указывая на неправомерно большое потребление запасов фронтами, где оружие и снаряды исчезали в невиданных количествах. Что ж, возможно, является правдой то, что на некоторых участках безответственные командиры (и малообразованные русские солдаты), теряя чувство ответственности, относились без должного внимания и расчета к использованию техники и боеприпасов. По крайней мере, очевидцы свидетельствуют, что с полей битв русские (в отличие от немцев) оружие не собирали. Лишь год-полтора спустя, встав перед проблемой нехватки оружия, командиры стали выдавать премии за нахождение готовой к бою винтовки. Сухомлинов — в этом его вина перед Россией — не сумел гибко отреагировать, видя, что уже в первые месяцы войны запасы страны катастрофически тают. Он предпочел быть милым двору и общественности, преступно закрыв глаза на неизбежный крах поезда впереди. Когда наступило время искать большого «козла отпущения», то таковым оказался сам министр.

В его случае судить следовало не «немецкого шпиона», а российскую безалаберность и постыдную бесхозяйственность. Вина Запада заключается в том, что он поздно понял эту прискорбную русскую особенность и не сумел привнести хладнокровный западный анализ в пику русской браваде, столь дорого обошедшейся и России и западным союзникам.

Русский император

Император Николай II имел немало превосходных черт, и его обаяние подкрепляется множеством исторических свидетельств Западные послы были очарованы императором Николаем, но это не мешало им сомневаться в решающем для правителя качестве — в его воле . Скажем, посол Палеолог буквально поет гимн таким качествам императора, как простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память. Вместе с тем он отмечает слабую уверенность в своих силах, причиной чего являлся постоянный поиск опоры вовне, в тех, чей характер сильнее. В эпоху колоссального кризиса своей страны император оказался не на высоте самодержавного правления. Впрочем, его задача как правителя была столь грандиозна, что приходится сомневаться в том, смог ли кто-либо вообще самодержавно управлять столь огромной страной. [252]

Справедливы сомнения Палеолога, сравнивающего Николая II с его предшественниками на троне:

«По сравнению с современной империей, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километров, что представляла собой Россия Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины II, даже Николая I? Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был по крайней мере гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма, оно — географический анахронизм»{398}.

Нам интересны эти мысли прежде всего в следующем ракурсе: у лидеров союзных стран не возникало особого желания исследовать недостатки самодержавного правления на Руси до мирового конфликта, когда русские слабости стали и западными слабостями. Аналитики Запада теперь искали реальную оценку — ошибка в ней могла обернуться национальной катастрофой для Западного фронта.

Палеолог записывает в дневнике 13 января 1916 г. свое суждение о главном уязвимом месте царского правления в России: «Следуя своим принципам и своему строю, царизм вынужден быть безгрешным, никогда не ошибающимся и совершенным Никакое другое правительство не нуждалось в такой степени в интеллигентности, честности, мудрости, даже порядке, предвидении, таланте; однако дело в том, что вне царского строя, т.е. вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли. Поэтому, если при этом строе случается ошибка, то ее замечают слишком поздно и некому ее исправить»{399}.

Отрадно было бы слышать такое суждение в спокойном 1913 г., а не в грозовом 1916, когда смена правительства была воистину чревата. Скажем, американский народ в ходе мировых войн никогда, даже когда нарушались все прецеденты (четыре президентских срока Франклина Рузвельта), не менял «лошадей на переправе». Русский характер не отличался терпением. Западные мудрецы в данном случае не только перестали останавливать нетерпеливых, но побуждали их к действию. Что же каяться позже? Было ли провидение у несчастного монарха?

Шанс на сепаратный мир

Главная союзница Германии — Австро-Венгрия смотрела в будущее значительно менее оптимистически и не разделяла пренебрежительного отношения германского командования к потенциалу русской армии. В Вене признавали, что, несмотря на страшные поражения, боевая мощь России еще способна проявить себя. Генерал Конрад предупредил премьера Тису 4 января, что «невозможно даже ставить перед собой вопрос о полном крушении российской военной машины»{400}. [253]

К тому же Россия продолжает сохранять тесные связи со своими западными союзниками. «А Англия не может потерпеть поражения; мир следует заключить в очень скором времени, либо мы будем фатально ослаблены, если не сокрушены». В это время Британия единственной среди великих воюющих держав содержала добровольческую армию. Ее численность достигла внушительных размеров — 2,7 млн. человек. Но требования войны крушили даже британские традиции. 5 января премьер-министр Асквит внес в палату общин билль об обязательной воинской повинности. Стране требовались миллионы молодых людей, и англичане не изменили традиционному чувству долга.

С новым годом центральные державы открыли новый фронт — на этот раз против Черногории. 8 января 50-тысячные австро-боснийские войска обрушились на малую союзницу Сербии. Столица страны — Четинье — пала 11 января, и через неделю Черногория сдалась. Остатки ее армии присоединились к сербам на острове Корфу. А рядом терпели неудачу войска Франции и Британской империи. Неудача западных союзников на Галлиполийском полуострове закрепила изоляцию России.

«...Тесное сотрудничество в обмене людьми и военными материалами, огромный экспорт южнорусской пшеницы, расширение жизненно важной торговли, которые были возможны лишь с открытием пути в Черное море, были отныне навсегда запретны для нас», — писал У. Черчилль{401}.

В последнем предвоенном году русский экспорт через европейские и южные пути России составлял 1421 млн. рублей. 95 процентов его составляло продовольствие. К июлю 1915 г. экспорт (за год) упал до 190 млн. рублей{402}. Импорт упал соответственно с 1374 млн. рублей в 1913 году до 404 млн. рублей.

Верден

Франция, несмотря на все сложности и потерю части территории, переживала исключительный промышленный подъем. Благодаря приходу на фабрики и заводы женщин численность работающих на станкостроительных заводах выросла за годы войны с 17,7 тыс. человек до 105 тысяч. Ежедневное производство пушек выросло к 1916 году до 600, винтовок — до 1500, снарядов — до 100 тысяч, производство взрывчатых веществ возросло в шесть раз по сравнению с началом войны{403}. Правда и то, что ограниченные людские ресурсы не позволяли французам наращивать армейские резервы, сопоставимые по масштабам с Россией и Германией. И все же французская армия 1916 года была на 25 процентов сильнее армии 1914 года. В восемнадцатом веке гениальный французский военный инженер Вобан создал Верден для защиты Парижа от противника с востока. В 1792 году Верден был взят прусской армией после двухдневного сражения. В 1870 году крепость продержалась шесть недель. В сентябре 1914 года Жоффр был готов сдать Верден как часть своего общего стратегического плана. На протяжении 1915 г. германские войска стояли всего в пятнадцати километрах от Вердена. Главный замысел немцев [254] на 1916 г. — добиться обескровливания французской армии — при Вердене начал реализовываться 21-го февраля: началось яростное наступление на крепость, основываясь на той посылке, что французы бросят под Верден все возможные резервы. Если они перестанут сражаться — то потеряют Верден, если не перестанут — потеряют армию.

Немцы избрали в качестве цели своего удара Верден, помимо прочего, и потому, что фронт здесь проходил всего в двадцати километрах от удобной для них железнодорожной магистрали, по которой великие мастера железнодорожных перевозок надеялись быстро подбрасывать резервы. Операция «Герихт» («Осуществление правосудия») была полностью одобрена Вильгельмом II. В январе-феврале 1916 года сюда было переброшено десять немецких дивизий (шесть регулярных). Среди подвезенных 542 тяжелых орудий было тринадцать 420-миллиметровых и семнадцать 305-миллиметровых.

Двадцать первого февраля 850 германских орудий начали артподготовку на сравнительно небольшом фронте в двенадцать километров, и длилась эта канонада девять часов. Немцы выделили 168 самолетов для постоянного слежения за полем боя. Против фортов Дуамон и Во, защищаемых полумиллионом французов, немцы бросили миллион своих солдат. В первый день наступления они применили газы, во второй — новинку, девяносто шесть огнеметов. Через четыре дня немцы взяли форт Дуамон. Кайзер Вильгельм лично вручил награды победителям. Но назначенный командующим обороной Вердена генерал Петэн издал свой знаменитый приказ: «Они не пройдут». Ожесточение битвы стало невиданным. Треть миллиона немцев полегла за небольшой, изуродованный артиллерией клочок земли. Месяцы боев поставили вопрос: кто первым проявит слабость? Безупречная в теории логика Фалькенгайна споткнулась об отчаянную решимость французов. Через месяц боев немцы решили совершить промежуточную оценку ситуации. И хотя потери немцев были устрашающими, верховное главнокомандование решило продолжить операцию, рассчитанную на обескровливание французской армии. Присутствовавший на фронте наследный принц Гогенцоллерн предпочел сделать оптимистический вывод, что «перспективы значительной моральной и материальной победы остаются». Очевидцы говорят о сценах ада. Ужас битвы был неописуемым:

«Мы вышли из места столь ужасного, что ни один лунатик не может представить этого ужаса»{404}.

Но Фалькенгайн следовал избранному методу. Деревня Во переходила из рук в руки тринадцать раз и все же осталась во французских руках. Защитникам форта Во генерал Жоффр объявил в ежедневном приказе: «О вас всегда будут говорить: они преградили путь на Верден». (Раненым в этих боях попал в немецкий плен капитан де Голль. После нескольких неудачных попыток побега он был помещен в тюрьму, где учил французскому языку молодого русского офицера Михаила Тухачевского).

Немцы бросили в бой баварцев во главе с генералом фон Кнесселем, взявшим на русском фронте крепость Перемышль. Но французы [255] посылали в Верден ежедневно 6 тысяч грузовиков с боеприпасами и 90 тысяч подкрепления еженедельно — и крепость держалась{405}. Да, французские потери росли, но конца или агонии видно не было, и замысел Фалькенгайна стал терять свою убедительность. Несколько французских рот дезертировали, но общая решимость защитников Вердена поколеблена не была. Испытывая давление под Верденом, генерал Жоффр прислал Алексееву телеграмму: «Я прошу русскую армию начать наступление»{406}.

Русские войска в марте предприняли наступление близ озера Нарочь (к востоку от Вильнюса и к югу от Двинска) силами восемнадцати дивизий — 350 тысяч солдат Второй русской армии. Это был тот случай, когда русская армия имела перевес над германской в артиллерии и тысячу снарядов на орудие{407}. Войска пошли через болота, когда неожиданно наступила оттепель. Тысячи русских солдат оказались обмороженными. Не самые талантливые русские генералы участвовали в боях — таково мнение Алексеева и иностранных наблюдателей{408}. Десятая германская армия Эйхгорна отбила наступление. Потери русской армии были огромными{409}. Но свой союзнический долг русская армия выполнила — насторожившиеся немцы приостановили атаки на Верден более чем на неделю.

К концу марта 1916 г. французы потеряли под Верденом 89 тысяч человек, а немцы — 82 тысячи. Кайзер продолжал демонстрировать решимость: «В 1870 году судьба войны была решена в Париже. На этот раз это произойдет в Вердене». 9 апреля Фалькенгайн решил наступать на фронте шириной около сорока километров. Французский очевидец свидетельствует:

«Мы находились в морозной грязи под ужасной бомбардировкой, и единственной защитой являлся узкий окоп... Я прибыл сюда с 175 солдатами, а возвратился с 34, несколько человек сошли с ума, они не отвечают на вопросы»{410}.

В мае продолжала стоять нехарактерно плохая погода, и немцы сконцентрировались на холме Морт Ом. 8 мая немцы взяли эту высоту, но французы отчаянно сражались за ближайшие склоны. Германские потери уже перевалили за 100 тысяч, но немцы продолжали медленно продвигаться вперед. Французы меняли обороняющиеся части, а немцы слали подкрепления вместо выбывших. Такие ключевые позиции, как форт Дуомон, в мае переходили из рук в руки.

Между 1 и 7 июня немцы наметили другую цель: форт Во. Они окружили форт, и, лишенные воды, его защитники сдались. В данном случае немцы признали мужество противника и командир французов майор Рейналь получил от германского крон-принца шпагу за храбрость. Командовать районом Вердена с французской стороны стал генерал Петэн, безразличие которого к потерям обеспокоило даже Жоффра — он передал командование генералу Нивелю. В эти дни германские части взяли форт Совиль, откуда открывался прямой путь на собственно Верден — менее четырех километров

Последняя и отчаянная попытка немцев захватить Верден была предпринята 22 июня 1916 г. Снова вслед за мощной артподготовкой последовало применение газа, на этот раз фосгена («Зеленый крест»). [256]

Главной целью была французская артиллерия — 1600 пушек в районе Вердена. Эти пушки временно замолчали, что дало немцам («Альпийский корпус») новый шанс. Тридцатитысячный авангард немцев действовал с отчаянием обреченных. Он уничтожил противостоящую французскую дивизию и взял форт Тиамон, расположенный всего лишь в трех километрах к северу от Вердена. (Среди атакующих немцев был лейтенант Паулюс, которому через двадцать шесть лет предстоит капитулировать в Сталинграде).

Между Верденом и германской армией оставался лишь один форт, Сувиль. Двадцать миллионов снарядов, начиная с февраля, вспахали все окрестности. Потери с каждой стороны превысили 200 тысяч. 24 июня премьер-министр Франции Аристид Бриан прибыл в ставку британского генерала Хейга с мольбой ускорить наступление на Сомме. Между тем форт Сувиль устоял, и становилось все более очевидно, что наступательный порыв германской армии заглох. Хейг отдал приказ своей артиллерии нанести удар на фронте в двадцать километров. 23 июня — уже как агония — немцы предприняли самый последний штурм форта Сувиль: артподготовка и газы, а затем двухнедельная попытка преодолеть непреодолимое. Немцы, собственно, сделали невозможное — тридцать из них вышли к внутренним стенам форта. Впереди маячили разбитые артиллерией стены собора Вердена. Но броситься к цели многомесячных усилий было уже некому. Эпоха Вердена окончилась, не дав немцам искомого результата.

Чтобы еще раз попытаться ослабить давление немцев на Верден, русские начали силами двадцати шести дивизий наступление у Молодечно, имевшее переменный успех. Место Иванова в командовании фронтом занял генерал Брусилов, а подчиненными ему была группа талантливых генералов: Каледин, Сахаров, Щербачев и Лещицкий. Прошедшее пятимесячное затишье было благотворно для русской армии, наведшей в своих рядах определенный порядок. Наконец-то оканчивается дефицит стрелкового оружия. Генерал Нокс пишет в апреле 1916 г.:

«Русское военное положение улучшилось так, как того не смог бы предсказать ни один иностранный наблюдатель в дни отступлений прошлого года»{411}.

Только из Соединенных Штатов прибыло более миллиона винтовок, их массовое производство для России наладили японцы и итальянцы. В русской армии число снарядов увеличилось с 80 000 в 1914 г. до 20 млн. в 1916 г.; 1100 пулеметов в 1914 г. и 11 000 в 1916-м. В начале войны Россия производила 1237 полевых орудий в год, а в 1916 г. — 5 тысяч{412}. Заново вооруженные русские армии начали думать об активизации своих действий

Россия:

смена правительства

В начале 1916 г. военный престиж России находился на низшей точке. Немцы демонстрировали самоуверенность. «Мы сделали огромные шаги в направлении полного крушения России, — пишет Людендорф в это время. — Германский солдат полностью убедился в своем неоспоримом превосходстве над русским»{413}. Менее склонный к агрессивному самомнению Гинденбург отмечает все же фактор [257] неизвестности:

«Есть нечто неудовлетворительное в отношении окончательных результатов операций прошлого года. Русский медведь, нет сомнения, кровоточит от ран, но он избежал смертельных объятий. ...Сможет ли он восстановить жизненные силы и осложнить ситуацию для нас снова?»{414}.

И союзники и противники смотрели на Россию как на огромное неизвестное в своих планах. Невозможно было определить, будет ли Россия продолжать свое отступление, либо она восстанет от неудач и явит миру новую силу.

Представители западных союзников полагали, что Россия восстановит численный состав своей армии, улучшит проблему военного снабжения, но ей трудно будет возродить свое волевое начало{415}. На заседании Военного совета, состоявшемся под председательством царя в ставке в середине апреля 1916 г., возобладало мнение, что переход в наступление таит лишь новые несчастья России. Однако это мнение не разделял новый командующий Юго-Западным фронтом генерал от кавалерии А. А. Брусилов:

«По моему мнению, мы не только можем, но обязаны предпринять наступление, и я лично убежден, что у нас есть шансы на успех»{416}.

Между тем Россия решительно меняла свое лицо. Огромная волна населения потянулась из деревень в города. Рабочий класс Петрограда увеличивался за каждый год войны на одну пятую, Москвы — на одну десятую. В обрабатывающую промышленность России пришли 200 тысяч человек{417}. Это был новый, едва укоренившийся пролетариат. В то же время обезлюдевшая деревня ждала пахаря. Политические партии так или иначе отражали новое недовольство населения огромной страны. Их лозунги и слова ложились на серьезное народное недовольство. В критическое время — апрель-сентябрь 1915 г. — в России бастовали 400 тысяч рабочих, что стоило стране более миллиона рабочих дней{418}.

Идеи смены правительства вызрели в России с устрашающими поражениями 1915 г. Лидер партии октябристов А. И. Гучков говорит вождю кадетов П. Н. Милюкову о необходимости контроля над государственными делами до того, «пока в дело не вмешаются неконтролируемые силы»{419}. Впервые думские деятели начинают открыто претендовать на управление страной, впервые с такой отчетливостью образованные люди России начинают выражать ту мысль, что «тирания царизма привела страну на край пропасти»{420}. Страной, по выражению Милюкова, «должны управлять люди, которых страна знает и уважает»{421}.

Престарелого (87 лет) председателя совета министров И. Л. Горемыкина русские политики и западные дипломаты характеризовали как примерного скептика. Он не преувеличивал ни сил России, ни степени изнурения центральных держав, ни вероятных плодов победы. Запад он устраивал тем, что не создавал препятствий курсу Сазонова на сближение с Антантой. Подписанная царем отставка Горемыкина (февраль 1916 г.) официально объяснялась его возрастом, тем, что он не мог уже успешно защищать политику правительства в Думе, где 30-40-летние депутаты соревновались в критике правительства. [258] Запад мог только сожалеть об уходе политической фигуры, способствовавшей сближению Петрограда с Парижем и Лондоном.

Как первый сигнал об опасности русского сепаратизма была воспринята отставка военного министра Поливанова (1 апреля 1916 г.). Опасения Запада были тем большими, что, по мнению западных союзников, он привел, насколько это было возможно, военное ведомство в порядок, пресек злоупотребления (процветавшие при Сухомлинове), проявил несомненное стратегическое чутье, признанное даже критичным генералом Алексеевым. Не является ли уход Поливанова признаком ослабления партии Запада в России? Замена Поливанова бесцветным генералом Шуваевым была воспринята как грозный знак.

На должности двух уходящих министров — председателя Горемыкина и министра внутренних дел Маклакова — государем был назначен Б. В. Штюрмер — член Государственного Совета, церемониймейстер двора и бывший ярославский губернатор. Кто выдвинул на политическую арену воюющей России малоизвестного чиновника, кто протежировал Штюрмера? Императрица пишет в январе 1916 г. Николаю II:

«Его голова полна свежих идей и он очень ценит Григория... Штюрмер — честный и превосходный... Это будет начало славной страницы твоего правления и русской истории... Пусть Штюрмер прибудет в штаб-квартиру, поговори с ним»{422}.

В середине месяца царь принял решение. В результате к власти пришел человек с незначительным опытом, отсутствием видимых талантов и сомнительной честностью. Более критически настроенные наблюдатели высказывались еще определеннее: ключевой пост в российском правительстве заняла себялюбивая и пустая личность — и это в тот час, когда страна начала всерьез ощущать фактор отрыва от ее экономической жизни десяти миллионов человек, надевших шинели.

Для западных союзников это была фигура малоизвестная, и союзные дипломаты устремились к Сазонову с расспросами о личности нового премьера. Сведения, которые они получили, обескураживали. Получаемая дипломатами характеристика нового русского премьера была убийственна. Немецкие корни происхождения Штюрмера были известны — он был внучатым племянником барона Штюрмера, служившего комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Святой Елены. Западные посольства быстро пришли к заключению, что его назначение — дело рук политиков, которые группируются вокруг императрицы. От Штюрмера, сошлись во мнении западные политики, можно ожидать неприятных сюрпризов.

В посольства западных стран от их правительств поступают запросы: кто представляет опасность, кто выступает против союза с Антантой, кто толкает на путь сепаратного соглашения с Германией? Запад желал знать своего противника в России. Вывод лучших западных специалистов сводился к следующему: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная часть Государственного Совета и Думы, фракция сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами были председатель совета министров Б. Штюрмер, Г. Распутин, министр иностранных дел [259] Добровольский и назначенный министр внутренних дел А. Протопопов. Прогерманская партия оказала влияние на императрицу, а та — на императора.

Вот что писал в Париж посол Палеолог:

«Штюрмеру 67 лет. Как личность он ниже среднего уровня. Ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить»{423}.

Бывший премьер В. Н. Коковцов назвал его «бесталанным и пустым человеком»{424}. Британский посол Бьюкенен тоже достаточно прямолинеен:

«Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не смотрел благожелательно на идею союза с демократическими правительствами Запада, боясь, что будет создан канал, по которому либеральные идеи проникнут в Россию»{425}.

На американского посла Френсиса премьер-министр Штюрмер произвел также негативное впечатление. «Его внешность столь же немецкая, как и его имя. Его ум работает медленно, у него темперамент флегматика. Он произвел на меня впечатление скучного человека»{426}. (Однажды Френсис невольно стал свидетелем сцены, когда Штюрмер, думая, что он в одиночестве, с удовлетворением подкручивал перед зеркалом усы «а ля Вильгельм Второй»). Френсис противопоставил Штюрмеру министра иностранных дел Сазонова, которого он описывает как столь же алертного, насколько флегматичным был Штюрмер; Френсису импонировало, как быстро схватывает суть дела Сазонов, и он постоянно отмечал его хороший английский язык.

Посла Франции особенно огорчило назначение управляющим канцелярией премьера Манасевича-Мануйлова, которого он знал еще с 1900 г., когда тот работал в Париже в качестве агента охранного отделения. Палеолог назвал Мануйлова «странной смесью Панурга, Жиля Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока... Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения».

Палеолог все же старался подавить в себе предубеждения, он зондировал довольно широкие круги общества. 15 февраля 1916 г. французский посол беседовал с великой княгиней Марией Павловной, которая и не пыталась скрыть своей подавленности: императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он, ни она не ходят видеть, куда их влекут. Грозит ли это Западу?

«Государь останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные осложнения. И это, естественно, отзовется на нашей боевой энергии. Другими словами, Россия, не отказываясь от своей подписи, не исполнит, однако, всех своих обязательств перед союзниками. Если она поступит так, то на какие же выгоды от этой войны она может рассчитывать? Условия мира будут зависеть от результатов войны. Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение двадцати месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу и другие земли»{427}.

Пока вклад России в общую борьбу был полновесным, потенциально спорные вопросы уходили на второй план. Но стоило восточному [260] союзнику ослабить свой напор, как вперед вышли маскируемые прежде проблемы. Французский посол не зря в беседе с княгиней Марией Павловной помянул Польшу, она становилась проблемой во взаимоотношениях Запада и России. Понимая, что Германия и после войны будет для нее «вечной проблемой», Франция полагала, что возрожденная Польша будет безусловно антигерманским элементом европейской политической картины. А Франция нуждалась именно в таком элементе. Координационный польский комитет находился в Швейцарии, но наибольшую поддержку он получал от Парижа. Соответственно и французское посольство в Петрограде было на острие того давления, которое Запад оказывал на Россию в польском вопросе. (Разумеется, западные державы должны были действовать деликатно. Во-первых, в русском обществе еще достаточно живо помнили о польских восстаниях 1830 и 1863 гг. Во-вторых, обращение к польскому вопросу могло вызвать к жизни память о русско-германском согласии). Сазонов предупреждал посла Палеолога: «Будьте осторожны. Польша — скользкая почва для французского посла»{428}. Чрезмерным благоволением к Варшаве Запад мог потерять Россию.

Но и среди самих русских не было единой позиции в данном вопросе. Царь был настроен в польском вопросе достаточно либерально, он не являлся противником предоставления Польше широкой автономии. Ради сохранения ее под скипетром Романовых он готов был идти на существенные уступки. Эту позицию разделял Сазонов, хотя и ощущал, что особой общественной поддержки такая линия не имеет. И практически все западные послы разделяли ту точку зрения, что автономия Польши более реальна как результат выполнения царем своего обещания, чем как итог законодательства Думы, подверженной патриотическим веяниям публики.

Устраивала Запад и восточная политика царя. Император Николай явственно не желал чрезмерного увеличения территории Армении (он был за включение в состав империи Эрзерума и Трапезунда, стратегически важных для Кавказа, но не большей территории и был против предоставления Армении конституции). Нужно сказать, что русская армия продолжала развивать успех на Кавказском фронте, продвигаясь в глубину Малой Азии и вдоль черноморского побережья. Результатом успехов русских войск было то, что Англия в марте 1916 г. согласились на расширение русской сферы влияния в Персии, изменяя договоренность 1907 г. о демаркации зон влияния. Именно в эти дни тридцатипятилетний полковник Мустафа Кемаль — один из виновников галлиполийского унижения западных союзников — получил на Кавказском фронте генеральское звание и титул паши.

Смена военного караула

Стойкость Вердена подкосила непререкаемую прежде репутацию генерала Фалькенгайна.

«Он доминировал повсюду благодаря своей личности и интеллекту, привлекательный и прямолинейный, уверенный в себе до степени высокомерия; его способности как штабного офицера и военного министра были общепризнанны, но его все начинали ассоциировать [261] с поражением, а не с победой. Верден стал его политической могилой. Теперь имя Фалькенгайна связывали с окончательным крушением «плана Шлиффена», ему ставили в вину тесную дружбу с Конрадом фон Гетцендорфом (чьи армии преследовали неудачи), а теперь он выглядел перед всеми автором тупиковой стратегии{429}.

На стороне Антанты в это же время заходит звезда командующего британским экспедиционным корпусом «маленького фельдмаршала» Джона Френча. Знаменитый еще со времен бурской войны, сторонник опоры на военных профессионалов, Френч, офицер кавалерии, стал психологической жертвой ужасов войны. «Ужасно грустный, с выражением «я ненавижу все это!»{430}, Френч так и не смог отделаться от чувства вины за многотысячные пустые потери и впал в депрессию. Посетив Лондон, генерал Хейг — командующий Первой армией — нанес последний удар: Френч стал источником не силы, а слабости британского экспедиционного корпуса. Это мнение возобладало при дворе, а затем и в кабинете министров. Его придерживались король, премьер-министр и военный министр Китченер. Взошла звезда генерала Хейга.

О Хейге еще его современники говорили, что его трудно понять. Он был и остается своего рода загадкой. Вообще говоря, все генералы Первой мировой не были просты. Феноменальная по жестокости война была страшным испытанием для характера. И все же о Жоффре можно сказать, что он сохранил невозмутимость, Гинденбург — смертельную серьезность, Фош — внутренний огонь, Кемаль Ата-тюрк — определенность в действиях. В дневниках и письмах Хейга нет свидетельств подлинного человеческого сострадания. В нем постоянно ощущается удивительная отчужденность, он прошел сквозь страшные годы войны словно ведомый неким внутренним голосом, чувством-ощущением следования своей судьбе. Он был спиритуалистом и фундаменталистом в религии{431}.

Нет сомнения, Хейг, при всех его странностях, при вере в общение с духом Наполеона, был эффективным командиром. Его ставят выше Френча почти во всех отношениях. Показателем его искусства как полководца служит, к примеру, наступление при Сомме. Его план был чем-то похож на стратегический замысел Фалькенгайна при Вердене, но он не планировал создания человеческой молотилки — он планировал разрубить фронт и выйти из тупика окопной войны. Позиции немцев на Сомме были укреплены чрезвычайно, но Хейг верил в свою судьбу. Целую неделю продолжалась страшная артподготовка (1000 полевых орудий, 180 тяжелых орудий, 245 тяжелых гаубиц — три миллиона снарядов, а 1 июля 1916 года девятнадцать британских дивизий и три французских пересекли ничейную землю. Хейг верил, что защитников уже не осталось, и требовал от своих солдат движения только вперед.

Веселая летняя заря обещала успех. Пехотинцы шли вперед навьюченные тридцатикилограммовым грузом (понадобится в долгих переходах по немецким тылам). Некоторые беззаботно катили перед собой футбольный мяч: впереди пустыня, кто может выжить после [262] недельного артобстрела? Замысел оказался пустым. Германские оборонительные позиции оказались сильнее, чем о том доносила британская разведка. Трехметровой глубины окопы спасли многих в оборонительных рядах немцев{432}. Колючая проволока, не сокрушенная снарядами, была смертельным препятствием для британской пехоты. Молодая поросль Британии умирала вследствие недосмотра своих командиров и цепкости германской обороны, пулеметы которой, вынесенные из глубины окопов, оставляли пустоты в дружных цепях.

Немец пишет об этом бое:

«Крик часового «они идут!»... Шлем, ремень и винтовка и вверх по ступенькам траншеи... Впереди мундиры цвета хаки, они в двадцати метрах от наших окопов. Они продвигаются медленно, будучи в полной экипировке... Огонь пулеметов пробивает бреши в их рядах»{433}.

60 тысяч потерь в первый же день наступления. Но Хейг верил, что потери немцев не меньше{434}, и приказал на второй день возобновить наступление. Но потери затаившихся в траншеях немцев оказалась в десять раз меньше британских, к тому же к ним подошли несколько батальонов подкреплений. Немцы были, конечно, поражены «изумительным спектаклем беспримерного галантного мужества и бульдожьей решимости», но пулеметы их работали с прежним напряжением. Фалькенгайн послал на Сомму полковника фон Лоссберга, создавшего в дальнейшем практически непробиваемую систему обороны на Западном фронте — систему эшелонированной обороны. К 31 июля немцы потеряли на Сомме 160 тысяч солдат, а англичане и французы — 200 тысяч. Наступление западных союзников захлебнулось в собственной крови. Это был западный вариант Вердена.

Что касается репутации боевых вождей воюющих государств, то она достигла невыразимого пика в ходе мировой войны, чтобы рухнуть затем в море обличений. Эти «полубоги» — Жоффр, Френч, Хейг, Невиль, Мольтке, Фалькенгайн, князь Николай Николаевич — стали видеться иначе после разоблачительных книг Ремарка, Барбюса, Сассуна. И теперь на пожелтевших фотографиях мы видим невозмутимые лица тех, кто бестрепетно посылал цвет молодежи России и Запада в смертельный котел войны. Они стоят у полированных автомобилей, на заднем плане замки, где они обдумывают свою убийственную стратегию, эскорт из прекрасных всадников готов броситься в путь, вокруг не знающая фронтового ужаса обслуга.

Это потом мир узнает о еженощном десятичасовом сне Гинденбурга, о посыпанной песком дорожке для ежедневных конных прогулок Хейга, о шампанском в царской ставке, о двухчасовых ланчах Жоффра. О спокойном комфорте замка Борепэр в дни, когда квартировавшему в нем генералу Хейгу докладывали о смерти десятков тысяч его солдат. (Это было мало похоже на личный риск Веллингтона, бывшего в самых опасных местах Ватерлоо и отдавшего свою личную полевую кровать раненому офицеру). Пока они — национальные герои, и их кожа достаточно крепка, чтобы спокойно наблюдать бойню народов. Премьер Ллойд Джордж, не понаслышке знавший военных вождей, пишет об «одиночестве с которым большинство генералов, [263] занимавших высокие места, избегали личной опасности — новшество современной войны»{435}.

Не все правда в этой горькой оценке. Скажем, среди англичан погибли от артиллерийского и ружейного огня соответственно 34 и 22 генерала (на фронтах Второй мировой — в целом 21 генерал, погибший в бою). Фронтовые штабы были в отдалении, и при наличии телефона, телеграфа, радио и самолетов можно было видеть всю разворачивающуюся картину целиком.

Дипломатические маневры Германии

содержание   ..  613  614  615   ..