КНИГА ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ (А.С. Макаренко)

— Клавка в десятом классе первая…
Мальчики с хмурой привычкой слушали Володьку.
Александр прошел сквозь их толпу и стал против рассказчика:
— Ты сейчас наврал! Нарочно наврал!
Володька лениво повел на него глазом:
— Ну, так что!
— Ты всегда врешь! И раньше все врал! И сегодня!
Мальчики в его тоне услышали что-то новое и по-новому бодрое. Они

подвинулись ближе. Володька поморщился:

— Некогда чепуху слушать…
Он двинулся в сторону, Александр не тронулся с места:
— Нет, ты не уходи!
— О, почему?
— А я сейчас буду бить тебе морду!
Володька покраснел, но по-английски сжал губы и прогнусавил:
— Интересно, как ты будешь бить мне морду!
Александр Волгин размахнулся и ударил Володьку в ухо. Володька

немедленно ответил. Завязалась хорошая мальчишеская драка, в которой
всегда трудно разобрать, кто победитель. Пока подбежал кто-то из старших,
у противников текла из носов кровь и отлетело несколько пуговиц.
Высокий десятиклассник спросил:

— Чего это они? Кто тут виноват?
Одинокий голос сказал примирительно:
— Да подрались, и все. Одинаково.
Мальчики недовольно загудели:
— Одинаково! Сказал! Этому давно нужно!
Добродушный голос Кости Нечипоренко спокойно разрезал общий

гул:

— Неодинаково. Есть большая разница. Волгин этого гада за сплетни

бил, а он… конечно, отмахивался!

Мальчики громко рассмеялись.
Володька провел рукавом по носу, быстро всех оглянул и направился к

зданию. Все глядели ему вслед: в его походке не было ничего английского.

Никакие разговоры о «половом» вопросе с детьми не могут что-либо

прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в свое время

. Но они

опошлят проблему любви, они лишат ее той сдержанности, без которой
любовь называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое мудрое,
усиливает физиологическую сторону любви, воспитывает не половое
чувство, а половое любопытство, делая его простым и доступным.

Культура

любовного

переживания

невозможна

без

тормозов,

организованных в детстве. Половое воспитание и должно заключаться в
воспитании того интимного уважения к вопросам пола, которое называется
целомудрием.

Умение

владеть

своим

чувством,

воображением,

возникающими желаниями — это важнейшее умение, общественное
значение которого недостаточно оценено.

Многие люди, говоря о половом воспитании, представляют себе

половую сферу, как нечто совершенно изолированное, отдельное, как что-
то такое, с чем можно вести дело с глазу на глаз. Другие, напротив, делают
из полового чувства какой-то универсальный фундамент для всего личного
и социального развития человека; человек в их представлении есть всегда и
прежде всего самец или самка. Естественно, и они приходят к мысли, что
воспитание человека должно быть прежде всего воспитанием пола. И те и
другие, несмотря на свою противоположность, считают полезным и
необходимым прямое и целеустремленное половое воспитание.

Мой опыт говорит, что специальное, целеустремленное так

называемое половое воспитание может привести только к печальным
результатам. Оно будет «воспитывать» половое влечение в такой
обстановке, как будто человек не пережил длинной культурной истории,
как будто высокие формы половой любви уже не достигнуты во времена
Данте, Петрарки и Шекспира, как будто идея целомудренности не
реализовалась людьми еще в Древней Греции.

Половое влечение не может быть социально правильно воспитано,

если мыслить его существующим обособленно от всего развития личности.
Но и в то же время нельзя половую сферу рассматривать как основу всей
человеческой психики и направлять на нее главное внимание воспитателя.
Культура половой жизни есть не начало, а завершение. Отдельно
воспитывая половое чувство, мы еще не воспитываем гражданина,
воспитывая же гражданина, мы тем самым воспитываем и половое чувство,
но уже облагороженное основным направлением нашего педагогического
внимания.

И поэтому любовь не может быть выращена просто из недр простого

зоологического половое влечения. Силы «любовной» любви могут быть
найдены только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой
человек никогда не будет любить свою невесту и жену, если он не любил
своих родителей, товарищей, друзей. И чем шире область этой неполовой
любви, тем благороднее будет и любовь половая.

Человек, который любит свою Родину, народ, свое дело, не станет

развратником, его взгляд не увидит в женщине только самку. И совершенно

точным представляется обратное заключение: тот, кто способен относиться
к женщине с упрощенным и бесстыдным цинизмом, не заслуживает
доверия как гражданин; его отношение к общему делу будет так же
цинично, ему нельзя верить до конца.

Половой

инстинкт,

инстинкт

огромной

действенной

силы,

оставленный в первоначальном, «диком» состоянии или усиленный
«диким» воспитанием, может сделаться только антиобщественным
явлениям. Но связанный и облагораженный социальном опытом, опытом
единства с людьми, дисциплины и торможения, он становится одним из
оснований самой высокой эстетики и самого красивого человеческого
счастья.

Семья — важнейшая область, где человек проходит свой первый

общественный путь! И если этот путь организован правильно, правильно
пойдет и половое воспитание. В семье, где родители деятельны, где их
авторитет естественно вытекает из их жизни и работы, где жизнь детей, их
первые общественные движения, их учеба, игра, настроения, радости,
огорчения вызывают постоянное внимание родителей, где есть дисциплина,
распоряжениен и контроль, в такой семье всегда правильно организуется и
развитие полового инстинкта у детей. В такой семье никогда не возникнет
надобности в каких-либо надуманных и припадочных фокусах, не
возникнет, во-первых, потому, что между родителями и детьми существует
совершенно необходимая черта деликатности и молчаливого доверия. На
этой

черте

взаимное

понимание

возможно

без

применения

натуралистического анализа и откровенных слов. И во-вторых, на той же
черте значительным и мудрым будет каждое слово, сказанное вовремя,
экономное и серьезное слово о мужественности и целомудрии, о красоте
жизни и ее достоинстве, то слово, которое поможет родиться будущей
большей любви, творческой силе жизни.

В такой атмосфере сдержанности и чистоты проходит половое

воспитание в каждой здоровой семье.

будущая любовь наших детей будет тем прекраснее, чем мудрее и

немногословнее мы будем о ней говорить с нашими детьми, но эта
сдержанность должна существовать рядом с постоянным и регулярным
вниманием нашим к поведению ребенка. Никакая философия, никакая
словесная мудрость не принесет пользы, если в семье нет правильного
режима, нет законных пределов для поступка.

Старый интеллигентный «российский» разгон умел объединять,

казалось бы, несовместимые вещи. С одной стороны, мыслящие
интеллигентные всегда умели высказывать самые радикальные и

рациональные идеи, часто выходящие даже за границы скромной
реальности, и в то же время всегда обнаруживали страстную любовь к
неряшливости и к беспорядку. Пожалуй, в этом беспорядке с особенным
вкусом видели что-то высшее, что-то привлекательное, что-то забирающее
за живое, как будто в нем заключались драгоценные признаки свободы. В
разном хламе бытовой богемы умели видеть некоторый высокий и
эстетический смысл. А этой любви было что-то от анархизма, от
Достоевского, от христианства. А между тем в этой беспорядочной
бытовой «левизне» ничего нет, кроме исторической нищеты и оголенности.
Иные современники в глубине души еще и сейчас презирают точность и
упорядоченное движение, целесообразное и внимательное к мелочам
бытие.

Бытовая неряшливость не может быть в стиле советской жизни. Всеми

средствами,

имеющимися

нашем

распоряжении,

мы

должны

вытравливать этот задержавшийся богемский дух, который только по
крайнему недоразумению считается некоторыми товарищами признаком
поэтического вкуса. В точности, собранности, в строгой и даже суровой
последовательности, в обстоятельности и обдуманности человеческого
поступка больше красоты и поэзии, чем в любом «поэтичном беспорядке».

Что у нас не совершенно исчезли эти «сверхчеловеческие» симпатии к

неряшливости быта, лучшим доказательством является стихотворение
Вадима Стрельченко, помещенное в пятом номере «Красной нови» за 1937
год.

Не в дому рожденному

В синем небе — тучи, солнце и луна…
Праздничны — акации. Улица — шумна.
Что там? Все столпились… Крик на мостовой.
Что там?

Только лошадь вижу за толпой…
Что там?
«Да роженица! Редки дела:
Как везли в больницу, тут и родила».

Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать…
Ну а мне б ребенка в лоб поцеловать:
Не в дому рожденный! Если уж пришлось,
Полюби ты улицу до седых волос!

Взгляды незнакомые, нежные слова
Навсегда запомни, крошка-голова!
Не в дому рожденный!
Не жалей потом:

Ну, — рожден под солнцем, не под потолком!
Но пускай составят твой семейный круг
Сотни этих сильных
Братьев и подруг.

Что это такое? Поэзия? Шутка? Или серьезно?
Разрешение от бремени на улице, в толпе зевак, среди дикой заботы и

диких чувств, есть прежде всего большое несчастье и для матери и для
ребенка.

По

своей

санитарной,

медицинской,

житейской

непрезентабельности такое событие может вызвать только возмущение. Это
некрасиво, нечистоплотно, опасно для жизни и матери и ребенка. И
причины таких явлений не вызывают сомнений: все та же неряшливость,
ротозейство, лень, бездумье, неспособность рассчитать, подготовить,
организовать — вот эта проклятая манера угорелой кошки всегда спешить

и везде опаздывать.

А поэт обрадовался: ему удалось налететь на такой идеально

беспорядочный случай. Безобразная, некрасивая история его вдохновила, у
него рождаются и эмоции и рифмы. Почему бы ему не вдохновиться таким
частым и нормальным случаем, как рождение под потолком, в чистой
комнате, в присутствии врача, в обстановке научно организованной заботы
и помощи? Почему? Нет, это пресно, это почти мещанство. А здесь такой
красивый бедлам, такой вопиющий беспорядок: и солнце, и луна, и тучи, и
лошадь, и крик, и аптека! И «улица — шумна»! И он торжествует. Ему не
хочется выругать того возмутительного ротозея и лежебоку, мужа или
врача, который виноват в этом несчастном случае, ему, видите ли,
захотелось «ребенка в лоб поцеловать». В этом желании так много
разболтанного и нечистоплотного эгоизма, пьяного воодушевления и
довольства жизнью, которые, как известно, всегда носятся с непрошеными
поцелуями. Очень жаль, конечно, что этот «не в дому рожденный» не
может ничего сказать. Что он мог бы сказать поэту, приставшему к нему с
поцелуями в самый бедственный и трагический момент своей жизни:

— Гражданин! Отстаньте, пожалуйста, с вашими поцелуями, не то я

позову милиционера!

Этому ребенку просто некогда разговаривать с поэтом. Он должен

кричать и стонать и как-то выбираться из неприятностей, уготованных для
него слишком «поэтическими» взрослыми. И поэтому он ничего не может
ответить на восторги поэта и, к своему счастью, пропустит мимо ушей его
дикие пожелания и утверждения. В каком это смысле нужно «полюбить»
улицу «до седых волос»? Зачем нужно запомнить «взгляды незнакомых»
уличных зевак и «нежные слова», не имеющие никакого смысла и значения
и такие же дешевые, как поцелуи поэта?

нашей

жизни

еще

встречаются

такая

умилительная

нетребовательность, такие неразборчивость и нечистоплотность. У нас есть
еще индивиды, которые действительно полюбили улицы «до седых волос»
и вырезвляются на первом парадном крыльце, а то и просто на тротуаре.

В семье такая неряшливость быта, непривычка к точному времени, к

строгому режиму, к ориентировке и расчету очень много приносит вреда и
сильнее всего нарушает правильный половой опыт молодежи. О каком
можно говорить воспитании, если сын или дочь встают и ложатся, когда
вздумается или когда придется, если по вечерам они «гуляют» неизвестно
где или ночуют «у подруги» или «у товарища», адрес которых и семейная
обстановка просто неизвестны. В этом случае налицо такая бытовая
неряшливость (а может быть, и не только бытовая, а и политическая), что

говорить о каком-либо воспитании просто невозможно — здесь все
случайно и бестолково, все безответственно.

С самого раннего возраста дети должны быть приучены к точному

времени и к точным границам поведения. Ни при каких условиях семья не
должна допускать каких бы то ни было «ночевок» в чужой семье, за
исключением случаев совершенно ясных и надежных. Больше того, все
места, где ребенок может задержаться на несколько часов даже днем,
должны быть родителям хорошо известны. Если это семья товарища,
только родительская лень может помешать отцу или матери с ней
познакомиться ближе.

Точный режим детского дня — совершенно необходимое условие

воспитания. Если нет у вас такого режима и вы не собираетесь его
установить, для вас абсолютно лишняя работа чтение этой книги, как и
всех других книг о воспитании.

Привычка к точному часу — это привычка к точному требованию к

себе. Точный час оставления постели — это важнейшая тренировка для
воли, это спасение от изнеженности, от пустой игры воображения под
одеялом. Точный приход к обеду — это уважение к матери, к семье, к
другим людям, это уважение к самому себе. А всякая точность — это
нахождение в кругу дисциплины и родительского авторитета, это, значит, и
половое воспитание.

И в порядке той же бытовой культуры в каждой семье должно быть

предоставлено большое место врачу, его совету, его санитарному и
профилактическому руководству. Девочки в некоторые периоды особенно
требуют этого внимания врача, которому всегда должна помогать и забота
матери. Врачебная линия, конечно, главным образом должна лежать на
обязанности школы. Здесь уместна организация серьезных бесед по
вопросам пола, по ознакомлению мальчиков с вопросами гигиены,
воздержания, а в старшем возрасте с опасностью венерических
заболеваний.

Необходимо отметить, что правильное половое воспитание в границах

одной семьи было бы значительно облегчено, если бы и общество в целом
этому вопросу уделяло большое активное внимание. В самом обществе
должны все сильнее и требовательнее звучать настойчивые суждения
общественного мнения и моральный контроль над соблюдением
нравственной нормы.

С этой точки зрения нужно в особенности коснуться такой «мелочи»,

как матерная ругань.

Очень культурные люди, ответственные работники, прекрасно

владеющие русским языком, находят иной раз в матерном слове какой-то
героический стиль и прибегают к нему по всякому поводу, ухитряясь
сохранить на физиономии выражение острого ума и высокой культурности.
Трудно понять, откуда идет эта глупая и дикая традиция.

В старое время матерное слово, может быть, служило своеобразным

коррективом к нищенскому словарю, к темному косноязычию. При помощи
матерной

стандартной

формулы

можно

было

выразить

любую

примитивную эмоцию, гнев, восторг, удивление, осуждение, ревность. Но
большей частью она даже не выражала никаких эмоций, а служила
технической связкой, заменяющей паузы, остановки, переходы —
универсальное вводное предложение. В этой роли формула произносилась
без какого бы то ни было чувства, она показывала только уверенность
говорящего, его речевую развязность.

За двадцать лет наши люди научились говорить. Это бросается в глаза,

это можно видеть на любом собрании. Нищенское косноязычие ни в какой
мере не характерно для наших людей. Это произошло не только благодаря
широкому распространению грамотности, книги, газеты, но и главным
образом благодаря тому, что советскому человеку было о чем говорить,
существовали мысли и чувства, которые и нужно было выразить и можно
было выразить. Наши люди научились без матерного слова высказывать
мысли по любому вопросу. Раньше они не умели этого делать и
пробавлялись общепринятым и взаимно заменяемым стандартом:

— Да ну их к…!
— Что же ты…!
— Здорово…!
— Я тебя…!
Даже и связная речь, в сущности, была связана из таких же элементов:
— Подхожу… к нему, а он… говорит: пошел ты к… Ах ты, думаю…!

На… ты мне нужен…! Да я таких…, как ты…, видел… тысячи.

Матерное слово потеряло у нас свое «техническое» значение, но все

же сохраняется в языке, и можно даже утверждать, что оно получило
большое распространение и участвует в речи даже культурных людей.
Теперь оно выражает молодечество, «железную натуру», решительность,
простоту и презрение к изящному. Теперь это своего рода кокетство, цель
которого понравиться слушателю, показать ему свой мужественных размах
и отсутствие предрассудков.

В особенности любят его употреблять некоторые начальники,

разговаривая с подчиненными. Получается такой непередаваемой прелести
шик: сидит ответственнейший, могущественный деятель за огромным

письменным

столом,

окружен

кабинетной

тишиной,

мягкостью,

монументальностью, обставлен телефонами и диаграммами. Как ему
разговаривать? Если ему разговаривать точным языком, деловито,
вежливо — что получится? Могут сказать: бюрократ сидит. А вот если при
своем могуществе и блеске рассыпает он гремящее, или шутливое, или
сквозь зубы матерное слово, тогда подчиненные, с одной стороны, и
трепещут больше, а с другой стороны, и уважают. Прибегут в свою комнату
и восторгаются.

— Ох, и крыл же! Ох, и крыл…!
И получается не бюрократ, а свой парень, а отсюда уже близко и до

«нашего любимого начальника».

И женщины привлекаются к этим любовным утехам. При них,

конечно, не выражаются открыто, а больше символически.

— Жаль, что здесь Анна Ивановна, а то я иначе бы с вами говорил!
И Анна Ивановна улыбается с любовью, потому что и ей начальник

оказал доверие. Любимый начальник!

А так как каждый человек всегда над кем-нибудь начальствует, то

каждый и выражается в меру своих способностей и прерогатив. Если же он
последний в иерархическом ряду и ни над кем не начальствует, то он
«кроет» неодушевленные предметы, находящиеся в его распоряжении:
затерявшуюся папку, непокорный арифмометр, испорченное перо,
завалившиеся ножницы. В особо благоприятной обстановке он «кроет»
соседнего сотрудника, соседнее отделение и, снижая голос на семьдесят
пять процентов, «любимого» начальника.

Но не только начальники украшают свою речь такими истинно

русскими орнаментами. Очень многие люди, в особенности в возрасте 20-
22 лет, любят щегольнуть матерным словом. Казалось бы, что немного
нужно истратить интеллектуальной энергии, чтобы понять, что русский
революционный размах нечто диаметрально противоположное русскому
пьяному размаху, и вот не все понимают же! Не все понимают такую
простую, абсолютно очевидную вещь, что матерное слово есть
неприкрашенная, мелкая, бедная и дешевая гадость, признак самой дикой,
самой первобытной культуры, циничное, наглое, хулиганское отрицание и
нашего уважения к женщине, и нашего пути к глубокой и действительно
человеческой красоте.

Но если для женщин это свободно гуляющее похабное слово только

оскорбительно, то для детей оно чрезвычайно вредно. С удивительным
легкомыслием мы терпим это явление, терпим его существование рядом с
нашей большой и активной педагогической мечтой.

Необходимо поднять решительную, настойчивую и постоянную

борьбу против площадного слова, если не из соображений эстетических, то
из соображений педагогических. Трудно подсчитать, а еще труднее
изобразить тот страшный вред, который приносит нашему детству, нашему
обществу это наследие рюриковичей.

Для взрослого человека матерное слово — просто неудержимо

оскорбительное, грубое слово. Произнося его или выслушивая, взрослый
испытывает только механическое потрясение. Матерное слово не вызывает
у него никаких половых представлений или переживаний. Но когда это
слово слышит или произносит мальчик, слово не приходит к нему как
условный ругательный термин, оно приносит с собой и присущее ему
половое содержание. Сущность этого несчастья не в том, что обнажается
перед мальчиком половая тайна, а в том, что она обнажается в самой
безобразной, циничной и безнравственной форме… Частое произношение
таких слов приучает его к усиленному вниманию к половой сфере, к
однобокой игре воображения, а это приводит к нездоровому интересу к
женщине, к ограниченной и слепой впечатляемости глаза, к мелкому,
надоедливому садизму словечек, анекдотов, каламбуров. Женщина
приближается к нему не в полном наряде своей человеческой прелести и
красоты, не в полном звучании своей духовной и физической нежности,
таинственности и силы, а только как возможный объект насилия и
пользования, только как оскорбленная самка. И любовь такой юноша видит
с заднего двора, с той стороны, где человеческая история давно свалила
свои первобытные физиологические нормы. Этими отбросами культурной
истории и питается первое, неясное половое воображение мальчика.

Не нужно, конечно, преувеличивать печальные последствия этого

явления. Детство, жизнь, семья, школа, общество, книга дают мальчику и
юноше множество противоположных толчков и импульсов, вся наша
жизнь, деловое и товарищеское общение с девушкой и женщиной приносят
новую пищу для более высоких чувств, для более ценного воображения.

Но не нужно и преуменьшать.
Каждый мужчина, отказавшийся от матерного слова, побудивший к

этому товарища, потребовавший от каждого встречного разошедшегося
«героя», принесет огромную пользу и нашим детям, и всему нашему
обществу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вера Игнатьевна Коробова работает в библиотеке большого завода,

выстроенного на краю города. Обыкновенно она возвращается домой к
пяти часам вечера. Сегодня она, ее помощницы и сочувствующие
задержались позже — готовились к диспуту. Диспут будет завтра. На
диспут ожидают автора, одного из крупных писателей. Читатели любят его
книги, любит их и Вера Игнатьевна. Сегодня она с радостью возилась над
витриной. Любовно и тщательно она расположила за бортиками реек всю
критическую литературу о писателе, красиво подставила к журнальным
страницам строчки рекомендательных надписей, а в центре витрины
укрепила портрет писателя. Портрет был хороший, редкий, писатель
смотрел с добродушной домашней грустью, и поэтому вся витрина
казалась интимно близкой и какой-то родной. Когда работа была кончена,
Вера Игнатьевна долго не могла наладить себя на дорогу домой, хотелось
еще что-нибудь сделать и не хотелось уходить.

Вера Игнатьевна особенно любила свою библиотеку в эти вечерние

часы. Она любила с особенной заботливой нежностью принимать со столов
и размещать на полках возвращенные читателями книги, приводить в
порядок карточки и наблюдать, чтобы старая Марфа Семеновна везде
убрала пыль. На ее глазах в библиотеке располагался уютный, отдыхающий
порядок, и тогда можно уходить домой, но еще лучше, вот как сегодня,
остаться поработать в небольшой кампании таких же любителей, как она
сама.

В затененных проходах между полками только в некоторых местах

корешки книг освещены светом лампы над столом. В этих местах книги
смотрят с таким выражением, как будто они вышли погулять на
освещенную вечернюю улицу. Подальше, в полутени, книги мирно
сумерничают, о чем-то толкуют тихонько, довольные, что сегодня они не
стоят в одиночестве. В далеких черных углах крепко спят старики-
журналы, которые и днем любят подремывать, кстати, и читатели редко их
беспокоят. Вера Игнатьевна хорошо знала свое книжное царство. В ее
представлении каждая книга имеет свою физиономию и свой особый
характер. Характер составляется в довольно сложном плане из внешнего
вида книги, общего рисунка ее содержания, но главным образом из типа
отношений между книгой и читателем.

Вот, например, «Наши знакомые» Германа. Это толстенькая,

моложавая женщина с хорошеньким личиком, болтливая и остроумная, но
какая-то несерьезная, чудачка. Ее компанию составляют главным образом
девчонки семнадцати-восемнадцати лет. Несмотря на то, что она гораздо
старше их, они с нею в приятельских и коротких отношениях, и, судя по
лицам читателей, эта толстушка рассказывает им что-то такое, чего в тексте
даже и не прочитаешь. Мужчины возвращают эту книгу с ироническим
выражением, как будто говорят: «М-да!»

«Как закалялась сталь» — это книга святая, ее нельзя небрежно

бросить на стол, при ней неловко сказать сердитое слово.

«Дорога на океан»

— это серьезный хмурый товарищ, он никогда не

улыбается, с девчонками принципиально не кланяется, а водит компанию
только с суховатыми, худыми мужчинами в роговых очках. «Энергия»

—

это молчальница, книга с меланхолическим характером, на читателя
смотрит недружелюбно, и читатель ее боится, а если обращается к ней, то
исключительно вежливо и только по делу. «Разгром» — это старый
известный доктор, у которого очередь записавшихся и который принимает
читателей с выражением добросовестной, хорошей, трудовой усталости.
Читатель эту книгу возвращает со спокойной благодарностью, уверенный,
что книга ему помогла.

Даже в руках Веры Игнатьевны, когда она отмечает выдачу или

возвращение, книги держат себя по-разному. Одни покорно ожидают, пока
их запишут, другие рвутся из рук, побуждаемые горячими взглядами
читателей, третьи упрямятся и хотят обратно на полку — это потому, что
читатель встречает их отчужденным и холодным взглядом.

В представлении Веры Игнатьевны книги жили особенной,

интересной и умной жизнью, которой Вера Игнатьевна даже немного
завидовала, но которую все же любила.

Вере Игнатьевне тридцать восемь лет. В ее лице, в плечах, в белой шее

сохранилось еще очень много молодости, но Вера Игнатьевна об этом не
знает, потому что о себе она никогда не думает. Она думает только о книгах
и о своей семье, и этих дум всегда так много, что они не помещаются в ее
сознании, толпятся в беспорядке и не умеют соблюдать очередь.

Как ни приятно остаться вечером в библиотеке, а думы тянут домой.

Вера Игнатьевна быстро собирает в сумочку разную мелочь и спешит к
трамваю. В тесном вагоне она долго стоит, придерживаясь за спинку
дивана, и в это время сдержанная, шепчущая жизнь книг постепенно
замирает, а на ее место приходят дела домашние.

Сегодня она возвращается домой поздно, значит, и вечер будет

напряженный. Еще в трамвае в ее душе начинают хозяйничать заботы
сегодняшнего вечера, они распоряжаются ее временем с некоторым
удовольствием. Откуда берется это удовольствие — она не знает. Иногда ей
кажется, что это от любви. Очень возможно, что это так и есть. Когда
встает перед ней лицо Павлуши или Тамары, Вера Игнатьевна уже не видит
ни пассажиров, ни пробегающих улиц, не замечает толчков и остановок, не
ощущает и собственного тела, а ремешок сумочки и трамвайный билет
держатся между пальцами как-то сами собой, по установившейся
привычке. У Павлуши хорошенькое чистенькое лицо, а глаза карие, но в
белках столько синевы, что весь Павлуша так и представляется золотисто-
синеватым мальчиком. И лиц, и глаза Павлуши — это такое пленительное
видение, что Вера Игнатьевна даже думать не может, а только видит, видит
и больше ничего. О Тамарочке она, напротив, может и думать. Тамара,
правда, несомненная красавица. Вера Игнатьевна таким же неотрывным
взглядом всегда видит в ней что-то исключительно прелестное,
женственное, нежное. Этого так много в ее длинных ресницах, в темных
кудряшках на висках и на затылке, в пристальном, глубоком и
таинственном взгляде серьезных глаз, в неизъяснимом очаровании
движений. О Тамаре она часто думает.

Жизнь самой Веры Игнатьевны с незапамятных времен катилась по

одним и тем же рельсам. Этот прямой и гладкий рельсовый путь был
проложен по равнинам труда, ежедневных однообразных забот,
однообразного кружева мелочей, которые никогда не оставляли ее в
течение дня, а так и ходили вокруг нее одними и теми же петельками,
кружочками и крестиками. Мимо Веры Игнатьевны с потрясающим
грохотом пронеслась революция, она чувствовала ее горячий ветер, она
видела, как на этом ветру стремительно подхватило и унесло старую жизнь,
старых людей, старые обычаи. Трудовой человек, она радовалась этому
животворному вихрю, но оторваться от кружева мелочей она не могла ни на
одну минуту, потому что это кружево было для кого-то необходимо. Вера
Игнатьевна никогда не думала, что это — долг, она просто не могла себе
представить, как это можно разорвать какую-нибудь петлю в кружеве, если
от этого благим матом может заорать Тамарочка, или Павлуша, или Иван
Петрович. Она и замуж вышла за Ивана Петровича, как будто вывязала
очередной узор кружева, а не выйти замуж было нельзя: Иван Петрович, по
крайней мере, мог бы захныкать.

Вера Игнатьевна на свою жизнь никогда не жаловалась, в последнем

счете все окончилось хорошо, и теперь можно с радостью смотреть на
своих детей и думать о них. А кроме того, ее жизнь украшается книгами.

Впрочем, Вера Игнатьевна никогда не занималась анализом своей жизни —
было некогда. Что хорошего, что плохого в жизни — разобрать трудно. Но
когда ее мысль доходила до Тамары, она начинала работать неожиданно
оригинально. Не было сомнений в том, что жизнь Тамары должна пройти
иначе. Сейчас Тамара в архитектурном институте, что-то там зубрит, на ее
столе лежит начатый чертеж: какие-то «ордера»

и капители

, какие-то

львы с очень сложными хвостами, похожими на букеты, и с птичьими
клювами. Конечно, судьба Тамары вовсе не в этих львах, а в чем-то другом.
В чем — не совсем было ясно, но это было то, что в книгах называется
счастьем. Счастье Вера Игнатьевна представляла себе как лучезарное
шествие женщины, как убийственно-гордый ее взгляд, как радость, от нее
исходящую. По всему было видно, что Тамара создана для такого счастья и
сама в нем не сомневается.

Вера Игнатьевна машинально протолкалась к выходу и быстро

пробежала короткое расстояние до своего дома. Тамара открыла ей. Вера
Игнатьевна бросила сумочку на подоконник в передней и заглянула в
столовую.

— Павлуша обедал?
— Обедал.
— Он куда-нибудь ушел?
— Не знаю. Кажется, на коньках.
И в том, что все обедали, и в том, что Павлуша катается на коньках,

можно было не сомневаться. Куски пищи были разбросаны по столу, и
стояли тарелки, с остатками обеда. В передней валяются на полу комочки
земли, какие-то веревочки, обрезки проволоки.

Вера Игнатьевна привычным жестом откинула со лба прямые волосы,

оглянулась и взяла в передней щетку. Тамара села в широком крелсе,
распустила волосы, мечтательно устремила в окно хорошенькие глазки.

— Мама, ну, как же с туфлями?
Выметая из-под ее кресла, мать негромко сказала:
— Тамарочка, может быть, обойдешься?
Тамара с грохотом отодвинула кресло, швырнула на стол гребень, глаза

ее вдруг перестали быть хорошенькими. Она протянула к матери розовые
ладони, ее шелковый халатик распахнулся, розовые бантики белья тоже
глянули на Вера Игнатьевну сердито.

— Мама! Как ты говоришь! Даже зло берет! Платье коричневое, а

туфли розовые! Что это за туфли!

Тамара с возмущением дрыгнула ножкой, обутой в симпатичную

розовую туфельку. В этот момент ее костюм не содержал никаких

противоречий: халатик тоже розовый, и чулки розовые.

Вера Игнатьевна задержала щетку и сочувственно посмотрела на

ножку Тамары.

— Ну что же… купим. Вот будет получка!
Тамара взглядом следила за работой щетки. По всем законам физики и

геометрии ее взгляд должен был натолкнуться на истоптанные,
покривившиеся, потерявшие цвет туфли матери, но этого почему-то не
случилось. Тамара обвела комнату усталым от страдания взглядом.

— Надоело, — сказала она, — сколько уже получек прошло!
Тамара вздохнула и направилась в спальню. Вера Игнатьевна окончила

уборку столовой и ушла в кухню мыть посуду. Из кухонного шкафчика она
достала старенький бязевый халат, надела на себя. Домработницы у
Коробовых нет. По договоренности жена дворника Василиса Ивановна
приходит в два часа и готовит обед для Тамары и Павлуши. Иван Петрович
и Вера Игнатьевна предпочитают обедать на работе — это удобнее, меньше
уходит времени.

Примус у Веры Игнатьевны замечательный, она не может им

налюбоваться. Стоит два-три раза качнуть насосиком, и он с веселой
готовностью бенз передышки шумит и гонит настойчивый деловой огонек.
Вода в кастрюле закипает в четверть часа. По своей привычке Вера
Игнатьевна и к примусу относится с любовью и узнает в нем личный
характер, очень симпатичный и дружеский, а главное, такой… рабочий.

Умеет Вера Игнатьевна разбирать и выражение физиономий грязных

тарелок. Она готова даже улыбнуться, глядя на них, — такой у них
приятный и смешной вид. Они с молчаливым, доверчивым ожиданием
наблюдают за ее хлопотами, они с нетерпением ждут купания в горячей
воде. Наверное, у них кожа чешется от нетерпения.

Вера Игнатьевна любила жизнь окружающих вещей и наедине с ними

чувствовала себя хорошо. Она иногда даже разговаривала с ними. За
работой лицо Веры Игнатьевны оживлялось, в глазах перебегали с шутками
и дурачились смешливые зайчики, полные губы по-домашнему иногда
даже улыбались. Но на глазах у людей, даже у близких, все это
легкомысленное оживление исчезало: неловко было дурачиться перед
людьми, неловко и несерьезно, Вера Игнатьевны не привыкла.

Сегодня она за мойкой посуды только самую малость пошутила, а

потом вспомнила о туфлях Тамарочки и уже до конца думала о них.

Весь этот вопрос о туфлях был изучен ею основательно. Может быть,

было ошибкой покупать розовые туфли только потому, что халатик
розовый, и вообще нельзя же покупать туфли к халатику. Но так уже

случилось, ничего теперь не поделаешь. Потом была длинная история с
коричневым платьем. Платье шелковое, действительно нежно-коричневое.
Оно очень идет к карим глазам и темным кудрям Тамары. Но все-таки
вопрос о коричневых туфлях возник как-то непридвиденно, сначала
казалось, что коричневое платье заканчивает кампанию. Еще третьего дня
Вера Игнатьевна, оставшись дома одна, произвела сравнение. Платье было
нежно-коричневое, а туфли розовые, не такие розовые, как розовая роза, а
чуть-чуть темнее и не такие яркие. На самое короткое мгновение у Веры
Игнатьевны блеснула мысль, что при таких туфлях коричневое платье
носить можно. И сами туфли в этот момент как будто кивнули
утвердительно. Но это была только минутка слабости, Вера Игнатьевна
старалась не вспоминать о ней. Сейчас она вспоминала только
расстроенное личико Тамары, и от этого на душе у нее становилось больно.

В наружную дверь постучали. Вера Игнатьевна встряхнула руками над

тазом и пошла открыть. Она была очень удивлена: в дверях стоял Андрей
Климович Стоянов.

Андрей Климович Стоянов любил библиотеку и книги, пожалуй, не

меньше Веры Игнатьевны. Но он был не библиотекарь, а фрезеровщик, и
фрезеровщик какой-то особенный, потому что другие фрезеровщики его
фамилию произносили не иначе, как в двойном виде:

— Сам-Стоянов.
— Даже-Стоянов.
— Только-Стоянов.
— Ну!-Стоянов.
— Вот-Стоянов.
Вера Игнатьевна в одушевленных предметах разбиралась вообще

слабее, чем в неодушевленных, поэтому не могла понять, что такое в
Андрее Климовиче было специально фрезерное? Правда, до нее
доносились из цехов восторженные сообщения о том, что бригада Стоянова
сделала 270-290 процентов, что в бригаде Стоянова придумали какой-то
замечательный «кондуктор», что бригада Стоянова завела целый цветник
вокруг своих станков, даже шутили, что бригада скоро будет
переименована в «универсально-фрезерную оранжерею имени Андрея
Стоянова». И все же в представлении Веры Игнатьевны Андрей Климович
выступал исключительно как любитель книги. Ей трудно было понять, как
он мог справляться со своими фрезерными, если на самом деле он так
влюблен в книгу. Андрей Климович нарочно устроился работать в вечерней
смене, а на выборах в фабзавком сам напросился:

— Приспособьте меня к библиотеке.

КНИГА ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ (А.С. Макаренко) - часть 14