Психологический журнал 5

СОДЕРЖАНИЕ

ПСИХОЛОГИЯ В БОРЬБЕ ЗА МИР

В. А. Кольцова, Т. А. Нестик, В. А. Соснин

Психологическая наука в борьбе за мир: задачи и направления исследований.

ПСИХОЛОГИЯ И ОБЩЕСТВО

В. Ф. Петренко, В. В. Кучеренко, А. П. Вяльба

Психосемантика измененных состояний сознания (на материале гипнотерапии алкоголизма).

ПСИХОЛОГИЯ ЛИЧНОСТИ

С. К. Нартова-Бочавер

Теория приватности как направление зарубежной психологии.

СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Л. М. Соснина

Тенденции исследований справедливости в зарубежной социальной психологии.

КОГНИТИВНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Н. П. Ничипоренко, В. Д. Менделевич

Феномен антиципационных способностей как предмет психологического исследования.

ПСИХОЛОГИЯ ИНДИВИДУАЛЬНЫХ РАЗЛИЧИЙ

Е. Д. Гиндина, С. Б. Малых, М. М. Лобаскова

Генетические и средовые факторы поведенческих и эмоциональных трудностей у близнецов подросткового возраста.

МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ

А. П. Пахомов

Проблема осмысленности психологических измерений.

ДИСКУССИИ

В. М. Русалов

Психологическая зрелость: единая или множественная характеристика?

Т. В. Корнилова

К проблеме полипарадигмальности психологических объяснений (или о роли редукционизма и пристрастиях в методологии психологии).

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПУБЛИЦИСТИКА

А. Ш. Тхостов

Формирование патологических форм зависимости (попытка психологического анализа романа "Господа Головлевы").

НАУЧНАЯ ЖИЗНЬ

Т. И. Артемьева

Итоговая научная сессия Института психологии РАН.

В. М. Львов, С. М. Леньков

Научно-практическая конференция по проблемам понимания человека и социума в изменяющейся России.

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

Вячеславу Алексеевичу Бодрову - 75 лет

Борису Андреевичу Душкову - 75 лет

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

Г. М. Зараковский

Рецензия на книгу В. А. Бодрова "Психологический стресс: развитие и преодоление"

Е. А. Климов, Т. П . Скрипкина

Рецензия на книгу "Познание человека человеком" (под редакцией А. А. Бодалева, Н. В. Васиной).

Хроника

15, 59, 100, 110

ВНИМАНИЕ!

В N 3, 2006 г., в статье Е. Р. Слободской, Г. Г. Князева, М. В. Сафроновой "Краткая форма личностного опросника (ЛОА-К) и ее использование для оценки риска употребления психоактивных веществ" следует читать:

Таблица 4. Результаты множественной регрессии показателей приспособленности на социально-демографические характеристики и шкалы ЛОА-К (с. 100);

Таблица 5. Результаты множественной регрессии показателей потребления психоактивных веществ на социально-демографические характеристики и шкалы ЛОА-К (с. 101).

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА В БОРЬБЕ ЗА МИР: ЗАДАЧИ И НАПРАВЛЕНИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ

Автор: В. А. КОЛЬЦОВА, Т. А. НЕСТИК, В. А. СОСНИН

В. А. Кольцова*, Т. А. Нестик**, В. А. Соснин***

* Доктор психологических наук, зам. директора Института психологии РАН, Москва

** Кандидат философских наук, научный сотрудник лаборатории социальной психологии, там же

*** Кандидат психологических наук, старший научный сотрудник лаборатории истории психологии и исторической психологии, там же

В работе представлен обзор направлений исследований психологической науки, способствующих обеспечению мирного функционирования и разрешения конфликтов в современном обществе. Рассмотрены психологические аспекты глобальных вызовов XXI века, в первую очередь, терроризма как основной угрозы стабильному существованию мирового социума. Обозначено формирование и становление нового направления исследований - психологии мира.

Ключевые слова: стабильное функционирование общества, социальное самочувствие, агрессия, насилие, конфликты, глобализация, терроризм, психология мира, миротворческая функция психологической науки.

Психологическая наука как отрасль знания, предметом которой является изучение поведения и психологических характеристик индивидуальных и групповых субъектов, по своей социальной сущности ориентирована на формирование нравственно зрелой личности и организацию стабильного и продуктивного функционирования социума. В этом состоит ее основная гуманистическая направленность и вклад в решение проблем сохранения мира.

Можно выделить два аспекта реализации психологией ее миротворческой функции. Первый связан с опосредованным вкладом психологии в борьбу за мир - через формирование личности, характеризующейся гуманистическими ориентациями и установками, осознанием ценности личности вообще, ориентированной на позитивное восприятие других людей и построение отношений с ними на основе принципов понимания и принятия. Второй аспект проявляется в непосредственном решении психологией научных и практических задач, направленных на предотвращение угрозы стабильному и мирному существованию человеческой цивилизации.

Основной целью работы является выделение и обзор основных направлений психологических исследований, выполняемых в русле рассматриваемой проблемы, и раскрытие их базовых ориентации. Главный акцент сделан на проблеме реагирования психологической науки на стержневые тенденции социальных процессов, происходящих в мировом сообществе в начале третьего тысячелетия - глобализацию и международный терроризм.

1. НАПРАВЛЕНИЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ, СПОСОБСТВУЮЩИЕ НЕНАСИЛЬСТВЕННОМУ ФУНКЦИОНИРОВАНИЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СООБЩЕСТВ

Следует отметить, что практически все направления психологии в той или иной степени вносят вклад в реализацию миротворческой функции психологии. В числе этих направлений необходимо, в первую очередь, выделить психологию личности. Начиная с классических зарубежных работ У. Джемса, К. Левина, А. Маслоу, К. Роджерса, В. Франкла, Э. Фромма, а также отечественных исследований психологии личности в трудах К. А. Абульхановой-Славской, Б. Г. Ананьева, А. Ф. Лазурского, Б. Ф. Ломова, В. М. Мясищева, К. К. Платонова С. Л. Рубинштейна и др., это направление было ориентировано на развитие нравственно зрелой личности, ее самореализацию, разработку психологического инструментария, позволяющего осуществлять психокоррекцию межличностных, групповых и межгрупповых отношений. В русле этого направления был разработан важный в практическом плане принцип для объяснения и понимания проблем регуляции социального поведения, включая и социальные конфликты. Согласно этому принципу, наиболее эффективный подход к преодолению межличностной

Статья подготовлена в соответствии с решением ЮНЕСКО о провозглашении Всемирного дня борьбы науки за мир и развитиеи межгрупповой напряженности и социальных конфликтов состоит в анализе и изменении установок их субъектов по отношению к самим себе, а не в поиске решений, опирающихся только на внешние факторы и причины.

Специфичными по направленности исследуемых объектов, но решающими те же задачи, являются области психологии, в которых изучаются проблемы агрессивного и девиантного поведения, выявляются их причины и разрабатываются способы воздействия на личность с целью уменьшения агрессивности. К этому направлению непосредственно примыкает медицинская психология и особенно работы по преодолению последствий посттравматического стресса у жертв насилия и других преступлений. Психологические исследования в этой области наиболее интенсивно проводятся в последние два десятилетия. Их актуальность и прикладное значение возрастают по мере усиления агрессивных проявлений и развития терроризма, как в нашей стране, так и в мировом сообществе. Включение этой проблематики в русло академических исследований представляет собой реакцию психологической науки на запросы социума. История их становления в нашей стране связана с образованием в 1993 г. в Институте психологи РАН лаборатории психологии посттравматического стресса и психотерапии (руководитель - к.п.н. Н. В. Тарабрина). Основным направлением научной деятельности лаборатории является изучение последствий переживания людьми экстремальных ситуаций (военных, антропогенных, стихийных, преступных и др.), с которыми они сталкиваются в процессе своей жизнедеятельности, и оказания им адекватной психотерапевтической помощи. В настоящее время есть основание говорить о формировании самостоятельной отрасли науки - психотравматологии, предметом исследования которой является широкий спектр психических состояний, охватываемых понятием посттравматического стресса. Введение этого понятия в международный классификатор психических заболеваний, в соответствии с которым работают и клиницисты, и психологи, интенсифицировало исследования в этой области, а их значимость непрерывно увеличивается в связи с растущим количеством жертв травматического стресса. Усилия отечественных психологов, предпринимаемые в этой области в сотрудничестве с психологами других стран, подробно освещены в работе Н. В. Тарабриной [13], в которой представлен обзор итогов и перспектив исследований посттравматического стресса на пороге третьего тысячелетия.

Следующим направлением исследований, связанным с реализацией миротворческой функции психологической науки, является психология групповых и межгрупповых отношений. Исследования межгрупповых отношений возникают на рубеже XIX-XX вв. в связи с анализом феноменов межгрупповой враждебности и этноцентризма (Г. Лебон, У. Макдугалл, У. Самнер). Систематические исследования в этой области начинают проводиться в послевоенный период. Разработка проблемы межгрупповых отношений имеет исключительное значение как для теории социальной психологии, так и для практики социального управления общественными процессами, в том числе, социальными конфликтами. Одной из ведущих в современных исследованиях межгрупповых отношений является концепция социальной идентичности [41,42], а в этнической психологии - социокультурной или национальной идентичности. Проблема самоопределения занимает центральное место в исследовании и практической реализации задач формирования личности и групп, их взаимоотношений и взаимодействия [12]. Она связана с построением гражданского общества и вопросами осуществления национальной политики. Важность изучения закономерностей и механизмов социальной идентификации заключается прежде всего в том, что она обеспечивает включение индивидов и групп в систему социальных отношений и межгрупповых взаимодействий [43]. В настоящее время концепция социальной идентичности становится одним из основных объяснительных механизмов для понимания психологических причин, условий и последствий феномена терроризма, а также основанием для разработки возможных путей и способов борьбы с данным явлением [34].

Следствием развития исследований в этой области является возникновение двух направлений психологической науки - конфликтологии и политической психологии - которые непосредственно ориентированы на реализацию ее миротворческой функции, решая задачи урегулирования противоречий и конфликтов и обеспечения ненасильственного функционирования общества.

В социальной психологии конфликты исследуются как специфический вид общения и феномен группового взаимодействия. Эта проблематика рассматривается также в ряде других направлений психологии - в психологии организации и управления, этнической и педагогической психологии и т.д. Интерес к ней обусловлен социальной значимостью данного феномена, его негативным влиянием на функционирование социальных общностей. Формирование конфликтологии как относительно самостоятельного направления исследований в западной социальной психологии начинается с конца 40-х - начала 50-х гг., в отечественной - с середины 70-х гг. прошлого века (работы Н. Гришиной, В. Соснина, Н. Фрыгиной и др.).

Как в зарубежной, так и российской психологической науке при изучении конфликтов акцент делался на выяснении причин конфликтного поведения, построении их объяснительной теории, однако недостаточно внимания уделялось разработке эффективных средств и методов разрешения и урегулирования конфликтов. С конца 1970-х гг. ситуация начала постепенно меняться. Возрос интерес к теории и практике разрешения конфликтов и к процедурам, которые могли бы продуктивно применяться для их разрешения. Появились альтернативные методы решения споров в судебной практике, учебные программы по разрешению конфликтов в университетах и колледжах, научные журналы, специально посвященные проблеме конфликта и методам его разрешения, а также стратегии посредничества и проблемно-ориентированным методам на разных уровнях переговорного процесса при разрешении региональных и международных конфликтов. Исчерпывающий обзор и анализ состояния исследований конфликтов и практики в западной психологической науке представлен в четырехтомной монографии Дж. Бертона [23], а также в трехтомном сборнике "Конфликты: Теория и практика разрешения" [3].

В настоящее время изучение конфликтов - это динамично развивающееся междисциплинарное направление, объединенное под названием "конфликтология", осуществляемое как на теоретическом, так и на прикладном уровнях. Психологическая наука в этих исследованиях занимает одно из центральных мест. О широте и масштабе прикладной ориентации исследований конфликтов дает представление международный справочник организаций, занимающихся вопросами урегулирования конфликтов в разных регионах мира [7].

Психологи совместно с представителями других областей знания постоянно принимают участие в практическом урегулировании регионально-территориальных, этнополитических и иных конфликтов в различных регионах мира. В качестве основного способа урегулирования конфликтов используется практика посредничества, включая проблемно-ориентированные методы, Т-групповые методы, методы "дипломатии второго пути" (привлечение к переговорному процессу известных политиков, дипломатов, общественных деятелей). Подробный обзор деятельности психологов в этом направлении во второй половине XX в. содержится в ряде работ отечественных и зарубежных авторов (см., например, [11, 23]). Подтверждением эффективности практической работы психологов в решении этих задач является, в частности, серия Т-групповых семинаров по урегулированию затяжного конфликта между Кенией, Эфиопией и Сомали, а также в Северной Ирландии, проведенных в 1960 - 70-х годах Л. Дуубом с коллегами [27 - 29]. Аналогичные методы использовались также М. Лэйкином, А. Бенджамином и А. Лэви при урегулировании конфликтного противостояния на Ближнем Востоке между евреями и арабами [17, 32]; Р. Блэйком с коллегами - для разрешения конфликтов в организациях [18]; К. Роджерсом с коллегами - в серии семинаров, проведенных в 1960 - 80-е гг. [38]. Указанные идеи и подходы нашли практическое применение и в урегулировании конфликтов на постсоветском пространстве (об этом см. [1]).

Политическая психология как самостоятельное направление исследований начала формироваться в 1960-е г.г, как реакция научного сообщества на угрозу ядерного уничтожения и ознаменовалась выходом в свет в начале 1970-х гг. книги "Руководство по политической психологии" под редакцией Дж. Кнутсона [30], образованием "Международного общества политической психологии" и изданием журнала "Политическая психология". Исследования в этой области направлены, в первую очередь, на изучение процессов формирования политических установок и действий индивидуальных и групповых субъектов с целью предотвращения деструктивных явлений в области социально-политической жизни [37].

Цель психологов, работающих в этом направлении, состояла в том, чтобы сблизить позиции исследователей и практиков, непосредственно принимающих политические решения, обеспечить применение психологических знаний для объяснения национальных и международных проблем политики и управления политическими процессами. Социальные психологи внесли определенный вклад в разработку проблем разрешения международных конфликтов и ведения переговоров, а также использование математико-игровых методов анализа для принятия решений в реальной политической практике. В рамках этого направления исследовались проблемы политической социализации и формирования политических убеждений личности. В частности, в целях объяснения политической социализации и мобилизации сил различных протестных движений, особенно в последние десятилетия XX в., изучался рост политического сознания групп меньшинств. В отечественной психологической науке начало разработки политической психологии датируется 1980-ми гг. и представлено серией работ С. К. Рощина, в первую очередь, его монографией [7]. В настоящее время исследования в области политической психологии продолжают интенсивно развиваться, а их прикладная значимость возрастает в связи с глобализацией мира и угрозами международного терроризма.

2. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ГЛОБАЛИЗАЦИИ И МЕЖДУНАРОДНОГО ТЕРРОРИЗМА

Поскольку основной угрозой миру в современных условиях общественного развития является международный терроризм, представляется оправданным подробнее рассмотреть психологические аспекты этого системного феномена.

Несмотря на то, что терроризм существовал на протяжении всей истории человечества, до последнего десятилетия он не являлся самостоятельным предметом психологического исследования. Внимание психологов привлекал не столько терроризм как политическое и социально-психологическое явление, сколько личность террориста и мотивы совершения теракта. В зависимости от теоретических оснований они объяснялись нарциссической агрессией, социопатией, стремлением к власти, утратой смысла жизни, переживанием собственной беспомощности, фрустрацией и т.д. (см. [35, 36] и др.).

Полученные в исследованиях данные позволяют представить симтомокомплекс индивидуально-личностных качеств, характеризующих террориста: агрессивность, депрессивные состояния, чувство вины, приписывание себе и другим недостатка мужественности, эгоцентризм, крайняя экстраверсия, потребность в риске и принадлежности к группе, поиск сильных ощущений.

Определенные шаги сделаны в исследовании мотивов совершения террористических актов. Так, теория когнитивного диссонанса подчеркивает роль такого фактора, как вовлеченность индивида в террористическую деятельность: чем более длительным является пребывание человека в составе террористической группы, тем более возрастает его стремление найти идейные оправдания справедливости своих поступков. В русле концепций социального научения рассматривается роль механизмов подкрепления, социализации и когнитивных искажений в личности преступника (моральное самооправдание, занижение величины ущерба и т.д.), направленных на сохранение положительной самооценки (см. [16] и др.). Наконец, известно, что на включение индивида в террористическую деятельность влияет трезвый расчет, субъективная оценка возможных рисков и выгод. Наибольшую роль эта рациональная составляющая играет в криминальном сообществе и, особенно, в политическом терроризме [26].

Изолированность террористических групп от остального сообщества определяет особенности их внутригрупповой динамики. С одной стороны, отсутствие или нарушение межгрупповой коммуникации способствует формированию негативной стереотипизации и предрассудков, группового фаворитизма и межгрупповой дискриминации при интерпретации действий "своих" и "врагов". С другой стороны, изолированность группы и постоянная угроза преследований усиливают сплоченность, групповое давление и конформность, влияние лидера на остальных членов группы. Это приводит к развитию феноменов "группового мышления": групповой поляризации, размыванию ответственности, недооценке последствий, сдвигу к риску, "туннельному видению". Наконец, необходимость конспирации делает непроницаемыми границы группы изнутри: тот, кто покидает группу, угрожает безопасности остальных ее членов и подвергается преследованию. Указанные внутригрупповые факторы ослабляют внешнее социальное влияние, оказываемое на членов террористических групп со стороны близких родственников и "значимых других".

Глобальный характер террористической угрозы, рост числа и масштабности терактов ставят психологическую науку перед необходимостью изучения терроризма как социально-психологического явления. Предметом анализа становятся не столько непосредственные исполнители террористических актов (хотя проблематика мотивации террористической деятельности остается в сфере внимания), сколько психологические механизмы воздействия терактов на их жертв и общество в целом (в особенности, анализ посттравматических расстройств и поиск путей и способов снятия этих состояний), а также социальные и культурные истоки терроризма.

Жертвой современного терроризма становится все общество, а не только отдельные социально-политические группы, на которые направлена террористическая активность. Ожидание новых терактов и связанные с этим острые аффективные переживания оказывают более травмирующее воздействие на психологическое состояние населения, чем уже осуществленные теракты, ужесточая тем самым психологические последствия террористических действий ([8, 13, 39]. Сочетание анонимности террористической угрозы, непредсказуемости террористических атак, массовости их жертв с чувством неконтролируемости собственной судьбы и личной уязвимости дестабилизирует общество.

На макроуровне основными предпосылками терроризма являются факторы, связанные с переходным состоянием сообщества [5, 34]. К ним относятся низкий статус социальной группы, отсутствие у его членов надежды на социально-экономическое благополучие в рамках своей группы, разрушение традиционной системы ценностей, аномия общества. На личностном уровне в качестве факторов активизации террористической активности выступают: фрустрация, кризис культурной идентичности, переживание несправедливости в ходе социально-культурного сравнения.

Важной психологической особенностью современного глобального терроризма является его сетевая природа, отсутствие его локализации, единого центра, из которого направляется террористическая деятельность во всем мире (члены террористических сообществ часто знают лишь одного связного или связаны друг с другом через Интернет).

Как представляется, базовыми причинами усиления международного терроризма в современном мире являются социально-культурные противоречия, "цивилизационный разлом мира". Политико-экономический раскол мира на богатые и беднейшие страны, усиленный существенными различиями в восточном и западном миросозерцаниях, является "питательной почвой" для формирования образа врага во всех террористических сообществах. Поэтому акции одних террористов могут стать сигналом для других, несмотря на отсутствие координации их действий неким единым центром. Рост ксенофобии вызывает чувство "второсортности" у этнических меньшинств и расширяет число потенциальных сторонников и участников террористической деятельности. Таким образом, теракт замыкает порочный круг, подкрепляя убеждение террористов в справедливости их действий и отсутствии легальных путей изменения ситуации, создавая ложное чувство осмысленности, исторической значимости их жизни и смерти, причастности к национальному героико-террористическому пантеону.

Проблематика терроризма в отечественной психологической науке начала интенсивно исследоваться с начала 1990-х гг. прошлого века. Своеобразной отсчетной точкой в истории ее развития является "круглый стол" "Психологи о терроризме", организованный в 1994 г. журналами "Государство и право" и "Психологическим журналом", в котором приняли участие психологи с различными профессиональными интересами. На "круглом столе" были обсуждены разные аспекты этого феномена и связанные с этим практические задачи специалистов. Главное, что было зафиксировано на этой встрече, - обоснование системности и сложности этого социального феномена. Было признано, что терроризм имеет этнические, религиозные, социально-экономические и идеологические причины. Его основу составляют осознание несправедливости в распределении мировых экономических ресурсов, традиция насилия, существование экстремистских групп, слабость политического руководства стран, эрозия доверия к существующей власти и глубокие разноглася элит. Начиная с этого периода, возрастает интенсивность проведения теоретических и прикладных исследований в данной области; проблема терроризма становится предметом активного профессионального обсуждения. Отечественные психологи включаются в международные исследовательские проекты, в частности, принимают участие в постоянно действующей международной конференции "Мировое сообщество против глобализма, преступности и терроризма" (2004), организаторами которой являются Всемирный антикриминальный и антитеррористический форум, Национальный антикриминальный и антитеррористический фонд (Россия) и Комитет Государственной Думы РФ по безопасности. К числу значимых событий в жизни психологического сообщества последних лет, направленных на предотвращение террористической угрозы, можно отнести также участие психологов в ряде междисциплинарных форумов, организованных Институтом психоанализа, возглавляемого д.п.н. М. Решетниковым, а также в работе конференций, проводимых по инициативе правоохранительных органов, "круглый стол" "Терроризм в современном мире" (2005) в журнале "Вопросы философии" [14] и др.

В связи с нарастанием в современном мире процессов глобализации представляется оправданным анализ социально-психологических аспектов этого геополитического и экономического феномена в связи с проблемой международного терроризма.

Глобализм и глобализация чаще всего понимаются как "объективный процесс прогрессивного развития" человеческой цивилизации вообще, включающий растущую интеграцию мира, создание единого экономического и информационного пространств. Причем, имплицитно подразумевается, что единственной "правильной" моделью интеграции является идейно-ценностная парадигма западной цивилизации. По сути, речь идет о формировании единого финансово-политического центра управления миром. Этот процесс в целом ориентирован, во-первых, на полную унификацию всех сторон жизни людей с тотальным контролем над ними через систему информационных технологий; во-вторых, что особенно важно, на целенаправленное ослабление и ограничение национальных суверенитетов и традиционных культурных укладов жизни отдельных стран. Хотя можно говорить и о других аспектах влияния глобализации на жизнь современных сообществ.

Признавая объективность интеграционных мировых процессов, оценивать их однозначно положительно, по меньшей мере, наивно. Сильные государства "золотого миллиарда" используют глобализацию как инструмент своего господства и "взламывания" всех охранных барьеров более слабых государств - финансово-экономических, территориальных, национально-культурных. Следствием глобализации является усиление конкуренции между представителями разных культур, которые не принимают друг друга не просто в силу различного отношения к проблемам власти и экономической безопасности, но и в связи с кардинальными различиями в их образе жизни.

Два года назад Дж. Буш объявил "модернизацию" исламского мира и его "переустройство" в соответствии со шкалой ценностей и приоритетов западной цивилизации одной из стратегических целей США. Большинство политических, экономических и религиозных элит стран исламского мира отдают себе отчет, что в этой глобальной конкуренции один из главных ударов будет наноситься по Исламу как его главной цементирующей духовной основе. Поэтому цивилизационная экспансия западного мира во главе с США для многих стран, не входящих в "золотой миллиард", и особенно стран исламского мира, с точки зрения восприятия ими ситуации в мире, оценивается как аналог цивилизационного терроризма. Таким образом, притязание группы государств на доминирование в мировом сообществе становится психологической почвой для возникновения ненависти и мести, особенно при соответствующем идеологическом и религиозно-фанатическом оформлении, а так называемый исламский терроризм - это лишь одна из форм проявления этих чувств и одно из их следствий.

Если говорить о ситуации в нашей многонациональной стране, то она во многом схожа с ситуацией со странами исламского мира. Россия - страна с многовековыми традициями коммунитарной культуры. Принципы коллективной взаимопомощи, следования нравственным нормам православия или ислама, приоритета целого над частным заложены в архетипах всех основных коренных народов нашего Отечества. Поэтому "слом" традиционной национальной жизни народов нашей страны, ориентация российской власти на "встраивание" в систему глобального, западного сообщества с присущим ему приоритетом индивидуалистических ценностей жизни вызывает у подавляющей массы населения нигилистические умонастроения. На этой основе возникают противоречия между этническими группами по признаку "крови", социально-культурным и религиозным основаниям, так как в кризисных ситуациях именно эти параметры выступают на первое место в межэтнических взаимодействиях. Соответственно, русский этнос как государствообразующий становится основным "козлом отпущения" для других этнонациональных образований, ответственным, с их точки зрения, за все, что происходит в стране. Это питает сепаратистские настроения со стороны ряда этнокультурных меньшинств, в том числе - террористические тенденции внутри страны. Ситуация усугубляется тем, что и в составе русского этноса возрастает прослойка людей, особенно среди молодого поколения, убежденных в ущемленности русского народа, что проявляется в неадекватных реакциях части молодежи на экспансию этнической миграции других этнокультурных групп, росте ксенофобии и обострении противостояния по этническим признакам.

Известно, что вооруженные конфликты возникают по нескольким традиционным основаниям: во-первых, борьба за власть, территорию и ресурсы; во-вторых, отстаивание своих национально-культурных приоритетов, включая национальную и религиозную идентичность и государственность. Последние факторы по силе воздействия на консолидацию масс, наций и народов имеют первостепенное значение.

Специфика ситуации на современном этапе состоит в том, что большинство стран не способно вести военные действия традиционными способами. Арабские страны, да и подавляющее число других стран с коллективистической идентификацией, не обладают адекватной военной организацией и не могут противостоять современному военному потенциалу западных государств. Вместе с тем многие страны арабского мира обладают большим экономическим потенциалом. Эта ситуация объективно толкает многих лидеров арабского мира на асимметричный ответ вызовам западной цивилизации. И международный терроризм является одним из таких экстремальных ответов.

Констатация необходимости совместных усилий цивилизованного мира в борьбе с терроризмом, "не имеющим своего лица и национальности", как представляется, страдает определенной декларативностью. Очевидно, например, своеобразие исламского "фундаменталистского терроризма". Между тем "национальная окраска" этой разновидности терроризма не признается представителями евро-американской цивилизации. Пока еще не стал предметом анализа и осмысления основной идейный тезис исламских фундаменталистов - представление о том, что их борьба, прежде всего, направлена против национальных и религиозных притеснений со стороны западного мира. И в этой борьбе ими признается допустимым использование любых средств, включая и террористическую деятельность.

До настоящего времени в академических кругах России, Европы и Америки, в международных организациях и дипломатических ведомствах разрабатываются различные модели разрешения конфликтов. Причем эти модели предлагаются для обществ и государств, культура и традиции которых не только существенно отличаются, а вообще несопоставимы с культурой и традициями разработчиков. Неудивительно, что подобные "мирные инициативы" многими лидерами мусульманского мира воспринимаются как принуждение к следованию чужеродным моделям. Они могут выполняться (с внутренним сопротивлением) политическими элитами мусульманских стран, но не народами. Поэтому возникает ощущение, что, говоря о проблеме международного терроризма, мы пытаемся анализировать и ликвидировать ужасные следствия, но не основания этого явления. Причины же ускользают от нашего внимания. Более того, мы как будто не хотим их видеть.

В этой связи представляется оправданным формирование в научном сообществе в целом и в психологическом, в первую очередь, методологического подхода к анализу процесса глобализации и международного терроризма с позиции столкновения цивилизаций. Необходимо признать, что фанатичный исламский фундаментализм, культивирующий пренебрежение к смерти и нетерпимость к иноверцам, и как следствие исламский международный терроризм является лишь фасадным проявлением этого столкновения [8].

На первый план в связи с этим выдвигаются следующие принципиальные вопросы: может ли вообще какой-либо народ смириться с негативной внешней оценкой своей культуры и традиций и принять ее? Как "нецивилизованный" по западным меркам народ-изгой будет реагировать на угрожающе-увещевательные предложения отказаться от своей национальной суверенности, амбиций, приверженности собственным идеалам, от своих представлений о чести, справедливости, достоинстве.

Необходимо открыто признать, что уверенность в страстном желании "всего прогрессивного человечества" присоединиться к западным ценностям и европейской культуре - это миф и трагическое заблуждение. Специалисты в этой области все чаще говорят о необходимости учета национальных архетипов, специфики истории страны, особенностей национальных традиций и местных ритуалов [8].

Там, где западный мир видит государство с современной экономикой и процветанием демократических свобод, рядовой исламский террорист видит совсем другое: безбожие и разврат, непреодолимый контраст роскоши и нищеты, взяточничество и беззаконие. Именно эти пороки европейской секуляризованной цивилизации "эксплуатируются" фундаменталистами. А идейно-религиозное оформление экспансии этой "продажной" цивилизации лидерами и "кукловодами" террористической активности придает ей некий сакральный оттенок и составляет основу ее расширения.

Все сказанное ни в коей мере не означает попытки оправдания международного терроризма как борьбы за свои национальные интересы. Представленные рассуждения позволяют подойти к осмыслению проблемы международного терроризма с разных системных оснований.

Человеческая цивилизация должна преодолеть тенденции доминирования одной цивилизационной парадигмы над другой, в ином случае трудно ожидать каких-либо существенных сдвигов в усилиях мирового сообщества в решении проблем международного терроризма. По-видимому, следует признать, что чем дольше развитие человеческой цивилизации будет двигаться в направлении однополярного мира, тем быстрее евангельские предсказания об апокалипсисе превратятся в кошмарную ночь заката человеческой цивилизации. Этим определяется актуальная необходимость осмысления смены модели мирового развития и организации глобального межкультурного диалога.

3. ПСИХОЛОГИЯ МИРА КАК НОВОЕ НАПРАВЛЕНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ XXI в

Завершение XX столетия, в котором ежегодно велось по 15 - 25 войн, не привело к снижению актуальности проблемы сохранения мира. Анализ психологической литературы показывает, что по сравнению с 1980-ми гг., исследования 1990-х и 2000-х гг. значительно меньше затрагивают проблематику психологических причин и последствий ядерной угрозы, но в значительно большей степени направлены на изучение межэтнических отношений (прежде всего, межнациональных стереотипов и этноцентризма) и методов разрешения конфликтов [19]. Рост числа конфликтов и терроризма послужил толчком к формированию психологии мира как самостоятельного направления в современной психологической науке. Она получила институциональное оформление в Американском психологическом обществе на 48-й секции "Общество изучения мира, конфликта и насилия". Регулярно проводятся международные симпозиумы, посвященные вкладу психологии в укрепление мира, ежеквартально выходит журнал "Мир и конфликт: Журнал психологии мира". Психология мира имеет своей целью "разработку теорий и практических подходов, направленных на предотвращение и ослабление как прямого, так и структурного насилия, она способствует ненасильственному разрешению конфликтов и защите социальной справедливости" [24, с. 7]. Основными направлениями исследований в этой области являются изучение психологических механизмов прямого и структурного насилия, исследование эффективности различных методов его сдерживания, миротворчества и развития культуры мира. Психологию мира можно рассматривать и как научное направление, опирающееся на собственную теоретическую платформу, которая включает несколько ключевых положений, и как сообщество психологов, занимающихся конфликтологической проблематикой [24].

Во-первых, ее представители выступают за системный подход к изучению причин и последствий насилия как на макро -, так и на микроуровнях, изучению как прямого, так и структурного, скрытого насилия, а также его культурных оснований. Под прямым насилием понимается физический или психологический ущерб, нанесенный одним или несколькими лицами (сообществами, государствами) другим лицам (сообществам, нациям). Это могут быть "этнические чистки", взрыв Мирового торгового центра и башен-близнецов, нападение на школу в Беслане. В отличие от прямого, структурное насилие осуществляется в неявной форме безличными социальными институтами общества. К нему относятся бедность, эксплуатация детского труда, дискриминация женщин, рабство, ограничение свободы слова, разрушение природных ресурсов, отрицание этнической и культурной идентичности.

Во-вторых, серьезной критике подвергается культурная универсальность подходов и технологий, сложившихся в западной психологии конфликта. Подчеркивается роль культурного контекста, идентичности и социальных норм, как в формировании конфликтов, так и в их разрешении. Профессиональные стандарты академического сообщества, система производства, передачи и применения научного знания нечувствительны к не-западным, традиционным формам разрешения конфликтов (таким, например, как совет старейшин, совместная молитва, покаяние, ритуалы примирения), не позволяют использовать опыт и знания местных сообществ о различных факторах мира и насилия. Переход западных психологов с позиции экспертов в позицию учеников, способных учиться у других культур, будет способствовать предотвращению ущерба, наносимого от "повального" использования западных социальных технологий в обществах, которые не "исповедуют" западных индивидуалистических и материалистических ценностей [21].

В-третьих, растет понимание, что в долгосрочной перспективе наиболее эффективны ненасильственные методы разрешения конфликтов и устранение социокультурных предпосылок насилия, то есть развитие культуры мира, основанной на ценностях ненасилия, соблюдения прав человека, равенства, свободы, толерантности, солидарности, сохранения природных ресурсов [30].

В-четвертых, ответом на вызовы XXI в. должно стать переосмысление роли психологии и психологов в борьбе с насилием. Задачей психологии становится: 1) опровержение биологического детерминизма в объяснении войн и неравенства; 2) прояснение различий между конфликтом и насилием, а также убеждение общества в неизбежности и естественности конфликтов; 3) опровержение легитимности насилия на всех уровнях общества; 4) содействие ненасильственному восстановлению справедливости; 5) восстановление коммуникации между конфликтующими сторонами; 6) превращение борьбы за справедливость и мир в одну из центральных проблем психологии. Развитие диалога в самом психологическом сообществе, знакомство западных психологов с работами национальных психологических школ, поддержание международных партнерских отношений между психологическими ассоциациями и научными центрами также должно способствовать развитию культуры мира. Призывая перенести внимание и усилия с симптомов насилия на его истоки, представители психологии мира выделяют четыре основные причины терроризма (хотя вполне понятно, что реально таких причин значительно больше).

Во-первых, это тяжелые условия жизни: голод, неравенство и болезни, процветающие в странах третьего мира и противопоставляющие их "богатому Западу" [40]. Во-вторых, базовая потребность в безопасности [25], субъективная оценка условий существования как опасных для жизни - своей собственной, своей семьи и своего сообщества. Страх перед угрозой существованию может быть нереалистичным и толкать потенциальных террористов, правительственных чиновников и общество на несимметричный ответ. Так, борьба США с "осью зла" может создать иллюзию безопасности внутри страны, но при этом сделать оправданной террористическую деятельность в глазах населения тех стран, на территории которых ведутся антитеррористические и военные операции. В-третьих, это потребность в независимости, способности самостоятельно принимать решения относительно собственной жизни, свободы и счастья. Как правило, терроризм развивается в странах, где существенно и массово нарушаются человеческие права. В-четвертых, потребность в общественном уважении, в признании своей этнической, культурной и религиозной идентичности. Подчеркнем еще раз, что выделенные базовые причины терроризма - это не оправдание террористической деятельности, а призыв к системному подходу в анализе проблемы.

Очевидно, что одна лишь борьба против террористов, уничтожение их баз и лидеров не способны устранить глубинные истоки терроризма. Миротворческие военные операции (peacekeeping) могут сдержать войну и предотвратить часть терактов, но сдерживание конфликтов не ведет к установлению мира. Переговорный процесс (peacemaking) затрагивает лишь некоторые из аспектов конфликта (например, представительство партий католиков и протестантов в ирландском парламенте), но не устраняет его глубинных причин (второсортное положение католиков в Ирландии на протяжении нескольких столетий). Психология мира выступает за переход от миротворчества к строительству мира (peacebuilding), основным психологическим механизмом которого являются эмпатия и понимание, развитие способности сторон встать на точку зрения друг друга. Психологи могут внести серьезный вклад в борьбу с терроризмам через проведение Т-групп и кросскультурных семинаров в зонах этнических конфликтов, организацию совместных культурных программ в рамках "дипломатии второго пути", расширение программ международного академического обмена, развитие ценностей культуры мира в школах и повышение кросскультурной компетентности молодежи.

4. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

В целом, как показал краткий обзор усилий психологического сообщества в решении проблем современного терроризма, психологическая наука - и отечественная, и мировая - наряду с усилиями специалистов других общественных дисциплин, стремится адекватно реагировать на глобальные вызовы третьего тысячелетия. Она может предложить мировому сообществу ряд решений многих социальных проблем, включая проблему терроризма [33]. В настоящее время крепнет понимание того, что природа войны, которую объявило мировое сообщество международному терроризму, является в том числе и психологической.

Исходя из этого западные психологи выдвигают предположение, что психологическая наука начинает играть главную роль в решении проблем противодействия вызовам третьего тысячелетия. Например, Американская психологическая ассоциация, реагируя на события 11 сентября 2001 г., образовала в своей структуре подкомиссию по реагированию психологической науки на вызовы терроризма [33]. Основная цель этого органа - в координации усилий психологического сообщества, разработке мер и способов участия психологов в решении практических проблем реагирования на угрозы и последствия террористических действий. Конечно, такая претензия представляется преувеличением.

Вместе с тем, как показал проведенный анализ, данные из областей политической и кросскультурной психологии, психологии мира, разрешения конфликтов, психологии религии, военной психологии, психологии преступности, психологии социальной справедливости действительно могут использоваться для практической реализации миротворческой функции психологической науки.

Психологическая наука может реагировать на вызовы международного терроризма по следующим направлениям:

* обеспечение общих знаний и экспертиз в таких сферах, как отбор и подготовка персонала, работающего в области обеспечения проблем борьбы с терроризмом;

* объяснение формирования террористических установок, предубеждений, фанатизма, гетеростереотипов;

* работа с жертвами актов насилия и терроризма;

* формирование в мировом сообществе культуры мира и развития межкультурного диалога;

* выработка гуманистических установок и ориентации личности.

В целом, психологическая наука всегда позиционировала себя в обществе, как вид социальной деятельности, ориентированной на обеспечение нормального, ненасильственного функционирования социума, реагируя на его социальные запросы в исторической перспективе. Представляется, что психологическая наука может и обязана занять одно из ведущих мест в решении глобальных вызовов XXI в., затрагивающих существование человеческой цивилизации.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Гостев А. А., Соснин В. А., Степанов Е. М. На путях становления отечественной конфликтологии // Психол. журн. 1996. Т. 17. N 2. С. 110 - 130.

2. Ениколопов С. М., Лебедев С. В., Бобосов Е. А. Влияние экстремального события на косвенных участников // Психол. журн. 2004. Т. 25. N 6. С. 73 - 81.

3. Конфликты: теория и практика разрешения. Опыт зарубежных исследований / Под общ. ред. Е. Ю. Садовской, И. Ю. Чупрыниной. Алматы - М.: Конфликтологический центр, Центр конфликтологии института социологии РАН, 2002. Т. 1 - 3.

4. Мировое сообщество против глобализации, преступности и терроризма (2-я Международная конференция) // Всемирный Антикриминальный и Антитеррористический Форум. М.: Изд-во "Экономика", 2002.

5. Паин Э. А. Социальная природа экстремизма и терроризма // Общественные науки и современность. 2002. N4. С. 113 - 124.

6. Психологи о терроризме: "круглый стол" // Психол. журн. 1995. Т. 16. N 4. С. 37^8.

7. Разрешение и предупреждение конфликтов в СНГ // Международный справочник организаций. Алматы, 2002.

8. Решетников М. М. Особенности состояния, поведения и деятельности людей в экстремальных ситуациях с витальной угрозой // Психология и психопатология терроризма. Гуманитарные стратегии антитеррора / Под ред. М. М. Решетникова. СПб.: Восточноевропейский институт психоанализа, 2004.

9. Рощин С. К. Политическая психология // Психол. журн. 1980. Т. 1. N 1. С. 141 - 156.

10. Рощин С. К. Западная психология как инструмент идеологии и политики. М.: Наука, 1980.

11. Соснин В. А. Урегулирование и разрешение конфликтов: проблема посредничества в прикладной исследовательской практике Запада // Психол. журн. 1994. Т. 15. N 5. С. 130 - 143.

12. Соснин В. А. Культура и межгрупповые процессы: этноцентризм, конфликты и тенденции национальной идентификации // Психол. журн. 1997. Т. 18. N 1. С. 50 - 60.

13. Тарабрина Н. В. Основные итоги и перспективные направления исследований посттравматического стресса / Психол. журн. 2003. Т. 24. N 4. С. 5 - 18.

14. Терроризм в современном мире. Опыт междисциплинарного анализа (материалы "круглого стола") // Вопросы философии. 2005. N 6. С. 3 - 36.

15. Bandura A. Aggression: A social learning analysis. En-glewood Cliffs-NJ.: Prentice Hall, 1973.

16. Bandura A. Moral disengagement in the perpetration of inhumanities // Personality and Social Psychology Review. 1999. V. 3. P. 193 - 209.

17. Benjamin A., Levi A. Minefilds in Intergroup Conflict Resolution: The Sdot Yam Workshop // Journ. Applied Behavioral Science. 1979. V. 13. N 4. P. 507 - 519.

18. Blake R., Mouton J., Solma R. The Union-management intergroup laboratory: Strategy for resolving intergroup conflict // Journ. Applied Behavioral Science. 1965. V.I. N2. P. 25 - 57.

19. Blumberg H.H. Peace psychology after the Cold War: A selective review // Genetic, Social and General Psychology Monographs. 1998. V. 124. N 1. P. 5 - 37.

20. Blumberg H.H. Understanding and dealing with terrorism: A classification of some contributions from the behavioral and social sciences // Peace and Conflict: Journ. of Peace Psychology. 2002. V. 8. N 1. P. 3 - 16.

21. Brenes A., Wessells M. Psychological contributions to building cultures of peace // Peace and Conflict: Journal of Peace Psychology. 2001. N 7. P. 99 - 107.

22. Burns R.B. The Self-concept: Theory, measurement, development and behavior. Longman-L. -N.Y., 1979.

23. Burton J., Dukes F. Conflict series. San-Francisco, 1900. V. 1^.

24. Christie D. J., Wagner, R. V., Winter D. D. (Eds). Peace, conflict, and violence: Peace psychology for the 21st century. Upper Saddle River, N.J.: Prentice Hall, 2001.

25. Christie D. J. Reducing direct and structural violence: The human needs theory Peace and Conflict: Journal of Peace Psychology. 1997. N 3. p. 315 - 332.

26. Crenshaw M. The psychology of terrorism: An agenda for 21st century // Political psychology. V. 21. P. 405 - 420.

27. Doob L. (ed.). Resolving Conflict in Africa. Haven Conn.: Yale Univ. Press. 1970.

28. Doob L., Folts W. The Belfast Workshop // Journ. of Conflict Resolution. 1973. V. 17. N 3. P. 489 - 512.

29. Doob L., Folts W. The Impact of a workshop upon grass-ruts leaders in Belfast Journ. of Conflict Resolution. 1974. V. 18. N2. P. 237 - 256.

30. Gerstein L., Moeschberger S. Building Cultures of Peace: An urgent task for counseling professionals // Journ. of Counseling & Development. 2003. V. 81. N 1. P. 115 - 120.

31. Handbook of political psychology / Ed. J. Knutson. San Francisco, 1973.

32. Lakin M. Interpersonal encounter: Theory and practice in sensitivity training. N.Y.: McGraw-Hill, 1972.

33. Levant R., Barbanel L., DeLeon P. Psychology's response to terrorism // Understanding terrorism: psychological roots, cosequences, and interventions / Eds. F. Moghaddam, A. Marrsella. Wash.: American Psychological Association, 2004. P. 265 - 282.

34. Moghaddam F.M. Cultural preconditions for potential terrorist groups: Terrorism and societal change // Understanding terrorism: Psychological roots, consequences and interventions / Eds. F. Moghaddam and A. Marsella. Wash.: American Psychological Association, 2004. P. 103 - 117.

35. Morf G. Terror in Quebek. Toronto, 1970.

36. Pearlstein R.M. The mind of a political terrorist. Wilmington: Scholarly Resources, 1991.

37. Political Psychology // The Encyclopedic dictionary of psychology. Basil Blackwell Publishers Limited. Oxford, 1983. P. 372 - 373.

38. Rogers С . Steps toward Pease, 1948 - 1986//Counseling and Values. 1986. V. 32. N 1. P. 12 - 75.

39. Sederer L., Ryan K., Rubin J.F. The psychological impact of terrorism: policy implications // International Journ. of Mental Health. 2003. V. 32. N 1. P. 7 - 19.

40. Staub E. Genocide and killing: Their roots and preventions // Peace, conflicy and violence: Peace psychology for 21^st century / Eds. D.R. Christie, R.V. Wagner, D.D. Winter. N.J.: Prentice Hall, 2001. P. 76 - 86.

41. Tajfel H. Human groups and social categories: Studies in social psychology. Cambridge: Univ. Press, 1981.

42. Tajfel H., Turner I. An integrative theory of intergroup conflict / The Social psychology of intergroup conflict / Eds. W.G. Austin, S. Worchel. Monterey (Call.): Brooks-Cole, 1978. P. 1 - 43.

43. Triandis H. Culture and social behavior. McGraw-Hill, 1994.

44. Understanding terrorism: Psychological roots, consequences and interventions / Eds. F. Moghaddam, A. Marsella. Wash.: American Psychological Association, 2004.

45. Wagner R., Long K.R. Terrorism from a peace psychology perspective // Understanding terrorism: Psychological roots, consequences and interventions / Eds. F. Moghaddam, A. Marsella. Wash.: American Psychological Association, 2004. P. 207 - 220.

PSYCHOLOGICAL SCIENCE IN ITS STRUGGLE FOR PEACE: TASKS AND LINES OF INVESTIGATIONS

V. A. Kol'tsova*, T. A. Nestik**, V. A. Sosnin***

* Sc.D (psychology), deputy director of Psychological Institute ofRAS, Moscow

** PhD, research assistant, laboratory of social psychology, the someplace

*** PhD, senior research assistant, laboratory of history of psychology and historical psychology, the same place

A review of investigation lines in psychology contributed to ensuring of peaceful functioning and conflicts' resolving in the present-day society is presented in the article. XXI-st century's global challenges and terrorism, in the first place, as the main threat for peaceful socium stable existence are considered. Formation and coming-to-be of a new approach - peace psychology is emphasized.

Key words: society stable functioning, social health, aggression, violence, conflicts, globalization, terrorism, peace psychology, peacemaking function of psychological science.

ХРОНИКА

На заседании Диссертационного совета Д 002.016.02 при Институте психологии РАН состоялась защита диссертации "Структура уверенности и когнитивные стили", представленной на соискание ученой степени кандидата психологических наук по специальности 19.00.01 - общая психология, психология личности, история психологии Головиной Еленой Владимировной (научный руководитель - канд. психол. наук И. Г. Скотникова).

В психологическом конструкте "уверенность" выделены когнитивная и личностная составляющие; в когнитивной составляющей различаются уровни знаний и сенсорный. Выявлено, что личностная уверенность положительно связана с уверенностью в знаниях и не связана с уверенностью в сенсорных суждениях.

Полученные данные послужили основой для составления психологических портретов уверенных людей: уверенный в сенсорных впечатлениях человек - импульсивен, способен к быстрому обучению, склонен выявлять скорее различия, нежели сходства в объектах и явлениях; уверенный в знаниях человек выявляет скорее сходство, чем различия, группирует объекты на основании четких высокообобщенных категориальных признаков, умеет преобразовывать ситуацию; уверенный в себе человек выстраивает целостную картину ситуации на уровне глубинных закономерностей, обладает достаточно низким уровнем тревоги, относительно независим от окружения, быстро обучается и осваивает новое, тщательно обдумывает ситуацию до принятия решения.

В факторной структуре психологического конструкта "уверенность" выделены три фактора - интеллектуальный, эмпирический и контролирующий стили уверенности. Описаны психологические профили лиц, относящихся к соответствующим стилям уверенности.

На основании сконструированного автором комплекса методик может проводиться диагностика уверенности как личностной характеристики и как состояния, также диагностика уверенности в принятии решения для выявления сверх- или недостаточной уверенности с последующей ее коррекцией. Теоретические и практические результаты исследования могут быть применены для разработки тренингов уверенного поведения, создания коррекционных и развивающих программ личностного развития взрослых.

С 18 по 20 октября 2006 г. в Курске состоится Всероссийская научно-практическая конференция "Психологическая помощь учащейся молодежи в современном изменяющемся мире".

Предварительная программа конференции включает пленарное заседание и работу в секциях по 8 направлениям:

1. Проектирование развивающих социальных сред.

2. Социально-психологическое обеспечение профильного обучения в школе.

3. Профилактика наркозависимости среди учащейся молодежи.

4. Организация психологической помощи детям из регионов Чернобыльского следа.

5. Формирующий эксперимент и проблема подготовки молодежных лидеров.

6. Формирование установок толерантного поведения.

7. Образ будущего как регулятор социального самоопределения учащейся молодежи.

8. Включенность психологической помощи в деятельность социальных структур региона.

Предусмотрена работа двух круглых столов. Состоятся вечерние лекции, мастер-классы.

Адрес оргкомитета: 305000, Россия, Курск, ул. Радищева, 33, к. 149, кафедра психологии КГУ.

Телефон: (4712) 56 - 80 - 64.

Факс: (4712) 56 - 84 - 61 (Коршкова Лидия Ивановна).

E-mail: kursk-psychol@narod.ru

Веб-сайт: http://www.geocities.com/gazetka/con-ference.html

С 19 по 20 октября 2006 г. в Петрозаводске будет проводиться межвузовская научно-практическая конференция, посвященная 20-летию факультета дошкольной и социальной педагогики и психологии ГОУ ВПО Карельского государственного педагогического университета. Тема конференции: "Ребенок в современном обществе: психолого-педагогические аспекты развития, воспитания и обучения детей".

К участию в конференции приглашаются преподаватели, научные сотрудники, аспиранты, специалисты различных сфер психолого-педагогической деятельности. В рамках работы конференции планируется: пленарные, научно-практические и стендовые доклады участников конференции, секционная работа по направлениям. Формирование секций будет осуществляться на основе заявленных тем докладов и сообщений.

Адрес оргкомитета: Россия, 185035, г. Петрозаводск, просп. Ленина, 29, КГПУ, факультет дошкольной и социальной педагогики и психологии, Терентьевой Надежде Павловне.

Телефон: 8 (8142) 774 - 581.

Факс: 8 (8142) 783 - 029.

E-mail: preschool@hkspu.karelia.ru

С 13 по 15 ноября 2006 г. консорциум "Социальное здоровье России" совместно с Институтом психологии РАН и Психологическим институтом РАО проводят Всероссийскую научно-практическую конференцию "Социальное партнерство психологии, культуры, бизнеса и духовное возрождение России", посвященную 15-летию консорциума.

Направления работы конференции включают пленарные заседания и секции по следующим темам:

1. Проблемы организации и содержания психологической и психосоциальной помощи в учреждениях социального обслуживания (территориальные центры социальной помощи семье и детству; центры медико-социальной и социально-педагогической реабилитации несовершеннолетних, социальные приюты, психологические центры).

2. Актуальные проблемы психологических служб образовательных учреждений.

3. Организация и содержание деятельности социальных психологических служб армейских подразделений и служб социальной психологической реабилитации участников и жертв военных конфликтов, стихийных бедствий и катастроф.

4. Содержание, методы и задачи современной российской психологии бизнеса и организационной психологии.

5. Роль культуры и средств массовой коммуникации в социальном оздоровлении современного российского общества.

ПСИХОСЕМАНТИКА ИЗМЕНЁННЫХ СОСТОЯНИЙ СОЗНАНИЯ

Автор: В. Ф. ПЕТРЕНКО, В. В. КУЧЕРЕНКО, Ю. А. ВЯЛЬБА

(На материале гипнотерапии алкоголизма)

В. Ф. Петренко*, В. В. Кучеренко**, Ю. А. Вяльба***

* Член-корреспондент РАН, профессор, зав. лабораторией общения и психосемантики МГУ им. М. В. Ломоносова, Москва

**Научный сотрудник той же лаборатории, психотерапевт, гипнолог

***Врач-психотерапевт, Москва

Описывается трансформация образа Я, социальных стереотипов и установок в ходе гипнотерапии у больных алкоголизмом. Гипнотерапия осуществлялась методом сенсомоторного психосинтеза и включала 10 сеансов. До начала работы с пациентами и после ее окончания методами психосемантики проводился опрос пациентов и строились семантические пространства, описывающие динамику образа Я и ряда социальных стереотипов-типажей. Исследование показало позитивную динамику самочувствия и самовосприятия пациентов и позволило высказать гипотезу об "аффинном" характере трансформации их семантического пространства в ходе гипнотерапии.

Ключевые слова: психосемантика, измененные состояния сознания, гипнотерапия, образ Я, аффинные преобразования.

Настоящая статья посвящена описанию изменений социально-психологических установок больных алкоголизмом в ходе их лечения с помощью гипнотерапии. Такая направленность исследования связана с системным характером трансформации личности.

Алкоголизм, как, впрочем, и иная наркозависимость, представляет собой комплекс медико-биологических, личностных и социально-биологических нарушений и дезадаптации, в котором причинно-следственные связи образуют сложные "петли" и "кольца" обратных связей, в результате чего алкоголь из катализатора иллюзорной самоактуализации и антистрессора превращается в разрушителя организма и личности. Говоря об иллюзорной самоактуализации, мы опираемся на работы СБ. Братуся [1, 2] и К. Г. Сурнова [25], описавших завышенную самооценку алкоголика в момент опьянения ("я все могу", "я все знаю"), иллюзию социальной значимости ("я тебя уважаю", "ты меня уважаешь") и теплоты общения ("давай поцелуемся"). Алкоголь демократично объединяет людей разного возраста и статуса ("алкогольная компания"), снимает робость, неуверенность в общении ("за столом никто у нас не лишний").

Рассматривая действие алкоголя как антидепрессанта, сошлемся в первую очередь на эксперименты с крысами. Постоянно действующий фактор стресса (ток, пропускаемый через клетку с животными) отчасти купировался алкоголем. Крысы, получавшие алкоголь, легче переносили негативное воздействие (больший процент выживания), чем животные контрольной группы, находившиеся в сходных условиях, но не получавшие алкоголя. Таким образом, алкоголь выступал антистрессором, позволяющим выжить в неблагоприятных условиях.

Эта закономерность легко переносится и на человека как существо биологическое, и можно полагать, что одна из основных причин провала антиалкогольной компании в период перестройки в нашей стране состояла в недоучете воздействия алкоголя как антистрессора, снимающего на время последствия социального напряжения. Стрессовые факторы социальной жизни в перестроечную эпоху остались и даже возросли, а государственная политика в ограничении выпуска алкогольной продукции привела к резкому росту самогоноварения и использования разного рода суррогатов. Тем не менее горбачевскую антиалкогольную компанию, оказавшуюся неэффективной в первую очередь с экономической точки зрения, нельзя считать полностью провальной, так как ряд демографов склонны связывать кратковременное увеличение продолжительности жизни в нашей стране (в конце 80-х прошлого века) именно с государственной политикой ограничения производства и потребления алкогольной продукции.

Как антистрессор, алкоголь - это также средство "внутренней эмиграции", бегства в измененные состояния сознания от невыносимой или бессмысленной жизни: "Мы от самих себя хотим на миг уйти, и только потому к хмельному склонны зелью" (О. Хайям).

Мозг человека в норме вырабатывает эндоморфины - своеобразные гормоны радости и активации. Алкоголь активирует и усиливает их выработку. При алкоголизме происходит перестройка организма, меняется биохимический состав крови и мозг уже не может самостоятельно вырабатывать кортикоиды без воздействия внешнего фактора -алкоголя. Как в стране Зазеркалья Л. Кэрролла - чтобы оставаться на месте, надо все время бежать, так и алкоголику для поддержания относительно комфортного состояния требуются частые внешние "вливания", выступающие своего рода наркологическими костылями дряхлеющего организма. При этом постоянные, массированные дозы алкоголя разрушают печень, отравляют токсинами мозг, ведут к его деградации. Сужаются кругозор человека, его интересы. Снятие жизненных и житейских проблем в состоянии алкогольного опьянения лишь временно и иллюзорно и к тому же оттягивает их решение, а накопление нерешенных проблем создает объективные трудности, не говоря уже о том, что часто в измененных состояниях сознания, вызванных алкоголем, человек не способен управлять своим поведением и может совершать неадекватные действия и даже преступления.

Мы полагаем, что сами по себе измененные состояния сознания [11,12,20] являются одной из его форм, характеризующейся изменением способов категоризации (себя, других людей, мира) и переходом от понятийных форм к эмоционально окрашенному языку образов и символов (по типу сновидного). Измененные состояния сознания, по-видимому, не несут (с точки зрения человеческой культуры) заведомо позитивную или негативную окраску. Понятие, как кристаллизация общественно выработанного человечеством опыта, держит наше сознание в узде социальной нормативности, и невыполнение этических норм вполне доступно самосознанию того, кто их нарушает. То есть он, как отмечают представители церкви, вполне осознанно выбирает сторону добра или зла. В измененных состояниях сознания рефлексия ослаблена, хотя и возможна (см. [24]), и то, что непосредственно переживается человеком в измененных состояниях сознания, в каком-то плане воздается ему за предыдущие поступки и мысли, выражает своего рода "кармическую причинность".

Так, во время холотропного дыхания (см. [7]) катарсически выплескиваются неотреагированные эмоции и аффекты (отсюда и необходимость ситтера, наблюдающего за тем, чтобы человек в измененном состоянии сознания не навредил сам себе). Кто-то переживает агрессивные видения и лупит кулаками воображаемого противника, кто-то испытывает эротические переживания, кто-то созерцает бездонность звездного неба и слезы благоговения выступают на его глазах, и т.д. В измененных состояниях сознания достигается некоторое раскрепощение, отстранение от стандартов, стереотипов культуры и движение к большей спонтанности, эмоциональной насыщенности (через состояние хаоса к творчеству).

Измененные состояния сознания достигаются различными психотехниками - от поста, медитации и молитвы, сенсорной депривации (затворничество) до динамических медитаций; чтение мантр вращающегося молитвенного барабана у буддистов; круговые движения танца дервишей в суфизме; ритмическое раскачивание молящихся иудаистов; танцы шамана и ритуальные пляски африканцев; экстаз вакханалий древних римлян и ритуальный секс тантрических культов индусов. Измененные состояния сознания не являются чем-то экстраординарным, присущим только религиозной практике. Рок-концерты и спортивные состязания притягивают тысячи "паломников" на огромные стадионы и в залы в значительной степени благодаря переживаниям измененных состояний сознания: ритмическая музыка и эффект многотысячной толпы людей, испытывающих подобные переживания, вызывают (через эмоциональное заражение и деперсонализацию) измененные состояния сознания. В то же время концентрация внимания на поплавке у рыбака, услада слуха путника звонким журчанием горного ручейка также могут вызвать у них измененные состояния сознания.

Измененные состояния сознания практикует не только религия или мистика с их высоким движением духа навстречу божественному, их эксплуатируют и тоталитарные политические системы с массовыми военными парадами, помпезными похоронами вождей, истерикой обличительных судебных процессов и торжественными массовыми собраниями, вызывающими деперсонализацию и призванными интегрировать людей в единую гомогенную массу.

Наконец, наиболее простой способ вхождения в измененные состояния сознания - это применение алкогольных, галлюцинаторных и других наркотических веществ. Практически любая человеческая цивилизация использовала в своей культуре те или иные наркологические вещества. Перебродивший виноградный сок и дурманящий напиток сома, полученный перегонкой пищевой спирт, галлюцинаторные грибы и листья коки, сок опиумного мака или вытяжка кактуса, дымок листьев табака или пыльцы конопли - все эти вещества встречаются в ритуальных или религиозных практиках, как и их более слабые аналоги: кофе, чай, кумыс, вошедшие в бытовой пищевой рацион. Психиатры XIX в. даже предлагали классифицировать цивилизации, исходя из доминирующей для данной цивилизации формы наркотика. Так, если алкоголь, стимулирующий в первую очередь эмоциональные переживания, широко использовался в практике средиземноморских, а затем и общеевропейских цивилизаций, а галлюцинаторные грибы применялись в северных варяжских и южноамериканских индейских цивилизациях, то опиумный мак, вызывающий чувственные оргазмические переживания, был распространен в цивилизациях Южной и Восточной Азии с их склонностью к культуре пассивного созерцания и расслабленности.

Наркотическое вещество, являясь средством релаксации и вхождения в измененные состояния сознания, из союзника "по путешествию к иным мирам" легко становится господином, тиранически подавляющим личность потребляющего их человека, и делает его полностью зависимым от наркотика. "В поте лица своего будешь добывать хлеб свой насущный", - гласит Библия. Измененные состояния, вызванные наркотиком, - дармовой суррогатный "хлеб", испеченный на энергии, взятой взаймы у организма. Он не дает психологическую силу (энергию), а истощает ее резервы, предназначенные для творчества и духовного поиска, ведет личность к деградации и тупику [23].

Для лечения алкогольной и наркотической зависимости широко используются разного рода суггестивные техники, основанные на гипнозе (см. [3 - 6, 13, 15, 16, 26, 28]).

Практика лечения алкогольной наркозависимости, разработанная Ю. А. Вяльбой и В. В. Кучеренко [10], основана на замещении негативного опыта измененных состояний сознания на позитивный. По разработанной ими методике гипнотерапии травмирующие переживания, тревога, подавленность вытесняются высокопозитивными эмоциями радости, эстетическими переживаниями, вызванными медитативными образами величественных гор, безбрежного океана, звездного неба. На гипнотических сеансах у пациентов вызывают не только (как в методе кодирования Довженко) резко негативные переживания, связанные с потреблением алкоголя (например, они "видят" собственное разлагающееся тело, отвратительно пахнущее алкоголем, что вызывает у них отвращение к спиртному и активирует работу иммунной системы, направленной на выживание), но и позитивные (как на лечебных гипнотических сеансах Вяльбы и Кучеренко), стимулирующие выброс эндоморфинов (гармонов радости) в кровь: пациенты "купаются" в волнах эфира, наблюдая с высоты Землю, "созерцают" ночное небо с мириадами звезд и "путешествуют" в иные миры, трудно описуемые на земном языке. Близкие технологии работы с воображением используют американские психологи в рамках когнитивной психотерапии (см. [9, 29, 30]). Действие массированных положительных эмоций улучшает физическое состояние пациентов, меняет их самооценку, видение собственного будущего и жизненных перспектив. Если непосредственно перед лечением пациенты ориентированы на стабилизацию жизненной ситуации (алкоголизация вредит отношениям в семье и на работе, поэтому они дают согласие на участие в гипнотических сеансах чаще всего под угрозой распада семьи и увольнения с работы), то к концу лечения у многих из них возникают новые планы и перспективы. Личностные изменения пациентов в ходе психотерапии дают основания полагать, что трансформируется система "базовой философии жизни пациента", включающая глубинные представления о доброжелательности-враждебности окружающего мира и значимости собственного Я (см. [17]).

Новаторским приемом психотерапевтической практики работы с алкоголиками и наркоманами является метод сенсомоторного психосинтеза, разработанный В. В. Кучеренко в рамках психосемантического подхода к измененным состояниям сознания [10,20]. Этот метод позволяет вводить в гипнотическое состояние практически всех пациентов, не дифференцируя их по гипнабельности. Ведь и шаманы при камлании предварительно не отбирают наиболее гипнабельных соплеменников, а работают со всеми участниками, достигая группового эффекта. Суть метода сенсомоторного психосинтеза заключатся в том, что гипнотизер (суггестор) последовательно и поэтапно формирует целостный интермодальный иллюзорный образ, "привязываясь" к наличным переживаниям пациента. Например, ставя задачу вызвать галлюцинаторный образ иллюстрированного журнала, для того чтобы пациент прочитал вслух его содержание, гипнотизер сначала обращает внимание пациента на наиболее простые сенсорные ощущения, такие, как тяжесть собственных рук, "держащих" толстый, объемный журнал. Наиболее просто вызываемое переживание тяжести дополняется ощущением глянцевой твердости дорогой обложки журнала. Пациента просят провести рукой по глянцевой поверхности воображаемого журнала и вводят тем самым проприоцептивные переживания и моторику в формирование иллюзорного образа. "Включив" моторику, можно теперь попросить пациента перелистать страницы журнала и описать картинки и фотографии, которые он "видит" там. Возникают зрительные образы, и пациент уже погружен в иллюзорную реальность, комментируя то, что он "видит". Для полноты иллюзорной реальности гипнотизер актуализирует ощущения различной модальности. Например, зрительный образ морских волн дополняется шумом прибоя, криками чаек, а брызгипены ощущаются пациентом вкусом соли на губах, запахом морских водорослей.

При групповой гипнотерапии окружающие люди и предметы могут вводиться как компоненты иллюзорной ситуации. Например, внушение пациенту, что он находится в ресторане, приводит к тому, что он начинает воспринимать других пациентов как посетителей этого ресторана. Погрузившиеся в трансовое состояние пациенты ведут себя согласно своему типовому представлению о "посетителях ресторана". Они опустошают бокалы и рюмки с воображаемым алкоголем, раскачиваются на стуле в такт воспринимаемой ими "музыки" или сами горланят песни, выступая "подсадными утками" и заражая своим состоянием других пациентов.

В ходе формирования иллюзорного образа методом сенсомоторного психосинтеза можно выделить следующие феноменологические трансформации:

- стадия "когнитивного видения". При гипнотическом внушении пациент еще не воспринимает объект, но доподлинно "знает", что он присутствует и находится от него на некотором расстоянии (например, до "стакана с соком" можно дотянуться и взять его в руки);

- стадия "слайдового видения". Внушаемый объект воспринимается как плоскостной, как образ объекта на киноэкране. Затем следует переход от плоскостных образов к объемным, "с глубиной";

- стадия "перцептивной конкуренции". Последовательное видение то "иллюзорного" гипнотического образа, то непосредственно физического (например, пациент "видит" то костер, то линолеум, покрывающий пол палаты, но затем сам линолеум начинает пузыриться и остается только костер);

- расширение гипнотического видения. Гипнотизер отталкивается от образа костра, освещающего окружающую поляну, и обращает внимание пациента на звуки, например доносящийся издалека рев льва. И вот уже пациент наблюдает прайд львов, вышедших семейством из высокой травы, на которую бросают отблески языки пламени костра;

- феномен "телепатического видения". Пациенту кажется, что образы, внушаемые гипнотизером, возникают у него еще до того, как он слышит его речь. То есть слова гипнотизера начинают восприниматься пациентом как комментарий к уже увиденному.

Рассмотрев динамику феноменологических трансформаций суггестивного внушения, перейдем к эмпирическому исследованию влияния гипнотерапии на самокатегоризацию пациента (концепцию "Я") и на восприятие и оценку социальных стереотипов и типажей.

Задачей нашего исследования стало изучение трансформации семантического пространства самосознания пациента на фоне оценки ряда социальных типажей в ходе гипнотерапии.

Испытуемыми являлись 13 пациентов (обоего пола) одной из наркологических больниц Москвы, которым был поставлен диагноз "хронический алкоголизм". Пациенты изъявили добровольное желание лечиться с помощью гипнотерапии; продолжительность лечения - от двух недель до нескольких месяцев. Мотивация пациентов на лечение была достаточно высокой.

Процедура гипнотерапии осуществлялась в течение 4 недель и включала 10 сеансов длительностью около 2 - 3 ч. Процедура исследования включала структурированное интервью (психосемантическое шкалирование). Опрос проводился до проведения курса гипнотерапии и сразу после него. Испытуемых просили по шестибалльной шкале (от 0 до 5) оценить то, насколько позициям "я сам", "я в мечтах" и "я через три года", а также ролевым позициям (или социальным типажам) "несчастный человек", "хронический алкоголик", "делец", "семьянин", "верующий человек" свойственны такие психические, социальные и физиологические состояния, как: "верить в свою звезду", "иметь хорошее физическое самочувствие", "пользоваться успехом у противоположного пола", "иметь теплые отношения с близкими", "злоупотреблять алкоголем", "конфликтовать с окружающими", "думать о самоубийстве" и т.д. Всего использовалось 55 суждений, связанных с житейскими и социальными проблемами пациентов.

Индивидуальные протоколы испытуемых группировались в суммарную матрицу данных (24 х 55) (12 ролевых позиций до гипнотерапии и 12 ролевых позиций после гипнотерапии на 55 суждений-дескрипторов), которая подвергалась процедуре факторного анализа (см. таблицу).

Обработка данных с помощью факторного анализа позволила выделить 4 значимых фактора, объясняющие соответственно 56, 15, 14 и 4% общей дисперсии. Ниже приведены факторные нагрузки пунктов опросника, вошедших в тот или иной фактор. Знак факторной нагрузки не имеет содержательного смысла; он показывает, к какому из двух полюсов фактора относится содержание каждого пункта.

Первый фактор (F1) включал следующие суждения:

Испытывать чувство одиночества, заброшенности, ненужности 0.94

Ощущать бессмысленность жизни 0.91

Испытывать постоянное чувство внутренней тревоги 0.87

Думать о самоубийстве 0.87

Употреблять алкогольные напитки 0.84

Развестись 0.77

Таблица. Оценки ролевых позиций больными алкоголизмом до/после лечения с помощью гипнотерапии

Таблица. Окончание

Конфликтовать с окружающими 0.76

Сменить профессию 0.70

Противоположный полюс фактора представлен суждениями:

Уметь постоять за себя -0.93

Ощущать себя полноценным в сексуальном плане -0.92

Уметь делать деньги -0.92

Заниматься спортом -0.91

Иметь хорошее здоровье -0.89

Уметь с достоинством выходить из различных ситуаций -0.89

Иметь дополнительный заработок -0.89

Пользоваться успехом у противоположного пола -0.88

Хорошо зарабатывать -0.86

Иметь хороший сон -0.85

Иметь машину -0.85

Жить в благоустроенной квартире -0.85

Иметь чувство собственного достоинства -0.85

Верить в свое высокое предназначение -0.85

Иметь способность к творчеству -0.84

Путешествовать, ходить в турпоходы -0.84

Уметь ладить с людьми -0.83

Конструировать, заниматься домашним ремеслом -0.82

Интерпретация выделенных факторов осуществлялась через поиск смыслового инварианта пунктов, входящих в фактор, а также с учетом того, какие объекты оценивания являлись наиболее контрастными по интерпретируемому фактору.

Один из полюсов первого фактора (F1) представлен суждениями, образующими некий интегральный синкретический фактор "Общее благополучие", в который вошли пункты (суждения), посвященные физическому здоровью, экономическому и социальному благосостоянию и психологическому благополучию. Этот полюс включает творческую реализацию и высокую самооценку, в то время как противоположный - разные фрустрирующие состояния и проблемы. В связи со сказанным назовем первый фактор "Общее благополучие "- неблагополучие". Наиболее полярными объектами по данному фактору оказались ролевые позиции "я в мечтах", "уверенный в себе человек", "делец" - на полюсе благополучия и "несчастный человек" и "злоупотребляющий алкоголем человек" - на полюсе неблагополучия.

Высокая факторная нагрузка некоего пункта (качества) вовсе не означает, что респонденту (пациенту) присуще качество или состояние, описываемое этим пунктом опросника. Например, пункты опросника "иметь способность к творчеству", "верить в свое высокое предназначение" и т.п. имеют высокие нагрузки по первому фактору, однако первичные оценки респондентами самих себя по этим качествам были, как правило, весьма низкими. То есть высокие факторные нагрузки данных пунктов означают, что для респондента качества, описываемые с их помощью, высоко коррелируют с его представлениями о благополучии. Но это не значит, что респонденты обнаруживают подобные качества у себя, и не свидетельствует о том, что они к ним стремятся. Интересным представляется также разнесенность в семантическом пространстве (см. рис. 1) ролевых позиций "я сам" и "злоупотребляющий алкоголем человек". Здесь мы сталкиваемся с неким феноменом обыденного сознания: люди, как правило, не идентифицируют себя со средним (типичным) человеком той социальной или этнической группы или того социального страта, к которым принадлежат. В наших исследованиях социальных или этнических стереотипов (см. [18]) респонденты давали различные оценки себе самому и типичному человеку социальной или этнической группы, к которой они принадлежали. В исследовании людей с физическими дефектами (см. [19]) слепые пациенты оценивали себя гораздо более социально адаптированными, чем товарищей по несчастью. Аналогично наши респонденты (пациенты наркологической клиники) ощущают себя гораздо более сохранными (нормальными), чем окружающие их больные алкоголизмом, и не идентифицируются с ними. Это не исключает их дружеского общения в силу общности проблем и интересов. И в иных сферах человек подчас не склонен идентифицировать себя с той группой, к которой относит его общественное мнение. Так, дети чувствуют себя старше своего возраста и обижаются на отношение к ним, как к "маленьким"; старики же ощущают себя гораздо моложе и физически сохраннее, чем их воспринимают окружающие. То есть категоризация с внешней и внутренней позициями дает разные результаты. Сам себя (с внутренней позиции) человек, как правило, видит более сильным, умным, адаптивным, чем средний, "типичный", каким он является с точки зрения общества (с позиции внешнего наблюдателя). "Я сам" - уникальная, единичная, пристрастная и привилегированная позиция. Можно перефразировать слова Архимеда, касавшиеся мира физического: "Дайте мне точку опоры, и я сдвину Землю", в суждение относительно мира психического: "Стоит мне изменить себя, и весь Мир изменится".

Исходя из всего вышесказанного, мы интерпретировали первый фактор как "Общее благополучие - неблагополучие".

Второй, униполярный (однополюсный) фактор (F2) включал суждения:

Иметь хобби (разводить рыбок, коллекционировать и т.д.) 0.73

Заниматься общественно-политической работой 0.72

Заниматься художественной самодеятельностью 0.64

Родить ребенка 0.64

Повысить профессиональную квалификацию на курсах или в институте 0.63

Работать на личном приусадебном участке 0.56

Участвовать в экологическом движении 0.55

Рис. 1. Семантическое пространство динамики ролевых позиций в ходе гипнотерапии у пациентов наркологической клиники по факторам F1 и F2.

Участвовать в общественных неформальных организациях 0.50

Конструировать, заниматься домашним ремеслом, изобретать 0.45

Иметь дополнительный заработок 0.41

Большую часть времени проводить в кругу семьи 0.41

Наиболее полярными по второму фактору (F2) оказались (см. рис. 1) ролевые позиции: "хороший семьянин", "уверенный в себе человек", "типичный человек", с одной стороны, и "ведущий бессмысленный образ жизни", "отбывающий заключение", "злоупотребляющий алкоголем человек" - с другой. Содержание контрастирующих (образующих полюсы фактора) пунктов опросника и характер размещения по данному фактору ролевых позиций (описанный выше) позволяет интерпретировать его как "Упорядоченность бытия - жизненная нестабильность (готовность к переменам)".

Третий фактор (F3) включал суждения:

Прощать обиды 0.94

Иметь домашних животных 0.70

Уметь понимать других людей 0.61

Проводить большую часть времени в кругу семьи 0.60

В оппозиции к суждениям:

Избить обидчика -0.80

Иметь внебрачную связь -0.79

Мы назвали третий фактор "Толерантность (терпимость или ненасилие) - нетерпимость". Наиболее контрастны по этому фактору "верующий человек" и "хороший семьянин" как склонные к терпимости. На противоположном полюсе фактора находятся ролевые позиции "отбывающий заключение" и "делец". Следует отметить, что "делец" оценивается даже более склонным к насилию, чем "отбывающий заключение человек" (см. рис. 2).

Четвертый, униполярный (однополюсный) фактор (F4) включал всего два пункта опросника:

Верить в Бога 0.93

Верить в предопределенность своей судьбы 0.78

Исходя из содержания пунктов опросника, входящих в четвертый фактор, и того, что наиболее полярными по данному фактору оказались ролевые позиции "верующий человек", с одной стороны, и "злоупотребляющий алкоголем человек" и "ведущий бессмысленный образ жизни" - с другой, мы интерпретировали этот фактор как тяготение к осмысленности бытия (см. рис. 2).

Рассмотрим динамику изменения координат "ролевых позиций" в семантическом пространстве наших респондентов-пациентов до и после проведения гипнотерапии.

Рис. 2. Семантическое пространство динамики ролевых позиций в ходе гипнотерапии у пациентов наркологической клиники по факторам F3, F4.

(Исходные точки векторов на рис. 1 и 2 семантических пространств соответствуют координатам ролевых позиций в семантическом пространстве до проведения гипнотерапии, а конец стрелки - координатам ролевых позиций после ее проведения.)

По первому фактору "Общее благополучие - неблагополучие" позиция "я такой, какой есть" после проведения психотерапии значительно переместилась в сторону большего благополучия и практически достигла позиции "я в мечтах" - до проведения гипнотерапии. То есть наличное состояние пациентов после проведенного гипнотерапевтического лечения приблизилось к их мечте о желанном будущем - в их самоощущении это лечение достигло своей цели. Прогноз собственного будущего ("я через три года") также существенно сместился в благоприятном направлении. После лечения восприятие ролевых позиций "уверенный в себе человек", "делец", "хороший семьянин", "типичный человек" и "верующий" также стало оцениваться по фактору "Общее благополучие - неблагополучие" более позитивно, в то время как "отбывающий заключение", "ведущий бессмысленный образ жизни", "злоупотребляющий алкоголем человек" и "несчастный человек" стали восприниматься еще более несчастными и неблагополучными. В результате проведенных сеансов гипнотерапии произошла еще большая поляризация ролевых позиций по фактору "Общее благополучие - неблагополучие".

Динамика ролевых позиций по второму фактору "Упорядоченность бытия - жизненная нестабильность (готовность к переменам)" выявила парадоксальную тенденцию некоторого смещения "упорядоченных" ролевых позиций "хороший семьянин", "уверенный в себе человек", "типичный человек", "делец" в сторону меньшей упорядоченности бытия при существенной склонности к переменам "я такой, какой есть", "я в мечтах" и "я через три года". Восприятие же "неупорядоченных" ролевых позиций "ведущий бессмысленный образ жизни", "отбывающий заключение" и "злоупотребляющий алкоголем человек" сместилось у наших респондентов в сторону несколько большей упорядоченности жизни. Этот неожиданный результат, на наш взгляд, можно объяснить следующим образом. Как замечено наркологами, люди, "завязавшие" с употреблением алкоголя или наркотиков, очень часто меняют и предыдущий стиль жизни: разводятся, меняют работу, окружение. Вообще, для тех, кто склонен к наркотизации, характерна несколько бунтарская натура, неудовлетворенность обыденной жизнью, тяга к трансцендентальному. Алкоголь (или наркотики) является ключом, открывающим путь в измененные состояния сознания, бесплатным входом в запредельно-трансцендентальное, как бы "на дармовщину". Но за все в своей жизни человек чем-то платит - в данном случае здоровьем, временем и нереализованной потребностью в самоактуализации. Одна из интерпретаций библейского первородного греха заключается в том, что, сорвав в райском саду плод с дерева знания, Адам и Ева получили их без вложения труда, духовного поиска, искания, словами Пушкина: "без божества, без вдохновенья, без слез, без боли, без любви". Да и взять в сокровищнице запредельного можно только то, что ты способен увидеть, то, что доступно твоему духовному оку, и стяжатель духовности (трансцендентальный воришка) способен украсть лишь минуты замутненного сознания с последующим тяжелым похмельем.

Таким образом, парадоксальный результат еще большего отхода от структурированного бытия наших пациентов можно объяснить нарастанием после гипнотерапии чувства пассионарности (см. [8]), тяги к изменениям, где неупорядоченность бытия является обратной стороной открытости к изменениям. Такая интерпретация динамики ролевых позиций по второму фактору является, конечно, не более чем гипотезой и нуждается в дальнейшем исследовании.

Динамика третьего фактора "Толерантность (терпимость) - нетерпимость" свидетельствует о незначительном, но планомерном нарастании миролюбия, терпимости и доброго отношения к окружающим у наших пациентов. Возможно, что увеличение собственного благополучия, снятие тревожности и подавленности в ходе гипнотерапии благоприятно сказывается на их отношении к окружающим и усилении толерантности, а терпимость, в свою очередь, предохраняя от негативных эмоций, делает человека более благополучным в самых разных аспектах бытия. О взаимосвязи этих факторов свидетельствует и наиболее высокий (в матрице их интеркорреляций) коэффициент корреляции первого и третьего факторов, равный 0.7, что говорит об их весьма относительной независимости. Согласно содержанию третьего фактора, являющегося "отщеплением" от первого, но сохраняющего с ним смысловую связь, доброе отношение к окружающим - необходимое условие внутреннего благополучия человека, его физического, социального и психического здоровья.

Динамика четвертого фактора, интерпретированного нами как движение к осмысленности бытия, показывает, что практика вхождения в измененные состояния сознания пробуждает интерес и тягу к трансцендентальному, к Богу. Читатель, поверхностно знакомый с современными психотехниками в духе М. Эриксона, В. В. Кучеренко и др., может выразить недоумение: как состояние гипнотического сна способствует такому высокому, связанному со свободным и осознанным выбором человека состоянию, как вера. Если измененные состояния сознания (в первую очередь медитация) - существенный компонент буддийской, индуистской и отчасти суфийской религиозной практики, то Русская Православная Церковь весьма настороженно относится к психотехникам, в частности к гипнозу, как средству воздействия на другого, пусть и с весьма благими (связанными с лечением) намерениями. Один из церковных иерархов на Международном семинаре по борьбе с алкоголизмом и наркоманией высказался так: "Русская Православная Церковь никогда не опустится до воздействия на человека на бессознательном уровне". Столь настороженное отношение, на наш взгляд, связано с бытующим в обыденном сознании представлением о гипнозе как форме подавления одной (более сильной) воли другой (слабой и пассивной). Современные суггестивные лечебные психотехники включают как медицинский гипноз (чаще всего направленный на релаксацию пациента и погружение его в снимающий напряжение и тревогу гипнотический сон), так и непрямой мягкий эриксонианский гипноз, представляющий медитативную работу с образами, где суггестор выступает скорее сталкером, вводящим пациента в мир измененных состояний сознания. Такой "постэриксонианский" лечебный гипноз, используемый Ю. А. Вяльбой и В. В. Кучеренко и опирающийся на разработанный В. В. Кучеренко метод сенсорного психосинтеза, представляет собой совместную работу двух людей: один из них (гипнотерапевт), входя в измененные состояния сознания и продуцируя эмоционально насыщенные образы, заражает, индуцирует другого (пациента) своим творчеством, как бы приглашая его к сотворчеству. Как высказался однажды Н. Бердяев, нельзя выучить Гегеля, но можно научиться мыслить по-гегелевски. Аналогично гипнотизер не внушает готовые образы пациенту, а, индуцируя эмоциональные состояния, помогает ему построить эти образы. От богатства чувственного и ментального опыта пациента зависит тот иллюзорный мир, который он возведет с помощью гипнотизера. Поэтому, согласно нашей интерпретации процесса немедицинского гипноза, пациент вовсе не является пассивной, подверженной директивному воздействию стороной, как не является таковой читатель поэтического текста или зритель театрального спектакля. Работа пациента в измененном состоянии сознания способствует формированию у него установки на наличие иного мира, не сводимого к бытовой реальности, пробуждает его интерес к трансцендентальному.

Мы, конечно, далеки от приписывания лечащимся от алкоголизма пациентам чего-то вроде духовного поиска и богоискательства. Однако не отрицаем возможности пробуждения вкуса к трансцендентальному не только через традиционные (для православия) религиозные практики поста и молитвы, но и через широко используемые плохо рефлексируемые в канонической церковной службе - суггестивные и медитативные практики.

Прогностический аспект психосемантической модели. Если рассмотреть на приведенных выше рисунках векторы, отражающие динамику ролевых позиций, то совершенно очевидно, что она представляет собой не случайное и хаотичное (броуновское) движение, а описывается некоей закономерной трансформацией, напоминающей движение звезд на ночном небе. При обсуждении данного феномена экс-президент Ассоциации искусственного интеллекта, математик Д. А. Поспелов предположил, что картина трансформации ролевых позиций подпадает под так называемые аффинные преобразования, связанные со сжатием/растяжением семантического пространства, формула которых описывается неким функционал-оператором. Доказательство этой гипотезы является творческой задачей. Ее решение требует кооперации с математиками и нуждается в систематической проверке. Но если эта гипотеза верна, то ее следствия чрезвычайно важны для психосемантики, да и всей психологической науки. Действительно, если имеются закономерности трансформации семантических пространств, вызванные гипнотическим или эмоциональным воздействием на психическое состояние субъекта, и эти закономерности можно описать единой формулой для каждого воздействия, то, зная функционал-оператор, трансформирующий семантическое пространство из одного фазового состояния в другое, можно предсказать трансформации коннотативных значений объектов (будь то социальные события, рекламные ролики товаров, образы литературных героев или имиджи политиков). Это не только касается объектов, в результате трансформации коннотаций которых выводилась формула функционал-оператора, но и позволяет предсказать характер изменения отношений респондентов к реалиям, не относившимся к объектам предварительного рассмотрения. Аналогично тому, как, "прикинув" кривизну "кривого зеркала" по растяжению или сжатию собственного лица, можно предсказать не только деформацию лиц попутчиков, но и искажения отраженных ветвей деревьев, фасадов домов и т.п.

При таком понимании эмоции, аффекты или психические состояния меняют кривизну (метрику) и размерность семантических пространств сознания (см. [20, 21]), выстраивая бесконечное множество релятивистских ментальных миров человеческого бытия. Системы ассоциативных связей, функциональные ментальные карты, вся система памяти оказываются производной от эмоционального состояния и духовной жизни индивида, обеспечивая информационный ресурс субъекта, значительно превышающий непосредственный жизненный опыт.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Братусь Б. С. Аномалии личности. М., 1991.

2. Братусь Б. С., Сурнов К. Г. Методика формирования установок на трезвость в ходе групповых психокоррекционных занятий с больными алкоголизмом // Вестник МГУ. Серия 14. Психология. 1983. N3.

3. Гримак Л. П. Как жить в гармонии с собой. М., 2002.

4. Гримак Л. П. Тайны гипноза: современный взгляд. СПб., 2004.

5. Годэн Ж. Новый гипноз. Введение в эриксоновскую гипнотерапию. М., 2003.

6. Гриндер Д., Бэндлер Р. Структура магии. М., 1995.

7. Гроф С. Холотропное сознание. М., 2002.

8. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера земли. М., 1997.

9. Дауд Т. Когнитивная гипнотерапия. СПб.: Питер, 2003.

10. Кучеренко В. В. Сенсомоторный психосинтез // Психология. Словарь / Под ред. А. В. Петровского. М., 1990. С. 357 - 358.

11. Кучеренко В. В., Петренко В. Ф., Россохин А. В. Измененные состояния сознания: психологический анализ // Вопросы психологии. 1998. N 3. С. 70 - 78.

12. Майков В., Козлов В. Трансперсональная психология. Истоки, история, современное состояние. М., 2004.

13. Мышляев С. Гипноз. Личное влияние? Нижний Новгород, 1993.

14. Насиновская Е. Е. Исследование мотивации личности с помощью гипноза: Автореф. дисс. ... канд. психол. наук. М., 1982.

15. Овчинникова О. В., Иткин Н. Г., Авдеева Н. Н., Насиновская Е. Е., Перес З. Л. Опыт изучения мотивов человека с применением техники гипноза и применением косвенных внушений // Психологические исследования. М., 1974. Вып. 6. С. 20 - 33.

16. Овчинникова О. В., Насиновская Е. Е., Иткин Н. Г. Гипноз в экспериментальном исследовании личности. М.: Изд-во МГУ, 1989.

17. Падун М. А., Тарабрина Н. В. Когнитивно-личностные аспекты переживания посттравматического стресса // Психол. журн. 2004. Т. 25. N 5. С. 5 - 15.

18. Петренко В. Ф. Основы психосемантики. СПб., 2005.

19. Петренко В. Ф., Вайшвилайте В. Особенности категоризации собственного дефекта у людей с нарушением зрения // Вестник МГУ. Серия "Психология". 1993. N 3. С. 61 - 65.

20. Петренко В. Ф., Кучеренко В. В. Искусство суггестивного воздействия // Российская наука: дорога жизни. М.: Российский фонд фундаментальных исследований, 2002. С. 350 - 957.

21. Петренко В. Ф., Кучеренко В. В., Нистратов А. А. Влияние аффекта на семантическую организацию значений // Текст как психолингвистическая реальность. М., 1982.

22. Петренко В. Ф., Кучеренко В. В. Цвет и эмоции // Вестник МГУ. Серия "Психология". 1988. N 3. С. 70 - 82.

23. Полунина А. Г., Давыдов Д. М., Брюн Е. А. Нейропсихологические исследования когнитивных нарушений при алкоголизме и наркомании // Психол. журн. 2005. Т. 26. N 5. С. 70 - 76.

24. Россохин А. В., Измагурова В. Л.. Личность в измененных состояниях сознания. М., 2004.

25. Сурнов К. Г. Некоторые принципы психологической реабилитации больных алкоголизмом // Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1981. Вып. 12. С. 1866 - 1870.

26. Тихомиров О. К., Райков В. К., Березанская Н. А. Об одном подходе к исследованию мышления как деятельности личности // Психологические исследования творческой деятельности. М., 1975.

27. Шерток Л. Гипноз. М., 2002.

28. Япко М. Д. Введение в гипноз. М., 2002.

29. Beck J.S. Cognitive therapy: basics and beyond. N.Y., 1995.

30. Ellis A. Rational-emotive imaginery: RETversion. N.Y., 1993.

ALTERED STATES OF CONSCIOUSNESS PSYHOSEMANTICS

(on the alcoholism's hypnotherapy material) V. F. Petrenko*, V. V. Kucherenko**, Ju. A. Viyl'ba***

*Corresponding Member of PAS, professor, head of communication and psychosemantics laboratory, MSU after M.V. Lomonosov

** Psychotherapist, hypnologist, research assistant, the same laboratory

*** Psychotherapist, Moscow

Changes of socio-psychological attitudes of alcoholics in the course of their treatment with the help of hypnotherapy are considered. Such orientation of research is connected with the system-defined character of patient's personality transformation. The transformation of image of self, social stereotypes and attitudes in the course of alcoholics' hypnotherapy is described in the article. Hypnotherapy was accomplished by the sensomotor psy-chosynthesis and consisted of 10 seances. Before and after the treatment the patients' inquiry by means of psy-hosemantics methods was conducted and semantic spaces describing the dynamics of image of self and a number of social stereotypes-types were constructed. The research shows the positive dynamics of health and self-perception of patients and allows to set up a hypothesis about the "affine" character of patients' semantic space transformation in the course of hypnotherapy.

Key words: psyhosemantics, altered states of consciousness, hypnotherapy, image of self, affine transformations.

ТЕОРИЯ ПРИВАТНОСТИ КАК НАПРАВЛЕНИЕ ЗАРУБЕЖНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Автор: С. К. НАРТОВА-БОЧАВЕР

С. К. Нартова-Бочавер

Доктор психологических наук, профессор кафедры дифференциальной психологии МГППУ, Москва

Представлено одно из направлений зарубежной психологии - психология приватности, находящаяся на пересечении средового подхода и проксимики. Психологическая приватность понимается как способ создания и поддержания идентичности посредством селекции контактов и информации извне. Приватность проявляет себя в таких качествах, как дистанция, личное пространство, территориальность и персонализация. Рассматриваются эмпирические данные о коррелятах психологической приватности; анализируются достоинства, недостатки, прикладное значение и перспективы обсуждаемого подхода.

Ключевые слова: приватность, дистанция, проксимика, личное пространство, территориальность, персонализация.

Цель настоящей статьи состоит в том, чтобы познакомить отечественных исследователей и практических психологов с интересным и авторитетным за рубежом подходом к пониманию личности, внутрисемейных взаимодействий, межличностных патологий и девиаций, центральным понятием которого является психологическая приватность. Выделившись из недр средового подхода, с одной стороны, и психологии общения (точнее, проксимики¹ ), с другой, психология приватности постепенно стала участвовать в эффективном решении многих проблем психологии личности и развития. Кроме того, своевременность знакомства с этим мало известным в России течением стимулирована близостью некоторых его теоретических и ценностных положений субъектному подходу, развиваемому в школе А. В. Брушлинского.

Приватность - это междисциплинарное понятие, применяющееся в экономике, юриспруденции, праве. Первоначально оно обозначало право на личную собственность (с уважения которой, как считал Гегель, начинается уважение личности). Позже приватность стала включать также "личное дело", "частную жизнь", опыт сепарации от физической и социальной среды, личный контроль над обстоятельствами своей жизни, ответственность за совершаемые выборы. В отечественной, особенно академической, психологии личности, отмеченной социологическим детерминизмом, важность понятия приватности долго недооценивалась (в то же время категория свободной воли в советской философии была чрезвычайно популярна, как бы узаконивая тот примечательный для российской ментальности факт, что узость средовых и экономических условий жизни человека может компенсироваться его внутренней свободой)² .

На Западе же исследования приватности отвечали высокому социальному запросу. Приватность в Европе и США считается очень важным понятием, поскольку центральная мысль западной психологии развития состоит в том, что каждый ребенок, для того чтобы вырасти в успешного взрослого, должен в ходе своего взросления располагать автономией, чувством компетентности и уверенностью в поддержке окружающих. Иначе говоря, приватность во взрослом состоянии обеспечивается тем, что ребенок изначально получает ее от взрослых "авансом" и растет с привычкой к ее уважению.

ОПРЕДЕЛЕНИЯ ПРИВАТНОСТИ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЯВЛЕНИЯ

Психология приватности как научное направление отделилась от экологических течений. Как можно в самом общем виде соотнести между собой классический средовой подход и теорию приватности? Средовые воздействия, будучи объективными, влияют в первую очередь на индивида. Субъект же способен выстраивать психологические защиты и взаимодействовать со средовыми воздействиями, модулируя их в контексте собственных потребностей и чувствительности к этим воздействиям. Та буферная область между субъектом и средой, в зоне которой возможно преобразование средовых воздействий, и представляет собой зону приватности.

Первоначально это понятие использовалось в узком смысле и предполагало в основном возможность контролировать социальную доступность субъекта, то есть интенсивность социальных контактов. Автор наиболее полного исследования приватности И. Альтман (/. Altmari) считал необходимым опираться в изучении этого явления на контекст социального окружения (social-systems) человека, а также на особенности его личного пространства и проявлений территориальности [7 - 10]. Он рассматривал приватность в основном поведенчески, используя при ее изучении объективные методы и настаивая на том, что чувства и установки должны быть исключены из круга рассматриваемых явлений. Однако историческая справедливость требует признать, что без работ И. Альтмана со всеми ограничениями бихевиорально-средового исследования приватность не могла быть позже осознана как один из важнейших факторов развития и благополучия человека.

Одно из первых и наиболее подробных определений приватности было дано именно И. Альтманом: приватность (privacy) - это центральный регуляторный процесс, посредством которого персона или группа делает себя более или менее открытой и доступной для других; это селективный контроль доступности человеческого "Я", синтез стремления быть в контакте и вне контакта с другими; это процесс установления межличностных границ, который, подобно клеточной мембране, открывает или закрывает субъекта для общения [9]. Несколько иначе приватность можно описать как диалектический процесс поиска взаимодействия и его ограничения (restriction), установление баланса между открытостью и закрытостью, процесс оптимизации общения применительно к текущему моменту (например, если человек стремится иметь "50 единиц контактов", то для него неудовлетворительны и 0, и 100 единиц). Таким образом, просто высокая приватность - это уединение, а вынужденное заточение - уже одиночество. Это определение дано в контексте коммуникаций человека и описывает в основном качества его общения. Обратим внимание также и на то, что в нем подчеркивается процессуальность, а не субстанциальность приватности, хотя содержательную основу определения составляет именно субъектность как способность к выбору в форме контроля над взаимодействием и резистентности к социальным внедрениям.

С точки зрения качества контактов приватность рассматривали многие авторы. А. Бейтс (A. Bates) считал, что приватность проявляется в чувстве уверенности персоны в том, что другие люди могут быть отстранены от чего-то, что касается только его, и признают это право [12]. Ф. С. Чапин (F.S. Chapin) понимал приватность как уровень способности быть самим собой и избегать давления со стороны других, А. Кира (A. Kira) - как избегание общения и внедрения посредством визуальных, аудиальных и других каналов и их сочетаний [15, 25].

Другие исследователи основой приватности считали контроль открытости-закрытости. Приватность можно определить и в информационных терминах как процесс ввода (input) и вывода (output) информации; при этом важно, что именно отдается и что приобретается. А. Ф. Уэстин (A.F. Westin) полагал, что это право индивида решать, какая информация и при каких условиях может быть передана другим людям [38]. Приватность подразумевает также синтез стремления быть открытым и доступным для одних людей и закрытым - для других, то есть избирательность в общении. А. Рапопорт (A. Rapoport) рассматривал приватность как способность индивидуума контролировать взаимодействие, предотвращая нежелательные контакты и достигая желательного взаимодействия [32]. А. Зиммель (A. Simmel) считал основными проявлениями приватности контроль над стимулами, поступающими извне, и способность быть сепаратным от других, Е. Шиле (Е. Shils) - контроль над движением информации сквозь личные границы между отдельными людьми, человеком и группой или группами, Х. М. Прошанский (Н. М. Proshansky) - максимизацию свободы выбора поведения и контроля за своей активностью [27, 33, 34]. Таким образом, основой приватности оказываются категории, описывающие либо социальную динамику, либо качества контроля, свободы и ответственности, то есть субъектные свойства личности.

Еще более близкое психологии субъекта понимание приватности мы находим в работах последовательницы И. Альтмана М. Вольфе (М. Wolfe), которая в трактовке обсуждаемого понятия сделала серьезный шаг от средовой парадигмы к гуманистической [39]. Отмечая выход явлений приватности за рамки традиционного разделения научных дисциплин, исследовательница признает, что приватность может быть определена в понятиях экологической и физической собственности, и в качестве основных и необходимых выделяет два ее элемента: регуляцию взаимодействия и регуляцию информации. Последнее указывает на высокую потребность обладать личной, "неразделенной" информацией, например, иметь секрет, тайну или возможность находиться в таком месте, о котором никто не знает, что человек может там быть.

ФУНКЦИИ ПРИВАТНОСТИ КАК РЕГУЛЯТОРНОГО ПРОЦЕССА

Очевидно, что такое интересное явление, как приватность, выполняет важные задачи в структуре личности, самосознания и поведения человека. Так, А. Ф. Уэстин считал, что приватность служит следующим целям: 1) установлению личной автономии, 2) эмоциональному расслаблению, 3) самооценке и построению планов, 4) поддержке и ограничению коммуникаций [38]. Таким образом, общее предназначение приватности состоит в усилении саморегуляции человека, поддержании и укреплении его психического здоровья и психологического благополучия.

Несколько иначе понимал функции приватности И. Альтман. Он считал, что они включают в себя: 1) регулирование контактов между персоной и социальным миром, 2) обеспечение связи между "Я" и социальным миром (interface, принятие ролей, построение планов и стратегий обращения с другими), 3) самоопределение и поддержание признаков личной идентичности [8].

Таким образом, приватность служит оптимизации общения, селекции контактов с другими людьми, определению интенсивности взаимодействия и уточнению Я-концепции во всех ее модусах, что происходит в процессе установления границ между областью приватности действующего и общающегося субъекта и приватностью других.

Но приватность важна не только для общения. Понимаемая как форма выбора параметров взаимодействия или отказа от него, использования информации о самом себе и попыток оценивания своего поведения в настоящем и будущем, она представляет собой способ создавать и защищать Self - таким образом, приватность необходима для сохранения автономии и личного достоинства человека. Основное положение работы М. Вольфе состоит в том, что количество и форма переживаемой приватности определяет качество жизни во всех проявлениях [39]. Все это позволяет рассматривать приватность как главный механизм развития личности, как проявление авторства человека в последовательно совершаемых им выборах, что также созвучно отечественной психологии и нашему собственному подходу в частности.

Обобщая эти функции, можно заключить, что приватность служит возможности избегать манипуляций, переживанию чувства интегрированности и независимости, то есть достижению личной автономии и подлинности бытия.

ПАРАМЕТРЫ ПРИВАТНОСТИ

Выделение конкретных качественных и количественных параметров приватности различается у разных авторов. Так, А. Ф. Уэстин выделил четыре уровня приватности: одиночество (solitude) - когда человек полностью один и свободен от воздействия со стороны других; интимность (intimacy) - если человек находится в малой группе, например, с мужем; анонимность, потерянность в толпе (anonymity, "lost in a crowd") - когда человек находится среди незнакомых и не хочет, чтобы его узнавали; "заповедник" (reserve) - когда человек скрывается от общения и намеренно возводит психологические барьеры [39].

Р. С. Лауфер (R.S. Laufer), Х. М. Прошанский и М. Вольфе при описании проявлений, динамики и развития приватности считали целесообразным выделить следующие ее факторы и корреляты:

1) сила Эго (Self-Ego dimension): личностное развитие подразумевает и рост личной автономии;

2) качество взаимодействия (interaction);

3) жизненный цикл (life-cycle): уровень и содержание приватности меняется в онтогенезе;

4) биографичность (biography-history): вследствие определенных жизненных событий возможно изменение сензитивности к сохранению приватности;

5) контроль и свобода выбора (control and choice);

6) обусловленность средой и культурой (ecology-culture);

7) ориентация на задачу (task orientation);

8) ритуализация (ritual privacy): круг действий, типично совершаемых вне публичных мест;

9) феноменология (phenomenological dimension): в отличие от точки зрения И. Альтмана, подчеркивается, что приватность - это не только поведенческое явление, но и уникальное психологическое переживание (unique psychological experience) [27].

Приватность как проявление свободного выбора всегда характеризуется двумя аспектами: желаемым (desired) и достигнутым (achived). Желаемая приватность - это субъективно оцениваемое состояние идеального уровня взаимодействия, в то время как достигнутая - актуальный уровень контактов. Оптимально положение дел, при котором оба аспекта совпадают, но это достигается нечасто и в этих случаях рассогласования человек переживает психологический дискомфорт.

Поскольку приватность в течение долгого времени изучалась посредством наблюдения объективного человеческого поведения, направленного на желаемое преобразование среды, то И. Альтман выделил несколько форм такого преобразования.

1. Дистанция - поддержание во время общения определенного относительно стабильного расстояния между собой и другим человеком и соответствующая организация мест общения. Дистанция линейна и одномерна (ближе-дальше).

2. Личное пространство - сфера вокруг тела человека, внедрение в которую приводит к переживанию дискомфорта (введенное Эд. Холлом и Р. Соммером понятие "unvisible bubble"). Личное пространство, как и пространство вообще, трехмерно и включает некоторые области перед, за, справа, слева, под и над субъектом.

3. Территориальность - контроль и управление со стороны человека, в том числе и дистантное, определенным местом, территорией, объектом, структурирование среды на "свои" и "чужие" части.

4. Персонализация среды - включение некоторого места или объекта в сферу своего "Я", экспозиция с его помощью себя другим и наделение символическими маркерами собственного владения этим местом.

Приватность может затрагивать разные социальные группы, приобретая таким образом коллективные качества (что позволяет проводить параллели между личной и социальной идентичностью). Внешние проявления стремления к приватности разнообразны, среди них можно выделить: 1) вербальное и невербальное поведение (содержание текста, стиль речи, избирательность обращений, акценты и диалект, динамику голоса, временные характеристики - замедление или ускорение, паузы, тембр голоса, вокализации, крики, язык тела), 2) ограничение личного пространства, 3) территорию, владение (possession) и использование областей и объектов в географическом районе, 4) культурные механизмы (ценности, нормы, стили поведения). Примечательно, что в целом эти проявления идентичны вербальным, невербальным и средовым способам коммуникации, напоминая о генетическом родстве психологии приватности и общения.

МЕТОДИКИ ИЗУЧЕНИЯ ПРИВАТНОСТИ

Основное методологическое допущение теории приватности, заимствованное ею из проксимики, состоит в том, что социальная, психологическая и пространственная близость рассматриваются как связанные между собой и потому взаимообратимые, то есть каждое событие, каждый "квант" взаимодействия субъекта с другими, характеризующийся определенной мерой психологической близости и общего опыта, предполагает также совершенно определенную пространственную близость [9]. В случае расхождения этих параметров один или оба участника общения переживают нарушение приватности.

Концептуальные рамки исследований задаются следующими положениями.

1. Физическая среда может быть рассмотрена как детерминанта и проявление межличностного поведения, то есть физическая дистанция отражает психологическую и эмоциональную близость.

2. Межличностное общение включает в себя невербальные и средовые проявления. Средовое поведение, в свою очередь, включает межличностную дистанцию, характерное использование территории и объектов, обозначение (маркеры) личного пространства, использование таких механизмов контроля приватности и границ, как двери и перегородки.

В соответствии с методологией средового подхода для изучения приватности И. Альтманом использовались следующие приемы и техники.

1. Моделирование - размещение фигурок людей относительно друг друга (figure-placement task).

2. Лабораторный метод - изучение дистанции в искусственных условиях.

3. Прямые техники - использование ситуаций, прямое наблюдение, фотографирование.

4. Опросники и самооценочные методы, которые долгое время не принимались И. Альтманом и стали использоваться им лишь на поздних этапах развития теории, сохраняя свою вспомогательную роль.

5. Объективные критерии - измерение "событий" среды, подобных открыванию-закрыванию дверей или количеству случаев стука в дверь [8, 9].

Все эти методы использовались как при изучении поведения в домашней среде, так и в особых условиях, например, в тюрьме, психиатрической больнице или в игровом пространстве детей³ .

ДИСТАНЦИЯ И ЛИЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Обратимся к частным исследованиям и выводам И. Альтмана. По результатам своих эмпирических изысканий он выделил следующие факторы, воздействующие на личное пространство: индивидуальные (пол, возраст, социально-экономический статус, раса), личностные (творчество, интеллект, потребность достижений и общения, личностные нарушения, физическое состояние), межличностные (аттракция, множественные межличностные воздействия, структура группы) и, наконец, ситуационные - функции и задачи группы, в которой находится субъект.

Наблюдая возрастную динамику личного пространства, И. Альтман отмечал его недостаточность в раннем и дошкольном возрасте, в силу чего маленькие дети часто подходят слишком близко и, в свою очередь, не могут закрыться (защититься) от воздействия других. Возможно, это выражает их недостаточную потребность в сепарации, пока еще неизжитое стремление к симбиотическим отношениям. По мере взросления от шести до двенадцати лет дети начинают предпочитать отдельное место месту в круге, то есть потребность в личном пространстве начинает оформляться и выражать себя.

Существуют и тендерные особенности установления дистанции: И. Альтман показал, что 1) девочки в раннем возрасте устанавливают более стабильную социальную дистанцию, что объясняется посредством их раннего приучения к правилам; 2) мужчины обладают большим личным пространством, чем женщины; 3) и те, и другие устанавливают большую дистанцию по отношению к мужчинам, чем к женщинам.

Кроме того, у младших школьников дистанция между полами больше, чем у подростков; у младших девочек больше, чем у младших мальчиков (у подростков тендерные различия отсутствуют). Среди взрослых, как правило, лица различного пола размещаются ближе друг к другу, чем одного пола. Оба пола реагируют на внедрение в личное пространство, но при этом мужчины более чувствительны к нарушению своих границ. Смешанные пары также слабее раздражаются на вторжение извне, чем однородные, чисто мужские или женские. Дж. Кюте (J.L. Kuethe), изучая заключенных-гомосексуалов мужского пола, заметил, что они размещают фигурки мужчин ближе, чем разнополые, как это чаще бывает в группе здоровых адаптированных людей [26].

Индивидуальные вариации в организации личного пространства особенно проявились при изучении патологии личности. Так, М. Горовиц (M. J. Horowitz), Д. Дафф (D. F. Duff) и Л. Стрэттон (L. O. Stratton) под маскировкой теста на равновесие предлагали больным шизофренией приблизиться либо к вешалке для шляп, либо к живому человеку [25]. Обнаружилось, что они подходят ближе к вешалке, чем к человеку, и при этом вариативность дистанции намного выше, чем у здоровых.

Р. Соммер (R. Sommer), изучая предпочтительность размещения вокруг стола, обнаружил, что шизофреники предпочитают размещаться по диагонали и прямо напротив ведущего, в то время как здоровые люди независимо от положения экспериментатора склонны занимать места по углам стола или в промежутке между углами, причем также отмечалось, что у больных выше вариативность [35]. Этот результат можно интерпретировать как повышенную полезависимость больных людей, склонных свое положение "отсчитывать" от психолога, а не полагаясь на собственное представление об удобстве, как это чаще происходит у здоровых. Л. Вайнштейн (L. Weinsteiri), применяя тест размещения фигур, заметил, что дети и подростки с поведенческими нарушениями устанавливают дистанцию между фигурками больше, чем здоровые, и также проявляют большую вариативность [37]. Кроме того, показано, что большую дистанцию устанавливают здоровые, но психологически травмированные и находящиеся в состоянии высокой тревожности люди.

Интересно, что не только опыт травмированности, сопутствующий психическому заболеванию или не связанный с ним, стимулирует увеличение дистанции, но и тенденция вторгаться в пространство других людей (впрочем, согласно теории цикла насилия, травмированность-насилие рассматриваются не как противоположности, а как единство). А. Кинзел (A. S. Kinzel), исследуя разные группы правонарушителей, показал, что насильники устанавливают особенно большие буферные зоны, не позволяя приблизиться к себе [24]. По другим данным, большую дистанцию устанавливают также и другие группы агрессивных преступников.

Таким образом, показано, что психическая и социальная патология ведет к увеличению дистанции по отношению к другим и повышению вариативности этой дистанции. Если интерпретировать эти результаты в терминах границ и приватности, можно сказать, что наличие патологии сочетается с низкой прочностью и высокой подвижностью личностных границ, которые не в состоянии обеспечить человеку необходимую приватность, что и побуждает его в качестве единственно возможной защиты увеличивать дистанцию.

Увеличение дистанции отмечаются не только у носителей патологий, но также в среде здоровых людей по отношению к тем, кто отмечен какой-либо аномалией или особенностью: эпилепсия, ампутация, психическая болезнь также вызывают непроизвольное отторжение, по-видимому, обусловленное инстинктивной негативной реакцией на "иное".

Обобщая результаты многочисленных исследований, И. Альтман констатировал, что

- лица с внутренним контролем склонны устанавливать большую дистанцию, чем экстерналы;

- лица с высокой самооценкой и низкой авторитарностью склонны допускать других ближе, чем авторитарные с низкой самооценкой;

- лица с высокой самооценкой допускают других ближе в ситуации моделирования, а не в лабораторном эксперименте;

- люди с расовыми предрассудками, в отличие от не имеющих таковых, размещают фигурки дальше друг от друга;

- люди с ясными границами своего тела допускают более близкую дистанцию;

- первые дети в семье допускают себя ближе к отцу и дальше по отношению к матери и братьям (сестрам) по сравнению со вторыми и последующими детьми, у которых меньше предпочтений;

- лица с высокой аффилиативностью склонны размещаться ближе к другим, чем недружелюбные.

Поскольку физическое размещение в пространстве, как отмечалось в одном из методологических допущений И. Альтмана, отражает межличностные отношения, можно ожидать изменения дистанции и в зависимости от эмоциональной близости. Действительно, показано, что положительные отношения сочетаются с более близкой межличностной дистанцией и меньшей зоной личного пространства. Верно и обратное: люди, размещающиеся на небольшой дистанции, рассматриваются как находящиеся в хороших отношениях - между друзьями дистанция ближе, чем между посторонними, что подтверждается и результатами теста размещения фигур.

Наряду с изучением дистанции как способа сохранения личного пространства изучались и реакции на его нарушение. М. Лейбман (М. Leibmari) выделил три типа насилия (violation) над личным пространством: чрезмерно близкая физическая дистанция, неудобное или несоответствующее положение тела и поведение, которое проявляется в чрезмерной символической интимности⁴ [28].

Насилие над повседневными нормами и ценностями может принимать различные формы. Х. Гарфинкел (Н. Garfinkel) посадил студентов в дюйме друг от друга, так что они были вынуждены соприкасаться носами; в результате спустя незначительный промежуток времени они пришли в состояние гнева [19].

Личное пространство динамично: в зависимости от смысла ситуации человек может приближаться (lean), если дистанция оказывается слишком большой, и отдаляться (leaning away), если она слишком мала.

ТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ У ЧЕЛОВЕКА И ЕЕ ЭМПИРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Если личное пространство контролируется посредством установления дистанции "от себя", т.е. изначально и принципиально эгоцентрично, то следующая форма проявления приватности, территориальность, подразумевает отрыв от места нахождения субъекта. Вероятно, личное пространство может быть рассмотрено как более простой и онтогенетически ранний вариант территориальности. В развитой форме территориальность обозначает фиксацию некоторого участка, определения на нем норм поведения и контроля за их соблюдением. Фиксированными территориями (которые не входят в личное пространство человека, а вынесены за его границы) могут быть дом человека, его рабочее место, больничная койка, полка купе и т.д.

Истоки территориальных проявлений мы можем найти в поведении других, помимо Homo, видов, и хотя человеческое поведение более вариативно, сравнение обнаруживает много общего. Несмотря на то, что территориальность отмечается и у животных, и у людей, можно выделить и несколько отличий в ее проявлении. Одно из них состоит в том, что, поскольку у животных меньше ролей (самец, лидер, родитель) и они принадлежат, как правило, к малым группам, то вариативность территориальных проявлений у них также меньше. У людей же ролей больше, и они могут входить как в малые, так и в большие группы. Различаются также мотивы, связанные с территориальностью: у животных - это биологические потребности (физическая безопасность, брак, питание), у людей - социальные (социальные роли, обозначение границ "своих" и "чужих").

Неодинакова и природа территории: у животных только география определяет способ удовлетворения потребностей, у людей появляются искусственно построенные жилища, и потому территориальность более вариативна в физическом размере, функциональной сложности и размещении (например, дом и офис). Различно обозначение территории: у животных оно происходит посредством дефекации, уринации и вокализации, у людей, как правило, символически – посредством размещения личных вещей, использования табличек, перегородок, дверей.

Животные и человек по-разному отвечают на территориальное вторжение. Животные используют предупреждающий сигнал, агрессивное поведение и угрожающие движения (threatening movements). Человек выстраивает границы не только физическими и социальными средствами, но и символически: вербально, экспрессивно, пантомимически; физическое воздействие среди людей чаще демонстрируется метафорически. Следовательно, человеческое поведение более вариативно, у людей - тоньше нюансировка территориальности и ярче ее социальный смысл [7, 8].

Важную информацию о фундаментальности территориальных проявлений мы находим в работах социобиологического и нейрологического направлений. По мнению Р. Эрдри (R. Ardrey), территориальность представляет собой "открытую" программу инстинктов, которая имеет эволюционное происхождение и модифицируется у человека под влиянием социокультурных воздействий [11].

А. Х. Эссер (А. Н. Esser) связывает территориальность с локализацией в головном мозге [18]. Он выделяет три системы мозга:

1) биологический мозг (ретикулярную формацию и наиболее древние части), отвечающие за элементарное социальное поведение и базовое самосохранение,

2) социально-эмоциональный мозг (лимбическую систему), отвечающий за социальный уровень,

3) интеллектуальный мозг (neocortex), отвечающий за взаимодействие со средой. Территориальное поведение в основном регулируется первой и второй составляющими, следовательно, это взаимодействие коры и инстинкта, то есть результат констелляции врожденного и приобретенного.

А. Р. Уилсон (A. R. Wilson), ссылаясь на работы Т. Лири, также считает территориальность важнейшим регулятором человеческого поведения [5]. Указывая, что существуют идентифицированные нейрологические программы территориального поведения (второй нейрологический контур), он рассматривает территориальность как коррелят эмоциональности и доминирования, в том числе и социального.

Явление человеческой территориальности начало привлекать к себе внимание социологов уже в 20 - 30 гг. XX в. при изучении городской среды, соседства, иммиграции и этнических особенностей. Позже искажения территориальности изучались у дезадаптированных или находящихся в особых условиях людей (в клинике, баре и т.п.). Методики, которые при этом использовались, отражали принципы разных психологических течений, и потому среди них можно было встретить и наблюдение, и эксперимент, и самоотчет.

Определения территориальности вначале были преимущественно описательными. Так, В. Барт (W.H. Burt) определял территорию как дружественную часть жилища или область вокруг него, по которой животное может беспрепятственно передвигаться [13]. Г. Гедигер (Н. Р. Hediger) полагал, что территория - это географический участок, на котором животное живет и которое оно защищает от вторжения других особей [22]. Территории используются для разных функций: пропитания, спаривания, воспитания потомства. Они обычно обозначаются оптическими, акустическими и обонятельными сигналами, то есть это области, которые имеют отличительные для данной особи характеристики и которые защищаются от вторжения.

К. Карпентер (C. R. Carpenter) в своем определении исходил из того, что территориальность -это сложноорганизованная поведенческая система, которая может быть описана в пространственно-временных понятиях [14]. Она сплачивает индивидов в группы для защиты участка и побуждает демонстрировать превентивную агрессию для предотвращения нападений на эту территорию. Территориальность выполняет около 30 функций, среди которых - расселение популяции, контроль над границами, ослабление сексуальной конкуренции, безопасность и защита.

Г. МакБрайд (G. McBride) считал, что территории - это фиксированные географические участки, которые защищаются от вторжения других особей и необходимы для спаривания, питания и гнездования или постройки жилищ [29]. Они могут быть постоянными или сезонными и могут изменяться в размере.

Некоторые определения касаются специфически человеческих проявлений территориальности. Так, Д. Сти (D. Stea) понимал территориальность как отражение человеческой потребности обладать частью пространства и насколько возможно защищать его от вторжения со стороны других [36]. Р. Соммер (R. Sommer) считал, что территория - это участок, который контролируется индивидом, семьей или другой реально существующей группой, причем контроль может выражаться либо во владении участком, либо в защите его от агрессии [35]. Позже он привлекал для определения территориальности понятие персонализации: территория - это географический участок, который персонализируется, обозначается (маркируется) различными способами и защищается от вторжения. Л. Пасталан (L.A. Pastalan) к уже перечисленным признакам территориальности у человека добавляет психологическую идентификацию с местом, символически представленную в установках человека на владение местом и размещении на нем разных объектов [30]. Е. Гоффман (Е. Gojfman) считал главным в территориальности обозначение собственности и эксклюзивности на владение местом [21].

И. Альтман, проанализировав большое количество определений территориальности, выделил в них следующие общие черты:

-территориальность всегда направлена на определенное место, географический ареал или некоторые объекты;

- данное место обладает для его владельца некоторой функцией (место отдыха, работы, свидания и т.д.);

- данное место всегда обозначается (маркируется) определенным образом;

- владение местом может быть как индивидуальным, так и коллективным;

- территориальность проявляется в защитном поведении;

- владелец регулирует и контролирует поведение других в отношении данного места [8].

В чем заключаются функции территориальности у человека? В общем виде их можно свести к следующим трем:

- территориальность является основой формирования индивидуальной и групповой идентичности, т.е. позволяет определить, кто я и кто мы;

- территориальность представляет собой средство организации взаимоотношений;

- фиксирование территории дает человеку возможность контролировать среду, т.е. самому определять свою деятельность и степень социального контакта при осуществлении этой деятельности.

Территориальность подразумевает "прикрепление" места к субъекту, причем это место может не примыкать к личному пространству буквально и даже не находиться в собственности субъекта -таким прикрепленным местом может быть "своя парта", "наша скамья", "наша беседка" и т.д. Рассмотрение структуры города или поселка с точки зрения прикрепленности к субъектам открывает существенно новую форму организации жилого пространства, его социальную систему, осуществляющую контроль над своими территориями [6].

Можно выделять различные типы территорий по следующим основаниям: 1) по мотивам использования территории, 2) по географическим свойствам (размеру и месторасположению), 3) по социальной единице, которой территория принадлежит (индивидуум, группа, большая группа), 4) по продолжительности владения - временное размещение (место в автобусе) или постоянное (дом), 5) по реакциям обозначения территории и ее защиты. Эти основания объективны, то есть в них отсутствует указание на ту степень переживания территории как "личной", которой она обладает, или, иначе говоря, на меру ее персонализированности. Таким образом, возникает необходимость определить еще одно понятие теории приватности, которое И. Альтман стал использовать в своих более поздних работах и в котором еще сильнее представлено субъектное отношение к пространству.

ПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ В ТЕОРИИ ПРИВАТНОСТИ

Определяя территориальность, многие исследователи отмечали необходимость обозначения участка его владельцем. Можно даже говорить о том, что человек не только испытывает влияние среды в лице собственной территории, от которой он зависит во многих своих потребностях; он также представляет самого себя на этой территории, наделяет ее своими проецируемыми качествами и таким образом делает эту территорию не анонимной, а индивидуальной, личной. И если при определении территориальности центральным понятием оставался участок как объект присвоения, то персонализация "отсчитывается" от субъекта, это показ себя с помощью среды [6].

Персонализация может пониматься как число изменений, которые человек осуществил в своем окружении, как способ воздействия на окружение с целью преобразования его в свое, как возможность оставить свой индивидуальный отпечаток на окружении. В самом общем виде И. Альтман определил персонализацию следующим образом: "Персонализируя среду... человек ставит свой индивидуальный отпечаток на нее, информирует других, где его место начинается и кончается, а также представляет миру свои ценности и убеждения" (цит. по [6, с. 11]). Таким образом, помимо объективной ценности участка, у него есть еще и субъективная ценность, обусловленная личным предпочтением и значимостью для человека.

По степени персонализированности можно выделить следующие типы территорий: первичную, вторичную и публичную территории. Первичная (например, место сна) - это территория, которая длительное время находится под контролем одного человека, является существенной для него и внедрение на которую связано с переживанием угрозы личной идентичности.

Вторичная (например, рабочий стол в офисе) -это менее существенная для человека территория, которой пользуются временно или периодически и, хотя она также ощущается "своей", контроль над ней частичен. Вторичная менее эксклюзивна, иногда воспринимается как ничья, неохраняемая (например, середина улицы, которая располагается на шкале персонализации между первичной и публичной).

Публичная территория - это место, на которое у каждого есть право, которое не "прикреплено" к определенному субъекту, как, например, парк, улица, площадь, место в вагоне метро и т.д.

На основе проведенного опроса И. Альтман выделил шесть основных способов персонализации среды (в том числе и территории) с точки зрения ее целей и средств:

1. Представление своей связи (любви, уважения, наличия общей группы) с конкретными людьми (фотографии родственников и просто известных людей).

2. Представление своих ценностей (политических, философских, духовных) путем вывешивания лозунгов, плакатов, икон и других знаковых маркеров.

3. Представление своей эстетической направленности путем экспозиции рисунков, живописи и др.

4. Указание на определенное событие или значимый отрезок времени (экспозиция карт, календарей, вырезок из газет).

5. Демонстрация вещей, указывающих на склонности человека и качество его досуга (спортивные принадлежности, плеер, компьютер)

6. Представление своих групповых интересов (посредством вывешивания плакатов, постеров кумиров, спортивных команд, артистов и др.).

Невозможность персонализации места приводит к переживанию деперсонализации, чувству неподтвержденности, отчуждения человека от среды. Обобщая данные разных исследователей о функциях персонализации среды, А. Джилл (A. Gill) выделяет следующие:

- "проекция" личности в среду, дающая ощущение уверенности, защищенности, пребывания в своей, а не чужой среде;

- преемственность, чувство постоянства, связанности со своим прошлым, своей группой;

- фактор адаптации к новой среде, возможность взять с собой в новый мир часть старого (в больницу или детский сад - личную вещь или игрушку), облегчающая приспособление к ней [20].

Чем сильнее персонализирована территория, тем более острой оказывается реакция на нарушение ее границ, что неудивительно, если смыслом персонализации как формы приватности является поддержание идентичности. Для обозначения нарушений границ за рубежом используется множество терминов (violation, invasion, contamination, obtrusion, encroachment), само количество которых свидетельствует о сензитивности к вторжению и тонкости нюансировки реакций на него. Таким образом, можно заключить, что установление дистанции и определение границ личного пространства, территориальность, персонализация - все эти формы реализации стремления к приватности служат тому, чтобы увеличить возможность контроля над физическим и социальным окружением и обеспечить субъекту максимальную свободу выбора.

К настоящему времени приватность рассматривается не просто как механизм взаимодействия человека и среды; она понимается как предмет одной из существенных человеческих потребностей. Исходя из этого уважение к границам персональных территорий может быть рассмотрено как весомая характеристика качества человеческих отношений. Получено большое количество эмпирических данных, которые свидетельствуют о важности сохранения приватности и персонализации для благополучия и развития субъекта.

ЭМПИРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ДОМАШНЕЙ СРЕДЫ

И. Альтман предпринял исследование способов использования домашней среды членами семьи, основанное на следующих допущениях: 1) социальные связи внутри семьи могут быть осознаны и поняты исходя из того, как члены семьи используют домашнюю среду; 2) способы использования домашней среды могут характеризовать особенности членов семьи; 3) использование физической среды может быть описано в терминах интегрированного поведения, характеризующего все основные образцы (facets) семейного функционирования [9]. Таким образом, связав особенности общения с использованием домашней среды, можно выделить разные стили семейного взаимодействия. Задачей проведенной работы среди прочего было установление общераспространенных норм уважения к приватности, отклонения от которых впоследствии могли бы быть расценены как неуважение или вторжение.

Процедура исследования включала опрос 147 мужчин в возрасте 18 - 20 лет посредством анкетирования. Анкета включала 330 вопросов о поведении в домашней обстановке (и не включала оценку чувств, восприятия и установок); основные из них группировались вокруг использования кухни, ванной и спальни, частично затрагивая уважение к приватности и территориальное поведение.

Наблюдение показало, что в каждой семье существует контролируемая и неконтролируемая площадь. Изучение использования физических барьеров позволило придти к следующим выводам. Члены семьи устойчивы (т.е. у них возникают привычки) в проявлениях "открытости" и "закрытости" дверей в различной деятельности. Члены одной семьи похожи в своих проявлениях открытости-закрытости друг на друга. Открытость/закрытость спальни (доступность, accessibility) связана с большей информированностью о жизни семьи (если дверь открыта - нет необходимости стучать, меньше формальности), а также с перекрытием (overlapping) ролей внутри семьи и естественным распределением обязанностей. Следовательно, использование личной спальни -это ключ к поддержанию семейного климата (ecology).

Другие участки домашней среды тоже маркируют определенные характеристики семейного взаимодействия. Если семья и гости едят на кухне, это свидетельствует о неформальности отношений и разделении домашнего труда; о том же говорит открытость ванной. Вообще, чем выше доступность комнат для других, тем выше открытость семьи в целом. Если же у отца имеется отдельная комната, помимо общей с матерью спальни, значит, имеет место большая дистанцированность, формальность в отношениях с другими членами семьи.

Основываясь на своих наблюдениях, И. Альтман выделил два типа средового семейного поведения. Тип А - это открытый, неформальный, социально активный стиль. Двери открыты, отдельные комнаты доступны для других членов семьи, отмечается меньше межличностных барьеров. Члены семьи вместе выполняют домашнюю работу, знают о том, что происходит в доме. Едят обычно на кухне, готовы входить без стука, активно обсуждают хорошие или плохие новости. Стремятся посадить родителей на противоположные концы стола.

Тип В обладает противоположными характеристиками присутствия границ: двери закрыты, отдельные комнаты недоступны. Едят обычно в столовой, причем стремятся посадить отца на конец стола, а мать - на угол или посередине (размещение свидетельствует об эксклюзивном положении членов семьи).

Результаты И. Альтмана вполне согласуются с более ранними наблюдениями А. Зиммеля (A. Simmel), который различал открытые и закрытые семьи в их отношении к приватности [36]. Закрытые семьи, преимущественно проживающие в больших городах, не ходят в гости без приглашения, что позволяет им сохранить социальную идентичность в условиях гетерогенности урбанизированного образа жизни. Открытые семьи, проживающие в маленьких городках или сельской местности, напротив, чаще используют внешний, чем внутренний, контроль поведения, гомогенность социальной среды там выше. Взрослые члены семей подобного типа не принимают во внимание тот факт, что дети - субъекты своего поведения, и позволяют другим людям воспитывать их.

В книге И. Альтмана описан один день жизни семей двух типов, и хотя формально он признает оба типа "нормативными", то есть распространенными и не отклоняющимися, очевидные симпатии исследователя принадлежат типу семьи А.

Однако отечественный читатель не всегда может разделить эти симпатии в силу того, что живо ощущает, какого рода потребности фрустрируются в отсутствие возможности "закрыться". Таким образом, возникает вопрос о культурных особенностях потребности, переживания и способов достижения приватности.

И вновь мы возвращаемся к пониманию приватности как механизма не столько отделения, сколько регуляции интенсивности взаимодействия. Бытовые наблюдения говорят, что более охотно собираются к обеду члены семьи, которые мало общаются друг с другом в течение дня, и напротив, в случае отсутствия возможности уединения и ненормированного рабочего дня, который проходит в окружении семьи, отмечается стремление есть в одиночку, смещать режим светового дня, и особенно ценными оказываются вечерние и утренние часы, когда остальные члены семьи спят.

Это подтверждается и данными работы А. Де-Лонга (A. J. DeLong), который провел серию наблюдений в доме престарелых во время изменения режима жизни его обитателей: общие комнаты заменяли индивидуальными, то есть возвращали жителям интернатов личные территории [17]. Территориальные изменения сказались на качестве общения: возросла коллективность (если раньше в общей комнате люди стремились к одиночным занятиям, то после перестройки они стали активнее использовать общие помещения для совместной деятельности). Выросла общая интенсивность общения, понизился уровень агрессивности. И если до получения отдельной комнаты пожилые люди особенно строго фиксировали свои территории - подоконники, табуреты, то позже они стали более терпимо относиться к посягательству других на эти участки, которые после реорганизации утратили статус личных.

К настоящему времени во многих странах собран богатый материал о приватности - исследования показывают существование значительных межкультурных различий в переживании приватности. Так, например, в Бразилии и Японии исключительно высока публичность жизни, ведь большинство дел осуществляются на глазах других; в Северной Африке, на Бали и Яве присутствуют свои особенности [10]. Исследования в Израиле показывают, что в этой стране очень силен фактор места (иметь место для личной жизни, не покидать свое место - существенный мотив жизни граждан Израиля), возможно, потому, что они долго не имели собственной земли. Отечественный исследователь может дополнить этнографические наблюдения И. Альтмана данными о специфике жизнедеятельности в условиях коммунальных квартир.

Итак, теория приватности открывает новый, особенно для отечественных исследователей и практиков, взгляд на взаимодействие людей и причины его неэффективности, обозначая объективные средовые ресурсы его оптимизации. Теория приватности удачно связывает внешние проксимические параметры поведения с личностными, возрастными, половыми особенностями. Расширяя методологические допущения подхода, можно предположить и другие, помимо параметров физического пространства, способы обретения и обозначения приватности: владение и порядок использования личных и общих вещей, "монополизация" идей, моды, знакомств, авторские права (И. Альтман использовал такое выражение как "интеллектуальная территориальность", однако не исследовал этого явления глубоко). Можно задуматься и о том, что приватность как механизм регуляции взаимодействия человека с миром рано или поздно становится стабильным качеством действующего субъекта, который уже не может в своей активности оставаться беспристрастным и неразборчивым.

Однако, как справедливо отметил эстонский психолог М. Хейдметс, в своей основе теория И. Альтмана все же остается описательной, не открывающей психологической сущности и причин того, как организуется среда субъекта исходя из особенностей его потребностей: психологические механизмы становления приватности и последствия ее дефицита изучены недостаточно [6]. "Объективные" данные, какими бы выразительными и богатыми они ни были, дают недостаточное представление о глубине переживания приватности-депривированности вне понимания контекста и смысла переживаемой субъектом ситуации, то есть погружения в субъективированное психологическое пространство личности.

ВЫВОДЫ

Краткий анализ такого направления как психология приватности показал высокую эвристичность и прикладное значение подхода, который позволяет взглянуть на проблемы межличностных и поведенческих патологий с точки зрения удовлетворенности потребности в приватности. Приватность, определяемая как основной механизм поддержания и развития личности и ее самосознания, раскрывается операционально посредством категорий дистанции, личного пространства, территориальности и персонализации. Эмпирические факты, полученные сторонниками обсуждаемой теории, свидетельствуют в пользу высокой актуальности изучения способов и форм удовлетворения потребности в приватности, а также важности углубления и модификации содержания этого понятия в направлении "от территории - к экзистенции".

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Нартова-Бочавер С. К. Психологическая суверенность личности: генезис и проявления: Автореф. дисс. ... докт. психол. наук. М., 2005.

2. Нартова-Бочавер С. К. Психологическое пространство личности. М., Прометей, 2005.

3. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. Т. 3. М., 1955.

4. Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т 3. М., 1939.

5. Уилсон А. Р. Психология эволюции. М., 2005.

6. Хейдметс М. Феномен персонализации среды: теоретический анализ // Средовые условия групповой деятельности / Под ред. Х. Миккина. Таллинн, 1988. С. 7 - 15.

7. Altman I. , Wohlwill J. (ed.) Children and Environment. Human behavior and Environment. N.Y. - L., 1978.

8. Altman I. The environment and social behavior. Privacy, personal space, crowding. N.Y., 1975.

9. Altman I., Nelson PA. The Ecology of Home Environments. Wash., 1972.

10. Altman I., Chemers M. Culture and Environment. Monterey, 1980.

11. Ardrey R. The territorial imperative. N.Y., 1966.

12. Bates A. Privacy - A useful concept? // Social Forces, 1964. V. 42. P. 432.

13. Burt W.H. Territoriality and home range concepts as applied to mammals // Journ. of Mammalogy, 1943. V. 24. P. 346 - 352.

14. Carpenter C.R. Territoriality: A review of concepts and problems // Behavior and evolution / Eds. A. Roe, G.G. Simpson. New Haven, 1958. P. 257 - 284.

15. Chopin F.S. Some housing factors related to mental hygiene // J. of Social Issues, 1951. V. 7. P. 164 - 171.

16. Cozby P.C. Self-disclosure: A literature review // Psychological Bulletin, 1973. V. 79. P. 73 - 91.

17. DeLong A. J. Dominance-territorial relations in a small group // Environment and Behavior, 1970. V. 2. P. 190 - 191.

18. Esser A.H. A biosocial perspective on crowding // Environment and the social sciences: Perspectives and applications / Eds. J. F. Wohlwill, D. H. Carson. Washington, 1972. P. 15 - 28.

19. Garfinkel H. Studies of the routine grounds of everyday activities // Social Problems, 1964. P. 258 - 284.

20. Gill A. Environmental Personalization in Institutional Setting. Wales, 1974.

21. Goffman E. Behavior in public places. N.Y., 1963.

22. Hediger H.P. The evolution of territorial behavior // Social life of early man / Ed. S.L. Washburn. N.Y., 1961.

23. Horowitz M. J., Duff D F., Stratton L.O. Body-buffer zone // Archives of General Psychiatry, 1964. P. 651 - 656.

24. Kinzel A.S. Body buffer zone in violent prisoners // American Journ. of Psychiatry, 1970. V. 127. P. 59 - 64.

25. Kira A. The bathroom // Environmental psychology / Eds. H.M. Proshansky, W.H. Ittelson, L. G. Rivlin. N.Y., 1970. P. 303 - 309.

26. Kuethe J.L., Weingartner H. Male-female schemata of homosexual and non-homosexual penitentiary inmates // Journ. of Personality. 1964. V. 32. P. 23 - 31.

27. Laufer R.S., Proshansky H.M., Wolfe M. Some analytic dimensions of privacy. Paper presented at the Third International Architectural Psychology Conference. Lund, 1973.

28. Leibman M. The effects of sex and race norms on personal space // Environment and Behavior. 1970. V. 2. P. 241 - 280.

29. McBride G. A general theory of social organization of behavior. St. Lucia Queensland, Australia: University of Queensland Papers. 1964. V. 1. P. 75 - 110.

30. Pastalan L. A. Privacy as a behavioral concept // Social Forces, 1970. V. 45 (2). P. 93 - 97.

31. Plant J. Some psychiatric aspects of crowded living conditions // American Joum / of Psychiatry, 1930. N 9. P. 849 - 860.

32. Rapoport A. An approach to the construction of man-environment theory // Environmental design research / Ed. W.F.E. Preiser. V. 2. Stroudsburg, Pennsylvania, 1973. P. 124 - 136.

33. Shils E. Privacy: Its constitution and vicissitudes. Law am! //Contemporary Problems. 1966. 1. P. 315 - 305.

34. Simmel A. Privacy is not an isolated freedom // Privacy / Eds. J. Pennock, J. Chapman. N.Y., 1971.

35. Sommer R. Studies in personal space // Sociometry, 1959. V. 22. P. 281 - 294.

36. Stea D. Territoriality, the interior aspect: Space, territory, and human movements. Landscape, Autumn 1965. P. 13 - 17.

37. Weinstein L. Social schemata of emotionally disturbed boys // Journ. of Abnormal Psychology, 1965. V. 70. P. 457^61.

38. Westin A.F. Privacy and freedom. N.Y., 1967.

39. Wolfe M. Childhood and Privacy // Ed. I. Altman, J. Wohlwill. N.Y. -L., 1978. P. 175 - 255.

THEORY OF PRIVACY AS A LINE OF INVESTIGATION IN THE FOREIGN PSYCHOLOGY

S. K. Nartova-Bochaver

ScD. (psychology), differential psychology chair, MCPPU, Moscow

Theory of Privacy - a field of psychological investigation between ecological approach and proximites presented. Psychological privacy is defined as a way to create and support the identity by selection of outside contacts and information. The privacy develops in distance, personal space, territoriality and personalization. Empirical data about correlates of psychological privacy are considered; advantages, lacks, applied outcomes and prospects of the discussed approach are analyzed.

Key words: privacy, distance, proximity, personal space, territoriality, personalization.

ТЕНДЕНЦИИ ИССЛЕДОВАНИИ СПРАВЕДЛИВОСТИ В ЗАРУБЕЖНОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Автор: Л. М. СОСНИНА

Л. М. Соснина

Научный сотрудник Института психологии РАН, Москва

Проведен теоретико-методологический анализ исследований проблемы справедливости. Рассмотрены подходы к определению данного феномена, выделены и описаны основные виды справедливости и критерии справедливого распределения. Представлен анализ классической теории эквивалентной справедливости Дж. Адамса и основные тенденции исследований на основе этой теории. Обсуждены вопросы о многомерности мотивации справедливости, ее изучении в кросскультурных исследованиях и перспективы дальнейших исследований.

Ключевые слова: справедливость, дистрибутивная и процедурная справедливость, критерии справедливости, многомерность мотивации справедливости, социокультурная детерминация.

Феномен справедливости - сложное, многоуровневое явление. Его важность очевидна практически во всех сферах жизни личности. Поскольку современная экспериментально-ориентированная социальная психология начала заниматься изучением проблемы справедливости относительно недавно, в 60 - 70-е годы XX века, говорить о какой-либо целостной картине этого явления и неопровержимых эмпирических результатах относительно его психологической сущности, по-видимому, преждевременно. Тем не менее, накопленный теоретический и эмпирический опыт исследования данной проблемы позволяет выделить и охарактеризовать ряд основных вопросов современного психологического изучения данного феномена.

Цель статьи - теоретический анализ ведущих подходов и тенденций исследования проблемы справедливости в зарубежной социальной психологии. Задачами работы являются: анализ содержательного определения, социально-психологической специфики данной категории и ее видов; обсуждение базовых положений теории эквивалентной справедливости Дж. Адамса и исследований, развивающихся на ее основе; анализ проблем многомерности мотивации феномена справедливости и некоторых тенденций его исследования в кросскультурной перспективе.

Прежде всего, остановимся на содержании категории справедливости и ее использовании в научно-исследовательской практике. Так, в этике справедливость трактуется как понятие, характеризующее моральное сознание, выражающее соотношение нравственных ценностей как конкретное распределение благ между индивидами; должный порядок человеческого общежития. Справедливость рассматривается также в связи с правовым и социально-политическим сознанием, при этом определяются соотношения между ролью отдельных людей и социальных групп в жизни общества и их положением; между деянием и воздаянием; между достоинством, способностями и социальными вкладами субъекта и его вознаграждением; между правами и обязанностями. Кроме того, при всей полноте и конкретности формализованного знания (представлений) о справедливости, в ней сохраняется эмоционально-оценочный компонент, который находит свое выражение в чувстве справедливости. С точки зрения социальной психологии, справедливость традиционно понимается как психологическое состояние переживания субъектом соответствия вкладов и вознаграждений, имеющее регуляторную силу во взаимоотношениях людей. Это состояние непосредственно связано с социальной идентификацией субъекта, его Я-концепцией.

Начало систематических социально-психологических исследований справедливости относится к концу 60-х - началу 70-х годов прошлого века и связано с появлением в социальной психологии теорий эквивалентного обмена (см., например, [30, 59] и др.). Интерес социальных психологов к изучению проблемы во многом определялся социологическими работами по социальной справедливости Дж. Роулса [54], У. Франкены [25], Р. Нойзика [52] и др. Ж. Пиаже и Л. Колберг использовали в своих исследованиях морального развития ребенка версию справедливости Платона как добродетели и достоинства. Идеи аристотелевской теории этики о дистрибутивной справедливости составили ядро теории эквивалентной справедливости.

КЛАССИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ЭКВИВАЛЕНТНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ И ЕЕ ОЦЕНКА

Справедливость как социально-психологический феномен стала предметом изучения после появления "теории эквивалентной справедливости" ("equity theory"), предложенной Дж. Адамсом [14]. Эта теория объединила представления из различных областей социально-психологического знания, включая концепции относительной депривации, социального обмена и когнитивного диссонанса. Несмотря на ее критику, по признанию многих зарубежных специалистов (см., например, [17, 24]) эта теория до середины 90-х годов прошлого века оставалась одной из тех социально-психологических моделей справедливости, на которую опиралась эмпирическая исследовательская практика.

В основном постулате теории делается акцент на субъективно осознаваемом равенстве затрат/вознаграждений взаимодействующих субъектов. При соответствии (эквивалентности) вкладов/затрат и вознаграждений взаимодействующих субъектов результаты взаимодействия воспринимаются и оцениваются как справедливые. Несоответствие между затратами и вознаграждениями воспринимается и переживается как несправедливость. Состояние переживания несправедливости ведет к росту напряженности и конфликтам. Справедливость может восстанавливаться вновь путем изменения вкладов субъектов, разрыва взаимоотношений и/или изменения восприятия отношений одним или несколькими субъектами. Этот механизм регуляции может функционировать на индивидуальном, групповом и межгрупповом уровнях.

Эмпирическая проверка теории эквивалентной справедливости, несмотря на усилия ее сторонников по разработке формальных положений для придания ей более интегрированной формы, до сих пор остается противоречивой [26]. Существуют два основных направления критики теории.

Во-первых, подвергается критике универсальность и достаточность принципа эквивалентности [21, 33]. Утверждается, что принцип эквивалентного обмена и распределения - это только одна из возможных норм справедливости, которая должна применяться в некоторых ситуациях и при определенных обстоятельствах. Был выделен и эмпирически проверен ряд других принципов справедливости. Среди них принцип жесткого равенства распределения и принцип удовлетворения актуальных потребностей, которые независимы от принципа эквивалентности и не могут быть включены в него как частные [21, 33, 34]. Другими словами, теория эквивалентной справедливости не способна адекватно объяснить все формы поведения, которые проявляются в рамках категории справедливости. Это означает, что в разных социальных ситуациях у представителей разных социальных групп на первое место в оценке справедливости выходят различные критерии ее оценки.

Вторым направлением критики этой теории является концентрация ее внимания только на проблеме распределения [23]. Принцип эквивалентности подразумевает вполне определенные предписания в отношении конечного распределения в результате обмена. Но он не регламентирует процедуры, устанавливаемые для принятия решений о распределении "прибыли". То есть, ограниченность классической теории и многих других близко связанных с ней моделей состоит в том, что они применяются только к одному кругу вопросов, касающихся так называемой дистрибутивной справедливости. Другие проблемы справедливости включают вопросы о процессах и нормах, регулирующих принятие решений о распределении. Они относятся к проблематике процедурной справедливости [46].

Существует также критика иного типа, согласно которой акцент делается не на ограниченности теории, а на неадекватности самих ее предпосылок. Предполагается, что у взаимодействующих субъектов могут существовать иные мотивы, вызывающие чувство справедливости/несправедливости от получаемых вознаграждений, отличные от мотива справедливости (см., например, [53, 55]).

Поскольку почти все события в отношениях людей тем или иным образом связаны с распределением, то сторонники теории эквивалентной справедливости приходят к заключению, что проблема справедливого распределения играет главную роль во всех без исключения сферах взаимоотношений. Подобное утверждение ошибочно в своей основе, так как основано на рассмотрении стремления к справедливости в качестве единственной мотивационной силы в социальных взаимодействиях людей. Это положение не является исключительным и достаточным даже тогда, когда дело явно касается вопроса распределения ресурсов. Современная точка зрения состоит в следующем: хотя проблема справедливости и является важной при рассмотрении вопросов распределения, она не выступает единственной детерминирующей силой в ходе принятия решений. Значимость справедливости распределения в сравнении с другими мотивами может меняться в зависимости от личностных и ситуационных характеристик взаимодействия [55].

Кроме того, сторонники теории эквивалентной справедливости стоят на позиции эгоистического интереса участников взаимодействия, якобы играющего главную роль при оценке справедливости процессов распределения [24]. Данное положение также было подвергнуто критике и стимулировало многочисленные исследования, учитывающие альтернативные параметры оценки.

Появился другой подход к исследованию проблемы, состоящий в изучении групповой ориентации при принятии решений о справедливости распределений: консенсус относительно справедливости конкретной ситуации зависит от того, что считается благоприятным и полезным для группы, социальной системы в целом. При этом стабильность взаимоотношений и коллективные цели являются приоритетными [21, 33, 34, 47]. Переход к групповому или социальному уровню позволяет выделить дополнительные аспекты. Во-первых, на уровне малых групп существуют эмоциональные связи между участниками взаимодействия, которые необходимо учитывать при детерминации выбора принципов справедливости. Так, выбор принципа равенства распределения в группе может детерминироваться коллективной ориентацией членов группы: на общие цели, солидарность и поддержку положительных отношений и т.д. Во-вторых, на социальном уровне, где эмоциональные связи невозможны, выделяются дополнительные принципы дистрибутивной справедливости - уровневый и ранговый. Первый означает наличие предельного уровня распределения, выше которого никто не может получить какое-либо благо; второй предполагает, что разрыв между имущими и неимущими группами не может быть чрезмерно большим. В этой связи вводится понятие межгрупповой справедливости [21,47].

И, наконец, отметим еще одну тенденцию исследований: при анализе выбора критериев справедливости следует учитывать перспективу онтогенетического развития индивида, его социализации и социально-культурные детерминанты [50]. Основная идея заключается в том, что критерии представлений индивида о справедливости - результат его когнитивного развития и следствие "накопления" жизненного опыта. Складывающаяся в результате развития индивида картина мира в большой степени будет определять его восприятия и оценки текущих ситуаций взаимодействия как справедливых.

Проведенный анализ позволяет сделать некоторые обобщения. Во-первых, положения дистрибутивной теории справедливости и существующие тенденции ее "улучшения" показывают неадекватность и ограниченность подходов, используемых для объяснения формирования представлений о справедливости. Во-вторых, при исследовании феномена справедливости необходимо учитывать социально-культурный контекст, в рамках которого происходит становление представлений о справедливости. В-третьих, современные тенденции исследований однозначно свидетельствуют о многомерности принципов справедливости и моральных суждений индивидов и групповых образований.

МНОГОМЕРНОСТЬ МОТИВАЦИИ ФЕНОМЕНА СПРАВЕДЛИВОСТИ

Проблема справедливости возникает в связи содержательным пониманием мотива справедливости: что побуждает человека вести себя справедливо при взаимодействии с другими людьми? Что может включать в себя понятие "мотив справедливости"? Какие тенденции прослеживаются в понимании специалистами мотива справедливости? Как это отражается в исследовательской практике? Традиционно под мотивом справедливости понимается стремление индивида при взаимодействиях с другими людьми вести себя правдиво и честно [55]. Проблема заключается в том, что во-первых, люди вкладывают разный смысл в понимание того, что значит "вести себя честно и справедливо", а во-вторых, любая социальная ситуация взаимодействия, в том числе и экспериментальная, неизбежно вовлекает множество побудительных причин поведения людей, среди которых стремление к справедливости - только одна из них. Однако описания типичных экспериментов редко содержат даже упоминание о других мотивах, кроме стремления к справедливости, даже если испытуемые в этих экспериментах могут иметь и другие побуждения (стремление быть щедрым, великодушным, страх наказания, мотив полезности, отстаивание своего статуса и т.д.).

В массиве экспериментальных исследований проблемы есть работы, в которых ставилась задача выявления других мотивов испытуемых, влияющих на их решения вести себя справедливо. Одним из первых Дж. Адаме показал, что если условия экспериментальной ситуации сильно затрагивают самооценку испытуемого, то он, прежде всего, стремится спасти свой Я-образ [15]. Хотя мотив поддержания самооценки и связан с мотивом справедливого распределения, тем не менее, это - различные побуждения. И проблема многих экспериментов с дистрибутивной справедливостью кроется в изначальном, не вполне оправданном предположении исследователей: вывод о проявлении мотива справедливости основывается на демонстрации испытуемыми конечного справедливого распределения. Поэтому получаемые данные, безосновательно объединяемые под рубрикой "справедливого обмена и распределения", в действительности включают три типа явлений, связанных со справедливостью: справедливость распределения, процедурная справедливость и мотив справедливости как таковой [55].

Один из возможных приемов исследования мотива справедливости - это варьирование его относительной интенсивности (силы) в конкретной экспериментальной ситуации. Для реализации этого подхода исследователи пытались использовать идеи о внутрипсихических детерминантах справедливого поведения: субъективные представления личности о справедливости [63]; "личностную картину мира", располагающуюся на континууме от "справедливого" до "несправедливого мира" [16]; концепцию справедливости как овладение индивидом социальным контролем (как и для чего человек использует справедливое/несправедливое поведение в повседневной жизни) [56].

В других работах исследователи исходили из учета специфики межличностных отношений (например, [27]). Было показано, что испытуемые при решении вопроса распределения больше тяготеют к принципу равенства, чем пропорциональности, когда они воспринимают себя похожими друг на друга или когда они нравятся друг другу (в сравнении со случаями индифферентного отношения друг к другу). Кроме того, было выявлено: чем больше партнеры воспринимают друг друга как личность, а не как формального носителя роли, тем в большей степени на первое место выдвигается принцип равенства, а не эквивалентности при решении вопроса справедливого распределения.

Так, если в эксперименте субъективное побуждение поведения не является стремлением к справедливости, а больше определяется, как отмечалось выше, иными мотивами (потребностью в защите своего Я-образа, в стремлении избежать наказания, поддержания своего социального статуса, и т.д.), то результаты эксперимента не будут информативны в отношении проявления мотива справедливости в узком смысле этого слова.

Неудовлетворительное состояние изучения проблемы мотивации справедливости, ее многомерности привело ряд исследователей к поиску иных, более системных подходов. Примером служит работа американского психолога Г. Рейса [55]. Его подход основан на ряде положений: 1) признание проблемы мотивации справедливости многомерной; 2) признание того, что в большинстве исследований остается неопределенным сам концепт справедливости (содержание, вкладываемое в него и обычными людьми, и самими исследователями)¹ ; 3) утверждение, что ответы на вопросы: "Что такое справедливость?" и "Каковы мотивы справедливого поведения?" нужно искать не в формальном определении справедливости, а в исследовании того, как люди используют термин "справедливость" и каковы критерии его оценки в повседневной, обыденной жизни. Тем самым, фактически обозначена проблема выявления основ коллективных, обыденных представлений о справедливости.

В результате многомерного шкалирования и кластерного анализа Г. Рейсом выделены базовые переменные, вокруг которых могут структурироваться многочисленные правила справедливости, применяемые людьми в повседневных взаимодействиях (а психологами - в своих исследованиях). Было получено трехмерное пространство: идеализм-прагматизм (отложенное удовлетворение потребности - немедленное удовлетворение потребности); межличностная ориентация - материально-статусная ориентация (т.е. ориентация, прежде всего, на получение личной выгоды); манипулятивная ориентация (макиавеллизм) -гуманистическая ориентация, в котором вдоль осей распределялись соответствующие правила справедливого поведения.

Оставляя в стороне особенности различий базовых переменных, в целом можно констатировать их принципиальное сходство в одном важном аспекте: на одном полюсе группируются правила справедливости, больше тяготеющие к индивидуалистической, материально-статусной ориентации, а на другом - к коллективистической, межличностной или моральной. Если учесть, что правила справедливости выбирались Рейсом из разных философских, исторических и психологических источников, (т.е. имплицитно могли включать в себя различные социокультурные основания), то полученные результаты косвенно являются подтверждением детерминации представлений людей о справедливости социокультурными условиями² .

Обзор исследований позволяет сделать некоторые выводы. Теоретические позиции и подходы к анализу проблемы справедливости, основанные на положениях теории дистрибутивной справедливости, являются методологически неадекватными для комплексного анализа проблемы. Данная ограниченная теоретико-методологическая основа обусловливает "исследовательский субъективизм" и пестроту частных подходов, не решая проблему многомерности мотивации справедливости в своей основе.

В этой связи встает задача поиска и разработки таких исследовательских процедур, которые объективно учитывали бы многообразие представлений людей о справедливости. Эти процедуры должны опираться, с одной стороны, на имплицитные теории справедливости личности и коллективные, обыденные представления; с другой -учитывать специфику ситуаций, в которых проявляется многообразие мотива справедливости.

ИССЛЕДОВАНИЯ ПРОБЛЕМЫ СПРАВЕДЛИВОСТИ В КРОССКУЛЬТУРНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Значимость и необходимость учета социокультурного контекста при изучении проблемы справедливости подтверждается исследованиями имманентной и процедурной справедливости.

Согласно теории психического развития личности Ж. Пиаже и Л. Колберга, моральные представления ребенка развертываются в неизменной последовательности на континууме двух стадий - от ранней стадии морального реализма, или имманентной справедливости, до стадии автономной морали [32, 50]. Эта общая тенденция - от убеждений в имманентной справедливости к моральной взаимности и автономии была подтверждена во многих исследованиях, проведенных на различных контингентах [42].

Однако результаты кросскультурных исследований, хотя и не многочисленные, менее согласованы и достаточно противоречивы. Приведем отдельные примеры, послужившие стимулом к дальнейшему изучению влияния культурных различий на представления о справедливости в процессе развития личности.

Прежде всего, отметим, что в ряде экспериментальных исследований, выполненных на контингентах испытуемых даже в рамках одной культурной традиции (как правило, западной), отмечены исключения из общей тенденции Ж. Пиаже и Л. Колберга [42]. Одной из первых работ, продемонстрировавших силу влияния факторов культуры в сдерживании и даже реверсивном развитии моральных суждений о справедливости, была работа С. Хевингхерста и Б. Нейгартена [29]. В ней изучались представители десяти групп американских индейцев в сравнении с группами белых детей по динамике возрастных изменений моральных представлений о справедливости. В отличие от контрольных групп (белых), в четырех из этих групп с возрастом не обнаружено никакого "затухания" имманентной справедливости. В шести группах обнаружено возрастание убеждений в имманентной справедливости у 85% детей в возрасте от 12 до 18 лет. Результаты однозначно свидетельствовали о том, что культурные факторы могут влиять на последовательность развития моральных представлений, приводя к отклонениям от тенденций, выявленных Пиаже и Колбергом.

В последующих исследованиях эти результаты подтверждались неоднократно [49]. Так, Колберг при перепроверке данных на различных контингентах испытуемых нашел подтверждение U-образной зависимости изменения убеждений в имманентной справедливости с возрастом - с определенной регрессией в подростковом возрасте и с сохранением имманентной справедливости у взрослых, обусловленой факторами культуры [32]. Аналогично, Л. Курдин проанализировав результаты своих исследований по имманентной справедливости, обнаружил сначала "затухание" представлений об имманентной справедливости, а затем их возрастание у американских детей, обосновывая это формированием у своих испытуемых религиозных убеждений ("грех всегда наказывается") (цит. по [42]). Во многих работах на эту тему, даже в случаях подтверждения тенденции отхода от имманентной справедливости с возрастом, особо подчеркивался тот факт, что на развитие личности ребенка влияют конкретные социокультурные условия. Именно специфика этих условий может изменять типичный ход развития его личности, предложенный Пиаже и Колбергом[31,42].

Имеющийся массив данных позволяет говорить о том, что сохранение (и усиление) имманентной справедливости у представителей традиционных типов культур, по-видимому, не является исключением из общей тенденции развития, а наоборот, свидетельствует о возможности сохранения фундаментальных отличий структур представлений о справедливости, присущих членам обществ и групп, имеющих различные социокультурные и конфессиональные корни.

Другим направлением исследований, демонстрирующим детерминацию представлений о справедливости социокультурными условиями, является изучение процедурной справедливости. Систематические исследования этой проблемы начали проводиться с середины 70-х гг. прошлого столетия. Осмысление накапливающихся результатов постепенно подтолкнуло исследователей к необходимости ее изучения в кросскультурном аспекте [8, 43, 46].

Рассмотрим кратко причины, заставившие специалистов обратиться к изучению влияния социокультурного контекста на формирование представлений о процедурной справедливости и основные тенденции исследований.

Результаты исследований процедурной справедливости, накопленные за 15 - 20 лет разработки этой темы, продемонстрировали следующее: некоторые процедуры и правила распределения вознаграждений воспринимались и считались испытуемыми более справедливыми, чем другие безотносительно к результатам индивидуального распределения [43, 46]. Были обнаружены факторы, наиболее сильно влияющие на восприятие испытуемыми справедливости процедуры: чувство собственного достоинства, которое она у них вызывает, степень приписываемой этичности и объективности поведения руководства группы [61]. Однако эти условия почти не имеют никакого отношения к тому, будет ли данная процедура обеспечивать справедливость распределения с точки зрения индивидуальных выгод. Они больше связаны с уважением и признанием личности испытуемого, чем со справедливостью конечного результата распределения.

В целом, в исследованиях были выявлены и многократно подтверждены три вида взаимосвязанных феноменов, которые не "укладывались" в модели эквивалентного обмена. Первый из них - эффект "процедурного контроля" или "права голоса": усиление воспринимаемой справедливости процедуры, когда она позволяла испытуемым, заинтересованным в распределении, выразить свое мнение, т.е. иметь право голоса при решении вопросов распределения [23]. Второй феномен был назван эффектом "восприятия достоинства" ("dignitary process"): повышение оценки справедливости тех процедур, применение которых вызывало у испытуемых чувство собственного достоинства и уважения [45]. Третий феномен - эффект "справедливости процесса" ("fair process"): он относится к положительному влиянию справедливых процедур на оценки результатов распределения и выраженное согласие с решениями о распределении на их основе [23].

Для объяснения этих феноменов Е. Линдом и Т. Тайлером [46, 62] была предложена модель процедурной справедливости, ориентированной на групповые ценности ("group-value theory"). Эта теория связывает представления о процедурной справедливости с ценностями референтной группы индивида и с его потребностью быть полноправным членом группы, организации или общества, в которых используются эти процедуры. Они "сигнализируют" людям о том, как себя вести в значимых групповых взаимодействиях, и о том, каковы групповые ценности. Стандарты процедурной справедливости возникают из двух источников: социальных ценностей группы в целом и потребности индивида в том, чтобы с ним обращались как с полноправным и уважаемым членом группы.

Кроме этого, вводятся понятия "внутреннего" и "внешнего" стандартов процедурной справедливости (intrinsic and extrinsic standards). Первая группа стандартов основывается на втором источнике, т.е. на положительных связях процедур с потребностью индивида считаться полноправным и уважаемым членом группы. Вторая относится к описанию тех правил справедливости, которые зависят от ценностей группы в целом, не связанных с вопросами положения или благополучия воспринимающей личности в группе³ .

Авторы обратили внимание на следующий факт: несмотря на то, что практически все респонденты в исследованиях были представителями западных культур, результаты влияния эффектов процедурной справедливости однозначно превосходили озабоченность испытуемых своими индивидуальными распределениями, осуществляемыми на основе этих процедур. На первый взгляд эти данные противоречили результатам кросскультурных исследований индивидуализма-коллективизма. Они подтверждали положение, что социальное поведение представителей западных стран в целом характеризуется более сильной ориентацией на достижение индивидуальных вознаграждений. Исследования процедурной справедливости показывают, что такое чрезмерное обобщение данных не вполне оправдано. Очевидно, что даже в наиболее индивидуалистически ориентированных типах обществ люди проявляют заботу о группах и интересуются вопросами, связанными с групповым функционированием [28].

В этой связи Линд и Тайлер утверждают, что внутренние стандарты процедурной справедливости универсальны для всех типов культур ("панкультурны"), тогда как внешние стандарты подвержены влиянию ценностей изучаемой культуры. Выдвигается гипотеза, что люди в любой культуре ценят участие в принятии решений, положение и статус в своей группе. Поэтому внутренние стандарты справедливости, основанные на этих ценностях, проявляются фактически в любом социокультурном контексте. И наоборот, внешние стандарты зависят от ценностей культуры. Данные кросскультурных исследований, выявляющих проявление эффектов процедурной справедливости, позволяют сделать некоторые сравнительные обобщения.

Так, цикл работ, проведенных К. Лейнгом с коллегами [35 - 38], позволил обнаружить эффект "права голоса" в суждениях о процедурной справедливости у китайцев Гонконга. Сравнение интенсивности проявления этого эффекта у китайских и американских испытуемых выявило сходство показателей рассматриваемого феномена в обеих культурах. В исследованиях М. Такениши и А. Такениши (цит. по [43]), изучавших оценки процедурной справедливости японских граждан по отношению к новому налоговому законодательству, была вскрыта ее зависимость от характеристик взаимоотношений с властью (так называемый эффект "восприятия достоинства": "недостойное" отношение властей к населению страны). Форма и величина этих оценок оказались аналогичными установкам к законам у американцев, изучавшимся в работе Т. Таил ера [61]. В работе Такениши был обнаружен также эффект "справедливости процесса" в установках японцев к новому налоговому закону. Интенсивность проявления эффекта была аналогична реакциям, обнаруженным в американских исследованиях. Проверка относительной величины эффектов "справедливого процесса" получена в исследовании К. Лейнга, С. Эрми и А. Линда [36] при сравнении суждений о справедливости и установок к условиям труда. Оки изучали взаимосвязь между суждениями о справедливости (включая суждения о процедурной справедливости) и такими характеристиками, как альтруизм в организационном контексте, приверженность к организации, безопасность в ней, используя выборки рабочих Гонконга (коллективистическая культура) и США (индивидуалистическая культура). В целом, в обеих выборках проявились сильные взаимосвязи между суждениями о справедливости и организационными установками.

Итак, имеющиеся данные, полученные при изучении "внутренних стандартов" процедурной справедливости, свидетельствуют о том, что эти феномены проявляются в обоих типах культур и сила их выраженности одинакова.

Дальнейшие исследования в этом направлении на основе теории Линда и Тайлера были ориентированы на выявление различных аспектов связи процессуальной справедливости с межличностными отношениями. В целом, они показывают, что человеческие взаимоотношения часто влияют на восприятие справедливости сильнее, чем ориентация на индивидуальную выгоду [18,39,40, 51]. Исследования свидетельствуют, что вопросы взаимоотношений между людьми являются ключевыми для понимания того, как воспринимается справедливость в различных культурах.

В целом, предложенная Линдом и Тайлером объяснительная схема в определенной степени помогает понять влияние двух ключевых факторов: представлений о справедливости и культурного коллективизма, детерминирующих ориентацию людей на индивидуальные или групповые интересы. Сами авторы отмечают, что дальнейшие исследования процедурной справедливости помогут полнее выявить влияние "внутренних" и "внешних" стандартов справедливости на формирование представлений о справедливости в различных социокультурных контекстах [43].

Другим направлением исследований, демонстрирующим социокультурную детерминацию представлений о справедливости, являются работы по изучению специфики динамики конфликтов в кросскультурном аспекте. Эти исследования получили интенсивное развитие в последнее десятилетие [41, 48, 60]. Данные показывают: представители различных культурных ориентации по-разному воспринимают и оценивают справедливость/несправедливость возникающих конфликтных ситуаций. У них неодинаковые правила и представления о справедливости при выдвижении "справедливой аргументации" в ходе дискуссии, они по- разному оценивают функции справедливости суждений при появлении и разрешении конфликтов. Все это оказывает существенное влияние на вероятность возникновения конфликта, оценки его справедливости/несправедливости и формы (типы) его "справедливого" проявления между индивидами и группами.

Заканчивая обзор кросскультурных исследований справедливости, отметим, что данные литературы в целом подтверждают значимость наметившихся тенденций для последующих исследований. К. Лейнг и У. Стефан убедительно доказывают, почему справедливость следует изучать в кросскультурном контексте [8]. При анализе моральных основ справедливости авторы подчеркивают, что западный либерализм и представления об автономии личности, бытующие в индивидуалистических культурах, могут быть не свойственны иным культурам. Это может являться причиной фундаментальных различий в моральных нормах и понимании справедливости. Представляя двухуровневую модель восприятия справедливости (по аналогии с концепцией Линда и Тайлера), Лейнг и Стефан предполагают, что справедливость и мораль могут носить одновременно универсальный и культурно-специфический характер. Говоря о практической актуальности кросскультурного изучения справедливости, Лейнг и Стефан по существу определяют перспективы развития знаний в этой области.

На пороге третьего тысячелетия в зарубежной социальной психологии наметилась тенденция расширения предметного поля исследования проблемы справедливости [58]. Среди новых тем можно выделить связь справедливости с идентичностью, т.е. изучение того, что будут считать люди справедливым/несправедливым в зависимости от доминирования того или иного аспекта идентичности (материального, социального, личностного или морального) в конкретной ситуации [19, 57]. Наблюдается повышение интереса к так называемой ретрибутивной, карающей, или негативной, справедливости [20]. Эта проблематика связана с изучением когнитивных, эмоциональных и поведенческих реакций людей в различных ситуациях, воспринимаемых как несправедливые. Усиливается внимание исследователей к эмоциональной составляющей справедливости - как в отношении себя, так и других людей - в ситуациях, связанных с проявлением справедливости, а также к анализу ситуационных моделей, влияющих на значимость тех или иных представлений о справедливости [20, 22].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Несмотря на то, что исследования справедливости в зарубежной социальной психологии имеют солидную историю, "...исследователи еще не могут однозначно ответить на вопрос, что они считают справедливым, а что нет. Но они способны получать и обосновывать данные, касающиеся представлений и эмоциональных реакций людей, связанных с вопросами справедливости" [58, с. 282]. Они могут изучать поведение людей и выявлять, каким образом феномен справедливости связан с их представлениями, чувствами и действиями на индивидуальном и групповом уровнях.

В 1960 - 70-е гг. теоретики эквивалентной справедливости делали основной акцент на исследовании стремления индивидов максимизировать свои кратковременные или долговременные эгоистические интересы. Для 1970 - 80-х гг. характерно изучение преимущественно процедурной справедливости. В 1980 - 90-е гг. интерес исследователей постепенно смещался на выявление относительной важности для людей дистрибутивной и процедурной справедливости в различных социокультурных контекстах, и в последние 4 - 5 лет обозначилась тенденция расширения предметной тематики исследований в данной области.

Как показал проведенный анализ, структура феномена справедливости многоаспектна и многомерна. В этой связи для исследователей, важен выбор более адекватной теоретико-методологической основы, которая могла бы служить интеграционной базой, учитывающей комплексность изучаемого феномена и возможность использования соответствующего исследовательского инструментария. Как показывают последние обзоры современных тенденций развития кросскультурных исследований [7] и исследования по социальному мышлению личности [1, 2], такой теоретико-методический потенциал содержит в себе теория социальных представлений С. Московичи. Она, во-первых, позволяет расширить методические возможности изучения феномена справедливости: отойти от классического эксперимента и больше опираться на методы опроса в естественных условиях и словесных ассоциаций с последующим проведением контент-анализа, кластерного анализа и других методов математической обработки данных; во-вторых - комплексно подойти к изучению обыденных представлений о справедливости, вызывающих у исследователей в последнее время повышенный интерес [3 - 6, 9 - 13].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Абульханова-Славская К. А. Российский менталитет: кросскультурный и типологический подходы // Российский менталитет. Вопросы психологической теории и практики. М.: ИП РАН, 1997. С. 7 - 37.

2. Абульханова-Славская К. А. Социальное мышление личности // Современная психология: состояние и перспективы исследований. Социальные представления и мышление личности. М.: ИП РАН, 2002. С. 88 - 104.

3. Воловикова М. И., Соснина Л. М. Этнокультурное исследование представлений о справедливости (на примере молдаван и живущих в Молдове цыган) // Вопросы психологии. 2001. N 2. С. 85 - 94.

4. Голынчик Е. О., Гулевич О. А. Обыденные представления о справедливости // Вопросы психологии. 2003. N 5. С. 80 - 93.

5. Гулевич О. А. Направления изучения представлений о справедливости//Вопросы психологии. 2003. N 3. С. 123 - 132.

6. Гулевич О. А., Голынчик Е. О. Условия выбора норм дистрибутивной справедливости // Психол. журн. 2004. N 3. С. 53 - 60.

7. Емельянова Т. П. Кросс-культурная психология: проблемы и тенденции развития // Психол. журн. 2004. N 1.С. 61 - 69.

8. Лейнг К., Стефан У. Еж. Социальная справедливость с точки зрения культуры // Психология и культура/Под ред. Д. Мацумото. СПб: Питер, 2003. С. 599 - 655.

9. Соснин В. А., Збанкэ Л. М. Проблема социальной справедливости и межэтнические конфликты // Этническая психология и общество. М.: Старый сад, 1997. С. 156 - 164.

10. Соснина Л. М., Воловикова М. И. Личностные представления о справедливости (результаты пилотажного исследования) // Индивидуальный и групповой субъекты в изменяющемся обществе (К 110-летию со дня рождения С. Л. Рубинштейна): Тезисы докладов. М.: ИП РАН, 1999. С. 154 - 155.

11. Соснина Л. М., Воловикова М. И. Принцип системности при проведении этнопсихологического исследования представлений о справедливости // Современная психология: состояние и перспективы. Тезисы докладов на юбилейной научной конференции ИП РАН, 28 - 29 января 2002 года. М., 2002 .Т. 1.С. 238 - 240.

12. Соснина Л. М. Формирование представлений о категории справедливости: западная и восточная культурные парадигмы // Современная психология: состояние и перспективы исследований. Ч. 4. М.: ИП РАН, 2002. С. 244 - 255.

13. Старикова Е. Н. К вопросу о соотношении обыденных и научных представлений о справедливости // Известия алтайского государственного университета. 2002. N 2 (24). С. 33 - 36.

14. Adams J.S. Inequity in social exchange // Advances in experimental social psychology/Ed. L. Berkowitz. V. 2. N.Y.: Academic Press, 1965.

15. Adams J.S., Rosenbaum W.B. The relationship of worker productivity to cognitive dissonance about wage inequities//J. of Applied Psychology. 1962. V. 46. P. 161 - 164.

16. Austin W., WalsterE. Equity with the world: An investigation of the transrelational effects equity and inequity // Sociometry. 1975. N 38. P. 474^96.

17. Brams S. J., Taylor A.D. Fair division: From cake-cutting to dispute resolution. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1996.

18. BrocknerJ. et al. Cross-cultural variation in the interactive relationship between procedural fairness and out-come favorability: the case of self-construal // Administrative Science Quaterly. 2000. V. 45. P. 138 - 159.

19. Clayton S., Opotow S. Justice and identity: Changing perspectives on what is fair. // Personality and Social Psychology Review. 2003. V. 7. N 4. P. 298 - 310.

20. Darley J. M., Pittman T.S. The psychology of compensatory and retributive justice // Personality and Social Psychology Review. 2003. V. 7. N 4. P. 324 - 336.

21. Deutch M. Equity, equality and need: What determines which value will be used as basis of distributive justice? //J. of Social Issues. 1975. V. 31. P.137 - 150.

22. Exline JJ. et al. Forgiveness and justice: A research agenda for social and personality psychology // Personality and Social Psychology Review. 2003. V. 7. N 4. P. 337 - 348.

23. FolgerR. Distributive and procedural justice: Combined impact of "voice" and improvement on experienced inequity // J. of Personality and Social Psychology. 1977. V. 35. P. 108 - 119.

24. Folger R. Emerging Issues in the Social Psychology of Justice // The sense of Injustice: Social Psychological Perspectives/Ed. R. Folger. N.Y. L.: Plenum Press, 1984. P. 1 - 23.

25. Frankena W.K. The concept of social justice // Social Justice. N.Y, 1962.

26. Greenberg J., Cohen R.L. Equity and justice in social behavior. N.Y.: Academic Press, 1982.

27. Greenberg J. On the Apocryphal Nature of Inequity Distress // The sense of Injustice: Social Psychological Perspectives / Ed. R. Folger. N.Y. L.: Plenum Press, 1984. P. 167 - 188.

28. Hamilton V.L., Sanders J. Everyday justice: Responsibility and the individual in Japan and the United States. New Haven, CT: Yale, 1994.

29. Havinghurst C, Neugarten B. American Indian and white children. Chicago: University of Chicago Press, 1955.

30. Homans G.C. Social behavior. Its elementary forms. N.Y.: Harcout Braces World, 1961.

31. Kagan E., Lamb F. The Emergence of Morality in Young Children. Chicago: University of Chicago Press, 1990.

32. Kolberg L. The psychology of moral development. San Franc: Harper and Row, 1985.

33. Lerner M. J. The justice motive in human relations // The justice motive in social behavior: Adapting to times of scarcity and change. N.Y.: Plenum Press, 1981.

34. Lerner M. J. The justice motive in social behavior // J. of Social Issues. 1975. N 31. P. 1 - 19.

35. Leung K. Some determinants of reactions to procedural models for conflict resolution: A cross-national study // J. of Personality and Social Psychology. 1987. V. 53. P. 898 - 908.

36. Leung K., Early C., Lind A. Cultural collectivism and work attitudes: An empirical study in the U.S. and Hong Kong. Paper presented at the 22-d International Congress of Applied Psychology. Kyoto, 1990.

37. Leung K., Li W. Psychological mechanism of process control effects // J. of Applied Psychology. 1990. V. 75. P. 613 - 620.

38. Leung K., Lind E.A. Procedural justice and culture: Effects of culture, gender and investigator status on procedural preferences // J. of Personality and Social Psychology. 1986. V. 50. P. 1134 - 1140.

39. Leung K., Morris M.W. Justice through the lens of culture and ethnicity // Handbook of law and social sciences: Justice / Eds. J. Sanders, V.L. Hamilton. N. Y.: Plenum Press, 2001. 343 - 378.

40. Leung K., Stephan W.G. Perceptions in injustice in inter-cultural reactions // Applied and Preventive Psychology. 1998.V.7.P.195 - 205.

41. Leung K., Stephan W.G. Conflict and injustice in inter-cultural reactions: Insights from the Arab-Israeli and Si-no-British disputes // Political psychology: Cultural and cross-cultural perspectives/Eds. J. Duckitt, S. Renshon. London, 2000. P. 128 - 145.

42. Lickona T. Research of Piajet's Theory of Moral Development // Moral development and behavior / Ed. T. Lickona. N.Y.: Hold, 1976. P. 219 - 240.

43. Lind E.A., Early P.C. Procedural Justice and Culture // International Journal of Psychology. 1992. V. 27. N 2. P. 227 - 242.

44. Lind E.A., Kulik C. et al. Justice and outcomes in inter-organizational dispute resolution. N.Y.: American Bar Foundation, 1991.

45. Lind E. A., Mac Coun R. J. et al. In the edge of the beholder: Tort litigants evaluations of their experiences in the civil justice system // Law and Society Review. 1990. N 24. P. 953 - 996.

46. Lind E. A., Tyler T.R. The social psychology of procedural justice. N.Y. - L.: Plenum Press. 1988.

47. Mark M.M. Justice in the aggregate: The perceived fairness of the distribution of income. Northwestern: Northwestern University, 1980.

48. Mikula G., Wenzel M. Justice and Social Conflict // International Journal of Psychology. 2000. V. 35. N 2. P. 126 - 135.

49. Miller J.G. et al. Perceptions of social responsibilities in India and The United States: Moral imperatives or personal decisions? // J. of Personality and Social Psychology. 1990. N 58. P. 33 - 47.

50. Montada L. Developmental Changes in Concepts of Justice // Justice and Social Interaction: experimental and theoretical contributions from psychological research / Ed. G. Mikula. Bern, Stuttgart, Vienna: Huber, 1980.

51. Morris M. W. et al. Incorporating perspectives from inside and outside: Synergy between amic and etic research on culture and justice // Academy of Management Review. 1999. V. 24. P. 781 - 796.

52. Noizick R. Anarchy, state, and Utopia. N.Y.: Basic Books, 1974.

53. Rabinowitz V.C. et al. Fairness and Effectiveness in Premediated Helping // The sense of Injustice: Social Psychological Perspectives/Ed. R. Folger. N.Y. L.: Plenum Press, 1984.

54. Rawls L. A. Theory of Justice. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1971.

55. Reis H.T. The Multidimensionality of Justice // The sense of Injustice: Social Psychological Perspectives/Ed. R. Folger. N.Y. L.: Plenum Press, 1984.

56. Rodin J. et al. Intrinsic motivation for control: Fact or fiction // Applications of personal control. Hillsdale / Eds. A. Baum, J.E. Singer. N.Y.: Erlbaum, 1980.

57. Skitka L. J. Of different minds: An accessible identity model of justice reasoning // Personality and Social Psychology Review. 2003. V. 7. N 4. P. 286 - 297.

58. Skitka L.J., Crosby F. J. Trends in the Social Psychological Study Justice // Personality and Social Psychology Review. 2003. V. 7. N 4. P. 282 - 285.

59. Thibaut J.W., Kelley H.H. The Social Psychology of groups. N.Y.: Wiley, 1959.

60. Triandis H.C. Culture and Conflict // International Journal of Psychology. 2000. V. 32. N 2. P. 145 - 152.

61. Tyler T.R. Why people obey the law: Procedural justice, legitimacy, and compliance. N.Y. CT: Yale, 1991.

62. Tyler T.R., bind E.A. A relational model of in groups // Advances in Experimental Social psychology / Ed. M. Zanna. 1993. N 25.

63. Wicklund R.A. Objective self-awareness // Advances in experimental Social Psychology / Ed. L. Berkowitz. N.Y.: Academic Press, 1975. V. 8.

JUSTICE STUDIES TENDENCIES IN FOREIGN SOCIAL PSYCHOLOGY

L. M. Sosnina

Research assistant of IP RAS, Moscow

Theoretical and methodological analysis of justice problem is conducted. The approaches to the phenomenon in question are reviewed; the main kinds of justice and criteria of just distribution are marked out and described. The analysis of J. Adams classical theory of equivalent justice and the main tendencies in studies on the basis of this theory are presented. The questions of justice motivation multidimensionality, its study in cross-cultural researches and further investigation prospects are discussed.

Key words: justice, distributive and procedural justice, justice criteria, multidimensionality of justice motivation, social and cultural determination.

ФЕНОМЕН АНТИЦИПАЦИОННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ КАК ПРЕДМЕТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Автор: Н. П. НИЧИПОРЕНКО, В. Д. МЕНДЕЛЕВИЧ

Н. П. Ничипоренко*, В. Д. Менделевич**

* Кандидат психологических наук, доцент кафедры медицинской и общей психологии Казанского государственного медицинского университета, Казань

** Доктор медицинских наук, профессор, заведующий кафедрой медицинской и общей психологии, там же

На основе обобщения имеющихся в психологии исследований классифицированы подходы к изучению антиципации. Раскрывается содержание понятия "антиципационная состоятельность" в связи с базовыми общепсихологическими категориями (свойство, способности, психический процесс, деятельность, отношение, установка). Описаны виды антиципационных способностей.

Ключевые слова: антиципация, прогнозирование, способности, антиципационная состоятельность, прогностическая компетентность, подходы к исследованию антиципации, развитие антиципационных способностей.

К настоящему времени в пространстве психологического знания проведено большое число исследований антиципации и прогнозирования в различных направлениях - общепсихологическом, медицинском, психолого-педагогическом, онтогенетическом. Широта, разнообразие и огромное количество эмпирического материала требуют обобщения и обусловливают необходимость создания целостной концепции антиципационных способностей. Актуальной является проблема согласования интерпретаций результатов в различных исследованиях антиципации, не опровергая и не доказывая преимущества той или иной теории. Речь идет о стремлении выстроить скорее единую, нежели единственно верную концептуальную схему, способную описать феноменологию, закономерности функционирования, условия формирования и распада антиципационных способностей личности. Данная статья представляет собой попытку реализовать идею координации, коммуникации, диалога различных подходов, не претендуя на создание очередной конкурирующей теории.

Целью настоящей работы является психологический анализ феномена антиципационных способностей личности в системе деятельности и социальных отношений. В соответствии с этим поставлены следующие задачи: 1) определить содержание понятия "антиципационная состоятельность" личности, проанализировав его связи с другими общепсихологическими категориями; 2) классифицировать и охарактеризовать основные подходы к изучению антиципационных способностей; 3) выделить и описать виды антиципационных способностей; 4) определить перспективные направления в изучении проблемы антиципационных способностей личности.

ПОНЯТИЕ АНТИЦИПАЦИОННОЙ СОСТОЯТЕЛЬНОСТИ В СИСТЕМЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ

Исторически и методологически исходной в нашем исследовании является категория антиципации. Под антиципацией мы вслед за Б. Ф. Ломовым понимаем способность субъекта действовать и принимать решения с определенным временно-пространственным упреждением в отношении ожидаемых, будущих событий [16, с. 5]. Согласно этой дефиниции, содержание понятий "антиципация" и "антиципационные способности" совпадает, благодаря чему в большинстве психологических контекстов эти категории употребляются как тождественные и взаимозаменяемые. Под антиципационной состоятельностью (прогностической компетентностью) понимается способность личности с высокой вероятностью предвосхищать ход событий, прогнозировать развитие ситуаций и собственные реакции на них, действовать с временно-пространственным упреждением [23, с. 99]. Таким образом, антиципационная состоятельность характеризует определенный уровень развития антиципационных способностей в системе личности. В этом смысле "состоятельность" близка по значению к "компетентности" и в большинстве случаев эти термины - "антиципационная состоятельность" и "прогностическая компетентность" - являются идентичными. Вследствие такого отождествления мы считаем возможным дать следующие контекстуальные комментарии к сформулированному определению: антиципационная состоятельность - это

* свойство личности, ее устойчивая характеристика, определяющая уровень развития антиципационных способностей;

* способность эффективно осуществлять деятельность прогнозирования в отношении явлений объективного и субъективного порядка;

* сформированная система определенных знаний и действий, обеспечивающих эффективное прогнозирование;

* система прежде всего внутренних средств построения и регуляции прогностической активности;

* определенное "состояние" и характеристика системы внутренних ресурсов личности, обеспечивающих успешность прогностической деятельности. К ним относятся конституционально обусловленные свойства (особенности нервной системы и темперамента), когнитивные ресурсы (познавательные процессы, формально-логический и социальный интеллект), аффективный, волевой и поведенческий потенциалы личности.

Рассмотрим связи понятия "антиципационная состоятельность" с другими общепсихологическими категориями в нескольких значимых аспектах. В качестве логических оснований для дальнейшего рассуждения воспользуемся системой базовых психологических категорий: "способности", "свойство личности", "психический процесс", "установка", "деятельность", "отношение" [10, 28, 37,45].

Аспект первый. Ближайшей родовой категорией для антиципационной состоятельности выступает категория способности. В традиционном понимании способностей [45] это означает, что изучаемый феномен относится к категории устойчивых индивидуально-психологических свойств (или качеств) личности, формирующихся на основе задатков и определяющих успешность в том или ином виде деятельности. Деятельностью, адекватной проявлению и формированию антиципационной состоятельности, считается прогностическая деятельность.

Антиципационная состоятельность как способность имеет когнитивную природу. Антиципация высших уровней (речемыслительного и коммуникативного - по Б. Ф. Ломову) является интеллектуальной способностью и поэтому может быть описана как трехкомпонентная структура. С этой целью мы позволили себе экстраполировать на предмет данного исследования представления М. А. Холодной [52] о структуре интеллекта и представить архитектуру антиципационных способностей (но только речемыслительного и коммуникативного уровней) в единстве когнитивного, метакогнитивного и интенционального компонентов. Когнитивный уровень прогностической компетентности детерминирован формально-логическим интеллектом - степенью развития мыслительных действий и характеристиками познавательных процессов восприятия, памяти, мышления, воображения. Операциональный состав когнитивного компонента антиципационной состоятельности практически не зависит от характера (содержания) прогностической задачи и представляет собой совокупность умственных действий установления причинно-следственных связей, реконструкции и преобразования представлений, выдвижения и анализа гипотез, планирования (собственно прогнозирование в терминологии Л. А. Регуш). Метакогнитивный компонент обеспечивает распознавание и (или) постановку прогностической задачи, формирование цели прогноза, осознанное протекание и коррекцию деятельности прогнозирования, рефлексию антиципационных процессов. Интенциональный компонент связан с потребностно-мотивационными и смысловыми характеристиками личности и обусловливает особенности функционирования антиципационных способностей в той или иной сфере - прогнозирование житейских ситуаций, в профессиональной деятельности, в социальном взаимодействии, в решении мыслительных задач и т.д.

Аспект второй. Заметим, что антиципационная состоятельность существует как свойство (качество) личности, но становится актуальной, проявляется, разворачивается как психический процесс. Очень точно процессуальную сущность способности определил С. Л. Рубинштейн: "...ядро способности - это не усвоенная, не автоматизированная операция, а те психические процессы, посредством которых эти операции, их функционирование регулируется, качество этих процессов" [37, с. 229]. В этом смысле наиболее удачно процессуальную сущность антиципации "схватывает" категория вероятностного прогнозирования [51].

Аспект третий. Антиципационная состоятельность, проявленная в виде произвольной, осознанной и целенаправленной активности, имеет статус деятельности и соответственно может быть проанализирована с точки зрения структуры деятельности с описанием ее мотивов, целей, задач, действий. В этом направлении выполнены эксперименты А. В. Брушлинского [9], раскрывшие закономерности связи мышления и прогнозирования, а также более позднее исследование и теоретический анализ прогностической деятельности, проведенные Л. А. Регуш [35].

Аспект четвертый. Касается не столько антиципационной состоятельности, сколько самого феномена антиципации. Рассмотреть его подробно не позволяет формат данной работы, но и умолчать о нем было бы непозволительно. Это не вполне проясненный вопрос о соотношении понятий "антиципация" и "установка". И в том, и в другом понятии речь идет о предварительной готовности к тем или иным событиям [16, с. 5; 49, с. 25]. Более того, для изучения антиципации часто используются методы, возникшие и традиционно применявшиеся для исследования установки (например, иллюзия Шарпантье, задачи Лачинса и др.). В некотором смысле общими являются критерии, выбранные для классификации уровней установки [5] и уровней антиципации [16], так или иначе связанные со структурой деятельности. В этой области необходимо четкое разграничение дефиниций и, если так можно выразиться, "дифференциальная диагностика" по ряду проблем, требующих сопоставления содержательных аспектов и сущности обозначенных феноменов.

И наконец, аспект пятый. Антиципационная состоятельность определенным образом формирует отношение к будущему, является инструментом взаимодействия субъекта с будущим и в этой связи может быть идентифицирована как форма познания будущего. Согласно определению В. Н. Мясищева, психологические отношения человека представляют собой целостную систему индивидуальных избирательных, сознательных связей личности с различными сторонами действительности и имеют огромное значение для развития способностей человека [28, с. 16]. Эта методологическая позиция предопределяет необходимость анализа антиципационных способностей человека в системной связи с его потребностями, мотивами и личностными качествами.

Безусловно важным является вопрос о детерминантах антиципационных способностей личности. В методологическом плане мы придерживаемся идеи "параллельной" детерминации психических явлений, сформулированной А. В. Юревичем: "... понять и объяснять психику можно только рассматривая ее одновременно и как порождение социума, и как функцию нейронов, и как многообразие нашего феноменального мира ... Основные виды детерминации психического - физиологическая (физическая), феноменологическая (внутрипсихическая) и социальная - практически не перекликаются друг с другом и плохо выстраиваются в единую систему детерминации" [57, с. 23 - 24]. И в соответствии с этой идеей мы говорим о полидетерминированности антиципационных способностей личности, добавив, пожалуй, еще и ситуационные факторы.

ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ АНТИЦИПАЦИОННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ В ПСИХОЛОГИИ

Обобщая имеющиеся работы в зависимости от использующихся методологических и объяснительных схем, можно выделить следующие подходы к исследованию антиципационных способностей.

Основополагающим во многих отношениях является структурно-уровневый подход к исследованию антиципации, выполненный в традициях отечественной психологической школы и представленный в монографии Б. Ф. Ломова, Е. Н. Суркова [16]. Не было бы ошибкой квалифицировать эту фундаментальную работу в более широком контексте как реализацию деятельностного подхода, однако подобный взгляд не столь ярко фиксирует уровневую специфику организации антиципационных процессов и их системный характер. Подвергнув тщательному анализу имеющиеся на тот момент исследования, авторы определили антиципацию как форму опережающего отражения действительности, охватывающую широкий круг проявлений когнитивной, регулятивной и коммуникативной функций психики, на всех уровнях фило- и антропогенеза, обратив особое внимание на многомерность феномена антиципации [17].

Основы психофизиологического подхода к исследованию антиципации заложены в трудах П. К. Анохина [3] и Н. А. Бернштейна [8]; более поздние изыскания в этой области связаны с именами В. М. Русалова [38], Д. А. Ширяева [55], Т. Ф. Базылевич [6]. Здесь внимание исследователей сфокусировано на природных предпосылках и нейрофизиологических механизмах антиципационных способностей. Подробнейший анализ исследований в этой области приведен в монографии Д. А. Ширяева [55]. В числе современных работ хотелось бы назвать исследования антиципации в связи со сбалансированностью корково-подкорковых процессов и слабостью следовых процессов [39]; особенностями ориентировочной реакции [31]; характеристиками "потенциалов антиципации" при решении вероятностно-прогностических задач [6]. Наличие нейро- и психофизиологических коррелятов антиципации, специфичных именно для данного вида активности, уже давно позволяет исследователям говорить об антиципационных способностях личности как о самостоятельном феномене, который невозможно без потери содержания редуцировать к другим психическим явлениям.

Когнитивно-поведенческий подход к исследованию антиципации развивается в основном зарубежными авторами: Дж. Брунером, У. Найссером [29], Д. Миллером, Ю. Галантером, К. Прибрамом [25]. При описании антиципации как когнитивного или информационного процесса в контексте этого подхода используются понятия вероятностного ожидания, схемы, гипотезы, предвосхищающей (антиципирующей) схемы. Подробный аналитический обзор данных концепций приведен в работах Б. Ф. Ломова, Е. Н. Суркова [16], А. Г. Асмолова [5]. К данному направлению можно отнести и отечественные исследования (см. [11, 24]). Легко согласиться с мнением, что язык когнитивной психологии релевантен для описания внутреннего строения, микроструктуры и механизмов антиципационной активности. К примеру, удобной в этом плане является категория ментальной репрезентации как внутренней формы существования картины мира и возможных будущих событий, целей, планов - "виртуальных" объектов субъективной реальности. В ряде контекстов понятия "ментальная репрезентация" и "антиципирующая схема" отождествляются [29].

Исследования предвосхищающего поведения, выполненные с позиций генетического подхода, имеют богатую историю и на данный момент представляют интенсивно развивающуюся область. Закономерности развития антиципации в раннем онтогенезе продолжают интересовать современных исследователей. Ярким примером тому являются работы Е. А. Сергиенко. Ее эксперименты позволили сформулировать основные направления в развитии антиципации на первом году жизни - совершенствование избирательности в отражении внешних воздействий и пространственно-временное упреждение событий при взаимодействии со средой [40, с. 3], благодаря чему уже к 6 - 7 месяцам эффекты антиципации выражены в произвольном выборе оптимальной стратегии решения задачи, в изменении избирательности, отражающей развитие представлений о некоторых закономерностях существования предметного и социального окружения [41].

Исследования различных видов прогностической деятельности (целеполагание, предвидение, планирование) в дошкольном, младшем школьном и подростковом возрасте представлены в работах А. Ю. Акопова, Т. К. Чмут, Л. Г. Лысюк, Л. Элькониновой, И. Н. Кондратьевой, Л. А. Регуш, Л. И. Переслени, Л. А. Рожновой. Согласно этим исследованиям, способность самостоятельно ставить цели возникает в два-три года [18]; предвидение начинает развиваться в шесть лет [56]; на этот возраст приходится начало формирования прогнозирования с опорой на последовательность сигналов, когда дети начинают учитывать поступающую информацию в своем поведении и принятии решения [2]. Вербальное планирование своей деятельности наблюдается у первоклассников, а третьеклассники способны следовать своему плану, удерживая его в уме [14]. К оценке вероятности различных факторов дети переходят в возрасте 8 лет, к 12 - 15 годам рассматривают реально существующее в настоящий момент как частный случай потенциально возможного [54]. Есть исследования особенностей прогностической деятельности в связи с успешностью школьного обучения и задержками психического развития детей младшего и дошкольного возраста [31]. "Многочисленные наблюдения онтогенеза позволяют утверждать, что механизм антиципации, способность ребенка активно предвосхищать формируется лишь после 11 - 13 лет" [50, с. 125].

Большие скачки в развитии прогнозирования наблюдаются при переходе от младшего школьного возраста к подростковому и от подросткового к юношескому: с 9 - 10 лет устанавливаются причинно-следственные связи, при переходе от 14 - 15 лет к 17 - 18 годам ведущим становится понимание вероятностной природы прогноза [34]. Таким образом, исследования, которые мы сочли возможным отнести к генетическому подходу, раскрывают закономерности развития антиципационных способностей в онтогенезе в направлении усложнения структуры и возникновения новых уровней прогностических способностей.

Клинический подход к изучению антиципационных процессов оформился достаточно давно и на сегодняшний день объединяет огромное число разноплановых исследований тех или иных форм прогнозирования в условиях психической и соматической нормы и патологии. Наиболее исследованы на сегодняшний день антиципационные способности при шизофрении [51, 58], органических нарушениях [46], остеохондрозе [13,33], неврозах и неврозоподобных состояниях [12, 20 - 22, 26, 30, 43], эпилепсии [42], расстройствах личности [48]. Искажения антиципационной деятельности при наличии той или иной патологии отмечают все авторы, но наиболее интересны особенности нарушений прогнозирования в зависимости от конкретного заболевания. Так, при шизофрении нарушена опора на вероятностную структуру прошлого опыта, поэтому больные с большей легкостью, чем здоровые люди, извлекают из прошлого опыта маловероятные ассоциации и редко делают успешные высоковероятные прогнозы [51]. У пациентов с невротическими расстройствами прогностическая некомпетентность имеет статус преморбидного фактора [20 - 22], наблюдается снижение антиципационных способностей по всем параметрам (временному, пространственному, личностно-ситуативному), склонность к моновариантному типу прогнозирования, предпочтение благоприятных исходов; как следствие такие люди подвержены обидам, разочарованиям, кризисам, обладают низкой стрессоустойчивостью [20]. Исследования неврологов показывают, что нарушения способности преднастройки, готовности прогнозировать и просчитывать вероятность предстоящих событий относятся к числу ведущих факторов в этиологии неврозов и остеохондрозов [33], а низкая личностно-ситуативная антиципационная состоятельность сопряжена с ранним развитием (до 30 лет) шейного и поясничного остеохондроза [13]. Исследования, выполненные казанскими клиническими психологами и психиатрами в русле сформулированной В. Д. Менделевичем антиципационной концепции неврозогенеза, констатировали ряд интересных закономерностей распада антиципационной деятельности при различных видах психической патологии. Так, при эпилепсии прогнозирование строится по моновариантному типу, снижены временная и личностно-ситуативная прогностическая компетентность; испытуемые с психастеническим и тревожно-фобическим синдромами склонны к поливариантному прогнозу, т.е. планируют большое количество возможных исходов события, но делают это некачественно, мало учитывая их вероятность, плохо прогнозируют социальные ситуации и поведение других людей [42]. Истерические личности не способны структурировать время, не запоминают ошибочные прогнозы, предпочитают прогнозировать только радостные события и благоприятные исходы; личности с шизоидными расстройствами отличаются моторной неловкостью и испытывают трудности экстраполяции конкретного жизненного опыта в силу высокой концентрации на внутреннем мире; эмоционально-неустойчивые ригидны и малоуспешны в предвидении коммуникативных ситуаций; при параноидных расстройствах подозрительность и эгоцентризм обусловливают склонность к негативным прогнозам и нечувствительность к иным вариантам исхода, кроме собственного [48].

Деятельностный подход к исследованию прогнозирования и смежных феноменов реализован в исследованиях большинства отечественных психологов: Б. Ф. Ломова, Е. Н. Суркова, А. В. Брушлинского, А. Г. Асмолова, А. К. Осницкого, Л. А. Регуш. Характерной чертой этого подхода является использование в качестве описательных средств категориального аппарата и объяснительных схем теории деятельности. Авторы стремятся удерживать в поле внимания два ракурса, рассматривая прогнозирование как самостоятельную деятельность и включая антиципационные процессы в формат той или иной деятельности (например, перцептивной деятельности [16, 40], мышления [9,47], педагогической деятельности [35]). Л. А. Регуш определяет прогнозирование как познавательную деятельность, целью которой является получение прогноза, а продуктом -знание о будущем [35]. Достаточно подробно когнитивные механизмы процессов прогнозирования в контексте педагогической деятельности изучены в серии исследований, выполненных в русле данной концепции [15, 19, 32, 44, 53].

Ситуационный подход к исследованию прогнозирования представлен Л. Росс, Р. Нисбетт [36]. Достойно признания внимание авторов книги к проблемам предсказания социальной реальности обычными людьми в повседневной жизни. Эти вопросы в более широком контексте затрагивают фундаментальные проблемы соотношения обыденного и научного знания. Предсказуемость человеческого поведения социальными психологами и обычными людьми - феномен, обусловленный не только и не столько субъективными интерпретациями, личностными диспозициями, объективными закономерностями, но и множеством ситуационных факторов, действие которых способно изменить с точностью до наоборот очевидные и научно обоснованные прогнозы. "Иными словами, люди часто делают правильные предсказания на основе ошибочных убеждений и ущербных прогностических стратегий" [36, с. 41]. Рассматривая человеческое поведение в традициях школы К. Левина как функцию личности и ситуации, Л. Росс, Р. Нисбетт показали огромную роль социального контекста и параметров конкретной ситуации в предвидении и детерминации событий.

В заключение обзора концепций отдельно обозначим акмеологический подход к изучению антиципационных процессов высшего порядка, связанных с личностным развитием, самопроектированием и жизненным планированием. В этих исследованиях авторы не ставили специальной задачи изучения антиципационных способностей, но попытки раскрыть закономерности психического развития личности взрослого человека так или иначе затрагивают эту проблему. В концепции жизненной стратегии К. А. Абульхановой-Славской антиципация является необходимым компонентом смыслообразования (планирование будущего), ответственности (предвидение последствий своих действий), организации времени жизни (опережающее и своевременное планирование): "жизненная стратегия в общем виде - это постоянное предвидение в соответствие своей личности характера и способа своей жизни" [1, с. 67]. В своих исследованиях феномена мудрости Л. И. Анцыферова использует экспериментальные задачи "на планирование жизни", решение которых требует от испытуемых антиципационной активности; таким образом, прогностическая компетентность личности оказывается необходимым условием развития и одним из критериев человеческой мудрости [4].

Подводя итог обзору литературы в области изучения антиципационных способностей и связанных с ними явлений, мы выражаем надежду, что предложенная классификация исследовательских подходов, с одной стороны, задает довольно широкое контекстуальное поле, в котором могут быть найдены разные грани феномена антиципации, а с другой - позволяет структурировать широкий спектр разноплановых работ.

ВИДЫ АНТИЦИПАЦИОННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ

Взяв за основу различные критерии классификации, можно выделить следующие виды антиципационной состоятельности¹ : неспецифическая и специфическая, житейская и профессиональная, непроизвольная (нецеленаправленная) и произвольная (целенаправленная), осознаваемая (рефлексивная) и неосознаваемая (интуитивная).

1. В зависимости от содержания деятельности можно выделить неспецифическую (общую) и специфическую (специальную) антиципационную состоятельность. Неспецифическая антиципационная состоятельность относится к разряду общих способностей, имеет "наддеятельностный" характер, функционирует во многих различных по сложности видах деятельности - от перцептивной активности, моторики, речемыслительной деятельности вплоть до построения личностью жизненных планов, стратегий и смыслов. Путь развития общей антиципационной состоятельности состоит в формировании абстрагированного от специфики разнообразных видов деятельности обобщенного неспецифического умения прогнозировать наступление и ход событий. Аккумулируя в себе элементарные предпосылки и прогностические действия, общая антиципационная состоятельность обеспечивает их использование субъектом при решении конкретной прогностической задачи. Таким образом, общая антиципационная состоятельность в основном определяется качеством метакогнитивных функций, обеспечивая мониторинг (сканирование), регуляцию, управление и коррекцию работы системы отдельных прогностических процессов.

Специальные антиципационные способности связаны с содержательным составом той или иной деятельности и характером решаемых задач. Специфика антиципационных способностей есть не что иное, как операциональная модификация их когнитивного компонента под влиянием метакогнитивного и интенционального опыта. В зависимости от доминирующей формы психического отражения - это антиципация сенсомоторного, перцептивного уровней, антиципация на уровне представлений, речемыслительный (вербально-логический) и коммуникативный уровень антиципации в классификации Б. Ф. Ломова, Е. Н. Суркова [16]; прогнозирование в мышлении [9, 47]. По критерию содержания прогнозируемой ситуации - пространственная, временная, личностно-ситуативная антиципационная состоятельность [23]; планирование жизненного пути [4]; прогнозирование явлений внешней (физической) реальности, социальной действительности, феноменов внутреннего мира и др.

2. В зависимости от способа формирования и оснований прогноза можно говорить о житейской и профессиональной прогностической компетентности.

Житейская прогностическая компетентность возникает как результат социализации и адаптации индивида к окружающему миру. В ее основе лежат: бытовая картина мира, стереотипы, индивидуальный опыт, наблюдательность, знания в той или иной области. Общественные традиции, обряды, уклад жизни, наблюдения в виде примет и суеверий - концентрированное выражение "народной мудрости", используемое человеком для уменьшения неопределенности и прогнозирования тех или иных событий и их исходов. Наиболее распространенные механизмы формирования различных действий (умений) в обычной житейской практике основаны на повторении ребенком некоторого образца (модели) поведения, предъявляемого взрослым. При этом объяснение и понимание субъектом того, почему именно так надо делать, как правило, оказываются неполными; остаются за кадром и признаки ситуации, которая потребовала прогноза, т.е. инициировала прогностическую деятельность взрослого. Этим существенно ограничивается внутренняя активность ребенка в плане распознавания ситуаций, требующих построения прогноза, и постановки прогностических задач - именно та активность, которая адекватна формированию антиципационной состоятельности. В результате важнейшие метакогнитивные компоненты прогностической компетентности не получают достаточного развития, хотя применительно к ряду различных житейских ситуаций этот способ будет приемлемым, оптимальным, или единственно возможным.

При этом широкий спектр профессий подразумевает наличие антиципационной состоятельности в перечне профессионально важных качеств. Профессиональная прогностическая компетентность необходима в деятельности психолога, педагога, медика, ученого, социального работника, чиновника и предпринимателя, представителей властных структур, сотрудников спецслужб, правоохранительных органов и др. Профессиональная прогностическая компетентность базируется на научной картине мира и специальных знаниях, является предметом целенаправленного формирования в процессе подготовки профессионала.

3. В зависимости от уровня волевой регуляции процессов прогнозирования можно говорить о произвольной (целенаправленной) и непроизвольной антиципации. Произвольное прогнозирование имеет статус деятельности и характеризуется целенаправленностью, определенной системой мотивов, требует постановки (или принятия) прогностической задачи, включает конкретную систему действий и операций. Для описания этого вида антиципационных способностей идеально подходит категориальный аппарат теории деятельности, представленной исследованиями Б. Ф. Ломова [17], А. В. Брушлинского [9], О. К. Тихомирова [47], Л. А. Регуш [35]. Практически все имеющиеся эксперименты начинались с того, что перед испытуемыми ставилась задача, требующая предсказания и формулировки прогноза.

Непроизвольная антиципационная активность обслуживает преимущественно элементарные формы опережающего психического отражения на уровнях ощущений, восприятия, участвует в регуляции психомоторных актов, построении и осуществлении движений [3, 8]. Многие текущие события оказываются спрогнозированными непроизвольно и при подтверждении прогноза воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, ожидаемое, закономерное явление: "это должно было случиться", "я так и знал", "что и требовалось доказать". К непроизвольным формам антиципационной активности в обыденной жизни относятся феномены предчувствия, предвкушения, предречения, интуиции, догадки; говоря простым языком, непроизвольная антиципация есть не что иное, как "нюх". Так же, как в отношении произвольной и непроизвольной памяти, непроизвольная антиципационная активность в ряде обстоятельств и при определенных условиях оказывается эффективнее произвольной. Не будем также забывать, что интуиция является продуктом хорошо усвоенного и оперативного знания, встроенного в неосознаваемые структуры индивидуального опыта.

4. В зависимости от степени осознаваемости процесса прогнозирования антиципационную состоятельность можно подразделить на осознаваемую (рефлексивную) и неосознаваемую. Степень осознанности антиципационной активности есть функция от уровня антиципации, формы психического отражения и рефлексии как свойства субъекта. Осознаваемость и роль рефлексии в процессах антиципации возрастают от субсенсорного к речемыслительному и коммуникативному уровням; прогнозирование в мышлении требует гораздо большей осознанности по сравнению с перцептивной деятельностью.

Так, субсенсорный уровень обеспечивает неосознаваемые нервно-мышечные преднастройки движений, необходимых для выполнения предстоящих действий. Антиципация на сенсомоторном, перцептивном уровнях и уровне представлений соответственно решает задачи элементарного временно-пространственного опережения стимула, преобразования перцептивного поля и определяет предсказуемость временно-пространственной среды. Она осуществляется в основном в неосознаваемом плане и "освобождает" сознание для решения более важных задач, возникающих в ходе деятельности [16]. Речемыслительный (уровень преимущественно интеллектуальных операций) и коммуникативный уровни антиципации требуют интегративного взаимодействия психических процессов и рефлексии, хотя и могут содержать неосознаваемые интуитивные компоненты.

Аналогичным образом осознаваемость антиципационной активности возрастает в зависимости от формы психического отражения. В экспериментах А. В. Брушлинского было установлено, что детерминация мысленного предвосхищения отлична от детерминации менее сложных процессов, регулируемых на основе обратных связей. "Всякое мышление есть прогнозирование, но не наоборот, т.е. не всякое прогнозирование есть мышление" [9, с. 312]. Основное отличие состоит в том, что предвосхищение на физиологическом и элементарных психологических уровнях, в отличие от мысленного прогнозирования, всегда предполагает резкое, дизъюнктивное разделение управляющих и управляемых компонентов [там же, с. 310].

По критериям осознанности и произвольности проходит демаркационная линия между антиципацией как более широкой по объему категорией, прогнозированием и предчувствием. Термин "прогнозирование" используется в контекстах, подразумевающих сознательность, преднамеренность и целенаправленность опережающего отражения. К этой категории относятся феномены научного предвидения [7], вероятностного прогнозирования [51], прогнозирования как познавательной деятельности [35], мышления как прогнозирования [9]. Предчувствие же - феномен, отличающийся от прогнозирования характеристиками неосознаваемости и непроизвольности.

Предложенная схема задает достаточно широкие классы с недостаточно четкими границами, и при необходимости ее строгость и детализация могут быть усилены за счет введения дополнительных критериев, связанных с конкретными характеристиками продуктивности антиципационной деятельности. Например, можно говорить о долгосрочном и краткосрочном планировании, общих и детализированных прогнозах, моно-, нормо- и поливариантном прогнозировании и т.д.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В проблемном поле, задающем перспективы изучения антиципационных способностей личности, на сегодняшний день являются новыми и актуальными исследования антиципационных способностей коммуникативного уровня, в контексте общения и взаимодействия с объектами социальной действительности, "... изучение человека прежде всего в его связях с людьми" [27, с. 230]. В современной отечественной психологии задача построения общепсихологической теории общения имеет статус фундаментальной, острой, но, к сожалению, пока нерешенной проблемы [10, с. 167]. В нашем контексте здесь могут быть определены следующие темы: какое место занимает прогностическая компетентность в структуре личности и социальных отношений, каковы личностные, когнитивные и социальные детерминанты антиципационной состоятельности, как, какими способами люди прогнозируют будущее, что представляют собой условия и механизмы развития прогностической компетентности в различные периоды взрослости, каковы закономерности распада антиципационной деятельности в патологии.

ВЫВОДЫ

1. Исследования антиципации в психологии имеют длительную историю и могут быть классифицированы с позиций структурно-уровневого, психофизиологического, когнитивно-поведенческого, генетического, деятельностного, клинического, акмеологического подходов.

2. Антиципационная состоятельность - свойство личности, ее устойчивая характеристика, определяющая уровень развития антиципационных способностей, конкретное "состояние" системы внутренних ресурсов индивида, обеспечивающих успешность прогностической деятельности в отношении явлений объективного и субъективного порядка.

3. Понятие антиципационной состоятельности входит в систему общепсихологических категорий и может быть проанализировано как свойство личности, как способность, как психический процесс и как деятельность. В зависимости от ракурса прогностическая компетентность, включенная в различные связи и отношения с другими понятиями, открывает свои новые свойства и проявления.

4. В зависимости от специфичности, оснований прогноза, уровня произвольности и осознанности можно выделить следующие виды антиципационной состоятельности: специфическая и неспецифическая, житейская и профессиональная, произвольная и непроизвольная, осознаваемая (рефлексивная) и неосознаваемая (интуитивная).

5. Актуальной и малоисследованной областью на сегодняшний день является проблема антиципации коммуникативного уровня, требующая разработки общепсихологической теории общения и изучения антиципационных способностей во взаимодействии человека с социальной действительностью.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Абульханова-Славская К. А. Стратегия жизни. М.: Мысль, 1991.299 с.

2. Акопов А. Ю. Сравнительное изучение прогнозирующей деятельности дошкольников, взрослых и больных шизофренией // Вопросы психологии. 1983. N3. С. 97 - 101.

3. Анохин П. К. Очерки по физиологии функциональных систем. М.: Наука, 1975. 115 с.

4. Анцыферова Л. И. Мудрость и ее проявления в разные периоды жизни человека // Психол. журн. 2004. Т. 25. N 3. С. 17 - 24.

5. Асмолов А. Г. По ту сторону сознания. Методологические проблемы неклассической психологии. М.: Смысл, 2002. 480 с.

6. Базылевич Т. Ф. К проблеме задатков прогностических способностей // Психол. журн. 1994. Т. 15. N 6. С. 90 - 99.

7. Бауэр А., Эйхгорн В. и др. Философия и прогностика: Пер. с нем. М.: Прогресс, 1971. 424 с.

8. Берншпгейн НА. Очерки физиологии движений и физиологии активности. М.: Медицина, 1966. 349 с.

9. Брушлинский А. В. Мышление и прогнозирование (логико-психологический анализ). М., 1979. 230 с.

10. Василюк Ф. Е. Методологический анализ в психологии. М.: Смысл, 2003.

11. Вероятностное прогнозирование в деятельности человека / Под ред. И. М. Фейгенберга, Г. Е. Журавлева. М.: Наука, 1977. 391 с.

12. Громова Ч. Р. Сравнительное изучение антиципационных способностей у детей с невротическими расстройствами и их родителей: Дисс.... канд. психол. наук. Казань, 2003. 109 с.

13. Демакина О. В. Особенности формирования клинических проявлений остеохондроза поясничного отдела позвоночника в зависимости от параметров антиципационной деятельности пациента: Дисс.... канд. мед. наук. Казань, 2004. 150 с.

14. Кондратьева И. Н. Планирование своей деятельности младшими школьниками // Вопросы психологии. 1990. N 4. С. 47 - 55.

15. Лежнина Л. В. Взаимосвязь наблюдательности будущих педагогов и успешность их эмпирических прогнозов: Автореф. дисс. ... канд. психол. наук. СПб., 1995.

16. Ломов Б. Ф., Сурков ЕМ. Антиципация в структуре деятельности. М., 1980. 279 с.

17. Ломов Б. Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М.: Наука, 1999. 350 с.

18. Лысюк Л. Г. Эмпирическая картина становления продуктивного целеполагания у детей 2 - 4 лет // Вопросы психологии. 2000. N 1. С. 58 - 67.

19. Махова И. Ю. Зависимость успешности прогнозирования в педагогической деятельности от активности студентов: Автореф. дисс. ... канд. психол. наук. Л., 1989. 18 с.

20. Менделевич В. Д. Антиципационные механизмы неврозогенеза // Психол. журн. 1996. Т. 17. N 4. С. 107 - 115.

21. Менделевич В. Д., Мухаметзянова Д. А. Антиципационные особенности психической деятельности детей, страдающих неврозами // Социальная и клиническая психиатрия. 1997. N 2. С. 31 - 36.

22. Менделевич В. Д., Плещинская В. Т. Невротические мнестические феномены в структуре антиципационных механизмов неврозогенеза // Российский психиатрический журнал. 1997. N 1. С. 18 - 21.

23. Менделевич В. Д., Соловьева С. Л. Неврозология и психосоматическая медицина. М.: МЕДпресс-информ, 2002. 608 с.

24. Ментальная репрезентация: динамика и структура. М.: Изд-во "ИП РАН", 1998. 320 с.

25. Миллер Д., Галантер Ю., Прибрам К. Планы и структура поведения. М., 2000. 228 с.

26. Мухаметзянова Д. А. Клинические особенности формирования невротических расстройств у детей в зависимости от антиципационных параметров психической деятельности: Автореф. дисс.... канд. мед. наук. Казань, 1998.

27. Мясищев В. Н. Личность и неврозы. Л., 1960. 426 с.

28. Мясищев В. Н. Психология отношений. Избр. психол. труды / Под ред. А. А. Бодалева. М. Воронеж, 1995. 356 с.

29. Найссер У. Познание и реальность: смысл и принципы когнитивной психологии. М., 1981.

30. Павленко В. Н. Нарушение целевой структуры деятельности и самооценка у больных неврозом и психопатией: Автореф. дисс.... канд. психол. наук. Харьков, 1985.

31. Переслени Л. И., Рожнова Л. А. Психофизиологические механизмы формирования прогноза // Психологический журнал. 1991. Том 12. N 5. С. 51 - 59.

32. Полетаева Н. А. Исследование метода диагностики способности к прогнозированию педагогических явлений: Автореф. дисс. ... канд. психол. наук. СПб., 1991.

33. Попелянский Я. Ю. Неврозы и остеохондрозы самые распространенные мультифакториальные болезни человека // Вертеброневрология. 1992. N 2. С. 22 - 26.

34. Регуш Л. А. Структура и возрастная динамика способности к прогнозированию // Психол. журн. 1981. Т. 2. N5. С. 106 - 115.

35. Регуш Л. А. Психология прогнозирования: способность, ее развитие и диагностика. Киев, 1997. 88 с.

36. Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии / Пер. с англ. В. В. Румынского; под ред. Е. Н. Емельянова, В. С. Магуна. М.: Аспект Пресс, 2000. 429 с.

37. Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. М.: Педагогика, 1973. С. 220 - 235.

38. Русалов В. М., Кошман С. Л. Дифференциально-психологический анализ интеллектуального поведения в вероятностной среде. М.: Наука, 1980. 115 с.

39. Рябчикова Н. А., Подьячева Е. В., Томиловская Е. С., Шульговский В. В. Роль межполушарной нейродинамики в процессе вероятностного прогнозирования // Журнал высшей нервной деятельности. 1999. N 4. С. 600 - 609.

40. Сергиенко Е. А. Антиципация в раннем онтогенезе человека: Дисс. ... докт. психол. наук в форме научного доклада. М., 1997. 138 с.

41. Сергиенко Е. А. Антиципация как принцип развития. М., 1997.

42. Скиданенко Т. В. Пограничные психические расстройства при эпилепсии и их взаимосвязь с антиципационными особенностями психической деятельности: Автореф. дисс. ... канд. мед. наук. Казань, 2003. 18 с.

43. Солженкин В. В., Носков Г. Г. Экспериментально-психологическое исследование прогнозирования больных неврозами // Журнал невропатологии и психиатрии. 1985. N 12. С. 1833 - 1837.

44. Сомова Н. Л. Диагностика способности к прогнозированию (методика и ее стандартизация): Автореф. дисс.... канд. психол. наук. СПб., 2002.

45. Теплое Б. М. Избранные труды: в 2 т. М., 1985. Т. 1. С. 15 - 41.

46. Тихомиров О. К. Нарушения программирования активного поиска у больных с поражением лобных долей мозга // Лобные доли и регуляция психических процессов. М., 1966.

47. Тихомиров О. К. Психология мышления: Учеб. пособие для студ. высш. учебн. заведений. М: Академия, 2002. 288 с.

48. Узелевская А. Э. Взаимосвязь прогностической (антиципационной) компетентности с клиническими формами, выраженностью и степенью компенсации личностных расстройств: Автореф. дисс. ... канд. мед. наук. Казань, 2002. 25 с.

49. Узнадзе Д. Н. Психология установки. СПб: Питер, 2001.416 с.

50. Ушаков Г. К. Пограничные нервно-психические расстройства. М., 1987.

51. Фейгенберг И. М. Нарушения вероятностного прогнозирования при шизофрении // Шизофрения и вероятностное прогнозирование. М., 1973. С. 5 - 19.

52. Холодная М. А. Психология интеллекта: парадоксы исследования. М. -Томск, 1997. 392 с.

53. Черанева Е. К. Развитие способности к социально-перцептивному предвидению у студентов будущих учителей: Автореф. дисс. ... канд. психол. наук. СПб., 2002.

54. Чмут Т. К. Оценка детьми вероятности событий в ходе поиска // Вопросы психологии. 1975. N 3. С. 103 - 110.

55. Ширяев Д. А. Психофизиологические механизмы вероятностного прогнозирования. Рига, 1986. 142 с.

56. Эльконинова Л. Возрастная характеристика предвидения в мышлении дошкольников // Вопросы психологии. 1987. N 2. С. 33 - 39.

57. Юревич А. В. Интеграция психологии: утопия или реальность? // Вопросы психологии. 2005. N 3. С. 16 - 28.

58. Ямпольский Л. Т. Сравнительный анализ адаптивного поведения здоровых и больных шизофренией: Дисс. ... канд. психол. наук. М., 1974.

ANTICIPATION ABILITIES PHENOMENON AS A SUBJECT OF PSYCHOLOGICAL RESEARCH

N. P. Nichiporenko*, V. D. Mendelevich**

* PhD, assistant professor of medical and general psychology chair, Kazan State Medical University, Kazan

** M.D., professor, head of medical and general psychology chair, the same place

Based on summarizing of existing psychological researchers approaches to anticipation study are classified. The content of "anticipation opulence" notion in light of basic psychological categories (property, ability, psychological process, activity, relations, and attitude) is revealed. Types of anticipation abilities are described.

Key words: anticipation, prediction, abilities, anticipation opulence, prognostic competence, anticipation abilities development.

ГЕНЕТИЧЕСКИЕ И СРЕДОВЫЕ ФАКТОРЫ ПОВЕДЕНЧЕСКИХ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ ТРУДНОСТЕЙ У БЛИЗНЕЦОВ ПОДРОСТКОВОГО ВОЗРАСТА

Автор: Е. Д. ГИНДИНА, С. Б. МАЛЫХ, М. М. ЛОБАСКОВА

Е. Д. Гиндина*, С. Б. Малых**, М. М. Лобаскова***

* Кандидат психологических наук, старший научный сотрудник лаборатории возрастной психогенетики ПИ РАО, Москва

** Доктор психологических наук, зав. лабораторией возрастной психогенетики ПИ РАО, Москва

*** Старший преподаватель кафедры психологии развития факультета психологии и педагогики УдГУ, Ижевск

Проведено близнецовое исследование роли генотипа и среды в формировании индивидуальных различий поведенческих и эмоциональных проблем в подростковом возрасте. Выборку составили 250 пар близнецов (11 - 17 лет). Сопоставлены оценки трех групп респондентов (подростков, родителей и учителей). Показано, что такие свойства, как замкнутость, соматические жалобы и агрессивность у подростков, формируются под влиянием генетических факторов и факторов среды, специфичных для каждого подростка. Индивидуальные различия тревожности/депрессии и социальной дезадаптации связаны с влиянием общих средовых факторов и средового опыта, специфичного для каждого подростка. Индивидуальные особенности внимания/гиперактивности формируются под влиянием генетических, обще- и индивидуально-средовых факторов. Выявлены значимые половые различия в наследуемости свойств внимания/гиперактивности и делинквентности у подростков.

Ключевые слова: моно- и дизиготные близнецы, подростки, эмоциональные и поведенческие проблемы, генотип, среда.

Современное состояние социально-экономических и экологических условий развития подростков во всем мире неблагоприятно отражается на их психическом здоровье. Растет число детей, которым необходима специализированная психологическая помощь. Неудивительно, что в этой связи особенно актуален вопрос о природе происхождения нарушений психического развития, роли наследственных и средовых факторов в формировании эмоциональных и поведенческих проблем в подростковом возрасте. Прояснение этого вопроса важно как для повышения эффективности терапии психических расстройств, так и для определения группы риска, в которой возможно проведение профилактических мероприятий.

Исследование природы индивидуальных различий психологических характеристик имеет почти вековую историю. В основном эти работы посвящены анализу этиологии индивидуальных различий темперамента, когнитивных и личностных характеристик человека, в то время как природа индивидуальных особенностей отклоняющегося поведения и нарушений развития исследована значительно меньше.

В целом, результаты, полученные зарубежными исследователями, свидетельствуют о том, что генетические факторы являются важной детерминантой развития поведенческих и эмоциональных проблем в детском и подростковом возрасте [18, 26, 42, 44]. Генетическими факторами обусловлена стабильность эмоциональных и поведенческих проблем [12, 40, 53]. Было показано, что сочетанные симптомы тревоги и депрессии [23,24], а также агрессивности и делинквентности [14] определяются общим набором генов.

Значение факторов индивидуально-специфической среды (усиливающей несходство членов одной семьи) показано практически во всех исследованиях: около 50% дисперсии предрасположенности к эмоциональным и поведенческим проблемам объясняется индивидуально-специфическим опытом. Однако вклад факторов общей среды (т.е. всей совокупности негенетических факторов, которые делают сравниваемых родственников похожими) менее значим, чем влияние индивидуальной среды. В ряде исследований, в которых изучалась тревожность у близнецов 7 - 16 лет, вклад этого фактора не был обнаружен [17, 30,47], в то время как в других исследованиях продемонстрировано, что от 25 до 35% вариативности тревожности объясняется средовыми факторами [17, 23, 24]. В лонгитюдном исследовании шкалы интернализации родительской формы опросника Ахенбаха (Лист наблюдения за поведением ребенка - Child Behavior Checklist (CBCL)) [2] голландских близнецов от 3 до 12 лет [12, 53] факторы общей среды отсутствовали в три года, но играли важную роль в старших возрастах.

Анализ результатов исследований показывает, что роль генетических и средовых факторов в формировании эмоциональных и поведенческих проблем зависит от пола, возраста и этнической принадлежности испытуемых. Например, в работах, выполненных на американской выборке, наследуемость индивидуальных особенностей экстернализации и интернализации была низкой (12 - 34%) у детей 2 - 3 лет [42,43] и достаточно высокой (37 - 57%) у 7 - 15-летних [18, 43]. В то же время в исследованиях 2 - 3-летних детей в Нидерландах [49, 51, 54] наследуемость двух общих синдромов оказалась намного выше (49 - 77%), чем в американских исследованиях. В норвежском исследовании наследуемость показателей по шкале интернализации уменьшалась от дошкольного к школьному возрасту [26]. В то же время в американском исследовании двух групп респондентов (8 - 11 и 12 - 16 лет) более высокие показатели наследуемости проблем экстернализации были получены в старшей возрастной группе только у девочек [44].

Следует отметить, что в большинстве работ рассматриваются отдельные типы поведенческих и эмоциональных проблем (например, агрессивность, депрессивность) и достаточно редко проводится совместный анализ всего спектра поведенческих и эмоциональных проблем [18,43,49, 51].

Анализ данных литературы показал, что психогенетические работы, в которых для диагностики подростка используются оценки нескольких экспертов, практически отсутствуют. Очевидно, что использование множественных источников информации, например оценок нескольких групп респондентов (матерей, отцов, учителей и самих подростков), необходимо для того, чтобы получить целостную картину поведения и эмоционального состояния ребенка. Вместе с этим мета-анализ данных исследований с применением разных опросников свидетельствует о том, что корреляции оценок разных экспертов достаточно низки [5]. Данные генетических исследований позволяют прояснить причины расхождения этих оценок [9, 11, 13, 28, 29, 52, 53]. В настоящее время большинство близнецовых исследований поведенческих и эмоциональных проблем проведено на материале родительских и подростковых оценок. Однако использование в качестве экспертной группы учителей может существенно повысить точность диагностики, так как они сравнивают поведение ребенка с большей референтной группой детей и предоставляют информацию о его поведении в классе, в ситуации взаимодействия со сверстниками (например, [16, 31,48]). Родители же, наоборот, обычно наблюдают детей дома и во взаимодействии с другими членами семьи. Кроме того, результаты эмпирических исследований свидетельствуют, что учительские оценки проблем поведения являются наиболее надежными предикторами качества адаптации ребенка [56].

К сожалению, подобные исследования на российской выборке не проводились. Результаты же многочисленных зарубежных исследований не обязательно справедливы для России: каждая страна представляет собой относительно независимую популяцию (т.е. частота встречаемости различных генов в ней иная, чем в других популяциях) и обладает неповторимыми историческими, социально-экономическими и культурными особенностями. Соответственно баланс генетических и средовых факторов в изменчивости психологических признаков в разных странах и культурах может различаться.

Гипотезы исследования:

1. Соотношение наследственных и средовых факторов в индивидуальных различиях поведенческих и эмоциональных трудностей в подростковом возрасте определяется характером этих трудностей и зависит от пола подростков.

2. Оценка каждого эксперта (подростка, родителя и учителя), предоставляющего информацию о поведении подростка, включает в себя как общий для всех экспертов, так и уникальный для каждого из них компоненты. Уникальный компонент оценки эксперта связан со спецификой взаимодействия каждого эксперта с подростком. Несоответствие между оценками экспертов является в большой степени следствием того, что каждый из них предоставляет информацию, которая доступна только ему.

Цель настоящего исследования состоит в оценке роли генотипа и среды в формировании поведенческих и эмоциональных особенностей у российских подростков на материале оценок трех групп экспертов - родителей, подростков и учителей. Для достижения целей нашего исследования предполагалось решить следующие задачи:

1. Подбор методического инструментария и проверка психометрических характеристик родительской, учительской и подростковой форм опросника Ахенбаха.

2. Исследование поведенческих и эмоциональных трудностей у близнецов подросткового возраста с помощью родительской, учительской и подростковой форм опросника Ахенбаха.

3. Анализ причин расхождения родительских, учительских и подростковых оценок поведенческих и эмоциональных проблем у подростков.

4. Изучение соотношения наследственных и средовых факторов в вариативности поведенческих и эмоциональных проблем у подростков.

5. Исследование половых различий в природе поведенческих и эмоциональных проблем у детей подросткового возраста.

МЕТОДИКА

Испытуемые. В исследовании приняли участие 490 близнецов в возрасте от 11 до 17 лет (М = 13.85; SD = 0.20), из них 97 пар монозиготных - МЗ (49 пар девочек и 48 пар мальчиков), 70 пар однополых дизиготных - ДЗ (40 пар девочек и 30 пар мальчиков), 57 пар разнополых дизиготных близнецов. Зиготность близнецов определялась по опроснику, заполненному родителями близнецов. В случаях, когда результаты заполнения опросника не позволяли определить зиготность близнецов с достаточной степенью надежности, зиготность устанавливалась по результатам генотипирования ДНК (использовалась комбинация пяти высокополиморфичных маркеров: D8S67, UT532, GipC, SMSI, HumF13A 01).

Методический аппарат. Для оценки поведенческих и эмоциональных особенностей подростков использовались три формы опросников Т. Ахенбаха, предназначенные для заполнения родителями, учителями и подростками [2 - 4]. Методика основана на эмпирических данных (включая клинические) и измеряет степень отклонения различных типов детского поведения от популяционных норм.

Родительская форма методики (Child Behavior Checklist - CBCL) [2]¹ состоит из двух частей, первая из которых включает 20 вопросов, касающихся в основном образа жизни ребенка (занятий спортом, внешкольных увлечений, участия в различных кружках и секциях, домашних обязанностей, школьной успеваемости, форм и качества общения с членами семьи и другими детьми). Вопросы первой части сгруппированы в три шкалы компетентности (активности, социальной и школьной компетентности), оценки по которым суммируются в балл общей компетентности. Вторая часть опросника содержит 118 стандартизированных утверждений относительно степени выраженности тех или иных поведенческих и эмоциональных проблем у ребенка в течение последних шести месяцев и два открытых вопроса ("другие физические проблемы" и "другие проблемы"). В соответствии с результатами факторного анализа данных опросника, вопросы второй части структурированы в восемь специфических шкал: "Замкнутость", "Соматические проблемы", "Тревожность/депрессия", "Социальная дезадаптация", "Трудности мышления", "Трудности внимания/гиперактивность", "Делинквентность", "Агрессивность" и две обобщающие, интегральные шкалы "Интернализация" и "Экстернализация". На основе всех утверждений опросника (за исключением двух) подсчитывается "Общий балл проблемности" детского поведения, представляющий собой общий индекс количества и степени выраженности проблем.

Подростковая форма методики (Youth Self-Report - YSR) [4] предназначена для заполнения подростками 11 - 18 лет и состоит из двух частей, аналогичных форме для заполнения родителями. Из 118 формулировок проблем YSR 103 соотносятся с формулировками из CBCL. Остальные 16 пунктов - социально желательные утверждения, с которыми соглашаются большинство подростков.

Форма отчета для учителей (The Teacher Report Form - TRF) [3] содержит демографические вопросы, вопросы об адаптивном поведении (усидчивости, поведении в школе, обучаемости, счастья) и академической успеваемости ребенка, а также список 118 специфических проблем, большинство из которых соотносится с родительской формой опросника, а некоторые адаптированы к школьной среде. Форма заполняется учителями и другими взрослыми, знакомыми с ребенком в контексте школы (администраторами, педагогами, воспитателями, логопедами).

В данной работе были проанализированы шкалы эмоциональных и поведенческих проблем трех форм опросника.

Статистический анализ данных. Анализ описательных статистик проводился с помощью пакета SPSS (12.0). Влияние переменных пола и возраста на оценки по шкалам опросников тестировались при помощи аппарата дисперсионного анализа (ANOVA). Определялось отклонение каждого уровня фактора ANOVA от других уровней (например, отклонение средней оценки по шкале агрессивности в группе 10 - 11-летних детей от средних оценок в группах 12 - 13, 14 - 15 и 16 - 17-летних подростков). В выборке близнецов эффекты анализировались отдельно в двух подгруппах, в каждую из которых вошел один из двух близнецов пары. Поскольку проводилось большое количество сравнений, учитывались только эффекты, значимые на уровне р < 0.01 в обеих подгруппах близнецов.

Генетический анализ. Для оценки влияния наследственных и средовых факторов на эмоциональные и поведенческие проблемы использовались методы структурного моделирования (программа Мх [36]). Подбор моделей проводился на материале данных пяти групп близнецов: мальчиков МЗ, мальчиков ДЗ, девочек МЗ, девочек ДЗ и разнополых ДЗ близнецов.

Для совместного анализа оценок трех групп экспертов (родителей, подростков и учителей) тестировались три многомерные модели - биометрическая, психометрическая и модель установки эксперта [28, 49, 52]. В биометрической модели дисперсии и ковариации трех оценок разделяются на два компонента: (1) общую дисперсию, разделяемую всеми экспертами (понимается как консенсус между экспертами); и (2) уникальную дисперсию, не разделяемую тремя группами экспертов (понимается как информация, уникальная для каждого из экспертов). В этой модели постулируется, что дисперсия, общая для трех оценок, определяется общим набором генов и факторов среды, а дисперсия, уникальная для каждого эксперта, связана с уникальными генетическими и средовыми факторами. Эта модель предполагает, что эксперты сообщают не только общую для них, разделяемую всеми экспертами информацию, но и ценную, уникальную информацию, на основании которой могут быть получены оценки вклада генетических и средовых факторов.

Рис. Психометрическая модель для родительских, учительских и подростковых оценок поведенческих и эмоциональных нарушений. Измеряемые переменные обозначены прямоугольниками, латентные - кругами. Двунаправленные стрелки - корреляционные связи между латентными переменными. Согласно стандартной теории биометрической генетики, МЗ близнецы полностью разделяют общие (для групп экспертов) и уникальные (для групп экспертов) генетические влияния (г =1.0). ДЗ близнецы разделяют только половину общих и уникальных генетических влияний (г = 0.5). МЗ и ДЗ близнецы полностью разделяют общие и уникальные общесредовые влияния (г = 1.0). Дисперсии всех латентных переменных приравнены к единице. Модель состоит из двух частей. Верхняя часть модели содержит общий фактор психических нарушений, охватывающий разделенную всеми экспертами дисперсию. А1_С , С1_С и Е1_С (1 - первый близнец) представляют генетические, общесредовые и индивидуально-средовые оценки общего фактора, который отражает предрасположенность к психическим проблемам. Однонаправленные стрелки -f_m , f_t , f_c - факторные нагрузки оценок каждого респондента на общий фактор. Нижняя часть (под измеряемыми переменными) содержит уникальные для каждого респондента факторы, влияющие на дисперсию признака. Например, для родительских оценок - уникальные генетические (А2_т , где т обозначает родительские оценки), уникальные общесредовые (С1_т ) и уникальные индивидуально-средовые (Е1_т ) факторы. Однонаправленные стрелки (или пути) - предполагаемые эффекты латентных переменных, влияющие на измеряемые переменные (например, путь ас_т представляет эффект общих генетических факторов, влияющий на родительские оценки поведенческих и эмоциональных нарушений).

Психометрическая модель предполагает, что генетические и средовые факторы, влияющие на дисперсию, общую для трех групп экспертов, влияют на оценки экспертов не напрямую, а скорее на каждую из трех оценок через общий латентный фактор (рисунок). Данный фактор представляет собой общую для всех экспертов дисперсию, отражающую индивидуальные различия в предрасположенности к проблемам поведения, которая наблюдается всеми экспертами. Другими словами, эта модель выделяет консенсус между экспертами из оценки дисперсии каждого эксперта и таким образом представляет оценку проблем, общую для всех экспертов. Психометрическая модель является более лаконичной, чем биометрическая, поскольку она оценивает меньшее количество параметров.

Модель эффекта установки эксперта разделяет дисперсии и ковариации оценок трех групп экспертов на три компонента: (1) надежную вариативность черты, свободную от эффекта установки эксперта и разделяемую всеми экспертами (понимается как надежный консенсус между экспертами);

(2) эффект установки эксперта - коррелированные между близнецами ошибки каждого эксперта;

(3) ошибка измерения - остаточная часть дисперсии, некоррелированная между близнецами. В противоположность биометрической и психометрической моделям, модель установки эксперта предполагает, что только дисперсия, общая для всех экспертов, является ценной и информативной. Модель постулирует, что надежная, общая для экспертов часть дисперсии связана с действием общего набора генетических и средовых факторов. Оставшаяся часть дисперсии объясняется ненадежностью и разделяется на компонент, связанный с влиянием установки эксперта, и компонент, связанный с ошибкой измерения. Модель установки эксперта - самая лаконичная из трех моделей, поскольку позволяет оценивать меньшее количество параметров.

После подбора модели, наиболее соответствующей данным, на втором этапе тестировалась необходимость учета половых различий в структуре фенотипической дисперсии исследованных признаков. Для этого с полной моделью половых различий последовательно сравнивались три редуцированные модели: модель "общих эффектов", модель "шкалы" и "нулевая модель", предполагающая отсутствие половых различий [37].

Полная модель половых различий позволяет (1) оценить размер вклада генетических и средовых факторов в фенотипическую дисперсию у мальчиков и девочек и (2) определить, влияет ли один и тот же набор генов или факторов общей среды на вариативность исследованного признака у мальчиков и девочек. В качестве переменных, влияющих на латентный фенотип близнеца женского и мужского пола, модель включает специфичные для женского и мужского пола аддитивные генетические (А/ и Am), неаддитивные генетические (D/ и Dm), общесредовые (Cf и Cm) и индивидуально-средовые (Ef и Ет) эффекты. Кроме того, моделируется параметр генетического сходства в группе разнополых близнецов, (параметр J): корреляция между генетическими факторами в парах разнополых ДЗ близнецов не фиксируется на уровне 0.5 (как для ДЗ близнецов), а может варьировать в пределах от 0.5 до -0.5.

Для однополых пар ДЗ близнецов корреляции аддитивных и неаддитивных генетических эффектов фиксированы (а = 0.5 для аддитивных генетических эффектов). Эта корреляционная структура предполагает, что генетические эффекты представляют собой общие наборы генов, влияющих на признак у мальчиков и девочек; однако, поскольку коэффициент j не фиксирован, размер общих эффектов может отличаться у мальчиков и девочек. Значимые оценки их эффектов свидетельствуют, что набор генов, который влияет на признак у мальчиков, не идентичен набору генов, влияющему на тот же признак у девочек.

Модель "общих эффектов" предполагает наличие только количественных различий в структуре фенотипической дисперсии между полами. В данной модели генетическая корреляция между разнополыми близнецами приравнивается к 0.5. В результате только те генетические влияния, которые являются общими для мужчин и женщин, объясняют фенотипическую дисперсию и ковариацию. Несмотря на то что гены могут быть те же самые, сила их эффекта может варьировать между полами. Эта редуцированная модель может быть сравнена с полной моделью половых различий на основе теста разницы в ч² с одной степенью свободы. Модель оценивает шесть параметров.

Разведение полной модели половых различий и модели "общих эффектов" возможно на основе анализа ковариации разнополых ДЗ близнецов; если эта ковариация достоверно ниже, чем теоретически ожидаемая на основе генетических эффектов, общих для обоих полов, то имеются свидетельства специфичных для пола эффектов. Другими словами, редуцированная модель без этих эффектов не должна соответствовать данным значимо хуже, чем полная модель половых различий. На основе анализа корреляций ДЗ однополых и разнополых близнецов можно предположить, играют ли роль в вариативности исследуемой характеристики эффекты, специфичные для полов. Это предположение окажется возможным, если корреляция разнополых близнецов существенно ниже корреляции однополых ДЗ близнецов.

Модель "шкалы" является гнездовой для полной модели половых различий и модели общих эффектов. В модели "шкалы" не только исключены эффекты, специфичные для пола; в ней компоненты дисперсии в группе девочек приравнены к произведению константы (k² ) и компонент дисперсии в группе мальчиков (а² f = k² a² m, (d² f = k² d² m и e² f= k² e² m). В результате стандартизированные оценки параметров модели (например, коэффициенты наследуемости) равны у представителей разных полов, хотя наблюдаются достоверные различия в нестандартизированных оценках компонент дисперсии между мальчиками и девочками. Таким образом, модель предполагает половые различия в размере дисперсий и оценивает четыре параметра. Тестирование модели "шкалы" целесообразно, когда наблюдаются достоверные различия в дисперсии между полами.

Полная модель "шкалы" может быть сравнена с полной моделью "общих эффектов" на основе теста разницы в k² с двумя степенями свободы. Аналогично модель шкалы может быть сравнена с моделью, в которой не учитываются половые различия (k² = 1.0), на основе теста разницы в ч² с одной степенью свободы.

Перечисленные модели не являются полным списком всех возможных гнездовых моделей для полной модели половых различий. В рамках каждой из этих моделей возможно тестирование значимости генетических и средовых эффектов. На последнем этапе тестировалась значимость различных компонентов дисперсии: общих и уникальных для каждого из экспертов аддитивно-генетических и общесредовых влияний. Метод максимального правдоподобия использовался для оценки параметров в генетических моделях [37,38].

Таблица 1. Внутренняя согласованность шкал проблем опросников CBCL, YSR и TRF: сравнение американской выборки стандартизации [2 - 4] и российской выборки близнецов

Примечание. В скобках приведены шкалы, которые относятся только к TRF.

РЕЗУЛЬТАТЫ И ИХ ОБСУЖДЕНИЕ

Психометрическая характеристика опросника. Полученные на близнецовой выборке показатели внутренней согласованности шкал подростковой, родительской и учительской форм опросников свидетельствуют об их надежности и в целом сопоставимы с данными, полученными на выборке стандартизации (табл. 1). Все шкалы проблем достигли адекватного уровня надежности (0.60 - 0.96). Показатели внутренней согласованности варьировали от 0.85 до 0.97 для интегральных шкал и от 0.60 до 0.95 для специфических шкал. Самые низкие показатели согласованности получены для подростковой формы опросника.

Кроссэкспертная согласованность оценок поведенческих и эмоциональных проблем разными группами экспертов (подростками, родителями и учителями) в целом соответствовала данным исследований в области детской и подростковой психологии [5]. Для всех шкал, за исключением шкалы "Трудности мышления", корреляции между оценками подростков, родителей и учителей были значимы на уровне р < 0.01 и варьировали от 0.106 до 0.440. Средние коэффициенты корреляции составили: для оценок учителей и родителей - 0.29, учителей и подростков - 0.23, родителей и подростков - 0.21. Для всех шкал опросника средняя корреляция оценок родителей и подростков - 0.24. Эти коэффициенты сравнимы со средними коэффициентами кроссэкспертных корреляций, полученными в результате метаанализа данных разных опросников, составивших: для оценок родителей и учителей - 0.27, подростков и родителей - 0.25, подростков и учителей - 0.20 [5].

Факторный анализ методом главных компонент, проведенный на материале оценок трех групп экспертов, выявил для каждой из шкал один фактор, собственное значение которого было больше 1.0. Результаты указывали, что каждая из трех экспертных оценок является валидным, но не идеальным индикатором предрасположенности к поведенческим или эмоциональным проблемам.

Описательные статистики. Сопоставление характеристик распределения родительских оценок поведенческих и эмоциональных проблем в российской выборке стандартизации и в близнецовой выборке не выявило между ними достоверных различий, за одним исключением. Так, у девочек-близнецов были значимо более высокие оценки по шкале интернализации по сравнению с их одиночно рожденными сверстницами 0(241) = -3.831; р = 0.000 [1]). Таким образом, несмотря на то, что близнецы могли подвергнуться большему количеству факторов риска, действующих в пре-, пери- и постнатальный период, эти неблагоприятные факторы не привели к возрастанию родительских оценок эмоциональных и поведенческих проблем у близнецов нашей выборки по сравнению с одиночно рожденными детьми. Исходя из того, что выраженность поведенческих и эмоциональных проблем в выборке близнецов и одиночно рожденных детей значимо не различалась, результаты близнецового исследования могут быть перенесены на популяцию одиночно рожденных детей.

Анализ половых и возрастных различий эмоциональных и поведенческих проблем, проведенный на материале средних оценок подростков, родителей и учителей, показал, что девочки получили значимо более высокие оценки по шкалам замкнутости (F(1.240) = 7.557, р = 0.006), тревожности/депрессии (F(1.240) = 15.302, р = 0.000) и интернализации (F( 1.240) = 13.234, р = 0.000), а мальчики - по шкалам нарушений внимания (F( 1.240) = 10.182, р = 0.002), делинквентности (F( 1.240) = 12.000, р = 0.001), агрессивности (F(1.240) = 12.585, р = 0.000) и экстернализации (F(1.240) = 14.200, р = 0.000). С возрастом снижался уровень выраженности социальной дезадаптации (F(4.237) = 5.412, р = 0.001), но увеличивались признаки делинквентного поведения (F(4.237) = 5.842, р = 0.001). Соматические жалобы и симптомы социальной дезадаптации значимо более выражены у 12 - 13-летних по сравнению с 16 - 17-летними подростками (t(241) = 1.179, р = 0.010). В группе 14 - 15-летних (t(241) = 1.527, р = 0.000) и 16 - 17-летних 0(241) = 1.524, p = 0.002) подростков значительно больше детей с симптомами делинквентного поведения, чем в группе 10 - 11-летних. Ни один из эффектов взаимодействия между переменными пола и возраста не был значимым.

Структурное моделирование (подбор моделей). Анализ многомерных генетических моделей² для родительских, подростковых и учительских оценок эмоциональных и поведенческих проблем подростков показал, что психометрическая модель соответствует данным лучше, чем биометрическая модель и модель установки эксперта (см. табл. 2). Согласно психометрической модели, оценка каждого эксперта (родителя, подростка и учителя) включает как общий для всех экспертов, так и уникальный для каждого из них компоненты. Исходя из того, что биометрическая модель никогда не соответствовала данным лучше, чем психометрическая модель, можно предположить, что подростки, родители и учителя оценивают одну и ту же эмоциональную или поведенческую особенность подростка. Поскольку психометрическая модель описывала данные лучше, чем модель установки эксперта, то можно говорить о том, что различия в оценках экспертов связаны не только с ошибкой и установкой в оценке экспертов (например, в результате разных критериев, норм, стандартов), но и с аспектами реального поведения (фенотипа) ребенка, уникальными для восприятия каждого из экспертов. Полученные результаты согласуются с данными американского [28] и нидерландских [11, 13, 29, 52, 53] близнецовых исследований поведенческих и эмоциональных нарушений, выполненных на испытуемых разных возрастов. Ни одна из многомерных моделей не дала адекватного описания полученных данных для шкалы общей проблемности (х² (81) = 124.074, р = 0.001).

Результаты аппроксимации психометрической модели показали, что каждая группа респондентов предоставила достаточно надежную оценку эмоциональных и поведенческих проблем подростков: факторные нагрузки оценок каждой группы экспертов на общий фактор варьировали от 0.36 до 0.63. От 13 до 40% дисперсии оценок объяснялось общим латентным фактором. Оценки экспертов определялись общим восприятием поведения подростка, однако основная часть дисперсии оценок эмоциональных и поведенческих проблем объяснялась теми аспектами поведения ребенка, которые были уникальны для каждого из респондентов. Эти уникальные аспекты восприятия объясняли 60 - 87% дисперсии шкал проблем.

Интерпретация общего латентного фактора. Оценки трех групп экспертов значимо коррелировали и включали общую для них вариативность, на что указывают результаты факторного анализа и нагрузки на латентный фактор в психометрической модели. Этот общий фактор описывает тот вариант синдрома, который наблюдается всеми экспертами и, следовательно, проявляется в разных ситуационных контекстах. Исследования показывают, что такого типа поведение, о котором сообщают несколько экспертов, выражено в экстремальном значении на кривой распределения проблемного поведения в популяции [10]. Результаты, полученные для данного фактора, важны, несмотря на относительно небольшие нагрузки каждой из трех оценок на этот фактор. Общий фактор объясняет небольшую пропорцию дисперсии каждой оценки потому, что проблемное поведение, обнаруживаемое в разных контекстах, является редким в популяции.

Интерпретация факторов, специфичных для каждого респондента. Ситуативное проблемное поведение, которое объясняло самый большой процент вариативности в каждой из трех оценок, может представлять более распространенную и менее грубую форму проблемного поведения.

В табл. 3 представлены стандартизированные оценки общих и уникальных для каждой группы экспертов компонентов фенотипической дисперсии, полученные для полной психометрической модели. Как видно из данных табл. 3, показатели наследуемости, выявленные на основе оценок всех экспертов (т.е. подростков, родителей и учителей), варьируют в зависимости от шкалы и пола подростка.

На следующем этапе тестировалась необходимость учета половых различий в структуре фенотипической дисперсии исследованных признаков и значимость различных компонентов дисперсии: общих и уникальных для каждого из экспертов аддитивных генетических влияний и влияний общей среды.

Таблица 2. Результаты подбора биометрической, психометрической моделей и модели установки эксперта для подростковых, родительских и учительских оценок

Примечание. I - биометрическая модель, II - психометрическая модель, III - модель установки эксперта. Модель, лучше других соответствующая данным, выделена полужирным шрифтом. AIC - информационный критерий Акаике (Akaike's Information Criterion) - отражает степень простоты модели. RMSEA - критерий Root Mean Square Error of Approximation - является индексом степени расхождения модели с учетом количества степеней свободы от наблюдаемой ковариационной матрицы.

В табл. 4 представлены показатели аппроксимации редуцированных психометрических моделей, лучше других описывающих данные подростковых, родительских и учительских оценок. Согласно результатам подбора моделей, качественные различия в генетических влияниях на вариативность эмоциональных и поведенческих проблем у мальчиков и девочек отсутствовали. Вероятно, набор генов, влияющих на признак у мальчиков, идентичен набору генов, влияющему на тот же признак у девочек. Однако были выявлены значимые количественные различия в соотносительном вкладе генотипа и среды в межиндивидуальную вариативность характеристик внимания/гиперактивности и делинквентности у мальчиков и девочек (табл. 4).

Анализ структуры фенотипической дисперсии общего латентного фактора оценок трех групп экспертов выявил существенное влияние генетических факторов на показатели замкнутости, соматических жалоб и агрессивности. Индивидуальные различия тревожности/депрессивности и социальной дезадаптации формируются под влиянием систематических и несистематических факторов среды. Многомерный анализ оценок двух общих синдромов - интернализации и экстернализации - в целом подтверждает данные литературы, свидетельствуя о большей степени наследуемости проблем экстернализации по сравнению с проблемами интернализации. Факторы общей среды оказывают существенное влияние на оба интегральных синдрома (60 и 80% соответственно).

Таблица 3. Стандартизированные оценки (%) вклада общих и индивидуальных генетических и средовых влияний в вариативность поведенческих и эмоциональных проблем, полученные в психометрической модели

Примечание. Приведены стандартизированные оценки общих (а² с, с² с, е² с) и уникальных (a² u, c² u, e² u) генетических и средовых влияний. Например, вариативность показателя "Агрессивность" объясняется факторами, влияющими на все три оценки (общий взгляд экспертов), и факторами, которые влияют только на подростковые, родительские или учительские оценки (уникальный компонент оценки). Вариативность подростковых оценок девочек объясняется общими факторами на: 13 (А) + 4 (С) + 5(Е) = 22%. Остальной процент дисперсии уникален для подростков: 27 (А) + 11 (С) + 40 (Е) = 78%. Показатель наследуемости агрессивного поведения девочек представляет сумму стандартизированных оценок генетических факторов, влияющих на оценки всех экспертов (13%), и генетических факторов, влияющих только на подростковые оценки (27%). Следовательно, наследуемость агрессивности по подростковым оценкам составляет 40%. Аналогично может быть определена наследуемость агрессивности девочек по родительским и учительским оценкам - 11 и 56% соответственно.

Существенное влияние генетических факторов на индивидуальные различия синдрома замкнутости согласуется с данными литературы. Умеренное генетическое влияние на синдром замкнутости было выявлено у близнецов в возрасте от 7 до 15 лет (а² = 50%), которых изучал К. Эдельброк и соавторы [18], и у близнецов в возрасте от 4 до 11 лет (а² = 40%), которых исследовал С. Шмитц с соавторами [43]. Генетические факторы могут действовать через гормональные механизмы, поскольку, как оказалось, для детей, нуждающихся в клиническом лечении, оценки синдрома замкнутости CBCL/4 - 18 и YSR являются самыми надежными предикторами уровня кортизола в крови после психологически стрессовых взаимодействий [27].

Высокий показатель наследуемости для синдрома соматических жалоб (80%) согласуется с данными близнецовых исследований, проведенных на выборках американских (51%) [18] и голландских (73%) [51] детей. Значимый вклад наследственности подтверждается сильной связью синдрома соматических проблем с показателями расстройства соматизации у других членов семьи пробанда [41].

Не было получено доказательств значимого вклада генетических факторов в вариативность общего латентного фактора тревожности/депрессивности. Индивидуальные различия объяснялись факторами систематической (80%) и индивидуальной (20%) среды. В обзоре литературы по генетике детской тревожности и депрессивности Ф. Райе с соавторами [39] сообщают о высокой вариативности получаемых исследователями показателей наследуемости тревожности и депрессии у детей (30 - 80%) по родительским оценкам. В исследованиях приемных детей не получено значимых оценок наследуемости депрессии [20, 50]. Данные о роли общей среды в формировании тревожности у детей также варьируют в разных работах [19]. В ряде исследований, в которых изучалась тревожность у близнецов 7 - 16 лет, не обнаружено вклада общей среды [17, 30, 47], в то время как в других сообщалось, что от 25 до 35% вариативности тревожности объясняется средовыми факторами [18, 23, 24]. В лонгитюдном исследовании шкалы интернализации CBCL голландских близнецов от 3 до 12 лет [12, 53] факторы общей среды отсутствовали в три года, но играли важную роль в старших возрастах.

Таблица 4. Показатели аппроксимации редуцированных психометрических моделей, лучше других описывающих данные подростковых, родительских и учительских оценок эмоциональных и поведенческих проблем

Примечание. AIC - информационный критерий Акаике (Akaike's Information Criterion) - отражает степень простоты модели. RMSEA - критерий Root Mean Square Error of Approximation - является индексом степени расхождения модели с учетом количества степеней свободы от наблюдаемой ковариационной матрицы.

Индивидуальные различия общего латентного фактора социальной дезадаптации были связаны с систематическими средовыми (96%) и индивидуальными средовыми влияниями (4%). Согласно результатам других близнецовых исследований, коэффициенты наследуемости составили 0.56 и 0.61 [18, 43]. Синдром социальной дезадаптации объединяет пункты, указывающие на незрелость и недостаток социальных навыков, он не имеет прямого аналога в DSM-IV, однако характеризуется значимой связью с диагнозом синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) и тревожным расстройством. Показатели синдрома социальной дезадаптации по оценкам матерей, отцов, учителей и самих детей характеризуются исключительной кроссэкспертной согласованностью, что было подтверждено результатами, полученными в настоящей работе.

Генетические факторы оказывали существенное влияние на сходство близнецов по проблемам внимания и гиперактивности (30% для мальчиков и 60% для девочек). Большое число исследований показало высокую наследуемость проблем, связанных с трудностями внимания и гиперактивностью. Оценка наследуемости около 75% была обнаружена в разных возрастах [40]. Согласно данным молекулярно-генетических исследований, существует ассоциация СДВГ с геном рецепторов дофамина (DRD4); менее определенными являются доказательства ассоциации с полиморфизмом гена траспортера дофамина (DAT1) [46].

Наследуемость проблем внимания и гиперактивности около 30% у девочек и 60% у мальчиков в нашей выборке подростков несколько ниже, но в целом согласуется с данными литературы. Вклад факторов общей среды в вариативность трудностей внимания оказался значимо выше в группе мальчиков (70%) по сравнению с девочками (2%) (табл. 4). Половые различия установлены в средних показателях трудностей внимания и гиперактивности: по родительским и композитным оценкам трех групп экспертов трудности внимания значимо более выражены у мальчиков по сравнению с девочками. Как следует из данных литературы, показатели синдрома трудностей внимания являются лучшими предикторами различных проблем для девочек, чем для мальчиков [7]. Эти результаты соответствуют данным о более выраженных нарушениях метаболизма мозга у девочек с диагнозом СДВГ, чем у мальчиков с тем же диагнозом [25]. Таким образом, можно предположить, что трудности внимания у девочек представляют более стабильный признак, имеющий биологические корреляты. Наши данные свидетельствуют о том, что он в меньшей степени обусловлен факторами общей среды.

Полученные результаты подтверждают существование значимых половых различий в структуре дисперсии общего латентного фактора делинквентного поведения (табл. 4). У девочек показатели делинквентного поведения в основном связаны с аддитивными генетическими факторами (52%), влияние которых незначимо в группе мальчиков. У мальчиков различия в делинквентном поведении в основном объясняются факторами общей среды (93%). Эти данные позволяют предположить, что делинквентное поведение у девочек является более стабильным признаком, в большей степени определяемым генетическими и в меньшей степени средовыми факторами. В популяционной выборке синдром делинквентного поведения оказывается лучшим предиктором контактов с полицией для девушек по сравнению с юношами [8].

Существенный вклад генетических факторов в индивидуальные различия по агрессивности в нашем исследовании (71%) согласуются с данными работ, выполненных на американских и европейских популяциях: результаты показали, что генетическими факторами обусловлен самый большой компонент фенотипической дисперсии агрессивного поведения [18, 21, 29, 43, 51, 54]. Оценка наследуемости в этих работах составила около 60%. Из метаанализа исследований агрессивного поведения, проведенного Д. Майлс и Г. Кэри [33], следует, что эффекты генотипа объясняют около 50% вариативности агрессивного поведения.

Результаты нашего исследования согласуются с данными других работ, указывающими на существенные различия в этиологии и ходе развития синдромов агрессивного и делинквентного поведения [22, 35, 57]. В ряде работ было показано, что синдром агрессивного поведения стабилен в развитии от раннего детства до зрелости, а его связь с биохимическими параметрами доказывает важность биологического фактора. Неагрессивное асоциальное поведение, в отличие от агрессивного, характеризуется меньшей временной стабильностью, более типично для подросткового возраста [35, 57] и имеет меньше биологических коррелятов. Усугубление проблем поведения в юности в основном касается синдрома делинквентного поведения, а синдром агрессивного поведения сохраняет постоянство на протяжении всех периодов развития. Данные близнецовых исследований по опросникам Ахенбаха показывают, что генетический компонент в вариативности агрессивного поведения больше (около 60%), чем в вариативности делинквентного поведения (около 30 - 40%) [15, 18, 22]. В недавнем лонгитюдном исследовании 1000 шведских близнецов стабильность агрессивного поведения по CBCL от детского (8 - 9 лет) до подросткового возраста (13 - 14 лет) объяснялась генетическими факторами. Это свидетельствует о том, что агрессивное поведение, проявляющееся в детском возрасте, представляет собой фенотип, в большей степени определяемый генетическими факторами, чем подростковая форма асоциального поведения [22].

Для большинства проанализированных в нашей работе синдромов эмоциональных и поведенческих проблем у подростков оценки влияния общей среды, полученные на основе оценок всех экспертов, выше в группе мальчиков (более 50%) по сравнению с девочками (для шкал "Трудности внимания/гиперактивность" и "Делинквентность" различия статистически значимы). Возможными средовыми факторами, повлиявшими на полученные результаты, являются наблюдаемые в российском обществе более строгие ожидания по отношению к мальчикам. Мальчики по сравнению с девочками испытывают более сильное давление в отношении высокой академической успеваемости и чаще подвергаются физическому наказанию. Эти факторы могут влиять на оценки наследуемости для различных поведенческих проблем, таких как трудности внимания/гиперактивность и делинквентность.

В последнее время во многих близнецовых исследованиях подростковой психопатологии начали изучаться половые различия в наследуемости. Во-первых, в широкомасштабном лонгитюдном близнецовом исследовании детей (8 - 16 лет) медицинским колледжем Вирджинии [17] были получены оценки наследуемости на основе материнских опросников для разных типов нарушений психического развития, в том числе тревожности (57% для мальчиков и 52% для девочек), депрессивности (65% для мальчиков и 64% для девочек), синдрома дефицита внимания и гиперактивности (75% для мальчиков и 63% для девочек), импульсивности (79% для мальчиков и 70% для девочек), расстройства поведения (61 - 74% для мальчиков и 31 - 72% для девочек) и оппозиционно-вызывающего расстройства (35% для мальчиков и 36% для девочек). За исключением оппозиционно-вызывающего расстройства, эти показатели наследуемости выше 50% и практически одинаковы у обоих полов. Во-вторых, в двух исследованиях наследуемость депрессивных симптомов по отчетам подростков, оцененных на материале Шкалы детской тревожности [24] и Опросника настроений и переживаний [39], была выше у мальчиков по сравнению с девочками. Противоположный результат получен в другой работе [44], в которой депрессия оценивалась в ходе Психиатрического интервью для детей и подростков. Однако Ф. Райе с соавторами [39] далее обнаружили, что половые различия в наследуемости депрессивных симптомов отсутствовали в данных родительских оценок. В-третьих, близнецовое исследование наследуемости симптомов расстройства поведения и злоупотребления марихуаной позволило выявить примерно одинаковые показатели наследуемости для мальчиков и девочек [34]. Наконец, результаты, указывающие на значимые влияния общей среды на индивидуальную вариативность родительских оценок по шкалам Опросника Ахенбаха, более выраженные в группе мальчиков, получены в недавнем исследовании, выполненном в Тайване на 279 парах близнецов и однополых сибсов 12 - 16 лет [32].

Таким образом, определенные выводы о половых различиях в генетических эффектах, влияющих на поведенческие и эмоциональные нарушения, пока не сделаны. Несмотря на это, половые различия обнаружены в ряде работ, поэтому их моделирование необходимо в близнецовых исследованиях. В работах, в которых половые различия в наследуемости были выявлены, направление этих различий отличалось. Так, в двух работах [24, 39] наследуемость оказалась выше для мальчиков. В то же время Дж. Силберг и коллеги [44] и П. Куо с соавторами [32] установили, что генетические факторы имели большее значение в индивидуальных различиях девочек. Многие факторы могут влиять на обнаружение половых различий, например, такие, как тип синдрома, источник информации, используемый для диагностики, и культурные различия.

ВЫВОДЫ

1. Полученные на близнецовой выборке российских близнецов показатели психометрических характеристик родительской, учительской и подростковой форм опросника Ахенбаха свидетельствуют об их надежности и в целом сопоставимы с данными, полученными на выборке стандартизации.

2. Анализ причин расхождения родительских, учительских и подростковых оценок поведенческих и эмоциональных проблем у подростков показал, что различия в оценках экспертов связаны не только с ошибкой и установкой в оценке экспертов (например, в результате разных критериев, норм, стандартов), но и с аспектами реального поведения (фенотипа) ребенка, уникальными для восприятия каждого из экспертов.

3. Выявлены значимые влияния генетических факторов на вариативность ряда поведенческих и эмоциональных проблем (замкнутости/депрессивности, соматических жалоб, трудностей внимания/гиперактивности, агрессивного поведения) у близнецов подросткового возраста на основе оценок подростков, родителей и учителей.

4. Установлено, что факторы общей среды оказывают существенный вклад в индивидуальную вариативность ряда эмоциональных и поведенческих проблем (тревожности/депрессивности, социальной дезадаптации, делинквентности, интернализации и экстернализации) в подростковом возрасте.

5. Подтверждено наличие значимых половых различий в соотносительном вкладе генотипа и среды в межиндивидуальную вариативность исследованных эмоциональных поведенческих особенностей подростков. У мальчиков индивидуальные различия трудностей внимания/гиперактивности и склонности к делинквентному поведению в основном объяснялись факторами общей среды, а у девочек - генетическими факторами.

6. Соотносительная роль наследственных и средовых факторов в формировании индивидуальных различий поведенческих и эмоциональных трудностей в подростковом возрасте определяется их вариативностью и зависит от пола подростков.

7. В ходе многомерного моделирования обнаружено, что генетические и средовые факторы, которые определяют вариативность эмоциональных и поведенческих особенностей, общую для респондентов - подростков, родителей и учителей, влияют на их оценки через общий латентный фактор. Уникальный компонент оценки каждого респондента представляет основную часть дисперсии оценки и связан со спецификой взаимодействия каждого респондента с подростком. Данная информация важна для повышения надежности диагностики поведенческих и эмоциональных проблем у подростков и правильной оценки фенотипа ребенка.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Малых С. Б., Гиндина Е. Д., Кузнецова И. В., Лобаскова М. М. Диагностика поведенческих и эмоциональных проблем у детей и подростков: стандартизация родительской формы Опросника Т. Ахенбаха на российской выборке. Психолого-педагогическое сопровождение субъектов образовательного процесса. Проблемы внедрения психолого-педагогических исследований в систему образования. Ч. 2. М.: ПЕРСЭ, 2004. С. 72 - 82.

2. Achenbach T.M. Manual for the Child Behavior Checklist/4 - 18 and 1991 Profile. Burlington, Vermont, 1991.

3. Achenbach T.M. Manual for the Teacher's Report Form and 1991 Profile. Burlington, Vermont, 1991.

4. Achenbach T.M. Manual for the Youth Self-Report and 1991 YSR Profile. Burlington, Vermont, 1991.

5. Achenbach T.M., McConaughy S.H., Howell C.T. Child/adolescent behavioral and emotional problems: Implications of cross-informant correlations for situa-tional specificity//Psychological Bulletin. 1987. V. 101. P. 213 - 232.

6. Achenbach T.M., Howell C.T., McConaughy S.H. Six-year predictors of problems in a national sample of children and youth: II. Signs of disturbance //J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 1995. V. 34. P. 488^98.

7. Achenbach T.M., Howell C.T., McConaughy S.H., Stanger C. Six-year predictors of problems in a national sample: III. Transitions to young adult syndromes // J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 1995. V. 34. P. 658 - 669.

8. Achenbach T.M., Howell C.T., McConaughy S.H., Stanger C. et al. Six-year predictors of problems in a national sample of children and youth: I. Cross-informant syndromes // J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 1995. V. 34. P. 336 - 347.

9. Arseneault L., Moffitt T. E., Caspi A., Taylor A. et al. Strong genetic effects on cross-situational antisocial behaviour among 5-year-old children according to mothers, teachers, examiner-observers, and twins' self-reports // J. of Child Psychology & Psychiatry & Allied Disciplines. 2003. V. 44. P. 832 - 848.

10. Baillargeon R.H., Boulerice B., Tremblay R.E., Zocco-lillo M. et al. Modeling interinformant agreement in the absence of a "gold standard" // J. of Child Psychology & Psychiatry. 2001. V. 42. P. 463 - 473.

11. Bartels M., Hudziak J.J., Boomsma D.I., Rietveld M.J. et al. A study of parent ratings of internalizing and externalizing problem behavior in 12-year-old twins // J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 2003. V. 42. P. 1351 - 1359.

12. Bartels M., van den Oord E. J.C.G., Hudziak J.J., Rietveld M.J. H. et al. Genetic and Environmental Mechanisms Underlying Stability and Change in Problem Behaviors at Ages 3, 7, 10, and 12 // Developmental Psychology. 2004. V. 40. P. 852 - 867.

13. Bartels M., Hudziak J.J., Rietveld M.J., van Beijsterveldt C.E. et al. A longitudinal twin model for multiple raters: Illustrating the use of genetically informative designs for studying psychological data // Paper presented at the 12th European Conference on Personality, organized by the European Association of Personality Psychology (EAPP) in Groningen. The Netherlands. July 17 - 22. 2004. Conference Abstracts. P. 56.

14. Bartels M., Hudziak J.J., van den Oord E.J., van Beijsterveldt C.E. et al. Co-occurrence of Aggressive Behavior and Rule-Breaking Behavior at Age 12: Multi-Rater Analyses // Behavior Genetics. 2003. V. 33. P. 607 - 621.

15. Deater-Deckard K., Plomin R. An adoption study of etiology of teacher and parent reports of externalizing behavior problems in middle childhood // Child Development. 1999. V. 70. P. 144 - 154.

16. Derks E.M., Hudziak J.J., Beijsterveldt C.E.M., Boomsma D.I. Genetic analyses of Teacher Ratings on Aggression, Attention, and Anxiety in 7-, 10-, and 12-year-old children // Paper presented at the 34th Annual Meeting of the Behavior Genetics Association in Aix en Provence. France, June 27 - 30. 2004.

17. Eaves L.J., Silberg J.L., Meyer J.M. et al. Genetics and developmental psychopathology. П. The main effects of genes and environment on behavioral problems in the Virginia Twin Study of Adolescent Behavioral Development // J. of Child Psychology & Psychiatry & Allied Disciplines. 1997. V. 38. P. 965 - 980.

18. Edelbrock C, Rende R., Plomin R., Thompson L.A. A twin study of competence and problem behavior in childhood and early adolescence // J. of Child Psychology & Psychiatry & Allied Disciplines. 1995. V. 36. P. 775 - 785.

19. Eley T.C. Behavioral genetics as a tool for developmental psychology: Anxiety and depression in children and adolescents // Clinical Child & Family Psychology Review. 1995. V. 2. P. 21 - 36.

20. Eley T.C, Deater-DeckardK., Fombone E., FulkerD.W. et al. An adoption study of depressive symptoms in middle childhood // J. of Child Psychology & Psychiatry & Allied Disciplines. 1998. V. 39. P. 337 - 345.

21. Eley T.C, Lichenstein P., Stevenson J. Sex differences in the etiology of aggressive and nonaggressive antisocial behavior: Results from two twin studies // Child Development. 1999. V. 70. P. 155 - 168.

22. Eley T.C, Lichtenstein P., Moffitt Т . Е . A longitudinal behavioral genetic analysis of the etiology of aggressive and nonaggressive antisocial behavior // Development & Psychopathology. 2003. V. 15. P. 383^02.

23. Eley T.C, Stevenson J. Using genetic analyses to clarify the distinction between depressive and anxious symptoms in children // J. of Abnormal Child Psychology. 1999. V. 27. P. 105 - 114.

24. Eley T.C, Stevenson J. Exploring the covariation between anxiety and depression symptoms: A genetic analysis of the effects of age and sex // J. of Child Psychology & Psychiatry. 1999. V. 40. P. 1273 - 1282.

25. Ernst M., Liebenauer L.L., King A.C., Fitzgerald GA. et al. Reduced brain metabolism in hyperactive girls // J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 1994. V. 33. P. 858 - 868.

26. Gjone H., Stevenson J., Sundet J.M. Genetic influence on parent-reported attention-related problems in a Norwegian general population twin sample // J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 1996. V. 35. P. 588 - 596.

27. Granger D. A., Weisz J.R., Kauneckis D. Neuroendocrine reactivity, internalizing behavior problems, and control-related cognitions in clinic-referred children and adolescents // J. of Abnormal Psychology. 1994. V. 103. P. 267 - 276.

28. Hewitt J.K., Silberg J.L., Neale M.C., Eaves L.J. et al. The analysis of parental ratings of children's behavior using LISREL // Behavior Genetics, 1992. V. 22. P. 293 - 317.

29. Hudziak J.J., Copeland W., Rudiger L.P., Achenbach T.M. etal. Genetic influences on childhood competencies: A twin study // J. of the American Academy of Child & Adolescent Psychiatry. 2003. V. 42. P. 357 - 363.

ГЕНЕТИЧЕСКИЕ И СРЕДОВЫЕ ФАКТОРЫ ПОВЕДЕНЧЕСКИХ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ ТРУДНОСТЕЙ У БЛИЗНЕЦОВ ПОДРОСТКОВОГО ВОЗРАСТА

Автор: Е. Д. ГИНДИНА, С. Б. МАЛЫХ, М. М. ЛОБАСКОВА

Е. Д. Гиндина*, С. Б. Малых**, М. М. Лобаскова***

* Кандидат психологических наук, старший научный сотрудник лаборатории возрастной психогенетики ПИ РАО, Москва

** Доктор психологических наук, зав. лабораторией возрастной психогенетики ПИ РАО, Москва

*** Старший преподаватель кафедры психологии развития факультета психологии и педагогики УдГУ, Ижевск

Проведено близнецовое исследование роли генотипа и среды в формировании индивидуальных различий поведенческих и эмоциональных проблем в подростковом возрасте. Выборку составили 250 пар близнецов (11 - 17 лет). Сопоставлены оценки трех групп респондентов (подростков, родителей и учителей). Показано, что такие свойства, как замкнутость, соматические жалобы и агрессивность у подростков, формируются под влиянием генетических факторов и факторов среды, специфичных для каждого подростка. Индивидуальные различия тревожности/депрессии и социальной дезадаптации связаны с влиянием общих средовых факторов и средового опыта, специфичного для каждого подростка. Индивидуальные особенности внимания/гиперактивности формируются под влиянием генетических, обще- и индивидуально-средовых факторов. Выявлены значимые половые различия в наследуемости свойств внимания/гиперактивности и делинквентности у подростков.

Ключевые слова: моно- и дизиготные близнецы, подростки, эмоциональные и поведенческие проблемы, генотип, среда.

Современное состояние социально-экономических и экологических условий развития подростков во всем мире неблагоприятно отражается на их психическом здоровье. Растет число детей, которым необходима специализированная психологическая помощь. Неудивительно, что в этой связи особенно актуален вопрос о природе происхождения нарушений психического развития, роли наследственных и средовых факторов в формировании эмоциональных и поведенческих проблем в подростковом возрасте. Прояснение этого вопроса важно как для повышения эффективности терапии психических расстройств, так и для определения группы риска, в которой возможно проведение профилактических мероприятий.

Исследование природы индивидуальных различий психологических характеристик имеет почти вековую историю. В основном эти работы посвящены анализу этиологии индивидуальных различий темперамента, когнитивных и личностных характеристик человека, в то время как природа индивидуальных особенностей отклоняющегося поведения и нарушений развития исследована значительно меньше.

В целом, результаты, полученные зарубежными исследователями, свидетельствуют о том, что генетические факторы являются важной детерминантой развития поведенческих и эмоциональных проблем в детском и подростковом возрасте [18, 26, 42, 44]. Генетическими факторами обусловлена стабильность эмоциональных и поведенческих проблем [12, 40, 53]. Было показано, что сочетанные симптомы тревоги и депрессии [23,24], а также агрессивности и делинквентности [14] определяются общим набором генов.

Значение факторов индивидуально-специфической среды (усиливающей несходство членов одной семьи) показано практически во всех исследованиях: около 50% дисперсии предрасположенности к эмоциональным и поведенческим проблемам объясняется индивидуально-специфическим опытом. Однако вклад факторов общей среды (т.е. всей совокупности негенетических факторов, которые делают сравниваемых родственников похожими) менее значим, чем влияние индивидуальной среды. В ряде исследований, в которых изучалась тревожность у близнецов 7 - 16 лет, вклад этого фактора не был обнаружен [17, 30,47], в то время как в других исследованиях продемонстрировано, что от 25 до 35% вариативности тревожности объясняется средовыми факторами [17, 23, 24]. В лонгитюдном исследовании шкалы интернализации родительской формы опросника Ахенбаха (Лист наблюдения за поведением ребенка - Child Behavior Checklist (CBCL)) [2] голландских близнецов от 3 до 12 лет [12, 53] факторы общей среды отсутствовали в три года, но играли важную роль в старших возрастах.

Анализ результатов исследований показывает, что роль генетических и средовых факторов в формировании эмоциональных и поведенческих проблем зависит от пола, возраста и этнической принадлежности испытуемых. Например, в работах, выполненных на американской выборке, наследуемость индивидуальных особенностей экстернализации и интернализации была низкой (12 - 34%) у детей 2 - 3 лет [42,43] и достаточно высокой (37 - 57%) у 7 - 15-летних [18, 43]. В то же время в исследованиях 2 - 3-летних детей в Нидерландах [49, 51, 54] наследуемость двух общих синдромов оказалась намного выше (49 - 77%), чем в американских исследованиях. В норвежском исследовании наследуемость показателей по шкале интернализации уменьшалась от дошкольного к школьному возрасту [26]. В то же время в американском исследовании двух групп респондентов (8 - 11 и 12 - 16 лет) более высокие показатели наследуемости проблем экстернализации были получены в старшей возрастной группе только у девочек [44].

Следует отметить, что в большинстве работ рассматриваются отдельные типы поведенческих и эмоциональных проблем (например, агрессивность, депрессивность) и достаточно редко проводится совместный анализ всего спектра поведенческих и эмоциональных проблем [18,43,49, 51].

Анализ данных литературы показал, что психогенетические работы, в которых для диагностики подростка используются оценки нескольких экспертов, практически отсутствуют. Очевидно, что использование множественных источников информации, например оценок нескольких групп респондентов (матерей, отцов, учителей и самих подростков), необходимо для того, чтобы получить целостную картину поведения и эмоционального состояния ребенка. Вместе с этим мета-анализ данных исследований с применением разных опросников свидетельствует о том, что корреляции оценок разных экспертов достаточно низки [5]. Данные генетических исследований позволяют прояснить причины расхождения этих оценок [9, 11, 13, 28, 29, 52, 53]. В настоящее время большинство близнецовых исследований поведенческих и эмоциональных проблем проведено на материале родительских и подростковых оценок. Однако использование в качестве экспертной группы учителей может существенно повысить точность диагностики, так как они сравнивают поведение ребенка с большей референтной группой детей и предоставляют информацию о его поведении в классе, в ситуации взаимодействия со сверстниками (например, [16, 31,48]). Родители же, наоборот, обычно наблюдают детей дома и во взаимодействии с другими членами семьи. Кроме того, результаты эмпирических исследований свидетельствуют, что учительские оценки проблем поведения являются наиболее надежными предикторами качества адаптации ребенка [56].

К сожалению, подобные исследования на российской выборке не проводились. Результаты же многочисленных зарубежных исследований не обязательно справедливы для России: каждая страна представляет собой относительно независимую популяцию (т.е. частота встречаемости различных генов в ней иная, чем в других популяциях) и обладает неповторимыми историческими, социально-экономическими и культурными особенностями. Соответственно баланс генетических и средовых факторов в изменчивости психологических признаков в разных странах и культурах может различаться.

Гипотезы исследования:

1. Соотношение наследственных и средовых факторов в индивидуальных различиях поведенческих и эмоциональных трудностей в подростковом возрасте определяется характером этих трудностей и зависит от пола подростков.

2. Оценка каждого эксперта (подростка, родителя и учителя), предоставляющего информацию о поведении подростка, включает в себя как общий для всех экспертов, так и уникальный для каждого из них компоненты. Уникальный компонент оценки эксперта связан со спецификой взаимодействия каждого эксперта с подростком. Несоответствие между оценками экспертов является в большой степени следствием того, что каждый из них предоставляет информацию, которая доступна только ему.

Цель настоящего исследования состоит в оценке роли генотипа и среды в формировании поведенческих и эмоциональных особенностей у российских подростков на материале оценок трех групп экспертов - родителей, подростков и учителей. Для достижения целей нашего исследования предполагалось решить следующие задачи:

1. Подбор методического инструментария и проверка психометрических характеристик родительской, учительской и подростковой форм опросника Ахенбаха.

2. Исследование поведенческих и эмоциональных трудностей у близнецов подросткового возраста с помощью родительской, учительской и подростковой форм опросника Ахенбаха.

3. Анализ причин расхождения родительских, учительских и подростковых оценок поведенческих и эмоциональных проблем у подростков.

4. Изучение соотношения наследственных и средовых факторов в вариативности поведенческих и эмоциональных проблем у подростков.

5. Исследование половых различий в природе поведенческих и эмоциональных проблем у детей подросткового возраста.

МЕТОДИКА

Испытуемые. В исследовании приняли участие 490 близнецов в возрасте от 11 до 17 лет (М = 13.85; SD = 0.20), из них 97 пар монозиготных - МЗ (49 пар девочек и 48 пар мальчиков), 70 пар однополых дизиготных - ДЗ (40 пар девочек и 30 пар мальчиков), 57 пар разнополых дизиготных близнецов. Зиготность близнецов определялась по опроснику, заполненному родителями близнецов. В случаях, когда результаты заполнения опросника не позволяли определить зиготность близнецов с достаточной степенью надежности, зиготность устанавливалась по результатам генотипирования ДНК (использовалась комбинация пяти высокополиморфичных маркеров: D8S67, UT532, GipC, SMSI, HumF13A 01).

Методический аппарат. Для оценки поведенческих и эмоциональных особенностей подростков использовались три формы опросников Т. Ахенбаха, предназначенные для заполнения родителями, учителями и подростками [2 - 4]. Методика основана на эмпирических данных (включая клинические) и измеряет степень отклонения различных типов детского поведения от популяционных норм.

Родительская форма методики (Child Behavior Checklist - CBCL) [2]¹ состоит из двух частей, первая из которых включает 20 вопросов, касающихся в основном образа жизни ребенка (занятий спортом, внешкольных увлечений, участия в различных кружках и секциях, домашних обязанностей, школьной успеваемости, форм и качества общения с членами семьи и другими детьми). Вопросы первой части сгруппированы в три шкалы компетентности (активности, социальной и школьной компетентности), оценки по которым суммируются в балл общей компетентности. Вторая часть опросника содержит 118 стандартизированных утверждений относительно степени выраженности тех или иных поведенческих и эмоциональных проблем у ребенка в течение последних шести месяцев и два открытых вопроса ("другие физические проблемы" и "другие проблемы"). В соответствии с результатами факторного анализа данных опросника, вопросы второй части структурированы в восемь специфических шкал: "Замкнутость", "Соматические проблемы", "Тревожность/депрессия", "Социальная дезадаптация", "Трудности мышления", "Трудности внимания/гиперактивность", "Делинквентность", "Агрессивность" и две обобщающие, интегральные шкалы "Интернализация" и "Экстернализация". На основе всех утверждений опросника (за исключением двух) подсчитывается "Общий балл проблемности" детского поведения, представляющий собой общий индекс количества и степени выраженности проблем.

Подростковая форма методики (Youth Self-Report - YSR) [4] предназначена для заполнения подростками 11 - 18 лет и состоит из двух частей, аналогичных форме для заполнения родителями. Из 118 формулировок проблем YSR 103 соотносятся с формулировками из CBCL. Остальные 16 пунктов - социально желательные утверждения, с которыми соглашаются большинство подростков.

Форма отчета для учителей (The Teacher Report Form - TRF) [3] содержит демографические вопросы, вопросы об адаптивном поведении (усидчивости, поведении в школе, обучаемости, счастья) и академической успеваемости ребенка, а также список 118 специфических проблем, большинство из которых соотносится с родительской формой опросника, а некоторые адаптированы к школьной среде. Форма заполняется учителями и другими взрослыми, знакомыми с ребенком в контексте школы (администраторами, педагогами, воспитателями, логопедами).

В данной работе были проанализированы шкалы эмоциональных и поведенческих проблем трех форм опросника.

Статистический анализ данных. Анализ описательных статистик проводился с помощью пакета SPSS (12.0). Влияние переменных пола и возраста на оценки по шкалам опросников тестировались при помощи аппарата дисперсионного анализа (ANOVA). Определялось отклонение каждого уровня фактора ANOVA от других уровней (например, отклонение средней оценки по шкале агрессивности в группе 10 - 11-летних детей от средних оценок в группах 12 - 13, 14 - 15 и 16 - 17-летних подростков). В выборке близнецов эффекты анализировались отдельно в двух подгруппах, в каждую из которых вошел один из двух близнецов пары. Поскольку проводилось большое количество сравнений, учитывались только эффекты, значимые на уровне р < 0.01 в обеих подгруппах близнецов.

Генетический анализ. Для оценки влияния наследственных и средовых факторов на эмоциональные и поведенческие проблемы использовались методы структурного моделирования (программа Мх [36]). Подбор моделей проводился на материале данных пяти групп близнецов: мальчиков МЗ, мальчиков ДЗ, девочек МЗ, девочек ДЗ и разнополых ДЗ близнецов.

Для совместного анализа оценок трех групп экспертов (родителей, подростков и учителей) тестировались три многомерные модели - биометрическая, психометрическая и модель установки эксперта [28, 49, 52]. В биометрической модели дисперсии и ковариации трех оценок разделяются на два компонента: (1) общую дисперсию, разделяемую всеми экспертами (понимается как консенсус между экспертами); и (2) уникальную дисперсию, не разделяемую тремя группами экспертов (понимается как информация, уникальная для каждого из экспертов). В этой модели постулируется, что дисперсия, общая для трех оценок, определяется общим набором генов и факторов среды, а дисперсия, уникальная для каждого эксперта, связана с уникальными генетическими и средовыми факторами. Эта модель предполагает, что эксперты сообщают не только общую для них, разделяемую всеми экспертами информацию, но и ценную, уникальную информацию, на основании которой могут быть получены оценки вклада генетических и средовых факторов.

Рис. Психометрическая модель для родительских, учительских и подростковых оценок поведенческих и эмоциональных нарушений. Измеряемые переменные обозначены прямоугольниками, латентные - кругами. Двунаправленные стрелки - корреляционные связи между латентными переменными. Согласно стандартной теории биометрической генетики, МЗ близнецы полностью разделяют общие (для групп экспертов) и уникальные (для групп экспертов) генетические влияния (г =1.0). ДЗ близнецы разделяют только половину общих и уникальных генетических влияний (г = 0.5). МЗ и ДЗ близнецы полностью разделяют общие и уникальные общесредовые влияния (г = 1.0). Дисперсии всех латентных переменных приравнены к единице. Модель состоит из двух частей. Верхняя часть модели содержит общий фактор психических нарушений, охватывающий разделенную всеми экспертами дисперсию. А1_С , С1_С и Е1_С (1 - первый близнец) представляют генетические, общесредовые и индивидуально-средовые оценки общего фактора, который отражает предрасположенность к психическим проблемам. Однонаправленные стрелки -f_m , f_t , f_c - факторные нагрузки оценок каждого респондента на общий фактор. Нижняя часть (под измеряемыми переменными) содержит уникальные для каждого респондента факторы, влияющие на дисперсию признака. Например, для родительских оценок - уникальные генетические (А2_т , где т обозначает родительские оценки), уникальные общесредовые (С1_т ) и уникальные индивидуально-средовые (Е1_т ) факторы. Однонаправленные стрелки (или пути) - предполагаемые эффекты латентных переменных, влияющие на измеряемые переменные (например, путь ас_т представляет эффект общих генетических факторов, влияющий на родительские оценки поведенческих и эмоциональных нарушений).

Психометрическая модель предполагает, что генетические и средовые факторы, влияющие на дисперсию, общую для трех групп экспертов, влияют на оценки экспертов не напрямую, а скорее на каждую из трех оценок через общий латентный фактор (рисунок). Данный фактор представляет собой общую для всех экспертов дисперсию, отражающую индивидуальные различия в предрасположенности к проблемам поведения, которая наблюдается всеми экспертами. Другими словами, эта модель выделяет консенсус между экспертами из оценки дисперсии каждого эксперта и таким образом представляет оценку проблем, общую для всех экспертов. Психометрическая модель является более лаконичной, чем биометрическая, поскольку она оценивает меньшее количество параметров.

Модель эффекта установки эксперта разделяет дисперсии и ковариации оценок трех групп экспертов на три компонента: (1) надежную вариативность черты, свободную от эффекта установки эксперта и разделяемую всеми экспертами (понимается как надежный консенсус между экспертами);

(2) эффект установки эксперта - коррелированные между близнецами ошибки каждого эксперта;

(3) ошибка измерения - остаточная часть дисперсии, некоррелированная между близнецами. В противоположность биометрической и психометрической моделям, модель установки эксперта предполагает, что только дисперсия, общая для всех экспертов, является ценной и информативной. Модель постулирует, что надежная, общая для экспертов часть дисперсии связана с действием общего набора генетических и средовых факторов. Оставшаяся часть дисперсии объясняется ненадежностью и разделяется на компонент, связанный с влиянием установки эксперта, и компонент, связанный с ошибкой измерения. Модель установки эксперта - самая лаконичная из трех моделей, поскольку позволяет оценивать меньшее количество параметров.

После подбора модели, наиболее соответствующей данным, на втором этапе тестировалась необходимость учета половых различий в структуре фенотипической дисперсии исследованных признаков. Для этого с полной моделью половых различий последовательно сравнивались три редуцированные модели: модель "общих эффектов", модель "шкалы" и "нулевая модель", предполагающая отсутствие половых различий [37].

Полная модель половых различий позволяет (1) оценить размер вклада генетических и средовых факторов в фенотипическую дисперсию у мальчиков и девочек и (2) определить, влияет ли один и тот же набор генов или факторов общей среды на вариативность исследованного признака у мальчиков и девочек. В качестве переменных, влияющих на латентный фенотип близнеца женского и мужского пола, модель включает специфичные для женского и мужского пола аддитивные генетические (А/ и Am), неаддитивные генетические (D/ и Dm), общесредовые (Cf и Cm) и индивидуально-средовые (Ef и Ет) эффекты. Кроме того, моделируется параметр генетического сходства в группе разнополых близнецов, (параметр J): корреляция между генетическими факторами в парах разнополых ДЗ близнецов не фиксируется на уровне 0.5 (как для ДЗ близнецов), а может варьировать в пределах от 0.5 до -0.5.

Для однополых пар ДЗ близнецов корреляции аддитивных и неаддитивных генетических эффектов фиксированы (а = 0.5 для аддитивных генетических эффектов). Эта корреляционная структура предполагает, что генетические эффекты представляют собой общие наборы генов, влияющих на признак у мальчиков и девочек; однако, поскольку коэффициент j не фиксирован, размер общих эффектов может отличаться у мальчиков и девочек. Значимые оценки их эффектов свидетельствуют, что набор генов, который влияет на признак у мальчиков, не идентичен набору генов, влияющему на тот же признак у девочек.

Модель "общих эффектов" предполагает наличие только количественных различий в структуре фенотипической дисперсии между полами. В данной модели генетическая корреляция между разнополыми близнецами приравнивается к 0.5. В результате только те генетические влияния, которые являются общими для мужчин и женщин, объясняют фенотипическую дисперсию и ковариацию. Несмотря на то что гены могут быть те же самые, сила их эффекта может варьировать между полами. Эта редуцированная модель может быть сравнена с полной моделью половых различий на основе теста разницы в ч² с одной степенью свободы. Модель оценивает шесть параметров.

Разведение полной модели половых различий и модели "общих эффектов" возможно на основе анализа ковариации разнополых ДЗ близнецов; если эта ковариация достоверно ниже, чем теоретически ожидаемая на основе генетических эффектов, общих для обоих полов, то имеются свидетельства специфичных для пола эффектов. Другими словами, редуцированная модель без этих эффектов не должна соответствовать данным значимо хуже, чем полная модель половых различий. На основе анализа корреляций ДЗ однополых и разнополых близнецов можно предположить, играют ли роль в вариативности исследуемой характеристики эффекты, специфичные для полов. Это предположение окажется возможным, если корреляция разнополых близнецов существенно ниже корреляции однополых ДЗ близнецов.

Модель "шкалы" является гнездовой для полной модели половых различий и модели общих эффектов. В модели "шкалы" не только исключены эффекты, специфичные для пола; в ней компоненты дисперсии в группе девочек приравнены к произведению константы (k² ) и компонент дисперсии в группе мальчиков (а² f = k² a² m, (d² f = k² d² m и e² f= k² e² m). В результате стандартизированные оценки параметров модели (например, коэффициенты наследуемости) равны у представителей разных полов, хотя наблюдаются достоверные различия в нестандартизированных оценках компонент дисперсии между мальчиками и девочками. Таким образом, модель предполагает половые различия в размере дисперсий и оценивает четыре параметра. Тестирование модели "шкалы" целесообразно, когда наблюдаются достоверные различия в дисперсии между полами.

Полная модель "шкалы" может быть сравнена с полной моделью "общих эффектов" на основе теста разницы в k² с двумя степенями свободы. Аналогично модель шкалы может быть сравнена с моделью, в которой не учитываются половые различия (k² = 1.0), на основе теста разницы в ч² с одной степенью свободы.

Перечисленные модели не являются полным списком всех возможных гнездовых моделей для полной модели половых различий. В рамках каждой из этих моделей возможно тестирование значимости генетических и средовых эффектов. На последнем этапе тестировалась значимость различных компонентов дисперсии: общих и уникальных для каждого из экспертов аддитивно-генетических и общесредовых влияний. Метод максимального правдоподобия использовался для оценки параметров в генетических моделях [37,38].

Таблица 1. Внутренняя согласованность шкал проблем опросников CBCL, YSR и TRF: сравнение американской выборки стандартизации [2 - 4] и российской выборки близнецов

Примечание. В скобках приведены шкалы, которые относятся только к TRF.

РЕЗУЛЬТАТЫ И ИХ ОБСУЖДЕНИЕ

Психометрическая характеристика опросника. Полученные на близнецовой выборке показатели внутренней согласованности шкал подростковой, родительской и учительской форм опросников свидетельствуют об их надежности и в целом сопоставимы с данными, полученными на выборке стандартизации (табл. 1). Все шкалы проблем достигли адекватного уровня надежности (0.60 - 0.96). Показатели внутренней согласованности варьировали от 0.85 до 0.97 для интегральных шкал и от 0.60 до 0.95 для специфических шкал. Самые низкие показатели согласованности получены для подростковой формы опросника.

Кроссэкспертная согласованность оценок поведенческих и эмоциональных проблем разными группами экспертов (подростками, родителями и учителями) в целом соответствовала данным исследований в области детской и подростковой психологии [5]. Для всех шкал, за исключением шкалы "Трудности мышления", корреляции между оценками подростков, родителей и учителей были значимы на уровне р < 0.01 и варьировали от 0.106 до 0.440. Средние коэффициенты корреляции составили: для оценок учителей и родителей - 0.29, учителей и подростков - 0.23, родителей и подростков - 0.21. Для всех шкал опросника средняя корреляция оценок родителей и подростков - 0.24. Эти коэффициенты сравнимы со средними коэффициентами кроссэкспертных корреляций, полученными в результате метаанализа данных разных опросников, составивших: для оценок родителей и учителей - 0.27, подростков и родителей - 0.25, подростков и учителей - 0.20 [5].

Факторный анализ методом главных компонент, проведенный на материале оценок трех групп экспертов, выявил для каждой из шкал один фактор, собственное значение которого было больше 1.0. Результаты указывали, что каждая из трех экспертных оценок является валидным, но не идеальным индикатором предрасположенности к поведенческим или эмоциональным проблемам.

Описательные статистики. Сопоставление характеристик распределения родительских оценок поведенческих и эмоциональных проблем в российской выборке стандартизации и в близнецовой выборке не выявило между ними достоверных различий, за одним исключением. Так, у девочек-близнецов были значимо более высокие оценки по шкале интернализации по сравнению с их одиночно рожденными сверстницами 0(241) = -3.831; р = 0.000 [1]). Таким образом, несмотря на то, что близнецы могли подвергнуться большему количеству факторов риска, действующих в пре-, пери- и постнатальный период, эти неблагоприятные факторы не привели к возрастанию родительских оценок эмоциональных и поведенческих проблем у близнецов нашей выборки по сравнению с одиночно рожденными детьми. Исходя из того, что выраженность поведенческих и эмоциональных проблем в выборке близнецов и одиночно рожденных детей значимо не различалась, результаты близнецового исследования могут быть перенесены на популяцию одиночно рожденных детей.

Анализ половых и возрастных различий эмоциональных и поведенческих проблем, проведенный на материале средних оценок подростков, родителей и учителей, показал, что девочки получили значимо более высокие оценки по шкалам замкнутости (F(1.240) = 7.557, р = 0.006), тревожности/депрессии (F(1.240) = 15.302, р = 0.000) и интернализации (F( 1.240) = 13.234, р = 0.000), а мальчики - по шкалам нарушений внимания (F( 1.240) = 10.182, р = 0.002), делинквентности (F( 1.240) = 12.000, р = 0.001), агрессивности (F(1.240) = 12.585, р = 0.000) и экстернализации (F(1.240) = 14.200, р = 0.000). С возрастом снижался уровень выраженности социальной дезадаптации (F(4.237) = 5.412, р = 0.001), но увеличивались признаки делинквентного поведения (F(4.237) = 5.842, р = 0.001). Соматические жалобы и симптомы социальной дезадаптации значимо более выражены у 12 - 13-летних по сравнению с 16 - 17-летними подростками (t(241) = 1.179, р = 0.010). В группе 14 - 15-летних (t(241) = 1.527, р = 0.000) и 16 - 17-летних 0(241) = 1.524, p = 0.002) подростков значительно больше детей с симптомами делинквентного поведения, чем в группе 10 - 11-летних. Ни один из эффектов взаимодействия между переменными пола и возраста не был значимым.

Структурное моделирование (подбор моделей). Анализ многомерных генетических моделей² для родительских, подростковых и учительских оценок эмоциональных и поведенческих проблем подростков показал, что психометрическая модель соответствует данным лучше, чем биометрическая модель и модель установки эксперта (см. табл. 2). Согласно психометрической модели, оценка каждого эксперта (родителя, подростка и учителя) включает как общий для всех экспертов, так и уникальный для каждого из них компоненты. Исходя из того, что биометрическая модель никогда не соответствовала данным лучше, чем психометрическая модель, можно предположить, что подростки, родители и учителя оценивают одну и ту же эмоциональную или поведенческую особенность подростка. Поскольку психометрическая модель описывала данные лучше, чем модель установки эксперта, то можно говорить о том, что различия в оценках экспертов связаны не только с ошибкой и установкой в оценке экспертов (например, в результате разных критериев, норм, стандартов), но и с аспектами реального поведения (фенотипа) ребенка, уникальными для восприятия каждого из экспертов. Полученные результаты согласуются с данными американского [28] и нидерландских [11, 13, 29, 52, 53] близнецовых исследований поведенческих и эмоциональных нарушений, выполненных на испытуемых разных возрастов. Ни одна из многомерных моделей не дала адекватного описания полученных данных для шкалы общей проблемности (х² (81) = 124.074, р = 0.001).

Результаты аппроксимации психометрической модели показали, что каждая группа респондентов предоставила достаточно надежную оценку эмоциональных и поведенческих проблем подростков: факторные нагрузки оценок каждой группы экспертов на общий фактор варьировали от 0.36 до 0.63. От 13 до 40% дисперсии оценок объяснялось общим латентным фактором. Оценки экспертов определялись общим восприятием поведения подростка, однако основная часть дисперсии оценок эмоциональных и поведенческих проблем объяснялась теми аспектами поведения ребенка, которые были уникальны для каждого из респондентов. Эти уникальные аспекты восприятия объясняли 60 - 87% дисперсии шкал проблем.

Интерпретация общего латентного фактора. Оценки трех групп экспертов значимо коррелировали и включали общую для них вариативность, на что указывают результаты факторного анализа и нагрузки на латентный фактор в психометрической модели. Этот общий фактор описывает тот вариант синдрома, который наблюдается всеми экспертами и, следовательно, проявляется в разных ситуационных контекстах. Исследования показывают, что такого типа поведение, о котором сообщают несколько экспертов, выражено в экстремальном значении на кривой распределения проблемного поведения в популяции [10]. Результаты, полученные для данного фактора, важны, несмотря на относительно небольшие нагрузки каждой из трех оценок на этот фактор. Общий фактор объясняет небольшую пропорцию дисперсии каждой оценки потому, что проблемное поведение, обнаруживаемое в разных контекстах, является редким в популяции.

Интерпретация факторов, специфичных для каждого респондента. Ситуативное проблемное поведение, которое объясняло самый большой процент вариативности в каждой из трех оценок, может представлять более распространенную и менее грубую форму проблемного поведения.

В табл. 3 представлены стандартизированные оценки общих и уникальных для каждой группы экспертов компонентов фенотипической дисперсии, полученные для полной психометрической модели. Как видно из данных табл. 3, показатели наследуемости, выявленные на основе оценок всех экспертов (т.е. подростков, родителей и учителей), варьируют в зависимости от шкалы и пола подростка.

На следующем этапе тестировалась необходимость учета половых различий в структуре фенотипической дисперсии исследованных признаков и значимость различных компонентов дисперсии: общих и уникальных для каждого из экспертов аддитивных генетических влияний и влияний общей среды.

Таблица 2. Результаты подбора биометрической, психометрической моделей и модели установки эксперта для подростковых, родительских и учительских оценок