|
|
|
содержание .. 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 ..
Поэтический мир Тютчева - часть 2
Во второй строфе возникает образ круга, который опи- сывает охватывающая мир молния. И круг, и молния у Тют- чева - знаки полноты, насыщенности жизни.
1 Поразительно, что слова эти были опубликованы в 1915 г., но никто не обратил на них внимания. 2 Именно потому, что стрекоза у Тютчева - не насеко- мое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее про- явлениям, О. Мандельштам мог избрать этот один лишь раз употребленный Тютчевым образ символом всего его твор- чества: "Дайте Тютчеву стрекозу, - / Догадайтесь, поче- му!" (Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1974. С. 165). Ср. также наблюдение К. Г. Исупова: "В природе Тютчева нет персонификаций, там нет птиц, рыб, зверей. Его орлы и лебеди - эмблемы, а не персоналии" (Исутв К. Г. Онто- логические парадоксы Ф. И. Тютчева: "Сон на море" // Типологические категории в анализе литературного произ- ведения как целого. Кемерово, 1983. С. 26).
Люблю глаза твои, мой друг, С игрой их пламенно-чудесной, Когда их приподымешь вдруг И, словно молнией небесной, Окинешь бегло целый круг... (1, 85)
Взгляд и молния, "зарницы-зеницы" - устойчивая связь у Тютчева. С ними связан и образ: "Небо, полное грозою" (1, 138) - полнота, насыщенность.
И мир, цветущий мир природы, Избытком жизни упоен (1, 152).
Третья строфа разделена пополам: первые два ее стиха посвящены преизбытку жизни в природе ("В знойном возду- хе разлит"), а третий и четвертый, говоря о нем как бо- жественном напитке, разлитом в жилах человека, подго- тавливают переход к преизбытку жизни в человеческом сердце. Стихотворение завершается рифмой "слезы - гро- зы", утверждающей принципиальное тождество этих миров. Однако в рамках той же структурной оппозиции лежит и поэтизация ущерба, неполноты, истощения:
Как увядающее мило! Какая прелесть в нем для нас, Когда, что так цвело и жило, Теперь, так немощно и хило, В последний улыбнется раз!.. (1, 128)
Теперь уж пусто все - простор везде (1, 170).
Ущерб, изнеможенье - и на всем Та кроткая улыбка увяданья, Что в существе разумном мы зовем Божественной стыдливостью страданья (1, 39).
Наконец, и именно этим достигается специфически тют- чевское, он утверждает единосущность предельной полноты жизни - любви и предельного проявления небытия - добро- вольного самоуничтожения:
Но есть других два близнеца - И в мире нет четы прекрасней, И обаянья нет ужасней, Ей предающего сердца...
И кто в избытке ощущений, Когда кипит и стынет кровь, Не ведал ваших искушений - Самоубийство и Любовь! (1, 147)
Стихотворение начинается с древней антитезы "смерть - сон". Но именно потому, что сон занимает в системе Тютчева срединное положение, выступая и как "почти смерть", и (хотя значительно реже) как полнота жизни:
И любо мне, и сладко мне, И мир в моей груди, Дремотою обвеян я - О время, погоди! (I, 160)
Вместо расположенного где-то в середине смыслового пространства противопоставления "смерть - сон" избира- ется экстремальная оппозиция: полное истощение бытия - добровольный уход из жизни и предельная полнота жизни - высшее напряжение любви. Но при этом утверждается их единство: "Союз их кровный, не случайный". Знаменатель- но, что строки:
И кто ж - когда бунтует кровь В поре всесильных увлечений (1, 257) -
Тютчев заменил на:
И кто в избытке ощущений, Когда кипит и стынет кровь... (1, 147)
"Кипит" и "стынет" здесь употреблены как синонимы с общим значением "бунтует". Однако в словаре Тютчева "кипит" (гнездо огня, жара, солнца, юга) и "стынет" (гнездо холода, зимы, севера, старости) - крайние анто- нимы и принадлежат к наиболее значимым противопоставле- ниям. За ними стоят жизнь и смерть, бытие и небытие, между которыми здесь устанавливается отношение синони- мии. Но бытие у Тютчева может приобретать иное смысловое направление, включаясь в другую оппозицию: "реальное - нереальное". Поскольку в различных идейно-философских традициях реальность может получать разный, порой диа- метрально противоположный смысл, меняется и содержание бытия. Реальность может осмысляться как непосредствен- ная чувственная данность, противостоящая различным отв- леченностям:
Нет, моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-Земля! Духов бесплотных сладострастья, Твой верный сын, не жажду я (1, 73).
С этим связан "языческий" пласт тютчевской поэзии и дерзко-кощунственные,, стихи: "Не дай нам духу празд- нословья!" (2, 38). В этом отношении характерно разног- ласие Тютчева с Жуковским, отразившееся в письме пос- леднему в 1838 г., после смерти первой жены: "Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счас- тия. В этом слове есть целая религия, целое открове- ние... Но ужасно, несказанно ужасно для человеческого сердца отказаться навсегда от счастия". Дочь поэта Ан- на Федоровна с раздражением записывала в своем дневнике слова об отчаянии, недоступном никаким религиозным уте- шениям, которое охватило Тютчева после смерти Денись- евой: "Я встретилась с моим отцом в Германии. Он был в состоянии, близком к сумасшествию. Позже я его вновь встретила в Ницце. Он был в состоянии меньшего возбуждения, но по-прежнему погруженный в эту скорбь о потере своих земных радостей и без малейшего луча на- дежды на что-либо небесное, привязанный всеми силами души к своей земной страсти, предмет которой исчезнул. И это безнадежное горе погружало его в отчаяние и дела- ло недо-
1 Русский архив. 1903. № 12. С. 643.
ступным для утешении религии, доводя эту мягкую и справедливую по природе душу до раздражительности Я не могла более надеяться, что Бог придет на помощь этой душе, растратившей свою жизнь в земных и беззакон- ных страстях". Однако в текстах Тютчева широко представлено и про- тивоположное истолкование той же смысловой оппозиции. Широкая культурная традиция - ближайшим образом роман- тическая, для Тютчева актуальная как идущая от Жуковс- кого и немецких романтиков, но исторически значительно более обширная и уходящая в глубь веков, - трактовала именно земную, чувственно данную жизнь как мнимо-реаль- ную, мгновенную и подобную тени. Тютчев писал Э. Ф. Тютчевой: "Хрупкость человеческой жизни - единственная вещь на земле, которой никакие фразы и напыщенные рас- суждения не в состоянии преувеличить" (24 августа 1855 г.). И сама мысль, и фразеология: "ничтожная пыль" (/, 10), "тень, бегущая от дыма" восходят к этой традиции. Таким образом, оказывается возможной строфа, полностью составленная из традиционных фразеологических блоков:
Из тяжкой вырвавшись юдоли И все оковы разреша, На всей своей ликует воле Освобожденная душа... (1,222)
Облегченность этого текста диктуется мадригальным характером стихотворения, однако нет сомнений, что по- добный взгляд органически входил в систему Тютчева. Та- ким образом, реальное оказывалось мнимым, а связанное с ним бытие - формой небытия:
Бесследно все - и так легко не быть! (1, 224)
Тогда подлинная реальность (и, следовательно, под- линное бытие) требовала преодоления мгновенности и призрачности человеческого существования. Здесь для Тютчева были возможны две дороги: преодоление своего "я" растворением в объективной стихии природы (активи- зировалось преодоление субъективности) или в мистичес- кой реальности потустороннего существования (преодоле- ние материальности). Первая тенденция отчетливо звучит в таких текстах, как "Тени сизые смесились..." или "Весна" ("Как ни гне- тет рука судьбины..."), вторая - в "Проблеске" и многих других текстах. Каждую из них легко связать с теми или иными философскими учениями. Так называемую первую ста- вили в зависимость от шеллингианства, пантеизма или да- же буддизма. Однако следует учитывать, что все формы теоретического самосознания лежат на значительно более поверхностном уровне, чем рассматриваемые нами структу- ры, поскольку философские системы принадлежат области сознательного самоописания, нас же интересуют спонтан- ные структуры художественного мышления. Занимающие нас категории имеют настолько общий характер, что легко мо- гут быть обнаружены в самых разнообразных философских системах,
Цит. по: Чулков Г. Последняя любовь Тютчева. С. 63 (оригинал по-французски, перевод мой. - Ю. Л.). но могут восприниматься и вне их. Конечно, оба назван- ные выше тютчевские стихотворения волновали Л. Н. Толс- того не возможностью истолкования их в рамках какой-ли- бо философии. Тексты того или иного стихотворения могут выражать те или иные философские концепции, но область художественного языка лежит глубже и принадлежит семио- тике культуры и исторической психологии. Ощущение хрупкости бытия органически связано с отго- роженностью "я" от остального мира, чувством, чрезвы- чайно обостренным у Тютчева. Еще в 1810-е гг. он писал:
И если бить хочу кого, То бью себя я самого (2, 16).
Как и в предыдущем случае, противопоставление "мгно- венно существующее "я" - вечно существующее "не-я"" (конкретизируемое как "природа", "всемирная жизнь") мо- жет в разных текстах оцениваться прямо противоположным образом. Так, в стихотворении "Весна" растворение "частной жизни" в жизни "божеско-всемирной", не знающей "страха кончины неизбежной", предстает как расширение и наполнение бытия, то "sich selbst am kraftigsten emp- fmden", о котором когда-то писал Лафатер Карамзину'. В природе разлита "жизнь, как океан безбрежный", и даже то, что она к человеку
... блаженно-равнодушна, Как подобает божествам (1, 96), - не бросает тени на призыв: Игра и жертва жизни частной!
Приди, струёй его эфирной Омой страдальческую грудь - И жизни божеско-всемирной Хотя на миг причастен будь! (1, 96, 97)
Но в стихотворении "Смотри, как на речном просто- ре..." акцентируется противоположное: человеческое "я" - лишь "нашей мысли обольщенье" (1, 130), и слияние его с "безразличной стихией" - не расширение индивидуально- го бытия до мирового, а уничтожение его в бытии бессоз- нательно-стихийном. Возможность подобных вариаций внут- ри одной смысловой оппозиции определяет сложность смыс- лового построения стихотворения "Тени сизые смеси- лись...". Первая строфа рисует мир в состоянии некоего промежуточного примирения крайностей: свет и тень, дви- жение и неподвижность, шум и тишина смешались в среднем состоянии: "тени сизые", "сумрак", "гул"2. Это
1 Переписка Карамзина с Лафатером. Сообщена доктором Ф. Вальдманом, подг. к печати Я. Гротом. СПб., 1893. С. 49. 2 "Гул" у Тютчева неизменно означает энтропию звука. Небытию соответствует не тишина, а именно гул. Слава Наполеона превратилась в "гул" (1, 13); "над спящим градом" стоит "чудный, еженощный гул", "гул непостижи- мый": ...Смертных дум, освобожденных сном, Мир бестелесный, слышный, но незримый, Теперь роится в хаосе ночном... (1, 74) промежуточное состояние дремоты, скрытого бытия неиз- менно волнует Тютчева:
И стоит он, околдован - Не мертвец и не живой - Сном волшебным очарован... (1, 153)
Состояние слияния противоречий одновременно нейтра- лизует оппозицию индивидуального и внеличностного бы- тия: все вмещается в человека, но и сам он растворяется во всем:
Всё во мне, и я во всем!.. (1, 75)
Однако странным образом это причастие "жизни божес- ко-всемирной" не вызывает ликования, а отмечено как "час тоски невыразимой!". Смысл этой несколько неожи- данной пронзительно-тоскливой строки раскрывается во второй строфе. Речь в этом тексте идет не о расширении индивидуального бытия в мировом, а о его полном уничто- жении:
Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!
Вторая строфа не звучит в унисон с надрывной первой строкой, а, напротив, знаменует уже следующее психоло- гическое состояние: самозабвенное принятие этого раст- ворения. Однако и предшествующее не снято: антиномия сознательно индивидуального и бессознательно стихийного остается для Тютчева нерешимой (вернее, решавшейся мно- гократно и по-разному). Вопрос усложняется тем, что ес- ли сознательный характер индивидуального бытия для Тют- чева бесспорен в своей ценности, то само наличие вне- личностного сознания остается для него мучительно проб- лематичным. Тютчев так и озаглавил "Silentium!" стихот- ворение, ставящее вопрос о наличии в природе свободы воли, то есть о том, является ли природа сверхличност- ной личностью или же представляет собой внеличностный и лишенный сознания хаос, сорвался ли камень с вершины "сам собой" "иль был низринут волею чужой". В послед- нем случае не существенно, была ли эта воля человечес- кой или божественной, важно, что она не присуща имма- нентно природе, которая в этом случае оказывается лежа- щей вне категорий воли и сознания.
Столетье за столетьем пронеслося: Никто еще не разрешил вопроса (1, 50).
Однако и в этом случае мы можем отметить в пределах данного смыслового поля всю гамму частных утверждений. Если на одном полюсе природе приписывается хаотическая сущность, то на другом можно указать на тексты, в кото- рых природа выступает как мыслящая и хотящая личность. При всей неясности, вызванной цензурными изъятиями, стихотворения "Не то, что мните вы, природа...", види- мо, так следует истолковать строфу:
Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик - В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык... (1, 81)
"Не слепок, не бездушный лик" - означает имманентность природе сознательного начала. Особенно важно утвержде- ние наличия свободы, чем материальному универсуму при- писывается способность выбирать свое поведение, то есть иметь волю и сознание. Не менее существенно и указание на язык. Представляется понятным, что образ природы как говорящей личности связывается с наличием в ней внут- ренней организованности. "Гармония" и "певучесть" свя- заны:
Певучесть есть в морских волнах, Гармония в стихийных спорах (1, 199).
Однако в тютчевских текстах картина более сложная: хотя природа имеет два лика - хаотический и гармоничес- кий, - свой язык, оказывается, присущ обоим. Более то- го, человек может понимать или не понимать и тот и дру- гой из них: в стихотворении "Не то, что мните вы, при- рода..." дана природа, у которой есть язык, и те, кто глухи и немы к этому языку:
...При них леса не говорили И ночь в звездах нема была! И языками неземными, Волнуя реки и леса, В ночи не совещалась с ними В беседе дружеской гроза! (1, 82)
Но глухота - удел лишь некоторой части людей, а не фатальное свойство человека. О Гёте сказано: "Пророчес- ки беседовал с грозою" (1, 49). Но это лишь один из ва- риантов. Весь спектр возможностей выглядит так: природа имеет двойную сущность - гармоническую и хаотическую, человек также наделен "двойным бытием". И гармония и хаос имеют свои языки. Человек может трактоваться как глухой или восприимчивый к языкам природы в целом ("Не то, что мните вы, природа...", "На древе человечества высоком..."); как глухой к гармоническому языку природы ("Певу- честь есть в морских волнах...") или восприимчивый именно к нему (например, "Так, в жизни есть мгнове- ния..."); разумное начало человека и разум природы мо- гут находить общий язык:
Так связан, съединен от века Союзом кровного родства Разумный гений человека С творящей силой естества... (1, 102)
Родство это выражается именно в наличии общего язы- ка, в возможности общения и понимания:
Скажи заветное он слово - И миром новым естество Всегда откликнуться готово На голос родственный его (7, 102).
Однако возможно общение и между хаотической природой человеческой души и природным хаосом:
И чудится давно минувшим сном Ему теперь все светлое, живое... И в чуждом, неразгаданном, ночном Он узнает наследье родовое (1, 118).
О, страшных песен сих не пой Про древний хаос, про родимый! Как жадно мир души ночной Внимает повести любимой! (7, 57)
Общение с хаосом, владение его языком - "инстинкт пророчески-слепой" (1, 189). В творчестве Тютчева он облекается в образ водоискательства (Н. Я. Берковский указал на связь этого образа с идеями и текстами Шел- линга). Характерно, что и этот образ получает у Тютчева два диаметрально противоположных решения: мнимое обще- ние "безумья жалкого", которое "мнит, что слышит струй кипенье" (7, 34) и подлинное обретение языка тайной природы:
Иным достался от природы Инстинкт пророчески-слепой - Они им чуют, слышат воды И в темной глубине земной... (1, 189)
Наконец, стихотворение "Сон на море" (7, 51) предс- тавляет собой как бы своеобразную билингву; два моноло- га - хаотический монолог бури и гармонический монолог сна, - оба принадлежащие и природе, и человеку, развер- тываются параллельно и, переплетаясь, образуют своеоб- разный диалог. Стихотворение строится как разговор "двух беспре- дельностей", причем обе стихии существуют и вне и внут- ри лирического "я": "две беспредельности были во мне" (курсив мой. - Ю. Л.). "Мир сна характеризуется атрибу- тами неподвижности и немоты", - пишет современный исс- ледователь. Язык хаоса - это "хаос звуков", это звуча- щий язык; скалы звучат, как кимвалы, ветры окликаются, валы поют, пучина грохочет. Все это складывается в еди- ный "волшебника вой" и о чем-то повествует. Ср.: "О чем ты воешь, ветр ночной?" Вопрос был бы бессмыслен, если бы подразумевалось, что вой ветра не есть речь стихии. Но "страшные песни" "про древний хаос, про родимый" о чем-то гласят для тех, кто может понять их язык. И не случайно о них говорится в терминах нарративного обще- ния:
Понятным сердцу языком Твердишь о непонятной муке...
Как жадно мир души ночной Внимает понести любимой (7, 57; курсив мой. - Ю.Л.).
Зато этот мир не имеет ни одного зрительного или цветового признака. Язык зрительных образов отдан "вол- шебно-немому" миру сна, который своей огневицей проти- востоит "гремящей тьме" хаоса. Хаос обладает большей материальной реальностью, но гармонический мир наделен высшей реаль-
Исупов К. Г. Онтологические парадоксы Ф. И. Тютче- ва: "Сон на море" // Типологические категории... С. 23. См. тут же ряд других проницательных наблюдений. ностью, в которой конструкция всегда превосходит дест- рукцию. А в мире сна подчеркнута именно конструктив- ность.
содержание .. 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 ..
|
|
|