|
|
|
содержание .. 16 17 18 19 ..
Одним из характерных элементов шизофренического переживания является «космическое переживание» конца света, «заката богов», грандиозного переворота, в осуществлении которого ведущую роль играет сам больной. Он — центр всего того, чему предстоит произойти. Он должен выполнить гигантскую задачу, он обладает огромным могуществом. В происходящих процессах участвуют взаимодействия на невероятных расстояниях, мощные силы притяжения и отталкивания. В процессы непременно вовлекаются всеобъемлющие «совокупности»: все народы Земли, все человечество, все божества и т. д. Повторно переживается вся история человечества. Жизнь больного вбирает в себя бесчисленные тысячелетия. Мгновение для него — это вечность. С огромной скоростью он преодолевает космическое пространство, чтобы вести грандиозные битвы; он невредимым перешагивает через бездны. Приведем несколько отрывков из автобиографических описаний: «Я уже говорил, что в связи с моими представлениями о конце света у меня было бесчисленное множество видений. Среди них были ужасающие, но были и неописуемо величественные. Подумаю только о некоторых из них. В одном видении я опускался на лифте в глубины земли; на этом пути я словно прошел в обратном направлении всю историю человечества и Земли. В верхних слоях все еще были зеленые леса; но чем ниже я опускался, тем темнее и чернее становилось окружающее. Покинув лифт, я оказался на огромном кладбище; там я нашел место, где покоятся жители Лейпцига и среди них моя жена. Сев обратно в лифт, я возвратился к пункту 3. Мне страшно было войти в пункт 1, которым было отмечено абсолютное начало человечества. Пока я продвигался обратно, шахта лифта обрушилась за моей спиной, нанеся увечья жившему в ней „Богу Солнца“. В этой связи мне показалось, что там было две шахты (не было ли это выражением дуализма Царства Божьего?); потом стало известно, что вторая шахта также обрушилась. Все пропало. В другой раз я пересек всю Землю, от Ладожского озера до Бразилии, и построил там нечто вроде замка с охраняемой стеной; это нужно было для того, чтобы защитить Царство Божье от надвигающегося желтого прилива. Я связал это с угрозой заражения сифилисом. Однажды у меня возникло блаженное чувство, будто я вознесся на небо. Оттуда, из-под голубого купола, я увидел всю Землю; эта картина была исполнена несравненного великолепия и красоты». Ветцель266 приводит показательный случай того, как при шизофрении переживается конец света: Конец света переживается как переход во что-то новое, более обширное; он ощущается как страшное уничтожение. В одном и том же больном безнадежная мука сочетается с блаженным откровением. Поначалу все кажется жутким, неясным, полным значения. Неумолимо надвигается страшная беда, потоп. Приближается единственная в своем роде катастрофа. Страстная Пятница; в мире должно что-то произойти; это Страшный Суд, снятие семи печатей с Книги Откровения. В мир приходит Бог. Наступает эпоха первых христиан. Время течет вспять. Разрешаются последние загадки. Все эти ужасающие и величественные переживания посещают больных в ситуации полного одиночества, невозможности поделиться ими с кем бы то ни было. Чувство одиночества внушает несказанный ужас. Больные умоляют не оставлять их наедине с самими собой в пустыне, на морозе или в снегах (подобное вполне можно услышать и в самый разгар лета). В противоположность переживаниям, характерным для алкогольного делирия (белой горячки), такие шизофренические переживания имеют место в условиях ясного сознания, нормальной памяти, хорошей способности к пониманию, когда внимание может быть привлечено каким-либо внешним объектом и не полностью захватывается содержанием переживания. Больные оказываются ориентированы, с одной стороны, в направлении психотического переживания, с другой стороны — в направлении окружающей действительности. Впрочем, подобного рода типичные случаи не принадлежат к числу самых распространенных. Мир шизофреника в состоянии острого психоза, с его двойной ориентировкой, коренным образом отличается от того мира, который характерен для хронических состояний. Этот последний мир может вырасти в целую систему идей, основанную на воспоминании о том незабываемом, что было пережито во время острой фазы психоза, и оказывающую на больного глубокое воздействие. Двойная ориентировка, однако, в конечном счете исчезает. В итоге, на основе переживания трансформации собственного «Я», сверхчеловеческих сил и эманаций, а также нестерпимого расщепления, скрытых значений и меняющегося расположения духа развивается система бредовых представлений с собственным, типичным мировоззрением. Гильфикер описывает это следующим образом267: «Я» отождествляется со Вселенной. Больной — это уже не просто кто-то иной (Христос, Наполеон и т. п.), а вся Вселенная в целом. Собственное (наличное) бытие переживается им как всемирное; он является вместилищем той сверхличностной силы, которая поддерживает мир и дает миру жизнь. Больные говорят об «автоматической силе», «первичном веществе», «семени», «плодородии», «магнетической силе». Их смерть станет смертью всего мира; вместе с ними умрет все живое. Трое больных независимо друг от друга говорили: «Если вы не будете в контакте со мной, вы погибнете», «Как только я умру, вы все лишитесь духа», «Если вы не найдете для меня замены, все пропадет». Больные ощущают свое магическое воздействие на природу: «Когда мои глаза становятся ясно- голубыми, небо тоже голубеет», «Все часы мира чувствуют мой пульс», «Мои глаза и солнце — это одно и то же». Один из больных Гильфикера говорил: «Во всей Европе есть только один крестьянин, который может сам себя содержать, и этот крестьянин — я... Стоит мне посмотреть на участок невозделанной земли или пройтись по нему, как он превращается в плодородную ниву. Я — плодоносное тело, тело мира...» Он, его жена и его сын — три человеческие жизни — суть «первые видящие и слышащие», три «интернациональных народа», связанные с землей, водой и солнцем; они соответствуют «солнцу, луне и вечерней звезде...». «Чем мы теплее, тем лучше творит солнце... Ни одно государство не может содержать себя само. Когда мир обеднеет, им придется прийти за мной. Им нужен кто-то, кто сможет поддержать мир. Без моего заступничества миру придет конец». (в) Мировоззренчески значимые наблюдения, осуществленные больными Сюда мы относим описания, касающиеся конкретных форм экстериоризации общемировоззренческих содержательных элементов, устанавливающие их модификации и оттенки и даже пытающиеся отождествить их с нормальными установками. Значительную работу в данном направлении проделал Майер-Гросс; его описания свидетельствуют о том, насколько оригинальные формы принимают у больных шизофренией насмешки, шутки, ирония и юмор268. Герхард Клоос развил и углубил эти наблюдения269. Многие пациенты высказывают удивительные суждения научного и философского свойства; были сделаны попытки «расшифровать» эти суждения. Например, один больной придумал числовую систему для «решения судьбоносных проблем»270: Основываясь на газетных сообщениях о смертях, несчастных случаях и т. п., он утверждал, что все эти события были неизбежны. Исходя из имен, обстоятельств и т. п., он выводил комбинации чисел, которые, как он считал, указывали на неизбежность того, что в газетах описывалось в качестве «случаев». Окончательный вывод «исследований» заключался в следующем: все предопределено Троицей. Эта невольная пародия на многие методически сходные научные попытки указывает на механическую природу подобных умствований; нечто аналогичное можно усмотреть и в других экспрессивных феноменах — таких, как педантичное упорядочение материала, доведенная до крайнего совершенства каллиграфия, преувеличенные, заостренные формы букв, постоянные повторения и чрезмерная схематизация. Кроме того, в основе бреда изобретательства — в частности, постоянно повторяющихся попыток построить «вечный двигатель» — обнаруживается мировоззренчески значимое стремление к подтверждению истины через практические рациональные действия. В первой части настоящей книги мы рассмотрели отдельные явления психической жизни: доступные нашим представлениям данные субъективного опыта больного (то, что объединяется понятием «феноменология») и доступные непосредственному наблюдению события, которые, принимая форму отдельных случаев реализации тех или иных способностей, а также форму соматических симптомов или осмысленных (значащих) фактов, обнаруживаемых в экспрессивной жестикуляции и мимике, проявлениях внутреннего мира или творчестве, могут быть постигнуты объективно (данный круг событий психической жизни охватывается «объективной психопатологией»). В первой части наш основной интерес был сосредоточен на описании фактов; но в каждом отдельном случае неизбежно вставал вопрос о возможном источнике явления и его возможных связях. В последующих частях (второй и третьей) мы попытаемся выйти за рамки простого описания материала и показать, что именно известно нашей науке о взаимосвязях психических явлений. При этом мы будем продолжать придерживаться теоретического разграничения между субъективной психопатологией (феноменологией) и объективной психопатологией. Суть этого разграничения в данном случае сводится к следующему:
Осуществляя проникновение в сферу психического, мы посредством эмпатии (вчувствования), генетически понимаем, каким образом одно событие психической жизни проистекает из другого. На основании многократно повторяющегося опыта мы обнаруживаем, что те или иные факты находятся в регулярной взаимосвязи, и это дает возможность их объяснения в терминах причинности. Понимание того, как одни события психической жизни проистекают из других, называют также психологическим объяснением (psychologisches Erklaeren). Этот термин, однако, не пользуется популярностью среди научно мыслящих исследователей, занятых только теми явлениями, которые доступны чувственному восприятию и могут быть объяснены в терминах причинности, и справедливо усматривающих в «психологическом объяснении» не более чем подмену их собственных усилий. Доступные пониманию психические взаимосвязи называют также внутренней причинностью (Kausalitaet von innen), тем самым указывая на наличие непреодолимой пропасти между собственно причинностью («внешней причинностью») и связями, устанавливаемыми в сфере психического и заслуживающими называться «причинными» только в порядке аналогии. Понятные взаимосвязи будут рассмотрены здесь, во второй части, тогда как причинные взаимосвязи — в третьей части. Но вначале следует разъяснить основные отличия и отношения между ними с точки зрения нашей методологии271. В естественных науках мы стремимся постигнуть только один вид связи — причинную связь. Наблюдая за событиями, осуществляя эксперименты и умножая примеры, мы приходим к формулировке определенных правил. На более высоком уровне мы устанавливаем законы; в физике и химии до известной степени удалось достичь идеала, состоящего в том, чтобы выразить законы причинности в математических уравнениях. Аналогичной цели мы стремимся достичь и в психопатологии. Мы сталкиваемся с отдельными причинными связями, хотя все еще не умеем на их основании обобщать (это относится, например, к таким случаям, как связь между глазными болезнями и галлюцинациями). Мы обнаруживаем также общие правила (такие, как правило единообразного наследования: если внутри одной семьи часто встречаются расстройства, относящиеся к группе маниакально-депрессивных психозов, то расстройства группы dementia praecox должны встречаться редко, и наоборот). Что касается законов, то они в нашей области устанавливаются лишь в порядке исключения (одно из таких исключений — закон, согласно которому не бывает прогрессивного паралича без сифилиса). Мы не умеем выражать отношения причинности в форме уравнений, как это делается в физике и химии: ведь такой подход предполагает обязательное представление наблюдаемого материала в количественных категориях (или, иначе говоря, его квантификацию), а поскольку наш материал — это события психической жизни, которые по самой своей природе качественны (квалитативны), никакая квантификация невозможна без того, чтобы не потерять из виду сам предмет исследования. В естественных науках мы находим только причинные связи; что же касается психологии, то здесь наша склонность к познанию нового удовлетворяется постижением связей совершенно иного типа. То, каким образом события психической жизни «проистекают» друг из друга, доступно нашему пониманию. Если на человека напасть, он сердится и защищается; если человека обмануть, он становится подозрительным. Эта связь нам понятна; наше понимание в данном случае — генетическое. Так мы понимаем реакции на те или иные переживания, развитие страсти, возникновение ошибки, содержание бреда или сна. Мы понимаем, как действует внушение; мы понимаем аномальную личность в ее существенных взаимосвязях; мы понимаем, как в течение жизни человека реализуется его судьба. Наконец, мы понимаем, какими глазами больной смотрит на самого себя и каким образом этот способ понимания самого себя становится фактором его психического развития. (б) Самоочевидность понимания и конкретная действительность (понимание и истолкование) Генетическое понимание обладает очевидностью, так сказать, в последней инстанции. Когда Ницше показывает, как осознание слабости, убожества и страданий порождает моральные требования и приводит к возникновению религий искупления (ибо воля слабой души к власти может быть вознаграждена только таким косвенным образом), мы всем своим существом чувствуем убедительную силу его аргументации. Она поражает нас как нечто самоочевидное и неопровержимое. Понимающая психология всецело строится на опыте подобного рода — то есть на непосредственно убеждающем переживании внеличностных, изолированных и доступных пониманию связей. Такая убежденность достигается в связи с опытом конфронтации с человеческой личностью, а не на основании индуктивных повторений такого опыта. Наше согласие принять эту очевидность обладает собственной убедительной силой и служит предпосылкой понимающей психологии — подобно тому как, признавая реальность собственных восприятий и причинных связей, мы закладываем предпосылки естественных наук.
Самоочевидность психологически понятной взаимосвязи не доказывает, что эта взаимосвязь действительно существует в каждом отдельном случае и, более того, что она существует вообще. Ницше убедительным образом связал друг с другом такие разные вещи, как сознание собственной слабости и нравственность, и применил это к частному случаю возникновения христианства; но это частное применение могло быть ложным несмотря на корректность общего (в идеале — типичного) понимания данной взаимосвязи. Для каждого данного случая суждение о реальном существовании психологически понятной связи основывается не только на ее самоочевидном характере. Оно опирается прежде всего на объективный фактический материал (то есть на содержание, выражаемое средствами языка, на культурные факторы, на действия людей и характеристики их образа жизни, на их экспрессивную жестикуляцию и мимику), в терминах которого как раз и понимается данная связь. Но все объективные данные такого рода неполны, и наше понимание любого отдельного, частного, реального события в какой-то мере обязательно представляет собой истолкование, которое лишь в немногих случаях бывает относительно полным и убедительным. Мы понимаем лишь в той мере, в какой наше понимание внушается нам объективными данными каждого отдельного случая, то есть экспрессивной жестикуляцией и мимикой больного, его поступками, разговором, описанием собственного состояния и т. д. Правда, мы понимаем и такие психические взаимосвязи, которые абсолютно оторваны от конкретной действительности; но об их реальном существовании мы можем говорить лишь постольку, поскольку это позволяют нам объективные данные. Чем меньше объем этих данных, чем меньше они вынуждают нас понимать их в определенном смысле, тем больше мы истолковываем и меньше понимаем. Для того чтобы пояснить сказанное, сравним эти непосредственно понимаемые взаимосвязи с правилами причинности с точки зрения тех различий, которые наблюдаются между первыми и вторыми в их отношении к действительности. Правила причинности выводятся индуктивным путем и высшей точки своего развития достигают в теориях о фундаментальных принципах непосредственно данной действительности; отдельные случаи классифицируются согласно этим общим теориям. Что касается генетически понимаемых связей, то они являются идеальными, типическими связями; они самоочевидны и не выводятся индуктивным путем. Они служат не основой для разработки теоретических положений, а мерой каждого отдельного случая, который мы признаем более или менее понятным с точки зрения психологии. Если понятная связь встречается часто, это само по себе не дает оснований считать ее правилом. Распространенность связи ни в коей мере не пропорциональна ее очевидности. Индуктивным путем устанавливается частота, но не реальность существования связи. Например, частота связи между дороговизной продуктов питания и воровством понятна и подтверждается статистически. Но частота доступной пониманию связи между осенью и количеством самоубийств не подтверждается кривой динамики самоубийств, которая достигает своего пика весной. Это не означает, что понятная связь является ложной: ведь для того, чтобы установить подобную связь, достаточно бывает даже одного-единственного случая. То обстоятельство, что связь встречается достаточно часто, ничего не добавляет к нашим представлениям об очевидности данной связи; установление частоты служит совершенно иным задачам. К примеру, связи, представленные в поэтическом произведении, могут быть настолько убедительны, что мы понимаем их мгновенно, хотя они никогда прежде нам не встречались. Возможно, связи эти никогда не были реализованы; но, будучи по-своему идеальными и типичными, они характеризуются своей собственной очевидностью. Существует опасность обмануться и воспринять ту или иную понятную взаимосвязь как нечто, неотъемлемо присущее реальности — при том, что на самом деле эта взаимосвязь обладает лишь очевидностью отмеченного нами общего типа. Согласно Юнгу, «хорошо известно, что наличие связи почти невозможно спутать с ее отсутствием»; мы хорошо знаем, однако, что для реальных людей истинным может быть прямо противоположное. Существует несколько разновидностей генетического понимания. Например, мысли могут быть понятны потому, что они проистекают друг из друга согласно правилам логики; в этом случае связи понимаются рационально (то есть, иначе говоря, мы понимаем сказанное). Но если мы понимаем, каким образом некоторые мысли происходят из настроений, желаний или страхов, — значит, мы понимаем связи в истинно психологическом смысле, эмпатически (или, иначе, мы понимаем говорящего). Рациональное понимание неизменно ориентирует нас на то, чтобы усматривать в психическом содержании совокупность чисто рациональных связей, понятных без помощи психологии. С другой стороны, эмпатическое понимание всегда ведет прямо к психическим взаимосвязям. Рациональное понимание — это лишь вспомогательное средство для психологии, тогда как эмпатическое понимание приводит нас к самой психологии. Таково наиболее очевидное различие между способами понимания; в дальнейшем мы осуществим и другую необходимую дифференциацию, пока же ограничимся обсуждением психологического понимания в целом. (г) Границы понимания и безграничность объяснения Мысль о том, что сфера психического предполагает понимание, а физический мир — объяснение в терминах причинности, должна быть признана поверхностной и ложной. Любое конкретное событие — независимо от того, происходит ли оно в физическом или психическом мире, — в принципе открыто для причинного объяснения; психические процессы также могут поддаваться такому объяснению. Для обнаружения причин не существует пределов; имея дело с событиями психической жизни, мы для любого из них ищем причину и следствие. Но для понимания везде существуют границы. Границы нашего понимания определяются всем тем, что может быть обозначено как субстрат сферы психического — особенностями конституции, закономерностями, согласно которым элементы психического содержания запоминаются или забываются, общей психической предрасположенностью в ее возрастном развитии и т. п. Каждая очередная достигнутая граница понимания — стимул для новой постановки вопроса о причинных связях. Для того чтобы мыслить одновременно в психологических терминах и в терминах причинности, мы нуждаемся в элементах, которые могли бы быть восприняты как причины или следствия (в качестве причины может выступать, к примеру, событие соматического плана, тогда как в качестве следствия — галлюцинация). Любое понятие из области феноменологии и понимающей психологии, будучи перенесено в сферу мышления причинно-следственными категориями, способно служить элементом объяснения в терминах причинности. Феноменологически целостные понятия — такие, как галлюцинация, тип восприятия и т. п., — объясняются через соматические события. Сложные понятные взаимосвязи, в свою очередь, рассматриваются как элементы более сложного целого (например, маниакальный синдром со всем своим содержанием может рассматриваться как следствие мозгового процесса или эмоциональной травмы, вызванной смертью близкого человека и т. п.). Даже единство психологически понятных взаимосвязей, именуемое нами личностью, допустимо рассматривать в причинно-следственном плане как единицу или элемент, имеющий свои исходные причины, которые могут исследоваться, в частности, с точки зрения биологической генетики. Осуществляя подобного рода поиски причин, мы всегда бываем вынуждены думать о внесознательном субстрате феноменологически выделяемых элементов или понятных взаимосвязей, прибегая при этом к таким понятиям, как внесознательная предрасположенность, душевная конституция и внесознательные механизмы. Все эти понятия, однако, не поддаются расширению до уровня всеобъемлющих психологических теорий, и мы можем использовать их только на правах рабочих гипотез в той мере, в какой они доказывают свою полезность для наших исследований. Любой акт понимания, относящийся к действительному событию психической жизни, непременно указывает на причинную связь. Но лишь понимание делает эту связь доступной для нас. Если помимо данных, полученных благодаря одному только пониманию, в нашем распоряжении нет ничего, что помогло бы нам установить эмпирические факты, дальнейшая спекуляция по поводу конструирования внесознательных связей становится бесполезной игрой (см. в связи с этим раздел о теориях). Если же у нас есть данные, полученные иным, помимо понимания, путем, важные причинные связи могут быть обнаружены просто как результат эмпирического исследования. С другой стороны, было бы ошибочно утверждать, что причинные отношения в психике одного человека могут быть эмпатически познаны другим человеком и это приведет к открытию механизма причинности. Спекулятивная разработка внесознательных механизмов через эмпатическое понимание — это пустейшая трата времени; к сожалению, существующая специальная литература изобилует попытками такого рода. Понимание приводит к причинному объяснению не само по себе, а только в тех случаях, когда оно сталкивается с тем, что недоступно пониманию. (д) Понимание и бессознательное Итак, внесознательные механизмы мыслятся как нечто добавочное по отношению к психической жизни. Они внесознательны в принципе и, как таковые, не поддаются верификации. Это всего лишь чисто теоретические построения, используемые нами для проникновения во внесознательную сферу, — тогда как феноменология и понимающая психопатология имеют отношение к сознанию. Но ни с феноменологической точки зрения, ни с точки зрения понимающей психопатологии невозможно определить, где же именно проходит граница сознания. В обеих областях постоянно осуществляется преодоление соответствующих границ сознания, проникновение все дальше и дальше вглубь. Феноменология, среди прочего, занимается описанием не замеченных прежде видов психического наличного бытия, тогда как понимающая психология — выявлением в сфере психического все еще не обнаруженных взаимосвязей (к таким случаям относится, в частности, разработанная Ницше концепция моральных представлений как реакции на осознание людьми собственной слабости и ничтожества). Каждому психологу знакомо переживание того, как его собственная душевная жизнь постепенно наполняется светом, как он постепенно осознает в себе то, что прежде оставалось незамеченным, и как последняя граница его «Я» отходит все глубже и глубже. Это осознаваемое благодаря феноменологии и понимающей психологии содержание не должно смешиваться с тем, что принадлежит собственно сфере бессознательного — то есть с тем, что относится к внесознательной сфере в принципе и не может быть замечено вообще. Бессознательное доступно нашим переживаниям только как прежде не замеченное, но не как внесознательное. Соответственно, в первом случае лучше говорить о незамеченном, тогда как во втором — о собственно внесознательном содержании. (е) Ложное (фиктивное) понимание (Als-ob-Verstehen)
Одна из задач, традиционно принимаемых на себя психологией, — обращать внимание сознания на то, что им обычно не замечается. Убедительность связанных с этим интуиций обусловливается тем, что при благоприятных обстоятельствах люди, когда-либо испытавшие одинаковые переживания и воспринявшие их как реальные, всегда смогут обратить на них внимание. Некоторые события психической жизни, однако, не могут быть поняты на этом основании. Они не оставляют впечатления настоящих, неподдельных переживаний, замеченных сознанием post factum, — хотя мы верим, что в каком-то смысле они доступны пониманию. Например, Шарко и Мебиус обращают внимание на то обстоятельство, что степень развития сенсорных и моторных признаков истерии согласуется с грубыми, ошибочными представлениями больных об анатомии и физиологии, и в результате признаки приобретают определенный понятный смысл. Но пока не удалось доказать, что эти представления сами по себе вызывают психические расстройства, — за исключением случаев, когда имеет место прямое внушение. В итоге признаки оказываются понятными только как результат воздействия какого-то события, происшедшего в сфере сознания. Открытым остается вопрос о том, является ли такое событие — оставшееся незамеченным и поэтому недоступное верификации — действительным источником расстройства или оно служит лишь внешне подходящей, но по существу фиктивной характеристикой определенных симптомов. Фрейд описывает эти «как бы понятные» феномены («als ob verstandene» Phaenomene) в достаточно большом количестве, сравнивая при этом свою работу с работой археолога, интерпретирующего творения прошлого исходя из сохранившихся фрагментов. Единственное различие состоит в том, что если объект интерпретации археолога действительно некогда существовал, то в случае «как бы понимания» совершенно неясно, в какой мере о его объекте можно судить как о чем-то реальном. Таким образом, сфера понимающей психологии обладает обширными возможностями расширения в том, что касается осознания незамеченного прежде материала. Неизвестно, способно ли это «как бы понимание» проникнуть в область внесознательного. В общем случае мы не можем сказать ничего определенного о том, насколько полезно такое «как бы понимание» феноменов психической жизни; любые решения должны приниматься только для индивидуальных случаев. Еще раз напомним о том, как выглядит осуществленная нами дифференциация: 1. Феноменологическое понимание и понимание экспрессивных проявлений. Первое — это наше внутреннее представление о переживаниях больного, в процессе выработки которого мы используем описания, данные самим больным. Второе — это наше прямое восприятие психического смысла движений, жестов, мимики и общего физического облика больного. 2. Статическое и генетическое понимание. Первое охватывает отдельные психические качества и состояния (феноменологию), тогда как второе — возникновение одних событий психической жизни из других, их динамику в контексте мотивации, контрастного эффекта, диалектического столкновения (область понимающей психологии). Генетическое понимание и объяснение. Первое — это субъективный, непосредственный охват психических взаимосвязей изнутри (в той мере, в какой подобный охват вообще возможен); второе — это объективная демонстрация взаимосвязей, следствий и управляющих принципов, которые недоступны пониманию с помощью эмпатии и могут быть объяснены только в терминах причинности. Рациональное и эмпатическое понимание. Первое по существу не является психологическим пониманием; это чисто интеллектуальное понимание рационального содержания психического мира человека (мы можем понять, например, логическую структуру той системы бредового мира, в рамках которой живет данный больной). Второе — это собственно психологическое понимание душевного мира. 5. Понимание и истолкование. Мы говорим о понимании в собственном смысле в тех случаях, когда понятое находит свое полноценное выражение в жестах и мимике (экспрессивных движениях), высказываниях или действиях. Мы говорим об истолковании, когда в нашем распоряжении оказываются лишь немногочисленные отправные точки, позволяющие с достаточно высокой долей вероятности экстраполировать на данный случай те или иные взаимосвязи, уже известные нам и понятые нами на другом материале. Данная дифференциация вполне достаточна для решения нашей непосредственной задачи, состоящей в достижении по возможности ясного понимания эмпирических фактов. На практике, однако, понимание то и дело соприкасается с чем-то более обширным, охватывающим собой все перечисленные разновидности. Поэтому нам необходимо указать на те более широкие сферы, в которых осуществляется процесс нашего понимания. (а) Духовное понимание. В объективном (не психологическом) смысле должно пониматься не только рациональное (логическое), но и любое другое содержание сферы психического, как-то: представления, образы, символы, потребности, идеалы. Для понимания человека недостаточно одного только выделения и репрезентации этих разрозненных элементов содержания; но пределы и условия психологического понимания прямо зависят от того, в какой степени психологу удалось с ними освоиться. Понимание перечисленных элементов имеет не психологическую, а духовную природу: это — понимание той среды, в которой живет душа, того содержания, которое она постоянно имеет перед собой, которое она принимает, которому позволяет влиять на себя; только такое понимание открывает путь к постижению души как таковой. (б) Экзистенциальное понимание. В акте понимания психических взаимосвязей мы наталкиваемся на границы, за которыми начинается то, что понять невозможно. Это непонятное для нас содержание мы, с одной стороны, можем рассматривать как внесознательное содержание психической жизни: как соматический субстрат (который мы должны принимать во всей совокупности его причинно- следственных связей); как материал исследования (то, чему мы сообщаем определенную форму); как возможность наличного бытия (которую мы либо пытаемся постичь, либо переживаем как неудачу познания). С другой стороны, недоступное пониманию является источником того, что может быть понято, и в этом смысле оказывается чем-то большим, нежели понимаемое, — «самопроясняющимся становящимся» (sich-erhellende Werdende), извлекаемым из безусловности экзистенции. Таким образом, если недоступное пониманию рассматривать как ограничивающий фактор, который подлежит каузальному исследованию, психологическое понимание превращается в эмпирическую психологию. Если же рассматривать недоступное пониманию как проявление возможной экзистенции, психологическое понимание становится не чем иным, как философским экзистенциальным озарением. Эмпирическая психология устанавливает, каким образом нечто существует и происходит; что касается экзистенциального озарения, то оно при посредстве возможного апеллирует к человеку как таковому. Смысл эмпирической психологии и экзистенциального озарения радикально различен, но психологическое понимание включает в себя как первую, так и второе в их неразрывной связи. Отсюда проистекает почти непреодолимое противоречие. В обоих случаях акт понимания предполагает и подразумевает присутствие чего-то такого, что недоступно пониманию; этот недоступный пониманию элемент, однако, имеет амбивалентную и гетерогенную природу. Без одного из двух аспектов (причинной «данности») доступное пониманию не обладало бы наличным бытием, тогда как без другого аспекта (самодовлеющей и безусловной экзистенции) оно утратило бы всякое содержание. Когда мы говорим об анализе в терминах причинности, недоступное нашему пониманию содержание раскрывается в форме инстинктивных побуждений, фактов биологического (соматического) свойства и предполагаемых специфических внесознательных механизмов. Недоступное пониманию в одинаковой степени присутствует как в нормальной жизни, так и — принимая необычные, отклоняющиеся формы — в болезненных состояниях и процессах. В экзистенциальном же аспекте недоступное нашему пониманию содержание представляет собой свободу; последняя обнаруживает себя в принятии решений, не обусловленных навязанной извне волей, в постижении абсолютного смысла и в том фундаментальном переживании, которое относится к возникновению из эмпирической ситуации граничной ситуации — то есть той самой критической точки, в которой наше наличное бытие (Dasein) возвышается до «бытия самости» (возможности быть самим собой, Selbstsein).
Экзистенциальное озарение дает жизнь понятиям, которые полностью утрачивают свой смысл, как только мнимое психологическое знание начинает трактовать их как доступные — и поэтому относительные — типы наличного бытия. Но в сфере эмпирического исследования не существует ни свободы, ни той апелляции к свободе, которую дает нам философское экзистенциальное озарение: здесь нет серьезности абсолютного сознания граничных ситуаций, «последних» вопросов, ответственности, первоисточника (Ursprung). При посредстве понимающей психологии экзистенциальное озарение вступает в соприкосновение с тем, что превыше всякого понимания, с той исконной реальностью, которая кроется в возможности бытия самости и проявляет себя через процессы памяти, внимания и обнаружения потаенного. Если мы будем трактовать это озарение как одну из более или менее обычных разновидностей психологии, это неизбежно приведет нас к ложным, неадекватным представлениям о его природе; то же произойдет, если мы станем подводить под психологическое понятие экзистенциального озарения конкретные действия, типы поведения, инстинктивные побуждения и самих людей и в связи с этим рассматривать их в качестве фактов, аналогичных природным явлениям. (в) Метафизическое понимание. Психологическое понимание направлено на эмпирически переживаемое или экзистенциально свершенное. Метафизическое понимание направлено на смысл, выходящий за пределы переживаемого и свободно содеянного нами, на смысловую связь, в которую, по идее, включен и в которой хранится всякий ограниченный смысл. И факты, и свобода истолковываются метафизическим пониманием как язык некоего абсолютного бытия. Это истолкование представляет собой не просто рациональное умозаключение — в этом случае оно было бы лишь пустой игрой, — а прояснение фундаментальных переживаний с помощью символов и идей. Созерцая неодушевленный мир, космос, пейзаж, мы на собственном опыте переживаем нечто, именуемое нами «душой». Сталкиваясь с живым, мы начинаем постигать множество целесообразных связей, а затем переходим к смутному ощущению всеобъемлющей жизни, посредством ряда свойственных ей форм реализующей себя как бездонный смысл. С человеком дело обстоит так же, как с природой: мы сталкиваемся с ним во всей полноте его эмпирических свойств и свободы. Для нас он представляет собой не просто некую эмпирическую действительность; в таком метафизическом понимании он, подобно любой иной действительности, обретает недоступный верификации смысл. Он не просто наполняется смыслом (как, скажем, дерево, тигр и т. п.); он обретает особый смысл как неповторимое в своем роде существо. Этот метафизический опыт постижения человека не является предметом психопатологической науки, но последняя может принести пользу в разъяснении фактической стороны процесса и тем самым — в очищении самого метафизического опыта. Например, в крайних проявлениях психозов можно усмотреть нечто символическое для человека в целом и понять их как искаженные и извращенные попытки осуществления и развития граничных экзистенциальных ситуаций, общих для всех нас; в больных обнаруживаются глубины, принадлежащие не столько их болезням как эмпирическим объектам исследования, сколько им самим как личностям, наделенным собственной историей. Кроме того, в психотической действительности мы сплошь и рядом сталкиваемся с содержанием, представляющим фундаментальные проблемы философии — такие, как пустота, тотальное разрушение, бесформенность, смерть. В рамках этой действительности крайние формы проявления человеческих возможностей сметают границы нашего укромного, спокойного, упорядоченного и ровного существования. Философ в нас не может не быть заворожен этой экстраординарной действительностью и не почувствовать, что в ней кроется источник все новых и новых вопросов. Экскурс в область понимания и оценки. Все доступное пониманию предполагает существование неразрешенного напряжения. В сфере духовной это напряжение между правдой и ложью, в сфере экзистенциальной — между эмпирическим событием и свободой, в сфере метафизической — между тем, что внушает веру, и тем, что порождает страх (между любовью и гневом Божьим). В процессе понимания (в том числе психологического понимания) мы постоянно переживаем это напряжение: ведь наше понимание — это одновременно и оценка. Осмысленная человеческая деятельность сама по себе есть оценочная деятельность, и все то, что доступно непосредственному пониманию, окрашено для нас в позитивные или негативные цвета: иначе говоря, все доступное пониманию содержит в себе потенциал для оценочных суждений. С другой стороны, все то, что недоступно пониманию, мы оцениваем не как таковое, но только как средство и условие нашего понимания. Так, например, расстройство памяти, понимаемое нами как целенаправленное вытеснение, мы оцениваем негативно, тогда как физиологические механизмы памяти мы воспринимаем просто как инструмент. Научный подход предполагает необходимость абстрагироваться от любых оценочных суждений ради достижения истины. Но беспристрастность подобного рода возможна для эмпатического понимания не в том же смысле, что и для причинного объяснения. Познание понятого также требует беспристрастного подхода. О беспристрастности имеет смысл говорить в том случае, если нам удалось показать, что наше понимание характеризуется адекватностью, многосторонностью, открытостью и критическим осознанием собственных границ. Оценки, даваемые любовью и ненавистью, подгоняют процесс понимания, но только отвлекаясь от них мы приходим к той ясности понимания, которая равнозначна знанию. Пытаясь понять конкретный случай, мы неизбежно используем оценочные суждения и тем самым затрудняем себе путь к научному пониманию: ведь когда имеешь дело с людьми, любая отдельно взятая понятная связь сразу же оценивается положительно или отрицательно. Это происходит потому, что доступное пониманию непременно предполагает какую-то оценку. Правильно понять — значит оценить; правильно оценить — значит, в конечном счете, понять. Соответственно, любой акт понимания содержит в себе, с одной стороны, обнаружение факта, потенциально свободного от оценок, и, с другой стороны, апелляцию к нашим оценочным суждениям. Корректного понимания достичь трудно, оно встречается редко; поэтому наша оценка других людей обычно бывает неверна и зависит от случайных обстоятельств и эмоциональных импульсов. Каждому нравится, когда его оценивают благожелательно; соответственно, благожелательная оценка побуждает его чувствовать себя правильно понятым. В обыденной речи понимание и положительная оценка стали синонимами. Когда людей оценивают отрицательно — особенно при разоблачающих обстоятельствах, — они почти всегда считают себя жертвами непонимания и считают, что как раз их-то понять особенно сложно. Правда, существует идея объективной оценки, то есть такого понимания, которое находится в непреложной связи с корректной оценкой. В этом случае констатация понимания была бы идентична осуществлению окончательной адекватной оценки. Но это всего лишь теоретически возможное совпадение. Понимание с одинаковым успехом может связываться со взаимно противоположными оценочными суждениями (так, Ницше всегда понимал Сократа одинаково, но оценивал его то положительно, то отрицательно). Чем больше мы углубляемся в то, что доступно нашему пониманию (при условии, что мы ограничиваемся одним только пониманием), тем больше в нем обнаруживается внутренней противоречивости, двусмысленности, тем менее однозначным становится наше отношение. На границе доступного психологическому пониманию мы сталкиваемся с чем-то таким, что само по себе не может быть генетически понято, но служит предпосылкой для психологического понимания. Обобщая, мы можем утверждать следующее: При описании взаимосвязей, которые можно постичь генетически, мы всегда: (1) предполагаем наличие духовного содержания, которое само по себе не принадлежит сфере психологии и может быть понято без помощи психологии; (2) воспринимаем экспрессивные проявления внутренних смыслов; (3) вырабатываем представление о непосредственном переживании, которое в феноменологическом плане не поддается редукции и может быть изложено только в статической форме, как некий комплекс данных. Не может быть психологического понимания без эмпатического проникновения в содержание (символы, формы, образы, идеи), без умения видеть экспрессивные проявления и сопереживать. Все эти сферы, в которых сконцентрированы объективные значащие факты и субъективный опыт, составляют материал для понимания. Понимание может иметь место лишь постольку, поскольку они вообще существуют. Благодаря нашему генетическому пониманию они способны объединяться в целостный постигаемый контекст.
Этими субъективными и объективными положениями, однако, область психологического понимания не ограничивается. Напротив: (1) едва ли возможно говорить о содержании, не задумываясь о той психологической действительности, для которой оно существует; (2) мы вряд ли способны заметить экспрессивные проявления, не понимая действующих мотивов; (3) наконец, мы вряд ли можем приступить к феноменологическому описанию чего бы то ни было, не столкнувшись с самого же начала с доступными психологическому (генетическому) пониманию, полными внутреннего смысла связями. Психологическое понимание действует там, где имеется некая совокупность фактов. Оно сталкивается с недоступным пониманию, которое либо принимает форму внесознательных механизмов, либо укоренено в самой экзистенции человека. Когда понимание стремится к исследованию причин, это само по себе неизбежно подразумевает исследование внесознательных соматических механизмов; с другой стороны, невозможно говорить о внесознательных механизмах, не имея в виду чего-то реально понятого (или потенциально доступного пониманию) и лишь в своей граничной области вызывающего к жизни идею такого рода механизмов. Когда понимание стремится постичь и осветить экзистенцию как некую возможность и, таким образом, призвать человека вернуться к самому себе, оно затрагивает содержащийся в самой экзистенции глубинный источник свободы; без этого все доступное пониманию утрачивает свою глубинную основу и соотнесенность с личностным началом в человеке, становится бесполезным и пустым. Но экзистенция способна проявляться только в доступных пониманию (интеллигибельных) формах; только таким образом она может достичь самоосуществления. Каким же образом должен действовать исследователь, придерживающийся принципов понимающей психологии? Все начинается со всеобъемлющего интуитивного понимания; за ним должен последовать анализ, с одной стороны, экспрессивных проявлений, психического содержания и феноменологических аспектов и, с другой стороны, внесознательных механизмов; при этом потенциальные возможности, скрытые в экзистенции, отмечаются как эмпирически недостижимая глубинная основа. В итоге этого анализа фактов и значений исследователь приходит к обогащенному пониманию всех взаимосвязей. В применении к конкретному случаю результаты подвергаются тщательному анализу, процедура в целом повторяется, понимание постоянно углубляется благодаря продолжающемуся накоплению объективных данных, переплетенному с новыми интуициями относительно целого, что, в свою очередь, ведет к постепенному совершенствованию анализа. Итак, наше психологическое понимание пребывает, если можно так выразиться, в пространстве между, с одной стороны, объективным фактическим материалом, явлениями пережитого опыта и предполагаемыми внесознательными механизмами и, с другой стороны, спонтанной свободой экзистенции. Мы можем вообще отрицать существование объекта психологического понимания и утверждать, что предметами эмпирического исследования являются только события психической жизни в их феноменологическом аспекте, психическое содержание, экспрессивные проявления, внесознательные механизмы, — тогда как возможная экзистенция относится к сфере философии. Но с таким разделенным на части пространством очень трудно справиться. Большая часть нашего психологического видения и мышления исчезнет в этом пространстве без следа, и о фактах и фундаментальных основах человеческого бытия можно будет судить вновь только при условии повторного возвращения к понимающей психологии. Но понимающая психология всегда находится в равновесии между этими двумя областями, она неразрывно связана с ними обеими, и никакое представление о ней не будет полным без учета данного обстоятельства. Таким образом, понимающая психология не замыкается сама в себе. В противном случае она превратилась бы либо в эмпирическую психологию, озабоченную постижением феноменологического аспекта событий психической жизни, экспрессивных проявлений, психического содержания и внесознательных механизмов, либо в чисто философское экзистенциальное озарение. Психологическое понимание служит психопатологии лишь постольку, поскольку делает эмпирические реалии видимыми и способствует развитию нашей наблюдательности. Когда я стремлюсь что-то понять, я спрашиваю себя: каковы факты, с которыми я сталкиваюсь, что я могу еще обнаружить, где пределы моего понимания? Промежуточное бытие понимающей психологии должно постоянно подтверждаться как через объективацию явлений психической жизни, так и через обнаружение пределов понимания. Благодаря такому промежуточному статусу нашего понимания мы можем пролить определенный свет на старую проблему связи души с духом и телом. В духе мы усматриваем значащее, осмысленное содержание, с которым душа соотносится и которое ею движет. В теле мы усматриваем наличное бытие души. Сама душа, по-видимому, остается для нас непостижимой; мы либо исследуем ее как нечто, обладающее физическим существованием, либо пытаемся понять ее содержательную сторону. Но, подобно тому как соматическая сфера в целом не исчерпывается совокупностью феноменов, доступных исследованию чисто биологическими методами (поскольку простирается вплоть до телесно-душевного единства экспрессивных проявлений), сфера духа также одушевлена, неразрывно связана с душой и основана на ней. Мы слишком ограничим свое видение реальности, если будем рассматривать душу только и исключительно в аспекте соматической экспрессии, без учета ее посредствующей функции. Экспрессия — лишь одно из измерений, в которых душа проявляет себя; она не есть замкнутое в себе целое и может быть понята только в связи с тем, что не находит экспрессивного проявления. Душа есть предметно мыслимый коррелят метода психологического понимания. Душа может отступать на задний план, и тогда предметом нашего внимания оказывается то, что занимает по отношению к ней поверхностное положение (феноменология, экспрессия, психическое содержание), или то, что функционирует в качестве обусловливающих факторов (соматическая сфера и экзистенция). Понимающая психология раскрывает нам связь между доступным пониманию и соответствующим ему непонятным. Такое промежуточное положение души обусловливает невозможность для генетического понимания замкнуться в собственных рамках и удовлетвориться тем, что может оставить ложное впечатление окончательного и полного знания целого. Любой акт понимания — это особый тип апперцепции, приподнимающий завесу над действительностью человека. Но это не метод, позволяющий в полной мере познать отдельного человека и человеческую природу в целом. Поэтому любая понимающая психология неполна. (и) Задачи понимающей психопатологии Перед понимающей психопатологией стоят две основные задачи. Во-первых, мы стремимся к расширению пределов нашего понимания, вплоть до самых необычных, отдаленных и на первый взгляд непостижимых взаимосвязей (например, при половых извращениях, инстинктивной жестокости и т. д.). Во-вторых, мы стремимся обнаружить универсальные, доступные пониманию связи в таких психических состояниях, где в качестве обусловливающего фактора выступают аномальные механизмы (к ним относятся, например, истерические реакции). В первом случае речь идет о понимании чего-то такого, что кажется патологическим или в своем роде уникальным, но ни в коем случае не чуждым всему тому, что доступно пониманию; специально акцентируется лишь особая природа понимания. Во втором случае речь идет о том, чтобы распознать аномалии в осуществлении связей, которые сами по себе обычно вполне понятны и ни в коей мере не принадлежат к числу необычных или уникальных. Здесь специально акцентируются аномальные внесознательные механизмы. Доступ к последним, однако, мы можем получить только через понимание.
Данному комплексу вопросов посвящены две главы. Тема первой — «что» в понятных взаимосвязях. Рассматриваются сами понятные связи; аномалия скрыта в природе того, что должно быть понято. Тема второй главы — «как» в понятных взаимосвязях: каким образом эти взаимосвязи осуществляются при посредстве внесознательных механизмов. Здесь аномальный момент кроется в самих механизмах. Последние не могут быть поняты как таковые; они составляют лишь основу для специфического проявления того, что нуждается в понимании. Последующие главы посвящены двум фундаментальным свойствам того, что доступно пониманию: доступное пониманию понимает себя само; речь идет, в частности, о рефлексии над самим собой (Selbstreflexion), одним из проявлений которой может считаться отношение больного к своей болезни; все доступное пониманию внутренне взаимосвязано в каждой личности. Совокупность психологически (генетически) понятных взаимосвязей составляет то, что мы называем личностью или характером. Этому феномену посвящена последняя глава. Для большей ясности обобщим сказанное еще раз. В понимающей психологии приложение непосредственно воспринятых и со всей очевидностью понятых связей к отдельно взятому случаю никогда не приводит к однозначному дедуктивному доказательству, но в лучшем случае — к результатам, характеризующимся определенной степенью вероятности. Понимающая психология не может применяться механически, на правах науки, имеющей всеобщее значение; каждый отдельный случай требует новой, личностной интуиции. «Истолкование является наукой только в своей глубинной основе; в прикладном аспекте это всегда искусство» (Блейлер). Любой человек может, не задумываясь, перечислить множество психических взаимосвязей, представление о которых было составлено им на основании собственного опыта (причем здесь речь идет не только о повторениях одного и того же опыта, но и об осознанном понимании отдельных реальных случаев). Мы оперируем этими связями, анализируя психопатическую личность и те психозы, которые еще открыты хотя бы для частичного «психологического объяснения». Чем богаче этот наш опыт понимающего проникновения в душу другого человека, тем более тонкими и точными будут наши анализы отдельных случаев, осуществленные с применением принципа «психологического объяснения». Ни в области нормальной психологии, ни в области психопатологии не было попыток систематической разработки той формы психологии, которую мы называем здесь понимающей психологией; вероятно, это связано с общераспространенным предрассудком о сложности или даже невыполнимости подобной задачи. Мы хорошо знаем — и наш язык подтверждает это на каждом шагу, — что любая попытка определить доступные пониманию психические взаимосвязи в каких-либо общих терминах непременно сводится к их тривиализации. Любой доступный пониманию феномен стремится обрести конкретную форму (гештальт), не выдерживающую обобщений и систематизации. Но от любой науки мы ждем систематического знания; даже если систематизация значений нам не под силу, мы можем хотя бы упорядочить наши методы сообразно принципам понимания этих значений. Вначале, однако, мы должны освежить в памяти знание тех истоков, от которых зависят богатство, гибкость и глубина нашего понимания. Любой исследователь понимает явления и взаимосвязи сообразно своим человеческим качествам. Дар творческого понимания запечатлен в мифах; мифы творчески понимались всеми великими поэтами и художниками. Только настойчивое, многолетнее исследование таких поэтов, как Шекспир, Гете, древнегреческие трагики, а также таких писателей нового времени, как Достоевский, Бальзак и другие, может способствовать развитию в нас соответствующей интуиции, приобретению достаточного запаса образов и символов, реализации нашей способности к конкретному пониманию и уяснению каждого данного момента. Наша восприимчивость развивается по мере осмысления всей совокупности гуманитарного знания. Если исследователю удалось достичь ясного представления об основных началах, это значит, что он обеспечил себе определенную меру понимания и трезвого видения открывающихся перед ним возможностей. Как исследователь в области понимающей психологии, я нахожусь в зависимости от источников моего понимания, от обнаруживаемых мною подтверждений, от сформулированных мною самим вопросов. Всеми этими факторами, вместе взятыми, определяется основное: до какой степени я ограничен банальными упрощениями и рациональными схемами, способен ли я справиться с задачей постижения человека в его самых сложных проявлениях. К исследователю в области понимающей психологии уместно было бы обратиться со словами: «Скажи мне, откуда ты черпаешь свою психологию, и я скажу тебе, кто ты». Только в постоянном общении с поэзией и жизненными реалиями великих людей вырабатываются горизонты, в рамках которых простейшая повседневность обретает более высокое, более значительное измерение. Уровень, достигнутый тем, кто стремится понять, и тем, кого он стремится понять, определяет ориентацию процесса понимания: будет ли этот последний направлен в сторону ординарного или необычного, одномерного и упрощенного или сложного и многосоставного. Наряду с миром богатых смыслами мифов и поэтических образов существует целая литература, напряженно размышляющая о проблемах понимания; в ее основе лежат труды Платона, Аристотеля, а из более поздних авторов — философов-стоиков. Но первым среди западных мыслителей проблему психологического понимания разработал Августин. После него был осуществлен ряд опытов в афористической форме; здесь следует назвать в особенности французских авторов — Монтеня, Лябрюйера, Ларошфуко, Вовенарга, Шамфора и возвышающегося над всеми Паскаля. Единственным автором, создавшим законченную систему, был Гегель с его «Феноменологией духа»; что касается Кьеркегора и Ницше272, то они стоят особняком как крупнейшие из психологов, занимавшихся проблемой понимания. В основе всякого понимания лежит то, что можно было бы назвать фундаментальными моделями человеческого (Entwuerfe des Menschseins) : в глубине своего существа каждый из нас более или менее ясно сознает, чем именно человек является и может являться. Любой психопатолог представляет себе эти модели, не оказывая безусловного предпочтения какой-либо одной из них. Подвергая испытанию все модели, он учится оценивать результаты своих конкретных наблюдений и возможности расширения своего потенциального опыта.
Анализ и демонстрация всей совокупности возможных понятных (то есть имеющих определенный психологический смысл) взаимосвязей не входит в задачи психопатологии. Область доступного пониманию (или, иначе говоря, область смысла) не имеет границ; только осознав это обстоятельство и научившись черпать новые силы из наследия прошлого, мы сумеем избежать любого явного подчинения как простым, так и сложным схемам. Настоящая проблема для психопатологии заключается в том, чтобы понять явления, вызванные к жизни благодаря действию внесознательных механизмов — как нормальных, так и аномальных. В особенности же психопатологию занимает задача исследования и наглядного представления редких и аномальных понятных связей в том виде, в каком они выступают в отдельных, конкретных случаях. Эта задача выходит за рамки того, чем занимаются естественные науки и что поддается объяснению с точки зрения причинности; именно поэтому попытки подойти к ее решению столь редки и, во всяком случае, несистематичны. В естественных науках принято ценить только знание, основанное на принципе причинности; неудивительно, что истинное и объективное психологическое понимание сплошь и рядом подменяется так называемым психологическим объяснением — по аналогии с тем, как в естественных науках чистое понимание подменяется теоретическими построениями. Ценные результаты были достигнуты в области исследования половых извращений благодаря криминалистической экспертизе и удачно составленным психиатрическим историям болезни. В задачи специальной психиатрии могут входить описание психопатий (расстройств личности) и уяснение единичных понятных взаимосвязей (в таких сферах, как инстинктивная жизнь, шкала ценностей и поведение); но помимо этого существуют еще и доступные пониманию взаимосвязи общего характера, наблюдаемые относительно часто и составляющие часть того «подручного материала», истолкованием которого приходится заниматься практически постоянно. Примечание к приводимым ниже примерам психологически понятных связей. Мир доступного пониманию безграничен, и в настоящей главе мы можем в лучшем случае указать на некоторые возможности. В течение последних десятилетий в нашу повседневную практику вошел целый ряд фундаментальных модусов понимания, причем происходило это, как правило, без всякой системы. В наши задачи не входит произвольный отбор отдельных доступных пониманию взаимосвязей из того их множества, которое нашло отражение в литературных источниках; но мы должны отдавать себе полный отчет в том, какие именно методы используются в психопатологии и какие именно точки зрения являются на сегодняшний день общепринятыми среди психиатров и психотерапевтов. Именно анализ этих точек зрения позволит нам выяснить, какие именно способы понимания считаются ныне самыми подходящими. Они могут не обладать универсальной, вневременной значимостью; но они отвечают конкретным требованиям современности. Любое понимание предполагает наличие определенного образа индивида в контексте его собственного мира — того самого образа, который благодаря этому пониманию должен получить свое развитие; это относится и к нашим современным модусам понимания. Мне представляется, что в основе современного образа индивида лежат следующие важные предпосылки: возможности современного человека в аспекте существенных внутренних переживаний обеднены по сравнению с тем, что имело место в прежние времена; современный человек выказывает решимость преодолеть эту недостаточность через обращение к традиции; современный человек обладает знанием о радикальных конфликтах; для него характерны неприкрытый характер основной психологической установки и безрелигиозность, влекущая за собой тенденцию верить в принимаемые со страстной готовностью символы, а также в разного рода учения, которые обещают исцеление и спасение с помощью веры. Представляя ряд современных точек зрения, мы постоянно будем иметь в виду, что нужды нашей повседневной практики требуют от нас подробного знакомства с великими историческими традициями понимания. Последние в качестве образцов, диктующих соответствующий масштаб, должны напоминать о себе всякий раз, когда данные современного опыта стремятся затопить наше сознание. Примеры доступных пониманию взаимосвязей мы демонстрируем в трех различных аспектах. Во- первых, это аспект содержания: инстинктивные влечения служат источником движений субъекта, осуществляемых в рамках комплекса отношений индивида с миром; эти движения включают момент понимания через символы (аспект психологии влечений, психологии реального, психологии символов). Во-вторых, это аспект фундаментальных формальных выражений того, что доступно пониманию: форма движения индивида — это взаимодействие противоположно направленных сил с соответствующими напряжениями, возвратами, примирениями, жизненно важными решениями; движение осуществляется по кругу (аспект психологии противоположностей, психологии обратимости). В-третьих, это аспект рефлексии как основополагающего феномена для любого понимания (аспект психологии рефлексии). Эти три аспекта понимания — то есть, соответственно, содержание, форма и рефлексия — сливаются в единую связную целостность. Их нельзя рассматривать как ряд взаимоисключающих и разрозненных элементов; каждый из них специфическим образом освещает целое. Поэтому, чтобы наше психологическое понимание достигло полноты, необходимо стремиться к единству всех перечисленных аспектов. (а) Инстинктивные влечения, их психические проявления и превращения Любое переживание содержит в себе элемент инстинктивного влечения. Во всех наших действиях и страданиях, в наших желаниях, удовольствиях и страхах присутствует нечто инстинктивное; то же относится и к тому, как мы ищем, находим, удерживаем и утверждаем найденное, или к тому, как мы избегаем, стремимся ускользнуть, обходим, искореняем273. Понятие влечения. На вопрос о том, что именно представляет собой инстинктивное влечение, можно ответить несколькими различными способами. Влечения — это переживаемые нами инстинкты, то есть функции, осуществляемые как следствие некоторого стремления; при этом содержание и цель стремления не осознаются, но порожденные им функции осуществляются таким образом, что в конечном счете сложная цепь целесообразных событий благодаря направленным движениям приводит к должному результату. Влечения — это соматические потребности: голод, жажда, потребность в сне, то есть все те потребности, которые удовлетворяются прямо — при условии, что для этого имеются необходимые средства. Влечения — это формы творческой деятельности; таковы, например, движения тела, развивающие и демонстрирующие его сущность, каким-либо образом выражающие или представляющие его (потребность в выражении, потребность в представлении); таковы и влечения, для удовлетворения которых необходимо целенаправленное усилие (потребность в знании, в художественном творчестве). Влечения — это мотивированные действия, то есть импульсы, цель которых осознана и достигается путем преднамеренного использования подходящих средств. В любом случае такое расчленение влечения (которое само по себе обладает несомненной целостностью) отражает некоторую попытку интерпретации. Возникает вопрос: с какой именно точки зрения осуществляется эта интерпретация. Критериями приведенной выше классификации служат: объективно достигаемые цели (влечения как инстинкты), соматические потребности (влечения как побуждения), результаты творческой деятельности (влечения как потребность в творчестве), представления, субъективно предполагаемые цели и задачи (влечения как мотивированные действия). Подобная классификация имеет лишь относительный смысл. Например, половое влечение содержит в себе все перечисленные категории; это инстинкт, проявляющий себя как врожденная, не осознаваемая функция оплодотворения; это соматическая потребность; это творческая деятельность эроса и мотивированные действия, направленные на реализацию эротических идей. Дальнейшую дифференциацию влечения как целостного состояния можно осуществить и с иной точки зрения. Для этого следует задаться вопросом о том, заключается ли мотив влечения в достижении удовольствия (под «удовольствием» мы в данном контексте подразумеваем только физическое удовольствие) или, если содержание влечения представляет собой цель, достижение которой связано с неудовольствием, это сопровождается приятием возможности болезненных или горестных переживаний; наконец, может ли неудовольствие само по себе служить мотивом влечения. Удовольствие — это выражение упорядоченной, гармоничной биологической функции, цельности и благополучия, способности длить состояния; удовольствие содержится в психической уравновешенности и здоровье. Что касается влечений, то они никогда не бывают устремлены к удовольствию подобного рода; они находятся по ту сторону удовольствия или неудовольствия. Мы можем описать их специфику только в самых приблизительных терминах, через попытку классификации в различных аспектах.
содержание ..
16
17
18
19 ..
|
|