Главная      Лекции     Лекции (разные) - часть 10

 

поиск по сайту            

 

 

 

 

 

 

 

 

 

содержание   ..  289  290  291   ..

 

 

Скотт. Пуритане Вальтер Скотт. Собр соч в 8 томах. Том М.: Правда, Огонек, 1990 Перевод А. С. Бобовича

Скотт. Пуритане Вальтер Скотт. Собр соч в 8 томах. Том М.: Правда, Огонек, 1990 Перевод А. С. Бобовича

Начало формы

Конец формы

Вальтер Скотт. Пуритане

Вальтер Скотт. Собр. соч. в 8 томах. Том 2. - М.: Правда, Огонек, 1990

Перевод А.С.Бобовича

СОДЕРЖАНИЕ

Пуритане. Перевод А.С.Бобовича

Д.М.Урнов. Век "Большого бунта"

Примечания

ПУРИТАНЕ

ВВЕДЕНИЕ

В конце прошлого века в Шотландии был хорошо известен один весьма

примечательный человек по прозванию "Кладбищенский Старик". Роберт Патерсон

- таково его настоящее имя - был, как говорят, уроженцем Клозбернского

прихода в Дамфризшире и, вероятно, каменотесом - во всяком случае, он

сызмальства был приучен владеть резцом. Неизвестна, что побудило его уйти

из дому и пуститься странствовать по Шотландии, уподобляясь паломнику, -

домашние ли неурядицы или глубокое и проникновенное ощущение того, что он

считал своим долгом. Известно только, что не нужда толкнула его на эти

скитания, ибо он решительно отказывался от денежной помощи и лишь позволял

себе пользоваться гостеприимством, которое ему всюду охотно оказывали, а

если случалось, что никто не приглашал его к себе в дом, у него всегда

бывало достаточно денег для удовлетворения своих скромных потребностей. Его

внешность и излюбленное - вернее, единственное - занятие подробно

описываются в "предварительной" главе предлагаемого романа.

Лет тридцать назад, а то и побольше, автор встретился с этой

необыкновенной личностью на кладбище в Даннотере, приехав сюда на

день-другой к ныне покойному мистеру Уокеру, ученому и уважаемому

приходскому священнику, чтобы осмотреть развалины Даннотерского замка, а

заодно и памятники старины в ближайших окрестностях. Там же оказался за

своим обычным, побуждавшим его к вечным скитаниям занятием и Кладбищенский

Старик, ибо замок и приходское кладбище в Даннотере, хотя они и находятся

во враждебном ковенантерам округе Мернс, являются для камеронцев своего

рода святынею из-за мучений, которые здесь претерпели их предки во времена

Иакова II.

В 1685 году, когда Аргайл угрожал высадкой в Шотландии, а Монмут

готовился вторгнуться в пределы Западной Англии, Тайный совет Шотландии,

принимая в связи с этим крутые меры, велел арестовать в южных и западных

провинциях более ста человек, многих вместе с женами и детьми, полагая, что

вследствие своих религиозных воззрений они враждебны правительству.

Узников, обращаясь с ними, точно со стадом волов, погнали на север, -

впрочем, о волах проявляют заботу, между тем как до насущных потребностей

этих людей никому не было дела. В конце концов их заперли в подземелье

Даннотерского замка; окно их темницы было пробито в скале, нависшей на

большой высоте над Северным морем. Они немало выстрадали в пути; их

оскорбляли, над ними всячески измывались северные прелатисты; их

преследовали насмешками, издевательствами и шуточными песенками скрипачи и

волынщики, сбегавшиеся со всех сторон на дорогу, чтобы потешиться вдоволь

над теми, кто с такой нетерпимостью относился к их роду занятий. Даже в

мрачной темнице их не оставляли в покое. Сторожа требовали с них плату за

каждую оказанную ими услугу, даже за воду, и когда некоторые из узников

противились столь наглому требованию, настаивая на своем праве получать ее

безвозмездно, поскольку она необходима для поддержания жизни, их тюремщики

выливали ее на пол, утверждая, что "если они обязаны приносить воду для

ханжей-вигов, то никто их не может заставить бесплатно давать им кувшины и

кружки".

В этой тюрьме, которая и поныне называется "Темницею вигов", многие из

заключенных погибли от болезней, обычных в подобных местах, а другие

переломали себе руки и ноги или разбились насмерть, пытаясь бежать из

своего страшного заточения. После революции над могилами этих несчастных их

друзья воздвигли памятник с подобающей эпитафией.

Эту своеобразную усыпальницу вигов-мучеников глубоко чтят их потомки,

как бы далеко от места их заключения и погребения они ни проживали. Мой

друг, достопочтенный мистер Уокер, рассказывал мне, что лет сорок тому

назад, путешествуя по Южной Шотландии, он имел несчастье заблудиться в

лабиринте дорог и тропинок, пересекающих во всех направлениях обширную

пустошь близ Дамфриза, именуемую Лохарские Мхи; выбраться оттуда человеку

чужому без посторонней помощи почти невозможно. Между тем найти провожатого

было делом нелегким, так как все, кто встречался ему на пути, усердно

копали торф, а это работа первостепенной важности, и ее нельзя прерывать.

Мистеру Уокеру удалось добиться лишь нескольких малопонятных ему указаний

на южном диалекте, который значительно отличается от мернского говора. Он

начал уже тревожиться, не находя выхода из этого трудного положения, и

обратился наконец к фермеру побогаче, занятому, как все, копанием торфа на

зиму. Вначале старик, подобно другим, отказался проводить мистера Уокера,

ссылаясь на неотложность своей работы, но, проникнувшись уважением к сану

своего собеседника и увидев, что тот совершенно растерян, спросил:

- Вы, сударь, священник?

Мистер Уокер ответил утвердительно.

- Судя по вашей речи, вы с севера?

- Вы правы, друг мой, - отозвался священник.

- Разрешите спросить, не приходилось ли вам слышать о месте,

прозываемом Даннотер?

- Мне полагалось бы кое-что знать о нем, друг мой, - сказал мистер

Уокер, - я много лет был священником этого прихода.

- Рад это слышать, - оживился дамфризширец, - потому что один из моих

близких родичей лежит там на кладбище, и на его могиле как будто есть

памятник. Дорого я дал бы за то, чтобы узнать, цел ли еще этот памятник.

- Ваш родственник был, наверно, из тех, кто погиб в замке, в "Темнице

вигов"; кроме них, на нашем кладбище покоится очень мало южан, и ни у кого

из этих южан, насколько я знаю, нет могильного памятника.

- Именно, именно, - сказал камеронец (старый фермер принадлежал к этой

секте). Он отложил лопатку, надел куртку и со всей искренностью предложил

проводить священника, даже если его дневной урок и останется недоделанным.

Мистер Уокер, по его словам, сторицею вознаградил его за этот урон,

прочитав ему эпитафию, которую знал наизусть. Старик был в восторге,

услышав имя своего деда или прадеда среди имен братьев-страдальцев, и,

выведя мистера Уокера на сухую и безопасную дорогу, отказался от

вознаграждения, лишь попросив дать ему копию с эпитафии.

Слушая этот рассказ и осматривая упомянутый памятник, я впервые увидел

Кладбищенского Старика; занятый своим обычным трудом, он очищал от

наросшего мха и подправлял орнаменты и эпитафии на могильных плитах. Его

наружность и одежда были точно такими, как они описаны в предлагаемом

романе. Мне захотелось поближе узнать эту необыкновенную личность, и я

рассчитывал, что смогу это сделать, так как Кладбищенский Старик

остановился в доме гостеприимного веротерпимого пастора. Но хотя мистер

Уокер и пригласил его выпить с нами после обеда стопочку водки, к которой,

как поговаривали, старик не испытывал особого отвращения, все же он не

пожелал говорить со всею откровенностью о своем неизменном занятии. Он был

в дурном настроении, и, по его словам, ему было в тягость поддерживать с

нами беседу.

Он был глубоко возмущен, услышав в одной из церквей в Эбердине

камертон-дудку или что-то в этом роде, с помощью которого регент управлял

пением псалмов: для Кладбищенского Старика это было величайшим кощунством.

Возможно, он к тому же стеснялся нашего общества; может быть, он также

испытывал подозрение, что вопросы пастора из Северной Шотландии и молодого

судебного стряпчего вызваны скорее пустым любопытством, чем действительной

заинтересованностью в деле его жизни. Во всяком случае, пользуясь

выражением Джона Беньяна, Кладбищенский Старик прошел своей дорогой, и я

никогда больше его не видел.

Примечательный облик и род занятий этого вечного странника напомнил

мне своим рассказом о нем мой добрый друг, мистер Джозеф Трен, акцизный

контролер в Дамфризе, которому я обязан множеством самых разнообразных

сведений подобного рода. От него я узнал и об обстоятельствах смерти этого

необыкновенного человека, а также кое-какие подробности, нашедшие себе

место в романе. Он же сообщил мне о том, что род Кладбищенского Старика

существует в третьем поколении и поныне и пользуется большим уважением

благодаря талантам и нравственным достоинствам его представителей.

Когда эти страницы уже печатались, я получил нижеследующее сообщение

мистера Трена, который, со всегдашней любезностью, в свободные от своих

многотрудных обязанностей часы собрал из достоверных источников эти

сведения:

Часто бывая в Гленкенсе, я коротко познакомился с Робертом Патерсоном,

сыном Кладбищенского Старика, проживающим в небольшой деревне под названием

Балмаклеллан. И хотя ему скоро семьдесят, он все еще сохраняет всю живость

молодости; память у него поразительная и знаний гораздо больше, чем можно

было бы ожидать в человеке его звания и образа жизни. Он же и рассказал мне

о своем покойном отце и его потомках вплоть до настоящего времени.

Роберт Патерсон, alias* Кладбищенский Старик, был сыном Уолтера

Патерсона и Маргарет Скотт, проживавших на ферме Хаггиша, в Ховикском

приходе, в первой половине восемнадцатого столетия. Здесь в памятный 1715

год и родился Роберт.

______________

* иначе (лат.).

Как младшего сына в большой семье, его еще мальчиком отправили к

старшему брату Фрэнсису, который арендовал у сэра Джона Джардина из

Эпплгарса небольшой клочок земли на Корнкоклской пустоши, близ Лохмабена.

Здесь он познакомился с Элизабет Грей, дочерью Роберта Грея, садовника сэра

Джона Джардина, на которой впоследствии и женился. Жена его довольно долго

была кухаркой у сэра Томаса Керкпатрика из Клозберна, который исхлопотал

для ее мужа у герцога Куинсбери разрешение разрабатывать на льготных

условиях каменоломню в Гейтлоубригге, в приходе Мортон. Тут он выстроил дом

и имел участок земли, достаточный для содержания лошади и коровы. Мой

осведомитель не мог назвать с полной уверенностью год поселения его отца в

Гейтлоубригге, но он убежден, что это должно было произойти незадолго до

1746 года, так как во время памятных всем морозов 1740 года его мать,

говорит он, еще служила у сэра Томаса Керкпатрика. Возвращаясь из Англии

зимой 1745/46 года, горцы по дороге в Глазго разграбили дом мистера

Патерсона в Гейтлоубригге и, захватив его с собою как пленника, отпустили

лишь в Гленбеке, и все только из-за того, что он сказал одному из этой

бродячей армии, будто их отступление можно было легко предвидеть заранее,

ибо десница всевышнего, несомненно, подъята не только на кровожадных и

исполненных скверны Стюартов, но и на всех, кто пытается оказать поддержку

гнусным ересям римской церкви. Из этого видно, что Кладбищенский Старик уже

смолоду находился во власти того религиозного фанатизма, который

впоследствии стал наиболее примечательною чертою его характера.

Религиозная секта, называемая "горные люди", или камеронцы,

пользовалась в то время широкой известностью и уважением благодаря

строгости нравов и благочестию ее членов, подражавших в этом основателю

секты Ричарду Камерону, и Кладбищенский Старик сделался ревностным

последователем ее учения. Он стал довольно часто ездить в Гэллоуэй на

молитвенные собрания камеронцев и при случае привозил с собою надгробные

плиты из своей гейтлоубриггской каменоломни с целью увековечить память

почивших праведников. Кладбищенский Старик не принадлежал к числу тех

ханжей, которые, лицемерно устремив один глаз к небесам, другим пристально

следят за происходящим в подлунном мире. По мере того как его религиозное

рвение возрастало, поездки в Гэллоуэй становились все более частыми, и

мало-помалу он начал даже пренебрегать своими обязанностями отца семейства.

Приблизительно с 1758 года он перестал возвращаться из Гэллоуэя к жене и

пятерым детям в Гейтлоубригг, что вынудило ее послать старшего сына

Уолтера, которому тогда было только двенадцать лет, в Гэллоуэй на розыски

отца. Пройдя почти всю эту обширную область, от Ника в Бенкори до Фелла в

Борульоне, мальчик нашел наконец отца на старом кладбище в Керккристе,

расположенном на западном берегу Ди, напротив города Керкедбрайта, где он

восстанавливал памятники на могилах камеронцев. Маленький путешественник

всеми средствами, которые только мог измыслить, старался побудить отца

возвратиться к семье, но все было тщетно. Миссис Патерсон посылала в

Гэллоуэй и своих дочерей, чтобы они разыскали отца и убедили его вернуться

домой, но и эта попытка не имела успеха. В конце концов летом 1768 года она

переселилась в горную деревушку Балмаклеллан, близ Гленкенса, и, открыв

небольшую школу, скромно, но безбедно жила там на доходы с нее со своей

большою семьей.

На ферме Калдон, близ так называемого Дома в горах, существует

небольшой памятный камень; он особо почитается камеронцами как первый

памятник, воздвигнутый Кладбищенским Стариком тем, кто пал в этих местах,

отстаивая свои религиозные верования во время гражданской войны в

царствование Карла II*.

______________

* Этот дом был взят штурмом капитаном Орчардом, или Уркхартом, который

был убит пулею во время атаки. (Прим. автора.)

После Калдонской фермы Кладбищенский Старик с течением времени

распространил свою деятельность чуть ли не на всю равнинную часть

Шотландии. Почти на всех кладбищах в Эршире, Гэллоуэе или Дамфризшире и

теперь можно увидеть работу его резца. Его легко отличить от работ любого

другого мастера по примитивной бесхитростности эмблем смерти и наивной

простоте надписей, высеченных им на грубо вытесанных камнях. Реставрация и

установка надгробных камней, безо всякого вознаграждения от кого бы то ни

было, были единственным занятием этой примечательной личности на протяжении

сорока лет. Двери каждого камеронского дома были открыты для него в любой

час, и его принимали с таким радушием, словно он был близким родственником

семьи; впрочем, он не всегда пользовался этим гостеприимством, что видно по

следующему перечню скромных расходов, обнаруженному в его записной книжке

среди прочих бумаг покойного (кое-какие из них находятся у меня):

ФЛИТСКАЯ СТОРОЖКА, 4 ФЕВРАЛЯ 1796 г.

РОБЕРТ ПАТЕРСОН ДОЛЖЕН МАРГАРЕТ КРИСТЕЙЛ

Фунты Шиллинги Пенсы

За сухое помещение в течение семи недель 0 4 1

За четыре мерки овсяной муки 0 3 4

За шесть мерок картофеля 0 1 3

Взято взаймы в день причастия мистера Рейда 0 6 0

За три кружки эля с Сэнди, продавцом мела* 0 0 9

------------------------

0 15 5

------------------------

Уплачено 0 10 0

------------------------

Остается 0 5 5

______________

* Хорошо известный шутник, здравствующий и поныне, называемый в народе

Старый Куль с Мелом; он торгует мелом, которым фермеры метят овец.

Этот счет свидетельствует о том, что наш странник в старости очень

нуждался; но это происходило скорее по его собственной воле, чем в силу

стечения обстоятельств, так как в упоминаемое здесь время все его дети жили

в достатке и были бы рады приютить у себя отца; однако никакие уговоры и

мольбы не могли склонить его отказаться от бродячего образа жизни. Он

путешествовал от кладбища к кладбищу верхом на белом стареньком пони до

последнего дня своей жизни и умер, как вы написали в романе, 14 февраля

1801 года на восемьдесят шестом году жизни. Извещение о случившемся было

послано его сыновьям в Балмаклеллан тотчас по обнаружении его трупа, но

из-за глубокого снега, выпавшего в тот год, письмо с изложением

подробностей его смерти задержалось в пути, и этот вечный странник был

предан земле, прежде чем кто-нибудь из его близких смог прибыть в Бенкхилл.

Вот точная копия счета, в котором перечисляются издержки на его

погребение (оригинал этого документа находится у меня):

СЧЕТ РАСХОДОВ НА ПОХОРОНЫ РОБЕРТА ПАТЕРСОНА,

УМЕРШЕГО В БЕНКХИЛЛЕ ФЕВРАЛЯ 14-го ДНЯ 1801 г.

Фунты Шиллинги Пенсы

За гроб 0 12 0

За отделку его 0 2 8

За рубашку покойному 0 5 6

За пару бумажных чулок 0 2 0

За хлеб на поминках 0 2 6

За сыр там же 0 3 0

За одну пинту рома 0 4 6

За одну пинту виски 0 4 0

Посыльному в Эннен 0 2 0

Могильщику 0 1 0

За полотно на саван 0 2 8

-------------------------

2 1 10

-------------------------

Найдено на умершем 1 7 6

-------------------------

Остается 0 14 4

Этот счет был заверен сыном покойного.

Мой друг был болен и не мог поехать в Бенкхилл на похороны отца, о чем

я глубоко сожалею, так как ему неизвестно, на каком кладбище тот погребен.

Я хотел поставить на его могиле небольшой памятник и тщательно, где

только мог, наводил справки о месте его погребения, но все мои розыски не

привели ни к чему, так как смерть Кладбищенского Старика не занесена в

книги ни одного из окрестных приходов. С горечью думаю я о том, что, по

всей вероятности, этот удивительный человек, отдавший столько лет своей

долгой жизни, чтобы молотком и резцом увековечить память многих, гораздо

менее достойных, чем он, останется без простого надгробного камня,

указывающего место упокоения его бренных останков.

У Кладбищенского Старика было три сына - Роберт, Уолтер и Джон;

первый, как я уже говорил, живет в деревне Балмаклеллан в полном достатке и

пользуется большим уважением в своем околотке. Уолтер, скончавшийся

несколько лет назад в той же деревне, оставил после себя вполне

обеспеченную семью. Джон в 1776 году уехал в Америку; испытав на своем веку

немало капризов фортуны, он обосновался в конце концов в Балтиморе.

Сам старый Нол, как говорят, был не прочь пошутить (смотри мемуары

капитана Ходжсона). Кладбищенский Старик в этом отношении кое в чем походил

на протектора. Подобно господину Молчанию, он был весел раза два за всю

жизнь; впрочем, шутки его были мрачными, словно похороны, и порой имели для

него неприятные последствия, как это явствует из приводимого ниже рассказа:

"Однажды Кладбищенский Старик занимался на кладбище в Гертоне обычным

для него делом - восстанавливал надгробия на могилах страдальцев; невдалеке

от него приходский могильщик выполнял родственную задачу, то есть, попросту

говоря, рыл могилу. Несколько озорных мальчишек шумно играли близ них,

беспокоя стариков своими забавами и мешая им в их сосредоточенной и

серьезной работе. Особенно назойливыми в этой ватаге были два-три сорванца,

внуки хорошо известной в округе личности, носившей имя Купера Климента.

Этот мастер пользовался в то время в Гертоне и соседних приходах своего

рода монополией на изготовление и продажу деревянных ковшей, чашек, мисок,

кубков, ложек, солонок, досок для хлеба и тому подобных предметов домашнего

обихода. Нужно отметить, что посуда, изготовляемая Купером, несмотря на

великолепное качество, вначале придавала красноватый оттенок любой

наливаемой в нее жидкости. Впрочем, это нередко бывает с новой деревянной

посудой.

Внукам этого деревянных дел мастера пришло в голову спросить

могильщика, куда он девает обломки старых гробов, которые выкидывает из

земли, роя могилы. "Неужели вам неизвестно, - сказал на это Кладбищенский

Старик, - что он продает их вашему деду, который превращает их в ложки,

доски для хлеба, кувшины, чашки, кубки и прочее?" Это разъяснение страшно

смутило мальчишек, и они стали с отвращением вспоминать, сколько еды им

довелось съесть на тарелках, которые, по словам Кладбищенского Старика,

годились лишь для пиршества ведьм и вампиров. Они рассказали об этом у себя

дома, и в тот день пришлось выбросить немало обедов - такое отвращение

вызвала разнесенная ими новость; ведь красноватый оттенок, который даже в

дни величайшей славы Купера Климента казался несколько подозрительным,

теперь стали объяснять происхождением употребляемого им материала. Товары

Купера вызывали ужас, что было весьма на руку его соперникам - гончарам.

Этот мастер резной ложки и миски видел, что дело его хиреет, и наконец

узнал о причине беды, когда его прежние покупатели стали в ярости

требовать, чтобы он принял обратно товар, сделанный из столь мерзкого

материала, и возвратил уплаченные за него деньги. Попав в тяжелое

положение, разорившийся мастер привлек Кладбищенского Старика к суду, на

котором без труда доказал, что используемое им дерево - клепки от винных

бочек, которые он скупал у контрабандистов, а последних в то время в округе

было великое множество. Это обстоятельство объяснило красноватый оттенок,

придаваемый жидкостям сделанной им посудой. Кладбищенский Старик заявил,

что, говоря о дереве от гробов, он не имел другого намерения, как

отделаться от мешавших ему детей. Но легче отнять доброе имя, чем его

возвратить. Дело Купера Климента все больше приходило в упадок, и он

окончил свои дни в нищете".

Глава I

ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ

Среди заброшенных могил

Зачем все время бродит он?

Встревожить то, что гроб сокрыл?

Нарушить спящих вечный сон?

Лэнгхорн*

______________

* Стихотворные переводы, кроме особо оговоренных, выполнены

В.Давиденковой.

Большинству читателей - сказано в рукописи мистера Петтисона -

приходилось, конечно, не без удовольствия наблюдать веселую кутерьму,

которую в тихий час летнего вечера, расходясь после занятий, поднимают

деревенские школьники. Неуемная живость, свойственная детскому возрасту и с

таким трудом подавляемая в томительные часы учения, вдруг разражается,

словно взорвавшись, криками, пением и проказами маленьких сорванцов,

которые собираются на лужайке и, разбившись на группы, принимаются за свои

состязания. Но есть еще одна личность, которая в этот момент испытывает

облегчение; впрочем, ее чувства не так заметны стороннему наблюдателю и не

в такой мере способны вызвать его симпатию. Я имею в виду учителя, который,

оглушенный несмолкающим гулом голосов и задыхаясь в спертом воздухе

классной комнаты, непрерывно сражался весь день (один против целой оравы),

пресекая озорство, побуждая к труду безразличие, силясь просветить тупоумие

и укрощая упорство. Мысли его спутались и потускнели оттого, что он

выслушал сто раз подряд все тот же затверженный наизусть глупый урок, когда

единственное, что нарушало унылое однообразие, - это разнообразный вздор,

изрекаемый отвечающими. Даже цветы античного гения, доставлявшие столько

радости его одинокой фантазии, и они, казалось, увядали и блекли от

связанных с ними слез, ошибок и наказаний, так что не было такой эклоги

Вергилия или оды Горация, которая не сплелась бы в его представлении с

хмурым обликом или монотонным скандированием того или иного хнычущего

ученика. А если это постоянное напряжение умственных сил испытывает человек

хрупкого телосложения, наделенный душой, жаждущей более высокого поприща,

чем мучительство школьников, читатель сможет понять, хотя и весьма

отдаленно, какое великое облегчение голове, раскалывающейся от боли, и

нервам, издерганным многочасовым докучным трудом на ниве просвещения, -

одинокая прогулка в прохладе ясного летнего вечера.

Для меня эти блуждания вечерней порой были счастливейшими часами моей

несчастливой жизни, и если какой-нибудь благосклонный читатель найдет

удовольствие в чтении этого плода моих бессонных ночей, то да будет ему

известно, что план своей книги я обычно обдумывал в те мгновения, когда

отдых от изнурительного дневного труда и шума и безмятежность окружающего

склоняли мой дух к сочинительству.

Мое излюбленное место прогулок в эти часы золотого досуга - берега

небольшого ручья, который, "извиваясь по долу зеленого папоротника",

протекает перед сельской школою в Гэндерклю. На первой четверти мили мне

иногда приходится отвлекаться от своих размышлений, отвечая на приветствия

моих забредших в эти места питомцев - кто неловко расшаркивается, кто

сдергивает с головы шапчонку, - которые ловят в ручье форелей и всякую

мелюзгу или собирают вдоль его берегов тростник и полевые цветы. Но

забираться дальше упомянутого мной расстояния после захода солнца юные

удильщики не очень-то любят. Причина заключается в том, что чуть выше по

узкой долине, во впадине, как бы вырытой в крутом, поросшем вереском

склоне, расположено заброшенное, старое кладбище, и маленькие трусишки

боятся подходить к нему в сумерки. Для меня, напротив, это место полно

неизъяснимого очарования. Оно долгое время было излюбленной целью моих

прогулок, и, если мой добрый наставник и покровитель не забудет своего

обещания, оно станет (и, вероятно, довольно скоро) моим последним

прибежищем по завершении мною земного пути*.

______________

* Примечание мистера Джедедии Клейшботэма: "Свидетельством того, что я

свято исполнил свой долг по отношению к покойному и незабвенному другу,

может служить красивый надгробный камень, воздвигнутый мною на этом месте

за собственный счет с начертанными на нем именем и званием Питера

Петтисона, датой его рождения и погребения, а также перечислением его

достоинств, засвидетельствованных мною, его начальником и руководителем. -

Д.К.".

Здесь, как всегда на кладбище, испытываешь какое-то торжественное

благоговение, но к нему не примешивается ничего тягостного и неприятного,

неизменно ощущаемого при посещении других кладбищ. Уже много лет тут почти

не хоронят, и поднимающиеся над ровной поверхностью могильные холмики

покрыты тем же тонким ковром бархатистого дерна, что и все по соседству.

Памятники, которых всего семь или восемь, наполовину ушли в землю и поросли

мхом. Здесь нет ни одной свежей могилы, которая могла бы нарушить трезвую

ясность наших раздумий напоминанием о недавнем горе, нет и буйно

разросшейся сочной травы, навязывающей нам мысль о том, что она обязана

своей мрачной роскошью гниющим под нею, разлагающимся и омерзительным

останкам. Маргаритки, то здесь, то там выглядывающие из дерна, и

склоняющиеся над ними колокольчики получают свою чистую пищу от небесной

росы, и их цветение не вызывает в нас никаких отталкивающих и удручающих

представлений. Разумеется, здесь побывала смерть, и ее следы перед нами, но

с тех пор, как они отпечатались, прошло столько времени, что они

поистерлись и не внушают нам ужаса. Между теми, кто спит в этих могилах, и

нами, как подсказывает размышление, нет ничего общего, кроме того, что они

были некогда тем, чем теперь являемся мы, и если их прах растворился в

матери-земле и больше неотделим от нее, то такое же превращение

когда-нибудь постигнет и нас.

И хотя даже на самом позднем из этих скромных могильных камней мох

нарастал в течение четырех поколений, все же память о некоторых из тех, кто

спит под ними, благоговейно почитается и поныне. Правда, на самом большом и

для любителя старины наиболее интересном надгробии, где изображен

доблестный рыцарь со шлемом и щитом, закрывающим грудь, герб на щите

изгладило время, и несколько полустершихся букв, к удовольствию пытающегося

разобрать надпись, можно прочесть и как "Dns. Johan... de Hamel" и как

"Johan... de Lamel". Правда и то, что о другом памятнике, изобилующем

скульптурными украшениями - орнаментированным крестом, митрой и пасторским

посохом, - предание утверждает лишь то, что под ним погребен некий

безымянный епископ. Но зато на двух других находящихся рядом плитах можно

прочесть изложенную нескладной прозой и еще более нескладной поэзией

историю покоящихся под ними. Как говорят эпитафии, они были из гонимых

пресвитериан, судьба которых - одна из грустных страниц истории времен

Карла II и его преемника на престоле*. Возвращаясь после битвы у

Пентлендских холмов, горстка повстанцев подверглась в этой долине нападению

со стороны небольшого отряда королевских войск, и трое или четверо из них

были убиты в стычке или, попав в плен, расстреляны как мятежники,

захваченные с оружием в руках. Могилы этих жертв прелатизма все еще

почитаются крестьянами не в пример больше, чем самые богатые памятники.

Обращая на них внимание своих сыновей и рассказывая им о судьбе

страдальцев, они обыкновенно заканчивают следующим увещанием: если

потребуют обстоятельства, стоять насмерть, как их славные предки, за

священное дело гражданской и религиозной свободы.

______________

* Иаков VII, король шотландский, и он же Иаков II, король английский.

- Д.К.

Хотя я далеко не поклонник своеобразных воззрении, разделяемых теми,

кто называет себя последователями этих людей, чьи нетерпимость и узколобый

фанатизм поражают нас нисколько не меньше, чем их благочестивое рвение, все

же сказанное отнюдь не унижает памяти этих страдальцев, многие из которых

соединяли в себе независимость мысли Хемпдена с жаждой мученичества Хупера

и Лэтимера. Вместе с тем, справедливости ради, не следует забывать, что

многие из числа даже наиболее рьяных ненавистников и гонителей того, что в

их понимании было злонамеренным и мятежным духом этих несчастных

скитальцев, проявили, когда им пришлось пострадать за свои политические и

религиозные взгляды, такое же беззаветное и несокрушимое рвение, окрашенное

в этом случае рыцарской преданностью, тогда как у их противников оно было

окрашено республиканским энтузиазмом. Разбираясь в шотландском характере,

не раз отмечали, что свойственное ему упорство раскрывается отчетливее

всего, если встречает противодействие; тогда он напоминает клен их родных

гор, который не изменяет своей природе и не склоняется даже под

воздействием господствующих ветров, но, раскидывая ветви одинаково смело во

всех направлениях и не приспособляясь наветренной стороной к налетающим

шквалам, может быть сломан, однако никогда не сгибается. Само собой

разумеется, я изображаю своих соотечественников такими, какими их наблюдал.

Что касается уехавших за море, то я слышал, что там они стали податливее.

Но пора возвратиться к прерванному повествованию.

Как-то летним вечером, во время одной из моих описанных выше прогулок,

приближаясь к этой пустынной обители мертвых, я удивился, услыхав звуки,

непохожие на те, что обычно баюкали ее тишину, - на ласковое журчание ручья

и вздохи ветра в ветвях трех гигантских ясеней, поднимавшихся над погостом.

На этот раз я отчетливо услышал стук молотка и, признаюсь, испытал

некоторую тревогу: уж не ставят ли в долине ограду, о чем уже давно

помышляли двое землевладельцев, чьи земли разделял милый моему сердцу

ручей, чтобы заменить прямолинейным безобразием изящные извивы природной

межи*. Подойдя ближе, я с удовольствием обнаружил, что мои предположения

были ошибочны. На памятнике замученных пресвитериан сидел какой-то старик,

усердно углублявший резцом полуистершуюся надпись, которая торжественным

языком Писания возвещала вечное блаженство в удел убиенным и с подобающим

гневом возглашала анафему их убийцам. Седые волосы благочестивого труженика

прикрывала синяя шляпа необыкновенных размеров. Его одежду составляли

широкий, старомодного покроя кафтан, сшитый из грубошерстной ткани, носящей

название ходдингрей, и чаще всего употребляемый пожилыми крестьянами, такие

же штаны и жилет; и хотя этот костюм выглядел еще вполне сносно, все же на

нем были заметны отчетливые следы его долголетней службы. Все в заплатах,

но еще крепкие башмаки, украшенные гвоздями с широкими шляпками, и черные

суконные гетры дополняли его наряд. Невдалеке, меж могил, пощипывал травку

пони, его дорожный спутник крайне преклонного возраста, о чем явственно

говорили его необычайная белизна, костлявость и ввалившиеся глаза. Его

сбруя, отличавшаяся крайней простотой, состояла из уздечки, сплетенного из

конского волоса недоуздка и набитой соломой подушки, заменявших собою седло

и поводья. С шеи животного свешивалась холщовая сумка, предназначавшаяся,

видимо, для инструментов его хозяина и еще кое-каких вещей, которые он брал

с собою в дорогу. Хотя этого старика я видел впервые, все же, принимая во

внимание необычность его занятия и весь его облик, я тотчас же распознал в

нем благочестивого странника, рассказы о котором слышал не раз и которого

хорошо знали в разных частях Шотландии под прозвищем "Кладбищенский

Старик".

______________

* Считаю необходимым уведомить читателя, что эта межа между

соприкасающимися землями его милости владельца Гэндерклю и его милости

владельца Гюздаба должна была представлять собою пограничный вал наподобие

римского agger или, скорее, murus, то есть стену из диких камней без связи,

обложенную cespite viridi, или, говоря по-иному, дерном. Их милости

действительно повздорили из-за ничтожного клочка заболоченной земли,

расположенного близ небольшой заводи, именуемой Бедролс-Байлд; дело после

многолетнего разбирательства местными судьями было переправлено затем в

столичный город Лондон на рассмотрение коронного суда, где оно, так

сказать, adhuc in pendente (и посейчас не закончено - лат.). - Д.К.

Откуда этот человек родом и каково его настоящее имя, я так и не

выяснил; даже побуждения, заставившие его уйти из дому и предпочесть

кочевой образ жизни оседлому, известны мне лишь в самых общих чертах. По

мнению большинства, он был уроженцем не то графства Дамфриз, не то Гэллоуэя

и происходил от тех самых приверженцев ковенанта, подвиги и страдания

которых были излюбленной темой его рассказов. Сообщают, что когда-то он

держал небольшую ферму на пустоши, но то ли вследствие понесенных на ней

убытков, то ли из-за семейных раздоров уже давно от нее отказался, как

отказался, впрочем, от каких бы то ни было заработков. Говоря языком

Писания, он покинул дом, кров и родных и скитался по самый день своей

смерти, то есть что-то около тридцати лет.

В течение всего этого времени благочестивый паломник-энтузиаст

непрерывно кочевал по стране, взяв себе за правило ежегодно навещать могилы

несчастных пресвитериан, погибших в схватках с врагом или от руки палача в

царствование двух последних монархов из дома Стюартов. Эти могилы особенно

многочисленны в западных округах - Эйре, Гэллоуэе и графстве Дамфриз, но их

можно увидеть и в других областях Шотландии - повсюду, где гонимые пуритане

пали в боях или были казнены военной и гражданской властями. Их надгробия

нередко в стороне от человеческого жилья, посреди диких пустошей и

торфяников, куда, скрываясь от преследований, уходили эти скитальцы. Но,

где бы эти могилы ни находились, они обязательно ежегодно навещались

Кладбищенским Стариком, по мере того как его маршрут предоставлял ему эту

возможность. И охотники на тетеревов порою встречали его, к своему

изумлению, в самых глухих горных ущельях, возле серых могильных плит, над

которыми он усердно трудился, счищая с них мох, подновляя своим резцом

полуистершиеся надписи и восстанавливая эмблемы смерти - обычные украшения

этих незатейливых памятников. Глубоко искренняя, хотя и своеобразная

набожность заставила этого старого человека отдать годы жизни бескорыстному

служению памяти павших воинов церкви. На свое дело он смотрел как на

выполнение священного долга и считал, что, возрождая для взоров потомков

пришедшие в упадок надгробия - эти символы религиозного рвения и

подвижничества их предков, - он как бы поддерживает огонь маяка, который

должен напоминать будущим поколениям, чтобы они стояли за веру не щадя

живота своего.

Этот неутомимый старый паломник, видимо, никогда не нуждался в

денежной помощи и, насколько известно, наотрез от нее отказывался. Правда,

его потребности были очень невелики, и к тому же, куда бы ему ни доводилось

попасть, для него всегда бывал открыт дом какого-нибудь камеронца, его

единоверца по секте, или другого истинно религиозного человека. За

почтительное гостеприимство, которое ему повсюду оказывали, он неизменно

расплачивался приведением в порядок надгробий (если таковые имелись) членов

семьи или предков своего хозяина. И так как странника постоянно видели за

этим благочестивым занятием где-нибудь на деревенском кладбище или

заставали склонившимся над одинокой, полускрытой вереском могильной плитой

с молотком, которым он ударял по резцу, пугая тетеревов и ржанок, тогда как

его белый от старости пони пасся где-нибудь рядом, люди из-за его

постоянного общения с мертвыми дали ему прозвище "Кладбищенский Старик".

Характеру такого человека должна быть чужда, как представляется, даже

безобидная жизнерадостность. Однако среди людей, разделявших его

религиозные убеждения, он слыл человекам веселого нрава. Потомков гонителей

его веры и всех, кого он подозревал в приверженности к тем же религиозным

взглядам, а также безбожников, нередко пристававших к нему со своим

зубоскальством, он именовал не иначе как исчадьем ехидны. В беседе со всеми

другими он соблюдал важность и уснащал свою речь нравоучениями, не

лишенными налета суровости. Впрочем, как утверждают, он никогда не выходил

из себя, разве только один-единственный раз, когда какой-то негодник

мальчишка отбил камнем нос у того херувима, над восстановлением которого

старик в то время трудился. Вообще говоря, я берегу розгу и не следую тому

правилу царя Соломона, за которое школьники едва ли могут быть ему

благодарны, но в данном случае и я, надо полагать, показал бы, что не

испытываю ненависти к ребенку. Но пора вернуться к рассказу об

обстоятельствах, при которых состоялась моя первая встреча с этим

интереснейшим энтузиастом.

Подойдя к Кладбищенскому Старику и почтительно извинившись, что

нарушаю его труды, я не преминул отдать дань почтения его возрасту и

убеждениям. Старик отложил резец, которым работал, вынул очки, протер их и,

водрузив на нос, с подобающею учтивостью ответил на мое обращение.

Ободренный его любезностью, я стал расспрашивать о страдальцах, памятником

которым он тогда занимался. Говорить о подвигах ковенантеров было для него

истинным наслаждением, подновлять их могилы - делом всей его жизни. Он

принялся подробно выкладывать все собранные им на этот счет сведения об их

войнах, об их скитаниях. Можно было подумать, что он их современник и

своими глазами видел события, о которых рассказывает; он настолько проникся

их чувствами и мыслями, что повествование его было обстоятельно, как

рассказ очевидца.

- Мы, - сказал он, воодушевляясь, - мы единственные настоящие виги.

Следуя за тем, кому принадлежит царство мира сего, люди, помышлявшие лишь о

земном, присвоили себе это победоносное имя. Но кто из них просидел бы

шесть часов сряду на сыром склоне холма, чтобы выслушать проповедь слова

Божия? И часу, готов поручиться, было бы с них довольно! Да, они нисколько

не лучше тех, кто не стыдится носить имя наших гонителей, кровожадных тори!

Все они себялюбцы, алчущие богатств, власти, мирской суеты, предавшие

забвению все, что было сделано и достигнуто отважными и могучими, шедшими

на приступ в день великого гнева. И не приходится удивляться, что они

трясутся от страха, как бы не свершилось возвещенное устами достопочтенного

мистера Пидена (это бесценный слуга Господний, и всякое слово его

исполнилось), предсказавшего, что мусью французы вскоре наводнят долины

Эйра и хижины Гэллоуэя, как горцы в тысяча шестьсот семьдесят седьмом году.

А теперь они хватаются за луки и копья, тогда как им только и остается, что

оплакивать свою грешную землю и попранный ковенант.

Я не стал оспаривать его странные взгляды и дал старику успокоиться;

затем, загоревшись желанием продолжить беседу с этим любопытнейшим

человеком, я убедил его воспользоваться радушным гостеприимством, которое

мистер Клейшботэм охотно оказывал всякому, кто в нем нуждался. По пути к

дому учителя мы завернули в трактир Уоллеса, где в этот вечерний час всегда

можно было застать моего покровителя. После вежливого обмена приветствиями

Кладбищенский Старик с трудом сдался на уговоры своего будущего

квартирохозяина разделить с ним компанию и пропустить стаканчик спиртного,

причем он согласился на это лишь при условии, что ему будет позволено

произнести подобающий тост; предпослав ему молитву минут на пять, он с

непокрытой головой, возведя к небу глаза, осушил свой стакан в память тех

героев пресвитерианской церкви, которые первыми подняли в горах ее знамя.

Никакие увещания не могли его убедить продлить это пиршество и снизойти

хотя бы ко второй чарочке, и мой покровитель повел его к себе в дом и

устроил в "Келье Пророка", как ему было угодно называть комнатку, в которой

есть запасная кровать и которая часто служит приютом неимущему путнику*.

______________

* Здесь мистер Петтисон мог бы добавить: и имущему также, ибо -

благодарение моей счастливой звезде - с тех пор и великие мира сего не раз

находили пристанище в моем скромном жилище. И пока у меня в доме жила

служанка Дороти, девушка веселого нрава и приятной наружности, его милость

владелец поместья Смекоу по дороге в столицу и на обратном пути благоволил

предпочитать мою "Келью Пророка" даже спальне песочного цвета с кроватью

под балдахином в трактире Уоллеса, а также осушать у меня чарку-другую,

чтобы, как он говаривал в шутку, освоиться с новосельем, но в

действительности чтобы скоротать со мной вечерок. - Д.К.

На следующий день я попрощался с Кладбищенским Стариком, растроганным,

видимо, тем неослабным вниманием, которым я старался его окружить и с

которым слушал его рассказы. Взобравшись не без труда на старого белого

пони, он взял меня за руку и сказал: "Да пребудет с вами, молодой человек,

благословенье Господне! Часы мои подобны колосьям, поспевшим для жатвы,

тогда как дни ваши - еще весенние дни, и все же вы, может статься, попадете

в закрома смерти прежде, чем придет мой черед, ибо коса ее скашивает зеленя

так же часто, как и то, что созрело; и к тому же на ваших щеках румянец,

под которым порою так же, как и в нераспустившейся розе, таится точащий

изнутри червь. Поэтому трудитесь, как тот, кто не ведает, когда его

призовет Господь. И если на мою долю выпадет возвратиться в эту деревню

после того, как вы отойдете в уготованное вам место, эти старые,

изборожденные морщинами руки соорудят над вашей могилой надгробие, дабы имя

ваше не изникло среди людей".

Поблагодарив Кладбищенского Старика за его добрые побуждения и

намерения, я подумал о том, что, быть может, вскоре и в самом деле

потребуется его дружеская услуга, и тяжко вздохнул - полагаю, не от жалости

к самому себе, а из покорности воле Божьей. Он, вероятно, нисколько не

ошибался, считая, что течение моей жизни может оборваться в дни моей

молодости, но он все же преувеличивал длительность оставшегося ему земного

пути. Вот уже несколько лет, как он перестал появляться в местах, которые

всегда посещал, и могильные плиты, подновлять кои было делом всей его

жизни, опять начали зарастать мхом и лишайником. Свое земное поприще он

окончил в начале нынешнего столетия. Его нашли на большой дороге близ

Локерби в Дамфризшире в совершенном изнеможении и при последнем издыхании.

Старый белый пони, его постоянный товарищ и спутник, стоял возле своего

умирающего хозяина. На покойном были обнаружены кое-какие деньги, впрочем,

достаточные для приличных похорон, и это доказывает, что его смерть не была

ни насильственной, ни последовавшей от чрезмерных лишений. Простой народ и

посейчас благоговейно хранит память о нем, и многие держатся того мнения,

что надгробные плиты, которых касалась его рука, никогда больше не будут

нуждаться в резце. Мало того, они утверждают, что надписи на надгробиях,

упоминающие об обстоятельствах, при которых были убиты эти мученики за

веру, а также их имена читаются после кончины Кладбищенского Старика так же

отчетливо, как и при его жизни, тогда как имена гонителей, высеченные на

тех же надгробиях, совершенно изгладились. Едва ли нужно указывать, что эти

толки - плод досужего воображения и что со дня смерти благочестивого

странника памятники, бывшие предметом его заботы, как и все творения рук

человеческих, быстро ветшают и превращаются в прах.

Мои читатели, разумеется, понимают, что, включив в это сжатое

повествование многочисленные истории, которые мне удалось узнать от

Кладбищенского Старика, я не стал воспроизводить ни его стиля, ни его

мыслей, ни даже тех или иных сообщенных им фактов, явно искаженных его

сектантскими предрассудками. Я постарался проверить их подлинность и

восстановить истину и с этою целью собрал достоверные сведения, добытые

мною у представителей обеих сторон.

Что касается пресвитериан, то я расспрашивал тех фермеров западных

округов, которые, проживая на пустошах, то ли благодаря доброте владельцев

арендуемой ими земли, то ли как-нибудь иначе сумели сохранить за собой при

последнем всеобщем переделе земельной собственности те самые пастбища, где

их предки пасли своих овец и быков. Должен сознаться, я только недавно

понял, как мало может дать этот источник. В поисках дополнительных сведении

я обратился к тем скромным, вечно кочующим людям, которых щепетильная

вежливость наших предков именовала странствующими торговцами, а мы,

применяясь как в этом, так и в более важных вопросах ко вкусам и

склонностям наших более богатых соседей, стали называть коробейниками или

разносчиками. Многими добавлениями и пояснениями к рассказам Кладбищенского

Старика, совсем во вкусе и духе последнего, я также обязан деревенским

ткачам, обычно странствующим по стране в надежде сбыть плоды своих зимних

трудов, и особенно бродячим портным, которые благодаря своему, так сказать,

сидячему ремеслу и необходимости временно проживать, занимаясь своею

работой, в разных местах, в семьях, прибегающих к их услугам, являются

хранителями сельских преданий.

Гораздо труднее было разыскать материалы, которые помогли бы очистить

эти кладези народных преданий от пропитавших их насквозь предубежденности и

пристрастности, без чего было бы невозможно нарисовать правдивую во всех

отношениях картину нравов этой злосчастной эпохи и воздать должное доблести

обеих сторон. Впрочем, я смог сопоставить рассказы Кладбищенского Старика и

его друзей-камеронцев с сообщениями потомков нескольких старинных и

почтенных родов; низведенные силою обстоятельств до весьма незавидной

жизненной доли, они все же горделиво оглядываются на те времена, когда их

предки сражались и погибали за дело изгнанного дома Стюартов. Я даже могу

похвалиться, что между моими осведомителями были и важные духовные лица,

ибо несколько неприсягнувших священников, авторитет и доходы которых, равно

как и их апостолический чин, таковы, что им мог бы позавидовать злейший

ненавистник епископства, соблаговолили за скромной трапезою в трактире

Уоллеса снабдить меня сведениями, дополнившими и уточнившими то, что я

узнал от других. Добавлю, что в наших краях проживает несколько

землевладельцев, которые не очень-то стыдятся того, что их отцы служили в

карательных отрядах Эрлшелла и Клеверхауза, хотя, говоря об этом, и

пожимают плечами. Я также сумел собрать немало весьма ценных сведений и от

егерей только что упомянутых джентльменов - в знатных домах эта должность

чаще всякой другой становилась наследственной.

В общем, у меня едва ли есть основания опасаться, что, описывая

влияние, которое оказывали противостоявшие друг другу воззрения на хороших

и дурных людей той эпохи, я магу в наши дни быть заподозренным в

сознательном оскорблении или очернении одной из сторон. Хотя воспоминания о

перенесенных в прошлом обидах, ультрароялизм, презрение и ненависть

противников породили жестокость и произвол одной из враждующих партий,

вместе с тем едва ли можно отрицать, что рвение к дому Господню если и не

поглотило ковенантеров до конца, то по меньшей мере, перефразируя слова

Драйдена, уничтожило добрую долю их верноподданнических чувств, здравого

смысла и воспитанности. Мы можем с уверенностью сказать, что души отважных

и искренних, принадлежавших к той и другой партии, долгие годы взирали с

небес, как в этой юдоли тьмы, крови и слез извращаются их идеи, порождая

взаимную ненависть и вражду. Мир их памяти! Будем же думать о них не иначе,

чем думает об умершем отце, умоляя о том же своего господина, героиня нашей

единственной шотландской трагедии:

О, не тревожьте прах своих отцов!

Неумолимый гнев был их виною,

И тяжким было искупленье их.

Глава II

И на заре сто всадников лихих

Для нас к воротам замка соберите.

Дуглас

В царствование последних Стюартов правительство старалось

противодействовать всеми доступными ему средствами аскетическому, или, что

то же, пуританскому, духу - этой характерной особенности республиканского

правительства времен революции - и оживить те феодальные учреждения,

которые связывали вассала с ленным владельцем, а их обоих - с короною.

Власти устраивали частые смотры и народные празднества, объединяя боевые

учения со всевозможными состязаниями и развлечениями. Их опека в последнем

случае была по меньшей мере недальновидной, ибо, как всегда при таких

обстоятельствах, те, кто вначале был всего-навсего щепетилен в вопросах

совести, вместо того чтобы отступить перед преследованием властей,

укреплялись в своих воззрениях, и молодежь обоего пола, для которой флейта

и барабан в Англии или волынка в Шотландии сами по себе могли составить

неодолимый соблазн, оказалась в состоянии пренебречь ими, находя для себя

опору в горделивом сознании, что и в этом она сопротивляется воле совета.

Побудить людей плясать и предаваться веселью по принуждению редко удавалось

даже на борту невольничьих кораблей, где в прежние времена делались,

бывало, попытки заставить несчастных узников немного размяться и разогнать

застоявшуюся кровь в те считанные минуты, в которые им дозволяли

наслаждаться на палубе свежим воздухом. И чем упорнее пыталось

правительство ослабить аскетизм ревностных пресвитериан, тем непримиримее

он становился и тем шире распространялся. Истинно иудейское соблюдение

седьмого дня, презрительное осуждение всех мужских развлечений и безобидных

забав, равно как и "нечестивого" обыкновения плясать вперемешку, когда

мужчины и женщины танцуют в одном хороводе (сколько я знаю, они допускали,

что это занятие может быть и вполне невинным при условии, чтобы те и другие

водили отдельные хороводы), отличали всех тех, кто среди них выделялся

святостью жизни. Они же по мере возможности отваживали народ даже от

привычных издавна "боевых смотров", как их тогда принято было именовать, на

которые созывалось феодальное ополчение графства и куда каждый вассал

короны под угрозой строгих, определенных законами наказаний был обязан

являться с установленным для его владения количеством воинов и вооружения.

Эти смотры особенно заботили ковенантеров, так как проводившие их

лорды-лейтенанты и шерифы в соответствии с указаниями правительства не

щадили усилий, чтобы сделать их притягательными для молодежи, которую,

конечно, могли увлечь и утренние боевые учения, и завершавшие этот день

вечерние состязания.

Вот почему проповедники и приверженцы ревностных пресвитериан

прилагали всяческие старания, чтобы предостережениями, увещаниями и прямым

принуждением уменьшить число участников этих смотров: они хорошо понимали,

что, действуя таким образом, они препятствуют распространению того esprit

de corps*, который в короткое время сплачивает молодых людей, привыкающих

общаться друг с другом на соревнованиях в мужской ловкости и на военных

учениях, и тем самым ослабляет не только внешне, но и по существу силу

правительства. Исходя из этого, они делали все возможное, чтобы удержать от

участия в смотре всякого, кто мог бы удовлетворительно объяснить причину

своей неявки, и были особенно суровы и непреклонны в отношении тех из своих

прихожан, которые из пустого любопытства отправлялись поглазеть на

интересное зрелище или из любви к телесным упражнениям становились

участниками учений и состязаний. Но хотя многие из мелкопоместных дворян

разделяли на этот счет кальвинистские взгляды, они далеко не всегда имели

возможность поступать сообразно с ними. Веления закона были строгими и

неуклонными, и Тайный совет, высший орган исполнительной власти в

Шотландии, беспощадно наказывал вассалов короны, пропустивших без

достаточных оснований очередной смотр. Землевладельцам поэтому приходилось

волей-неволей посылать в назначенные для сборов места своих сыновей,

арендаторов и вассалов - столько людей, лошадей и копий, сколько за ними

было записано; и нередко случалось, что юные воины оказывались не в силах

справиться с искушением принять участие в следовавших за смотрами

состязаниях или не могли уклониться от посещения церкви и от присутствия на

происходивших в этих случаях богослужениях и, таким образом, по мнению

своих негодующих и гневающихся родителей, прикасались к тому, над чем

тяготеет Господне проклятие и что в глазах Господа - величайшая мерзость.

______________

* товарищества (франц.).

Утром 5 мая 1679 года - с этой даты и начинается наш рассказ - на

обширной плоской равнине по соседству с одним королевским местечком,

название которого для моего повествования несущественно, шериф графства

Ланарк производил боевой смотр феодальному ополчению захолустного округа,

носившего наименование Верхний Уорд Клайдсдейла. После смотра и неизбежного

разбора учений молодым людям, как обычно, предстояло приняться за различные

состязания, главнейшим из которых была стрельба в "попку" - старинная

забава с применением в былые дни луков и стрел, а в описываемое время -

огнестрельного оружия. Этот "попка" представлял собой птичье чучело с

пестрыми перьями, что и делало его похожим на попугая. Он был подвешен на

шесте и служил мишенью, по которой стрелки поочередно разряжали свои ружья

и карабины с расстояния шестьдесят или семьдесят шагов. Кто сбивал мишень

на землю, тому на остаток дня присваивалось почетное звание "Капитана

Попки", и обычно толпа торжественно провожала его до наиболее известного в

округе трактира, где вечер и завершался веселым пиршеством, протекавшим под

его председательством, а если он был в состоянии выдержать бремя связанных

с ним издержек, то и за его счет.

Само собой разумеется, что местные дамы, за исключением, пожалуй,

наиболее ревностных пуританок, почитавших за грех присутствовать на

подобном шабаше нечестивцев, не преминули прибыть на это благородное

соревнование в меткости. Ландо, кабриолетов и тильбюри в те бесхитростные

времена еще не существовало. Только лорд-лейтенант графства (должностное

лицо в ранге герцога) притязал на такое великолепие, как карета, то есть

нечто покрытое поблекшею позолотой и резными украшениями и напоминавшее по

форме ноев ковчег на лубочной картинке. Герцогская карета была влекома

восемью длиннохвостыми фландрскими кобылами и вмещала восемь внутренних

седоков и еще шесть наружных. Те, что сидели внутри, были сами их

светлости, две фрейлины, двое детей, капеллан, всунутый в своего рода

боковую нишу, образуемую выступом для дверей колымаги и прозванную

"сапогом", и шталмейстер его светлости, запрятанный в такой же закуток с

другого бока. Кучер и трое форейторов - обладатели коротких шпаг и париков

в три косицы - с мушкетами за спиной и пистолетами у луки седла правили

колымагой. На подножке позади этих хором на колесах стояли или, вернее,

висели в три ряда друг над другом шестеро вооруженных до зубов слуг в

богатых ливреях. Остальное дворянство - мужчины и женщины, молодые и старые

- было верхами в сопровождении слуг; впрочем, общество по причинам,

отмеченным выше, было скорее избранным, чем многолюдным.

Невдалеке от необъятной кожаной колымаги - мы уже попытались дать ее

описание, - как бы отстаивая превосходство своей титулованной госпожи над

нетитулованным дворянством округи, виднелась степенная и смирная лошадь

леди Маргарет Белленден, несшая на себе сухое и угловатое тело самой леди

Маргарет, облаченной в неизменные вдовьи одежды: славная леди не снимала их

со дня казни своего супруга, осужденного за близость к Монтрозу.

Ее внучка и единственная земная забота, светловолосая Эдит,

единогласно признанная самой прелестной девицей во всем Верхнем Уорде,

держалась позади своей пожилой родственницы и казалась весной, следующей по

пятам за зимою. Ее вороная испанской породы лошадка, которой она правила с

большой грацией, ее нарядный костюм амазонки, ее дамское, расшитое галуном

седло были тщательно продуманы и подчеркивали наиболее выгодные стороны ее

внешности. Пышные локоны, ниспадавшие из-под шляпы и повязанные зеленою

лентой, лицо, красивое и привлекательное, не лишенное известного оттенка

игривой насмешливости, спасавшего ее безукоризненно правильные черты от

безжизненности, - упрек, который обращают порой к белокурым и голубоглазым

красавицам, - все это вызывало у молодежи большее восхищение, нежели

роскошь ее убора и стать ее лошади.

Свита этих знатных дам не соответствовала, однако, ни их рождению, ни

обычаю того времени, так как состояла всего из двух верховых слуг. По

правде говоря, славная старая леди, дабы полностью выставить воинов,

которых ее баронству полагалось послать на смотр, - а допустить, чтобы там

обнаружилась недостача, она бы не согласилась ни за что на свете, - была

вынуждена призвать к оружию всю свою челядь. Старик управитель в стальном

шлеме и необъятных ботфортах, который возглавил ее ополченцев, отпотел, по

его выражению, водой и кровью, силясь взять верх над увертками и уловками

фермеров с пустошей, которые в таких случаях были обязаны поставлять людей,

лошадей и сбрую. В конце концов их спор привел к почти открытому объявлению

войны, так как разъяренный сторонник епископства обрушил на упрямых

смутьянов громы и молнии, суля им кары небесные, и услышал взамен

предупреждения, угрожавшие ему кальвинистской анафемой. Как следовало ему

поступить? Наказать строптивых арендаторов было проще простого. Тайный

совет не замедлил бы наложить на них денежный штраф и прислать

кавалерийский отряд, чтобы его взыскать. Но это было бы то же самое, что

впустить в огород охотников и собак с целью затравить зайца.

"Мужичье, - сказал себе Гаррисон, - в конце концов не очень-то богато

добром, и если я позову красные куртки и отберу у него то немногое, чем оно

обладает, то как сможет моя высокочтимая госпожа собрать на Сретенье

причитающуюся ей арендную плату, если даже в лучшие времена это было делом

нелегким?"

Итак, он вооружил охотника, сокольничего, лакея к пахаря с фермы при

замке, а также вечно пьяного дворецкого-роялиста, когда-то служившего

вместе с покойным сэром Ричардом под началом Монтроза и поражавшего

вечерами тиллитудлемских слуг разглагольствованиями о своих подвигах при

Килсайте и Типпермуре, - единственного белоручку в отряде, не испытывавшего

ни малейшей склонности к физическому труду. Таким образом, завербовав еще

не то одного, не то двух равнодушных к делам религии браконьеров и

любителей ловить рыбу в запретных водах, мистер Гаррисон набрал наконец

ровно столько людей, сколько приходилось на долю леди Маргарет Белленден,

как пожизненной владелицы баронства Тиллитудлем и прочих угодий. Но когда

управитель в утро этого злополучного дня инспектировал свое troup doree*

перед железными воротами замка, появилась мать Кадди Хедрига, пахаря,

нагруженная ботфортами, курткой из буйволовой кожи и прочими предметами

снаряжения, розданными заранее всем назначенным в ополчение, и, сложив все

это у ног управителя, вкрадчиво и учтиво сказала, что не ей судить, может

статься, то болезнь живота, а может, и угрызения совести, но только Кадди

метался целую ночь, и она не сказала бы, что утром ему полегчало. Тут перст

Божий, продолжала она, и ее мальчик ни за что не пойдет выполнять подобные

поручения. Угрозы наказать, наложить штраф, наконец, выгнать, последовавшие

в ответ на ее заявление, оказались напрасными; мать Кадди была упряма, да и

сам он при обследовании его на дому, предпринятом с целью проверки его

телесного состояния, то ли не мог, то ли не хотел отвечать иначе, как

тяжкими вздохами. Что касается Моз, то она с давних пор служила при доме,

была в некотором роде любимицей леди Маргарет и соответственно с этим

держала себя. Леди Маргарет самолично отправилась к Хедригам, но и ее

вмешательство не увенчалось успехом. И вот в этот трудный момент добрый

гений старого пьянчуги дворецкого подсказал выход. Ему пришлось повидать

немало славных ребят, которые были, пожалуй, еще помельче, чем этот Гусенок

Джибби, но они здорово дрались под началом Монтроза. А почему бы не взять с

собой этого самого Джибби?

______________

* блистательное войско (франц.).

Это был слабоумный мальчуган очень малого роста, находившийся под

началом у старой птичницы и помогавший ей ухаживать за домашнею птицей; в

шотландском доме в эту пору было довольно странное разделение труда.

Мальчика возвратили с жнивья, поспешно завернули в куртку из буйволовой

кожи и, вернее сказать, не ему пристегнули меч, а его пристегнули к

большому мечу взрослого воина. Его крошечные ножки утонули в ботфортах, а

стальной шлем огромных размеров, водруженный на его голову, был

предназначен, казалось, для того, чтобы его удушить. Снаряженный описанным

образом, он был посажен, по его собственной настоятельной просьбе, на самую

смирную лошадь в отряде и под опекою и руководством старого дворецкого

Джона Гьюдьила, ехавшего непосредственно перед ним, благополучно прошел

смотр: дело в том, что шериф не нашел нужным подвергнуть тщательной

проверке рекрутов столь благонамеренной личности, как леди Маргарет

Белленден.

Вот почему личная охрана леди Белленден в этот достопамятный день

состояла всего из двух слуг - при других обстоятельствах она, разумеется,

постыдилась бы показаться на людях с такой жалкою свитой. Но для

королевского дела она готова была в любое мгновение на неограниченные

личные жертвы. Она потеряла в гражданских войнах этой многострадальной

эпохи мужа и двух сыновей, на которых возлагала большие надежды; но она

познала также и сладость вознаграждения, ибо, двигаясь через Западную

Шотландию навстречу Кромвелю - их столкновение произошло на злосчастном

поле под Вустером, - Карл II соблаговолил позавтракать у нее в

Тиллитудлеме, и это событие положило начало новой и важной эре в жизни леди

Маргарет, которая начиная с этого дня редко когда принималась за завтрак,

будь то дома или в гостях, без того, чтобы не рассказать подробнейшим

образом о посещении его величества короля, не забывая при этом упомянуть о

приветствии, коим его величество почтил обе ее щеки, но опуская порою в

своем рассказе, что той же милостью были отмечены и две пухленькие

служанки, неотступно следовавшие за нею и возведенные на один этот день в

ранг дежурных статс-дам.

Эти знаки монаршей милости оказались решающими, и если бы леди

Маргарет не была убежденною роялисткой по воспитанию, из сознания своего

высокого происхождения и из ненависти к мятежной партии, по вине которой

она претерпела столько семейных несчастий, уже одно то, что ей довелось

предложить завтрак монарху и получить взамен королевскую благодарность,

было само по себе столь великою почестью, что связало бы ее раз и навсегда

с судьбою Стюартов. Эти последние теперь явно восторжествовали над своими

врагами, но ведь преданность леди Белленден оставалась нерушимою даже в

самые худшие времена и была способна претерпеть столь же суровые удары

судьбы, если бы чаша весов этой династии опустилась опять. В описываемый

момент она радовалась от всего сердца при виде военной мощи, готовой

отстаивать королевскую власть, и сдерживала, насколько могла, раздражение,

вызванное недостойным дезертирством ее собственных подданных.

Ее милость и присутствовавшие на смотре представители различных

преданных королевскому дому родовитых семейств, питавшие к ней глубокое

уважение, успели обменяться множеством всяких учтивостей, и не один знатный

юноша, проезжая мимо в рядах ополчения, выпрямлялся в седле и поднимал

своего коня на дыбы, чтобы показать мисс Эдит Белленден в наиболее выгодном

свете и свое искусство наездника, и отменную выездку своего скакуна.

Но юные кавалеры, отличавшиеся высоким происхождением и несомненными

верноподданническими чувствами, привлекали не больше внимания мисс Эдит,

чем этого требовали непререкаемые правила этикета: она равнодушно внимала

расточавшимся ей комплиментам, по большей части изрядно затасканным, хотя и

позаимствованным ради такого случая из надуманных и бесконечно нудных

романов Кальпренеда и Скюдери, поставлявших молодежи эпохи излюбленные

образцы для всемерного подражания, пока мода не выбросила за борт балласта

и не заменила своих тяжелых и больших кораблей - таких, как романы "Кир",

"Клеопатра" и кое-какие другие, - легкими и небольшими судами, так же мало

нуждавшимися в глубокой воде или, чтобы выразиться яснее, требовавшими

столь же малой затраты времени, как и тот малый челн, в который

соблаговолил сесть мой благосклонный читатель. Однако судьбе было угодно не

дать мисс Белленден выказывать до конца дня такую же невозмутимость.

Глава III

От боли вскрикнул всадник, и с коня

Он рухнул вниз, доспехами звеня.

"Утехи надежды"

По окончании военных учений, прошедших, принимая во внимание

неуклюжесть людей и коней, относительно хорошо, громкий крик возвестил, что

соревнующиеся готовы приступить к стрельбе в "попку", которого мы уже

описали. Под возгласы столпившегося народа был поднят столб или, точнее,

шест с поперечною рейкой, с которой свисала мишень; теперь не могли

подавить в себе интерес к предстоящему соревнованию даже те, кто перед этим

наблюдал за перестроениями феодальной милиции с презрительной и злорадной

усмешкой, вызванной их откровенною неприязнью к королевскому делу.

Собравшись у стрелкового рубежа, они встречали критическими замечаниями

каждого участника состязания по мере того, как те выходили друг за другом

вперед и стреляли по цели, причем их ловкость или неловкость

вознаграждались одобрением или смехом многочисленных зрителей. Но когда

вышел стройный молодой человек с ружьем наготове, одетый просто, но не без

некоторого щегольства и изящества - его темно-зеленый откинутый назад плащ,

кружевные брыжи и шляпа с перьями свидетельствовали о том, что это не

какой-нибудь простолюдин, - в толпе зашептались; но говорило ли это о

безусловном одобрении молодого стрелка, решить было трудно.

- Увы, милостивые государи! Видеть сына такого отца за столь беспутным

занятием! - восклицали старшие и наиболее ревностные из пуритан, в ком

любопытство настолько превозмогло фанатизм, что привело их на площадку для

состязаний. Впрочем, большинство смотрело на происходившие соревнования

отнюдь не так мрачно и ограничилось пожеланиями успеха сыну покойного

пресвитерианского военачальника, не вдаваясь в тщательное исследование

вопроса, пристойно ли ему быть одним из соискателей приза.

Их пожелания исполнились. С первого выстрела зеленый стрелок сразил

попугая - то было первое попадание за весь день, хотя перед этим несколько

пуль пролетели почти у самой мишени. Последовал дружный взрыв

рукоплесканий. Однако этот успех не был решающим, так как еще не стрелявшие

участники состязания имели право, в свою очередь, попытать счастья, после

чего те, кому удалось поразить цель, должны были продолжать соревнование

между собой, пока кто-нибудь один не добьется окончательного превосходства.

Из всех остальных еще только двоим удалось попасть в попугая. Первый был

молодой человек низкого звания, не ладно скроенный, но крепко сшитый,

прикрывавший лицо серым плащом; второй - изящный молодой кавалер,

примечательный своей красивою внешностью, нарядно одетый ради такого дня.

Во время смотра он держался около леди Маргарет и мисс Белленден и покинул

их с выражением безразличия на лице лишь после того, как леди Маргарет

обратилась к нему с вопросом, почему никто из молодых людей знатных родов и

роялистских убеждений не оспаривает победу у двух удачливых юношей. В

какие-нибудь полминуты лорд Эвендел спрыгнул с коня, взял ружье у своего

слуги и, как мы отметили выше, поразил цель. Продолжение борьбы между тремя

добившимися удачи соперниками вызвало наибольший интерес. Парадная колымага

герцога, не без труда приведенная в движение, приблизилась к месту

действия. Всадники и всадницы тронулись вслед за нею, и все взоры

устремились туда, где решался исход состязания в меткости.

По правилу, соперникам перед вторым кругом нужно было установить

жребием очередность стрельбы. Первый выстрел достался молодому

простолюдину, который, выйдя вперед, слегка приподнял плащ и, приоткрыв

свое простое лицо крестьянского парня, сказал кавалеру в зеленом: "Знаете,

мистер Генри, в другой день я бы с удовольствием промазал из почтения к

вам, но Дженни Деннисон смотрит на нас, и я должен показать себя в лучшем

виде".

Он приложился к ружью и выстрелил; пуля прошла так близко от цели, что

было видно, как вздрогнула подвешенная на рейке мишень, но все же он

промахнулся, и ему пришлось отказаться от дальнейшего участия в состязании;

опустив глаза, он поспешил удалиться, словно боялся быть узнанным. Вслед за

ним вышел зеленый стрелок, и его пуля вторично попала в "попку". Все вокруг

ликовало, и где-то в задних рядах закричали: "Да здравствует старое правое

дело!"

Пока представители власти, слыша эти возгласы злонамеренных,

хмурились, молодой лорд Эвендел успел еще раз попытать счастья, и снова

успешно. Крики ликования и поздравления благонамеренных и аристократической

части общества приветствовали успех, но на этом состязание в меткости еще

не закончилось.

Зеленый стрелок, желая, как видно, ускорить решение спора, взял своего

коня у того, на чьем попечении он находился, и, предварительно осмотрев,

подтянута ли подпруга и все ли в порядке с седлом, вскочил на него.

Помахивая рукою, чтобы ему уступили дорогу, он пришпорил коня, пустил его

галопом к тому месту, откуда ему предстояло стрелять, и, поравнявшись с

ним, бросил поводья, повернулся боком в седле, разрядил карабин и сбил

попугая. Лорд Эвендел последовал его примеру, хотя многие стоявшие возле

него заявляли, что это - новшество, идущее вразрез с установившимися

обычаями, и что он не обязан ему подчиняться. Но то ли он не владел оружием

с таким совершенством, то ли его лошадь не была так хорошо выезжена. При

выстреле своего хозяина животное шарахнулось в сторону, и пуля пролетела,

не задев попугая. Те, кого восхитила ловкость стрелка в зеленом, были

теперь приятно изумлены и его учтивостью. Он утверждал, что последний

выстрел не имеет никакого значения, и предложил своему противнику не

засчитывать его как попадание и возобновить поединок, на этот раз

спешившись.

- Я предпочел бы верхом, если б мой конь был так же хорошо выезжен и,

возможно, приучен к стрельбе на скаку, как ваш, - сказал молодой лорд,

обращаясь к сопернику.

- Не соблаговолите ли вы оказать мне честь и воспользоваться им в

следующем круге, при условии, что одолжите мне вашего? - ответил молодой

джентльмен.

Лорд Эвендел не решался принять эту любезность, так как предвидел,

насколько потеряла бы в блеске его победа, согласись он на подобное

предложение, но желание восстановить свою славу искусного стрелка все же

возобладало, и он добавил, что, отказываясь от притязаний на почетное

звание (это было сказано несколько презрительным тоном), он тем не менее,

если победитель не возражает, готов принять его любезное предложение и

обменяться конями исключительно для того, чтобы выстрелить в честь своей

дамы. Сказав это, он смело посмотрел в сторону мисс Белленден, и, как

утверждает молва, туда же, хотя и не так открыто, были направлены взоры

юного tirailleur'a*. Последний выстрел лорда Эвендела был так же неудачен,

как предыдущий, и ему с трудом удавалось сохранять тот тон презрительного

равнодушия, которым он до того разговаривал. Понимая, однако, что досада

побежденного только смешна, этот молодой человек, возвращая лошадь, верхом

на которой проделал свою последнюю и столь же безуспешную попытку, и

получая взамен свою, принес благодарность сопернику, восстановившему, как

он заявил, честь его любимого коня: ведь ему угрожала опасность свалить на

бедную лошадку вину за испытанную им неудачу, которую теперь каждый, и он

сам в первую очередь, должен отнести за счет всадника. Произнеся эти слова

тоном, в котором досада набрасывала на себя покров равнодушия, он сел на

коня и отъехал в сторону.

______________

* стрелка (франц.).

Как всегда в нашем мире, одобрение и внимание даже тех, кто от всей

души желал успеха лорду Эвенделу, после понесенного им поражения

сосредоточились на его восторжествовавшем сопернике. "Кто он? Как его

зовут?" - спрашивали присутствовавшие на состязании землевладельцы-дворяне

у тех немногих, кто его знал. Вскоре его имя и звание стали известны

решительно всем, и, так как он был из того сословия, почтить которое

великий человек мог без умаления собственного достоинства, четверо друзей

герцога с такой же угодливостью, какую бедняга Мальволио приписывает своей

воображаемой свите, решили представить победителя пред его светлые очи.

Осыпая молодого человека поздравлениями с успехом, они торжественно

сопровождали его сквозь толпу зрителей, и тут ему случилось проехать или,

вернее, быть проведенным мимо леди Маргарет и ее внучки. И Капитан Попки и

мисс Белленден, смущенно ответившая на низкий поклон, которым приветствовал

ее победитель, склонившись чуть не до луки седла, покраснели как маков

цвет.

- Ты знакома с этим молодым человеком? - спросила леди Маргарет.

- Да... сударыня... я его видела как-то у дяди и... помнится, где-то

еще... - прошептала мисс Эдит Белленден.

- Тут говорят, - продолжала леди Маргарет, - что этот молодой щеголь -

племянник старого Милнвуда?

- Сын покойного полковника Мортона из Милнвуда, который с большим

мужеством командовал кавалерийским полком при Данбаре и Инверкейтинге, -

заметил с высоты своего седла джентльмен, конь которого стоял бок о бок с

конем леди Маргарет.

- И который до этого сражался на стороне пуритан при Марстон-муре и

Филипхоу, - добавила леди Маргарет, со вздохом произнося эти роковые

названия, неизменно бередившие в ней печальные воспоминания о гибели мужа.

- Память вашей светлости безупречна, - сказал джентльмен, улыбаясь, -

но, право, было бы лучше, если бы все это было забыто.

- Но ему подобало бы помнить об этом, Гилбертсклю, - сказала в ответ

леди Маргарет, - и не втираться в общество тех, у кого его имя вызывает

неприятные воспоминания.

- Вы забываете, моя любезная леди, - возразил ее собеседник, - что

молодой человек выполняет здесь обязанности и повинности своего дяди. Было

бы очень неплохо, если бы каждое поместье в округе посылало на смотр таких

же отличных ребят.

- Его дядя, надо полагать, такой же круглоголовый, как и его покойный

отец, - заметила леди Маргарет.

- Он всего-навсего старый скряга, - сказал Гилбертсклю, - и

полновесный золотой в любое время перевесит его политические воззрения; вот

почему, опасаясь денежных штрафов и прочих взысканий, он и послал сюда

юного джентльмена, погрешив, возможно, против своих убеждений. Ну, а юнец -

тот, вероятно, на седьмом небе, что улизнул на денек из унылого старого

дома в Милнвуде, где он видит лишь желчного дядю и его всесильную

домоправительницу.

- Не могли бы вы вспомнить, сколько людей и коней обязаны выставлять

земли Милнвуд? - продолжала допрос старая леди.

- Двух вооруженных всадников, - ответил Гилбертсклю.

- А наша земля, - заявила леди Маргарет, с достоинством приосаниваясь

в седле, - испокон веку посылала на смотры по восьми всадников, кузен

Гилбертсклю, а нередко и втрое больше, и еще добровольное ополчение.

Припоминаю, что его священнейшее величество король Карл, когда вкушал у

меня в Тиллитудлеме завтрак, особенно подробно расспрашивал...

- Карета герцога, я вижу, уже тронулась с места, - поспешил сказать

Гилбертсклю, испытывая в этот момент хорошо знакомую всем друзьям старой

леди тревогу, охватывавшую их всякий раз, как она заводила речь о посещении

королем ее родового гнезда. - Карета герцога, я вижу, уже тронулась с

места; полагаю, что и ваша милость не преминет воспользоваться своим правом

покинуть вслед за герцогом этот луг. Не разрешите ли проводить вашу милость

и мисс Белленден домой? Банды этих дикарей-вигов бродят в окрестностях, и

поговаривают, что они обезоруживают и бесчестят благонамеренных,

проезжающих без надежной охраны.

- Благодарим вас, кузен Гилбертсклю, - ответила леди Маргарет, - нас

будут сопровождать мои люди, и, надеюсь, мы меньше чем кто-либо нуждаемся в

том, чтобы причинять беспокойство друзьям. Будьте любезны сообщить

Гаррисону, чтобы он привел сюда наших людей, и как можно скорее; он

двигается до того медленно, словно едет во главе похоронной процессии.

Гилбертсклю послал человека, и тот передал приказания ее милости

верному Гаррисону.

Честный управитель имел свои основания сомневаться в благоразумии

полученного распоряжения, но, раз око было отдано и передано, оставалось

только повиноваться. Он пустил коня легкой рысцой; за ним следовал старый

дворецкий, отличавшийся военной выправкой, которую приобрел, служа под

началом Монтроза, и бросавший вокруг себя исполненные презрения взгляды,

становившиеся все надменнее и все строже под влиянием винных паров,

исходивших от чарки бренди, проглоченной им впопыхах в перерыве между

исполнением служебных обязанностей за здоровье короля и погибель

пуританского ковенанта. К несчастью, он подкрепился чересчур основательно,

и из его памяти начисто улетучилось, что ему нужно опекать и поддерживать

следовавшего за ним Гусенка Джибби. Между тем, едва кони перешли на рысь,

ботфорты Джибби - справиться с ними бедный мальчуган оказался не в силах -

начали колотить коня попеременно с обоих боков, а так как на этих ботфортах

красовались к тому же длинные и острые шпоры, терпение животного лопнуло, и

оно стало прыгать и бросаться из стороны в сторону, причем мольбы

несчастного Джибби о помощи так и не достигли ушей слишком забывчивого

дворецкого, утонув частью под сводами стального шлема с забралом,

водруженного на его голову, частью в звуках воинственной песенки про

храброго Грэмса, которую мистер Гьюдьил высвистывал во всю мощь своих

легких.

Дело кончилось тем, что конь поторопился распорядиться по-своему:

сделав, к великому удовольствию зрителей, несколько яростных прыжков туда и

сюда, он пустился во весь опор к огромной семейной карете, описанной нами

выше. Копье Джибби, выскользнув из своего гнезда, приняло горизонтальное

положение и легло под его руками, которые - мне горестно в этом признаться

- позорно искали спасения, ухватившись, насколько хватало сил, за гриву

коня. Вдобавок ко всему этому шлем Джибби окончательно съехал ему на лицо,

так что перед собой он видел не больше, чем сзади. Впрочем, если бы он и

видел, то и это мало помогло бы ему при сложившихся обстоятельствах, так

как конь, словно стакнувшись со злонамеренными, несся что было духу к

парадной герцогской колымаге, и копье Джибби грозило проткнуть ее от окна

до окна, нанизав на себя одним махом не меньше народу, чем знаменитый меч

Роланда, пронзивший (если верить итальянскому эпическому поэту) столько же

мавров, сколько француз насаживает на вертел лягушек.

Выяснив направление этой беспорядочной скачки, решительно все седоки -

и внутренние, и внешние - разразились паническим криком, в котором слились

ужас и гнев, и это возымело благотворное действие, предупредив готовое

совершиться несчастье. Своенравная лошадь Гусенка Джибби, испугавшись шума

и внезапно осекшись на крутом повороте, пришла в себя и начала лягаться и

делать курбеты. Ботфорты - истинная причина бедствия, - поддерживая добрую

славу, приобретенную ими в былое время, когда они служили более искусным

наездникам, отвечали на каждый прыжок коня новым ударом шпор, сохраняя,

однако, благодаря изрядному весу, свое прежнее положение в стременах.

Совсем иное случилось с горемыкою Джибби, который был с легкостью вышвырнут

из тяжелых и широких ботфортов и на потеху многочисленным зрителям

перелетел через голову лошади. При падении он потерял шлем и копье, и, в

довершение беды, леди Маргарет еще не вполне уверенная, что доставивший

присутствующим зевакам столько забавы - один из воинов ее ополчения,

подъехала как раз вовремя, чтобы увидеть, как с ее крошки вояки сдирали его

львиную шкуру, то есть куртку из буйволовой кожи, в которую он был

запеленат.

И так как она не знала о замене Кадди Гусенком Джибби и не могла даже

догадываться об этом, удивление и негодование почтенной леди достигли

такого предела, что ни извинения, ни объяснения управителя и дворецкого не

смогли помочь делу. Засим, возмущенная возгласами и зубоскальством толпы и

готовая обрушить свой гнев на упрямого пахаря, которого так неудачно

замещал Джибби, она скомандовала поспешное отступление. Большинство

окрестных помещиков также тронулось в путь, и злосчастное происшествие,

приключившееся с воинством Тиллитудлема, долго веселило их по дороге домой.

Стали покидать место сбора и прочие ополченцы, которые разъезжались

группами, состоявшими из попутчиков. Остались лишь те, кто показал меткость

в стрельбе по "попке" и кому полагалось, в соответствии со старинным

обычаем, распить, перед тем как расстаться, почетную чашу в честь своего

капитана.

Глава IV

Всегда на ярмарках играл он,

Всегда бойцов увеселял он...

Оружье, шлемы - все сверкало,

Как самоцвет.

Кто ж грянет им напев удалый,

Коль Хебби нет?

"Элегия на смерть Хебби Симпсона"

Во главе группы всадников, направлявшихся в городок или, вернее,

местечко, ехал на своей белой лошадке Нийл Блейн, городской музыкант;

вооружение его составляли кинжал и палаш, а в руке он держал волынку, с

которой свешивалось такое множество лент, что их хватило бы на полдюжины

деревенских красавиц, принарядившихся ради ярмарки или проповеди.

Многочисленные достоинства Нийла - а он был пригожим, статным, крепким

малым с сильными легкими - доставили ему должность городского музыканта в

*** со всеми исконными ее правами и благами, а именно Музыкантским выгоном

- участком земли площадью около акра, и поныне носящим то же название, -

ежегодным жалованьем в пять мерков и ежегодно выдаваемым новым парадным

костюмом присвоенного городку цвета; сюда еще присоединялись кое-какие

надежды на доллар в день выборов муниципальных властей, буде старшины

смогут и пожелают оказать ему милость, а также право объезжать раз в году,

ранней весной, всех значительных землевладельцев округи, с тем чтобы

услаждать сердца слушателей своей музыкой, ублаготворять свое собственное

их элем и бренди и выпрашивать в каждом поместье малую толику зерна для

посева.

В добавление ко всем этим бесценным правам и привилегиям личные, а

быть может, и служебные совершенства Нийла завоевали ему сердце хорошенькой

вдовушки, содержавшей в то время лучший кабачок в городке. Ее покойный

супруг был строгим пресвитерианином, и до того ревностным, что приверженцы

этой секты называли его не иначе, как Гаем-трактирщиком. Вот почему самых

непримиримых из них глубоко возмутила профессия избранного его вдовою

преемника. Но ее кабачок "Приют" сохранил, несмотря ни на что, свою

несравненную славу, и большинство прежних его посетителей продолжало

по-старому отдавать ему предпочтение. К тому же новый трактирщик обладал

счастливым характером, позволявшим ему приспособляться ко всем и каждому:

внимательно следя за рулем, он ловко и уверенно вел свой утлый челн среди

бушующих волн политической смуты. Этот хитрец веселого нрава, думавший

исключительно о себе, с полным безразличием относился решительно ко всем

спорам о церкви и государстве и помышлял лишь о том, как бы ублаготворить

своих посетителей, независимо от их взглядов. Впрочем, его характер, а

заодно и состояние всей страны читатель поймет и сам, если мы перескажем

ему наставления, с какими Нийл обратился к своей единственной дочери,

девушке лет восемнадцати, посвящая ее в хозяйственные заботы, бремя которых

верой и правдой несла его жена и помощница, пока, за полгода до описываемых

событий, достойную женщину не снесли на погост.

- Дженни, - говорил Нийл, в то время как девушка помогала ему снять

волынку, - сегодня тебе предстоит впервые прислуживать посетителям, заменяя

свою бесценную мать; славная она была женщина, приветливая, и все любили

ее, и виги, и тори, и те, что с верхнего конца улицы, и те, что живут

внизу. Трудненько придется тебе на ее месте, особенно в такой суматошный

день, но ничего не поделаешь. Так было угодно небу. Запомни, Дженни, что бы

ни заказал Милнвуд, ему ни в чем не должно быть отказу, ведь он Капитан

Попки, а старинных обычаев надо держаться; если он не сможет оплатить счет

- я-то знаю, на очень уж коротком поводу его держат, - не беда, я сумею

пристыдить его дядюшку и выколотить должок. Священник играет в кости с

корнетом Грэмом. Будь учтива и приветлива с тем и с другим - в наше время и

духовные, и военные могут натворить много беды, попробуй только их

рассердить. Драгуны будут орать и требовать эля; им не в привычку да и ни к

чему испытывать жажду - они, конечно, озорные ребята, но так или иначе, а

все же платят за угощение. Недавно купил я коровку - ту, комолую, теперь

она лучшая в нашем хлеву - у чернявого Фрэнка Инглиса и сержанта Босуэла;

за нее я отдал десять шотландских фунтов, и они пропили эти деньги в один

присест.

- Погоди, отец, - прервала эту речь Дженни, - поговаривают, будто эти

бессовестные разбойники увели ее у хозяйки, что с Беллской пустоши,

придравшись к тому, что она пошла как-то в воскресенье после обеда

послушать пришлого проповедника.

- Помалкивай, ты, сорока! - сказал Нийл. - Нам-то что до того, откуда

скотина, которую они продают, - это дело их совести. Дженни, заметь

хорошенько того угрюмого парня, что сидит у самого очага, спиною ко всем.

Он, похоже, из тех, кто ушел в горы; я видел, как он вздрогнул, когда

увидел здесь красные куртки, и мне сдается, что он был бы рад поскорее

убраться отсюда, да лошадь его (добрый у него мерин!) совсем заморилась,

вот ему поневоле приходится оставаться. Прислуживай и ему, да только с

умом, Дженни, и без суеты, и не обрати на него, упаси боже, взглядов

солдат, не надоедай расспросами; не отводи ему и отдельной комнаты, не то

скажут, что мы его укрываем. Что до тебя самой, дочка, то будь учтива с

народом и не слушай глупости и всякий вздор, с которыми к тебе будут лезть

молодые ребята. Кто из семьи трактирщика, тому терпеть да терпеть. Твоя

мать, царствие ей небесное, была терпелива, как большинство женщин, но

только до той поры, пока дело чисто и не балуют руками. Если кто начнет

приставать, можешь позвать меня. А когда выпивка осилит еду, они начнут

разглагольствовать об управлении церковью и государством, и тогда, Дженни,

они примутся спорить - ну и пускай себе: гнев распаляет людей, чем больше

они спорят, тем больше и пьют; только имей в виду, тут уж лучше подавать им

легкое пиво - оно меньше бьет в голову, а какое оно, никому из них не

понять.

- А если они начнут колотить друг друга, как в прошлый раз, - сказала

Дженни, - звать ли мне вас, отец?

- Ни в коем случае, Дженни; кто разнимает, тому и попадает. Если

солдаты обнажат сабли, зови капрала и караул. Если мужики возьмутся за

ухваты и кочерги, зови судью и городских стражников. А меня не зови; я

устал, я дудел целый день и хочу спокойно пообедать у себя в кладовой. И

еще вот о чем. Лэрд Ликитапа (то есть который был прежде лэрдом) заказал

немного выпить и соленую селедку, так ты тронь его за рукав и шепни на ухо,

что я буду рад с ним отобедать: он был когда-то выгодным гостем, и ему не

хватает лишь денег, чтобы стать им опять, - он и теперь любит выпить, как

прежде. И если ты знаешь какого-нибудь беднягу из наших знакомых, который

жмется, потому что у него вышли деньжата, а идти домой далеко, дай ему

глоток пива и кусок пирога; своего мы не упустим, а для такого заведения,

как наше, это выглядит очень почтенно. А теперь, душенька моя, иди и

обслуживай посетителей, но принеси сначала обед, да две кружки эля, да

пинту бренди.

Возложив на Дженни, как на своего первого министра, бремя обязанностей

по дому, Нийл Блейн и ci-devant* лэрд, некогда его покровитель, а теперь

довольный положением его прихлебателя, засели на остаток вечера в кладовой,

вдали от суеты общей комнаты.

______________

* бывший (франц.).

В ведомстве Дженни все, можно сказать, кипело. Рыцари "попки"

принимали обильное угощение своего капитана и в свой черед угощали его,

тогда как он, почти не притрагиваясь к круговой чаше, следил за тем, чтобы

она с надлежащею быстротой обходила всех остальных, которым казалось, что

они отроду не встречали такого гостеприимства. Впрочем, число его гостей

постепенно таяло, и в конце концов их осталось всего четверо или пятеро, но

и те уже начали поговаривать, что пора по домам. За другим столом,

невдалеке от них, сидели двое драгун, о которых упоминал Нийл Блейн: то

были сержант и рядовой из прославленного полка лейб-гвардейцев, которым

командовал Джон Грэм Клеверхауз.

Даже на унтер-офицеров и рядовых этих военных частей не смотрели как

на обыкновенных наемников: к ним относились приблизительно так же, как во

Франции к мушкетерам; в глазах всех они были как бы кандидатами на

офицерский чин, проходящими солдатскую службу с видами на производство в

случае, если им удастся отличиться.

В их рядах насчитывалось немало отпрысков знатных семейств, и это

усиливало самонадеянность и кичливость лейб-гвардейцев. Превосходным

образчиком таких молодых людей мог бы служить сержант, с которым нам сейчас

предстоит познакомиться. Его настоящее имя было Фрэнсис Стюарт, но все

звали его Босуэлом, так как он был прямым потомком последнего графа Босуэла

- не бесчестного возлюбленного несчастной королевы Марии, но Фрэнсиса

Стюарта, тревожившего ранний период царствования Иакова VI Шотландского

своим буйным нравом и постоянными заговорами и умершего изгнанником в

нищете. Сын графа обратился к королю Карлу I с ходатайством о возвращении

ему хотя бы части конфискованных отцовских поместий, но руки вельмож,

которым они были розданы, оказались слишком цепкими, и у них ничего нельзя

было вырвать. Гражданские войны окончательно разорили его, лишив и той

небольшой пенсии, которая выплачивалась ему Карлом I, так что он умер в

крайней нужде. Сын его, прослужив некоторое время солдатом за границей и в

Англии и испытав многочисленные превратности своенравной судьбы, вынужден

был довольствоваться положением сержанта в лейб-гвардии, хотя и происходил

по прямой линии от королевского дома, так как отец графа Босуэла, имущество

которого подверглось конфискации в пользу казны, был побочным сыном короля

Иакова VI. Необычайная физическая сила и мастерское владение оружием, равно

как и его высокое происхождение, привлекли к нему внимание полковых

офицеров. При всем том Босуэл отличался крайней распущенностью и страстью к

грабежам, которая была свойственна большинству солдат, привыкших выполнять

обязанности правительственных агентов по взысканию штрафов и недоимок,

требовать постоя и всячески притеснять отказывавшихся повиноваться

правительству пресвитериан. Привыкнув к поручениям такого рода, они

бесчинствовали и, уверенные в своей безнаказанности, не знали над собой ни

закона, ни другой власти, кроме власти своих офицеров. Во всех таких

случаях Босуэл неизменно бывал впереди.

Возможно, что Босуэл и его товарищ так долго не позволяли себе никаких

выходок лишь потому, что тут же присутствовал их корнет, командовавший

небольшим отрядом, расквартированным в городке, и в описываемое время

поглощенный игрой в кости с местным священником. Но когда обоих игроков

оторвали от их занятия, вызвав по неотложному делу в ратушу, Босуэл не

замедлил выказать свое презрение ко всем остальным.

- Не странно ли, Хеллидей, - сказал он, обращаясь к своему товарищу, -

что эта кучка мужланов, бражничая здесь целый вечер, ни разу не выпила за

здоровье его величества короля?

- Они пили здоровье короля, Босуэл, - заметил Хеллидей, - я слышал

собственными ушами, как эта зеленая капустная гусеница возгласила здоровье

его величества.

- Так ли? - пробурчал Босуэл. - В таком случае, Том, мы заставим их

выпить за здоровье архиепископа Сент-Эндрю, и пусть они проделают это, став

на колени.

- Это дело, ей-богу, - оживился Хеллидей, - а если кто станет

отказываться, того мы потащим к нам в кордегардию и выучим ездить верхом на

кобылке, выращенной из желудя, привязав для устойчивости посадки к каждой

ноге по парочке карабинов.

- Правильно, Том, - продолжал Босуэл, - и, чтобы все было как

полагается, начнем с того надутого синего колпака, который прилип к очагу.

Он встал и, сунув под мышку палаш, чтобы в случае нужды подкрепить

силой задуманную им наглую выходку, направился к посетителю, о котором Нийл

Блейн в своем наставлении дочери говорил, что он, по-видимому, из тех, кто

скрывался в горах, или, иными словами, что он мятежный пресвитерианин.

- Я беру на себя смелость, любезнейший, - произнес Босуэл подчеркнуто

торжественным тоном и гнусавя, как это обыкновенно делают деревенские

проповедники, - потребовать с вас заверения, что вы соизволите подняться со

своего места и будете сгибать ваши поджилки, пока не коснетесь коленями

пола, а также что вы опрокинете в себя эту чарку (невежды зовут ее пинтой)

живительной влаги, именуемой смертными бренди, во здравие и славу его

милости архиепископа Сент-Эндрю, достопочтенного примаса всей Шотландии.

Все ждали ответа незнакомца. Его суровые, почти свирепые черты, взгляд

вбок, казавшийся косым, хотя в действительности этого не было, и

придававший его лицу мрачное выражение, его телосложение, плотное, крепкое

и мускулистое, хотя он был чуть пониже среднего роста, - все предвещало,

что этот человек не склонен сносить грубые шутки и не оставит безнаказанным

оскорбление.

- А что, если я не пожелаю исполнить ваше не слишком учтивое

требование? - спросил он.

- Тогда, любезнейший, - ответил Босуэл тем же насмешливым тоном, -

во-первых, я хорошенько ущипну твой хоботок, или, попросту, нос; во-вторых,

любезнейший, я приложу свой кулак к твоим красивым буркалам, и в

заключение, любезнейший, я дам практическое применение плоской стороне

своего палаша, который пройдется по плечам мятежника.

- Вот как! - сказал незнакомец. - В таком случае подайте мне чарку. -

И, взяв ее в руку, он с усмешкой произнес каким-то странным голосом: - За

архиепископа Сент-Эндрю и за место, которое он теперь по достоинству

занимает; пусть каждый прелат Шотландии станет в близком будущем тем, чем

ныне является праведный и преосвященный Джеймс Шарп!

- Он выдержал испытание! - воскликнул Хеллидей с торжествующим видом.

- Да не вполне, - ответил Босуэл, - никак не пойму, на что намекает

этот дьявольский лопоухий виг.

- Хватит, джентльмены, - вмешался Мортон, выведенный из терпения

наглой выходкой солдат. - Мы здесь собрались как добрые подданные его

величества, и притом ради праздника, и вправе рассчитывать, что нас не

станут тревожить подобными ссорами.

У Босуэла на языке вертелся дерзкий ответ, но Хеллидей шепотом

напомнил ему о строгом приказании - не допускать со стороны солдат

оскорбления тех, кто был послан на смотр в соответствии с распоряжением

Тайного совета. И так, удостоив Мортона продолжительным и пристальным

взглядом, Босуэл проговорил:

- Ну что ж, господин Попка, не стану оспаривать ваше царствование,

ведь оно, полагаю, окончится ровно в полночь. Не забавно ли, Хеллидей, -

продолжал он, обращаясь к своему приятелю, - что они поднимают столько

шума, щелкнув разок-другой своими годными разве что для птичек ружьишками

по цели, которую любая женщина или мальчик смогут сбить после дневной

подготовки? Если бы Капитан Попки или кто-нибудь из его армии пожелал

схватиться на палашах, тесаках, просто рапирах или рапирах вместе с

кинжалом, со ставкою в один золотой за первую каплю крови, то я был бы

готов признать в них хоть немного души, да черт меня побери, если бы эта

деревенщина согласилась хотя бы бороться, или метать железные брусья, или

кидать камень, или бросать шест, если уж (при этом он презрительно коснулся

носком сапога шпаги Мортона) они обвешиваются оружием, обнажать которое

сами боятся.

Терпение Мортона совершенно иссякло, и он, забыв о благоразумии,

собрался было зло ответить на наглое замечание Босуэла, как вдруг

незнакомец, покинув свое место у очага, шагнул на середину комнаты.

- Ссора возникла из-за меня, - сказал он, - и ради правого дела я хочу

лично покончить с нею. Послушай-ка, ты, приятель, - бросил он Босуэлу, - не

хочешь ли побороться со мной?

- С превеликой охотой, любезнейший, - ответил Босуэл. - Конечно, я

буду бороться с тобой, пока один из нас или мы оба не грохнемся на пол.

- В таком случае, исполненный веры в того, кто один только и может

помочь, - ответил ему противник, - я сделаю так, чтобы впредь ты стал

примером для всех таких же, как ты, дерзких Рабсаков.

Произнеся эти слова, он сбросил с плеч серую, из грубого сукна,

дорожную куртку и, вытянув вперед свои цепкие, могучие руки, с решительным

видом приготовился к схватке. Сержанта, видимо, не смутили ни мускулистое

телосложение, ни широкая грудь, ни могучие плечи, ни смелый взгляд

противника. Хладнокровно насвистывая, он отстегнул пряжку на своем поясе,

снял военную куртку и отложил ее в сторону. Присутствующие стояли вокруг

борцов, с беспокойством ожидая исхода.

В первой схватке, как казалось, перевес был на стороне Босуэла; то же

было и во второй, хотя все еще нельзя было предугадать, чем окончится эта

борьба. Впрочем, всякому стало ясно, что сержант, сразу использовав всю

свою силу, начинает выдыхаться, борясь с соперником, обладающим большой

выдержкой, ловкостью, выносливостью и хорошими легкими. В третьей схватке

крестьянин приподнял противника и бросил его оземь с такой силою, что тот

на мгновение потерял сознание и растянулся на полу, не подавая признаков

жизни. Его товарищ Хеллидей выхватил из ножен палаш.

- Вы убили моего сержанта! - воскликнул он, бросаясь на победителя. -

И, клянусь всем святым, ответите мне за это.

- Стойте! - закричал Мортон и все окружавшие. - Игра велась чисто; ваш

приятель сам искал схватки и получил ее.

- Что верно, то верно, Том, - произнес Босуэл, медленно поднимаясь с

пола, - убери свой палаш. Не думал я, чтобы среди этих лопоухих

бездельников нашелся такой, который мог бы красу и гордость королевской

лейб-гвардии повалить на пол в этой гнусной харчевне. Эй, приятель,

давайте-ка вашу руку.

Незнакомец протянул руку.

- Обещаю вам, - сказал Босуэл, крепко пожимая руку противника, - что

придет время, когда мы встретимся снова и повторим эту игру, причем гораздо

серьезнее.

- И я обещаю, - сказал незнакомец, - что в нашу следующую встречу ваша

голова будет лежать так же низко, как она лежала сейчас, и у вас не

достанет сил, чтобы ее поднять.

- Превосходно, любезнейший, - ответил на это Босуэл. - Если ты и

взаправду виг, все же тебе нельзя отказать в отваге и силе, и знаешь что,

бери свою клячу и улепетывай, пока сюда не явился с обходом корнет; ему

случалось, уверяю тебя, задерживать и менее подозрительных лиц, чем твоя

милость.

Незнакомец, очевидно, решил, что этим советом не следует пренебрегать;

он расплатился по счету, пошел в конюшню, оседлал и вывел на улицу своего

могучего вороного коня, отдохнувшего и накормленного; затем, обратившись к

Мортону, он произнес:

- Я еду по направлению к Миливуду, где, как я слышал, ваш дом; готовы

ли вы доставить мне удовольствие и высокую честь, отправившись вместе со

мною?

- Разумеется, - сказал Мортон, хотя в манерах этого человека было

нечто давящее и неумолимое, неприятно поразившее его с первого взгляда.

Гости и товарищи Мортона, учтиво пожелав ему доброй ночи, стали

разъезжаться и расходиться, направляясь в разные стороны. Некоторые,

впрочем, сопровождали Мортона и незнакомца приблизительно с милю, покидая

их один за другим. Наконец всадники остались одни.

Вскоре после того, как все они покинули гостеприимный "Приют", как

называлось заведение Блейна, ночную тишину нарушили звуки литавр и труб.

Лейб-гвардейцы, поспешно хватая оружие, собирались на базарную площадь.

Корнет Грэм, родственник Клеверхауза, и мэр городка, с выражением тревоги и

озабоченности на лицах, в сопровождении полдюжины солдат и городских

стражников с алебардами, поспешно вошли в кабачок Нийла Блейна.

- Приставить стражу к дверям! - таковы были первые слова, брошенные

корнетом. - Никого отсюда не выпускать! Что это значит, Босуэл? Или вы не

слышали сигнала тревоги?

- Он собирался бежать в казармы, сэр, - ответил корнету его приятель,

- но, видите ли, упал и расшибся.

- Конечно, в драке, - прервал его Грэм. - Если вы будете и впредь

пренебрегать своими обязанностями, вам едва ли поможет ваше королевское

происхождение.

- В чем же я пренебрегаю своими обязанностями? - угрюмо спросил

Босуэл.

- Вам следовало находиться в казармах, сержант Босуэл, - ответил

корнет, - вы упустили такой удобный случай. Пришло известие, что

архиепископ Сент-Эндрю убит, убит зверски и при исключительных

обстоятельствах. Шайка мятежных вигов, преследовавших его на Магус-мурской

равнине, близ Сент-Эндрю, вытащила его из кареты и искромсала палашами и

кинжалами*.

______________

* Сообщение об этом убийстве можно найти во всех хрониках того

времени. Более подробные сведения содержатся в рассказе одного из

участников этого события, Джеймса Рассела, помещенном в приложении к

History of the Church of Scotland" ("История шотландской церкви") Керктона,

изданной Чарльзом Керкпатриком Шарпом, эсквайром. Эдинбург, 1817. (Прим.

автора.)

Все оцепенели при этом известии.

- Вот приметы преступников, - продолжал офицер, разворачивая воззвание

к населению, - за голову каждого из убийц назначено вознаграждение в тысячу

мерков.

- Так вот оно, не вполне удавшееся испытание, - сказал Босуэл,

обращаясь к своему приятелю Хеллидею, - теперь все разъяснилось. Черт меня

побери! И мы не задержали его! Беги, Хеллидей, седлай лошадей. Скажите,

корнет, не было ли среди убийц дюжего, коренастого, широкогрудого, но

узкого в бедрах молодчика с ястребиным носом?

- Погодите, погодите, давайте-ка заглянем в бумагу, - ответил корнет.

- Хэкстон из Рэтилета: высокий, тонкий, черные волосы.

- Нет, это не он, - сказал Босуэл.

- Джон Белфур, прозываемый Берли: орлиный нос, рыжие волосы, пяти

футов восьми дюймов росту.

- Это он! - воскликнул Босуэл. - Он самый... К тому же здорово косит

на один глаз, не так ли?

- Правильно, - продолжал Грэм, - под ним сильный вороной конь,

которого он захватил после убийства примаса.

- Он, он самый, - повторял Босуэл, - и тот самый конь! Этот человек

был тут не больше как четверть часа назад.

Торопливо расспросив о подробностях происшедшего, он убедился в том,

что мрачный и замкнутый незнакомец был Белфур из Берли, главарь шайки

убийц, слепых фанатиков, которые беспощадно расправились с примасом,

настигнутым ими случайно в то время, как они разыскивали другое лицо,

навлекшее на себя их ненависть*. Их возбужденному воображению случайная

встреча с архиепископом показалась указанием провидения, и они убили его с

холодной жестокостью, веря, что сам Господь, как они говорили, отдал его их

карающей длани.

______________

* Речь идет о некоем Керкмайкле, шерифе - депутате графства Файф,

который всячески преследовал нонконформистов. Он охотился на болоте, но,

случайно узнав, что его разыскивают с целью убить, возвратился домой и тем

избежал предназначавшейся ему участи, обрушившейся на его покровителя -

архиепископа. (Прим. автора.)

- На коней, на коней, в погоню, ребята! - воскликнул корнет. - Голова

этого злобного пса стоит обещанного за нее золота!

Глава V

Восстань, о юность! То не клич земной -

То Божьей церкви голос призывной,

То стяг с крестом, подъятый в синеву,

Путь к славной смерти или к торжеству.

Джеймс Дафф

Покинув городок, Мортон и его спутник ехали некоторое время в полном

молчании. В незнакомце, как мы отметили, было что-то отталкивающее, что

мешало Мортону первому обратиться к нему, а тот, видимо, не испытывал ни

малейшего желания вступать в разговор. Внезапно он резко спросил:

- Что побудило сына такого отца, как ваш, предаваться греховным

забавам, в которых, я знаю, вы принимали сегодня участие?

- Я выполнял мой долг верноподданного и ради своего удовольствия

позволил себе самые безобидные развлечения, - ответил Мортон, несколько

уязвленный этим вопросом.

- Неужели вы думаете, что ваш долг или долг любого другого

юноши-христианина состоит в том, чтобы служить своим оружием делу тех

нечестивцев, которые в ярости проливали, как воду, кровь Господних святых в

пустыне? И разве безобидное развлечение тратить время, стреляя по этому

дурацкому пучку перьев и бражничая весь вечер в кабаках и на ярмарках,

когда тот, кто могуч и всесилен, сошел в нашу страну, дабы отделить пшеницу

от плевел?

- Судя по вашим словам, - отозвался Мортон, - вы один из тех, кто счел

возможным открыто выступить против правительства. Нахожу нужным напомнить,

что едва ли следует произносить перед случайным попутчиком речи столь

опасного содержания, которые к тому же в такое время, как наше, небезопасно

слушать и мне.

- От этого никуда не уйдешь, Генри Мортон, - продолжал его спутник, -

Господь имеет на тебя свои виды, и раз он тебя призывает, ты должен

повиноваться; я убежден, что ты еще не слыхал настоящего проповедника,

иначе ты был бы таким, каким ты, бесспорно, когда-нибудь станешь.

- Мы, как и вы, придерживаемся пресвитерианского исповедания, -

ответил Мортон, так как его дядя со всеми домочадцами принадлежал к пастве

одного из тех многочисленных пресвитерианских священников, которым, с

известными ограничениями, была разрешена свободная проповедь. Эта

индульгенция, как выражались в то время, вызвала среди пресвитериан великий

раскол, и те, кто ее принял, подвергались суровому осуждению со стороны

наиболее ревностных приверженцев секты, отказавшихся пойти на предложенные

условия. Вот почему незнакомец выслушал с величайшим презрением сообщение

Мортона о его исповедании веры.

- Это всего-навсего отговорка, пустая и жалкая отговорка. Вы слушаете

по воскресеньям холодные, мирские, приспособленные к духу времени речи,

исходящие от того, кто до такой степени забыл свое высокое назначение, что

получил апостолический чин благодаря покровительству придворных и

лжепрелатов, и вы именуете проповеди таких лиц словом Господним! Из всех

соблазнов, коими дьявол в эти дни крови и мрака улавливает души людей, ваша

черная индульгенция была самым опасным и самым пагубным. Это была страшная

сделка: она означала, что пастырь убит, а овцы рассеялись по горам, что

одно христианское знамя поднято против другого и что на мечи сынов света

обрушивается воинство тьмы.

- Мой дядя считает, - заметил Мортон, - что, находясь на попечении

принявших индульгенцию пасторов, мы в достаточной мере располагаем свободой

совести, а так как избрать церковь для себя и своих домашних - его

бесспорное право, я должен в силу необходимости следовать в этом за ним.

- Ваш дядя таков, - заявил незнакомец, - что последний ягненок в

милнвудском стаде ему дороже, чем вся христианская паства. Он один из тех,

кто охотно пал бы ниц перед золотым тельцом в Вефиле и вылавливал бы из вод

частички его, после того как телец был истолчен в порошок и этот порошок

брошен в воду. Твой отец был человеком другого закала.

- Мой отец, - сказал Мортон, - и в самом деле был отважным и честным

воином. Но вы, должно быть, знаете, сэр, что он сражался под знаменами того

же королевского дома, во имя которого и я сегодня брался за оружие.

- Это верно, но если б он дожил до этих дней, он проклял бы час, в

который обнажил меч за их дело. Когда-нибудь поговорим и об этом, а пока я

твердо возвещаю тебе, что и твой час у порога, и тогда слова, которые ты

только что слышал, застрянут в твоей груди, как стрелы с зазубренным

наконечником. Прощай, мне сюда.

Он указал на ущелье, которое, уходя вверх, вело в дикий край пустынных

и мрачных гор; но когда он уже совсем собрался свернуть на извилистую

тропу, отходившую от дороги в указанном им направлении, к ним приблизилась

какая-то старуха в красном плаще, сидевшая до этого у перекрестка, и,

испуганно озираясь, зашептала:

- Если вы наш человек и дорожите жизнью, то не езжайте нынешней ночью

этим ущельем. На тропе залег лев. Бросерстейнский священник и с ним десять

солдат преградили проход, чтобы отнять жизнь у всякого из наших скитальцев,

если кто из них попытается пройти этим путем к Гамильтону и Дингуоллу.

- А разве гонимые соединились в отряд и у них есть предводитель? -

спросил незнакомец.

- Их человек семьдесят конных и пеших, - сказала старуха, - но горе

им! У них плохо с оружием и еще хуже с едой.

- Господь поможет своим, - сказал всадник. - По какой же дороге мне

ехать, чтобы их отыскать?

- Сегодня это никак невозможно, - ответила женщина, - уж очень зорко

стерегут солдаты проход; говорят, странные вести пришли с востока; вот они

и бесятся из-за этого и в ожесточении сердца своего еще свирепее, чем

когда-либо прежде; вам нужно найти себе убежище на ночь, а потом уже

пробираться через торфяники; спрячьтесь до первого света, а после поезжайте

через Дрейкскую топь. Когда я услышала страшные угрозы насильников, я

накинула на себя плащ и села у самой дороги предупреждать наших рассеянных

повсюду страдальцев, чтобы они не забрели на эту тропу и не попали в сети

злодеев.

- Вы живете поблизости? - спросил незнакомец. - Не приютите ли меня на

ночь?

- Моя хижина возле дороги, около мили отсюда; но у меня поместили

четырех слуг Велиала, чтобы они себе на потеху грабили и разоряли меня, а

все потому, что я не хотела слушать бессмысленные, бесконечные и бессвязные

разглагольствования этого погрязшего в мирской суете Джона Халфтекста,

священника.

- Доброй ночи. Вы славная женщина. Благодарю за совет, - сказал

незнакомец и тронул коня.

- Да будет над вами благословенье Господне, - напутствовала его

старуха, - да хранит вас всемогущий: он один властен над нами.

- Аминь! - произнес спутник Мортона. - Ибо разумение человеческое

бессильно измыслить, где этой ночью я мог бы укрыть свою голову.

- Мне очень горестно видеть вас в столь затруднительном положении, -

сказал Мортон, - и будь у меня свой собственный дом или какой-нибудь кров,

который я мог бы назвать своим, полагаю, что я скорее рискнул бы навлечь на

себя жестокую кару закона, чем оставил бы вас в этой крайности. Но мой дядя

настолько боится штрафов и наказаний, предусмотренных законом для тех, кто

поддерживает, принимает и поощряет враждебных правительству лиц, что

строго-настрого запретил и мне, и всем своим слугам вступать с ними в

какое-либо общение.

- Ничего другого я и не ждал, - сказал незнакомец, - и все же вы могли

бы приютить меня без его ведома; какой-нибудь амбар, сеновал или сарай для

телег - любое место, где я мог бы прилечь, было бы для меня с моей

неприхотливостью скинией, убранной со всех сторон серебром, и жертвенником,

сложенным из кедрового дерева.

- Уверяю вас, - сказал в замешательстве Мортон, - я не могу пригласить

вас в Милнвуд без ведома и согласия дяди, и даже если бы я был в состоянии

это сделать, то и тогда я бы не позволил себе навлекать на него, ничего не

подозревающего, опасность, которой он больше всего страшится и от которой

так старательно отгораживается.

- Ну что ж, - проговорил незнакомец, - в таком случае еще одно слово.

Слыхали ли вы когда-нибудь от отца имя Джона Белфура Берли?

- Еще бы! Его давнего друга и товарища по оружию, спасшего ему жизнь,

едва не отдав свою, в битве при Лонгмастонмуре? Часто, очень часто.

- Так вот, этот Белфур - я, - сказал спутник Мортона. - Вот дом твоего

дяди; я вижу свет между деревьев. Тот, кто жаждет отметить мне за кровь,

гонится за мной по пятам, и смерть моя неизбежна, если ты не скроешь меня.

А теперь, юноша, выбирай: бежать ли от отцовского друга, как тать в нощи, и

тем самым обречь его мучительной смерти, от которой он спас когда-то твоего

отца, или подвергнуть бренные блага дяди опасностям, которые грозят

всякому, кто в наше развратное время подаст ломоть хлеба или глоток воды

христианину, погибающему от голода или жажды.

Множество воспоминаний пронеслось в голове Мортона. Его отец, память о

котором он чтил как святыню, не раз говорил ему, чем он обязан этому

человеку, и всегда сокрушался, что после длительной дружбы они расстались с

некоторой неприязнью друг к другу; это произошло в то тяжелое время, когда

все население Шотландского королевства разделилось на два враждующих стана

- "резолюционистов" и "протестующих"; после того как отец его умер на

эшафоте, первые стали приверженцами Карла II, тогда как вторые склонялись к

союзу с победоносными республиканцами. Неистовый фанатизм Берли связал его

с партией "протестующих", и друзья разошлись, чтобы никогда больше не

встретиться. Обо всем этом покойный полковник Мортон часто рассказывал сыну

и всякий раз выражал при этом глубокое сожаление, что ему так и не удалось

тем или иным способом отблагодарить Берли за помощь, которую тот

неоднократно ему оказывал.

Колебаниям Мортона положил конец ночной ветерок, принесший издалека

зловещие звуки литавр; с каждым мгновением они, казалось, становились все

ближе, и это говорило о том, что в сторону наших спутников направляется

кавалерийский отряд.

- Это, видимо, Клеверхауз с остатком своего полка. Но что означает

этот ночной поход? Если вы отправитесь дальше, то неминуемо попадете в их

руки; если возвратитесь в местечко, вы в не меньшей опасности, потому что

там корнет Грэм со своими людьми. Тропу, ведущую в горы, перехватили

драгуны. Я должен либо укрыть вас в Милнвуде, либо покинуть на верную

смерть; впрочем, кара закона по справедливости должна обрушиться на меня

одного и не задеть дядю. Едем!

Берли, с полным бесстрастием ожидавший решения Мортона, молча двинулся

вслед за ним.

Дом Милнвуда, выстроенный отцом нынешнего владельца, был скромным

жилищем, под стать самому поместью; к тому же со времени перехода в руки

теперешнего хозяина он заметно пришел в упадок. Невдалеке от дома стояли

хозяйственные постройки. Тут Мортон остановился.

- Мне придется ненадолго оставить вас в одиночестве, - прошептал он. -

Нужно добыть вам постель.

- О, я не нуждаюсь в таких удобствах, - сказал Берли, - на протяжении

последних тридцати лет эта голова чаще покоилась на кучке торфа или валуне,

чем на шерстяной или пуховой подушке. Глоток эля, кусок хлеба, молитва на

ночь и вместо постели немного сухого сена для меня то же самое, что для

иных расписная опочивальня и княжеский стол.

В это мгновение Мортону пришло в голову, что, попытавшись провести

беглеца внутрь дома, он подвергнет его дополнительной опасности быть

обнаруженным; итак, пройдя в конюшню и разыскав оставленные для него трут и

огниво, он высек огонь и, привязав обоих коней, проводил Берли к деревянной

лежанке, поставленной на сеновале, наполовину заполненном сеном; раньше

здесь спал поденщик, пока дядюшка в припадке скупости, возраставшей в нем

день ото дня, его не уволил. Покидая своего случайного гостя в этом нежилом

помещении, Мортон посоветовал ему заслонить свет таким образом, чтобы в

окне его не было видно, и вышел, с тем чтобы вскоре вернуться с провизией,

какую ему удастся раздобыть в столь позднее время. В последнем, однако, он

совсем не был уверен, так как возможность достать даже самую простую еду

всецело зависела от настроения, в каком он найдет единственное лицо,

пользовавшееся доверием дяди, - его старую домоправительницу. Если она уже

улеглась, что было вполне вероятно, или в плохом настроении, что столь же

вероятно, успех его предприятия был по меньшей мере сомнителен.

Кляня в душе гнусную скаредность, проникшую во все поры хозяйства

старого Милнвуда, он, как обычно, постучал в запертую на засов дверь, через

которую попадал в дом, когда ему случалось задерживаться позже того весьма

раннего часа, когда в поместье гасили огни. Он стучал робко, нерешительно,

словно сознавал за собою вину; казалось, что он скорее взывает, чем

настаивает на внимании. Мортону пришлось постучать еще и еще, прежде чем

домоправительница, сердито ворча, так как ей пришлось выбраться из теплого

местечка у печки в прихожей, с головою, повязанной клетчатым шейным

платком, чтобы уберечься от холодного воздуха, прошлепала по каменным

плитам и, повторив предусмотрительно несколько раз свое: "Кто там так

поздно?" - отодвинула засовы, отомкнула замки и опасливо приоткрыла дверь.

- Вот это и впрямь подходящее время, мистер Генри, - сказала она тем

властным и вызывающим тоном, какой свойствен любимым и избалованным слугам,

- глухая ночь на дворе и пора в самый раз, чтобы нарушать покой мирного

дома и не давать утомленным людям, ожидающим вас, лечь наконец в постель.

Ваш дядюшка знай себе посапывает носом уже часика три, Робина одолел

ревматизм, и он лежит пластом у себя на кровати. И я должна сидеть

одна-одинешенька, как бы ни душил меня кашель.

Тут она кашлянула разок-другой в доказательство неслыханных мук,

которые ей пришлось вытерпеть.

- Премного обязан вам, Элисон, тысяча благодарностей.

- Как это, сэр! Ведь мы так отменно воспитаны! Многие называют меня

миссис Уилсон, и лишь один Милнвуд во всем поместье зовет меня Элисон, да и

он частенько обращается ко мне, как все остальные, "миссис Элисон".

- Простите, пусть будет по-вашему, - сказал Мортон, - я глубоко

огорчен, миссис Элисон, что вам пришлось так долго меня дожидаться.

- А раз вы уже дома, - сказала ворчливая домоправительница, - почему

бы вам не взять свечи и не отправиться спать? Да когда будете проходить по

гостиной с панелями, смотрите, чтобы свеча у вас не накапала, а то весь дом

потом придется отскабливать и очищать от сала.

- Но, Элисон, прежде чем отправиться спать, нужно же мне немного

перекусить и пропустить глоток эля.

- Перекусить? И эль, мистер Генри? Господи Боже, значит, вы вовсе не

угостились. И вы думаете, что мы не слыхали о ваших подвигах с "попкою", о

том, что вы перевели столько пороху, сколько пошло бы на дичь, которой

хватило бы от этого дня до самого Сретенья, что потом отправились шумной

ватагой в харчевню волынщика, что сидели там с кучкою самых отпетых

бездельников и негодяев и бражничали вплоть до заката на счет вашего

несчастного дяди, со всяким сбродом и подонками с побережья, а теперь вы

вваливаетесь домой и требуете эля, как настоящий господин и хозяин.

Возмущенный ее словами, но помня о том, что ему во что бы то ни стало

необходимо добыть ужин для своего гостя, Мортон подавил в себе раздражение

и с добродушным видом стал уверять миссис Уилсон, что ему действительно

хочется есть и пить.

- А что касается стрельбы в "попку", то я слышал от вас, - заключил он

свою речь, - что вам и самой доводилось бывать, миссис Уилсон, на таких

состязаниях; очень жаль, что вы не приехали посмотреть и на нас.

- Ах, мистер Генри, - ответила на это старушка, - а мне очень жаль,

что вы учитесь нашептывать на ушко женщинам медовые речи! Впрочем, болтайте

себе на здоровье, большой беды тут не будет, да только если речь идет о

таких старухах, как я. Берегитесь, однако, плутовок помоложе, мой милый. Ах

вы, Попка! Вы считаете себя молодцом хоть куда, и, по правде сказать (тут

она осветила его свечой), нет ничего худого быть пригожим снаружи, лишь бы

изнутри было то же. Припоминаю, что когда я была еще шальною девчонкою, то

видела герцога, того самого, которому потом отрубили в Лондоне голову, -

говорили, что она была у него не Бог весть какая, а все же ему, бедняге,

жалко было с ней расставаться. Так вот, он сбил "попку", потому что

немногие посмели тягаться с самим его светлостью; а был он красавчик, и

когда вся знать села на коней, чтобы погарцевать на народе, его светлость

оказался рядом со мной, вот так, к примеру, как вы, и он мне тогда сказал:

"Поберегитесь, милочка (это его собственные слова), мой конь не очень-то

ловок!" А теперь, раз вы говорите, что недоели и недопили, я докажу, что

никогда не забываю о вас; молодым людям не следует отправляться в постель

на голодный желудок.

Справедливость побуждает нас указать, что ночные наставления миссис

Уилсон, расточаемые ею в подобных случаях, нередко заканчивались этой в

высшей степени разумною фразой, которая неизменно предшествовала появлению

на столе каких-нибудь кушаний, и притом более изысканных, чем обычно, что

случилось и в этот раз. В действительности главной причиной ворчания было

желание потешить свое тщеславие и проявить власть, ибо миссис Уилсон не

была, в сущности, злобною женщиной и, конечно, больше всех на свете любила

своего старого и молодого хозяев, хотя всячески мучила и того, и другого.

И, подавая мистеру Генри, как она имела обыкновение величать Мортона,

оставленные для него яства, она ласково и внимательно разглядывала его.

- Кушайте на здоровье, голубчик. Не думаю, чтобы вас потчевали у Нийла

такими лакомствами. Его жена была умелой хозяйкой и могла неплохо

приготовлять разные блюда для своего заведения, но, уверяю вас, она все же

не справилась бы с хозяйством в порядочном доме. Ну, а дочка, сдается мне,

просто дурочка; чего только не накрутила она себе в волосы, когда в прошлое

воскресенье я видела ее в церкви. Чую, ох, чую, услышать нам новости об

этом трактире. Ну, дорогой, старые глаза мои вовсе слипаются; не суетитесь

и не забудьте погасить свечку; у вас в комнате полный рог эля и стакан с

гвоздичной водой; ее я никому не даю, берегу как лекарство, и для вашего

молодого желудка она будет, пожалуй, получше, чем бренди. Покойной ночи,

мистер Генри, и смотрите не забывайте, что со свечой нужно быть осторожным.

Мортон обещал в точности выполнить ее указания и попросил, чтобы она

не тревожилась, если услышит, как отворяется наружная дверь: ведь ей хорошо

известно, что ему предстоит еще раз наведаться к своей лошади и

позаботиться о ней. Миссис Уилсон удалилась к себе, а Мортон, взяв с собой

ужин, собрался было направиться к своему гостю, как вдруг кивающая голова

старой домоправительницы снова показалась в дверях, с тем чтобы еще раз

напомнить ему о необходимости отдать себе строгий отчет в совершенных им за

день поступках, прежде чем он отойдет ко сну и помолится о покровительстве

Божьем на те часы, когда все окутано непроглядной тьмой.

Таковы были нравы известного круга слуг, нравы, когда-то обычные для

Шотландии и, быть может, существующие еще и поныне где-нибудь в старых

замках, затаившихся в самых глухих углах нашей страны. Эти слуги были

связаны неразрывными узами с семьями, в которых они служили; они не

представляли себе, что могут при жизни расстаться со своими хозяевами, и

были искренне преданы каждому члену семьи*. С другой стороны, избалованные

снисходительностью своих давних господ, они нередко становились капризными

и властными тиранами в доме, так что порой хозяйка или хозяин были бы рады

променять эту сварливую преданность на льстивое и угодливое двоедушие

современной прислуги.

______________

* Один слуга, наговорив кучу дерзостей своему господину, получил

приказание немедленно получить расчет. "Уж конечно, я не сделаю этого, -

сказал он. - Если вашей чести неведомо, что она располагает хорошим слугой,

то я зато знаю, насколько хорош мой господин, и отсюда никуда не уйду". Во

втором случае, похожем на этот, господин сказал: "Джон, нам с вами больше

не спать под одним кровом", - на что Джон ответил с прелестной наивностью:

"Но у какого дьявола собирается ваша честь поселиться?" (Прим. автора.)

Глава VI

Суровый взгляд, как страшное заглавье,

Нам страшную предсказывает повесть.

Шекспир

Отделавшись наконец от домоправительницы, Мортон собрал все съестное,

оставленное ему миссис Уилсон, и приготовился отнести ужин своему тайному

гостю. Он решил, что обойдется без фонаря, так как отлично знал все

закоулки в усадьбе, и его счастье, что он его с собою не взял: не успел он

переступить порог дома, как тяжелый топот многих коней возвестил, что

большою дорогой, обегающей подошву холма, на вершине которого стояло

поместье Милнвуд, проходит кавалерийский отряд, литавры которого они

слышали еще в пути*. До его слуха отчетливо донеслись слова команды

старшего офицера, прокричавшего "стой!". Затем на короткое время воцарилась

полная тишина, нарушаемая порой только ржанием или ударом копыта о землю

какого-нибудь нетерпеливого скакуна.

______________

* Военная музыка никогда не играет ночью. Но кто поручится, что она не

играла по ночам и во времена Карла II? Пока я доподлинно не выясню этого,

литавры у меня все же будут греметь, так как это придает живописность

ночному маршу. (Прим. автора.)

- Чей это дом? - произнес кто-то властным и повелительным голосом.

- Милнвуда, с позволения вашей чести, - ответил другой.

- А владелец - благонамеренный человек? - спросил первый.

- Он покорен во всем властям и посещает проповеди священника,

принявшего индульгенцию.

- Гм, вот как! Принявшего индульгенцию? Да ведь это всего-навсего

личина предательства, весьма неразумно дозволенная всякому, кто слишком

труслив, чтобы явно исповедовать свои убеждения. Не лучше ли послать

несколько человек и хорошенько пошарить в доме? А что, если там скрывается

кто-нибудь из кровожадных убийц, замешанных в этом гнусном злодействе?

Прежде чем Мортон успел совладать с тревогой, в которую повергло его

предложение офицера, в разговор вступил еще один собеседник:

- Не думаю, чтобы это было необходимо: Милнвуд - больной, нудный

старик; он никогда не вмешивается в политику и дрожит над своей мошной и

закладными, которые для него дороже всего на свете. Племянник его был, как

я слышал, сегодня на смотре и выиграл "попку", так что и он непохож на

фанатика. Они, наверно, уже давно спят, и беспокойство, которое мы причиним

в такой поздний час, может быть роковым для бедного старика.

- Согласен, - присоединился к этому мнению командир, - пусть будет

по-вашему; обыскивать дом - значит потерять драгоценное время, которого и

без того в обрез. Господа лейб-гвардейцы, вперед! Марш!

Звуки трубы и время от времени грохот отбивающих ритм литавр вместе со

стуком копыт и бряцанием оружия указали, что отряд снова двинулся в путь.

Когда передние ряды колонны достигли склона холма, на который петлями

взбегала дорога, из-за туч показалась луна и осветила стальные каски

солдат; во мгле можно было различить темные фигуры всадников и коней. Они

поднимались на холм и исчезали за его гребнем, и так как это продолжалось

довольно долго, то кавалерийский отряд, надо полагать, был очень

внушительным.

Как только последний всадник исчез из виду, Мортон поспешил к своему

гостю. Войдя в предоставленное им Берли убежище, он увидел его сидящим на

убогой лежанке с карманной Библией в руке - тот казался всецело поглощенным

чтением. Палаш, который он извлек из ножен, когда у дома остановились

драгуны, лежал у него на коленях; маленький огарок свечи, прилаженный сбоку

на опрокинутом старом ящике, заменявшем стол, бросал мерцающие, тусклые

отблески на суровые и резкие черты его лица, свирепость которого, ставшая

еще явственнее, облагораживалась налетом дикого, полного трагической силы

энтузиазма. На челе его лежала печать какой-то всепоглощающей страсти,

подавляющей другие страсти и чувства; так прилив в новолуние или при полной

луне скрывает от нашего взора прибрежные утесы и скалы, и об их

существовании свидетельствует лишь разъяренная пена волн, которая кипит и

перекатывается над ними. Почти целую минуту Мортон молча смотрел на него;

наконец его гость поднял голову.

- Вижу, - сказал Мортон, бросив взгляд на палаш, - что вы слышали, как

мимо нас проходили драгуны; их прибытие задержало меня.

- Я почти не обратил на это внимания, - ответил Белфур, - час мой еще

не пробил. Но я твердо уверен, что придет день, когда я попаду в их

кровавые руки и удостоюсь чести разделить участь тех святых страстотерпцев,

которых они замучили. Я жажду, молодой человек, чтобы час этот пробил; он

мне столь же желанен, как час свадьбы для жениха. Но если Господу моему

труд мой еще необходим на земле, я обязан безропотно трудиться во имя его.

- Поешьте и отдохните, - сказал Мортон. - С первым светом, как только

станет возможным различать тропу на болоте, вам следует покинуть наш дом и

направиться в горы.

- Молодой человек, - задумчиво произнес Белфур, - вы уже тяготитесь

мною и, вероятно, тяготились бы еще больше, если бы знали, какое бремя я

только что возложил на себя. И это неудивительно, ибо порою я сам себе в

тягость. Разве не тяжкое испытание для плоти и духа чувствовать себя

 

 

 

 

 

 

 

содержание   ..  289  290  291   ..