содержание   ..  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  ..

Ф. Н. ГЛИНКЕ - А.С. Пушкин (анализ поэтического текста)

   Когда средь оргий жизни шумной                      

   Меня постигнул остракизм,                          

   Увидел я толпы безумной                            

   Презренный, робкий эгоизм.                         

   Без слез оставил я с досадой                       

    Венки пиров и блеск Афин,                         

    Но голос твой мне был отрадой.                    

   Великодушный Гражданин!                            

   Пускай Судьба определила                           

   Гоненья грозные мне вновь,                         

   Пускай мне дружба изменила,                        

    Как изменяла мне любовь,                          

   В моем изгнанье позабуду                           

    Несправедливость их обид:                         

   Они ничтожны - если буду                            

   Тобой оправдан. Аристид.                           

   1822                                                

Поэтика этого стихотворения построена  на  метафоризме.

Однако метафоризм здесь особого рода. Одно и то же жиз-

ненное содержание может быть,  согласно  поэтике  этого

типа,  передано несколькими способами, причем каждый из

них образует замкнутую систему - стиль.  Единство стиля

может  достигаться  системой  эксплицитных (выраженных)

правил, что было характерно для классицизма, однако мо-

жет  быть  и имплицитным (невыраженным).  В этом случае

оно дано автору и читателю непосредственно на основании

их  предшествующего художественного опыта и проверяется

чувством диссонанса,  возникающим при введении нестиле-

вого слова.                                          

   Поэтика XVIII  в.  узаконила иерархию трех стилисти-

ческих систем.  Ко времени создания  интересующего  нас

стихотворения  Пушкина  от  этой эпохи сохранилось лишь

повышенное чувство единства стиля.  Сам же набор стилей

был  значительно  разнообразнее и не строился по единой

системе:  он цикли-зировался вокруг определенных жанро-

вых, идейно-тематических или персональных ареалов (нап-

ример: "стиль элегии", "оссианический, северный стиль",

"стиль Жуковского"). В общем семантическом поле русской

лексики эти стили образовывали не универсальную, всеох-

ватывающую,  с взаимно не перекрываемыми слоями систему

Ломоносова,  а  множество  локальных  упорядоченностей,

причем  одно  и  то  же слово могло входить в несколько

стилистических систем, получая каждый раз особые допол-

нительные значения.  При этом возникал особый тип мета-

форизма: пересказ событий в пределах определенного сти-

ля был подобен переводу на другой язык,  переключению в

иную систему кодирования.  Так, в перифрастической поэ-

тике XVIII в. "светило дня" означало "солнце", "пылать"

(или "пылать душою") - "любить".  Подобная  зашифрован-

ность осознавалась не только как принадлежность класси-

цизма:  в ней видели черту поэзии вообще,  в  частности

"оссианической  поэзии" бардов,  которая воспринималась

как созвучная романтической современности.  А.  Рихтер,

автор брошюры "О бардах,  скальдах и стихотворцах сред-

них веков",  писал:  "Мифология образовала новый пиити-

ческий  язык,  богатый  формами и сильный в выражениях.

Они называли небо  "черепом  исполина  Имера",  реки  -

"кровию долин",  радугу - "мостом богов", "путем неба",

золото - "слезами Фреи""2.                            

   При этом,  поскольку та или иная стилистическая упо-

рядоченность, чтобы восприниматься как "поэтическая" (в

противовес "прозе" обычной речи), чаще всего должна бы-

ла строиться на базе семантических сдвигов,  метафориз-

ма,  возникал двойной метафоризм:  внутри данного стиля

(синтагматическое  отношение  различных  единиц  данной

системы) и в результате отнесения смысловых узлов  дан-

ного  стиля к соответствующим единицам обыденной реаль-

ности и отождествляемой с нею бытовой речи. Так, "оргии

жизни  шумной"  в  первом стихе послания Ф.  Н.  Глинке

представляет собой мета-

   1 Нестилевое слово художественно активно именно  как

чужеродное,  не входящее в систему. Следовательно, вве-

дение его приводит к активизации признака  системности.

О художественной функции внестилевых элементов см.: Ты-

нянов Ю.  Проблема  стихотворного  языка:  Статьи.  М.,

1965.  С. 145 и след.; Волошиной В. Н. Марксизм и фило-

софия языка.  С. 131 и след.; Гинзбург Л. О лирике. М.;

Л., 1964. С. 20-23.                                    

   2 Рихтер А.  О бардах, скальдах и стихотворцах сред-

них веков. СПб., 1821. С. 20.                         

фору, поскольку  пересечение значении "оргия" и "жизнь"

образует семантический эффект. Но эта метафора, функци-

онирующая  в  пределах  текста стихотворения,  получает

вторичный смысл,  поскольку однозначно  переносится  на

внетекстовую ситуацию,  означая в ней "пребывание в Пе-

тербурге".                                            

   Однако наличие ряда локальных семантических упорядо-

ченностей  в пределах общей системы языка и возможность

использования их в качестве различных стилей еще не оз-

начали,  что поэтический текст приобретал характер лишь

нового языкового выражения,  содержанием которого  было

то  же событие,  пересказанное средствами бытовой речи.

Рассказывая о своем изгнании средствами стиля,  который

осознавался  читателем как "античный",  Пушкин создавал

особую сюжетную модель,  в которой и облик  действующих

лиц, и окружающие их обстоятельства, и переживаемые ими

чувства были однозначно предопределены.  Уже самая воз-

можность  подобного моделирования сюжета (в данном слу-

чае факта своей биографии  и  характера  своего  друга)

представляла  определенную  интерпретацию.  В отношении

между описываемым событием и избранным стилем существо-

вала  определенная  свобода  (свое  изгнание Пушкин мог

описать  шутливо-иронически,  приравнять  добровольному

бегству  Чайльд-Гарольда и т.  п.).  Но сам выбор стиля

нес значительную художественную информацию  (в  отличие

от поэтики XVI11 в., где он был однозначно закреплен за

темой и жанром).                                      

   Необходимо подчеркнуть, что стилистико-семантические

упорядоченности,  о которых мы здесь говорим, не совсем

совпадают с обычным понятием стиля.  Складываясь  в  те

обширные  стилистические  пласты,  которые чаще всего и

привлекают внимание исследователя,  они значительно бо-

лее  локальны.  В конечном итоге это может быть система

отношений, установленная каким-либо одним текстом, если

он настолько значителен,  чтобы занять в сознании чита-

теля или культурной модели эпохи самостоятельное  место

в виде отдельной моделирующей системы. Подобные локаль-

ные упорядоченности теоретически могут  быть  разделены

на семантические и стилистические,  но в реальном куль-

турном функционировании текстов эти  два  аспекта  нас-

только тесно склеиваются, что разделение их бывает зат-

руднительным,  а при изучении функционирования текста -

и бесполезным.                                        

   Послание Ф. Н. Глинке выдержано в пределах "антично-

го" стиля.  Указание на это,  так же как и на тот факт,

что  подобный  стиль  лежал в пределах "поэтического" и

"возвышенного",  не выходит за пределы самых  очевидных

наблюдений. Однако семантико-стилистическая конструкция

"античности" для читателя пушкинской эпохи могла  конк-

ретизироваться  несколькими  способами.  Очень содержа-

тельное наблюдение над интересующим нас аспектом текста

принадлежит Ю.  Н.  Тынянову: "Слово "эгоизм", конечно,

"варваризм" в словаре Пушкина, с яркой прозаической ок-

раской:

   ...Таков мои организм                              

   (Извольте мне   простить  ненужный  прозаизм)  (III,

320).

   Но ему предшествует слово "остракизм" - яркое в лек-

сическом  отношении,  но  уже не как "прозаизм",  а как

"грецизм"'. В нем не только лексически                

окрашена вещественная  сторона слова,  но и формальная:

"изм", именно вследствие лексической яркости веществен-

ной стороны, осознается так же, как суффиксальный "гре-

цизм".  Слово "остракизм" - первый рифмующийся  член  в

рифме остракизм - эгоизм,  причем рифменная связь здесь

дана через формальную сторону слова;  "греческий"  суф-

фикс  слова  "остракизм"  вызывает такую же лексическую

окраску в суффиксе слова "эгоизм", что окрашивает и все

слово  заново:  "эгоизм"  из "прозаизма" превращается в

"грецизм""1.                                          

   "Грецизм" в значении, употребленном Ю. Н. Тыняновым,

не  равнозначен  "античности".  Это - "археологическое"

направление в интересе к античной культуре, которое бы-

ло  связано  с именами Бартелеми,  Винкельмана,  Фосса,

Гнедича2 и основывалось на противопоставлении  условной

античности классицизма,  мира античных реалий и подлин-

ного древнего быта - грубо-примитивного,  свободного  и

героического.  Именно  сознание  противопоставлен-ности

"античности" классицизма и "грецизма" как двух  стилис-

тических решении руководило Пушкиным, когда он, работая

в 1830 г. над посланием Дельвигу, заменил стих:

   Мы оба рано на Парнасе... (III, 858)

   на:

   Явилися мы оба рано

На ипподром,  а  не  на  торг...

(Ill, 249)3

   Античные ассоциации,  вызываемые  словами "Парнас" и

"ипподром" (в контексте с ними и "торг" получает приме-

ты "грецизма"), конечно, принципиально различной приро-

ды и активизировали разные типы семантико-стилис-тичес-

ких упорядоченностей.                                 

   Однако не  все  в  приведенной  выше цитате Тынянова

представляется бесспорным:  "эгоизм" вне  данного  кон-

текста  вряд ли осознавался как "прозаизм" (отметим по-

путно,  что и "организм" в часто цитируемых стихах Пуш-

кина  представляет  собой  "прозаизм" совсем не как от-

дельная словарная  единица;  непозволительный  прозаизм

представляло собой объяснение своего отношения к приро-

де физиологическими свойствами организма).  "Эгоизм"  -

слово  философского лексикона XVIII в.,  и в пушкинскую

эпоху оно могло входить в целый ряд семантических  под-

систем, поскольку отношение к проблеме личного интереса

было одним из коренных показателей в распределении  мо-

делирующих систем эпохи. В творчестве Пушкина мы встре-

чаем слово "эгоизм" в контекстах,  которые адресуют нас

к самым различным системам семантических упорядоченнос-

тей.  Так,  известное место из "Евгения  Онегина",  где

"безнадежный  эгоизм" рифмуется с "унылым романтизмом",

оживляет романтическую систему понятий,  которая, одна-

ко, уже не является универ- 

   1 Тынянов Ю.  Проблема стихотворного языка:  Статьи.

М., 1965. С. 143.                                     

   2 См.:  Кукулевич А.  "Илиада" в переводе Гнедича //

Учен. зап. ЛГУ. Л., 1939.                             

   Вып. 2.  №33.  Сер. филол.; Русская идиллия Гнедича

"Рыбаки" // Учен. зап. ЛГУ.                           

   Л., 1939. Вып. 3. № 46. Сер. филол.                

   3 Упоминание "торга" - полемический выпад против ли-

тературных врагов 1830 г.                             

сальной моделью,  а, включенная как определенный этап в

цепь  исторически возможных систем,  оценивается извне,

как преходящая и ограниченная.                        

   В публицистике Пушкина мы  найдем  и  отождествление

эгоизма  с  личным  началом - в духе публицистики XVIII

в.: "Франция, средоточие Европы, представительница жиз-

ни  общественной,  жизни все вместе эгоистической и на-

родной" (XII, 65). Однако это же слово может включаться

и в иную,  гедонистическую (восходящую тоже к XVIII в.,

но в значительно более частной традиции) модель, ставя-

щую эгоизм вне нравственных оценок:  "Напомни этому ми-

лому,  беспамятному эгоисту,  что существует  некто  А.

Пушкин, такой же эгоист..." (из письма А. А. Бестужеву;

"милый, беспамятный эгоист" - Никита Всеволожский) (XI-

II, 101).                                             

   В какой же семантической системе дан "эгоизм" в пос-

лании Глинке? Резко отрицательная его оценка ("презрен-

ный,   робкий"),  противопоставление  ему  "великодушия

гражданина" уже дают некоторые основания для  суждении.

Однако произведем предварительно одну семантическую ре-

конструкцию.  Стихотворение построено на системе парных

антитез,  характеризующих, с одной стороны, отрицатель-

ный эгоистический мир,  изгнавший поэта,  и,  с  другой

стороны,  высокие  идеалы  гражданственности.  Оба мира

пространственно совмещены с  Древней  Грецией.  Отрица-

тельный мир географически определен - это Афины.  Анти-

теза ему (в дальнейшем мы увидим,  что это не случайно)

оставлена без конкретизации. Но мы вполне можем реконс-

труировать пропуск.  Это,  конечно, Спарта. "Спартанец"

как синоним "великодушного гражданина",  сурового героя

присутствовал в лексиконе Пушкина 1822 г. По воспомина-

ниям И.  П.  Липранди, прочитав "Певца в темнице" В. Ф.

Раевского, Пушкин сказал:                             

   "Никто не изображал еще так сильно  тирана..."  -  и

прибавил,  вздохнув:  "После  таких  стихов не скоро мы

увидим этого Спартанца"'.                             

   Реконструкция второго  члена   оппозиции   позволяет

восстановить и то семантическое поле,  которое требовал

себе текст.                                           

Подобное истолкование античного  героизма  представляло

частную,  хотя и очень распространенную, систему значе-

ний. Она восходила к Мабли и в                        

 Цит.  по:  Цявловский М. А. Стихотворения Пушкина,

обращенные к В.  Ф. Раевскому // Пушкин: Временник пуш-

кинской комиссии. М.; Л., 1941. Т. 6. С. 47.          

известной мере к Руссо, определила якобинскую трактовку

и соответствующую концепцию Шиллера.  Эта семантическая

конструкция противостояла другой,  восходящей к Гельве-

цию и французским материалистам XVIII в. и также широко

представленной  у  Пушкина.  По  гельвецианской модели,

счастье, свобода и гражданственность были синонимами, а

гражданин  наделялся  не чертами сурового аскетизма,  а

стремлением к полноте жизни и своеобразием личности,  в

отличие  от односторонности и однообразия жизни рабов и

тиранов.  "Остракизм" и "эгоизм" принадлежат двум  раз-

личным семантическим упорядоченностям, которые, однако,

совмещаются в пределах единого, более общего типа.    

   Однако названные  семантические  упорядоченности  не

единственные "культурные языки", необходимые для дешиф-

ровки текста:  вся система романтических противопостав-

лений  активизируется в тексте в связи с наличествующей

в нем оппозицией "я - толпа".  Хотя и "гражданственная"

семантическая модель включала объединение тиранов и ра-

бов1, отождествляя рабство с некоторым условным геогра-

фическим пространством ("Афины", "Рим"), а протест про-

тив деспотизма - с уходом,  бегством, добровольным изг-

нанием (ср. "К Лицинию"), однако в анализируемом тексте

есть черты, явно рассчитанные на активизацию в сознании

читателя именно романтической модели.  "Тиран" и "рабы"

не взаимоуравниваются,  а прямо слиты в едином  понятии

"толпы". Стилизуя факты своей биографии, Пушкин называ-

ет постигшую его ссылку "остракизмом", то есть изгнани-

ем  по  воле народа.  Упоминание измен в любви и дружбе

прямо вело к штампам романтических элегий.            

   Совмещение "гражданственного" и романтического кодов

проявилось и в отсутствии антитезы Афинам.  Представляя

бунт как уход, гражданственная поэзия начала XIX в. не-

изменно  рисовала  некоторую пространственную схему,  в

которой и мир рабства,  и противопоставленный ему  край

свободы были конкретизированы.  Чаще всего это были го-

род (Рим,  Афины) и деревня.  В  романтической  системе

место ухода не конкретизировалось:  неподвижному прост-

ранству рабства противопоставлялся "поэтический побег",

путь, движение. Непременно указывалось, откуда оно нап-

равлено, и не указывалось - куда.                     

   Таким образом, текст проецируется сразу на несколько

семантических структур. Однако, хотя в отношении к каж-

дой он получает специфический смысл,  все  эти  системы

совместимы  и на более высоком уровне организации могут

быть сведены в единую лексико-стилистическую структуру.

   В итоге пересечение нескольких,  принадлежащих куль-

туре  той эпохи в целом,  семантических систем образует

идеологическую индивидуальность  текста.  Перечисленные

выше семантические системы (как и многие другие)

   I Ср.: Одни тираны и рабы                           

   Его внезапной смерти рады.                          

   (К. Рылеев. "Ни смерть Бейроиа")                   

   Везде ярем, секира иль венец,                      

 Везде злодей иль малодушный,                     

Тиран                           льстец          

   Иль предрассудков раб послушный. (II, 266)         

укладывались в единую стилистико-эмоциональную  органи-

зацию,  которую можно было бы определить как "героичес-

кую" в ее частной разновидности  "античного  героизма".

На  этом уровне,  применительно к русскому гражданскому

романтизму,  прекрасно описанному Г. А. Гуковским, наи-

большая  активность  слов проявлялась не в сцеплении их

лексических значений, а в том эмоциональном ореоле, ко-

торый  им  приписывался  контекстом данной культуры.  В

этом аспекте слова не были равнозначными.  Одни из  них

определяли  эмоциональный облик текста,  "заражая" весь

стиховой ряд,  другие получали от соседства с  первыми,

"заражаясь" их окраской,  эмоциональное звучание,  им н

присущее в других контекстах,  третьи же  принципиально

не  могли поддаться адаптации и присутствовали в тексте

лишь как элементы другого стиля.                      

   Единство разбираемого текста определяется отсутстви-

ем в нем слов треть его рода.                         

   Слова первой   группы  должны  обладать  безусловным

свойством:  они не могут встречаться в  языке  (или  по

крайней мере в литературных текста;                   

   данной эпохи) в контекстах иной эмоциональной окрас-

ки.  Их эмоциональны} заряд дан не тем текстом, который

они "заражают", а находится вне его: он определен общим

культурным контекстом эпохи. Это требование лучше всего

выполняют  собственные  имена  и варваризмы.  Свою роль

эмоциональных ферментов они могут сыграть с тем большим

успехом,  что  лексическое  значение  их читателю может

быть и не до конца ясно.  В этом  одна  из  поэтических

функций собственных имен. В интересующем нас тексте это

"остракизм",  "Афины",  "Аристид".  Не случайно все они

поставлены  в  ударных  композиционных  местах текста -

рифмах и концовках.                                   

   Вторую группу представляют собой слова  гражданской,

героической  семантики,  которая  в  связи  с вершинной

функцией первой  группы  осмысляется  как  специфически

"греческая".  Сюда же следует отнести и условно-бытовую

лексику ("венки",  "пиры", "оргии"), возможную и в дру-

гих, совсем не "греческих" контекстах, но в данном слу-

чае получающую именно такое осмысление,  благодаря  со-

седству со словами первой группы.                     

   Отобранные в пределах этих стилистических возможнос-

тей слова вступают в тексте,  благодаря его поэтической

структуре, в особые отношения, приобретая от соседств и

сцеплений специфическую окказиональную  семантику.  Эта

система связей образует особый уровень.              

Единство эмоционально-стилистического   пласта   еще

резче обнажает семантические сломы, придающие всему по-

нятийному  уровню  характер  метафоризма  -  соединения

контрастирующих значений.                             

   Текст стихотворения распадается на две  композицион-

ные части с параллельным содержанием:  каждая из частей

начинается описанием преследовании и изгнания, а завер-

шается,  как рефреном,  обращением к одобрению "Велико-

душного Гражданина": 

   ...Но голос твой мне был отрадой,

 Великодушный Гражданин.

   1 См.:  Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики.

М., 1965. С. 173-222.                                 

...Они ничтожны - если буду

    Тобой оправдан, Аристид.

   Однако параллелизм  содержания - лишь основа для вы-

деления конструктивных отличий.  Трехчленная схема каж-

дой из частей:  1) Гонение, 2) Мое отношение к нему, 3)

Твоя оценка - решается в каждом случае  особыми  лекси-

ко-семантическими,  грамматическими  и  фонологическими

средствами,  в результате чего повтор получает не абсо-

лютное, а структурно-относительное значение и создается

то сюжетное движение,  о котором речь будет в  дальней-

шем.                                                  

   На лексико-семантическом  уровне  мир,  из  которого

изгнан поэт, в первой части стихотворения наделен неко-

торой  (при всей поэтической условности этой географии)

пространственной характеристикой.  Это - Афины. В связи

с  этим изгнание - "остракизм" получает признаки прост-

ранственного перемещения,  странствования. Сказанное не

отменяет того, что географическая конкретизация продол-

жает восприниматься как  мнимая  и  чисто  поэтическая.

Значение ее колеблется между конкретно-вещественным об-

разом картины из античного быта и представлением о том,

что картина эта совсем не вещественна,  а является лишь

поэтическим эквивалентом понятия преследований в совре-

менном - прозаическом - мире и,  наконец,  проекцией на

биографические обстоятельства изгнания автора из Петер-

бурга.                                                

   Это семантическое  "мерцание" получает особый смысл,

поскольку грубое значение всех трех истолкований одина-

ково - их можно представить как три выражения приблизи-

тельно одного содержания.  Разница же между ними заклю-

чается в степени абстрактности. Эта игра значений, поз-

воляющая в одном и том же высказывании увидеть одновре-

менно три степени обобщенности - от предельно личной до

всемирно-исторической, - составляет смысловое богатство

рассматриваемых строк.                                

   Эта конкретно-вещественная  абстрактность и призрач-

но-поэтическая конкретность составляют основу  семанти-

ческой конструкции первой половины текста.  Абстрактные

существительные: "веселье", "любовь", "увлечения" - за-

менены  вещественными и несущими на себе двойную печать

"грецизма" и "вещности": "оргиями" и "венками". Отноше-

нию  автора к "гонениям" придан облик действия с зафик-

сированностью внешнего выражения, зримого поступка: 

   Без слез оставил я с досадой

  Венки пиров и блеск Афин...

   Во второй  половине стихотворения тема гонений осво-

бождается от семантической игры - она выступает в обна-

женно абстрактном виде:

   Пускай Судьба определила

  Гоненья грозные мне вновь...

   Перифразы: "оргии жизни", "венки пиров" - заменяются

олицетворениями:                                      

   "Судьба", "Дружба", "Любовь".                      

Эта смена принципов семантической конструкции  подчерк-

нута тем,  что в "рефрене" они меняются местами: первая

часть кончается отвлеченно-аллегорическим "Великодушный

Гражданин", а вторая - многоплановым "Аристид" с проек-

цией и на античного политического деятеля, и на тот ус-

ловно-схематический  образ,  который  связывался с этим

именем в литературе XVIII в., и на Ф. Глинку.        

   Сюжетно-тематический параллелизм и различие семанти-

ческих  конструкций  первой  и второй частей становятся

очевидными при последовательном сопоставлении:        

I Когда средь оргий жизни шумной         изгнание

   Меня постигнул остракизм...                        

   II Пускай Судьба определила                        

    Гоненья грозные мне вновь...                      

   I Увидел я толпы безумной            измены

   Презренный, робкий эгоизм...                       

   II Пускай мне дружба изменила,                     

   Как изменила мне любовь...                         

   I Без слез оставил я с досадой                     

   Венки пиров и блеск Афин...        презренье

   II В  моем  изгнанье  позабуду        к гонителям

Несправедливость  их обид...                    

   I Но голос твой мне был отрадой,                   

Великодушный Гражданин...               благословение

   II Они ничтожны - если буду        "гражданина"

   Тобой оправдан, Аристид.                           

Сюжетный параллелизм выделяет и контрастность граммати-

ческих  конструкций;  оппозицию временного (с причинным

оттенком) "когда" и усту-                              

 1 Поэзия совмещения реальных фактов  из  современной

жизни  с  определенными поэтически-условными (например,

античными) их моделями заключалась, в частности, в том,

что  те  или  иные  хорошо всем известные стороны жизни

объявлялись как бы несуществующими и жизнь как бы  "ук-

рупнялась". Так, для рассматриваемого текста не сущест-

вуют хорошо известные  в  пушкинском  кругу  комические

стороны личности любимого Пушкиным Ф.  Глинки,  опреде-

лившие неизменное сочетание почтительности и  иронии  в

отзывах Пушкина о нем.  Например, посылая анализируемые

нами стихи брату,  Пушкин писал:  "...покажи их Глинке,

обними его за меня и скажи ему, что он все-таки (курсив

мой.  - Ю. Л.) почтеннейший человек здешнего мира" (XI-

II,  55).   Показательно,  что вне поэзии,  в письмах,

"античный" тон применительно к Глинке  звучит  ирони-

чески:  "Я  рад,  что Глинке полюбились мои стихи - это

была моя цель. В отношении его я не Фемистокл; мы с ним

приятели,  и еще не ссорились за мальчика" (XIII,  56).

Ср.  также эпиграмму "Наш друг Фита,  Кутейкин в эполе-

тах..."  и  иронические отзывы о псалмах Глинки в пись-

мах.                                                  

пительно-ограничительного "пускай",  прошедшего и буду-

щего  времени,  реальности  и  условности ("если буду")

действия.                                             

   Таково общее структурное поле, в котором развивается

сюжет стихотворения. Текст организуется двумя конструк-

тивными центрами: "они" и "ты" -                       

Развитие поэтического сюжета состоит в движении "я"  от

первого центра ко второму.  Поэтическое "я" сначала на-

ходится "средь оргий",  мир "толпы безумной" - его мир.

Вместе с тем - это мир праздничный, мир пиров и блеска.

Но изгнанье и "измены" обнажают перед  "я"  ничтожность

этой жизни и "эгоизм" "толпы", а голос Гражданина раск-

рывает перед "я" возможность иного, героического бытия.

"Я"  последовательно  предстает  перед  нами  в  облике

участника пиров,  разочарованного изгнанника,  ученика,

стремящегося  приблизиться  к учителю.  Следует иметь в

виду,  что для людей типа Глинки, связанных и с масонс-

кой  традицией,  и  с опытом декабристской конспирации,

поэзия добровольного ученичества, подчинения и подража-

ния  с целью приблизиться к идеальной нравственной нор-

ме,  воплощенной в Учителе,  была знакома и  близка.  В

этом смысле то,  что "я" не сливается с "ты" как равное

по степени нравственного совершенства, а приближается к

нему,  свидетельствует о глубоком проникновении Пушкина

в самую сущность того, как понималась идея общественно-

го воспитания в кругах Союза Благоденствия.           

   Сюжетное движение тонко соотнесено с глагольной сис-

темой. Центральную часть первой половины текста состав-

ляет  группа  стихов,  дающих последовательное движение

семантики глаголов.  В начале отношение "я" и "толпы" -

отношение  тождества.  "Я"  погружено  в окружающую его

жизнь. Одновременно происходит и семантическое взаимов-

лияние слов друг на друга: из всех возможных контекстов

слова "жизнь" сразу же исключаются те, которые не соче-

таемы  с предшествующим "оргий" и последующим "шумной".

Таким образом,  реальная семантика "жизни" резко сужена

но  отношению к потенциальной.  Отношение этих двух се-

мантических возможностей и определяет значение слова  в

стихе.  Для  действия  "постигнул" (остракизм) "я" - не

субъект, а объект. Но, поскольку по своему значению оно

направлено лишь на "я",  а не на "толпу", среди которой

"я" до сих пор находился,  возникает возможность разде-

ления.  Поэт увидел "эгоизм толпы" - "я" превращается в

субъект,  а "толпа" - в объект действия. Действие это -

пока  лишь  осознание  различия,  а  оценочные  эпитеты

"презренный",  "робкий" показывают и природу этого раз-

личия.  "Презренности"  противостоит  понятие чести,  а

"робости" - смелости.  Так конструируется  нравственное

противопоставление                                     

 "я" и "толпы". А приставка "у-видел" подчеркивает

момент возникновения сознания этого различия.         

   В глагольной паре "увидел - оставил" выделяется  но-

вая группа значений:                                  

   признаки активного действия, разрыва, пространствен-

ного перемещения становятся во втором глаголе  ощутимее

именно  в  силу его сопоставления с семантикой первого.

Изменяется и характер объекта действия.  Представленный

сначала  как упоительно-привлекательный,  а затем - как

отвратительный,  он теперь сохраняет двойную семантику.

С одной стороны,  описание покинутого мира подчеркивает

его привлекательность:  "оргии" заменены  "венками  пи-

ров", а "шум" - "блеском". Но входящие в характеристику

действия обстоятельства:  "без слез" и  "с  досадой"  -

раскрывают эту привлекательность как внешнюю.         

   В противовес  этой  цепочке активных глаголов оборот

"мне был отрадой"  выступает  как  функционально-парал-

лельный форме "меня постигнул".  Однако семантически он

ей противоположен,  давая не исходную точку движения, а

предел, к которому оно стремится.                     

   Мы уже  отмечали,  что вторая половина стихотворения

повторяет сюжетное движение первой. Однако на фоне это-

го повтора раскрывается различие,  придающее сюжету ха-

рактер  развития:  все  участники  конфликта  предельно

обобщены:  "гонители" - до уровня Судьбы, измена предс-

тавлена не презренной толпой,  а высшими  ценностями  -

любовью  и дружбой.  Таким образом,  гонение из эпизода

жизни возведено в ее сущность.  И то,  что все это нич-

тожно  перед  лицом  одного  лишь  одобрения со стороны

Аристида,  неслыханно возвышает этот образ и над  авто-

ром, и над всем текстом.                              

   Противопоставление вещественно-конкретного  и отвле-

ченно-абстрактного облика первой и второй частей текста

очень  интересно проведено на уровне фонологической ор-

ганизации.                                            

   Фонологическая связанность текста очень высока  -  о

большом  числе звуковых повторов говорят следующие дан-

ные:  количество фонем в стихе колеблется от 25 до  19,

между  тем  как количество разнообразия (мягкость и ве-

лярность консонантов не учитывалась) соответственно да-

ет  от  16  до 11,  то есть более трети фонологического

состава каждого стиха составляют повторы. Однако сам по

себе этот факт еще мало что говорит.  Так, высокая пов-

торяемость фонемы "о" (во всех произносительных вариан-

тах),  вероятно, должна быть отнесена к явлениям языко-

вого фона  стихотворения  (исключение  составляет  лишь

стих:

   Пускай мне дружба изменила -

   единственный в  тексте вообще без "о").  Значительно

более обнажена значимость консонантной структуры.  Одна

и  та же,  сравнительно небольшая группа согласных - з,

с, р. т, м, н - повторяется в большом числе семантичес-

ки  весьма  различных слов.  Если сочетание мп сразу же

получает яркую лексическую окрашенность в связи со сло-

вом "меня" (далее "мне" - 4 раза, "моем"), то остальные

получают  каждый  раз  особую,  порой  противоположную,

смысловую характеристику. Эта игра значениями бесконеч-

но углубляет содержание текста.  Так, слово "остракизм"

составлено  из  фонем первого стиха,  но противоположно

его лексическому содержанию, означая удар, направленный

против  той жизни "я",  которая в первом стихе описана.

Очень характерна оппозиция за - зм в антонимической па-

ре "жизнь - остракизм". Но дальше то же самое сочетание

нагнетается в связи с образом толпы:

   ...толпы безумной

   Презренный, робкий эгоизм.

   Звуковой антоним этого сочетания построен в  следую-

щем  стихе очень тонко.  Сочетания зн и зм выделяли в э

звонкость,  следующий стих, дающий по содержанию резкий

контраст предшествующим, построен на антитетической   

   глухости:

   Без слез оставил я с досадой - 

   дает два з (одно в оглушенном произношении) и четыре

(!) с (одно в звонком произношении). Количество с здесь

совершенно уникально.  Для того чтобы это стало очевид-

но,  приведем таблицу встречаемости этой фонемы в тексте.

   В последующих  7-9-м  стихах з не встречается,  но в

10-13-м оно  снова  играет  большую  роль.  Лексическая

группа  со  значением  преследований  и предательства в

значительной мере организуется этой  фонемой  -  "гроз-

ные", "изменила", "изменяла", "изгнанье". Примечательно

постоянное сочетание ее с м и н,  тем более что в соче-

таниях: "мне изменила", "изменяла мне" мн отчетливо на-

полняется семантикой местоимения первого  лица,  отчего

все  лексическое значение измены сосредоточивается в з.

Но з в сочетании с б в "позабуду" представляет и лекси-

чески,  и  композиционно  антоним  всему этому ряду.  И

группа зб в своей противопоставленности зм и зн  стано-

вится носителем этой антитезы (фактически активизирует-

ся оппозиция взрыв - фрикативность, вообще очень значи-

мая в фонологической структуре этого текста).  В стихах

14-16-м з снова не встречается.                       

   Противопоставление первой и  второй  половин  текста

создает сюжетное движение.  Интересные наблюдения можно

сделать в этой связи над стихами:  

   Пускай мне дружба изменила,

    Как изменяла мне любовь...

   Перестановка порядка слов и противопоставление видов

глагола  ("изменила - изменяла") создает основу для це-

лого ряда семантических  интерпретаций:  измена  дружбы

относится к новым "гонениям" Судьбы. Это вместе с видо-

вым отличием позволяет отнести разочарование в любви  к

эпохе  "Афин",  что  создает временное развитие сюжета.

Одновременно то, что измена любви дана как многократное

действие,  противопоставленное однократности предатель-

ства дружбы,  придает первому олицетворению значительно

более конкретный облик,  чем второму. В одинаковом, ка-

залось бы,  по абстрактности тексте раскрываются града-

ции,  отношение  между  которыми создает дополнительное

смысловое движение.                                   

   Таким образом, конструктивной идеей текста становит-

ся  движение  поэта к высокой,  пока еще не достигнутой

цели, воплощенной в облике Гражданина.                 

   Характерно, что,  когда Пушкин собирался в  1828  г.

подготовить текст стихотворения к печати,  сама концеп-

ция продолжающегося совершенствования как порыва к пре-

одолению  всех привязанностей,  стоящих на пути к стои-

ческой гражданственности,  видимо, показалась ему слиш-

ком юношески-восторженной.  Он подверг текст переработ-

ке, заменив динамическую концепцию статической. 

   Давно оставил я с досадой                          

   Венки пиров и блеск Афин,                          

 Где голос твой мне был отрадой,                  

 Великодушный гражданин.                          

   Пускай мне Слава изменила                          

   Как изменяла мне любовь -                          

   Пускай Судьба определила                            

    Мне темные гоненья вновь -                          

   Как хладный киник я забуду                         

 Несправедливость их обид                         

   Они ничтожны - если буду                           

   Тобой оправдан Аристид (II, 788).                  

   Изменения в  тексте могут показаться не очень значи-

тельными,  но они крайне характерны, поскольку обнажают

структурную доминанту раннего текста. Голос "великодуш-

ного гражданина" перенесен в  Афины,  поэтому  уход  из

этого города перестает осмысляться как начало приближе-

ния к идеалу. Вместо движения - давно совершившийся пе-

реход  из  одного  состояния  (юношеских заблуждений) в

другое (разочарования).  Замена героического  стоицизма

"хладным киником" - показательна.  Сгущается "грецизм",

но разрушается романтическая динамика текста.  Такой же

смысл  имеет и замена "дружбы" "Славой"'.  Не последнюю

роль играет и изъятие первых четырех стихов.  Кроме  их

смысловой роли,  о чем речь уже шла,  следует отметить,

что "когда" в начале  четырехстопного  ямба  у  Пушкина

всегда  создавало  особую  динамическую инерцию ритма -

ср.:  "Когда  владыка  ассирийский...",  "Олегов   щит"

("Когда по граду Константина..."), "Жуковскому" ("Когда

к  мечтательному  миру..."),  "Когда   порой   воспоми-

нанье...", "Когда твои младые лета..." и др.

   1 В  раннем  тексте  "измена дружбы" - романтический

штамп.  Однако в 1828 г., в сочетании с именем Ф. Глин-

ки,  слово  "дружба"  звучало как сигнал уже прошедшей

декабристской эпохи и не должно было сочетаться со сни-

жающим понятием измены.  Это также, видимо, повлияло на

замену "дружбы" "Славой".                             

Сложное переплетение  различных семантических элементов

на фоне стилистического единства создает огромную смыс-

ловую насыщенность, характерную для пушкинского текста.

содержание   ..  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  ..