содержание   ..  10  11  12   ..

Плавания вокруг света и по Северному Ледовитому океану (Федор Петрович Литке) - часть 11

Кроме опытов и наблюдений, имели мы здесь и другую работу. Судно наше с самого начала похода имело небольшую течь, причины которой мы никогда не могли доискаться. За несколько дней до прибытия сюда течь стала усиливаться и достигла, наконец, 4 дюймов в час, так что мы каждую вахту должны были откачивать воду. По тщательнейшему осмотру внутри нашли место течи на левой стороне против бизань-мачты^[406] около 4 футов ниже ватерлинии. Сплошной и весьма плотно заделанный набор не позволял видеть повреждения, но весьма слышно было журчание воды между ним и обшивкой. Для отыскания повреждения нужно было накренить судно на 5 или 6 пазов, для чего и ввели мы его в десятисаженную яму (так назвал капитан Бичи внутреннюю гавань). Причиной течи оказался промах^[407] – ошибка, так часто случающаяся при постройке судов. Замечательно, что медная обшивка, это место покрывавшая, напором воды была вдавлена и, наконец, прорвана; вероятно, она сначала удерживала течь, которая усилилась, когда обшивка прорвалась.

1 мая все наши работы как в обсерватории, так и на судне были кончены, гавань описана подробно тригонометрическими средствами; следующий день прошел в окончательных приготовлениях к морю, а 3 числа мы оставили Порт Лойда, увозя с собой двух единственных обитателей этого места с их имуществом.^[408]

* * *

Уже Кемпфер упоминал об известном японцам большом острове, лежащем в 300 милях от их земли, на котором растут деревья, свойственные жарким климатам, и водится множество рыб и раков 4 или 5 футов длиной (черепахи), но жителей нет, почему и назван он Буне-Сима, безлюдный остров. Более обстоятельное известие о земле этой найдено в описании граничащих с Японией земель, изданном в Иедо в 1785 году, извлечение из которого помещено знаменитым синологом Ремюза в Journal des Savants, Juillet 1817, с копией с японской карты этого архипелага. Сущность японского описания была следующая:

«Под 27° северной широты лежит группа островов, называемых Бонин-Сима, то есть Безлюдные острова, потому что при открытии найдены они необитаемыми. Число всех островов, составляющих сию группу, простирается до 89, из коих два больших, четыре средней величины, четыре малых, а остальные 76 – не что иное, как крутые голые и неудобо-обитаемые скалы. Климат страны сей теплый и земледелию благоприятный. На 10 больших островах есть между гор много весьма плодородных долин, орошаемых источниками и производящих всякого рода овощи и жито и множество трав и сахарного тростника. Рыбная ловля изобильна, и вероятно, что в горах нашлись бы металлы и камни драгоценные.

Настоящее название островов сих есть О-каса-вара-сима, по имени некоего О-каса-вара, открывшего их в старину и составившего карту. После него в 1675 году трое жителей Нанга-сака, отправясь на большой джонке от острова Фатзизио к SO, нашли ту же группу, составили ей карту и описание, которое и публиковали по возвращении в Японию. Наконец, послана туда колония преступников, осужденных в каторжную работу, которые соединились в несколько селений, построили храмы, занимаются земледелием и учредили торговые сношения с империей, от которых получаются значительные выгоды».

Как только описание это появилось в свет, Арроусмит, Пурди и другие издатели карт в Англии поспешили перенести острова Бонин-Сима с японской карты на свои со всеми погрешностями во взаимном положении и особенно в размерах, свойственными китайской и японской картографии; поэтому архипелаг этот занял у них весьма много места и ввел в сомнение географов, не веривших, чтобы на пространстве моря, уже много исследованном, могла укрыться группа, состоящая из 89 островов, частью больших. Следствием этого была, как часто бывает, противоположная крайность: сочли более верным не показывать их вовсе на картах. Читатель помнит, что на нас возложено было осмотром места решить, существуют они или нет, равно и то, что в решении этого вопроса мы были предупреждены английскими мореходами: они нашли острова близ того места, где на их картах означались острова Бонин. Сравнение положения их с японской картой ввело капитана Бичи в новое сомнение: он не узнавал в них островов, упоминаемых в японском сочинении, а полагал, что это те же, что острова Архиепископа (Islas del Arzobispo), находимые на старинных испанских картах. Таково было уже до капитана Бичи весьма правдоподобное мнение адмирала Крузенштерна, и Ремюза и Клапрота; нам кажется даже, что и острова Малабригос, на тех же картах показанные, принадлежат сюда же. Но нельзя и в японской карте и в описании, рассмотрев их ближе, не признать исследованных нами островов. Положение их, расстояние от известных пунктов японского берега, разделение на группы, гавань на западной стороне большого острова, контуром весьма сходная с Портом Лойда, почти не оставляют в этом сомнения. Мы, конечно, не находим теперь здесь ни жителей, ни храмов, ни плантаций, ни даже следов их. Острова эти сделались по-прежнему в полном смысле Бунин, или Мунин, как при первом их открытии, но должно заметить, что японский автор говорит о событии весьма отдаленном: поселенцы могли давно возвратиться в отечество, а карточные японские домики не таковы, чтобы могли долго устоять против разрушительной руки времени, хотя все части островов недостаточно еще исследованы, чтобы сказать утвердительно, что на них совсем нет никаких следов обитаемости. Не следует забывать также, что на острове Пиля были найдены обломки судна, скрепленного наподобие японских,^[409] из чего можно заключить, что острова эти ими посещались.

Острова Бонин-Сима, как мы их продолжаем называть, лежат почти прямо по меридиану от широты 26°36′ до широты 27°45′ в долготе 217°35′. Они составляют 4 группы. Мы осмотрели три северные в твердой уверенности, основанной на словах наших пустынников, что южная описана шлюпом «Блоссом», но с сожалением узнали по возвращении в Европу, что и англичане осмотрели только те же группы. Порт Лойда находится во второй от юга группе, на западной стороне острова, названного ими островом Пиля. Гавань эта отыскана китобойными кораблями, которые, как мы выше видели, простирают с некоторого времени поиски свои до берегов Японии. В начале и в конце промысла заходили они сюда запасаться водой, дровами и черепахами. Немногие останавливались в гавани, но большая часть держалась перед входом ее, под парусами. Гавань эта представляет для мореплавания большие удобства: безопасное убежище во всякое время года, удобный вход и выход, хороший климат, изобилие хорошей воды и дров; в продолжение шести летних месяцев множество черепах, море, изобилующее превкусной рыбой и множеством раков, а с учреждения описанной нами временной фермы – и свиньи, которые в короткое время покроют весь остров; множество противоцинготных трав и кореньев и превосходная пальмовая капуста.

Лес на острове Бонин-Сима

В воде от дождей, текущей с гор, большую часть года, а может быть, и никогда недостатка нет; но если бы в засуху дождевая вода и перевелась, то можно рыть колодцы. Виттрин возле дома своего вырыл колодец сажени две глубиной, в котором всегда была вкусная и свежая вода. Черепахи с марта и до октября покрывают все бухты гавани, в позднюю осень уходят, но отдельные показываются иногда и зимой. Следует опасаться, чтобы свиньи не извели черепах: превосходным чутьем своим отыскивают они ямы, в которых последние кладут свои яйца, и пожирают их. В таком случае убыток, ими причиненный, едва ли будет равняться пользе от них. Но вероятнее, что инстинкт черепах заставит их переселиться на соседние острова, куда свиньи попасть не могут.

Другой неприятель черепахам – вороны, которых здесь великое множество; когда черепаха кладет яйца, они подкрадываются сзади и стараются ловить их. Вороны обижают даже свиней, унося часто малых поросят, а тем, которые им не под силу, откусывают хвосты. Замечательно действие инстинкта: узнав врага, свиньи перед опоросом обыкновенно уходят в густой лес и возвращаются к жилищу, когда поросята их уже подрастут.

Могучий рост деревьев, разнообразие и смешение растений тропических со свойственными умеренным странам свидетельствуют уже о плодородии земли и хорошем климате. Большая часть наших садовых и огородных растений, а может быть, и все развились здесь как нельзя лучше: пшеница, сарацинское пшено, маис; и для винограда лучшего климата и положения желать нельзя. Всякого рода домашние животные, так же как и пчелы, могли бы размножаться здесь очень скоро. Словом, с немногочисленным, но трудолюбивым населением маленькая группа эта в короткое время могла бы сделаться изобильнейшим во всех отношениях местом.

Заселение здесь для народа, имеющего торговлю с Японией, островами Лучу и Китаем, было бы весьма важно, и исполнение его не сопряжено ни с какими затруднениями. Китайцы, умирающие с голоду в своем отечестве, охотно согласились бы переселиться на землю, столь мало удаленную от их родины и имеющую подобный климат. 50 семей земледельческих в немногие годы изменили бы вид гор Бонинских, которые теперь привлекают диким своим великолепием, а тогда стали бы пленять картинами, подобными тем, которые восхищают мореплавателей у берегов Японии и Китая. Гавань с небольшими трудами и издержками можно бы сделать совершенно неприступной. Я удивлюсь, если англичане не оснуют поселения на этих островах, иначе принятие их во владение было бы совершенно бесцельно. Колония эта была бы для них важна не столько ради южноморских китоловов, сколько для китайской торговли – открытой и запрещенной.^[410]

По словам Виттрина, зима здесь весьма умеренна. Осенью бывают жестокие ураганы, сопровождаемые иногда землетрясением и наводнением. В октябре господствуют бури от NO, а в апреле от SW; с мая начинается постоянная хорошая погода, особенно при западных ветрах, восточные же приносят пасмурность. Напротив, зимой северо-восточные ветры приносят хорошую погоду.

Оставив Порт Лойда, осмотрели мы две северные группы островов Бонин-Сима (названные капитаном Бичи по именам капитанов Кетера и Парри) и потом направили курс к Камчатке. Дней пять шли мы успешно со свежими и частью крепкими восточными ветрами и весьма дурной погодой. 8 мая в широте 33¹/₂° и долготе 214¹/₄° настал штиль, продолжавшийся с малыми перерывами целую неделю. 15 мая задул весьма свежий SO ветер, продолжавшийся трое суток с лишком и донесший нас за это время до широты 45¹/₂° и долготы 202¹/₂°. Мы очень чувствовали перемену широты: термометр опустился до +3 °C, мы готовы были надевать шубы. С 20 мая настали опять маловетрия или совершенные штили, томившие нас больше недели и тем более неприятные, чем ближе мы находились уже к порту. 23 мая поутру достали мы дно на 180 саженях и вскоре потом, по прояснении густого тумана, увидели берег Камчатки. Свежий южный ветер пронес нас скоро вдоль него. К вечеру совершенно прояснило, и весь камчатский берег открылся нам в великолепной панораме; все сопки от Второй до Коряцкой видны были ясно. Они изображены очень верно в Атласе адмирала Крузенштерна. Поутру 29 мая осмотрели мы устье Авачинской губы, а в первом часу пополудни положили якорь в Петропавловской гавани.

Обманувшись в надежде запастись сухарями на Марианских островах, имели мы их теперь, хозяйственно, не более как на три месяца. Для пополнения этого необходимого запаса, так, чтобы можно было дойти до Манилы, решил я купить здесь ржаной муки и оставить несколько человек для выпечки из нее сухарей в наше отсутствие. Разные распоряжения, приготовление бочек и прочее, так же как и изготовление карт и журналов за зимнюю кампанию, для отправления в Россию, и другие дела продержали нас на Камчатке дольше, нежели мне хотелось. Не раньше 14 июня могли мы выйти из гавани в Авачинскую губу.

Старший мой офицер, лейтенант Завалишин, должен был оставить здесь экспедицию. Не весьма крепкое его здоровье от больших трудов, им понесенных, расстроилось до такой степени, что медики признали невозможным, без явной для него опасности, сопровождать нас в суровый климат, где нам теперь предстояло действовать, и он счел лучшим воспользоваться отправлением в Охотск транспорта, чтобы возвратиться в Россию. Это была весьма чувствительная для меня потеря, ибо я лишался в Завалишине весьма хорошего помощника. Все касавшиеся описей работы лежали почти исключительно на нем, так же как и попечение о шлюпе в частые мои пребывания на берегу для опытов и наблюдений, и все эти обязанности им исполнялись с деятельностью и искусством.

Китлиц, рассчитывавший, что лето на Камчатке и поездки внутрь полуострова, для которых обещана ему была от областного начальства всевозможная помощь, гораздо больше могут принести пользы естественной истории, нежели плавание вместе с нами в страны пустые и бесплодные, решился также остаться здесь до нашего возвращения.

Глава одиннадцатая

Плавание вдоль берегов Камчатки, земли коряков и чукчей до Берингова пролива. – Пребывание за Карагинским островом, в губе Св. Лаврентия и заливе Св. Креста. – Возвращение на Камчатку. – Замечания о чукчах.

При всем нетерпении нашем выйти в море должны мы были потерять еще один день: выходя из Авачинской губы, стали мы на мель, лежащую против Раковой губы. Покуда снимались, западный ветер сильно окреп и не позволил нам в тот же день вторично сняться с якоря; но на следующий день (15 июня) вместе с рассветом были мы уже под парусами. Выйдя в море, взяли мы курс прямо к Шипунскому Носу со свежим западным ветром. Все сопки и приметнейшие пункты берега видны были хорошо и могли быть связаны надежно. Мы продолжали держаться близ берега, пока совершенно смерклось, а тогда легли поперек Кроноцкого залива, прямо к мысу Кроноцкому. Я не имел возможности заняться подробной описью всего Камчатского берега, которая взяла бы столько времени, что мы до дальнейших и еще менее известных мест совсем бы не дошли; намерение мое было только определять геогеографическое положение главнейших пунктов, между которыми подробная опись может быть включена после по частям с гораздо меньшими затруднениями.

Растительность внутренней части Камчатки

Поутру (16 числа) видели в одно время сопки Авачинскую, Коряцкую, Жупанову и Кроноцкую, первые две в 82, последнюю в 68 милях. Кроноцкая сопка похожа на Вилючинскую, имея вид правильного конуса, но, кажется, несколько отложе той. Левее ее видна гора с довольно плоской вершиной и возле нее маленькая остренькая горка, похоже те самые, которые потряслись при переходе горы Шевелючь – с прежнего на нынешнее место.^[411] Вершина Кроноцкой сопки была в снегу, но на скатах лежал он только местами. Тщательное измерение показало высоту этого потухшего вулкана 11 066 английских футов, то есть немного более Этны. Мы ее видели от Шипунского мыса в сумерки и неясном горизонте в 95 милях, а на обратном пути в Камчатку в 120 милях очень ясно.

За Кроноцким мысом, который мы миновали вскоре после полудня 17 июня, стали показываться далеко к северу горы, между которыми нетрудно было распознать исполинскую Ключевскую (иначе Камчатскую) Сопку. Мы поспешили измерить ее высоту. В огромном расстоянии 104 итальянских миль поддерживала она еще угол в 50¹/₄° (с высоты 15 футов). Измерение было надежно, но все же жаль, что нам впоследствии не удалось повторить его. Эти данные показывают высоту сопки 16 542 фута.^[412] Итак, она на 800 с лишком футов выше Монблана, некогда почитаемого высочайшей горой в свете, и, за исключением вершин Гималайского хребта и одной или двух гор в Китае, превосходит вышиной все измеренные доселе горы Азии.^[413] Фигура ее коническая, но вершина не острая, а немного усеченная. Несколько левее ее видна также весьма высокая, однако гораздо ниже ее гора с зубчатой, неправильной вершиной, которую камчадалы, кажется, называют Иглой. От этой горы простирается между S и W хребет снежных гор, понижающийся к югу.

В следующие два дня мы штилевали или с тихими ветрами медленно подвигались к Камчатскому носу и вдоль берега этого полуострова. Пасмурная погода не помешала нам открыть большие несообразности в картах этой части берега; 20 июня поутру прояснило. Мы находились против большого в горах разрыва, где весьма низкий берег, изогнувшись бухтой к NW, неприметной покатостью поднимался к S и W. За низменностью этой не видно было до самого горизонта ни одного холма, покуда из-за южной половины ближайших гор не вышла великолепная Ключевская Сопка со спутниками своими – упомянутой зубчатой горой слева и двумя плоскими справа. Все эти горы несравненно ниже ее, однако сплошь покрыты были снегом, которого и на ней лежало много, но полосами. Утренние лучи солнца, отражаясь от них, ярко рисовали их на небесной дали, невзирая на превеликое расстояние (Ключевская Сопка находилась от нас опять ровно в 104 милях). К несчастью, одно досадное облачко не оставляло вершины ее и лишило меня возможности повторить измерение ее высоты. Взамен того верные пеленги дали средство определить положение ее с точностью. Она и отсюда является конусом, несколько усеченным, ось которого относится к диаметру основания почти как 1¹/₂:2. Низменный разлог между горами облегает крайнюю восточную сторону большого Нерпичьего озера, которого исток соединяется с устьем реки Камчатки и которое, по словам Крашенинникова, «через весь Камчатский нос переливается».^[414]

К северу берег оканчивался высоким утесистым мысом, перед которым стояли 3 кекура, один высокий и два пониже. По этим признакам невозможно было не узнать в нем Столбового мыса, а в речке, устье которой лежит в 25 милях к W от мыса – Столбовской речки.^[415] Определением всех этих пунктов берег на расстоянии последних 40 или 50 миль принял вид, совершенно согласный с тем, что повествует Крашенинников о своем Камчатском носе, как в гидрографических описаниях обстоятельно объяснено.

Отсюда легли мы к видимому на север мысу, который я считал Озерным. Мы поравнялись с ним на следующее утро, но здесь погода совершенно испортилась: берега закрылись туманом, и мы должны были лавировать короткими галсами до вечера 22 июня, когда несколько прояснело и к северу показался Карагинский остров.

Оставляя в прошлом году Камчатку, просил я помощника областного начальника, капитан-лейтенанта Кузмищева при объезде области зимой собрать у приморских жителей какие можно будет сведения о Камчатском береге. Между прочим, обитатели берегов реки Караги рассказывали ему, что на западном берегу Карагинского острова, против устья реки есть их гавань шириной в устье с версту, далее вверх шире и в которую киты подходят к самому берегу. Увериться в справедливости известия этого было для меня весьма важно, поскольку существование такой гавани в этом месте дало бы мне средство описать все прилежащие берега, даже в осеннее время. По этой причине решил я посвятить несколько дней на обозрение западного берега Карагинского острова, и если найдется гавань, то, не медля, идти к северу, с тем чтобы воротиться сюда позже, когда пребывание в больших широтах будет невозможно, да и здесь отыскивание гавани было бы затруднительно и опасно.

Поутру 25 июня увидели мы себя против SW оконечности Карагинского острова, которая издали кажется отдельным островком, оттого что соединяется с северной гористой только низменным перешейком, через который видны высокие горы на материковом берегу. К западу в весьма большом расстоянии видны были местами высокие горы, частью покрытые снегом, частью со странными столбчатыми и трубообразными вершинами. Вследствие большой отдаленности не могли мы определить ни одной из этих гор.

Тихие западные ветры с прекрасной погодой продолжались весь день. Мы лавировали к SW оконечности острова, от которой, как нам казалось, простиралась к W длинная кошка,^[416] и так как известия карагинцев говорили о подобной кошке у гавани, то мы надеялись, что находимся уже близ искомого места. Уже стемнело, когда мы вошли в пролив между островом и материковым берегом, но так как ветер был тихий, глубина умеренная и ровная, то мы и продолжали идти к берегу острова и, придя на глубину 8¹/₂ сажен (грунт – песок с илом), положили якорь.

Поутру увидели мы себя в бухте, окруженной низменным берегом, но еще не в гавани; для отыскания ее отправил я мичмана Ратманова на гребном судне вдоль берега к NO, а между тем сам с естествоиспытателями съехал на ближайший берег. Эту часть острова образует кошка, покрытая сухой тундрой, ольховым кустарником и довольно густой зеленью. Довольно глубокая и быстрая речка, но мелкая в устье, извивается вдоль этой тундры. Гуси, утки и кулики во множестве встречались на берегах ее, но, к удивлению, они были столь дики, что успех охотников наших был весьма невелик. Кекуры, замеченные у южной оконечности острова, обещали лучший успех; два алеута, отправленные туда поутру на байдарке, привезли к вечеру до 200 ар, набитых палками, и могли бы добыть втрое, если бы байдарка столько могла поднять.

Птичьи горы у северо-восточных берегов Сибири

по акварели Э. Пегуэль-Лёше

Мясо птиц этих хотя черно, но очень вкусно, как и их яйца; оно даже дает весьма хорошую похлебку. Охотники наши видели следы медведей, несколько красных лисиц и в одном месте выкинутого морем моржа; но нигде никаких следов человека.

День был знойный, черный песок, из которого состоит берег, был раскален, но на 1 фут ниже встречался уже плотный лед, свидетельствовавший о суровости климата и о том, насколько подобные погоды здесь редки; на северо-западных скатах холмов лежало также много снега.

Этот и следующий день занимался я разными наблюдениями и описью ближайшего берега. Тучи комаров необыкновенно затрудняли эти работы. При астрономических наблюдениях два человека должны были беспрестанно хлестать ветками по лицу и рукам, а магнитные наблюдения невозможно было производить иначе, как разводя в палатке огонь из хвороста и торфа, едкий дым которого выгонял не только комаров, но часто и самого наблюдателя: я припомнил страдания Гумбольдта на берегах Ориноко.

В оба эти дня воздух был насыщен парами, которые, особенно около полудня, странным образом искажали предметы и не весьма отдаленные. Шлюп в 2 или 3 милях то сжимался, то растягивался, а иногда почти совсем исчезал. Горы материка беспрестанно изменяли вид, так что часто нельзя было узнать той же горы.

Около полудня 26 июня мичман Ратманов возвратился, не найдя никакой гавани. В первый день проехал он 15 миль вдоль обрывистого берега, простиравшегося между NO и N без всяких бухт и пересекаемого только речками или ручейками, сбегавшими с гор водопадами, и остановился ночевать близ речки, изобиловавшей рыбой и птицами, на берегах которой видны были развалины юрт и балаганов. Медведи расхаживали по берегам стадами; несколько зверей было застрелено. На следующий день он проехал еще 5 миль до другой речки, где также видны были остатки нескольких жилищ, но со столь же малым успехом в главном деле, и потом возвратился.

Поездка эта доказала, что Карагинский остров имеет гораздо большее протяжение, нежели я, основываясь на прежних картах, ожидал, и что, следовательно, необходимо мне идти со шлюпом далее по проливу к северу. Снявшись на следующий день с рассветом, пошли мы сначала срединой пролива, а потом ближе к материковому берегу, чтобы привязать к описи некоторые пункты и с этой стороны. В 3-м часу пополудни находились мы против устья значительной реки, русло которой растворилось между высокими горами на NW. Холмы, по обеим сторонам реки возвышавшиеся, покрыты были лесом; самое же устье ограничивалось весьма низкими мысами. К S и SO от устья простирались на большое расстояние кошки, на которых видны были как будто для знаков поставленные шесты. Стремительно уменьшавшаяся глубина не позволила нам подойти к ним ближе чем на 6 или 7 миль; однако мы достаточно их рассмотрели, чтобы найти в них большое сходство с тем, что в часто упоминаемых известиях^[417] сказано было об устье реки Караги; чтобы убедиться в том, что это точно она, следовало теперь искать кошки под берегом острова, к которому мы по этой причине и легли, и действительно скоро увидели весьма длинную кошку, простирающуюся от острова к W и SW. Тут следовало, наконец, быть искомой гавани, на которую, однако, нимало не походила открытая бухта, образуемая этой кошкой. Придя уже в сумерки в эту бухту, положили мы якорь на глубине 7 сажен (грунт – песок с илом).

С рассветом отряжены были Ратманов и Семенов для продолжения описей. Уже не оставалось сомнения, что мы находимся точно в том месте, о котором говорили карагинцы, и, следовательно, – надежды обрести здесь такую гавань, как ожидали; но теперь предстояло отыскать Малый Карагинский или Верхотурский остров, лежащий, по тем же известиям, только в пяти верстах к северу от Большого. Описатели возвратились поздно вечером: кошка протягивается на 7 миль к W и SW и образует в верхнем конце гавань 10 футов глубиной и, следовательно, годна только для малых судов. Мичман Ратманов нашел в полумиле от речки, которой кончилась первая его опись, другую, ей подобную, и между ними на высоком яру развалины многих юрт и балаганов, по которым нельзя было не узнать речек Уимновской и Игнилковской.^[418] Дальше на кошке встречались только ручьи.

Весь день продолжался штиль при ясном небе, но густом, сухом тумане по горизонту, подобном дыму, то совсем закрывавшем предметы в 2 или 3 милях расстояния, то странно их искажавшем. Около судна во всех направлениях играли большие стада касаток и тюленей и морских птиц. Рыбаки наши имели весьма удачный улов в речке Игнилковской. При заграждении устья неводом в полную воду вся рыба, зашедшая в речку с приливом, оставалась в добычу. Оставив свежей рыбы на всю команду, могли мы еще несколько бочек посолить. Наибольше всего попадалась горбуша, а также гольцы, камбала, кунжа и вахня. Застрельщики воротились с пустыми руками, не встретив на берегу ничего, кроме медведей. Взамен того нашли мы здесь довольно много разных растений, годных в похлебку и салат.

Штили и туманы продержали нас на месте еще два дня. В это время гребные суда осмотрели берег Карагинского острова до дальнейшей к NO оконечности. Верхотурского острова не было видно с самых высоких мест, на которые можно было взойти.^[419]

1 июля снялись мы рано поутру с якоря и со свежим ветром вышли в море опять около южной оконечности острова, названной мысом Крашенинникова. Тихие ветры между О и OSO с зыбью и туманом продолжались до следующего полудня (2 числа), когда несколько прояснилось, и мы спустились вдоль восточной стороны острова. Вечером 3 июля миновали NO его оконечность и привязали к описи пункт, которого достигал от SW поручик Семенов, и таким образом кончили опись этого большого острова. SO сторона его гораздо более дика, чем противоположная, хотя на последней и больше лежало снега. Он образует несколько изгибов, но признаков сколько-нибудь закрытых бухт ниже не было. Ручьев, стекающих в море водопадами, встречалось много, а близ NO оконечности виделись приметы порядочной речки.

Около полудня стал показываться к NNW островок, в котором мы узнали Верхотурский и который, вместо 5, лежит почти в 50 верстах от Карагинского. Подобные несообразности в сведениях от полудиких людей через полудиких же переводчиков неизбежны. Переводчик, не имея и отдаленного понятия о вещи, составляющей предмет расспроса, и сам едва понимая силу слов, передает вопрос дикарю, который часто долго не может понять, чего от него хотят; какова же должна быть ясность ответа, который тем же путем возвращается к вопрошающему? К тому же присоединяется свойственная диким подозрительность при таких расспросах, а больше всего великое отличие понятий их от наших, даже о самых простых вещах, о большом и малом, о близком и далеком и пр.^[420] Впоследствии изведал я опытом, сколь мало полезны бывают такие переводчики, когда предмет, о котором спрашиваешь, сколько-нибудь выходит из тесного круга их понятий.

Не прежде полуночи сравнялись мы с Верхотурским островом и до утра 4 июля держались под малыми парусами. Почти всю ночь любовались мы необыкновенным зрелищем: большая часть леса, покрывавшего ближайший материковый берег, находилась в пламени; огненные струи быстро пробегали в разных направлениях по смолистым кустарникам, иногда пламя клубилось кверху, иногда показывался прямой ряд огней, совершенно как при искусственном освещении. Подобные лесные пожары случаются здесь, как и везде, больше всего от неосторожности прохожих или охотников.

С рассветом приступили мы к описи Верхотурского острова. Он имеет миль 7 или 8 в окружности; южная и восточная его стороны круты, но от NW протянулся низменный мыс, на котором видны кресты, балаганы и развалины юрт, следы посещений олюторцев и камчадалов, которые переезжают на этот остров для промысла чернобурых лисиц и иногда тут зимуют. Зверь этот до сих пор водится исключительно тут; на Карагинском острове нет его вовсе и на соседнем материковом берегу весьма немного. Суеверная какая-то боязнь, заставляющая олюторцев, по словам Штеллера, беречь этого зверя, объясняет, может быть, то странное обстоятельство, что его до сих пор на таком малом пространстве совершенно не извели.

До полудня держали мы в пролив между островом и лежащим от него к NO в 12 милях мысом материкового берега, которому следовало быть Ильпинским. Мыс этот низмен, но к О от него идет высокий берег. В проливе есть несколько кекуров и весьма опасный, почти вровень с водой, риф, вероятно, и подводные банки, ибо глубина наша внезапно уменьшилась до 10 сажен и заставила нас поворотить. К W от Ильпинского мыса на небольшое расстояние видно было продолжение берега; дальше влево на 5 или 6 румбов показывались только местами вершины округленных холмов. Высоких гор совсем не было. Эта часть – самая узкая и низкая по всей Камчатке, а потому справедливо считается северным пределом этого полуострова (в смысле географическом).

Карагинские острова и окружающий их материковый берег не были до сих пор видены ни одним из известных мореплавателей, кроме Синдта. Беринг видел однажды сквозь туман один только пункт. К сказанному нет надобности присовокуплять, что положение их на картах не имело и тени сходства с истиной.

Острова эти в старину обитались коряками, которых в половине прошедшего столетия насчитывали там до ста душ; ныне одни только развалины юрт свидетельствуют о бывшем некогда населении.

Определив положение как острова, так и видимых предметов материкового берега, легли мы к востоку, намереваясь по дороге обозреть еще Олюторский мыс. Но погода, доселе нам благоприятствовавшая, тут совершенно испортилась. Поутру (5 числа) настало ненастье при свежем ONO ветре, который к вечеру обратился почти в бурю. Неправильное волнение вызывало сильную качку. Шлюп почти черпал бортами воду, которой смыло большую часть подветренной сетки. Поутру (6 числа) ветер стих, а вечером задул от SW, и мы пошли опять прямо на Олюторский мыс. В следующий вечер находились от него по карте Адмиралтейского Департамента не далее 20 миль, но густая пасмурность не позволила ничего видеть, и потому взяли курс, параллельный направлению берега, чтобы при первой благоприятной перемене к нему подойти. Ветер опять перешел к N, потом затих, и в следующие три дня продолжались маловетрия с разных сторон и штили, не производя никакой перемены в погоде. Во все это время мы мало подвинулись вперед. 11 числа с утра установился ветер между S и SW, и мы взяли теперь курс на мыс Св. Фаддея. Густой туман к вечеру несколько прошел, и мы увидели берег этого мыса на NW в 23 милях. Ночь правили на N, параллельно ему, надеясь, что поутру прояснеет и нам удастся определить хотя бы этот пункт, но скоро туман сделался еще гуще прежнего и вынудил нас продолжать путь к Чукотскому носу.

Видя столь постоянное ненастье, радовались мы, что успели использовать несколько ведреных дней конца истекшего и начала настоящего месяца. Если б мы, не останавливаясь у Карагинского острова, продолжали идти к N, то употребили бы все хорошее время на переход и к этому времени ничего еще не успели бы сделать.

Окруженные густым туманом, редко позволявшим видеть дальше 20 сажен, плыли мы быстро к NO. Поутру 14 июля туман обратился в дождь, отчего горизонт несколько прояснился и сквозь густой мрак обозначались к SO верхи гор острова Св. Лаврентия. Осмотревшись таким образом, правили мы со свежим SW ветром прямо срединой Берингова пролива. На другой день стихло и очистилось, и мы увидели себя среди многочисленного архипелага островов. Вершины гор обоих материков, между которыми лежащие низменности скрывались в отдалении, казались островами. Некоторое время потребовалось на то, чтобы осмотреться и, так сказать, разобрать все видимое. Покуда не определили места своего наблюдениями, считали мы Восточный мыс одним из островов Св. Диомида, оттого что пустой промежуток от него до ближайших гор к S составлял не менее 3 румбов. Я склонен думать, что подобная обманчивость служила поводом к мнимому открытию острова Ратманова.

Целый день продолжался штиль при довольно ясной погоде. Хорошие наблюдения служили к определению долготы Восточного мыса и некоторых других мест. Все это с должной подробностью изложено в своем месте.

Под вечер сделался NO ветер, и мы легли к губе Св. Лаврентия, где нам нужно было остановиться по многим причинам. В крепкий ветер у мыса Олюторского лопнула у нас грот-марсовая краспица, повреждение, которое в море нельзя было исправить. Требовалось, сверх того, поверить хронометры, сделать магнитные наблюдения и пр. Поутру (16 числа) миновали мы селение Нунягмо, обитатели которого с пригорка спокойно на нас смотрели. Ветер скоро стих совершенно и вынудил нас стать на якорь перед устьем губы.

Едва успели мы остановиться, как увидели едущих к нам с разных сторон из прибрежных селений чукчей. «Тарова, тарова» (здорово), – издали уже раздавалось. Повторяя это слово, гладили они себя по голове. Странный жест этот переняли они у русских, которые, кланяясь, откидывают всегда для обнажения головы капюшоны кухлянок,^[421] в которых все в том краю ходят. Чукчи делают то же рукой и когда ничего на голове нет. Они пристали к борту, без околичностей взошли на судно безбоязненно. Комплиментам не было конца, и один из гостей, найдя меня, вероятно, не довольно учтивым хозяином, так как я встречал гостей с покрытой головой, очень вежливо снял с меня шапку и, кланяясь, повторял: «Тарова». Несколько папуш табаку, розданные на всю компанию, и несколько иголок для особ прекрасного пола скоро сдружили обе стороны. Это, однако, не мешало им просить сверх того пошки (так называют в Сибири нюхательный табак), который они с жадностью в себя втягивали.

Чукчи

Рисунок А. Э. Норденшельда

Имея двух переводчиков, надеялся я собрать в предстоявших нам частых сношениях со столь мало еще известными азиатскими племенами довольно много занимательных о них сведений, но, к сожалению, с самой первой минуты убедился, что они, кроме того, когда нужно что-нибудь выменять или купить, почти вовсе бесполезны. Добрые, но крайне ограниченные старики эти, прослужив весь свой долгий век толмачами на ярмарках и у окружных комиссаров, не только не приобрели привычки толковать с инородцами о чем-нибудь другом, но, что для нас было хуже всего, не оставили еще навыка, со времен Павлуцкого вкоренившегося, видеть в них все еще немирных и излишней своей осторожностью нередко расстраивали беседу. Я не мог отучить их муштровать чукчей, чему, вероятно, научены они комиссарами на ярмарках: только чукча сделается немного фамильярен, чего я всегда искал, толмач его останавливает, чтобы перед командиром не забывался; покажется ли ему, что чукча чем-нибудь обеспокоился, он его успокаивает, гладит, приговаривая: «Меченки» (хорошо, добро), и чукча, ни о чем не думавший, и точно начнет подозревать. Я не говорю уже о плохом знании языков и природной бестолковости обоих. Иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с большим успехом, нежели через толмача.

Весь день провели мы в беседе с чукчами очень весело. Несколько сменных чукчей, с которыми один из толмачей наших встречался на Гижигинской ярмарке, очень пристойно провели несколько времени у меня в каюте, охотно и терпеливо отвечая на мои вопросы. Перед прощанием очень тонко и издалека завели речь о том, как они, возвратясь в табун, будут хвалиться, что начальник их хорошо принял и угостил, как другие им верить не будут, потому что им нечем доказать нашей щедрости, и пр. Все клонилось к тому, чтобы подарить им еще по нескольку листов табаку. Мы наблюдали, чтобы всех одаривать поровну, но не заметили, однако, такой зависти между ними, как по описаниям прежних мореходов ожидали.

Часу в 7-м поднялся тихий ветер от SO и тотчас нанес густой туман, но так как мы лежали против самого устья, то и нетрудно нам было войти в губу и положить якорь на спокойном и безопасном месте.

В следующие два дня занимались мы исправлением поврежденного марса, астрономическими и физическими наблюдениями и другими работами и были в беспрестанных сношениях с чукчами, которых по нескольку семей расположено было в разных местах губы под байдарами, кроме чукчей из селения Пнаугун, которые жили в юртах. Многие из них посещали астрономическую мою палатку; мне любопытно было видеть, какое впечатление произведут на них совершенно новые и непостижимые для них предметы, которые и в других местах, населенных людьми более просвещенными, заставляли меня иногда опасаться не прослыть колдуном. Чукчи рассматривали их с любопытством, но не показывали ни подозрения, ни докучливости, напротив, все были ласковы и старались на наши шутки и ласки отвечать тем же. Одного весьма дюжего чукчу потрепал я в знак дружбы по щеке и в ответ получил внезапно такую пощечину, от которой едва с ног не свалился. Придя в себя от удивления, вижу предо мной моего чукчу с улыбающимся лицом, выражавшим самодовольствие человека, удачно показавшего свою ловкость и приветливость, – он меня также хотел потрепать, но рукой, привыкшей трепать одних оленей.

Рыбаки на Камчатке

Селение Пнаугун состоит из одних летних юрт; на зиму обитатели его удаляются в Нунягмо, где живут в землянках. Нас ласково приглашали в юрты, которые мы все посетили, невзирая на отвратительную в них нечистоту. Разные железные вещи и табак служили нам лучшими рекомендациями для знакомства с обоими полами. Молодые женщины все были очень веселы и забавляли нас скачкой на лахтаках, описанной в другом месте.

Под одной из байдар нашли мы старого, разбитого параличом оленного чукчу из ближнего стана. В семье его бросился нам в глаза человек с лицом мужским, но в женском наряде, отличавшемся особенной тщательностью уборки: это был один из того рода людей, которые встречаются у всех азиатских народов, не просвещенных христианством. Пристрастие свое к известному противоестественному пороку чукчи приписывают наущению дьявола, который между другими напраслинами и эту должен понести, не имея в наш век средств оправдаться, как перед брамином в басне.

19 июля были мы готовы выйти в море, но совершенный штиль при густом тумане продержал нас целый день на месте.

Хворый чукча, по сделанному накануне уговору, доставил нам 6 оленей, за которых была условлена цена: 1 топор, 1 ножик, 4 пары ножниц, 1 котел медный и 5 папуш табаку. Само собой разумеется, что полученное в подарок его женами, детьми и помянутой выше особой превосходило, может быть, вдвое эту цену. Старик и сам посетил шлюп в байдаре, но так как едва шевелил членами, то не мог взойти на судно.

Весь этот день, как и в предшествующие, были мы окружены байдарами; торговля мелочами, рассказы, шутки, песни не прекращались; всходившие на судно, числа которых мы под конец не ограничивали, вели себя как нельзя пристойнее, словом, это были совсем не те чукчи, каких мы по прежним описаниям думали здесь найти. Неоднократные дружеские посещения наших и других судов могли, конечно, произвести добрую перемену в их расположении, но мне кажется, что они никогда не были столь беспокойным народом, как их описывали. Они были не мирны, покуда с ними обращались дурно, с переменой же обращения и они переменились. Однажды вкоренившееся мнение не скоро может исчезнуть: на Колыме их до сих пор боятся, как нелюдей, между тем как небольшая артель русских без всякого опасения живет на Анадыре совершенно в руках у чукчей. Все это я говорю об оленных, которых и здесь около нас было довольно, оседлые же всегда слыли тихими.

Несколько разредившийся туман позволил нам после полудня 20 июля сняться, однако же в устье губы должны мы были опять положить якорь. На следующий день задувавшие и опять утихавшие ветерки несколько раз заставляли нас сниматься и опять становиться на якорь. Положение наше, в нескольких кабельтовых от берега, было довольно неприятным до самого вечера, когда нам удалось миновать мыс Крлеугун.

После этого пятеро суток продолжались весьма тихие ветры при густых туманах, с которыми мы должны были держаться на одном месте без всякой пользы. Все это время успели мы только определить вторично долготу мыса Восточного. 27 июля поутру находились мы между мысом Крлеугун и губой Мечигменской. Губы этой, простирающейся на большое расстояние в глубь суши, известно до сего времени одно устье. Я намеревался описать ее, однако в том только случае, если ветер не позволит продолжать описи дальше к югу, что было гораздо важнее. С весьма тихими ветерками подвигались мы медленно к устью этой губы. Около 4 часов показались балаганы на низменных кошках, образующих это устье, и люди на них, как будто по морю ходящие; самый же берег стал виден гораздо позже. При совершенном штиле буксировались мы до 10-го часа, когда свежий NW ветер заставил нас положить якорь, не доходя 1¹/₂ миль до устья губы.

В продолжение дня выезжало к нам из окрестных селений много чукчей, частью уже нам знакомых; они рассказывали, между прочим, о судне, заходившем к ним назад тому несколько лет и обещавшем прийти опять через 3 года, но не бывавшем. Конечно, они имели в виду «Благонамеренный». На многих были медали, розданные в эту экспедицию, которые они, вероятно, часто носят, потому что изображения на многих едва не совсем уже сгладились.

Свежий NW ветер, поднявшийся с вечера, установился, и мы, привязав только губу Мечигменскую к описи, продолжали поутру (28 числа) путь наш к югу, описывая берег. Около полудня поравнялись с северным из двух заливов, упоминаемых Куком,^[422] который показался нам вдающимся на большое расстояние в сушу и в вершине своей окруженным высокими, острыми горами. Кук посчитал этот залив мелководным, мы тоже склонны были так думать, встретив в одном месте с лишком в 5 милях от берега только семь сажен глубины, и потому весьма удивились, когда, поравнявшись с устьем его, не достали дна на 30 и 40 саженях, хотя здесь и посреди моря нет нигде более 27 сажен. Мы направили курс в губу эту, в самом устье, имеющем от 5 до 6 миль ширины, нашли 40 и 35 сажен, а мили две дальше на расстоянии около 1 мили от устья речки, стекающей с северного берега, – 8 и 9 сажен при илистом грунте, где и положили якорь.

Нимало не мешкая, отправил я офицера на байдаре для отыскания по северному берегу более удобного места, поскольку то, где мы стояли, было совершенно открыто с моря. В то же время другая партия отправилась в упомянутую речку, на берегу которой находилось несколько чукотских юрт. Эта партия привезла неожиданное известие, что мы находимся в проливе, отделяющем от материка большой остров Аракамчечен, лежавший от нас теперь к югу, и несколько других. Узнав это, решился я, не дожидаясь возвращения байдары, идти со шлюпом дальше к средине пролива, откуда удобнее было бы исследовать его гребными судами. Но прежде нужно было определить положение северного устья, и по этой причине остались мы еще на месте половину следующего дня. Я занялся наблюдениями в устье речки, называемой чукчами Марич, другие с вершин окружающих гор обозревали положение окрестных мест и брали пеленги, естествоиспытатели занялись исследованиями по своим частям. Мы не забыли посетить оленных чукчей, которых довольно большой стан расположен был на горе в небольшом расстоянии. После полудня все собрались на судно и часа в 3 с задувшим кстати от востока ветром снялись с якоря.

Тип жилищ на Камчатке

Мы отошли не более 5 миль по проливу, как заштилели под высоким берегом острова Аракамчечен и тихо подвигались вперед. Глубина милях в трех от берега была 40 и 50 сажен. Скоро увидели байдару нашу в SW углу пролива и, придержавшись к средине, дали ей сигнал. Она соединилась с нами уже в сумерки; Семенов не мог нигде найти якорного места, но открыл значительную губу (называемую чукчами Пенкегней), вдающуюся из пролива к SW, в устье которой глубина была 60 и 70 сажен подле самых утесов. Я не сомневался, что найду, наконец, хорошее укрытие, но на первый раз нужно было сыскать, где бы провести ночь; подойдя к большому острову, нашли мы хорошую глубину и положили якорь.

На рассвете (30 июля) увидели, что нам ночью удалось попасть в такое место, какое не всегда и днем можно найти, почему я и решился отсюда производить подробное исследование пролива и как следует расположился на двух якорях.

Мыс Восточный

По акварели Э. Пегуэль-Лёше

Пока делались приготовления к намечаемым поездкам, ходил я на самую высокую гору острова Аракамчечен, с которой был обширный и прекрасный вид на все окрестные места от губы Св. Лаврентия к N до острова Св. Лаврентия к S. Пролив со всеми его заливами и островом лежал пред нами, как на ладони. Гора эта сделалась, таким образом, одним из важнейших пунктов настоящей описи, поскольку посредством нее связался по долготе весь этот берег, начиная от мыса Восточного до Чукотского носа. Мы назвали ее горой Афос, а пролив – по имени нашего судна: с 19 июня 1807 года эти два имени сделались неразлучными в воспоминании каждого россиянина и особенно каждого русского морехода.

Мичман Ратманов, отправленный для описи западного берега острова, открыл на этом берегу небольшую, но весьма спокойную гавань, лежащую почти в самом устье пролива, которая была названа по имени этого усердного офицера.

Весь этот день были мы окружены байдарами, наполненными веселым, шумным, но не вздорным народом. Несколько человек было в однолючных байдарах.

Поутру (31 числа) приступили мы к описным работам: с баркасом и байдаркой отправился я в сопровождении мичмана Глазенапа и Постельса^[423] в южную половину пролива, возложив на мичмана Ратманова описание W берега, начиная от губы Пенкегней. На южном весьма низком мысу острова, называемом Пагелян, где обсервовали широту, встретили мы несколько байдар, наполненных чукчами. Дружелюбие приятелей наших в губе Св. Лаврентия можно было отчасти приписать неоднократному сообщению их с европейскими судами. Здешние никогда судов в глаза не видывали, но были точно так же ласковы и смирны, нимало не мешали нам работать; некоторые из них не имели понятия о письме, даже и по слухам, и очень удивлялись, когда я несколько длинных имен чукотских, которые сначала едва выговаривать мог, после, смотря на бумажку, говорил им очень бегло.

После обеда отправились мы на лежащий к югу берег, принадлежащий другому большому острову Иттыгран. Глубина в проливе доходила даже до 76 сажен. Мы остановились в небольшой открытой бухте, где было несколько селений чукотских, и встретили тут такой же радушный прием, как и везде, особенно у женщин, которые очень искусно выманивали у нас «титита» (иголки). Молодые девушки за несколько «титит» пели и плясали, очень некрасиво. Изъявив желание купить оленя, не успели мы оглянуться, как уж были принесены две туши только что убитых оленей. Хозяйки обрадовались, когда я им предложил оставить у себя внутренности: они тотчас принялись потрошить оленей руками, от рождения не мытыми, и с жадными глазами вычерпывали из них кровь.^[424] К счастью, моряки непривередливы и не очень разборчивы, когда коснется свежинки, а то одного взгляда на этот приступ к делу чукотских кухарок достаточно было бы, чтобы испортить аппетит на несколько дней и навсегда поселить отвращение к оленьему мясу.

Одаренные нескупо, приятели наши ласково провожали нас к баркасу, входили в воду, чтобы помочь нам взойти на судно, и пр. Мы переехали ночевать опять на мыс Пагелян.

Проведя довольно спокойно холодную ночь, отправились мы поутру (1 августа) к западу вдоль южной стороны острова и в 1 миле от мыса Пагелян нашли хорошую гавань, названную по имени моего помощника мичмана Глазенапа, ее описывавшего. В этом месте есть селение, называемое Иергин. Нам нужно было измерить тут основание [базис] до самых юрт чукотских: даже и это не возбудило никакого подозрения в чукчах, которые сами еще усердно нам в работе нашей помогали.

Проехав еще несколько миль вдоль острова, а потом поперек пролива и вокруг О оконечности острова Иттыгран в южное устье пролива Сенявина,^[425]остановились мы уже в третьем часу в небольшой бухте этого острова.

Пока готовился обед, ходили мы на вершину довольно высокой горы, находящейся на SO оконечности острова, названной в честь нашего спутника Постельса, с которой мы имели обширный вид. Между прочим, заметили мы и отсюда, как и прежде с вершины горы Афоса, черту, простиравшуюся почти параллельно изгибам берега на расстоянии от него около 4 миль и разделявшую два различных цвета воды.

Между ней и берегом цвет воды был синий, а по другую сторону желтоватый. Весьма хорошо ограниченная, черта эта простиралась вдоль берега в обе стороны до самого горизонта и, вероятно, служила межой между большими и малыми глубинами, о которых упомянуто выше.^[426]

Отправляясь от мыса Постельса часу в пятом, не нашли мы по всему S берегу острова Иттыгран ни одного места, в котором бы можно было удобно пристать и расположить палатки, и потому должны были грести до западного конца губы, им образуемой, где остановились уже поздно ночью.

На следующее утро (2 августа) подымались мы с Постельсом на гору Эльпынгын, возвышавшуюся над местом нашего ночлега, для осмотра окрестностей и увидели через ровную тундру море, омывающее мыс Чукотский. Один из мысов, пеленгованный отсюда почти прямо на S, лежит от Чукотского только в 7 милях, и, таким образом, и этот последний привязался к описи непосредственно.

Мы отправились в путь не прежде 10-го часа. Выехав мимо SW оконечности острова Иттыгран опять в северный рукав пролива, увидели мы на горизонте мачты нашего шлюпа. Осмотрев одну открытую губу, большая часть которой была покрыта льдом и которая по этой причине названа Ледяной, остановились мы обедать в устье другой, с ней смежной, представлявшей прекрасную во всех отношениях гавань. В измерении оснований и взятии главных углов протекла остальная половина дня, и мы остановились ночевать на северном берегу милях в двух от устья.

На следующий день описали подробно эту губу, названную по имени старшего по мне офицера, лейтенанта Аболешева. Труд этот был излишним, потому что Ратманов за день до нас уже описал ее. Избрав, по несчастью, различные основные пункты описи, не нашли мы ни одного из многих знаков, которые по обыкновению он оставлял. Встретившись с ним, возвратились бы на шлюп мы двумя днями раньше и избежали бы трудностей, нас ожидавших.

В вершине губы этой, на ровном песчаном берегу видели мы груду камней, сложенную в виде параллелепипеда футов 6 длиной и около 4 в ширину и высоту. Промежутки между камнями наполнены были волосами и шерстью оленьей разных цветов. Это был, конечно, какой-нибудь памятник, относившийся к вере чукчей, но, к сожалению, некому было нам его объяснить.

На южном берегу губы, близ устья речки, стекавшей с гор водопадами, нашли мы два чукотских семейства, встретившие нас с обрядами, каких мы прежде не видели. Все вышли из юрт. Женщины, имея в одной или в обеих руках по заячьему меху, махали ими на нас с поклонами, припевая, или лучше сказать, пригаркивая, какую-то песню. Это продолжалось, пока мы, выйдя, поздоровались с ними и их одарили. После узнали мы, что Ратманов имел сообщение с этими же людьми, которые его так перепугались, что едва могли произнести слово. Вероятно, что описанный нами обряд имеет целью снискать дружбу пришельцев и что, употребив его, ничего уже не опасаются, ибо с нами не показывали они ни малейшей боязни, напротив, были очень развязны и приветливы. Женщины, как и везде, были особенно веселы и ласковы; между ними отличалась одна предревняя старушка с совершенно седой головой и почти без зубов, которая, невзирая на то, беспрестанно начинала петь и плясать.

В двух описанных выше губах удивлялись мы странному виду гор, какой встречался и прежде, но нигде так часто, как здесь Воронка, из которой вырежется кусок около ¹/₄ окружности величиной и на то место вставится зубец кверху и весь верхний край зазубрится, изобразит хорошо эту странную форму. Название Devil’s Punch Bowl [чертов кубок для пунша], которое мы находим на некоторых английских картах, ни к чему не могло бы быть лучше приложено, как к этим горам; но здесь кубков этих так много, что было бы из чего напоить всю адскую челядь. Описания и чертежи Постельса объясняют это геологам лучше.

Переночевав близ старого места, пустились мы поутру 4-го обратно на шлюп. Благоприятствовавшая нам до сих пор погода, казалось, хотела это на нас выместить. Ветер дул уже весьма свежо от NO с дождем, когда мы отправились. Мы надеялись, что успеем добраться до судна прежде, нежели время испортится, но едва выехали на средину пролива, как поднялась совершенная буря с большим волнением. Баркас заливало. На шлюп нельзя уже было взять курс, но я надеялся достигнуть по крайней мере острова Аракамчечен, откуда берегом можно было бы добраться до шлюпа, если бы в случае продолжительного ветра съестной запас наш, бывший на исходе, совсем истощился, однако ветер создал столь жестокое течение вдоль пролива, что нас несло в море. Баркас был почти полон воды, невзирая на беспрестанное отливание, и мы вынуждены были спуститься.^[427] Я намеревался идти на SW оконечность острова Иттыгран, где мы совершенно были бы закрыты; но, проходя вдоль западной стороны, заметили мы юрту на небольшой лощине, где прибой казался не слишком большим. Тут мы остановились и с помощью байдары, принадлежавшей хозяевам юрты, благополучно вынесли все вещи на берег. Мы на опыте узнали при этом случае великое удобство плоскодонных коробок в приставании к берегу, хотя наши люди и не умели с ними обращаться. Одним большим валом бросило байдару от баркаса на берег: мы ожидали увидеть ее разбитой вдребезги, но в нее не попало даже и капли воды.

В маленькой юрте нашли мы одно из семейств, оставленных накануне в губе Аболешева. Они было собрались к нам на судно, но, застигнутые, подобно нам, бурей, искали здесь укрытия. Они очень усердно помогали нам выносить наши вещи на берег, ставить палатки и пр. Доброму соседству были мы рады не для одного развлечения. Сухари, на которых основывалась вся наша надежда не умереть с голоду, оказались подмокшими, и нам оставалось согреваться от пронзительного ветра только чаем без сахара, но и этого было ненадолго; и потому мы очень довольны были, когда один из соседей взялся отыскать кочующих на острове оленных чукчей и доставить нам от них оленя.

До самой ночи дул весьма крепкий ветер со снегом, от которого парусинные наши палатки служили нам плохой защитой. Термометр опустился почти до нуля. Ровного места около нас было так мало, что движением невозможно было согреться. Мы пробовали искать убежища в тесной юрте наших соседей, но духота и нечистота в ней были несноснее стужи. Старая хозяйка с удивительным добродушием предложила нам в подарок одно бывшее у ней полусгнившее полено, но когда мы сказали, что дров у нас довольно, то она столь же простодушно заметила, что в таком случае нам совсем нечего делать у нее в юрте. Старик, муж ее, беспрестанно был около нас и маленькими услугами старался нам показать свое усердие, и это с таким бескорыстием, что, когда мы из благодарности предложили ему топор, то он как будто даже испугался, не хотел его принимать и пошел к своей юрте. По усиленному настоянию нашему он, наконец, принял подарок, но с лицом, на котором изображалось больше недоумение, нежели радость, и мы его в тот вечер больше не видели.

Посланный за оленем не являлся, и мы, голодные, завернувшись в шинели, предались спокойному сну.

Утро обрадовало нас тихой, ясной погодой, но в то же время испугало изменившимся видом гор, окружающих пролив: обращенные к северу скаты их покрыты были снегом и представляли картину осени, какой мы не ожидали так скоро видеть. С восходом солнца стали мы готовиться в путь. Войдя в юрту наших соседей, чтобы пожелать им доброго утра, удивились мы, не найдя в ней ни души. Все оставалось в ней, как было, даже жирник горел еще… Мы могли приписать себе причину удаления чукотских приятелей, однако не понимали, чем против них провинились. В знак того, что мы с таким же чистым намерением уезжаем, с каким приехали, оставили мы в юрте вместо визитных карточек котел, топор, несколько иголок, табаку и пр.

Около полудня прибыл я на шлюп, который отстаивался в прошедшую бурю на двух якорях.

В отсутствие наше чукчи ежедневно во множестве посещали шлюп и снабжали его изобильно оленьим мясом. Обыкновенная плата за оленя была котел медный и немного табаку.

В продолжение нашей работы мичман Ратманов описал губу Пенкегней и берег от этой губы до Ледяной, и этим опись пролива была кончена.

Примечательное место это избегло внимания всех мореплавателей, посещавших до сих пор берега Чукотской земли. Кук видел оба его устья, считая их мелководными губами. Сарычев слышал от чукчей о трех островах, но видел один только маленький, лежащий к востоку от острова Аракамчечен. Когда торговля морем с чукчами примет большее распространение, то пролив Сенявина будет, конечно, главным ее местом. Тут гораздо больше собирается оленных чукчей, нежели в местах, севернее лежащих. Прекрасные гавани, удобство выходить и входить почти при всяком ветре и меньшее удаление дают ему преимущество перед всеми. Одно судно американской компании было однажды в половине августа стеснено в губе Св. Лаврентия льдами, из которых с трудом высвободилось; в проливе Сенявина этого, вероятно, и в сентябре случиться не может.

* * *

Сделав последние наблюдения для поверки хронометров, оставили мы 6 августа пролив Сенявина. Выдержав крепкий южный ветер, находились мы 8 числа поутру против южного его устья. Лавируя против свежего SW ветра, осмотрели мы в течение дня берег от мыса, образующего южный предел этого пролива, – который в честь нашего врача и естествоиспытателя был назван мысом Мертенса, – до мыса Чаплина, названного так по имени одного из офицеров, служивших в экспедиции Беринга. Мыс Чаплин есть оконечность длинной, низменной кошки, выдающейся от берега в широте 64°25′. На ней большое летнее жилье чукчей.

На следующий день продолжали, лавируя, описывать берег, который до вечера успели осмотреть до Чукотского носа. После штиля, продолжавшегося всю ночь, поднялся поутру (10 числа) западный ветер, заставивший нас опять лавировать. Погода была ясная. Мы подходили близко к мысу Чукотский, от которого в небольшом расстоянии к О на низменном мыске видели селение. В полдень были почти на том самом месте, где ровно 100 лет назад, 10 августа 1728 года, находился капитан Беринг. По этой причине дано название мыса Столетия мысу, лежащему от Чукотского на NW 72° в 13 милях и несколько на него похожему.

После полудня западный ветер стал дуть очень крепко, но скоро уступил место штилю, продолжавшемуся более суток. 11 августа вечером установился тихий восточный ветер, с которым мы легли к берегу, и на другое утро (12 числа) находились от мыса Чукотский к W в 31 миле. В некотором расстоянии на ветре видно было селение и около него признаки губы. Я сожалел, что обстоятельства не позволили нам осмотреть этого места, однако скоро успокоился: пройдя несколько миль в NW вдоль высокого, утесистого берега, встречены мы были двумя чукотскими байдарами, из которых одна была из того самого селения. Оно называется Уляхпен и лежит при небольшой открытой бухте, в которую разлогом между гор стекает речка, дающая ей издали обманчивый вид значительной губы.

Из гостей наших половина была оленных, половина оседлых; они не показывали ни малейшей недоверчивости, хотя и не видывали никогда судов, подобных нашему. Между ними была одна женщина, довольно пригожая. Они сами предложили нам доставить оленей и тотчас отправили за ними одну из байдар, которой мы, однако, не дождались, ибо, не имея времени мешкать, скоро расстались и с другой. Эти посетители наши ничем не отличались от чукчей, виденных нами прежде.

Беринг, близ этого же места имел первое свое свидание с чукчами, и хотя Миллер, а за ним и другие говорили, что он по этой причине назвал мыс, против которого тогда находился, Чукотским, однако официальные журналы этой экспедиции об этом не упоминают.

Продолжая путь вдоль берега, находились мы в следующее утро (13 августа) против губы Преображения, в которой Беринг останавливался в день этого праздника.^[428] Милях в шести от нее мы заштилели и тотчас увидели две байдары, оттуда к нам гребущие. В одной из них отличались уже издали две фигуры в наряде вовсе не чукотском: мужчина в зеленом полушубке и фуражке и женщина в синей китайчатой камлейке и с платком на голове. Догадка, что это крещеные, оказалась справедливой, когда байдары пристали к борту. После нескольких «тарова» и крестных поклонов чукча взошел на шлюп и нашел в переводчике старого знакомого, с которым видывался на Гижигинской ярмарке, и был тотчас, как дома. Супруга его также изъявила желание взойти на судно, но с условием, чтобы для большей безопасности завязали за нее веревку. Спрятав всклокоченные косы под платок, воображала она уже, что вправе жеманничать.

Видя, что гость наш крестится при всяком случае, натурально было спросить о христианском его имени, но это – камень преткновения для всех этого рода христиан, – он не знал своего имени; однако, чтобы мы не вздумали усомниться в его обращении, показал нам книжечку, тщательно спрятанную в деревянном футляре, полученную им в Колыме. Мы нашли в ней молитву, символ веры и 10 заповедей на русском языке с чукотским переводом. В надписи руки колымского священника Трифанова прочли мы, что она подарена при крещении чукче Василию Трифанову. «Василий, Василий!» – вскричал наш гость, вспомнив свое имя, которое, однако, до отправления надо было повторить ему еще несколько раз. На вопрос наш, знает ли он, что в этой книге написано, отвечал он откровенно, что не знает. «Какая ж тебе польза иметь книгу?» И этого чукча не знал; ему дали книгу, не спрашивая, хочет ли он иметь ее, и потому он думал, что это так должно.

Беседа наша продолжалась недолго, так как гость наш дал нам доказательство, убедительнее почти, чем та книга, частых своих сношений с просвещенными: он попросил водки, чего до того времени не делал еще ни один из множества чукчей, нас посещавших. Ему дали грогу: он не хотел пить его иначе, как в байдаре, утверждая, что, выпив, опьянеет так, что не в состоянии будет держаться на ногах. Отправляясь, обещал он нам выслать оленя, которого мы, однако, не видали, ибо между тем сделался N ветер, и мы стали лавировать.

На берегу губы Преображения видели мы в подзорные трубы селения и несколько табунов оленей. В губу впадает речка, которую чукчи называют Куй-Ваем, то есть Ледяная. О Беринговом судне не сохранилось между чукчами никакого предания; никто не слыхивал, чтобы в Анадырском заливе когда-нибудь показывалось судно.

От губы Преображения милях в 12 к NW есть высокий и утесистый мыс, лежащий ровно под 65° широты. Он весьма примечателен тем, что им кончается утесистый берег, продолжающийся до этого места от самого мыса Чукотский. Мыс этот, для которого чукчи особого названия не имеют, назвал я мысом Беринга.

В сумерки находились мы еще милях в 12 от мыса Беринга. За ним стали показываться на весьма большом расстоянии вершины гор. К утру ветер перешел в W, и мы опять могли идти вдоль берега. К N в 17 милях от мыса Беринга есть еще утесистый мыс с довольно высокой на нем горой, которые были названы по имени спутника Беринга в оба его путешествия, несчастного Чирикова. На низменном берегу открытой губы, заключенной между этими двумя мысами, видели мы во многих местах чукотские юрты. С тихим ветром успели мы пройти сегодня миль 12 далее мыса Чирикова и усмотрели к N берег, простирающийся к NW и потом к W, следовательно, достигли уже NO угла Анадырского залива. В этом месте видели мы устье довольно большой реки; нельзя, однако, думать, чтобы глубина позволяла в нее входить судам довольно большим, поскольку в 9 милях расстояния нашли мы только 6 сажен. Ветер, дувший прямо на берег, не позволил нам подойти так близко, чтобы опытом в том убедиться. Пролавировав ночь короткими галсами, спустились мы поутру (15 августа) на NW к утесистому впереди мысу, за которым, казалось, должна быть значительная губа; однако нашли тут только широкий разлог между гор, по которому протекала речка. У самого мыса на низменности видно было довольно большое селение, которого обитатели, к нашему сожалению, не рассудили к нам выехать. Вероятно, удержали их признаки погоды, которая начинала портиться, благоприятствовав нам от самого пролива Сенявина.

В этом же месте берег вдруг изменил вид. Вместо гор, подходивших доселе довольно близко к морю, простиралась между W и SW низкая и ровная земля, от которой горный хребет отстоял не менее 10 или 12 миль. Вскоре встретили мы кошку, также весьма низкую, отделенную от берега и простиравшуюся параллельно ему к SW. При ветре от SO лежали мы вдоль кошки в 2 и 3 милях расстояния по глубине от 6 до 8 сажен. В некоторых местах показывались отдельно стоящие юрты на кошке и на материковом берегу за нею. Едва успев обсервовать высоту солнца в полдень, были мы закрыты густым туманом и должны были привести к ветру. Часу в третьем стало несколько очищаться, мы тотчас спустились к NW, и хотя туман вслед за тем опять по-прежнему сгустился, но мы продолжали идти и в 5 часов увидели впереди буруны, а вскоре потом кошку, чуть-чуть показывавшуюся сквозь пасмурность, в расстоянии около 2 миль. Она здесь простиралась уже на W; глубина была 11 сажен, а когда мы опять привели на SW, то скоро увеличилась. Ночь держались под малыми парусами.

16 августа – SO ветер со всеми признаками наступающего ненастья, но горизонт еще хороший. Западный берег Анадырского залива, судя по прежним картам, не мог теперь находиться от нас далеко; требовалось осмотреться в этом направлении на случай, если бы пришлось штормовать при ветре, дувшем теперь прямо в угол залива. По этой причине легли мы прямо на W и скоро увидели впереди берег с невысокими холмами, не более как в 12 или 13 милях. Это было еще гораздо ближе, чем я ожидал. Осмотревшись тут, легли мы к NNO и с этой стороны не замедлили увидеть буруны милях в двух, а потом и оконечность вчера виденной кошки, протяжение которой, таким образом, определилось в 45 итальянских миль. Продолжая идти к W оконечности ее, увидели мы впереди подозрительную струю сулоя, и потому беспрестанно бросали лот, хотя глубина была и не менее 30 сажен, и это к великому счастью, ибо глубина с 30 сажен вдруг уменьшилась до 8 сажен и, хотя руль вмиг положен был на борт, но, пока судно уклонялось под ветер, глубина была уже только 5 сажен. Между тем горизонт несколько очистился, и перед нами открылся большой залив, окончания которого не было видно. Соображаясь с плаванием Беринга, залив этот назван им заливом Св. Креста, но мы не ожидали, чтобы он так много вдавался к N. На кошке оказалось селение, от которого уже гребла к нам байдара, наполненная людьми.

К обыкновенному «тарова» присоединялось здесь еще другое приветствие: один чукча, крестясь, беспрестанно кланялся. Положа грот-марсель на стеньгу, звали мы их к себе, на что они по некотором обсуждении согласились. Я был в нетерпении расспросить их о настоящем месте, но по известной уже причине остался очень мало удовлетворенным, хотя один молодой чукча, по имени Хатыргин, казался и весьма толковым человеком. Мы разобрали только, что перед нами большой залив, посредине глубокий, но близ восточного берега мелкий.

Между тем мы продолжали идти вперед; становилось час от часу хуже; не осмотревшись, не хотелось мне вдаваться далеко в залив, не из одной опасности, но и потому, что описи нельзя было производить с точностью. Увидев, что кошка с материковым берегом образует хорошую бухту, стали мы лавировать в нее и часу в третьем пополудни, найдя глубину 10 сажен, сверх илистого грунта, положили якорь.

Весьма свежий ветер с проливным дождем не помешал мне в то же время съехать в селение к чукчам, которых дурная погода уже прежде прогнала домой. На досуге надеялся я быть счастливее в моих расспросах. Нас встретила на берегу большая толпа, но без шума и очень ласково. Приятель наш Хатыргин пригласил нас в свою юрту и рекомендовал старой своей матери. Юрта эта была больше и чище виденных нами доселе; нам подостлали оленьи меха, и мы начали очень спокойно беседовать, сделав, как водится, с обеих сторон подарки. Я не замедлил склонить речь к тому, что было для меня важнее, и, к изумлению, услышал, что мы находимся только в полуторадневных переходах от устья реки Анадыря, хотя считали себя, основываясь на прежних картах, дальше 100 миль от него по прямой линии; что отсюда до самого устья нет ни одной губы, а простирается все ровный, низменный берег; что кошка, на которой мы тогда находились, простирается на большое расстояние к О и потом загибается влево; что залив вдается к северу на целый дневной переход; что к вершине его подходят уже высокие горы; что рек в нем нет и пр. Из всего этого следовало, что мы находимся уже в губе, показываемой на прежних картах под названием Ночен, хотя устье ее означалось на градус с лишком южнее теперешнего нашего места; устье Анадыря, и по тем картам смежное с этой губой, должно переменить свое место по широте на столько же. Бухту, в которой мы стояли, называли они Камангаут (Чертовка); другие места залива – другими именами, но тщетно старались мы узнать что-либо о губе Ночен. Этого названия, равно как и Онемен, не знал никто. Общего названия для всего залива они не имели; тем приличнее было удержать название, данное ему Берингом.

На следующее утро (17 августа) посетили нас оленные чукчи, кочевавшие поблизости на материковом берегу. Один из них, Имлерат, пожилой и степенный человек, описал нам путь отсюда до Анадыря со многими подробностями, во всем согласно с полученным накануне сведением, так что мы не могли уже более сомневаться в неожиданно близком соседстве этого замечательнейшего по всему Чукотскому берегу места. Чтобы, не упуская описи залива Св. Креста, исследовать эту вовсе не известную еще реку, решился я, оставшись со шлюпом здесь, отправить туда баркас под начальством мичмана Ратманова, которому желали сопутствовать и натуралисты. Я надеялся, что экспедиция эта успеет возвратиться прежде, чем начнутся бурные и ненастные погоды, в осеннее время здесь господствующие, и таким образом два дела были бы выполнены сразу.

Между тем горизонт очистился, и мы увидели себя довольно хорошо защищенными со всех сторон и потому, не теряя времени на поиски лучшей гавани, стали на два якоря и начали готовить анадырский отряд, которому назначено было отправиться с рассветом следующего дня.

После обеда съехали мы на берег. Пристав к ближайшему месту кошки, с версту от селения, и обсервовав тут часовые углы, пошли мы к юртам, стреляя по дороге куликов, которые стадами играли в бурунах. Подходя к селению, были мы удивлены, что вместо прежней толпы навстречу к нам вышел один Хатыргин, как будто в рассеянии и не замечая нас, забавлявшийся метанием из пращи камешков по чайкам. Мы еще не успели спросить его о причине одиночества, как он объявил, что оленные чукчи, бывшие у них в гостях, перепугавшись до смерти нашей стрельбы, не только сами бежали к своим юртам на материковом берегу, но увлекли за собой и половину селения. «Я успокаивал их, говорил, что нам нечего вас бояться; у нас одно солнце; вам не для чего вредить нам, но меня не слушали». Так философствовал наш приятель; мы старались доказать нашу благодарность подарками ему и его семье, которая почти одна во всем селении не разбежалась.

Мы пробеседовали несколько времени в их юрте, и не скучно. Заметив, что Ренольген, старший брат Хатыргина, все молчит с каким-то юродивым видом, спросили мы о причине этого. «Он почти совсем не говорит, – отвечал Хатыргин, – но зато мастер бить в бубны». Мы догадались, что он шаман, и просили его показать нам свое искусство и пошаманить, благополучно ли кончим мы наш путь. Подарки, сопроводившие нашу просьбу, его склонили. Он ушел за свой полог, откуда скоро послышался на вой похожий голос, то возвышавшийся, то понижавшийся и сопровождаемый легкими ударами в бубен тонким китовым усом. Полог поднялся, и мы увидели нашего кудесника, качавшегося из стороны в сторону, усиливая постепенно голос свой и удары в бубен, который он держал под самым ухом. Цель этой музыки, кажется, в том, чтобы оглушить и одурить шамана. Якутские шаманы достигают того же, кружась на месте. За этим началось настоящее колдовство. Сбросив с себя кухлянку, обнажился он до пояса, взял гладкий камень, пошептал над ним, дал его мне в руку подержать, потом, взяв его между двух ладоней, повел одной вверх другой руки, и камень исчез. Он показывал желвак над локтем, где будто бы камень остановился. Желвак этот перевел он в бок и, вырезав оттуда камень, объявил, что все будет благополучно. Чистота его фокуса не сделала бы бесчестия самому Боске или Пинетти. Похвалив его искусство, подарили мы ему ножик; приняв его, сказал он с важностью, что хочет испытать его остроту; вытянул свой язык и стал его резать… Мы видели, как рот его наполнялся кровью… наконец, отрезав язык, показал нам его в руке, но тут занавес опустился, потому что кусок мяса не так легко было спрятать, как камень.

Приятелю нашему Хатыргину предлагали мы сопутствовать экспедиции нашей в Анадырь, он колебался, обещанные подарки соблазняли его, но, наконец, отказался, кажется, по совету своего брата шамана.

Ночью поднялся ветер от NO, усилившийся к утру (18 августа) до такой степени, что мы, не помышляя уже об отправлении баркаса, должны были приготовить стеньги и реи к спуску и третий якорь. Буря эта с одинаковой силой свирепствовала два дня, сопровождаемая снежной вьюгой, дождем и морозом. Защищенные берегом, стояли мы спокойно, но в бездействии, тем более скучном, что окружены были самой унылой картиной в свете: перед нами изредка означались голые, снегом покрытые утесы; за кормой – кошка, также под снегом, омываемая огромными бурунами. Однако в море надоели бы эти дни еще больше. Время это доказало нам, что осень здесь гораздо ближе, чем мы предполагали, и что баркас нельзя уже без явной опасности отправить в море за 40 и более миль; и я оказался вынужденным переменить свой план и поспешить теперь с описью залива, чтобы после того следовать к Анадырю уже со шлюпом. Вследствие этого, как только ветер утих (20 августа), мичман Ратманов отправился с баркасом и байдаркой по западному берегу залива, снабженный на 5 дней. Я полагал, что за это время успеет он встретиться с поручиком Семеновым, которому назначено было ехать на следующее утро вдоль восточного берега.

Съехав после полудня на берег для наблюдений, удивились мы очень, не найдя в селении ни души, кроме Хатыргина и двух стариков. Вышло, что мы заблуждались, воображая, что успокоили чукчей на счет нашей стрельбы; и если в последний раз кого-нибудь нашли еще в селении, то оттого только, что второпях не все успели разбежаться, и едва мы уехали, как и шаман со своим талантом, и одаренное нами семейство его, и все остальные последовали примеру первых. Нам это было очень неприятно, и мы всячески старались успокоить и вразумить оставшихся, уговаривая их воротить беглецов, в чем, наконец, и успели: они обещали завтра же за ними ехать. Им, конечно, всего приятнее было бы, если бы мы отказались от стрельбы; но это значило бы отказаться от дичины; и потому мы старались уверить их только в неопасности для них нашего оружия. Мы надеялись, и не без основания, что они, наконец, остреляются.

Парламентеры наши сдержали свое слово, и на другой день (21 августа) беглецы в пяти байдарах пристали к селению. Теперь была наша очередь встречать их у берега. Они были совершенно успокоены и сами смеялись над своим испугом, показывая, где и как кто прятался, и т. п. В знак искренности сопроводили они меня все на шлюп, где были одарены в закрепление дружбы.

Свежий NO ветер с густым, мокрым снегом не препятствовал посетить нас партии оленных чукчей; известие о возвращении в дома оседлых ободрило и их. Между ними был и знакомый нам Имлерат, приехавший с пустыми руками и извинявшийся отдаленностью табуна в неисполнении обещания доставить нам оленей. Он был очень не в духе и еще более нахмурил брови, когда мне вздумалось спросить его, слыхал ли он о Павлуцком и не знает ли, где именно было у него большое сражение с чукчами. Имлерат отвечал, что он был уже тогда на свете, хотя и весьма молод; настоящего места сражения не знает, но слышал, что оно случилось недалеко от вершины этого залива, до которого Павлуцкий, однако, не доходил.^[429] Потом вдруг с весьма суровым лицом спросил, для чего мы так долго у них стоим? Я отвечал: «За оленями, которых ты обещал нам прислать». – «Но неужели вам нечего есть?» – «Есть много, но не свежего». Он успокоился, но остался мрачен. Я начинал уже думать, не распространились ли между чукчами какие-нибудь беспокойные слухи насчет нашего к ним прихода, но причина неудовольствия старика была гораздо ближе и проще. Он сам открыл ее, спросив, не забыл ли я обещания попотчевать его водкой. Я признался, что точно забыл, и велел ему тотчас подать грогу; вдруг лицо Имлерата прояснилось, он стал совсем другим человеком; заговорил оратором: «Сердце мое было сжато, теперь оно развернулось; теперь я вижу, что начальник добрый человек, что вы нам точно друзья». Не только уже не думал нас гнать, но просил остаться у них подольше; уговаривал не пугаться метелей (в самое это время шел прегустой снег), потому что такие у них часто и среди лета бывают, что заморозки начнутся не прежде, как дней через 20, и т. д.

Мы замечали вообще, что чукчи на наш счет не совсем свободны от подозренья. Уже и прежде спрашивали они меня, не затем ли мы пришли, чтобы их объясачивать. Я отвечал: «Нет, сколько мне известно, царь наш об этом и не думает, а когда бы и вздумал, то, верно, поручил бы это не нам, которых дело только по морю ходить, а комиссарам». Мы всегда затруднялись отвечать прямо на вопрос их: какова же цель нашего прибытия? Но здесь представился мне случай сказать им правду, не возбуждая их подозрения.

Имлерат, который и в первый раз был недоволен, что мы мало купили у него моржового зуба, вынес теперь несколько связок на палубу и спрашивал: «Что значит, что вы не хотите со мной торговать? Не думаете ли вы, что у меня только и есть товару? Я мог бы нагрузить весь корабль ваш моржовым зубом». – «Верим, – отвечали мы, – но не можем торговать, потому что судно наше принадлежит Тийк-Арему».^[430] – «Но разве Тийк-Арем не торгует?» – «Не только сам не торгует, да и нам не позволяет торговать и за то дает нам жалованье». – «Так зачем же вы пришли? Лучше бы приходили суда, которые могут с нами торговать». – «За тем-то нас и послал Тийк-Арем, чтобы смотреть, есть ли в вашей земле места, где суда могут останавливаться. За тем-то мы и посылаем наши лодки осматривать берега ваши; возвратясь, скажем, что мы нашли у вас хорошие гавани, куда купеческие суда могут приходить торговать с чукчами, народом предобрым и пребогатым». Такое объяснение удовлетворило всех: они говорили, что всякий год будут ждать к себе судов для торговли. С тех пор все знали, что мы ищем гаваней, и везде гостеприимно встречали наши отряды.

23 августа после полудня показалась в море байдара, которая, войдя в залив, гребла прямо к нам. После некоторого сомнения решилась она пристать к судну, но взойти на него чукчи никак не соглашались, покуда друг наш Хатыргин, увидев их с берега, не приехал и не уверил их, что мы люди добрые. В байдаре было 10 человек обоего пола, кроме детей, и несколько собак. Они пришли с реки Анадырь. В пути были три дня, простояв день на месте за ветром. Селение русских на реке оставили 10 дней назад; остальное время промышляли диких оленей на устье. Груз их лежал посреди байдары, фута 4 или 5 в вышину сверх бота. К бортам пришиты в этом месте лахтаки, которые, покрывая груз, связывались вместе. Тут же подвязаны надутые нерпичьи шкуры, чтобы дать байдаре устойчивость.

На следующий день нашли мы в селении только две семьи, прочие были в отсутствии у оленных чукчей, для торгов. Одна из этих семей переставляла юрту, что делается всегда, когда в прежней от времени накопится слишком много грязи. Всю работу производила мать с тремя дочерьми; хозяин с сыновьями стоял возле и не заботился помочь им, будто дело для него совсем постороннее. Работа эта довольно хлопотлива, потому что стойки, покуда не покроются лахтаками, беспрестанно шатаются и падают, особенно при ветре. Гребцы мои с обыкновенной услужливостью разделили труд дам и поставили им юрту в четвертую часть времени.

Вновь поставленная юрта, с чистым в ней воздухом, не загроможденная еще бездной грязных и смрадных вещей, чистые лахтаки, покрывавшие каменный паркет, составляли самую приятную противоположность с юртами, уже некоторое время занятыми, и мы вздумали обратить ее в храм Терпсихоры. Три грации, дочери дома, в самом деле довольно пригожие, поощренные ножницами и иголками, представили нам во всем совершенстве и со всеми утонченностями чукотскую пляску, изо всех мне известных самую бессмысленную и неприятную. Скачка на лахтаках гораздо забавнее и приятнее, требуя ловкости и проворства, которыми, однако, веселые приятельницы наши не могли похвалиться, потому что валились вниз головой каждую минуту. Когда мы досыта над ними посмеялись, хотели они в отмщение заставить одного из нас занять их место, и тот едва мог откупиться несколькими иголками, но, чтобы не совсем уронить славу русских в глазах чукчей, которые ловкость ценят высоко, решился, вспомнив сгарину, показать им некоторые штуки, прыгая через веревочку, и заставил их согласиться, что и «мельгатанген» мастера прыгать, не хуже чукчей. Мы расстались уже в сумерки и очень дружески.

В тот же вечер возвратился поручик Семенов. На расстоянии почти 35 миль, пройденных им к N, нашел он везде ровный и отмелый берег, и только в одном месте бухту, открытую от NW. До вершины залива оставалось еще около 20 миль, и противоположный западный берег находился почти в таком же расстоянии. Это показало, что залив еще обширнее, нежели мы предполагали.

Часу в 10-м поутру (25 августа) показался на горизонте к западу целый флот байдар, которых мы насчитали до 25. Полагая осторожность не излишней, велел я на шлюпе удвоить караулы и зарядить пушки, но совсем без нужды. Чукчи нас пристыдили: большая их часть приставала к судну без всякого подозрения. Наконец, все собрались к берегу против нашей палатки и более часа с нами беседовали дружески и пристойно, потом поехали далее и расположились станом на кошке. Весь этот флот шел из Анадыря и был в пути двое суток. На мысе Меечкен бывает обыкновенно первая их дневка, отсюда продолжают путь вместе, но число их с каждым днем уменьшается: где останется байдара, где две, каждая в своем селенье, и так почти до самого Чукотского носа.

Молодой Хатыргин несколько дней уже твердил, что ждет дядю с Анадыря; байдары пришли, и дядя его уже несколько часов лежал в нашем соседстве, прежде нежели мы узнали о его прибытии. Сколько Хатыргин прежде показывал заботливости, столько теперь, по-видимому, был холоден и, не обращая внимания на старого дядю, по-прежнему дурачился и бегал взапуски с нашими матросами и учился у них по-русски. Да и сам старик, существо апатичное, лежал, растянувшись на траве, не показывая никаких знаков удовольствия о благополучно совершенном годовом пути, ни любопытства видеть людей и предметы, совершенно для него новые.

Вечером возвратился наш баркас, о котором мы начинали уже беспокоиться. Этот отряд описал западный берег залива на такое же расстояние, как и первый, и, подобно ему, считал себя не достигшим вершины залива около 20 миль. На всем осмотренном пространстве был ровный невысокий берег: далее же простирались горы.

Соединив описи обоих отрядов, мы нашли, что неописанных оставалось еще около 70 миль, и самых важных, ибо, судя по виду гор, следовало предполагать тут немалые углубления, почему решился я перейти на другой день дальше в залив, чтобы удобнее и скорее кончить его опись. Около полудня снялись мы с якоря и уже в сумерки подошли к бухте, найденной Семеновым, где я намеревался остановиться. Огибая низменный мыс, ее образующий, едва не наткнулись мы на такую же банку, как у мыса Меечкена. Поравнявшись против устья губы, стали на якорь на глубине 11 сажен; грунт – ил. С рассветом снялись опять и, войдя дальше в губу, остановились на 7 саженях.

В то же время съехал я на берег, чтобы сделать наблюдения и осмотреть подробнее место. Мы лежали довольно открыто; но, будучи не уверен, чтобы дальше нашлась лучшая гавань, решил я остановиться тут, покуда гребные суда кончают опись залива; временем же их отсутствия воспользоваться для производства маятниковых наблюдений, к чему ровное, сухое место, бухту окружающее, было очень удобно.

Нимало не мешкая, переехал я на берег со всеми инструментами, между тем как шлюп ложился на два якоря. На следующий день (28 числа) предположено было отправить описные отряды, но, подобно тому как и первый раз, северный ветер окреп до такой степени, что даже прекратилось сообщение со шлюпом. Об отправлении судов нельзя было и думать. Мы устроили себе палатку из лахтаков на манер юрт, закрыли ее парусом, осыпали землей по низу, но никак не могли сделать, чтобы сильный ветер не продувал ее насквозь, и так как термометр опускался иногда до 1 и 2° ниже нуля, то житье наше было довольно неудобно, невзирая на беспрестанно горевший камин. Люди наши догадались сделать себе землянку, в которой гораздо лучше было, чем у нас.

В соседстве нашем на северной стороне бухты находилось селение, а в небольшом от него расстоянии табун чукотский, из которого имели мы сегодня посетителей. Такое соседство обещало некоторое развлечение в однообразной нашей жизни.

Ветер не утихал весь этот и следующий день, а к вечеру сделалась совершенная буря; на шлюпе спустили стеньги и реи. Всю ночь не смыкал я глаз, не столько от ужасного шума лахтачных стен и беспрестанного ожидания, что они подымутся на воздух, сколько от беспокойства за участь шлюпа. На рассвете первым моим делом было выбежать с трубой к берегу. Шлюп стоял очень хорошо, волнение было не слишком большое.

30 августа было гораздо тише, так что можно было спустить суда и готовить описные отряды. Около 8 часов следующего утра мичман Ратманов отправился через залив на западную его сторону, а часа два спустя поднялся опять жестокий северный ветер. Я крайне о них беспокоился, но пособить было нечем.

Беспрестанные крепкие ветры надоели уже и чукчам. Между находившимися у нас в гостях, когда поднялась новая буря, случился, по счастью, шаман, который тотчас начал ее заговаривать. Обратясь к ветру лицом, ходил он взад и вперед, согнувшись и держась обеими руками за живот, кряхтел и кричал совершенно, как человек, имеющий жестокую резь в животе, так что я, не догадавшись сначала, и точно подумал, что у него сделались колики. Выдержав этот фарс с полчаса, стал он кряхтеть легче и легче, умолк и объявил, что ветер стихнет; мы ему поверили и не ошиблись, а шаман за добрую весть получил нож.

С сентябрем настали ясные погоды; в ночь на 2 сентября горели весьма яркие сполохи, называемые чукчами Ром-ай-ай. Они не соединяют с ними никаких примет.

2 числа провела у нас день большая компания оседлых и оленных чукчей. Между последними был один крещеный, которого уже издали можно было распознать по какому-то балахону из толстого синего сукна и синему шерстяному колпаку. За поясом был у него колокольчик с русской надписью. Любопытствуя знать, какие понятия имеют о христианстве эти неофиты, склонил я к этому речь в нашей беседе. Чукча рассказал, что он крещен на Колыме; что воспреемником его был «комичар» (комиссар); что его учили молиться, в доказательство чего стал креститься и т. п. Я задал ему с самым добрым намерением еще несколько вопросов, как вдруг мой чукча, изменившись в лице, вскочил, бросился опрометью к байдаре своей, вынес красную лисицу, стал передо мной класть земные поклоны, потом обнял меня несколько раз очень не нежно и, швырнув мне лисицу в лицо, сел на свое место, как будто дело сделав. Нетрудно было теперь догадаться о причине смущения бедного чукчи… Смеясь, сказал я ему, что я не поп, что до веры его мне никакого дела нет, что я расспрашивал его из одного любопытства и прошу его взять лисицу обратно. Он успокоился; подарка своего не хотел взять обратно, но с радостью принял котел, топор и другие вещи, стоившие вдвое или втрое против лисицы.

Попытки узнать что-нибудь об их собственной вере оставались обыкновенно без всякого успеха; такие отвлеченности далеко превосходили понятия нашего переводчика; и, я думаю, гости наши столько же мало остались бы удовлетворенными, если бы хотели изведать через него нашу. Если в Колыме переводчики не толковее, то неудивительно, что обращенные чукчи никакого не имеют понятия о своей новой вере.

Я спросил единоверца нашего, сколько у него жен. «Конечно, одна, – отвечал он, – христиане больше иметь не могут». А когда дело дошло до подарков, то он попросил прибавки для другой жены (одна была с ним), оставшейся дома. Ему заметили тихонько, что он проговорился, забыл, что он крещеный. Над этим промахом он так же усердно смеялся, как и мы. Водку не только он, но и все другие пили, как православные.

Вечером беседовали они все у меня в юрте и пили чай очень чинно. Камин им понравился, спрашивали, нет ли у меня лишнего. Все остальное время проводили они у людей наших в землянке, где было тепло и просторно, и находили вообще, что русские юрты лучше чукотских. Ночевали они под своей байдарой.

5 сентября кончены были маятниковые наблюдения, и я после полудня перебрался на судно. Тогда же воротились и оба наши описные отряда. Ратманов, при переезде через залив, был в большой опасности. Крепкий ветер застал его на самой средине, в то время, когда от спорных течений подымался высокий сулой. Баркас едва совсем не залило; валы переливались через байдару, и они с трудом достигли берега, оцепеневшие от холода. Ратманов осмотрел западный и северный берега залива, нашел две глубокие губы, вдающиеся к северу до широты 66°22′, и одну небольшую, но весьма покойную гавань в NW углу залива; между тем с другой стороны поручик Семенов описал восточный его берег.

Опись залива Св. Креста была кончена. 5 сентября, пока приготовляли шлюп к морю, отправлена была байдара в селение, чтобы, по условию с чукчами, получить от них оленей. Байдара воротилась пустая, не найдя в селении никого, кроме одной старухи с двумя ребятами, которая до такой степени испугалась внезапного появления нашей партии, что готовилась зарезать ребят и бежать. Насилу могли ее успокоить ласками и подарками. Она говорила, что все чукчи ушли за оленями и еще не возвращались, вероятно, оттого, что табун далеко откочевал.

Под вечер вступили мы под паруса с весьма тихим южным ветром, заставившим нас лавировать вниз залива в течение полтора суток. На рассвете 7 сентября взяли отшествие от мыса Меечкена.

Ветер сделался весьма свежий от О, с густой пасмурностью, снегом и дождем. Мне очень хотелось осмотреть устье реки Анадырь, в положении которого на прежних картах открывалась такая большая погрешность, но я никак не решился спуститься в неизвестный берег при ветре, дувшем прямо с моря, при ужасном ненастье, к тому же на таком судне, на котором и надеяться нельзя отойти от подветренного берега, и вынужден был править бейдевинд к югу.

Плавание «Сенявина» в Беринговом море

Крепкие ветры с весьма дурной погодой продолжались несколько дней: 11 сентября ветер стих и перешел к SW и потом к NW; погода исправилась, и мы легли к мысу Св. Фаддея, к которому и подошли в ночь на 12 число. На рассвете открылись нам крутые и мрачные, снегом покрытые утесы. К NW виден был милях в 20 высокий мыс, который, соображаясь с журналом Беринга, признан мысом Св. Фаддея. К SW лежал высокий же мыс, приметный больше потому, что за ним берег круто загибался к NW. Мы назвали его мыс Наварин, в честь достопамятной победы, а высокую коническую гору на этом мысе – горой Гейден, по имени достойного нашего адмирала, командовавшего в этом сражении российским флотом. В 10 милях к N от мыса Наварин вдается к W глубокая губа, названная по имени судна командора Беринга губой архангела Гавриила, а мыс по N сторону ее устья именем Кинга, имевшего грустную долю продолжать журнал своего благодетеля и имеющего право на нашу благодарность за многие полезные сведения о географии этой части света.

Время нам благоприятствовало, и мы могли довольно хорошо определить несколько пунктов между мысами Св. Фаддея и Наварином. Против прежних карт оказалась во всем большая разница, что и неудивительно: после Беринга видел это место один только капитан Кинг, и то на весьма большом расстоянии.

Отсюда весьма крепкий восточный ветер с мрачной и сырой погодой принес нас в двое суток на широту мыса Олюторский. В эту бурю один из лучших матросов наших, Павел Жеребчиков, сходя с формарса, оборвался и скатился по фоквантам на руслени, и хотя задержался, но столь сильно ушиб правый бок, что уже никогда не мог оправиться. 14 сентября повышавшийся барометр обещал перемену погоды, и мы спустились к берегу, который около полудня и увидели. Он в этом месте не очень высок, но крут и со многими разрывами. От мыса Олюторский идет он с одной стороны к N, с другой – к WNW. В виду этого мыса штилевали мы до следующего утра и имели таким образом случай определить хорошо его положение. В ночь на 16 сентября поднялась жестокая буря от востока с ужасным волнением и таким же ненастьем. Мы быстро бежали вперед. Беспрерывные бури с самого отплытия нашего из залива Св. Креста доказывали, что мы вовремя оставили высокие широты. Нимало не уменьшаясь в силе, ветер перешел к N и потом к NW; горизонт очистился, и 17 числа поутру появилась Ключевская Сопка с лишком в 130 итальянских милях, почти на расстоянии Пскова от Петербурга по прямой линии! К сожалению, сильная зыбь не позволила повторить измерений ее высоты. Вечером миновали мы уже Кроноцкий мыс, но тут заштилели. Берег этот представлял теперь совсем иной вид против весеннего: на нем лежало множество снегу, а Кроноцкая сопка покрыта им была до подошвы. Вечером 20 сентября миновали мы Шипунский нос с благополучным ветром от SO и рассчитывали уже, как водится, когда ошвартуемся в Петропавловской гавани, и в наказание встретили на широте мыса Налачева жестокий западный ветер, против которого боролись целый день (21 сентября), держа с трудом совершенно зарифленные марсели. Ветер, утихший к вечеру, не сделался попутнее, и мы, лавируя беспрестанно, только утром (23 сентября) достигли устья Авачинской губы и в тот же день положили якорь в Петропавловской гавани, где нашли шлюп «Моллер», ожидавший нас тут уже больше месяца.

Замечания о чукчах

Чукчи из всех азиатских племен, населяющих Сибирь, одно до сих пор не объясаченное, обитают в самом NO углу Азии. Пределами земли их считают обыкновенно к югу реку Анадырь, а к западу мыс Шелагский. Но чукчи живут и южнее Анадыря и в этой стороне смешиваются с коряками.

Под общим названием чукчей разумеем мы два различных племени: одно, кочующее, подобно самоедам, норвежским лопарям и прочим, называется у нас оленными чукчами; другое имеет постоянные жилища по берегу моря и называется сидячими, или оседлыми.

Эти два племени отличаются между собой не только образом жизни, но и чертами лица и языком. Не зная ничего о своем происхождении, считают они себя, однако, различными народами. Оленные называют себя «чаукчу», из чего мы сделали чукчей; оседлые – «намолло».^[431] Мы не заметили между этими двумя племенами никакой подчиненности, но последние, как беднейшие соседи, имея больше надобности в первых, учатся их языку, и большая часть на нем говорит, многие худо, а некоторые совсем его не понимают. Несколько семейств встречалось нам таких, с которыми переводчики наши почти совсем не могли говорить и премудро заключали, что это должны быть какие-нибудь дикие или беглые с островов. Напротив, кадьякского островитянина, бывшего на шлюпе «Благонамеренном», оседлые понимали хорошо. Наши уналашкинские алеуты не понимали ни одного слова их языка.^[432] Язык жителей Кадьяка, а поэтому и намоллов, весьма похож на эскимосский. Байдарки их, юрты, орудия служат дальнейшим доказательством единоплеменности их с эскимосами. Но являются ли они малыми остатками многочисленного племени, перешедшего некогда из Старого Света в Новый, или, наоборот, сами перешли из Америки в Азию, это, кажется, вопрос, подлежащий двоякому решению.^[433]

Разделение оседлых чукчей по местам их жительства на анадырских, мысовских, беломорских, обитающих между мысами Чукотским (Восточным) и Шелагским, и на чаунских, принимаемое доктором Кибером,^[434] кажется мне естественным; но не так ясно для меня отличие имевших некогда оленей, но разными несчастными случаями их лишившихся, и никогда оленей не имевших. По словам этого путешественника, первые живут в юртах по берегу Ледовитого моря и говорят по-чукотски; последние занимают берег от Чукотского мыса до реки Анадырь, живут в землянках и говорят по-кадьякски. Мы нашли на всем пространстве от мыса Восточного до Анадыря один народ, живущий летом в юртах, а зимой в землянках и говорящий на кадьякском языке. Но противоречие это, быть может, только мнимое, если Кибер под названием мыса Чукотский разумеет Восточный, как некоторые из прежних географов. О народах, живущих к западу от последнего мыса, мы судить не можем.

Чукчи

Оленные чукчи – один народ с оленными коряками. Язык их, по словам наших переводчиков, совершенно тот же, с той только разницей, что у чукчей грубее выговор, говорят они громче и скорее. Язык этот не имеет ничего неприятного для слуха; гортанных звуков, как в языке лисьевских алеутов или колошей, нет вовсе, но много таких, как крл, тшл, чхл и пр.

В образе жизни коряков и чукчей встречается только то различие, что первые гораздо нечистоплотнее последних.

Оленных чукчей видели мы только в гостях у намоллов или у себя и потому ничего почти не можем добавить к сказанному о них прежними путешественниками. Но из того, что нам случалось видеть и слышать, кажется, что или они нравственно переменились, или путешественники описывали их слишком с невыгодной стороны. Нам они не казались теми беспокойными зверскими людьми, какими их изображали, о чем мы уже неоднократно имели случай упоминать.

Наружным видом оленные чукчи мало отличаются от сидячих, кроме роста, которым первые превосходят последних, чему много может способствовать образ жизни. Оседлые все почти ниже среднего роста, между оленными встречаются настоящие гиганты, и большая часть выше среднего роста. Оба племени имеют лица плоские с выдавшимися скулами, глаза небольшие, но и не стиснутые и почти всегда на прямой линии; брови высокие. В лицах обоих племен та разница, что между оленными больше овальных лиц, при которых скуловатость не так заметна, между оседлыми больше круглых лиц и иногда углы глаз поднятые. Портреты Постельса хорошо выражают их характер. На лицах оленных чукчей написана гордость и самонадеянность, приличные народу непокоренному и считающему себя выше своих соседей. Они все кажутся толстыми оттого, что сверх кухлянок надевают по две и по три камлейки. Между намоллами монгольские лица наиболее заметны у женщин и детей. Первые, все без исключения, плосколицы, с едва приметными носами. Молоденькие девушки довольно пригожи; калмыковатость их лица украшена полностью и свежестью румянца; но в наружности всех без исключения старух встречается все то, что может сделать ее отвратительной: морщины, отвислые губы, гноем наполненные глаза и пр.

К описанию их одежды, оружий, сделанных Куком, Биллингсом и Сарычевым, почти нечего прибавить.^[435] Они остались существенно те же для обоих племен. Оленные чукчи частыми сношениями с русскими перенимают и моды их, и следует думать, что в Гижиге и на Колыме приготовляются нарочно наряды на российско-чукотскую стать; например, суконные халаты, колпаки шерстяные, камлеи из крашенины или китайки почти без исключения синего цвета, который кажется любимым у чукчей. Некоторые имели полукафтанья и брюки, а женщины – набойчатые платки на голове. Очень обыкновенен также род шапки, который ничему лучше нельзя уподобить, как фуражке без тульи или фуражечному околышу с козырьком. Эти шапки оплетаются мелким бисером и опушаются мехом очень красиво. Все эти наряды, конечно, зимой не носятся.

Обычная прическа женщин – две косы, сплетенные на висках и висящие вниз, – довольно красива, когда убор нов; но чукотские дамы не любят посвящать значительную часть каждого дня на свой туалет, и потому чаще видны вместо кос два куска войлока, отвисшие от всклокоченной головы. Мужчины стригут волосы в кружок на темени очень плотно, подобно католическим священникам,^[436] оставляя вокруг венчик также недлинных волос, не слишком красиво, но способствует чистоте головы. Некоторые оставляют посредине чуб.

Лук и стрелы, ножи, стальные копья остались те же, что и в старину. Длинных ножей за спиной или за рукавами мы ни у кого не видели. Обыкновение так вооружаться родилось во времена беспрерывных их войн как между собой, так и с русскими, когда дружбу вести, а камень за пазухой держать было законом благоразумной осторожности, но обычай этот вывелся вместе с причиной, его родившей. Ружей они до сих пор не имеют и даже боятся их, оттого что на ярмарках запрещено им продавать огнестрельное оружие, и, следовательно, они не без причины до сих пор называют нас «огненными людьми», «мельгатанген».^[437] Копья на длинных древках, совершенно подобные старинным эспонтонам, употребляют они для поколки моржей и держат их всегда наточенными, смазанными жиром, в футлярах и пр. Чукчи дорожат ими чрезвычайно и ни за какую цену их не уступают. Эти копья делаются для них нарочно на сибирских заводах с насечками, надписями и пр.

содержание   ..  10  11  12   ..