12. Вопросы восприятия и выражения 42 13. Институты рождены 47 ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ У ВАШЕГО РЕБЕНКА ПОВРЕЖДЕНИЕ МОЗГА или у него ТРАВМА МОЗГА, УМСТВЕННАЯ ОТСТАЛОСТЬ, УМСТВЕННАЯ НЕПОЛНОЦЕННОСТЬ, ДЕТСКИЙ ЦЕРЕБРАЛЬНЫЙ ПАРАЛИЧ (ДЦП), ЭПИЛЕПСИЯ, АУТИЗМ, АТЕТОИДНЫЙ ГИПЕРКИНЕЗ, ГИПЕРАКТИВНОСТЬ, ДЕФИЦИТ ВНИМАНИЯ, ЗАДЕРЖКА РАЗВИТИЯ, СИНДРОМ ДАУНА. ГЛЕНН ДОМАН СОДЕРЖАНИЕ: Предисловие 2 Введение 3 1. Сегодняшний день детей с повреждениями мозга 6 1940-1950 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТЧАЯНИЯ 2. Темпл Фэй 8 3. Я ушел с головой в суть проблемы повреждения мозга – и отчаяние охватило меня 12 4. Команда исследователей начинает обретать формы. 1947 - 1950 годы. 16 5. Организация без правил. (На войне все средства хороши) 21 1950-1960 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТКРЫТИЙ 6. Прокладывая путь через неудачи 22 7. Мы ищем помощи и растем 25 8. Поиск нормальности 27 9. Пол 30 10. Дорога перекрыта – повреждение 33 11. Копирование 37 12. Вопросы восприятия и выражения 42 13. Институты рождены 47 14. Чувствительность и ее важность для движения 51 15. Дыхание 58 16. Мы проходим испытание 64 17. Речь 68 18. Чтение 73 1960 - 1970 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ РОСТА И РАСШИРЕНИЯ 19. В поисках прерывания в круговой схеме 78 20. Замыкая прерывание в круговой схеме 89 21. Итак, что же происходит с телом? Функция определяет структуру 115 22. Итак, что же происходит в мозге? Функция определяет структуру. 117 23. Смерть Темпла Фэя 124 24. Родители - это не проблема: родители - это решение 128 25. К вопросу о мотивации 131 26. У кого есть повреждение мозга? У кого его нет? 137 27. Много ли на Земле детей с повреждениями мозга? 142 28. Что вызывает повреждения мозга? 143 29. Прошлое, настоящее и будущее детей с повреждениями мозга 146 1970 - 1980 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ ЗДОРОВЫХ ДЕТЕЙ 30. Конец начала 154 1 31. Куда мы идем? 162 32. Семья - это решение всех проблем 168 33. Важен только результат 172 ВАМ НУЖНА ПОМОЩЬ? 175 Приложение 176 Моей семье, которая верила мне, Персоналу, который оборонял крепость, Этим бесконечно решительным людям, родителям и Детям с повреждениями мозга - которые живут в угрожающем, пугающем и даже опасном мире и кому удается каким-то образом пережить это все, пока не придёт помощь. БЛАГОДАРНОСТИ Можно выделить четыре группы людей, без которых этой книги бы не существовало, равно как и Институтов Достижения Чело­веческого Потенциала. Моя любовь и уважение к ним простираются намного дальше страниц этой книги; они сделали меня самым счас­тливым человеком на Земле. Я перечисляю их с большой нежностью: Персонал Институтов Достижения Человеческого Потенциала Дети Родители Моя семья В отношении первого издания, я безмерно благодарен доктору Раймундо Верасу, а также Дэну и Маргарет Мелчер, которые заставили меня взяться за него в девятый раз. Иллюстрациями я обязан Дэви­ду Мелтону, отцу, художнику и писателю, который очень помог мне своим пониманием всего. За редакцию я благодарен моей помощнице Грете Эрдтманн. За подготовку издания я благодарю Вики Торнбер. Бесконечные поправки в рукопись вносились бодро и весело Ирмой Кислич, Кати Рулинг и Шерри Руссок. Первоначальная версия была реализована Линдли Бойером. Этим юбилейным 30-тилетним изданием я обязан очень способно­му коллективу, который взял на себя задачу обновления книги: моей дочери Жанет, моему сыну Дугласу и Сьюзан Эйсен. Хочу добавить, что доктор Михай Диманцеску, доктор Дэниз Малковиц и доктор Корали Томпсон участвовали в процессе своими неоценимыми советами, за что я очень им благодарен. Большое спасибо доктору Ральфу Пеллигра за предисловие к этой книге. Наш штатный редактор Жанет Гогер заслуживает отдельного упоминания за ее бесконечные часы любви и заботы, вложенные ею в это новое издание, которое в отсутствие этого никогда не было бы завершено. ПРЕДИСЛОВИЕ Эта книга - драгоценный подарок для тысяч детей с повреждениями мозга, которых несёт опасное течение в море невежества и не­понимания, для осаждённых родителей, которые отчаянно ищут пути выхода и отказываются сдаваться или уступать, для профессиональ­ных медиков, которые могут найти на её страницах вполне научно и разумно обоснованные ответы на сложную и запутанную клиническую проблему. Это не медицинский текст в классическом понимании, и он не был освящён на алтаре "перспективного, узкоспециализированного, строго контролируемого клинического исследования". Но, подобно всем ори­гинальным научным открытиям, он раскрывает фундаментальные, на первый взгляд, слишком простые истины, которые находились в тени доминирующей догмы и отвергались ею. Гленн Доман и его команда опередили на несколько десятилетий открытия современной нейрофизиологии: что человеческий мозг име­ет замечательные способности 2 для самовосстановления (нейропластичность) и регенерации (нейрогенез), что мозг легко доступен и поддаётся изменению с помощью интенсивной сенсорной стимуляции, что разносторонние симптомы повреждения мозга- это всего лишь симптомы и что лечение должно быть направлено на их причину, на поврежденный мозг непосредственно. Гленн Доман смотрит на обычное и видит глубокий смысл. Он смотрит на пол и видит не пол, а полигон возможностей для развива­ющегося младенца. Он смотрит на человеческую подвижность и видит не только способ передвижения, но и ключ к разгадке запутанности патологического процесса. Он ставит под вопрос очевидное: "Что яв­ляется нормальным?" - и провокационно спрашивает: "У кого же нет повреждения мозга?" Он извлекает научные истины из наблюдений и проницательности и, не удовлетворившись одними лишь теоретичес­кими объяснениями, оформляет их в конкретное практическое руко­водство для родителей. Эта книга содержит всё это и не только. Это возмездие высоко­мерию, что держится за очерствевший авторитет, и урок для любого, кто не смог задать вопрос, бросить вызов или хотя бы вспомнить из истории о тех необоснованных жертвах, которые мы принимаем от тех, кто смеет вводить новшества. Для меня было большой честью, когда Гленн Доман попросил меня написать Предисловие к 30-летнему Юбилейному Изданию этой ред­кой литературной и научной жемчужины, но я бы не согласился с тем, что чувствовал себя недостаточно подготовленным для этого. Я рабо­тал рядом с Гленном и персоналом Институтов Достижения Челове­ческого Потенциала в течение более чем четверти столетия. Под руководством Гленна в качестве старшего исследователя мы провели научно-исследовательские программы, оценивающие основ­ные предположения, выдвинутые в этой книге, в частности, относи­тельно дыхательной программы и программы доступности кислорода. Я был исследователем много лет, и мне хорошо знакомо чувство удов­летворения от публикации результатов хорошего исследования. Но ничто не может сравниться с умственными и эмоциональными пере­живаниями от наблюдения того, как научное предположение обретает жизнь: видеть прежде парализованного ребёнка, делающего стойку на руках и другие гимнастические упражнения, или видеть считавшегося "умственно отсталым" ребёнка читающим и понимающим на уровень выше, чем его сверстники. Даже сегодня всё ещё есть дети, которые не могут добиться прогресса, но работа, приведённая в движение этой книгой, продолжается, и её результаты постоянно улучшаются. При всей её научности и новизне, это живая история человеческой преданности и самоотдачи. Она рассказана с теплотой и честной прямотой заслуженного героя войны, чьё поле битвы изменилось, но причина осталась неизменной. Тирания и посягательство на человеческое достоинство имеют много форм, но ни одна из них столь не разрушительна, как в случае с невинным ребёнком, заключенным в тюрьму в его собственном теле, который, помеченный ложными дефектами, зачастую "сдан на хранение" и забыт. Гленн Доман, учёный, гуманист и неустанный воин, дал нам план сражения, боевой шанс ребёнку с повреждением мозга. Он положил конец ложному отчаянию и начало - надежде. - Ральф ПЕЛЛИГРА Главный военный врач Исследовательский Центр Эймса, НАСА, Моффетт Филд, Калифорния, США Председатель Совета Директоров Институтов Достижения Человеческого Потенциала ВВЕДЕНИЕ Эту книгу Гленна Домана можно считать плохой по многим при­чинам. Трезво оценив её достоинства, я вижу, что из всех книг, прочитанных мною, эта книга - недостаточно хороша, при всей её крайней важности. Однако, это, возможно, потому, что я не так уж много прочитал столь же важных книг за свою читательскую жизнь. Она не так уж важна для всех живущих людей, но для родителей это книга первостепенной важности. Эта книга плоха не потому, что её трудно читать, поскольку правда состоит в том, что 3 читать её очень легко. Гленн Доман не адресует её профессионалам, а пишет только для родителей, которых он так любит и уважает. Это делает её удивительно лёгкой для чтения. Эта книга плоха не потому, что она неинтересна. Его описания ран­них открытий "команды", например тех, которые показали важность нахождения на полу больных детей и нормальных младенцев, несом­ненно, увлекут читателя. Эта книга плоха не потому, что не трогает эмоционально. Читатель может оказаться растроганным до слёз при чтении главы о мотивации, как это было со мной. Я нахожу эту книгу во многом плохой потому, что положив начало Новому Веку, она сообщает об этом, как о доктрине, слишком мало. Гленн Доман даёт нам лишь общее представление о годах само­отверженной работы днём и ночью. Это героическая история группы людей, которые никогда не мирились с поражением, особенно тогда, когда они действительно были побеждены. Эта книга ничего не сообщает нам о многих годах наблюдений за жизнью детей во всём мире. Гленн Доман не сообщает о его экспе­дициях и исследованиях в самых диких регионах мира, а их было не­мало. Он выбрал такой путь, при котором он и его любимая "команда" могли жить рядом с детьми и видеть собственными глазами то, что ни один детский эксперт никогда не видел прежде с начала времён. Он не сообщает нам, как они жили рядом с детьми в более чем пятидеся­ти различных странах, от наиболее высокоразвитых до самых диких. Они обогнули земной шар по экватору и жили с огромными массаями в Африке и с маленькими бушменами в пустыне Калахари в Африке. Они прошли по Африке, пожив во многих племенах, через Ближний Восток, Святую Землю и Азию. Иногда это было не очень безопасно. Почти всегда это было тяжело в бытовом отношении. Я знаю это, по­тому что иногда я имел честь быть с ними. Я вспоминаю тот день, в глубине Территории Шингу моей родной Бразилии, где живут люди, которые однажды войдут в Каменный век, но уже очень долго живут вне его. Тот день, когда Бразильские Воз­душные Силы оставили нас в восьмистах милях от ближайшей доро­ги и улетели, и мы шли в течение многих часов к племени по имени Калаполо. Температура была очень высока и облака кусачих комаров стояли над нами. Я помню, как смотрел на Гленна Домана, доктора Боба и доктора Томаса. Их кровь от тысяч укусов комаров, перемешан­ная с потом, бегущим ручьями по телу, придавала им страшный вид. Но они не жаловались, продираясь через высокую траву джунглей для того, чтобы увидеть детей, их рождение и становление, и то, что ни один детский эксперт никогда не видел до них прежде. Делакато и я, с более смуглой кожей, страдали меньше от этих надоедливых крошеч­ных созданий. Я страдал потом, когда жил вместе с ними в Арктике, изучая эскимосских детей. Арктика при температуре 56 градусов ниже ноля по Фаренгейту - неестественное место для бразильца из штата Сеара. Об этих приключениях, достойных сборника рассказов, книга не сообщает ничего. Не сообщает нам книга и о злобных нападках и ужасной клевете напуганных и ревнивых обществ, которые персонал вынужден был выносить и отражать в течение первых лет открытий. Эти недостой­ные враги задерживали в течение нескольких лет работу участников группы, пока те развивали доктрины, философию и методы, которые потом дадут новые жизни тысячам детей и их семьям не только в их собственной стране, но и здесь в Бразилии, и в других странах Южной Америки, Европы, Африки и Азии. И хотя они собрали плоды победы, их постоянно продолжающаяся борьба за новые знания и методы не оставляет им времени, чтобы наслаждаться ими. Они только попробо­вали их. Обо всем этом книга не сообщает нам почти ничего. Эта неполная книга не сообщает нам ничего о всемирном поиске, во всей красоте их энтузиазма, единственного недостающего фраг­мента общей картины, а именно того, почему некоторая группа детей, так называемая, атетоидная, была не в состоянии научиться ходить даже после долгих лет лечения. Она не сообщает нам о блестящих дедуктивных выводах, которые привели к открытию «передвижения на руках в висячем положении» (англ. - brachiation) [использование силы тяжести, чтобы скорее выпрямлять, чем сгибать, тело при помо­щи рук, если покачиваясь перемещаться от ступеньки к ступеньке по шведской лестнице, расположенной горизонтально над головой] как решения проблем таких детей и многих других. Фактически, книга ничего не сообщает 4 нам непосредственно об этом «передвижении на руках» как о наиболее важном прогрессе в лечении за двадцать пять лет, добавившем совершенно новое измерение в мир детей с повреж­дениями мозга. Для всего, о чем эта книга повествует, есть сотня важных вещей, о которых она не говорит. Для каждой рассказанной истории есть тысяча нерассказанных. Именно это заставляет меня утверждать, что во многом это очень плохая книга. С другой стороны, я вынужден заметить, что если бы эта книга поведала обо всех удивительных историях "команды" и о великих и славных днях Институтов, которые достойны этого, то это была бы огромная библиотека вместо маленькой книги. Я не могу сказать, что Гленн Доман знает о детях больше, чем лю­бой живущий не Земле человек, потому что я не знаю всех живущих на Земле, но я могу сказать, что он сделал для детей больше, чем любой живущий на Земле человек. Я могу также сказать, что он знает о детях больше - о маленьких и больших, о больных и обычных, о развитых и примитивных, о бедных и богатых, - и как сделать больного здоровым, а здорового - еще здоровее - чем любой человек, о котором я когда-либо читал или слышал или с которым встречался. Я не знаю никого, кроме него и людей, которых он научил, кто знал бы столько обо всех этих детях. И все же, Гленн Доман считает, что любая мать в мире знает о сво­ем ребенке больше, чем он. Он не только говорит это и чувствует это сердцем, он знает это и верит в это. Он верит в некоторые необычные вещи для профессионала. Он ве­рит в родителей. Он верит в детей. Он верит в то, что родители - это решение детских проблем в то время, как все вокруг считают, что про­блема - в них. Легко понять, почему он расстраивает все профессио­нальные организации, которые зарабатывают свои деньги на детях с повреждениями мозга. Он верит в восстановление детей. Хуже того, он верит, что роди­тели могут восстановить детей лучше, чем профессионалы. Он учит родителей восстанавливать своих детей не потому, что это становится экономически выполнимым, - хотя это действительно так - а потому, что он уверен, что родители добьются лучших результатов, чем любой профессионал, включая его самого. Эта книга об этом. Он существует в пределах философской основы, сильно отличаю­щейся от той, которую мы сформировали на примере наших предшест­венников. Но больше всего он верит в результаты, и эта книга - первая книга в истории, по моим данным, которая прямо говорит о том, как лечить детей с повреждениями мозга, почему нужно так лечить детей с пов­реждениями мозга и что именно произошло с группой детей с повреж­дениями мозга после того, как их лечили таким способом. Это не только целесообразно, но и естественно: писать первую в истории книгу, приводящую результаты лечения детей с повреждениями мозга специфическим методом, нужно прямолинейно, в легком для восприятия виде. Никакая другая книга в истории не делала этого. Кроме того, никаких точных результатов какого-либо лечения детей с повреждениями мозга прежде не приводилось, за одним исключением. В 1960 году в «Журнале Американской Медицинской Ассоциации» по­явилась статья о лечении детей с повреждениями мозга с точными ре­зультатами. Читатель не будет удивлен, если узнает, что именно Гленн Доман и его персонал написали эту статью. Когда мы подводим итог этой книге, мы понимаем, что это книга о детях с повреждениями мозга и их родителях. Она объясняет, поче­му детей с повреждениями мозга нужно лечить. Она объясняет, как можно лечить человеческий мозг, и точно описывает, что происходит с детьми с повреждениями мозга, когда Вы делаете это. Будет правдой, если сказать, что это худшая из когда-либо написан­ных книг подобного рода. Но мы должны помнить, что также будет правдой, если сказать, что это лучшая из когда-либо написанных книг подобного рода. Причина состоит в том, что это единственная напи­санная книга подобного рода. Это очень хорошо для детей, я думаю, что когда она была наконец написана, то была написана человеком, который знает о предмете боль­ше, чем кто-либо еще. Я думаю, возможно, что тем, кто выпускает книги, сначала не осо­бенно понравится эта. Возможно также, что тем, кому платят за кри­тику книг, она тоже не особенно понравится. И, как я сказал ранее, во многом это плохая книга. 5 Но я верю, что многие родители найдут в этой "не совсем совер­шенной" книге и знание, и смелость, необходимые для того, чтобы сделать своих детей, страдающих от серьезных повреждений мозга, здоровыми без какой-либо дальнейшей помощи. Я верю, что многие тысячи родителей детей с повреждениями моз­га, травмами мозга, умственно отсталых, дефективных, страдающих ДЦП, эпилепсией, аутизмом, найдут их собственного ребенка на стра­ницах этой книги, найдут здесь подтверждение веры их собственного сердца, что он должен иметь свой шанс стать свободным, и еще найдут дорогу, по которой придет помощь, необходимая им, чтобы дать их ребенку этот шанс. Я верю, что эта книга станет настоящим молотом, первым пробива­ющим стены ужасных учреждений, в которых заключены дети с пов­реждениями мозга всего мира, безжалостно и несправедливо. - Раймундо Верас, доктор медицины, Почетный президент Всемирной Организации за Развитие Человеческого Потенциала Рио-де-Жанейро (Бразилия) 1. СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ ДЕТЕЙ С ПОВРЕЖДЕНИЯМИ МОЗГА Периодически около ста человек прибывают в Институты Дости­жения Человеческого Потенциала в Филадельфии сроком на одну неделю. У них нет ничего общего за исключением того, что все они - роди­тели детей с повреждениями мозга. Этих матерей и отцов объединяет одно: они отказываются верить, что их больному ребенку нельзя помочь. Если это типичная группа, то семьи съезжаются из всех уголков Америки, а также из Европы, Африки, Азии, Австралии или Ближнего Востока. Короче говоря, со всех концов света . Возраст детей от одного до девятнадцати лет. В группе может быть один молодой или уже взрослый человек. Некоторые будут настолько парализованы, что будут едва дышать. Некоторые будут иметь такие мягкие повреждения, что с первого взгляда покажутся вполне здоровыми. Некоторые из детей будут парализованы с головы до кончиков паль­цев ног. Некоторые будут слепыми, как летучие мыши. Некоторые будут совершенно глухими. Некоторые будут страдать от сильных возвраща­ющихся судорог. Некоторые будут неспособны говорить или даже изда­вать звуки. У других будут все эти проблемы одновременно. Они приезжают с установленными им показателями интеллекта IQ, равными 90, 80, 70, 60, 50, 40, 30, 20, 10, или 0. Большинство из них имеют, как им сказали, неизмеряемый показатель интеллекта. Они приходят с такими диагнозами, как травма мозга, умственная отсталость, умственная дефективность, ДЦП, синдром Дауна, спастика, эмоциональная неуравновешенность, вялость, эпилепсия, тетрапарез, аутизм, психоз, односторонний парез, ригидность, и т.д. Почти у каждого из них на основе длинной и сложной экспертизы мы выявляем повреждение мозга, имея в виду, что их проблемы не в слабых руках или ногах, или не в неразвитой мускулатуре, или не в плохо сформированных органах речи, или не в дефектах глаз, как посчитало бы большинство окружающих. Вместо этого, мы делаем за­ключение, что его проблемы произошли в пределах мозга по причине некоторого несчастного случая, случившегося до, во время или после рождения, что повлияло на способность мозга принимать информацию или на его способность отвечать на нее. Конечно, если проблема происходит в условиях, которые можно устранить с помощью хирургии, например гидроцефалия, мы реко­мендуем хирургическое вмешательство. Однако, оперируемые случаи обычно диагностируются и лечатся прежде, чем ребенок попадает к нам. В типичной группе, приблизительно пятнадцать процентов вернут­ся домой и не будут 6 делать ничего по программе, но будут видеть своих детей совсем в ином, лучшем свете и, в результате, дадут своим детям новые возможности для развития. Пятьдесят процентов типичной группы вернутся домой, проведут диагностику своих детей, создадут программу для них и будут выпол­нять ее с различными степенями частоты, интенсивности и продолжи­тельности, соответственно, с соразмерными результатами. Оставшиеся тридцать пять процентов, наиболее определившаяся группа, обратятся и будут приняты на аспирантскую программу, с целью в дальнейшем быть принятыми на Интенсивную Программу Лечения. Именно для таких родителей эта неделя построена так, чтобы мы могли обучить их принципам роста и развития мозга максимально воз­можно и тому, как лучше спроектировать программу, чтобы увеличить рост и развитие мозга. По окончании недели эти семьи создают такую программу и выпол­няют ее с намерением поступить на Интенсивную Программу Лечения в будущем. Настраиваясь на потребности таких семей в течение этой недели, мы лучшим образом отвечаем интересам всех семей, прибывших на учебу. Мы действуем так, как если бы каждая семья собиралась включить­ся в Интенсивную Программу Лечения, потому, что все они получат при этом максимум того, что можно получить, и ничего не потеряют при этом. Некоторые из детей будут на Интенсивной Программе Лечения в течение года. Некоторые дети будут на этой программе в течение пяти лет. Некоторые будут на этой программе еще дольше. Некоторые из родителей исчерпают свою энергию и сдадутся. Но большинство не будут сдаваться. Некоторые не сдадутся никогда, даже если они и про­играют. Подавляющее большинство детей добьются большего успеха, чем их родители смели надеяться, основываясь на предшествующем опыте с общепринятыми методами. Других постигнет разочарование. Иногда тяжело больной ребенок достигает большего и быстрее, чем другой ребенок, чьи проблемы казались гораздо менее серьезными. Некоторые дети, которые были полностью слепы, придут к чтению -не пальцами, а глазами, как все. Некоторые останутся слепыми. Некоторые дети, которые были полностью парализованы, закончат ходьбой, бегом и прыжками - не с ортопедическими накладками или опорами, а на своих ногах, как все. Некоторые же не смогут ходить. Некоторые дети, которые были неспособны издавать звуки, заго­ворят - не с помощью пальцев, указывая и изображая пантомимы, а губами и ртом, как все. Некоторые из тех, кто постоянно корчился и не мог остановиться, наконец, перестанут делать это. Некоторые дети, которые были парализованы, немы, слепы и глухи, станут полностью здоровыми и пойдут в ту же самую школу и класс, что и их нормальные сверстники. Короче говоря, они станут нормаль­ными. Другие придут к ходьбе, речи и танцам, и, возможно, к показателям интеллекта в IQ области гениальности. Следовательно, результаты меняются от полного успеха до полной неудачи. Неудивительно, что дети иногда терпят неудачу в этом мире, где большинству специалистов преподавалось еще в школе, что больной мозг не поддается лечению. С другой стороны, их удивляет, когда кто-нибудь выздоравливает. Многим это кажется чудом. И кто же тогда творит эти чудеса, если вообще можно говорить о чудесах в 21-ом веке? Это делают они9 родители, причем, в домашних условиях. Родители - те, кого обычно игнорируют, иногда презирают, которыми часто руководят и которым почти никогда не верят - сами выполнят дома все лечение, которое приведет ребенка от отчаяния к надежде, от паралича к ходьбе, от слепоты к чтению, от показателя интеллекта, равного 70, к показателю, равному 140, от немоты к речи. Родители. В некоторых случаях, доктор будет активно участвовать в домашнем лечении. Сотни врачей приезжали и наблюдали работу в Институтах -и затем записывали на прием их 7 собственных детей с повреждениями мозга. Однако, более 20,000 родителей, не имея никакого медицинско­го образования, привозили нам своих больных детей и затем возвра­щались домой, чтобы выполнять предписанное лечение. Как же родителям удается сотворить это со своими детьми? Возможно, чтобы понять этот процесс, лучше начать с начала, ко­торое имело место более полвека назад. Вот с чего мы начнем наши лекции для родителей о детях с пов­реждениями мозга. Если кто-нибудь действительно хочет разобраться в теме, посвященной детям с повреждениями мозга, наверно, ни с чего другого начать и нельзя. 1940-1950 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТЧАЯНИЯ 2. ТЕМПЛ ФЭЙ Когда в 1941 году я вошел в мерцающие залы больницы медицинс­кой школы университета Темпл, чтобы вступить в должность по­мощника руководителя отделения физиотерапии, многие считали меня счастливчиком, получившим такую важную должность в столь юном возрасте. Хотя, честно говоря, помимо меня, там было всего два врача, рабо­тающих полную смену, и руководитель. Нужно также сказать, что моя зарплата в те дни составляла девянос­то пять долларов в месяц и обеды в течение пяти с половиной дней в неделю, что было очень неплохо для терапевта тех дней. И, чтобы быть уж до конца честным, необходимо отметить, что на тот момент я был энергичным, но не очень хорошим физиотерапевтом. И хотя по профилирующему предмету я получил высокие отметки, и мои теоретические знания были достаточно велики, опыта у меня было мало. Область медицинских знаний, которой я вообще не владел ни прак­тически, ни теоретически, касалась детей с повреждениями мозга. Прошло несколько лет прежде, чем я понял, что их не было ни у кого. В 1941 году было всего несколько людей, претендовавших хоть на ка­кие-то знания о детях с повреждениями мозга. К счастью для меня и моего будущего, в университете Темпл ока­зался человек, знания которого в этой области, возможно, превышали знания любого человека на Земле. Его имя было Темпл Фэй, и хотя ему было всего сорок, он уже был профессором неврологии и профессором нейрохирургии. Он был одним из величайших людей в медицине всех времен и народов. Именно в его ведомстве в университете Темпл я впервые увидел ребенка с повреждением мозга и был очарован им. В те дни лишь немногие относили детей с серьезными повреждени­ями мозга к таковым. Вместо этого их называли различными словами, типа «слабоумный». Причина заключалась в том, что многие из детей с серьезными повреждениями мозга не могли ходить и разговаривать. Предполагалось, что достаточно того факта, что они не могут говорить, чтобы отнести их к категории людей недостаточно умных для того, чтобы научиться разговаривать. Я никогда не забуду первого ребенка с повреждением мозга, кото­рого я встретил. Для меня, крайне увлеченного происходящим вокруг и одновременно осознающего свое глубочайшее невежество, было обычным делом проводить все свободные вечерние часы, разгуливая по госпиталю. Я был так молод и трогательно нетерпелив, что ру­ководители и старшие медсестры открывали мне двери во все свои отделения. Теперь, когда моя молодость далеко позади, я понимаю, что такое столкнуться с человеком, который одновременно молод и горит желанием учиться. Насколько сильна алхимия взаимодействия, и какие потрясающие открываются возможности, когда встречаются два человека, один из которых молод и горит жаждой знаний, а второй, который старше, знает что-то, достойное изучения. В этот день я зашел в детскую палату, не для новорожденных (кото­рыми я тоже был очарован), а в ту, где лежали очень маленькие и очень больные дети. Они лежали в 8 небольших детских кроватках и, кроме меня, в комнате с ними никого не было. Ранее я читал истории болезни некоторых из этих детей, а теперь увидел их. Большинство младенцев спали, и в комнате было слышно лишь их сопение и шуршание моего белого халата по мере того, как я медленно передвигался от кроватки к кроватке. Поэтому, когда в комнате, в которой я чувствовал себя наедине со спящими младенцами, чей-то голос произнес «здравствуйте», я не просто вздрогнул - я подпрыгнул от неожиданности. Хотя он не был похож на голос взрослого человека, это, конечно же, не был голос мла­денца. Я поспешно оглядел комнату и был чрезвычайно смущен, не увидев ничего, кроме маленьких кроваток. Пока я убеждал себя, что мне показалось, тихий голос заговорил снова. В этот раз оказалось, что я смотрел как раз в тот угол, откуда он раздался, и поэтому я снова вздрогнул, даже сильнее, чем в первый раз. «Как тебя зовут?» - спросил голос. Окончательно смущенный и прилично испуганный, я с трудом сде­лал три или четыре шага в угол комнаты, откуда раздавался голос. И даже тогда, стоя прямо напротив кроватки, в которой он лежал, я бы не увидел его, если бы он не заговорил вновь. «Меня зовут Билли», - сказал Билли, пока я смотрел на него. Если мне было трудно поверить своим ушам, то теперь еще труднее было поверить своим глазам. Никто никогда ни по неврологии, ни по педи­атрии не рассказывал мне о существовании таких детей. Юное лицо подростка, обращенное ко мне из крошечной детской кроватки, было крайне странным, но не отталкивающим, при этом голова была такого же размера, как у взрослого. Больше всего меня потрясло то, что, хотя я видел очень большую голову, тело ребенка, покрытое одеялом, не могло быть более шестидесяти сантиметров в длину. У меня было жуткое ощущение, что у ребенка нет тела совсем, и со мной говорит одна голова, речь которой приятна и разумна. Хотя с тех пор я имел дело со многими тысячами детей с повреж­дениями мозга и, скажу честно, никогда больше не испытывал ужаса от контакта с ними и, более того, очень расстраиваюсь, когда кто-либо реагирует так, я должен признать, что в тот момент я изо всех сил боролся с ужасом, охватившим меня. Сейчас я понимаю, что меня рас­строил не ребенок, которого я видел, скорее меня расстроило непонимание мною ребенка, которого я видел. В отличие от меня, Билли не был расстроен, и его следующее заяв­ление дало мне время, хотя бы внешне, совладать с собой. «Мне один­надцать лет», - сказал Билли голосом, заставившим меня подумать, что ему часто приходится отвечать подобным образом. Я не помню содер­жания беседы, которая затем последовала, но я запомнил, что Билли в течение десяти минут, пока мы разговаривали, оставался абсолютно спокойным. Я всегда очень надеялся, что в тот момент мой голос не выдал моих переживаний. Выйдя из комнаты, я остановился перед дверью, чтобы успокоиться перед тем, как пойти искать старшую медсестру. Я постарался вы­глядеть бесстрастным, спросив ее: «Да, кстати, что случилось с тем большим ребенком…э... хм...то есть, одиннадцатилетним ребенком Билли?». Когда я вспоминаю это, меня бросает в дрожь от осознания того, насколько этот вопрос отражал мое полное невежество. Ее изучающий взгляд, которым она, отвечая, удостоила меня, выявил это невежество окончательно. «У него гидроцефалия, - отрывисто сказала она. - Он один из пациентов доктора Фэя.» Она произносила эти заявления так, словно каждое из них объясняло все. Сейчас я удивляюсь своей смелости, однако, даже не посмотрев в медицинском словаре значение слова «гидроцефалия», я поднялся на эскалаторе в офис доктора Фэя и спросил его секретаря, могу ли я его видеть. Это был потрясающий, импульсивный поступок, так как даже известные люди записывались в длинную очередь, чтобы увидеться с ним. Доктора Фэя приглашали обследовать самого Франклина Рузвель­та, президента США. Во время обходов с доктором Фэем я практически никогда с ним не говорил, так как часто его свита была настолько большой, что я его даже не видел. Так как он возглавлял длинную колонну, а я был в са­мом ее хвосте, то часто еще находился за углом от него и получал его указания по физиотерапии через третьи или даже четвертые руки. Я никогда не узнаю точно, чем объяснялось его согласие принять меня немедленно, 9 разве что большим любопытством, вызванным не­обычностью моего запроса. Стоит добавить, что Фэй не вписывался в «старый добрый» образ хрестоматийного профессора, и я столбенел от напряженного внима­ния, стоя перед его столом, в то время, как его пронизывающий взгляд изучал мою суть и, принимая во внимание все мои знания, просто проходил насквозь. Не давая ему возможности спросить меня о том, зачем я пришел, я сразу же выпалил свой вопрос, который привел меня в смятение и заставил явиться перед этим человеком, одним взором повергающим в трепет. «Сэр, я только что видел Билли, с гидроцефалией. Что, черт возьми, с ним случилось?» «С ним случилась гидроцефалия, - сказал доктор Фэй, не отвечая на мой вопрос. - Каким образом, черт возьми, Вы его увидели?» Но даже отчетливый упрек в его вопросе не мог остановить меня, и после короткого, но не совсем четкого объяснения того, как я провел свое свободное время, я спросил его снова: «Что, черт возьми, случи­лось с Билли?» В связи с тем, что я увидел пациента доктора Фэя без его разреше­ния, у меня могли быть неприятности, но, очевидно, кое-что в моем ответе ему понравилось. Позже я узнал, что не было ничего более важного для Темпла Фэя, чем желание молодых знать ответы и их готовность идти за ними на край света. Великий человек кратко пояснил, что дети с гидроцефалией имеют огромные головы и крошечные тела потому, что цереброспинальная жидкость, постоянно вырабатываемая мозгом, не может стекать, как у здоровых людей, из-за сбоев в механизмах реабсорбции, и постоянно увеличивающееся давление приводит к увеличению черепа и сдавли­ванию мозга. Он порекомендовал мне несколько книг, хотя предупре­дил, что они далеко не так точны, как хотелось бы. Поблагодарив его за потраченное на меня время, я направился к две­ри. Я уже открыл дверь, когда он остановил меня и спросил, включала ли моя практика в Пенсильвании работу в операционных. Я сказал, что да. «Вы сталкивались в операционных с хирургией мозга?» - спросил доктор Фэй. Интуитивно я понял, что этот вопрос был крайне важен и ответ на него мог бы означать поворотный момент в моей жизни. Вопрос был задан не случайно. Я повернулся к нему и ответил: «Я никогда не сталкивался с хи­рургией мозга, сэр.» «Не бойся, сынок, немногие люди сталкиваются с этим, - сказал доктор Фэй. - Ты бы хотел увидеть, что такое нейрохирургия?» Я стоял к нему очень близко, и мне не нужно было даже отвечать на этот вопрос, ибо ответ был написан у меня на лице. «Подойдите к старшей медсестре операционной комнаты и скажите, что я разрешил вам прийти. Если Вы понравитесь ей и мне, возможно, Вы сможете приходить туда часто.» Он повернулся спиной и отпустил меня. Я не мог поверить удаче. Декан отделения нейрохирургии, сам Фэй, не только ответил на мой вопрос, но и пригласил меня сопровождать его на операции. Я был уверен, что он впервые увидел меня отдельно от остальных. Он назвал меня «сынок». Имело ли это какое-то зна­чение, или это был просто используемый им синоним для молодых людей? У Фэя не было сына, у него были дочери. Я понял, что, скорее всего, это слово использовалось им крайне редко. Находиться в момент операции рядом с Фэем было просто потряса­юще. Все, что происходило, имело смысл и значение. Ничего лишнего. Как капитан корабля в сложной обстановке, он контролировал все, что делает его команда в операционной в любую секунду. Он доминиро­вал во всем не из-за своего высокого и ответственного положения: он доминировал во всем потому, что он был Фэй. Фэй был Учителем. Он был рожден Учителем, он был опытным Учителем, он был избранным Учителем, он был Учителем от Бога, у него был инстинкт Учителя. И самое главное: для него учить было все равно, что дышать. Я не говорю, что он был преподавателем, я имею в виду, что он был Учителем так же, как Аристотель или Иисус. За последующие шестнадцать лет, состоящие из часов, дней, не­дель и месяцев за те, в общей сложности несколько недель, которые я практически прожил рядом с Фэем, я не помню интервала времени длительностью более 15 минут, когда бы он не учил меня. 10 За все последующие годы я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы мы обсуждали с Фэем погоду, даже снежную бурю, если толь­ко погода не имела какое-то отношение к мозгу или пациенту. Если это невозможно себе представить, то я могу только сказать, что Фэя вообще трудно себе представить, но еще труднее забыть. Он жил во власти своего жадного интереса ко всему, что имело для него значение. Можно сказать, что он пренебрегал всем тем, что не имело значения, но это было бы не совсем так. Было бы ближе к истине сказать, что он совершенно не знал о существовании того, что не имело значения, или, может быть, каким то образом мог полностью исключить то, что не имело значения. Я был совершенно заворожен в тот первый день, наблюдая в опе­рационной, как Фэй нежно обращается с человеческим мозгом. Фэй был превосходным хирургом. Несколько лет назад видный нейрохи­рург рассказал мне, что он работал под руководством двух очень из­вестных нейрохирургов, одним из которых был Фэй. Хотя его личные отношения с Фэем никогда не складывались, он говорил, что один из этих известных нейрохирургов работал в операционной как истинный художник, а другой - как слон в посудной лавке и, несмотря на свои отрицательные чувства к Фэю, он признавал, что именно Фэй был тем самым художником. Но не блестящая хирургия Фэя и даже не его страсть к этому чудес­ному органу, человеческому мозгу, которая делала его великолепным мастером в операционной, восхитили меня. Он очаровал меня своим желанием постоянно обучать. Он преподавал, когда оперировал, каж­дое мгновение, начиная с подготовки пациента, которую он предпочи­тал в последние годы делать сам, и заканчивая тем, что лично укла­дывал пациента в кровать. Наблюдая за Фэем в операционной, можно было изучить практическую неврологию и нейроанатомию лучше, чем на любой лекции или по какой-нибудь книге. Там перед моими глазами открывались «невиданные и чудесные красоты», которые Фэй так обожал. Это было не мертвое, серое и урод­ливое вещество в банке, но живой, пульсирующий, переливающийся коралловыми цветами человеческий мозг. Даже поврежденный мозг был красив для Фэя, таким же он стал и для меня. В те дни, больше, чем полвека назад, людей, видевших живой человеческий мозг было очень мало, даже среди дипломированных врачей. Тихую ярость Фэя вызывали бесцеремонные рассуждения о челове­ческом мозге какого-нибудь «эксперта», никогда не видевшего живого мозга. Фэй язвительно указывал на этот факт, что знания о том, что представляет из себя мозг, полученные от рассматривания мертвого мозга в банке или его фотографий в той же банке, похожи на знания о природе человека, полученные от рассматривания трупа в гробу. У нас была необыкновенная возможность видеть мозг живым не­прерывно в течение восьми часов потому, что в те времена в том, что нейрохирургические операции длились примерно столько, не было ничего необычного. Очевидно, что мое поведение в операционной понравилось, так как после первого раза меня приглашали настолько часто, насколько я это­го хотел. Я не только использовал каждую свободную минуту для того, чтобы наблюдать и слушать доктора Фэя во время нейрохирургических операций, но, конечно же, стал понемногу использовать и незагружен­ное рабочее время, которое должен был проводить в физиотерапевти­ческом отделении. И чем дальше, тем больше рабочего времени стало уходить на косвенные обязанности, пока это не привело, наконец, к тому, что меня вызвал на ковер не только главный физиотерапевт, но н врач ответственный за все отделение. Они хотели знать, что, черт возьми, со мной случилось? Знаю ли я, что я работаю физиотерапевтом, и что у меня есть своя работа? Наблю­дать работу величайшего нейрохирурга, конечно же, очень интересно, но, посмотрев несколько операций, вы теперь хотите присутствовать на всех, но самое важное- это то, что я стал уклоняться от своей работы. Они были правы, и я обещал исправиться, по крайней мере, в рабо­чие часы, что я и сделал. Но я все еще часто приходил в операционную Фэя в свободные от работы часы, включая все отведенное время на отдых. Однако, я должен был задать себе вопрос, зачем я провожу в отделе­нии нейрохирургии 11 столько времени. В конце концов, я был физиоте­рапевтом и еще очень молодым. Получая удовольствие от наблюдения за работой художника и внимая настоящему ученому, обсуждающему свои действия, зачем я тратил большую часть моей жизни на это? Тогда казалось, что нет ни малейшей взаимосвязи между тем, что делал Фэй в операционной, и тем, что я делал в отделении физиотерапии. Зачем мне такое количество знаний, которое я никогда не смогу использовать? Я не знал. Я знал только то, что я должен, просто обя­зан проводить каждую свободную минуту, наблюдая и слушая доктора Фэя. Я был загипнотизирован. Я был очарован. Я был заинтригован. Я был околдован. Я безнадежно потерялся в том, что я наблюдал. Каж­дый день я учился, хотя не имел ни малейшего представления о том, что в последствии его специальность-нейрохирургия и моя специаль­ность-физиотерапия, будут взаимодействовать, чтобы дать надежду детям с повреждениями мозга во всем мире. Хотя я не мог знать этого тогда, однако то, что я видел, было ответом на несправедливость в мире детей с повреждениями мозга, которых списывали со счетов, как безнадежно отставших. Пройдет еще мно­го драматических лет прежде, чем мы установим связь между «пре­красным, пульсирующим, переливающимся коралловыми цветами мозгом», что показал мне Фэй, и детьми, с которыми мир был таким ужасающе беспомощным. Это было начало начал, хотя я об этом даже и не подозревал. В то время формировалась команда, которая должна будет однажды сильно изменить жизнь детей с повреждениями мозга во всем мире, а заодно и их семей. Это была команда, чья работа увлечет ее далеко в мир детей с повреждениями мозга и еще дальше, в мир детей, которых сегодня называют здоровыми. Это было начало путешествия, которое займет целые жизни многих людей, некоторые из которых тогда еще даже не родились. Однако, еще нужно было многое пережить, прежде чем команда смогла реально приступить к работе. Включая Вторую мировую вой­ну. На следующее утро после Перл Харбор я завербовался в армию Соединенных Штатов. Я перешел в пехоту на следующие четыре года. Я отбыл из Соединенных Штатов в Африку и вернулся назад в Соеди­ненные Штаты на пехотные офицерские курсы Форта Беннинг. После сражений на территории Франции мне было присвоено звание коман­дира пехотной роты. Через кровь и лед битвы за Арденнский выступ, через бои на территории Люксембурга, Голландии, Германии, через форсирования реки Мозель и могучего Рейна до самой Чехословакии мы боролись, мы калечили, мы убивали, и нас калечили, нас убива­ли, пока мы не победили. Мы ранили, убили или захватили в плен много тысяч молодых немецких солдат. Моя рота из 187 солдат и 6 офицеров уменьшалась трижды- до 18 солдат без единого офицера. Во всем мире не найти более убежденного пацифиста, чем солдат-пехотинец, победившей стороны в конце войны - кроме, может быть, солдата-пехотинца побежденной стороны. За исключением униформы, они были поразительно похожи. Осознание того, как много интеллекта я погубил, обострило мое желание вернуться как можно быстрее к моей практике лечения, а не разрушения. 3. Я УШЕЛ С ГОЛОВОЙ В СУТЬ ПРОБЛЕМЫ ПОВРЕЖДЕНИЯ МОЗГА- И ОТЧАЯНИЕ ОХВАТИЛО МЕНЯ Когда я был освобожден от обязательств перед армией в 1945 году, я и не предполагал, что на меня уже строились планы. Так как рота, которой я командовал во время войны, была одной из самых знаменитых в Третьей армии генерала Паттона, я получил много наград, и про меня часто рассказывали в прессе. Хотя члены Ассоциации физиотерапевтов не помнили меня, когда я вернулся домой в Филадельфию, они читали газеты и слышали о том, что я физиотерапевт. В качестве награды за мои военные заслуги они решили предо­ставить мне уже готовую возможность для практики. Все они были перегружены работой, и поэтому каждый из них решил отдать мне кого-нибудь из своих пациентов. Это был очень великодушный посту­пок с их стороны, и впоследствии многие люди из этой группы стали моими очень 12 близкими друзьями. Я никогда не слышал, чтобы кому-то дарили активную практику. Я был очень польщен. Моя практика была действительно уникальной. Она состояла из тридцати одного пациента, у каждого из которых был инсульт. Я могу предположить, что никогда ни у кого не было такой практики, состоя­щей исключительно из инсультов. Я опять был связан с человеческим мозгом - инсульт является по­вреждением мозга, хотя в те дни мы не придавали этому очень боль­шого значения. Подавляющее большинство инсультов являются результатами кро­воизлияний, когда кровеносные сосуды разрываются, и кровь попадает в мозг, или кровяной сгусток попадает в сосуд, несущий кровь к мозгу. Местонахождение, распространение и тяжесть паралича, следующего за инсультом, определяется расположением, распространением и сте­пенью повреждения мозга. Мои новые пациенты слагали мифы обо мне. С течением времени у меня получалось все лучше и лучше поддерживать людей с инсультами естественно, что чем больше я заставлял их двигаться, тем лучше им становилось. Однако мне очень редко удавалось заставить их ходить самостоятельно, и еще реже бывали случаи, когда неспособные гово­рить начинали говорить, и никогда не удавалось судорожно сведенную кисть руки вследствие инсульта сделать функционально полноценной рукой. Казалось странным такое постоянство неудач. Я много раз вспоминал своего первого пациента. Это было до вой­ны, после того, как я окончил школу. В памяти я непроизвольно воз­вращался к нему время от времени, пока эти воспоминания не стали нагонять на меня глубокую тоску: ведь я мог научиться на его примере многому, но не сделал этого. Он был жалким во всех смыслах этого слова. Во-первых, он был стар. Во-вторых, он был необразован и беден, как церковная мышь. У него был инсульт в левом доминирующем полушарии. Его правая сто­рона была практически полностью парализована, и он не мог говорить. Короче говоря, этот бедный пожилой джентльмен был практически полностью ничем и никем, и поэтому он попал ко мне. Я только что окончил школу, и у меня не было еще ни одного пациента. Он был очень беден и поэтому не мог позволить себе лучшего врача. Я помню, что в его доме не было электричества, и я помню также, что все в его семье были такие же, как он, то есть, бедные и настолько необразованные, что не могли даже поддержать разговор - они были очень простыми людьми. Я был полон энтузиазма, горел желанием помочь и начал лечить его. Я начал делать то, чему меня учили. Я видел множество людей, кото­рые не могли двигать своими руками или ногами. Это были, главным образом, люди, которые ломали руку или ногу, и которым только что сняли гипс. В школе я также видел несколько случаев инсульта, и нас учили лечить их аналогично. Итак, я начал применять прогревания, массаж, двигать суставы его парализованных руки и ноги. Постепенно я начал осознавать, что его семья наблюдает за мной в растерянном молчании. По истечении получаса, в течение которого его сын, две дочери и его жена периодически перешептывались, его старшая дочь, наконец, решилась задать мне вопрос. «Мы не понимаем, что вы делаете», - наконец отважилась заявить она. «Хорошо, - ответил я великодушно, с радостью отметив, что на­пряженное молчание и шепот закончились. - Спросите меня, что вас интересует. Я буду рад все объяснить вам». Меня просто распирало от внутренней уверенности, основанной на знании каждой мышцы, о ее начале и конце, кровоснабжении и иннервации. «Доктор сказал, что что-то случилось с мозгом папы вот здесь», -сказала она, робко указывая на место, дюйма на три выше его левого уха. «Абсолютно точно, - сказал я. - Кровяной сгусток застрял в мозгу вашего папы прямо в этом месте, и это именно то, что привело к ин­сульту». «Тогда почему вы растираете его руки и ноги?» За этим вопросом последовала непродолжительная, но грозовая тишина. То, что я сказал бедной и невежественной семье, было не­избежно. Я только что окончил пишу, имел неплохую эрудицию и был в курсе новейших тенденций. Я, действительно, был переполнен знаниями. 13 Когда я думаю об этом сейчас, я горю от стыда. «О, - сказал я, - я не могу объяснить вам это. Вы должны будете ходить в школу в течение нескольких лет, чтобы это понять». Ужасным было не то, что я сказал это, а то, что я в это верил. Мог ли кто-нибудь на моем месте осмелиться предположить, что ученые профессора могут ошибаться, а эта бедная, необразованная семья совершенно права? Я все еще верю, что сказанное мной было неизбежно. Но если бы по дороге домой, сидя в автомобиле, я спросил бы себя о том же самом, о чем спросили меня они, а именно, почему действительно я растирал его руки и ноги, мы могли бы сберечь более семи лет. Иногда я размышляю, как далеко продвинулась бы наша работа сегодня, если бы мы узнали правду на семь лет раньше, и мысленно замираю в нерешительности. Я знаю, что дети с серьезными повреж­дениями мозга, приезжающие в наш институт сегодня, имеют значи­тельно больше шансов, чем дети, приехавшие семь лет назад. У меня богатое воображение, но я не могу себе представить, каким будет мир детей с повреждениями мозга через семь лет. Все, что я знаю - это то, что мы будем знать больше, чем мы знаем сегодня, и сможем помочь значительно большему количеству детей. Но, к сожалению, тогда я не спросил себяэ почему я занимаюсь растиранием его рук и ног. Я продолжал делать это. Я проделывал это три раза в неделю в течение пятнадцати месяцев, и в итоге он стал на пятнадцать месяцев старше, но не на каплю здоровее, чем был. Не было никаких оснований для улучшения его состояния. То, что я делал, имело отношение лишь к симптомам заболевания, но не имело почти никакого отношения к его причине, которая находилась в его мозге. Кто-то сказал однажды, что невежество состоит не столько из не­знания, сколько из ошибочного знания. Семья моего пациента была прекрасным примером первого, а я, к сожалению, второго. То же самое я пытался сделать для тридцати одного пациента с инсультами, и, конечно же, никто из них не выздоровел. Возможно, что я несправедлив по отношению к себе и к тем дням потому, что один очень важный шаг был все же сделан. До Второй мировой войны пациентам с инсультами прописывался постельный режим так как предполагалось, что инсульты вызвались физическими усилиями и любое движение могло привести к повторному инсуль­ту. Пациенты все время проводили в постели, и поэтому в результа­те неподвижности у них очень быстро развивалась гипостатическая пневмония и инфекции мочевых путей, после чего они умирали. Не от очередного инсульта, в чем все были уверены, а от инфекций и пневмонии. В 1940 году один мой относительно молодой пациент с инсуль­том решил, что лучше он встанет с кровати и умрет, чем будет жить прикованным к постели. Он настаивал на том, чтобы я начал с ним ходить. Несмотря на риск, его доктор позволил ему вставать с кровати. После чего он быстро пошел на поправку. Скоро мы убедились в том, что именно неподвижность убивает людей. Таким образом, в 1940 и 1941 годах мы переместили некоторых наших пациентов из кроватей в кресла. Более того, мы стали прогуливаться с ними, держа их за руки с обеих сторон. Чем больше мы нагружали наших пациентов, тем здо­ровее они становились. Теперь вместо того, чтобы умирать, они жили долгие годы. Но, если кто-нибудь из них и научился ходить и говорить, то это лишь означа­ло, что их жизнь, полная уныния, депрессий, печали и даже попыток самоубийства, теперь была всего лишь длиннее на несколько лет. Это были годы печали. Теперь я принимал по пять пациентов в день. А так как каждый пациент требовал не менее трех часов моего внимания, это занимало целый день. Я массажировал их парализованные ноги и руки, использовал для улучшения циркуляции инфракрасные лампы, горячие пакеты и диа­термию. Я двигал суставы рук и ног снова и снова, тренируя их, хотя я всегда отмечал со смутным ощущением неудовлетворенности, что после этих энергичных упражнений усталость чувствуют не мои па­циенты, а я. А почему нет? Ведь это я совершал работу. После этого лечения на кровати я поднимал пациента и ходил с ним по комнате. По крайней мере, после такой 14 прогулки мы оба пыхтели от усталости. И в завершение, я проводил много времени, просто обсуждая с пациентом, насколько больше мы проходим с ним каждый день, а также последние новости. Очень сложно говорить с пациентом, у которого проблемы с речью потому, что часто это превращается в разговор с самим собой. Я с огорчением отмечал для себя, что это приободряющее занятие, казалось, было наиболее эффективным из всего того, что я делал. Па­циенты со сдержанным пониманием относились к моему лечению, но с радостью ждали моего посещения, так как разговор отвлекал их и выводил из депрессии. Также я отмечал, что мне было все труднее и труднее выводить их из состояния полного отчаяния по мере того, как им становилось все яснее их безнадежное положение. Было еще одно обстоятельство, почему люди с повреждениями мозга все больше начинали доверять мне. Дело в том, что почти все остальные люди вокруг, включая тех, кто их очень любил, считали их ( втайне или даже открыто) душевнобольными или слабоумными. С другой стороны, находясь постоянно рядом со своими тридцатью одним разными пациентами, я имел уникальную возможность каждый день наблюдать их. И было довольно странным, что чем внимательнее я наблюдал па­циентов с повреждениями мозга с их агонизирующим разочарованием от своей неспособности ходить или говорить, тем больше мое мнение отличалось от мнения окружающих. Я все меньше и меньше верил в их слабоумие или ненормальность. Чем больше времени я проводил в личном общении с ними, тем увереннее полагал, что эти люди не только вполне разумны, но и крайне чувствительны, несмотря на не­которые странности в их поведении. Естественно, я постепенно стал убеждаться, что у людей с высоким интеллектом вероятность возник­новения инсульта значительно выше, чем у людей менее развитых, и после инсульта они сохраняют свой интеллект, ужасно страдая от неспособности реализовать его. Для моих пациентов было очевидно, что я понимаю их проблему и зачастую являюсь единственным человеком, который знает об их интеллекте и чувствительности. Это увеличивало их зависимость от меня, единственного опасения от уныния. И это во много раз увели­чивало мое эмоциональное напряжение, когда, проигрывая битву, я пытался поддерживать их боевой дух. Мои пациенты видели всю без­надежность ситуации даже лучше меня. И чем сложнее становилось сдерживать их от полного отчаяния, тем большее отчаяние охватывало меня самого, и я начинал спрашивать себя, принес ли я добро им, или миру, или себе тем, что, подавая им надежду, я усилил их ожидания, но ничего не сделал, чтобы уменьшить их разочарование. К тому времени практика поднимать с кровати пациентов с инсуль­том становилась все более распространенной, и десятки тысяч людей с повреждениями мозга в виде инсульта уже не собирались умирать, но и не надеялись восстановить многие потерянные функции. Большую часть дня мои пациенты проводили в слезах, и все чаще ночами я не мог уснуть по той же причине. Для меня стало почти хорошей новостью, когда звонила семья мое­го пациента с тем, чтобы сообщить: «Мы хотели вам сказать, что мама умерла сегодня утром, и еще, как мы вам благодарны. Ваши визиты очень много значили для нее. Это была единственная радость, что ос­тавалась у нее в жизни.» Затем, я должен был сказать: «Очень жаль. Наконец, ее мучения закончились.» Затем они говорили: «Да, но мы бы хотели, чтобы вы знали.» Это походило на диалог из «Алисы в стране чудес», где жизнь ста­новится проблемой, а смерть ее решением. Я был очень занят, очень востребован, моя практика по инсультам росла день ото дня. Наверное, я был самым успешным физиотерапев­том. И, конечно же, я был самым занятым из молодых специалистов в округе. Я преуспевал. Это был самый печальный период всей моей жизни. 15 4. КОМАНДА ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ НАЧИНАЕТ ОБРЕТАТЬ ФОРМЫ. 1947-1950 гг. Я не видел Темпла Фэя шесть лет, последний раз мы встречались за несколько дней до Перл Харбор. По правде говоря, я избегал его и делал это сознательно. Время, проведенное рядом с Фэем до войны, было для меня очень полезным, однако, очень дорогим. Время, проведенное мной в операционной, не могло быть посвящено приему пациентов, а за изучение нейрофизиологии мне никто не платил. Хотя я всегда смотрел на это иначе. Я всегда считал это отличным повышающим квалификацию обучением, аспирантурой, за которую я не платил ни цента. Я был бы счастлив платить огромные деньги за такое образование. Мне повезло, и я знал это. Однако, после войны я избегал встреч с Фэем, так как многое из­менилось. Я больше не был беспечным двадцатидвухлетним молодым человеком, который может проводить все свое свободное время на нейрохирургических операциях. Наоборот, я могу добавить, к своему собственному удивлению, теперь я был ответственным женатым че­ловеком, стремящимся провести каждую свободную минуту рядом со своей женой Кэти и полуторагодовалым сыном Брюсоц, Я встретил Кэти впервые, когда она была еще ребенком восьми лет, а мне было уже двенадцать, то есть, я уже был подростком. Она была младшей сестрой-прилипалой моего ближайшего друга Рэя Мэссинэма, которому было тринадцать. Естественно, она стала и мне сестрой-прилипалой и оставалась ею вплоть до самого момента моего ухода на войну. В 1942 году на Рождество я возвратился из Африки стройным, под­тянутым, загорелым сержантом, который был направлен домой, чтобы стать пехотным лейтенантом. И тогда, как в романтичной новелле, я встретил свою маленькую сестру-прилипалу, которая внезапно стала восемнадцатилетней красавицей и была медсестрой-студенткой в гос­питале Абингтон. Мы поженились до того, как я вернулся на фронт, а она - окончила медицинскую школу. Брюс родился на следующий год после моего возвращения из армии. И как счастливый семейный человек я избегал встреч с Фэем, дабы опять не быть загипнотизированным им и его работой. В 1947 году я посетил медицинскую конференцию, где надеялся узнать что-нибудь полезное о пациентах с инсультами - но фактичес­ки ничего не узнал - однако именно здесь я столкнулся с ним и снова попал под его гипноз. Я уже собирался уходить и поздравлял себя, что избежал встречи с Фэем, когда встретил его. Он моментально поглотил меня. В ту минуту, когда он буравил меня своим пронизывающим взгля­дом, я уже знал, что если у него есть планы на меня, то я пропал. Он выразил восхищение моими военными заслугами, о которых так много слышал, и сказал, что рад видеть меня. Когда он задал мне вопрос о том, чем я занимаюсь, я не смог удержаться и рассказал ему о моей проблеме с моей уникальной практикой по инсультам. В конце концов, у меня не было ни малейшего сомнения, что этот жуткий гений знал о мозге больше, чем кто-либо на Земле. Он слушал меня очень внимательно. Фэй, несмотря на свою ге­ниальность (или вследствие ее), обычно был плохим слушателем, но меня он выслушал. Он сказал мне, что ему тоже очень интересны случаи инсульта, и что, конечно же, у него есть несколько хороших идей на предмет лече­ния подобных случаев. Он покинул медицинскую школу университета Темпл, поскольку его блистательная первопроходческая работа по за­мораживанию человеческих тканей стала слишком дискуссионной для того, чтобы оставаться в стенах любого обычного учебного заведения, которое торжественно причисляют к «высшему образованию». Я не могу удержаться, чтобы не рассказать об этом чуть поподроб­нее. Сегодня во всем мире нет ни одной современной больницы, кото­рая бы каждый день не использовала охлаждение тела человека, или гипотермию, в том или ином виде - обычно, в разных — 16 для спасения человеческих жизней, ослабления боли и в других целях для улуч­шения состояния людей. Гипотермия - это искусственное понижение температуры человеческого тела, с целью замедления физиологичес­ких процессов при операции или в терапевтических целях. Несомненно, Темпл Фэй - отец гипотермии, шел первым, несмотря на жесткую оппозицию, презрение и насмешки «признанных экспер­тов», которые так часто наваливаются гурьбой на прогрессивные идеи, ставящие под сомнение их экспертизу. Он шел без страха по тому же пути, что прокладывал каждый на­стоящий пионер медицины до него. Например, Игнац Филипп Земмельвейс был доведен до безумия предвзятым осуждением своих коллег, когда предложил им мыть руки раствором хлорки перед приемом родов во избежание родильной лихо­радки. (В клиниках того времени смертность в этой области варьирова­ла от 10 до 50, или даже 75, процентов среди рожениц). Земмельвейс умер в 1865 году так и не реабилитированным в глазах многих. Другой молодой человек начнет эксперименты в год смерти Земмельвейса и посмертно оправдает его, чем осуществит переворот в науке о хирургии. Конечно, тогда хирургия имела ужасающий уровень смертности и с трудом могла называться наукой, пока Джозеф Листер не ввел антисептики. Лорд Листер умер в 1912 году, но даже его право называться «Ваша Светлость» не могло уберечь его от насмешек хи­рургов, которые осуждали его за защиту стерильных операционных и неприятие того, что они называли доброкачественным гноем. Фэй с предположением о необходимости охлаждения тела человека, или «гипотермии», был также осмеян и осужден своими коллегами, как и Земмельвейс, и Лорд Листер, а также многие великие люди до и после них. Я помню, что первая машина для охлаждения человеческого тела так и лежала в сараях Институтов покрытая пылью и экскрементами птиц до самой его смерти. Сегодня эта машина находиться в Смитсо-новском Институте, где самое подходящее ей место, как запоздалому признанию заслуг Фэя, на которое он всегда имел полное право. Как кто-то верно подметил, «первым условием для бессмертия яв­ляется смерть». И это действительно так. Но это был 1947 год, и до смерти Фэя было очень далеко, а я стоял с ним рядом, все такой же очарованный, как и несколько лет назад. Он покинул университет Темпл в 1943 году и открыл свой офис рядом с домом, в красивом северном пригороде Филадельфии с на­званием Честнат Хилл (Каштановый Холм). Здесь, в этом прекрасном месте, он основал институт под названием Нейрофизиологический реабилитационный центр. Даже название было в стиле Фэя. Только в следующей четверти столетия, только лучшие из его коллег начали понимать, что оно на самом деле значит. Фэй уже работал с несколькими выдающимися физиотерапевтами, среди которых были Милвуд Матерс, Ирен Нейдер (мой руководитель еще со времен больницы Темпл), Рой Эванс, его друг и одноклассник, а также наиболее заслуженный и самый очаровательный физиотерапевт Элеанор Борден, с которой я познакомился в университете Темпл, и которая в один прекрасный день присоединилась к нашей команде, чтобы провести остаток своей блестящей жизни рядом с нами. Итак, Фэй пригласил меня посетить его, чтобы я мог увидеть то, что он называл «новыми впечатляющими разработками». Все, что я мог сделать, это последовать за ним, как дети следуют за Разноцветным Дудочником. Фэй был редким гением, который появляется в какой-либо области только однажды в столетие, но он заплатил за это ужасным прокля­тием. Судьба почти всех гениев, включая Фэя, быть неправильно поня­тым, что намного хуже, чем быть просто непонятым. Много лет про­шло прежде, чем я перестал понимать лишь фрагментарно все то, что говорил мне Фэй. Сейчас я понимаю, что причина была проста. Когда Фэй прилагал все усилия, чтобы говорить доступно и просто (что слу­чалось иногда), он все равно оставался выше уровня нашего понима­ния. Фэй на своем самом низком уровне был намного выше, чем его коллеги на своем самом высоком. Они были его коллегами, но не были равными ему. Фактически, ему вообще не было равных. 17 Так как сам Фэй весь состоял из противоречий, фактически, он всегда читал лекции или произносил речи в аудиториях «только со стоячими местами». Я часто видел, как на лекции Фэя люди не по­мещались в комнату или аудиторию, и те, кто действительно хотел его послушать, слушали его голос из-за дверей, даже ни разу не увидев его. Его всегда слушали заворожено, и, несмотря на переполненность и крайне неудобные условия, всегда царила благоговейная глубочайшая тишина, пока он говорил. Его желание узнать по окончании лекции, как приняли ее, было почти детским. «Им понравилось?» - неизменно спрашивал он по пути домой. Его глаза искрились теплом и радостью, когда я уверял его, что каждый из присутствовавших испытывал искренний интерес, и что все были просто заворожены им (что, неизменно, было абсолютной правдой). «Это очень хорошо потому, что их понимание очень важно», - го­ворил он. И тогда я набирался храбрости, глубоко вздыхал и заявлял со всей твердостью: «О, сэр, им очень понравилась ваша речь, но я не ду­маю, что они поняли хотя бы слово из того, что вы хотели донести до них». Он действительно никогда не понимал, почему почти никто не мог понять того, что он говорил. Того, что всегда казалось ему настолько ясным и понятным. В этот день, оставив Фэя на медицинской конференции, я ушел заинтригованным и испуганным одновременно. Я был в отчаянии от своего бессилия помочь людям, пережившим инсульт, и горел желани­ем узнать то, что знал Фэй, но я понимал, что не могу позволить себе проводить время, кружа вокруг его операционной, так как я был женат и у меня была семья, которую нужно кормить. Я сомневаюсь, что са­мостоятельно последовал бы приглашению Фэя. Но я не знал Вуди. Вуди (Милвуд Матерс) был крайне успешным физиотерапевтом, который работал с Фэем в Честнат Хилл. В то же время он был при­глашен школой Вудс на должность руководителя нового отделения. Это было очень хорошим предложением, слишком хорошим для того, что, бы от него отказаться. Однако была проблема. Он считал делом чести продолжать работать с Фэем, пока не найдет себе замену, уст­раивающую доктора. Он выбрал меня. Вуди позвонил мне, чтобы сделать важное заявление. Я не буду работать на Фэя, скорее, я буду работать с Фэем. Он арендует мне кабинет в красивом джорджианском здании по Джермантаун авеню в Честнат Хилл, которое принадлежит ему, и где находится его офис. Далее, он направит своих пациентов, нуждающихся в реабилитации, ко мне. Я буду лечить их и смогу присоединяться к нему в операционной и на ежедневных консультациях. Насколько сильным было искушение учиться у Фэя, я не хотел даже обсуждать. Я жил на Главной Линии, в западном пригороде Филадель­фии, а офис Фэя находился в четырнадцати милях от меня в Честнат Хилл, в северном пригороде. Несколько часов езды в день. Я был очень занят на работе и дома. Я купил прекрасный дом и ездил на «Кадиллаке». Я был добропорядочным молодым семьянином и шел по пути ут­верждения моего положения в обществе. Я думаю, что в те дни я был как никогда близок к тому, чтобы стать частью системы общества. Иногда я задаюсь вопросом, как бы я выглядел, ведя тихую, респектабельную, размеренную жизнь, основанную на консервативных устоях. Однако, Вуди продолжал звонить мне каждую неделю, и возникла довольно неудобная ситуация, понятная всем сторонам. С одной сторо­ны Вуди и сам Фэй оказали мне большую честь, и я на самом деле был польщен их вниманием. Но внутренний голос мне подсказывал, что даже слушать это предложение опасно для того мирного образа жиз­ни, к которому я прирос, и который казался (после ужасов, волнений, боли, невероятного истощения и тяжелых лишений за время военных действий) настолько желанным. Я знал, что то, что случится со мной, если я приеду к Фэю, изме­нит всю мою жизнь коренным образом. Зачем мне нужно менять свою жизнь, которая уже полностью удалась? Кто-то сказал про совесть, что это та ваша маленькая часть, которая чувствует себя так плохо в то время, когда все ваше остальное чув­ствует себя так хорошо. Я очень бы хотел теперь сказать, что причиной тому, что Вуди все-таки убедил меня по 18 телефону, была именно моя совесть. Но моя со­весть не имела к этому отношения. В конце концов, я уступил настой­чивым просьбам Вуди только потому, что он поставил меня в очень неудобное положение. Он хотел встретиться со мной, но каждый раз говорил, что занят. Наконец, он сказал мне по телефону, что Фэй готов встретиться со мной в любой ближайший удобный для меня день. Фэй был слишком великим человеком, а Вуди слишком хорошим человеком, чтобы можно было откладывать встречу и дальше. Офис доктора Фэя был огромен и поражал воображение. Он выходил на внушительных размеров центральный зал. Как я и боялся, он готовился заворожить меня, лишив рассудка, и очаровывать затем до потери сознания, что он с успехом и проделал. Мы бы имели возможность проводить много времени, работая вместе (мне это очень нравилось, но где мне взять это время). Он мо­жет сдать мне в аренду небольшой офис напротив, через зал, за совсем небольшие деньги (на тот момент я вообще не платил за офис, так как он находился у меня дома). Офис располагался бы в очень удобном для всех пациентов месте (но на расстоянии 14 миль от меня и моих ны­нешних пациентов). Он был уверен, что я смогу зарабатывать больше ста долларов в неделю, осматривая его пациентов, что было хорошими деньгами для физиотерапевта (в то время я зарабатывал более, чем в два раза больше, осматривая своих пациентов). Возникала смешная ситуация, и нравилось ли мне это, или нет, но я должен был просто отказаться от этого ради себя и своей семьи. «Это звучит прекрасно, сэр. Как скоро мы сможем приступить?» -услышал я свой голос. Поначалу я попытался работать в своем новом офисе с девяти до пяти и осматривать своих пациентов ночью. Это изматывало меня физически, но отнюдь не по этой причине моя собственная практика начала таять. В течение месяца я упорно старался не поддаваться иску­шению общаться с Фэем после пяти часов. Но, спустя месяц, я послал это решение к черту. Все чаще и чаще я звонил Кэти сначала, чтобы отменить своего первого пациента после пяти часов, потом, чтобы от­менить первых двух пациентов, и вскоре все обещания доктора Фэя стали осуществляться. Я проводил часы, консультируясь с ним каждый день (вместо того, чтобы осматривать своих пациентов). Я платил небольшую аренду (по сравнению с полным ее отсутс­твием). Я ехал за 14 миль в свой офис (вместо того, чтобы Просто пересечь свою гостиную). Я зарабатывал сотню долларов в неделю, как он и обещал (вместо того, чтобы зарабатывать вдвое больше). Я боялся, в некотором смысле, намного больше, чем во время вой­ны. Я был испуган интеллектуально. Раньше я никогда в жизни не был испуган интеллектуально; может быть, робел перед великими людьми, но не боялся по-настоящему. Я цепенел от того, что Фэй мог задать мне любой из бесчисленного количества вопросов по неврологии, на которые я не знал ответов. Я боялся того, что он надеется получить от меня ответы по лечению, которых я не знал. Но, несмотря на это, мне было весело. Я никогда в жизни не был так взволнован, поскольку первый раз в жизни был взволнован интел­лектуально, так же, как и впервые в своей жизни испытывал интел­лектуальный страх. Фэй ввел меня в области знаний, о существовании которых я едва ли догадывался, не говоря уже о том, чтобы разбираться в этих областях. Например, никогда я не слышал о том, что то, что происходило с древ­ними созданиями миллионы и миллионы лет назад, имеет отношение к поведению человека сейчас. Все мои профессора, доктора, которых я встречал на своем пути, все специалисты, окружавшие меня, были крайне прагматичны, так же, как и я сам. Если у кого-то болело плечо, и после применения диатермии к его плечу ему стало легче, это было необходимой и достаточной причиной хотя применения диатермии в следующий раз, когда приходил другой пациент с больным плечом. Почему использование диатермии на боль­ном плече дает положительный результат и «вылечивает» его, объяс­нялось очень просто. Улучшение состояния объясняется тем, что диа­термия «нагревает» внутренние ткани, а все знают, что «нагревание» полезно, так как 19 увеличивается приток крови и т.д. Для меня, для моих коллег терапевтов, «практичных» людей, и для отцов физиотерапии, которые нас учили, это всегда было хорошим объяснением. Никто не учил нас задавать такие вопросы, как «Полезна ли высокая температура для больных тканей, или пациентам в любом случае стало бы легче? Может быть, без нагревания им стало бы лучше намного быстрее! Нагревает ли диатермия внутренние ткани? Может ли холод быть полезным для больных тканей? Может ли холод быть полезнее, чем нагревание, если нагревание вообще полезно?» Но самое важное, что никто всерьез не задавался вопросом «Почему?» С другой стороны, Фэй был мастером таких вопросов, одно это завораживало меня. Он заставлял меня думать каждую секунду, прове­денную с ним, и никто до этого не заставлял меня столько думать. Он не только вынуждал меня задавать вопрос «Почему?» применительно ко всему, что мне когда-либо говорили и говорят, но учил меня тому, что вокруг бесконечный мир, в котором я должен искать ответы, и что единственным ограничением для этих ответов могут служить лишь пределы моих знаний - и он заставил меня осознать, насколько они ограничены. Он дал мне возможность понять, что ответ на вопрос, почему мои пациенты с инсультом редко могли ходить, почти никогда полностью не восстанавливали речь и абсолютно никогда не могли правильно ско­ординировать работу большого пальца, находился не в мышцах ног, мышцах языка или мышцах большого пальца. Он говорил, что ключи к этим тайнам находятся даже не в самом человеке. Он учил меня ве­рить в то, что ответ на этот вопрос лежит в понимании работы нервной системы пятидесятитонной рептилии - с мозгом в три унции - которая умерла миллионы лет назад, и чьи громоподобные шаги никогда не тревожили даже самых старых из ныне живущих созданий. Но для того, чтобы искать ответы на современные проблемы человека в созда­ниях, вымерших задолго до появления первого человека, нужно хотя бы знать о том, что они существовали, и знать хоть что-нибудь о них. Я чувствовал то дикую надежду, видя новые горизонты, которые от­крывали для меня его знания и гений, то глубокое отчаяние от своего невежества. Периодически не оставалось времени даже для сна, так как Фэй требовал его все больше и больше. Но и после того, как я ложился спать, дискуссии часто имели продолжение, когда я изливал перед сво­ей женой Кэти свои сомнения и восторги - и получал в ответ несколь­ко отличную от моей точку зрения, а также новые идеи. Кэти всегда оказывала мне огромную помощь в моей собственной практике, и во мне все больше и больше росло уважение к ее практическим знаниям, которые она получила еще во времена студенчества и потом, работая медсестрой в госпитале. Конечно, в дополнение к тому, что она была моим доверенным лицом и коллегой в два часа ночи, она выполняла функции секретаря на службе и хозяйки моего дома, матери наших детей, но прежде, чем раздадутся крики феминисток «Несправедли­во!», не смогу удержаться, чтобы не процитировать саму Кэти. Когда я спросил ее об отношении к «Движению о равноправии женщин», она сказала: «Я всегда чувствовала себя выше мужчин и я не вижу причин соглашаться на равенство после всего, что было». Хотя теперь у меня не было моей собственной практики, я чувство­вал, что идет что-то большее ей на смену, а именно, создавалась новая невероятная исследовательская группа, состоящая из Фэя, всемирно известного нейрохирурга, моей жены Кэти, которая вносила две часто игнорируемые точки зрения (медсестры и матери) и меня, физиотера­певта. Мы скоро увеличили нашу команду до четырех человек, пригла­сив моего брата, доктора Роберта Домана, который только что прибыл из медицинского корпуса армии США. Доктор Фэй чувствовал потребность в молодом враче, из которого он мог бы сразу сформировать единомышленника относительно пов­реждений мозга. Сам Фэй был невропатологом и нейрохирургом. Вообще говоря, он не был тем невропатологом, которого искал Фэй, а был скорее чем-то средним между нейрохирургом и ортопедом с сильной примесью физиотерапевта. Именно тогда стали появляться эти создания. И этих новых и странных существ именовали физиатрами (англ. - physiatrist). Во всем мире их можно было пересчитать по пальцам. Эти немногочисленные специалисты были 20 докторами медицины, которые специализировались в области физиотерапии и реабилитации. После одногодичной стажировки эти физиатры строго и надолго направля­лись на работу нейрохирургами или другими специалистами по месту проживания. Физическая медицина и реабилитация были сами по себе новыми терминами в 40-е годы. Область физической медицины находилась на стыке трех областей терапии, используемых для восстановления потерянных функций че­ловека (реабилитации). Это были физиотерапия, логопедия и трудоте­рапия. Физиатра обучали всему этому, а также ортопедии, невралгии и общей медицине. Физиатр подходил для Фэя идеально. Эти специалисты были очень востребованы в любой большой боль­нице, так как после войны новое отделение под названием «Реаби­литация» было признаком очень современной и передовой больницы. Такие отделения были очень редки и большинством из них управляли физиотерапевты, так как физиатры были еще большей редкостью. Мой брат Боб был таким физиатром. Мы сумели привлечь его рань­ше, чем любое из многих медицинских заведений Филадельфии по трем причинам: • во-первых, он горел желанием работать с детьми, а Фэй наблю­дал множество детей; • во-вторых, он горел желанием учиться у Фэя непосредственно; • в-третьих, он был моим братом. Так, к концу 40-х годов у нас было четыре постоянных члена ко­манды: Фэй и три Домана, последний из которых Роберт Дж. Доман, доктор медицины, дипломированный специалист «Американского со­вета по физической медицине и реабилитации», в недавнем прошлом Капитан медицинского корпуса армии США. Боб был прекрасным дополнением к нашей команде не только по­тому, что по образованию он был физиатр, но и по причине своего характера. Он отлично уравновешивал меня. Я всегда очень любил Боба, и у нас были типичные взаимоотношения из стишка про Джека Спрата. Когда я загорался энтузиазмом, подхватывал идею и бежал решать проблемы, расправляясь с ними немедленными, прямыми и энергичными действиями - Боб, в свою очередь, был более консервативным, склонным сначала ставить новые идеи под сомнение и затем решать проблемы осмотрительно и осторожно. Я всегда тянул своего брата за собой, а он всегда стремился уберечь меня от шишек при падении. Чтобы портрет моего брата при описании его прилежных качеств не показался вам скучным, позвольте мне сразу отметить, что все дети просто обожали его: я наблюдал, как филадельфийская детвора гурь­бой толпилась вокруг него; я видел, как его завалила куча-мала из оде­тых в парки эскимосских детишек в Арктике; я смотрел, как индейские дети докаменного века из джунглей Мато Гроссо в Бразилии водили вокруг него хороводы. Детей всего мира тянуло к Бобу. Он и сам был похож на очаро­вательного ребенка. Я никогда не видел ни одного ребенка, который полез бы в воду раньше его, а вылез позже. 5. ОРГАНИЗАЦИЯ БЕЗ ПРАВИЛ. (НА ВОЙНЕ ВСЕ СРЕДСТВА ХОРОШИ) Это была свободная организация, если ее вообще можно было на­звать организацией. Нейрофизиологический Реабилитационный Центр Фэя был аван­гардным в крайней степени. Слишком авангардным. Он имел успех у пациентов, но был экономически невыгодным, и даже такой гений, как Фэй, не мог функционировать как медицинский директор, главный врач, нейрохирург, управляющий, директор и администратор в одном лице. В конце концов, институт мечты Фэя, рожденный на четверть сто­летия раньше времени, умер. Здания были проданы под частный са­наторий, хотя некоторые из пациентов Фэя остались, и он согласился продолжать наблюдать их. То же самое сделал и я. Офисы доктора Фэя, Боба и мой находились в живописном джорджианском здании Фэя. Я осматривал пациентов доктора Фэя и Боба. Наши дни часто опять начинались в операционной с наблюдения за прекрасным жи­вым, пульсирующим, переливающимся 21 коралловыми цветами человеческим мозгом. После обеда мы вместе осматривали пациентов в офисах друг друга или на больничных койках в больницах, куда нас приглашали. Я часто вместе с Фэем посещал пациентов в больнице военно-морского флота США в южной Филадельфии или в больнице женского медицинского колледжа или в больнице в Честнат Хилл, где Фэй делал большинство своих операций. Мы осматривали клиничес­ких пациентов во многих больницах и частных пациентов у себя в офисах, а я еще приходил к частным пациентам домой. Мы осматри­вали и детей, и взрослых. Наших пациентов объединяло одно: все они были с повреждениями мозга (хотя на тот момент мы еще не научились их так называть). Еще одним объединявшим их обстоятельством было то, что никто из па­циентов, за исключением особо острых случаев, которые оперировал доктор Фэй, не выздоравливал. И хотя у Фэя были интересные сообра­жения относительно них, это все равно обескураживало. Мы, фактически, основали то, что сейчас называют реабилитаци­онной группой, хотя в те дни эти слова еще не были в моде. Но мы и сами никогда не называли себя так громко. В действительности, я думаю, что мы видели себя намного проще и, наверно, намного яснее. Мы видели себя маленькой, но растущей группой людей, каждый из которых был ответственен за определенный аспект проблемы больного ребенка. Каждый из нас осознавал, что не оправдывал этой ответствен­ности. Наверное, именно по этой причине мы собрались вместе: чтобы сформировать что-то вроде организации самозащиты от наших общих неудач. Сегодня это обычно называют реабилитационной командой. Когда мы начинали нашу общую работу, мы никогда не видели и не слышали ни об одном ребенке с повреждением мозга, который бы поправился. И не встречали ни одного человека, который бы слышал об этом. До сих пор существуют специалисты, которые приходят в бешенство при одном только предположении, что детей с поврежде­ниями мозга можно функционально восстановить. Когда человек выбирает себе область для работы, он, наверно, не сможет найти более многообещающую область, чем та, в которой ус­пех равен нулю, а неудача равна 100%. Малейшее изменение, которого он добьется, обязательно будет изменением к лучшему. Мы работали в такой области. Все вместе мы могли осматривать около 250 пациентов частным образом, плюс пациенты в клиниках. Мы постоянно учились, хотя все еще не было ни малейшей логической модели для этого обучения. Возможно, наиболее ценным временем было то, которое мы про­водили вместе вечерами после обеда, обычно прямо на кухне у кого-нибудь дома. Эти беседы часто продолжались до рассвета или до того момента, пока не заканчивался кофе. Это были великие беседы. Они остаются великими и по сей день. 1950-1960 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТКРЫТИЙ 6. ПРОКЛАДЫВАЯ ПУТЬ ЧЕРЕЗ НЕУДАЧИ К 1950 году мы подошли к моменту истины. К тому времени мы уже работали с группой из ста детей с повреждениями мозга в течение многих лет. Дети были в возрасте от одного до девятнадцати лет. Они представляли виды травм мозга, которые, как мы считали, мы понима­ли, но также и много видов, совершенно непонятных. Тогда использовалось много различных методов работы с больными детьми. Вообще, существовавшая методика пользовалась почти всеоб­щим одобрением в течение долгого времени, только немного отступая, когда новые методы и новая надежда завоевывали себе место под сол­нцем. Факт существования многих различных методов не означал, что любой из них был успешным; в действительности, это означало как раз обратное. Разнообразие используемых методов не было следствием ко­личества доступной информации, а скорее отражением интенсивности поиска лучшей методики. Используемые тогда методы включали такие воздействия, как высо­кая температура (инфракрасные лампы, диатермические устройства и т.д.) и массаж пораженных 22 конечностей; упражнения; ортопедическая хирургия с пересаживанием мышц или изменением структуры костей для достижения различных механических результатов; и электричес­кая стимуляция для поддержания парализованных мышц. Большинство учреждений, которые имели дело с детьми с повреж­дениями мозга, использовали некоторую комбинацию или просто все описанные методы. Члены нашей команды также использовали все описанные методы с большой интенсивностью, самоотдачей и энергией; и все же надежда начинала умирать, поскольку годы шли, а результатов было мало. Наш персонал решил, что пришло время честно оценить результа­ты нашей работы. Мы договорились, что только лично сам больной ребенок должен оставаться не при чем. И мы тщательно оценили сто детей с повреждениями мозга. Результаты этого изучения показали, насколько трагически неадек­ватными были наши методы. С одной стороны, сразу стало очевид­ным, что мы никогда не выписывали ни одного ребенка в хорошем состоянии. Если кто-то руководит школой, из которой никто никогда не выпускался, то у него, в конечном итоге, возникает вопрос: "Соот­ветствует ли эта школа своему предназначению?" Было совершенно очевидно, что наша школа - нет. Наша сотня детей делилась, по сути, на три категории: (1) те дети, состояние которых улучшилось за два или три года лечения, (2) те дети, которые остались по существу без изменения, (3) те дети, состо­яние которых было фактически хуже. Сначала мы смотрели с надеждой на лучшую группу, на тех детей, чье состояние улучшилось, надеясь увидеть насколько они улучши­лись. Мы заметили, что наши отчеты полны такими утверждениями, как «Джонни теперь может лучше поднимать голову», «у Мэри теперь меньше спазмов», «баланс Билли улучшился». Было очевидно, что, если требуется два или три года лечения по два или три раза в неделю, чтобы поднимать голову "лучше", то Джонни уже будет стариком к тому времени, когда он сможет ходить, и такое лечение неэффектив­но. Так что те дети, которые стали «лучше», не были «лучше» в том смысле, который бы действительно имел значение. Состояние многих из детей не улучшилось вообще. И, что хуже всего, состояние многих из них было фактически хуже. Эта последняя группа детей была боль­шой, и не возникало сомнений, что они были действительно «хуже». С тяжестью на сердце наш персонал рассмотрел вопрос о том, поче­му все было именно так, и что делать дальше. Наше самолюбие было уязвлено трагедией этих результатов, и мы стали искать утешение, любую надежду, любую причину, которая оправдала бы годы работы, потраченные на этих детей. Очевидный ответ напрашивался сам. Если результаты нашей работы небольшие, то представьте, в каком состоя­нии были бы дети, если бы мы не работали с ними вообще. Очевидно, они были бы хуже. Намного хуже. Мы, по крайней мере, помогли не­которым из них поддержать их состояние без изменений. Искренне веря, что это было именно так, мы искали способ под­твердить это. Был путь. За эти годы мы видели и оценивали много де­тей, которые не возвращались на лечение. Главным образом, это были дети в некотором роде непривилегированные. Родители некоторых из них не могли позволить себе даже нашу скромную оплату. Родители других просто не обращали достаточно внимания на необходимость лечения. Покопавшись в наших записях, мы нашли имена этих детей и пошли к их родителям, спрашивая разрешения бесплатно оценить состояние детей снова, чтобы определить, стало ли состояние этих детей, оставшихся без лечения, действительно «хуже». Мы пришли к абсолютно поразительному заключению. Состояние детей, оставшиеся без лечения, было в подавляющем большинстве лучше, чем состояние детей, с которыми мы работали! Среди детей, не проходивших лечение, лучшие добились большего прогресса, чем лучшие дети в нашей группе, и худшие не были столь плохи, как наши лети, состояние которых, фактически, стало хуже. Очевидность была бесспорной. Мало того, что наша работа была неэффективна, но и еще состояние тех детей, которые не подвергались лечению, было лучше, чем состояние наших детей, с которыми мы работали столь долго и упорно. Мы подошли к потенциально трагическому решению. Очевидно, что мы не могли оправдать продолжение работы с детьми, если состо­яние лечившихся детей было не 23 лучше, чем состояние не лечившихся. У нас был выбор. Либо мы прекращали работать с детьми в целом и признавали, что все наше коллективное знание и работа не приносят никакой пользы, либо нам нужно было найти лучшие ответы. Мы не желали прекращать работать с детьми. Это подразумевало, что нам будет нужно начать все с начала, приняв, что мы ничего не знаем. Действительно, разве это не было правдой? Теперь каждый член команды по очереди был призван защитить свои методы и причины для их применения. Каждый из различных специалистов нашей группы должен был выдержать экзамен, в то вре­мя как остальные рвали на части его область, его основания, его ме­тоды, и конечно, всю его веру, поскольку мы изначально согласились, что ничто из прошлого не останется неприкосновенным, кроме самого больного ребенка. "Что, - команда спрашивала физиотерапевта, - Вы делаете, и поче­му Вы делаете это?" Физиотерапевт (я) объяснял, что он массажиро­вал руки и ноги, что он давал корректирующие упражнения рукам и ногам, или индивидуальным группам мышц, или, если говорить очень обобщенно, что он делал так называемое «перевоспитание» мышц. И члены команды спрашивали: "Почему Вы делаете это детям с повреж­дениями мозга?" Когда все существенные элементы его ответа были наконец изложены, можно было заключить, что он делал эти вещи по двум причинам. Во-первых, потому, что его учили делать это в шко­ле, и во-вторых, потому, что физиотерапевты всегда делали эти вещи. Возможно, если кто-то делает то, что он всегда делал, потому, что он делал это всегда, и достигает отличных результатов при этом, то он может оправдать свою работу. Но если он делает то, что он всегда делал, потому, что он делал это всегда, и результаты при этом очень плохи, даже хуже, чем если бы ничего не делалось, то ему будет очень трудно себя защищать. И как только каждый из остальных членов команды в свою очередь вставал, чтобы защитить свою работу, его защита была такой же: он делал то, что делал, потому, что его научили это делать, и потому, что он всегда делал это. Снова команда начала продолжительные сессии дебатов. Новая се­рия обсуждений, однако, имела новое и несколько пугающее напряже­ние - напряжение, которое граничило с гневом и действительно иногда выливалось в короткие, но яростные ссоры. Только взаимное уважение и восхищение, которое царило в группе в отношении каждого, предот­вратили ее роспуск. Короче говоря, счастливые, приятные научные об­суждения среди хороших друзей были закончены и не должны были подниматься вновь, пока на вопрос не будет найден ответ. Пока мы спорили «посреди стада священных коров», и когда кто-нибудь из ко­манды отгонял в сторону «священную корову», чтобы получить более ясное представление о мире «вокруг стада», то находил, что он больше всего боялся того, чтобы не оскорбить «служителя этой коровы». В общем, это напоминало тяжелое время в жизни африканского дикаря, всегда поклонявшегося солнцу, когда его обращали в новую и совсем другую религию. Однажды пришло время, пугающее и труд­ное, когда он был уверен только в том, что солнце - не Божество, и совсем не ясно, где или кто есть Божество. Наша команда была в очень схожем положении. Мы знали с уверенностью, что старые пути были неэффективны, но мы не знали, что может быть эффективно. Мы снова принялись анализировать методы лечения, которые мы использовали, и спрашивали себя, что они имели общего. Конечно, казалось, существует очень большой разрыв между массажом, теп­лом и упражнениями с одной стороны и ортопедической хирургией, поддержками, протезами, накладками, психологическим лечением и т.д. с другой. Одно общее, однако, имелось. Область их применения к каждому ребенку из группы находилась в интервале от его шеи вниз, в то время как, фактически, проблема каждого ребенка находилась от шеи вверх. Короче говоря, мы работали в той области, где у них не было проблем и не работали ни с кем там, где действительно была проблема. Мы вынуждены были заключить, что, если мы беремся лечить чело­века с повреждением мозга, то нужно лечить поврежденный мозг - то, где лежит причина, а не тело, где лишь отражены симптомы. Куда нам было идти дальше отсюда? Нашим решением было начать сначала, от­бросить все существующие знания и задать себе основной вопрос: Что мы пытаемся делать? Очевидно, ответом на этот вопрос было то, 24 что мы пробовали воспроизводить нормальное. Поэтому, оставался един­ственный вопрос: Что является нормальным? К ответу на этот вопрос теперь мы и направили наши усилия. 7. МЫ ИЩЕМ ПОМОЩИ И РАСТЕМ Вопрос "что является нормальным?" доказывал свою монументаль­ность. По правде говоря, это был вопрос, которым мы не были способны заниматься самостоятельно. Много чего можно было счи­тать нормальным. Все мы были прежде всего экспертами в физичес­ких функциях типа ходьбы и использования рук; мы знали немного из области речи, психологии или образования. Помощь пришла сначала т логопеда: доктора Мартина Палмера, основателя и директора Логопедического Института в Университете Уичито. Палмер был экстраординарным человеком: физически огро­мен, интеллектуально блистателен, по многим вопросам так же образо­ван, как Фэй. Он знал очень много о человеческом мозге, и это делало его выдающимся по сравнению с большинством логопедов, которые старательно преподавали детям, как правильно пользоваться голосом. Некоторые логопеды, которые интересовались медицинскими пробле­мами, полагали, что, если человек не говорил, то он был или идиотом, или у него было что-то не в порядке с языком. Палмер и Фэй были необычайно хорошими друзьями, и при этом они оба были бесспорно гениями. Фэй не был человеком, имеющим много друзей, так как, фактически, не вел общественной жизни. Хотя Палмер не имел степени доктора медицины, Фэй пригласил его в операцион­ную комнату поделиться своими знаниями о мозге. Фэй, отталкиваясь от патологии мозга, которую он видел в операционной комнате, мог определить, какие речевые симптомы мог иметь пациент, в то время как Палмер, работающий с речевыми симптомами пациента, мог сообщить, какова у пациента патология мозга. Хотя я был чрезвычайно неуверен в себе, я начинал под их опекой, пытаясь делать то же не только с про­блемами речи, но и с другими физическими симптомами. Мартин Палмер прилетал из Штата Канзас, по крайней мере, один раз в месяц, чтобы присоединиться к нам на сессии «мозгового штур­ма». Я лично был очень впечатлен Мартином Палмером и его обширны­ми знаниями. Он имел очаровательную привычку: высказав что-нибудь чрезвычайно академическое, которое было так научно, что я должен был напрягаться, чтобы просто следить за мыслью, заглядывать мне в глаза и произносить: "А-а?" Так как манера, с которой он произносил это, оставляла ясное впечатление, что он интересуется, разделяю ли я его мнение (тогда как, по правде говоря, я всего лишь только понял его), мне было очень приятно. Мы нуждались во всем времени Мартина Палмера, если мы должны были ответить на наш вопрос относительно того, что является нор­мальным. Это было, естественно, невозможно, поэтому доктор Палмер поступил следующим образом. Он послал в Филадельфию своего на­иболее доверенного студента, очень молодого парня со среднего запада по имени Клод Чик. Он снабжал нас неоценимой информацией в тече­ние нескольких лет, являясь частью команды. Так как его отношения с Мартином Палмером были во многом подобны моим с Фэем, мы могли многому научить друг друга. Он стал пятым членом команды. Что касается психологических и образовательных аспектов в мед­ленно растущей команде, то они обеспечивались Карлом Делакато, который стал моим самым близким коллегой на протяжении после­дующих двадцати лет или даже больше. Наши имена стали так тесно связанными в будущем, что не однажды, не в одной стране и не на одной кафедре я буду представлен как доктор Доман Делакато. Карл Делакато только что получил докторскую степень в моем ста­ром учебном заведении - Университете Штата Пенсильвания, и был директором в местной частной средней школе. Мы слышали, что он -психолог, что он - педагог, и что он чрезвычайно ярок. Мы прислали ему приглашение посетить нас, и он принял его. Это был уже 1952 год. Делакато еще не было и тридцати. Чику только ис­полнилось тридцать и мне было 25 тридцать два. Делакато принес новое измерение в команду. Подобно моему брату, он был умен, умерен и образован. Но, в отличие от нас, он сосредото­чил обучение и опыт на психологической и образовательной стороне нормального ребенка. Мы могли теперь проводить самостоятельно всестороннюю и глу­бокую экспертизу физических, неврологических, психологических и образовательных аспектов новорожденных, школьников и взрослых: нормальных и с отклонениями. Так как каждый из нас знал свою область хорошо, мы превратились в клады знаний друг для друга. Мы создали заинтересованную, разви­вающуюся и продуктивную комбинацию. В течение следующих десяти или пятнадцати лет мы радостно утоляли взаимный голод. Мы делали это на сессиях «мозгового штурма» за кофе; мы делали это на длинных прогулках. Мы учили друг друга на железнодорожных станциях и в аэропортах, в классах, в залах ожидания и в операционных. Мы и в бу­дущем делали это и в Южноамериканских джунглях, и в африканских пустынях, и в арктических полях, и в других маловероятных местах. Нам нужно было о многом поговорить, и было несомненно, что новое знание, создаваемое этим взаимным оплодотворением было больше, чем сумма наших индивидуальных знаний. Это был тот случай, когда «один плюс один» равнялось не два, а, скорее, около десяти. Типичная беседа проходила примерно так: ГЛЕНН:"... и поэтому весьма естественно, что рука не будет рабо­тать." КАРЛ: "Что Вы сказали?" ГЛЕНН: "Ну, я не знаю, я, кажется, сказал, что, естественно, рука не будет работать, а что?" КАРЛ: "Господи, это правда?" ГЛЕНН:"Ну, конечно правда. Любой это знает." КАРЛ: "А вот ничего подобного - физиологи не знают этого! Потому, что, если это правда, мы могли бы ..." ... и т.д. Или КАРЛ: "Так, следом за Павловым, физиологи потратили кучу време­ни, тщательно записывая данные о рефлексах, проходит время между стимуляцией и ответом и... " ГЛЕНН: "Чушь какая-то. Они это действительно?" КАРЛ: "Они - кто и действительно - что?" ГЛЕНН: "Физиологи. Они действительно записывали данные о рефлек­сах?" КАРЛ: "Конечно, тонны данных, любой знает это." ГЛЕНН:"Мои люди не знают! О господи, Карл, врачи только знают, что рефлексы существуют, и не думайте, что рефлексы имеют какое-либо отношение к их жизни или к их пациентам. Но если физиологи уже собрали этот материал, Вы можете заняться этим, мы сэкономим годы работы ..." .... и т.д., и т.п. И так продолжалось в течение пятнадцати лет или больше, пока каждый из нас не обогатил свои собственные знания мнениями каж­дого из членов команды. Карл был шестым членом команды. Седьмым членом команды стала величественная Элеонор Борден, ко­торой уже было за шестьдесят, и она была старше, чем Фэй. Она име­ла острейшее чувство юмора и обладала истинной любовью к людям. Элеонор была физиотерапевтом с умом шестидесятилетнего человека и смелостью и воображением двадцатилетнего. Она ежедневно много ра­ботала до своих восьмидесяти, когда она умерла. Она имела обыкнове­ние просить Делакато выпрямиться каждый раз, когда она видела его. Команда теперь росла еще быстрее по мере того, как другие физиотерапевты и врачи, увлеченные работой, приезжали посмотреть и оставались работать. Мы были готовы заняться первой настоящей проблемой. Что, в действительности, "нормально"? 26 8. ПОИСК НОРМАЛЬНОСТИ Вначале мы особенно стремились понять, что такое нормальная ходьба и нормальная речь, так как наши дети, обобщенно говоря, не умели ни ходить, ни говорить, или испытывали недостаток по край­ней мере одной из этих способностей. Особенно это касалось периода возраста от рождения до двенадцати или восемнадцати месяцев, когда нормальный ребенок учится ходить и говорить. Наше изучение началось, как и большинство любых исследований, с поиска в медицинской литературе того, что было известно раньше по предмету. Мы были поражены. Настроившись на долгое изучение мно­готомной литературы, которую мы ожидали найти, мы были ошелом­лены, обнаружив, что фактически ничего не было написано по этому предмету! Геселл (Gesell) - это все, что было. Казалось, что, возможно, именно Геселл был первым человеком во всей известной медицине, посвятившим свою жизнь изучению нормального ребенка. Несомненным было то, что Геселл изучил к тому времени нормаль­ного ребенка в широком смысле, не только его движение и речь, но также и его социальный рост, и т.д. Однако, Геселл не пытался по существу объяснить рост ребенка, но, вместо этого, посвятил себя внимательному наблюдению за ребенком и его ростом. Но наша груп­па имела более специфичный интерес. Где Геселл записывал, когда ребенок учился двигаться и говорить, мы хотели знать, как он делал это, и почему он делал это. Мы хотели выявить факторы, существен­ные для роста ребенка. Стало ясно, что мы должны были искать эти ответы самостоятельно. В начальной попытке сделать это, команда обратилась прежде всего к тем людям, кто, как ожидалось, должен был бы знать это. «Как, - мы спрашивали экспертов, - ребенок растет? Какие факторы являются не­обходимыми для его роста?» Мы спрашивали педиатров, терапевтов, медсестер, акушеров и всех других специалистов, кто имел отношение к развитию нормальных детей. Мы были удивлены и обеспокоены недостатком знания, с которым мы столкнулись, но, с другой стороны, причины для этого были довольно очевидны. Консультируемые нами люди редко осматривали нормальных детей. Обычной и очевидной причиной для визита ребенка к доктору, медсестре или врачу является тот факт, что ребенок нездоров. Таким образом, люди приходили на консультации прежде всего с больными детьми и редко- со здоро­выми. Следовательно, мы нашли в литературе и в наших интервью с профессионалами, что существовало много информации относительно нездоровых детей, но очень мало о здоровом ребенке и о том, почему и как он развивается. Наконец мы поняли, что больше всего об этом предмете должны знать матери. Даже они, однако, не были уверены относительно точного времени, когда ребенок делал то, что делал, и что было существенным в том, что он делал. И мы решили обратиться к первоисточнику - к младенцам непос­редственно. Мир стал нашей лабораторией, и новые младенцы нашим наиболее драгоценным клиническим материалом. Сначала мы заня­лись ходьбой. Если чей-то родственник имел ребенка, мы шли к этому родственнику и просили разрешения внимательно наблюдать за ребен­ком с момента его рождения до того времени, когда ребенок обучался ходить. Что, мы спрашивали себя, было тем, что, если это изолировать от ребенка или отказать ему в этом, предотвратило бы его умение хо­лить? Что могло бы, если это дано ребенку в изобилии, ускорить его способность ходить? Мы изучили много, очень много новорожденных здоровых детей. После нескольких лет увлеченного изучения, мы знали, что вновь открыли путь, который однажды уже прошагали, будучи младенцами. И мы почувствовали, что поняли этот путь. В темном и прежде безнадежном туннеле мы начинали видеть слабый свет. Особенно очевидным было то, что эта дорога развития, по которой ребенок шел, чтобы стать человеком в полном смысле слова, была и очень древней, и очень четко определенной. Эта дорога, что интересно, не допускала ни малейшего отклонения. Не было никаких объездов, никаких перекрестков, никаких пересечений, ничего, что бы менялось по пути. Это была неизменная дорога, которой следовал каждый здо­ровый ребенок в процессе роста. Любой, кто умеет внимательно на­блюдать, мог бы изучить, как 27 здоровый ребенок учится ходить и затем бегать. Когда все посторонние факторы, все вещи, не жизненно важные для ходьбы и бега, были отброшены, суть, которая осталась, заключалась в следующем. По этой дороге было пять крайне важных этапов-стадий. Первая стадия начиналась с рождения, когда ребенок мог двигать своими конечностями и телом, но не был способен использовать эти движения для перемещения своего тела с места на место. Это мы на­звали «Движением без подвижности.». (См. Рис. 1.) Вторая стадия наступала позже, когда ребенок узнавал, что, пере­мещая свои руки и ноги определенным способом по отношению к жи­воту, прижатому к полу, он мог двигаться от Пункта А в Пункт В. Это мы назвали "Ползанием на животе". (См. Рис.2.) Рис. 1 Рис.2 Затем наступала третья стадия, когда ребенок учился преодолевать гравитацию впервые, вставать на своих руках и коленях и двигаться по полу в этой более легкой, но более опытной манере. Это мы назвали "Ползанием на четвереньках". (См. Рис. 3.) Следующая существенная стадия начиналась, когда ребенок учился вставать на ноги и ходить, и это, конечно, мы назвали "Ходьбой". (См. Рис. 4.) Рис.3 28 Рис.4 Рис. 5 Последняя существенная стадия наступала, когда крошечный ребе­нок начинал носиться, ускоряя свою ходьбу. Постепенно, с улучшени­ем его равновесия и координации, в конечном итоге, он начинал бегать. Бег отличается от ходьбы тем, что существует короткий момент, когда обе ноги отрываются от земли одновременно, и ребенок "летит", (см. Рис. 5.) Нет никакой надежды понять важность того, что эта книга хочет до­нести, если читатель не осознает полностью значение этих пяти вещей. Если сравнивать эти пять стадий со школами, то есть, если мы сравним первую стадию - перемещение рук, ног и тела без подвижности - с детским садом; вторую стадию - ползание на животе - с начальной школой; третью стадию - четвереньки - со средней школой; если мы рассмотрим четвертую стадию - ходьбу - как колледж; и затем, пятую стадию - бег - как школу дипломированного специалиста, то мы мо­жем оценить важность этих факторов. Получая 29 полное образование, ребенок не идет в среднюю школу прежде, чем закончит начальную школу. Есть древнее высказывание о том, что прежде, чем ходить, Вы долж­ен научиться ползать. Мы теперь чувствовали уверенность, говоря, что прежде, чем бегать, Вы должны научиться ходить, что Вы должны ползать на животе прежде, чем Вы сможете ползать на четвереньках, и что Вы должны научиться двигать руками и ногами в воздухе прежде, чем Вы сможете использовать их для ползания. Мы были твердо убеждены, что ни один здоровый ребенок не про­пустил ни одной стадии на этом пути, и мы убедились в этом, несмот­ря на тот факт, что матери иногда сообщали, что их дети не ползали. Однако, когда такую мать спрашивали: «Мама, Вы хотите сказать, что этот ребенок просто лежал в своей кроватке или столкнул себя на пол и, вскочивши на ноги, пошел?» Мать обычно передумывала и допускала, по ребенок ползал в течение короткого периода времени. Так как не выло никакой возможности, путешествуя по этому пути, пропустить хотя бы один километровый столб, действительно, существовали разли­ва во временных рамках. Одни дети могли потратить десять месяцев на стадию ползания на животе и два месяца на стадию ползания на четвереньках, в то время как другие дети тратили два месяца на ползание на животе и десять месяцев на ползание на четвереньках. Однако, всегда эти четыре существенные стадии происходили в одной и той же последовательности. По древней дороге не было никаких объездных путей для здоровых детей. Команда была так убеждена в этом, что мы поверили еще в два других фактора. Во-первых, мы убедились, что, если какой-нибудь здоровый ребе­нок пропускал по какой-либо причине этап на этой дороге, то он не мог стать нормальным и научиться ходить, пока не получил бы возмож­ность восполнить недостающую стадию. Мы до сих пор убеждены, что если взять здорового ребенка и подвесить с помощью какого-нибудь устройства в воздушном пространстве сразу после рождения, кормить его и ухаживать за ним, пока он не достигнет возраста в двенадцать ме­сяцев, а затем поместить этого ребенка на пол и сказать: «Иди, потому что тебе двенадцать месяцев, и это - возраст, в котором здоровые дети ходят», то этот ребенок, в действительности, не пошел бы, но вместо этого, во-первых, стал бы двигать руками, ногами и телом; во-вторых, ползать на животе; в-третьих, ползать на четвереньках; в-четвертых, ходить; и, наконец, в-пятых, бегать. Потому, что это не простая хро­нология событий, а запланированная дорога, на которой каждый шаг необходим для последующего шага. Второе, в чем мы убедились, заключалось в том, что, если любая из этих основных стадий была упрощена, хотя и не полностью пропу­щена, например, в случае с ребенком, который начал ходить прежде, нем он поползал достаточно, то в этом случае будут неблагоприятные последствия, типа плохой координации, неспособности стать полностью правшой или полностью левшой, невозможности развивать нормальное доминирование полушарий в отношении речи, проблем с чтением и произношением и т.д. Ползание на животе и на четверень­ках, как становилось очевидным, являлись существенными стадиями в программировании мозга, стадиями, в которых два полушария мозга учились работать вместе. К настоящему моменту мы убеждены, что, когда мы видим ребен­ка, который не прошел каждую из главных стадий в том порядке, в котором они перечислены, и даже если проходил каждую стадию, но сокращенно, то мы видим ребенка, у которого позже подтверждается наличие большой или малой неврологической проблемы. Теперь у нас была первая частица твердого знания. Мы знали, что является нормальным, по крайней мере, относительно подвижности. Следующий шаг должен был, очевидно, определить, как эту частицу знания можно использовать на пользу ребенку с повреждением моз­га. 9. ПОЛ Мы возвратились к нашим многострадальным детям с поврежде­ниями мозга, которые работали так напряженно и добились так немного. Где, мы спросили себя, находятся эти дети на пути к нор­мальному? Наблюдения, которые последовали, совершенно ошеломи­ли нас. 30 Мы смотрели внимательно на факты и или не верили тому, что мы видели, или, наверное, это нужно признать, не хотели верить в то, что видели. Ужас заключался в том, что детям с повреждениями мозга не давали возможности для нормального развития. Геселл описал пол как спортивное поле для здоровых детей. Ужасным был тот факт, что ни один из наших детей с повреж­дениями мозга никогда не был на полу. Независимо от того, под каким углом мы исследовали факты, или как часто и сколько оправданий мы находили для себя, факт оставался фактом: дети с повреждениями мозга были лишены возможности быть нормальными. Мы подошли к ясному пониманию, что здоровый ребенок должен ползать на четвереньках прежде, чем ходить, и ползать на животе пре­жде, чем ползать на четвереньках, и что он не научится ходить без возможности работать в этом направлении, прокладывая свой путь через эти стадии. Но мы, команда, призванная научить детей с пов­реждениями мозга ходить, фактически, предотвращали их развитие, лишая их возможностей. Ребенок с повреждением мозга, с которым работали интенсивно и разнообразно с самыми различными устройствами, какие только можно вообразить, редко, если вообще когда-нибудь, получал хотя бы единственную возможность попасть на пол для того, чтобы попробо­вать поползти, потом встать на четвереньки и ходить. Это был сильно смущающий факт, но это была правда. Если он не был на полу с его здоровыми братьями и сестрами, то где был наш больной ребенок? Правда была в том, что наш проблемный ребенок, был почти везде, кроме того места, которому он принадлежал. Он был в фигурных накладках и в поддержках, он был в инвалидном кресле и в специальной ходилке, он был в столе для стояния и в изго­товленных на заказ сидениях, он был в специальном манеже, он был на опорах и в огромном множестве других ортопедических устройств, он был на маминых руках; короче говоря, он был где угодно, кроме пола. Почему он был там где был? Мы отправили его туда. Как мы могли быть так фатально глупы? Давайте подумаем, почему мы были настолько глупы. Объятия бо­гини-традиции соблазнительны и очень удобны. Чрезвычайно легко оставаться в ее успокаивающих объятиях и делать то, что она прика­зывает потому, что это всегда было так. Когда кто-нибудь покидает эти ее объятия, чтобы исследовать область новых идей, настроение может быть веселым и бодрым, но одновременно холодящим и пугающим. Почему мы строили для ребенка, который не мог двигаться, внеш­ний скелет из стали? Это все казалось настолько логичным в то время. Когда мы видели четырехлетнего ребенка, который не мог ходить, мы предполагали, что ребенок в четыре года должен стоять и ходить, и если мы не могли бы заставить его идти, то могли, по крайней мере, заставить его стоять, давая ему полную или частичную обхватываю­щую поддержку телу. Это был бы, по крайней мере, шаг в правильном направлении. Насколько разумной и соблазнительной была эта идея и насколько придающей уверенности. Снабдив его внешним скелетом из стали (так называемая «фиксация»), мы могли теперь сказать себе с удовлетворением (поставив его у стены), что, по крайней мере, он стоит. Посмотрев на этого ребенка теперь, в свете наших современных идей, мы могли спросить себя, действительно ли было правильно то, что он стоял, или было бы ближе к правде говорить, что он просто больше не мог падать? Разве можно сказать о трупе, что он стоит, при тех же самых обстоятельствах? Упаковывая его в стальные накладки от головы до пят, мы рисовали масляный портрет нормальности, но лишенный жизни. Это было похоже на творение Пигмалиона. Мы вырезали статую ребенка, выглядевшую так, как мы отчаянно хотели видеть его, и затем пробовали вдохнуть жизнь в нее. Когда мы помещали больного ребенка в изготовленное на заказ сидение, действительно ли мы помещали его в положение, которое способствовало решению его проблемы, как мы искренне верили, или мы, фактически, помещали его в своего рода положение более удоб­ного паралича, в котором будет легче с ним обращаться, чем если бы он был в состоянии полного жесткого вытягивания или свернутым в шарообразном положений 31 полной гибкости? Когда мы поместили его в специально сконструированный стол для стояния, действи-тельно ли мы усиливали его мышцы ног и координацию, как мы надеялись, или мы вместо этого создавали иллюзию нормальности, которую было приятно созерцать? Даже в тех случаях, когда ребенку разрешали лежать на кровати, в манеже или, иногда, на полу, ему редко, если вообще когда-нибудь, раз­решали лежать лицом вниз (или «ничком»), которое возможно могло бы позволить ему ползать, но, вместо этого, его клали почти неизменно лицом вверх (или на спину), с тем, чтобы мы могли убедиться, что он дышал нормально и не задыхался, и так, чтобы ему было интересно разглядывать мир вокруг него. Как мы попали в такую западню? Нужно понять, что в то время была лишь небольшая горстка дейст­вующих специалистов, кто пошел дальше простого лечения симптомов и исследовал происхождение многих признаков травм мозга. Следова­тельно, существовало очень мало информации относительно того, как диагностировать таких детей. К тому времени симптомы были извест­ны, патологии, к которым это приводило, в основном, были хорошо изу­чены, и первые разработчики в этой области были, в большинстве слу­чаев, ортопедическими хирургами, которые весьма естественно больше думали об исправлении существующих патологии и предотвращении будущих, чем о подходе к проблеме в самом ее источнике, который был, в конечном итоге, скорее неврологическим, чем ортопедическим. По мере того, как новые разработчики приходили в эту область, они, естес­твенно, учились у тех людей, кто предшествовал им. По этим, довольно естественным причинам, неврологические нарушения, которые создали проблему, привлекали мало внимания. Это привело к естественному, но вводящему в заблуждение развитию методики лечения. Когда мы исследовали детей с повреждениями мозга, которые плохо ходили и не умели бегать, мы обнаружили, что отрезок времени их ползания на четвереньках был плох. Во многих случаях они вообще не ползали лицом вниз. Даже дети с повреждениями мозга, умевшие бегать, но не идеально, не ползали на животе и на четвереньках так же, как обычные дети. Когда мы поговорили с родителями этих ходящих и бегающих де­тей, мы обнаруживали, что дети ползали на животе или на четверень­ках очень мало в раннем возрасте. В некоторых случаях они переско­чили эти жизненные стадии полностью и, вместо этого, катались или прыгали, подобно кролику, или «скользили» сидя. Таким образом, эти ходящие и бегающие дети никогда не имели возможности ползать на животе и на четвереньках так же хорошо, как их братья и сестры, по­тому, что они имели нарушение или травму середины мозга. Совершив ошибку, нужно было исправить ее - поместить ребенка с повреждением мозга на пол, остановить все другое лечение и наблю­дать, что будет дальше. Результаты этого эксперимента были чрезвычайно драматическими и были призваны преподать нам много уроков, которые мы никогда не забудем. В то время нужно было еще развивать много дополнительных мето­дов и способов, причем многие из них были очень сложными и высоко научными по содержанию и исполнению, но ни один из них к этому дню и близко не достиг значимости простого помещения ребенка на пол. Когда дети были помещены на пол лицом вниз, мы увидели воспро­изведение точных стадий, которые мы видели в случае с нормальными детьми. Дети с повреждениями мозга путешествовали по этой дороге в точно таком же нормальном порядке, который был описан выше, без любого дальнейшего вмешательства. Это объяснило, конечно же, почему "непривилегированные" дети с повреждениями мозга, как мы помним, добились большего прогресса, чем дети, которых мы лечили столь напряженно классическими мето­дами. Мать не дала нам возможности затормозить ребенка лечением, но вместо этого отвезла его домой, поместила его на пол и разрешила ему делать то, что хочется. Теперь было видно, что этим "непривиле­гированным" детям хотелось ползать на животе или на четвереньках. Действительно, не нужно никаких привилегий! Дети инстинктивно продемонстрировали больше здравого смысла, чем наш 32 высоко специализированный мир. Это был 1952 год, и мы нашли наш первый метод лечения: ребенок с повреждением мозга, не умеющий ходить, должен проводить свой день на полу в положении "лицом вниз". В качестве единственного исключения из этого правила его можно было поднять с пола, чтобы покормить, помыть, пообщаться и проявить свою любовь. Ребенок с повреждением мозга, который мог ходить, но делал это плохо, предавался ползанию на животе и четвереньках ежедневно. Ре­бенка, умеющего ходить хорошо, но не бегающего достаточно хорошо, также просили ползать на животе и четвереньках ежедневно. Мы так­же, конечно, давали ему возможность бегать каждый день. По этой простой программе мы впервые увидели результаты, от которых действительно появлялась надежда - материальные, сущест­венные, безошибочные результаты. Многие из наших детей улучши­лись больше, чем за все предыдущие годы. Результаты, однако, были разными и заставляющими задумываться. Некоторые быстро продвинулись от беспомощности до ползания на животе и на четвереньках, но не могли стоять или ходить. Некоторые научились ползать на животе, но не на четвереньках. Другие научились ходить, но не бегать. И, конечно, были дети, которые не научились целеустремленному движению вообще, и не смогли воспользоваться преимуществами новой свободы. Действительно, хотя многие дети продвинулись на одну стадию или на две, они все равно попадали в ту или иную из пяти категорий, ко­торые мы отметили ранее, а именно: 1. Те, кто не могли двигать руками и ногами. 2. Те, кто могли двигать ими, но не могли ползать на животе. 3. Те, кто могли ползать на животе, но не могли ползать на четве­реньках. 4. Те, кто могли ползать на четвереньках, но не могли ходить. 5. Те, кто могли ходить, но не могли бегать. Дети останавливались на одном из пяти определенных этапов, ко­торые, как мы ранее выяснили, были важны для развития нормаль­ности. Однако, они остановились, вместо того, чтобы продолжать, беря пример с нормального ребенка. Вставал вопрос: что остановило их? 10. ДОРОГА ПЕРЕКРЫТА - ПОВРЕЖДЕНИЕ Теперь у нас начался прилив идей. Идеи появлялись свободнее и быстрее, чем когда-либо прежде - настолько быстро, что мы не могли разрабатывать их все сразу. Вместо этого, мы решили исследо­вать их последовательно, по одной, тщательно изучая каждую, в то время как остальные ждали своего часа, сдерживая наше нетерпение начать наступление на всех фронтах сразу. Ответ на загадку под названием "ребенок с повреждением мозга" был далек от ясного, но мы начали воздвигать каркас, на котором мы могли закрепить кусочки информации, по мере их обнаружения. Мы теперь знали, как здоровые дети росли и развивались, и что происходи­ло с больными детьми, когда им давали равные возможности, поместив их на пол. Мы были особенно очарованы одной группой детей. Это были дети, которые извивались подобно рыбе, ползали подобно саламандре, хо­дили на четвереньках, подобно четвероногому животному, но резко остановились на ходьбе. Почему эти дети не могли ходить? Совершенно ясным было то, что они ползали на четвереньках свободно. Они могли двигать руками и ногами, они хорошо балансировали. Их тела были в порядке. Почему эти дети не ходили? Казалось, что эти дети имели все необходимое для ходьбы, и все же они этого не делали. Почему? Почему? Почему? Внезапно, ответ явился перед нами - совершенный, ясный и краси­вый по своей простоте. На самом деле, мы получили этот ответ несколько лет раньше, од­нажды вечером или, возможно, в течение сотни вечеров с Тэмплом Фэем. Он был художником слова и хорошим рассказчиком, этот ней­рохирург, и он мог сжать миллионы лет в один вечер для нас, объясняя функции центральной нервной системы. Оно говорил нам что-то вроде 33 этого: «Каждое земное существо имеет достаточно спинного и голо­вного мозга, чтобы выполнять функции, которые от него ожидают. Он также имеет всю нервную систему, которой обладают существа, стоящие ниже его в животном мире. То есть, оно имеет то, что ему нужно, а также то, что было нужно всем предшествовавшим ему существам. Если взять земляного червя, который является простым сущест­вом - что легче для объяснения - то будет видно, что с точки зрения пищеварения он имеет простую кишечную трубку, которая тянется с одного конца к другому. С одного конца он принимает пищу и с другого конца он избавляется от продуктов пищеварения: он имеет простой и эффективный пищеварительный тракт». «Является ли его нервная система такой же простой?» - спрашивал молодой физио-терапевт по имени Чарльз Петерсон, который был те­перь моим первым помощником. «Возможно, еще более простой, - отвечал нейрохирург. - Его нерв­ная система - это просто устроенная цепь нейронов или нервных кле­ток, которые управляют также длиной его тела. Он вытягивает одну часть своего тела, закрепляет ее и затем подтягивает остальную часть сзади. Простая подвижность, простая нервная система. Это все, что он имеет, и это все, что ему нужно, потому что от земляного червя не ждут, что он будет учить отстающих в разви-тии людей говорить, как Вы, - говорил он, кивая на Клода Чика, - или измерять интеллект немого ребенка, как Вы», - говорил он Карлу Делакато. «Возможно моя центральная нервная система - тоже только простая цепь нейронов, - фыркнул психолог, - потому что я не могу измерить его, но пробую.» «В некотором смысле, - продолжил нейрохирург, - принимая во внимание миллионы лет эволюции, она более продвинута и сложна.» «Давайте перескочим через эти миллионы лет и доберемся до чело­века непосредственно, - предложил полковник Энтони Флорес, воен­ный физрук, которого заинтриговала наша работа. - Что с ним то? Что он делает уникального, присущего только человеку?» «Хорошо, конечным продуктом двух миллиардов лет развития, по крайней мере, до сих пор являлся сам человек. Человек, который по­лучил кору головного мозга с шестью функциями, за которые, как мы знаем, она отвечает, - сказал доктор Фэй. - Это всегда немного сму­щает людей: принять тот факт, что, в действительности, есть только шесть функций, которые отличают человека от животных. Но мы мо­жем обнаружить когда-нибудь и другие.» Кто-то выдвинул мысль, что, вероятно, мышление было присуще только человеку. «Не мышление, - сказал физиолог. - Давным-давно мы делали эк­сперименты с шимпанзе, которые не только думают, но даже демонс­трируют дедуктивное рассуждение.» «Но, конечно, одним из того, что человек может в отличие от любо­го другого существа, является способность стоять прямо»,- сказал кто-то еще. «Правильно, - сказал Фэй. - Способность стоять прямо - это функ­ция коры головного мозга человека. Человек имеет более развитую кору, чем любое другое создание, и он - единственное существо, кто ходит прямо, тем самым освобождая свои руки для исполь-зования ин­струментов или оружия. Ходьба - это уникальная функция коры голов­ного мозга человека.» Боб, психиатр, добавил следующий пункт. «Есть, по крайней мере, одна функция человека, и очень важная, с которой я имею дело каж­дый день. Это - противопозиция: способность человека соединять его большой и указательный пальцы вместе, чтобы брать маленькие объ­екты. Человек был бы значительно меньше человеком, если бы он не мог делать этого, и никакое другое животное не может делать этого, хотя некоторые из обезьян подходят близко.» «Это есть вторая функция человека, - сказал Фэй. - Корковая про­тивопозиция - это функция коры, а человек - единственное существо с этим навыком, и этот навык выливается в умение писать.» «Не забудьте самую важную функцию человека, а именно - речь, -сказал Клод Чик. - Ни одно из других существ и близко не подошло и близко к этой способности.» «Я совершенно согласен, - сказал нейрохирург, - хотя называть ее самой важной было бы ограниченным взглядом, и, вероятно, психо­логи и все остальные могли бы 34 почувствовать, что другие функции настолько же важны. Тем не менее, речь уникальна в своем роде для человека, и это - третья функция коры мозга. Четвертая - другая сто­рона одной монеты: способность расшифровывать речь. Только люди могут слышать таким образом, который дает им возможность пони­мать человеческую речь, и это также является уникальной функцией коры головного мозга человека.» «Пятая человеческая функция, которую мы в настоящее время зна­ем, находится в вашей области деятельности, доктор, -сказал Тэмпл Фэй, обращаясь к Делакато. - Знаете, что это? » «Иногда я сожалею, о том, что знаю, что это, - сказал психолог, -потому что это приносит мне много огорчений. Это - способность не только видеть напечатанное или написанное слово, но также и интер­претировать его в терминах языка. Только человек может читать язык, и это также должно быть уникальной функцией коры.» «Последняя человеческая корковая функция - способность иденти­фицировать объекты только с помощью тактильности», - сказал Фэй. «Итак, подводим итоги: есть шесть функций, которыми обладает только человек, и все они связаны с корой головного мозга человека. Это: 1. Способность читать. 2. Способность понимать речь. 3. Способность различать объекты через сложный тактильный механизм. 4. Способность ходить прямо. 5. Способность говорить. 6. Способность противопозицировать большой и указательный пальцы, выливающаяся в способность писать. Все это - функции коры головного мозга, и когда Вы видите по­вреждения коры головного мозга, Вы будете наблюдать потерю одной или всех этих функций. Об этом важном диагностическом инструменте никогда не надо забывать», - сказал нейрохирург. Теперь, спустя многие годы, слова Фэя возвратились. Все это — функции коры головного мозга, и когда Вы видите повреждения коры головного мозга, Вы будете наблюдать потерю одной или всех этих функций. Был ли это ответ на вопрос о том, почему наши дети останавлива­лись на различных уровнях? Мы кинулись к детям, которых мы поместили на пол. Были ли это дети, у кого имелись в достаточной степени все функ­ции, которые имеют животные, то есть все подкорковые функции, но кто резко остановились функционально на уровне коры? Были некоторые, чья проблема, казалось, была сосредоточена преж­де всего на ходьбе; то есть, они могли слышать, они могли говорить, но они не могли ходить прямо, даже при том, что их ноги выглядели достаточно сильными. Если их проблема происходила от повреждения коры головного мозга, то это должно было быть повреждение только центров коры, отвечающих за ходьбу - так называемое узловое пов­реждение. Однако, среди тех детей, кто могли ползать на животе и на четве­реньках, но не могли ходить, была большая группа тех, кто не мог и говорить. С растущим волнением и энтузиазмом мы отмечали вещи, которые эта группа не могла делать. Была ли эта группа способна стоять прямо? Нет, они не могли этого делать. Возможно ли было то, что эта группа ползающих-но-не-ходящих не могла брать небольшие предметы большими и указательными паль­цами? Они не могли делать этого, или делали это плохо. Была ли эта группа детей способна говорить так же, как это делали дети в возрасте одного года? Нет, они не могли этого делать. Когда они начинали говорить в бо­лее позднем возрасте, они обычно делали это плохо. Действительно ли эти дети были способны воспринимать челове­ческий язык своими ушами? Нет, они делали это плохо или вообще не делали. 35 Действительно ли эти дети были способны читать язык, на котором говорили их семьи, и который был их родным языком? Нет, они читали плохо, если вообще читали, даже если давно про­шли возраст, когда начинают читать. Действительно ли они были способны различать объекты с помо­щью тактильности? Нет, они также делали это плохо или вообще никак. Следовательно, в этой группе детей мы имели все причины подо­зревать повреждение коры. Достаточно интересно, однако, что по показаниям историй болезни тех детей, кто имел, в основном, эти пять симптомов, указывающие на повреждение коры, их фоны были очень различны. Некоторые из детей получили повреждение мозга перед рождением; другие сразу после рождения; третьи- были травмированы падениями или болезнью в возрасте одного, двух или трех лет. Очень различные фоны, но все имели повреждения коры, то есть на самом высоком уровне мозга. Мы теперь имели нашу первую частицу жизненно важной ин­формации непосредственно о повреждениях. Если ребенок, получив нормальные возможности, добирался до стадии, когда он мог двигать своими руками и ногами, ползать на животе и на четвереньках, но не мог ходить, была большая вероятность того, что его повреждение было именно в коре головного мозга. Аналогично мы обнаружили, что если ребенок, когда ему даны нор­мальные возможности, добирался до стадии, когда он ходил плохо, но не мог бегать, была большая вероятность, что его повреждение было не на нижнем уровне коры, а в более высоких уровнях. Теперь перед командой вставал логичный вопрос. Если кора отвеча­ет за ходьбу, отвечают ли другие части мозга за другие три функции? Состоит ли мозг из частей, которые имеют отдельную, последователь­ную ответственность? После длительного периода изучения мы заклю­чили, что это действительно имеет место. Существует четыре существенные и важные части в работе мозга. Многие области мозга и нервной системы должны работать вместе, чтобы обеспечить специфическую неврологическую функцию. Раз­витие же мозга и его созревание происходят поступательно. Однако, стало ясно, что некоторые структуры и их связи должны развиваться и функционировать непрерывно, чтобы достичь определенного уровня. Эти области, в основном, ответственны за неврологическую функцию, особенно в моторной системе, в определенных частях мозга. Первая, и самая нижняя из них - ранний мозговой ствол и спинной мозг. Эта часть (или ступень) в основном несет ответственность за способность перемещать туловище, руки и ноги. У рыбы не слишком много мозга хотя работы на этой ступени, в функциональном смысле. Затем, на порядок выше, находится мозговой ствол и ранние под­корковые области. Эта ступень, в основном, ответственна за управ­ление туловищем и движения частей тела при перемещении тела с помощью ползающего движения на животе по плоскости. Поэтому эта ступень ответственна за ползание. Саламандры и другие амфи­бии, типа лягушек, хорошо развиты в этой части (или ступени) и на порядок ниже ее. Еще на порядок выше находится средний мозг и подкорковые облас­ти. Подкорковые области - это функциональная зона, которая вклю­чает такие структуры, как основные ганглии, гипоталамус, мозжечок и их соединения. В основном средний мозг и подкорковые области отвечают за поднятие ребенка на руки и колени при первом преодо­лении силы тяжести (гравитации). Поэтому средний мозг и подкор­ковые области ответственны за ползание на четвереньках. Рептилии, такие как ящерицы и аллигаторы, хорошо развиты в этой области, в дополнение к более низким ступеням. Так же, как и все четвероногие животные выше их. Наконец, как было сказано, кора головного мозга, или вершина моз­га, была ответственна, среди всего прочего, за человеческую способ­ность ходить. Человеческая кора физически намного больше, чем все другие об­ласти мозга вместе взятые. Ей требуется много лет для созревания с момента появления ребенка на свет до его способности ходить, ходить хорошо, и наконец бегать хорошо. Команда пришла к этим заключениям после долгих изучений ис­торий болезни. Мы 36 начали с историй наших детей и затем пошли в больницы, где мы провели недели, разыскивая комнаты хранения ис­торий болезни (которые редко привлекали посетителей в таких учреж­дениях и обычно находились в пыльных и переполненных подвалах). Мы сидели на полу в переполненных комнатах хранения историй, просматривая пыльные карточки с внимательностью Шерлока Холм­са, раскрывающего тайные ходы. Сравнение с детективной работой очень подходяще для поиска медицинских отчетов, которые могут со­общить ужасно интересную информацию людям, настроенным на ее поиск. Хотя долгое сидение на холодном полу может привести к тому, что мы описывали как двойной паралич, это была небольшая цена за полученные результаты. Почти в каждом случае, где в историях могли быть найдены резуль­таты проверок, они подтверждали наши предположения. Везде, где мы могли проверить существование повреждения коры головного мозга (обычно через хирургию или аутопсию), мы находили упоминание о потере одной или всех описанных функций коры мозга, перечислен­ных Фэем. И снова команда почувствовала удовлетворение от трудом завое­ванной победы. Снова был период восторга, и снова погружение в дальнейшую работу с новой энергией, полученной от успеха. Мы уста­новили еще один компонент. Мы назвали этот новый метод определения стадии повреждения мозга несколько причудливым, но, тем не менее, наглядным назва­нием: Функциональный Неврологический Диагноз. Многие годы мы продолжали расширять, разрабатывать и уточнять симптома-тику раз­личных уровней повреждений мозга, но ни одно из многочисленных будущих дополнений и уточнений не принесет нам такого волнения или удовлетворения, которое мы испытали от основного открытия, от того, что мы могли диагностировать уровень повреждения мозга боль­ного ребенка, оценивая то, что он не мог делать. 11. КОПИРОВАНИЕ Теперь, в дополнение к знанию о том, что если ребенок имеет пов­реждение мозга на какой-нибудь из описанных ступеней, то он прекратит прогрессировать в соответствующей стадии, мы также знали, что он не будет развиваться дальше этой стадии, даже если мозг не был поврежден на более высоких ступенях. Таким образом, если ребенок был травмирован в среднем мозге и подкорковых областях, то он не смог бы не только ползать на четвереньках, но из-за того, что он не может ползать, он не будет также и ходить, так как ползание должно происходитъ перед ходьбой, как было доказано нами во время изуче­ния здоровых детей. Теперь перед командой встал вопрос: должны ли мы смириться с поражением? Если ребенок был травмирован в среднем мозге и подкор­ковых областях, подразумевало ли это, что этот ребенок никогда не смо­жет ползать на четвереньках и поэтому никогда не пойдет, или, все же, было что-нибудь, что мы могли сделать? Возможно ли, спрашивали мы себя, построить, образно говоря, мост через это повреждение? Могли ли мы прорыть туннель или проложить путь через поврежденные облас­ти? Может быть, мы могли бы возвратиться к точке, в которой Природа приняла поражение, и просто усилить те сенсорные входы, которые потеряли способность выполнения своей работы, но не до конца? Мы знали, что нижние ступени мозга и связки были неповрежден­ными, потому что мы могли проверить движения, которыми они управ­ляют. А теперь, имелся ли путь, по которому мы могли бы проверить более высокие ступени, следующие за средним мозгом и подкорко­выми областями, после того, как мы пришли к заключению, что эти подкорковые области действительно повреждены? Если его средний мозг и подкорковые области повреждены, то он не научился бы ходить; таким образом, означает ли это, что мы не можем проверить состояние его коры головного мозга и тот факт, что она не повреждена? Итак, мы знали, что у коры шесть функций, и одна из них - ходьба. Таким образом, если мы проверим остальные пять у ребенка, кото­рый не может ходить или ползать на четвереньках потому, что он был травмирован в среднем мозге и подкорковых областях, обнаружим ли мы, что он может, тем не менее, выполнять эти пять функций? Пред­ 37 положим, что он может говорить, читать, противопозицировать свои большой и указательный пальцы, понимать человеческую речь и иден­тифицировать объекты через сложный механизм тактильности. Не по­кажется ли чрезвычайно вероятным, что у этого ребенка все в порядке относительно коры головного мозга, так как пять из шести корковых функций в норме? Не следовало ли принять, что шестая функция -ходьба, отсутствовала только потому, что он был неспособен ползать на четвереньках? Это было бы логичным предположением, и мы знали, что единственным исключением в этом случае могло бы быть, в допол­нение к повреждению среднего мозга и подкорковых областей, только очень локальное повреждение, ограниченное областью коры головного мозга, ответственной за ходьбу. Могли ли мы теперь сделать что-нибудь с этим поврежденным сред­ним мозгом и подкорковыми областями? (Конечно, мы знали, что мы никогда не видели ребенка, у которого не было бы среднего мозга и подкорковых областей: ребенок не может жить без них. Мы видели только детей, которые были травмированы в этих областях и, конечно, степень этого повреждения была очень различна.) Предположим, наконец мы спрашивали себя, если бы мы попробо­вали научить его поврежденный средний мозг и подкорковые области функции, за которые эта ступень отвечает, если не повреждена? В прошлом, мы пробовали обучать мышцы, но сам термин переобу­чение мышц заключал в себе противоречие, так как это подразумевало, что мышцы имеют способность учиться. Мышцы - это просто мясо и, в любом случае, не являются обучаемыми. С другой стороны, если мы попробуем обучить поврежденную ступень мозга ее собственной функции вместо того, чтобы пытаться заставить мышцу делать упраж­нение ... может это шанс? Могли ли мы обучить поврежденные средний мозг и подкорковые области функции ползанию на четвереньках? И снова мы вернулись к здоровым детям, чтобы тщательно изу­чить то, что они делали, с целью определить, что из себя представляет ползание на четвереньках. Наблюдая за нормальным ребенком, полза­ющим на руках и коленях, мы тщательно регистрировали отдельные функции каждой из его частей тела в отдельности и в гармоничном целом. Даль-ше мы могли бы попробовать наложить эти способности на поврежденный мозг, который из-за повреждения не мог выполнять свою собственную функцию. Ползание на четвереньках отличается от ползания на животе тем, что оно не только развивает координацию, но и требует ее. Сущест­во, которое ползет на животе, может перемещать свои четыре ноги более или менее хаотично и, тем не менее, делать успехи. Существо, которое подняло свое тело над землей, должно учиться, однако, не поднимать обе задние конечности или обе передние конечности одно­временно - иначе оно упадет. Эффективность требует поднятия правой передней конечности только в комбинации с левой задней конечности (или наоборот) в перекрестном типе координации. Только существа со средним мозгом и подкорковыми областями имеют этот навык. Тэмпл Фэй давно использовал термин перекрестная модель в своих исследованиях о том, как перемещаются ящерицы или аллигаторы (оба существа с развитым средним мозгом и подкорковыми областями). Он даже развил различные пути прохождения больных детей через те же самые движения, процедуру, которую он назвал "копирование". Это копирование, казалось, помогало, но по мере применения, фактически, не давало результатов в обучении парализованных детей ходьбе. Мы решили пробовать снова. Мы несколько изменили его модели, пред­ставляя, как двигаются здоровые дети в отличие от рептилий, хотя было много общего между ними. Мы усилили частоту копирования,, помня, сколько времени здоровый ребенок проводит в этих движениях. Затем мы начали применение этих моделей. Позвольте мне здесь объяснить нашу логику. Фэй заявлял, что мозг каждого существа охватывает те способности, которые требуются для выживания, плюс те способности, которые имеет каждое существо ниже его по эволюционному развитию. Ящерица не задумывается над преимуществами перекрестного ползания. Она просто обеспечена моз­гом, который позволяет ей ползать перекрестным образом, и у нее нет необходимости думать об этом. Мы, как ее потомки, все еще имеем этот встроенный инстинкт 38 перекрестного передвижения. В случае с нашим "копированием" все, что мы пробовали делать, должно было пробудить эти унаследованные инстинкты. У здорового ребенка рефлексы производят движение, которое он может чувствовать. То, что он чувствует, развивает его способность чувствовать вообще, и при этом зреют сенсорные части его мозга. По мере того, как мозг зреет, начинает оцениваться соответствие между моторным действием и сенсорным ответом. Он становится способным добровольно начинать действие, которое было первоначально рефлек­сом. Каждый дополнительный цикл развивает обе части мозга: потреб­ляющую и производящую . В случае с ребенком, который не смог по какой-либо причине за­кончить этот цикл самостоятельно, могли ли мы оказать ему внешнюю помощь? Вместо того, чтобы надеяться полностью на случайные реф­лексы, обучающие его мозг ощущению движения, могли ли мы нало­жить движения извне и этим дать его мозгу возможность почувство­вать движения, которые были бы даже более целеустремленными и энергичными? Мы решили пробовать. Если ребенок имел повреждения в среднем мозге и подкорковых областях, и, соответственно, не мог перемещать свои руки и ноги целеустремленно, лежа на животе, мы решили поп­робовать двигать его руки и ноги за него - и в точной модели, на которую средний мозг и подкорковые области рассчитаны. Мы решили "копировать" ее. Модель выполнялась тремя взрослыми, которые должны были действовать гладко и ритмично. Один взрослый поворачивал голову, в то время как другой взрослый сбоку, к которому была повернута голова, сгибал руку и вытягивал ногу. Взрослый на противо-положной стороне вытягивал руку и сгибал ногу. Когда голова поворачивалась в другую сторону, положение конечностей менялось на противополож­ное. (См. Рис. 6.) Рис. 6. ПЕРЕКРЕСТНОЕ КОПИРОВАНИЕ Спустя годы основная модель осталась такой же, только с неболь­шими модификациями. В конечном итоге, мы обнаружили, что, когда это копирование делалось достаточно часто и последовательно, тогда, действительно, многие дети с повреждениями в среднем мозге и под­корковых областях начинали ползать на четвереньках и, конечно, умея ползать, начинали затем ходить, так как с корой головного мозга все было нормально. Мы теперь ответили на ужасно важный вопрос, по крайней мере, относительно тех людей, у кого были повреждения в среднем мозге и подкорковых областях. Могли ли мы действительно лечить этих лю­дей? Ответом было решительное "да". Если лечение подразумевает действительное воздействие непо­средственно на болезнь, то это, конечно же, был наш первый истин­ный метод лечения, очень важный сам по себе, в отличие от простого предоставления нормальной возможности, которую мы обеспечивали, когда помещали детей на пол. Теперь оставалось определить, могли ли мы развить подобные про­цедуры для других областей мозга, точно имитируя то, что делают здоровые дети, проходящие каждую из стадий. 39 Рис. 7. ОДНОСТОРОННЕЕ КОПИРОВАНИЕ С этой мыслью в голове, мы пошли теперь назад, вниз по лестнице, чтобы определить, существовал ли метод, который мы могли бы ис­пользовать, чтобы наложить навыки нормального ползания на животе на мозг ребенка, поврежденный в стволе мозга и ранних подкорковых областях. И снова мы тщательно исследовали здоровых детей, на этот раз, проходя ступень ствола мозга и ранних подкорковых областей, или стадию ползания на животе (обычно, в пределах пяти месячного возраста). И снова, после многих попыток и многих неудач, мы развивали метод, который был очень похож на метод, используемый Фэем, чьи блестящие заключения относительно амфибий мы теперь сравнивали с нормальными движениями здоровых детей. Эту модель действий он когда-то назвал односторонним копированием, и это нам показалось достаточно хорошим названием. Эта модель также выполнялась тремя взрослыми. Один взрослый поворачивал голову, в то время как сбоку другой взрослый, к которо­му была повернута голова, сгибал руку и ногу. Взрослый на проти­воположной стороне вытягивал обе конечности. С поворотом головы согнутые конечности вытягивались, а вытянутые, наоборот, сгибались. (См. Рис. 7) Мы обнаружили, что, когда эта модель применялась до­статочно последовательно и часто, размеренно и ритмично, многие из детей с повреждениями в стволе мозга и ранних подкорковых областях начинали ползать на животе. Когда они начинали ползать на животе, если их средний мозг, под­корковые области и кора не были повреждены, они быстро продвига­лись через ползание на четвереньках к ходьбе, и без всяких проблем. (Интересно обратить внимание на то, что из всех методов копирования, которые были описаны Фэем в его учении о развитии человеческой расы, односторонняя модель - единственная, которая осталась почти точно такой, какой он описал ее в своей первоначальной работе.) Теперь оставались только основание и вершина - ранний ствол моз­га со спинным мозгом и кора головного мозга. Мы обратили наше внимание сначала на ранний ствол мозга и связку, самую нижнюю ступень, которая управляла самыми основными первоначальными дви­жениями рук и ног, которые предшествуют ползанию. Как было сказано ранее, если здоровый младенец сразу после рож­дения помещен на живот, а не на спину, то можно наблюдать нормаль­ное движение рук и ног. Это синхронные движения тела и конечностей, которые нацелены на ползание. И опять здесь мы изобрели модель дви­жения. Мы назвали это движением туловища, или сокращенным копи­рованием. Снова голова поворачивалась одним взрослым, в то время как двое других взрослых работали по обе стороны тела. Когда голова повернута влево, левое плечо и бедро были подняты на несколько дюй­мов от стола. Когда голова была повернута вправо, правое плечо и бед­ро были приподняты, а левое плечо и бедро были прижаты к столу. И снова успех был достигнут со многими детьми. 40 Теперь оставался только вопрос о том, действительно ли мы могли воспроизводить заключительную стадию ходьбы у детей с поврежде­ниями в коре головного мозга. Сначала нам казалось странным, что это наиболее сложная проблема для решения, хотя с течением времени причины становились все более и более очевидными. Мы изучили ходьбу здорового ребенка до самых мелочей - в особен­ности то, что следовало за ползанием на четвереньках, но предшество­вало нормальной ходьбе. Здоровый ребенок между ползанием и пол­ностью нормальной ходьбой делал много вещей. Например, вставал на колени и ходил в течение кратких периодов времени на них. Он также подтягивался, держась за мебель, и ходил, держась за мебель. Он также экспериментировал, вставая в центре пола совершенно самостоятель­но не на руки и колени, а на руки и ноги в своего рода фигуре пере­вернутого "U", и оттуда пытался встать без поддержки. Это последняя стадия, которую Фэй описал как «ходьба слона», и он чувствовал, что это полезно, так как это была стадия, имевшая место в эволюционном прошлом человека. Хотя мы пробовали это неоднократно в качестве техники, предшествовавшей ходьбе, мы не получали полезных резуль­татов даже при том, что мы видели здоровых детей, делающих это достаточно часто. Но мы обнаружили, однако, что ходьба на коленях могла иногда быть полезной прелюдией к ходьбе, и что устройство для подтягивания себя на чем-нибудь устойчивом, типа мебели, и ходьба с опорой на что-либо были также полезной техникой. Две другие техники, используемые здоровым ребенком, также до­казали свою полезность– ходьба с руками над горизонтальной пло­скостью как с устройством для балансирования и ходьба с руками ниже горизонтальной плоскости, используемыми в качестве поршней, тянущих тело вперед. Наконец, модель воспроизводства "нормального" у ребенка с пов­реждением коры головного мозга приобрела следующую форму. Мы решили, что будет полезно отложить начало процесса ходьбы макси­мально надолго с того момента, как ребенок достиг уровня совершен­ного перекрестного ползания на четвереньках, так как мы обнаружили, что чем больше он ползал, тем лучше становились его синхронные движения и тем легче затем было подвести его к ходьбе. При отклады­вании момента ходьбы максимально надолго ребенку позже разрешали это делать, но когда он настаивал на этом, подтягивался, опираясь на мебель для дальнейшего путешествия, или ходил на коленях, если так ему было лучше. Если ребенок после этого начинал делать первые не­твердые шаги, не держась ни за что, дальнейшее лечение направлялось на обучение правильной ходьбе. Здесь нужно отметить, что иногда ребенок с повреждением в коре мозга травмирован только в одном полушарии, а человек имеет два –правое и левое. Это жизненно важно для человека. Когда у ребенка травмирована только одна сторона коры, это приводит к параличу только одной стороны его тела. Мы обнаружили, что чем дольше такой ребенок мог продолжать ползать на четвереньках, тем больше было вероятности, что он достигнет хорошего контроля за парализованной стороной своего тела или через созревание поврежденной коры, или даже через передачу ответственности за отсутствующую функцию неповрежденной части коры. (Есть много описанных случаев, когда целое полушарие мозга было удалено хирургическим путем, и тогда оставшееся полушарие перенимало его функции.) Кажется, будет благоразумным указать, что вышеупомянутый ме­тод копирования едва ли может называться методом Темпла Фэя или непосредственно нашей команды. Ни один из этих методов не может быть так представлен, поскольку, как заметил Фэй намного раньше, это были не его методы: они имели скорее божественное происхождение. Мы просто решили подражать природе, насколько это возможно, и вы­полнять эти движения, как намеревалась это делать сама природа. Мы выяснили, что, если эти модели применялись строго, в опре­деленном порядке и с религиозным рвением, дети с повреждениями мозга развивались. Если все это выполнялось наряду с дополнитель­ными методиками нашего центра (см. ниже), фактически все дети, кро­ме наиболее тяжелых случаев, демонстрировали заметное улучшение. Мы наблюдали за природой и действовали, как Босуэлл (Boswell), за­писывая все, что видели. И такой подход себя оправдал. 41 12. ВОПРОСЫ ВОСПРИЯТИЯ И ВЫРАЖЕНИЯ Я хочу еще раз указать на то, что описанные выше методы, имею­щие дело с руками и ногами, движениями головы и туловища при имитации "нормального", не являлись лечением рук, ног, головы и ту­ловища, а непосредственно являлись лечением поврежденного мозга. Жизненно важно помнить, что эти методы копирования не были ни в коем случае упражнениями, направленными на усиление рук и ног, но вместо этого они организовывали поврежденный мозг так, чтобы он мог выполнять свои собственные функции. Таким образом, это был абсолютно истинный нехирургический подход к центральной пробле­ме непосредственно мозга, в отличие от лечения периферии, где нахо­дились симптомы. Найдя один ряд методов для успешного лечения ребенка с повреж­дением мозга, мы спрашивали себя, существуют ли другие эффектив­ные методы? Очевидно, при ответе на этот вопрос разумный подход состоял в том, чтобы выяснить, какие другие ограничения есть у ребенка с повреждением мозга. Чем он еще отличается от нормального ребенка, кроме своей неспособности выполнять что-то? Здесь, позвольте мне задать вопрос Вам, дорогой читатель, воп­рос, который наша команда задавала себе давно. Предположим, что Вы повстречали своего друга на улице и сказали ему: " Как твои дела сегодня? " Если бы друг не ответил, то что бы Вы подумали о причине отсутствия ответа? Вы предположили бы, что он не ответил потому, что он не мог говорить, или же, что вероятнее, Вывешили бы, что он не слышал или не видел Вас? Это иллюстрирует важный вопрос. Может ли человек быть не в состоянии функционировать из-за неудачи в получении информации точно так же, как он был бы не в состоянии функционировать из-за не­способности выразиться? Предшествующий пример, конечно, подра­зумевает, что это именно так. И все же, важно обратить внимание, что мы всегда рассматривали отказ функционировать скорее как неудачу в способности выразить, чем в способности воспринять. Мы сказали, в сущности, что выражение равно функции. Разве это не естественно, что, когда человек не может согнуть коле­но, все спрашивают: "Что случилось с его коленом или с мышцей на ноге?" Мы узнали, однако, что неудача в перемещении ноги может и не происходить от ноги непосредственно, а причина может находить­ся в передней части мозга, или передней части спинного мозга, или где-нибудь в моторной системе, и так до самой ноги непосредствен­но. До этого момента мы не спрашивали себя серьезно, мог ли отказ функционировать происходить по причинам, которые существовали вне моторной системы. Уже много добавило к нашему знанию замечание о том, что отказ функции мог находиться не в ноге непосредственно, а в пределах мо­торной части центральной нервной системы. Но было ли возможным, что этот отказ мог исходить и из другого места в центральной нервной системе? Это было важным вопросом. Предположим, что ребенок был рожден глухим. Из этого следует (разве нет?), что он также был бы неспособен говорить. Даже если у него все было в порядке с его артикуляционным аппаратом, было бы чрезвычайно трудно для него научиться говорить слова, которые он не мог слышать. Однако, это было бы отказом скорее сенсорного приема (слух), чем отказом моторного действия (речь). Если было известно, что в этом случае отказ функционировать был связан с неудачей в получении информации, а не из-за неудачи в вы­ражении информации, то открывалась целая новая область для пони­мания проблем детей с повреждениями мозга. Но, что более важно, если это было так, то могла появиться целая новая область лечения детей с повреждениями мозга. Конечно, теперь намечалось исследование того, как человек полу­чал информацию, и также, как затем самовыражался. «Моторный» и «сенсорный» - являются медицинскими терминами, соответствующими тому, что мы называли выражением и приемом. Позвольте нам рассмотреть их физиологию и работу. 42 В общем, задняя (или затылочная) часть головного мозга и спинно­го мозга ответственны за обработку всей поступающей информации. Это - сенсорные, или принимающие, области мозга. (См. Рис. 8.) Передняя же (или лобовая) часть головного мозга и спинного мозга ответственны за все выходящие ответы. Они называются моторными, или выражающими, областями. (См. Рис. 9.) Это заметно в названиях болезней типа tabes dorsalis (dorsalis означа­ет задний) - сухотка спинного мозга - болезнь, поражающая заднюю часть центральной нервной системы. В результате табеса восприятие утрачено, хотя моторные способности в передней части СЕНСОРНЫЕ ПУТИ Рис. 8. Рис. 9. центральной нервной системы не затронуты. (Здесь важно обратить внимание на то, что хотя у больного все мышцы невредимы и все моторные факторы в норме, он качается при ходьбе, как пьяный, и, в конечном итоге, не мо­жет ходить вообще только потому, что он потерял чувствительность.) Это, конечно, поддержало наше новое направление в исследовании. В этом случае можно сказать, что табес - это болезнь скорее восприятия, чем выражения. Моторная неспособность ясно видна в переднем полиомиелите (дет­ский паралич). Полиомиелит существует в фронтальной части спин­ного мозга и поэтому называется передним полиомиелитом. Полиомие­лит — это болезнь, которая затрагивает только моторную систему и никоим образом не нарушает чувствительность или восприятие. Мож­но сказать, что это скорее болезнь выражения, чем восприятия. Если это так, и мы докажем это по мере продвижения вперед, то формула, которую мы предварительно описали, должна быть расши­рена, так, чтобы вместо высказывания «выражение равно функции», следовало бы сказать «восприятие плюс выражение 43 равняется функ­ции» или, в медицинских терминах, «сенсорные плюс моторные спо­собности равны функции». До настоящего времени мы заявляли и заявляем: чтобы выполнить какую-то функцию, человек должен быть способен не только прика­зывать своим мышцам исполнить действия, но и должен, кроме этого, иметь некоторую предшествующую информацию, на которой можно основывать движения, которые он намеревается осуществить. Без та­кой предшествующей информации движение может существовать, но оно не будет целенаправленным или функциональным. Мы должны исследовать эту точку зрения более подробно, т.к. ее понимание - жизненно важно для понимания следующего метода ле­чения детей с повреждениями мозга. Каковы сенсорные или воспринимающие способности, с помощью которых человек узнает не только об окружающей его среде, но и во­обще обо всем? Если их много, то их можно сократить до пяти сущес­твенных областей. Пять путей, которыми человек получает жизненную информацию: (1) зрение, (2) осязание, (3) слух, (4) обоняние, (5) вкус. Много других очень важных чувств — баланс, положение тела, ощущения и т.д. - су­ществуют, но могут быть рассмотрены в пределах перечисленных выше категорий. Простой эксперимент иллюстрирует то, насколько мы зависим от наших чувств. Если Вы сели за стол, на котором лежит бумажная скрепка, Вы можете взять ее. Можно, следовательно, сказать, что у Вас есть моторная, или выражающая, способность, необходимая для выполнения функции поднятия скрепки. Давайте посмотрим, какие сенсорные, или воспринимающие, фак­торы используются в поднимании бумажной скрепки и устраним их по одному, пока не станет невозможно поднять скрепку, даже при том, что мышцы (моторные, или выражающие, факторы), используемые при этом, нормальны и способны к поднятию скрепки— или даже чего- нибудь, что весит в тысячу раз больше. Прежде, чем Вы сможете выполнить моторное, или выражающее, действие по подниманию скрепки, Вы должны сначала выяснить, где она. Очевидно, пока скрепка не обнаружена, невозможно подобрать ее, независимо от Вашей силы и способностей. Наиболее обычное исполь­зуемое воспринимающее чувство, которое Вы скорее всего применили в поднимании скрепки, - это зрение. Вы обнаруживаете скрепку при помощи зрения. Затем подбираете ее. Позвольте нам теперь устранить зрение, и посмотрим, что получится. Если Вы теперь закроете глаза и будете пытаться подобрать скреп­ку со стола, Вы будете водить рукой по столу, пытаясь нащупать ее. Устранив наиболее обычно используемое чувство, зрение, Вы обраща­етесь к следующему из чувств, а именно, осязанию, чтобы обнаружить скрепку. Нащупав ее, Вы ее подбираете. Теперь позвольте нам устранить и зрение, и осязание, и посмотрим, как Вы подберете скрепку. Идеальный способ устранить осязание со­стоит в том, чтобы обезболить пальцы местной анестезией, но, так как это нелегко в домашних условиях, давайте сделаем следующее, что позволит хоть и не устранить совсем чувствительность, но уменьшить ее достаточно для достижения нашей цели. Если Вы теперь возьмете скотч и полностью заклеите кончики ваших пальцев до конца первой фаланги так, чтобы открытая кожа не касалась поверхности стола - мы достаточным образом уменьшим осязание в целях эксперимента. Если теперь Вы будете поднимать скрепку с открытыми глазами, у Вас все еще это получится. Это будет неудобно, так как Вы не можете исполь­зовать ногти, но, тем не менее, Вы все еще можете сделать это. Если Вы теперь закроете глаза, мы устраним и наблюдение (зре­ние) и осязание (тактильность). Если Вы попробуете теперь поднять скрепку с закрытыми глазами и без осязания, Вы быстро поймете, что не можете этого сделать и тогда начнете широко водить пальцами по столу. Почему Вы делаете это? Вы понимаете инстинктивно, что, что­бы поднять скрепку, Вы должны сначала понять ее местоположение. Вы знаете, что есть только пять способов сделать это - наблюдение, осязание, слух, обоняние, вкус. Мы уже сделали невозможным для Вас наблюдение (заставив закрыть Вас глаза) и осязание 44 (анестезируя кончики ваших пальцев). Вы знаете, что Вы не можете ни понюхать, ни попробовать скрепку на вкус. Вы теперь обратились к единственному остающемуся чувству, слуху, чтобы обнаружить скрепку, и Вы водите пальцами по столу, надеясь услышать царапание скрепки о стол, если она попадется вам под руки. Даже если Вы добьетесь успеха, Вы все еще не сможете подобрать скрепку, потому что Вы не будете знать, когда именно Вам это удалось сделать. Будет мало толку, если Вы соедините большой и указательный палец вместе тысячу раз и затем поднимете их, надеясь взять ими скреп­ку, так как Вы не будете знать, подняли ли Вы ее в действительности. Этим и многими другими экспериментами мы можем доказать, что способность чувствовать столь же жизненно необходима для функций, как и моторная способность, и что, если все области восприятия или чувств разрушены, человек будет полностью неспособен функциони­ровать. В случаях, когда вовлечен спинной мозг, любой последующий паралич нижних конечностей может случиться скорее по причине по­тери чувствительности от этих конечностей, чем от потери способ­ности посылать приказы к ним. Если вообразить человека, который не обладает никакой из таких способностей, как видеть, осязать, слышать, чувствовать запах или вкус, можно представить себе только состояние смерти или глубокой комы или очень глубокой анестезии. При таких обстоятельствах, даже если человек имеет мозг редчайшего гения, какую ценность он будет представлять? Если бы гений был неспособен воспринимать с помощью этих пяти чувств, как бы он мог проверить даже то, что он просто жив? Он не мог бы ущипнуть себя, чтобы доказать, что он жив, потому что он не смог бы почувствовать, даже если бы он и смог себя ущипнуть. Он не мог бы крикнуть громко, потому что даже если бы он сделал это, то он не услышал бы, чтобы убедиться, что он кричал. Он не смог бы посмотреть, чтобы проверить существование своего тела, поскольку он не мог бы видеть. Он не смог бы даже попробовать себя на запах или вкус. Эксперименты были проведены на чрезвычайно здоровых молодых людях, которые на некоторый период времени вызвались находиться изолированными в полной тишине и темноте при всех других факто­рах, уменьшенных до максимально возможной степени, чтобы не вы­звать бессознательное состояние. Хотя только некоторые из этих пяти чувств были полностью устранены, за несколько часов эти здоровые молодые люди были почти полностью дезориентированы в отношении времени и места и были неспособны сказать, как долго они находились в этом состоянии, или что происходило в течение того времени. Из этих и сотен других экспериментов мы можем заключить, что человек может цельно развиваться в прямой зависимости от того, на­сколько не повреждены его факторы восприятия. Мы можем далее заключить, что если все человеческие факторы восприятия удалить, то состояние, подобное смерти, наступит и оста­нется, по крайней мере, до того момента, пока факторы восприятия не будут возвращены. И если между этими двумя крайностями удалять по одной воз­можности человека учиться, то мы будем уменьшать его способность функционировать. Значит, мы можем однозначно сделать вывод о том, что для функций человека очень важно, обладает ли он сенсорным приемом или восприятием. Известность Элен Келлер возникла, в основном, не благодаря сути ее достижений; а благодаря тому, чего она достигла без двух ее жиз­ненно важных воспринимающих качеств: зрения и слуха. Мир давно признал огромные препятствия, к которым такие потери приводят. Вскоре стало ясно, что дети с повреждениями мозга обычно не­совершенны, по крайней мере, в какой-либо из их воспринимающих функций. Дети, чья проблема является результатом КЬ несовместимос­ти, иногда глухи, другие — слепы, и большинство детей с повреждени­ями мозга имеют уменьшенную способность чувствовать. Затем мы тщательно стали исследовать остальных детей новым и более опыт­ным взглядом, чтобы понять, до какой степени травма мозга может создать сенсорные проблемы так же, как и 45 моторные, потому что мы знали, что они одинаково важны для функционирования. Было очень важно ни на мгновение не забывать, что есть (1) сенсор­ные (воспринимающие) пути, которые приносят информацию в мозг, и (2) моторные (выражающие) пути, по которым мозг реагирует, коман­дуя моторными ответами, основанными на полученной информации. Фэй учил нас тому, что все входящие сенсорные пути - это одно­сторонняя дорога в мозг, и что они неспособны к переносу выходящего сообщения, в то время как все выходящие моторные пути точно так же неспособны к переносу сообщения в мозг. Это давно известный и признанный факт неврологии, но всеобщая неспособность применить это в диагнозе признаков травм мозга частично объясняла, почему обыч­ные методы реабилитации были настолько неэффективны. Классичес­кие методы предполагали лечение пациента с повреждением мозга в чисто моторном смысле. Результаты этого моторно-ориентированного лечения заключались в том, что независимо от того, какая информация сумела достичь мозга, она была случайна и непредсказуема. Доктор Фэй, фактически единственный в медицине, очарованный работой великого математического гения Норберта Винера, не только понял его книгу «Кибернетика», но также понял и ее значение для людей - особенно для людей с повреждениями мозга. Он настаивал, чтобы и я прочитал и понял ее так же. Было ясно, что человеческий мозг, подобно системам саморегули­рования доктора Винера, работал подобий кибернетической петле -только более совершенной. Нормальное кибернетическое функционирование мозга полностью зависит от целостности всех этих путей. Полное разрушение всех моторных или всех сенсорных путей приведет к полному отсутствию исполнения функций у человека. Частичное разрушение одного или другого приведет к частичному отсутствию исполнения функций. Также грустно осознавать, что это отсутствие функции продолжит­ся, пока определенные бывшие пути не будут восстановлены, или пока не будут установлены новые пути, которые способны замкнуть полную петлю. У человека эта петля, которая начинается в окружающей среде, сле­дует по сенсорным путям к мозгу и по моторным путям от мозга назад в окружающую среду. (См. рис. 10) Поэтому все усилия в лечении ребенка с повреждением мозга долж­ны были быть направлены к обнаружению прерывания и к замыканию кругооборота. Могли ли мы найти методики для обнаружения прерывания и пос­ледующего замыкания кругооборота? Мы были обязаны это сделать, если хотели решить проблемы наших детей с повреждениями мозга. Но как? Рис. 10. 46 13. ИНСТИТУТЫ РОЖДЕНЫ Обнаружение прерывания в кругообороте было только одной из не­исчислимых проблем, с которыми мы столкнулись. К тому време­ни у нас были и организационные проблемы. Хотя я отказался бы говорить, что верю в чудеса в старомодном религиозном смысле, я должен сказать, что были некоторые периоды времени, когда я чувствовал, что меня подталкивали силы, не подвласт­ные моему контролю. Один такой период начался во второй половине 1954 года. Поскольку команда продолжала расти в начале 1950-ых, стало необходимо, чтобы появилась некая структура, позволяющая работать дальше. Несколькими годами раньше мы согласились продолжать наблю­дать пациентов доктора Фэя в частном санатории, который был пре­образован в Неврологический Реабилитационный Центр доктора Фэя. Первоначальная идея состояла в том, что мы будем наблюдать его постоперационных пациентов, пока они все не будут выписаны из частного санатория. Это были взрослые пациенты со всей гаммой повреждений мозга — от пациентов с инсультом до болезни Паркинсона - и еще многие пациенты с относительно редкими неврологически­ми нарушениями. Наблюдение за такими пациентами подразумевало, что после того, как доктор Фэй оперировал их, я буду ответствен за их постоперационное восстановление. Мы ожидали, что количество пациентов частного санатория будет уменьшаться, поскольку наши пациенты выписывались, а на их места приходили новые пациенты преклонного возраста, которым необхо­дим был уход, приближенный к домашнему. Таким образом мы бы потихоньку освобождались для того, чтобы больше времени проводить в своих кабинетах за общими занятиями. Случилось другое. После первоначального уменьшения количест­ва пациентов, как и предполагалось, новые пациенты начали искать возможность попасть в частный санаторий, но не в качестве объектов для домашнего ухода, а, вместо этого, для того, чтобы получать лечебные услуги у нашей команды. Объединенная Ассоциация Больных Церебральным Параличом также начала посылать нам детей в качестве пациентов. (К этому времени команда состояла из доктора Фэя (нейро­хирурга), моего брата(психиатра), Карла Делакато (физиолога) и меня (директора реабилитационной службы), так как к этому времени на меня работали несколько физиотерапевтов и трудотерапевт. Клод Чик работал логопедом.) Случилось то, что мы превратились в реабилитационный центр, один из самых первых в стране. У нас было много проблем, и как на директора эти проблемы тяжело давили на меня. Во-первых, здания и земля были неадекватны задаче, стоящей перед нами. Так как большинство зданий и земля принадле­жали частному санаторию, мы не могли что-то менять так, как мы хотели. И в связи с тем, что цель частного санатория и его владельцев состояла в том, чтобы делать деньги, а не решать проблемы, что было их правом, мы терпели поражение при наших попытках проводить ис­следования или обучать. Мы начинали получать запросы от методистов и врачей, местных и зарубежных, тех, кто желал бы посетить наш "институт", чтобы изу­чить работу, которую мы проводили. Мы не имели ни времени, ни денег, ни средств, чтобы проводить подобное обучение. То, что было необходимо - было кристаллически ясно, но как к это­му прийти - было ясно гораздо меньше. Что было необходимо, так это некоммерческая организация, организованная с целью исследования, обучения и лечения пациентов с повреждениями мозга. Она должна была бы быть организованна по типу обычной больницы или универ­ситета. Такая организация должна иметь здания, землю и персонал, адекватный для лечения пациентов, должна проводить клинические исследования и учить других специалистов тому, что мы делаем, как мы это делаем и почему мы это делаем. Требовалось бы разумное количество земли, конечно не меньше, чем несколько акров, а на Честнат Хилл землю продавали футами. Конечно, земля стоила бы $25,000. Также необходимы были бы минимум сорок кроватей плюс места для лечения, и т.д. В те дни одна кровать (место для пациента) оцени­валась примерно в $ 10,000, что 47 подразумевало, что здание будет стоить приблизительно полмиллиона долларов. Кроме того, необходим бы был минимальный штат около десяти первоклассных специалистов, так же, как и примерно десять человек обслуживающего персонала, таких как повара, прачки, инженеры и т.д. При самой строгой экономии общая сумма зарплат была бы не меньше, чем $150,000 в год. Питание, обогрев здания, электричество, телефоны, и т.д., конечно, стоили бы не меньше, чем сто тысяч долларов в течение первого года. Короче говоря, нам нужно было почти миллион долларов для на­чала. Доктор Фэй, хотя он и мог назначать огромные платы за хирургию, редко это делал, к тому же он еще не восстановился от финансового краха Неврологического Реабилитационного Центра. Боб, Карл и Клод были даже моложе меня, недавние выпускники школ. Оставался только я, и все смотрели на меня, ожидая решения. Я нуждался в миллионе долларов, но знал, где я мог получить приблизительно сорок три дол­лара. Примерно тогда и начались события, которые привели меня к чувст­ву, что меня подталкивают внешние силы, не подконтрольные мне. В тот самый день, когда я решил, что не было просто никакого способа решить проблему, случилась первое событие. Прижила Бетти Марш, чтобы повидаться со мной. Бетти Марш была очень хороша собой, рыжеволосая ирландская медсестра-практикантка средних лет. Она работала в частном санатории и часто привозила по моему вызову пациентов в мой кабинет на инвалидных креслах. Хотя она и я часто обменивались шутками, я не помнил ее имени. Хотя она была зареги­стрированная медсестра-практикантка, но все то, что она была должна сказать мне, было столь же непрактично, как и все, что я когда-либо слышал - и пугающе проницательно. Она сказала, что видела результаты работы Реабилитационного Центра и подумала о том, что это самая благородная работа, которую она когда-либо вообще видела. Она подумала, что если люди были бы так же добры друг к другу, то, возможно, была бы некоторая надежда для нас всех. Она заметила то, как чрезвычайно я был занят, и в пос­леднее, время она чувствовала, что, возможно, я не был полностью удовлетворен всеми обстоятельствами в частном санатории. Затем она бросила свою бомбу. Она сказала, что считает, что для людей всего мира очень важно, чтобы моя работа была продолжена. Хотя она не знала ничего о ситуации, она хотела, чтобы я знал, что она прожила свою жизнь очень бережливо и что она сэкономила шесть ты­сяч долларов. Эти шесть тысяч долларов были в банке, и я могу взять их в любое время и могу вернуть их назад позже, если когда-нибудь буду способен это сделать. При этом она объявила, что не будет брать никакой расписки (им она не доверяет) и никаких процентов, которые лишают всего хорошего любое хорошее побуждение. Я бормотал, что ценю ее добрые намерения, и сидел ошеломлен­ный, в то время как она беспечно отправилась к выходу, толкая перед собой пустое инвалидное кресло. Что, черт возьми, это означало? Как она догадалась, даже что проблема существовала? Почему, во имя всего святого, эта одинокая маленькая женщина без всяких гарантий предлагает мне сбережения всей своей жизни, когда я для нее - почти незнакомец? Как, будь я проклят, ее имя? Хотя я не имел ни малейшего намерения принять ее предложение, я был полностью покорен ее невероятным великодушием к человеку, ко­торый даже не знал ее имени. Я кипел противоречивыми эмоциями. С одной стороны, ее чрезвычайно странная проницательность и невероятное великодушие довели меня до слез. С другой стороны, она меня заставила почувствовать себя чрезвычайно эгоистичным и довольно трусливым и, в общем, недостойным работы, которую я вы­полнял. Я был сражен этой потребностью в сотнях тысяч долларов и решил отказаться от этой несбыточной мечты, даже не обсуждая ее. И все же, для меня было очевидно, что шесть тысяч долларов долж­ны представлять для этой женщины значительно большие деньги, чем сотни тысяч долларов для меня. И, несмотря ни на что, она предло­жила их все. Хотя было бесспорно, что шесть тысяч долларов были большими 48 деньгами для нее, чем сотни тысяч для меня, было также понятно, что эта сумма денег для нее стоила меньше, чем для меня. Мне было стыдно. Я работал весь тот день чисто механически (что было не похоже на меня), и я был сильно отвлечен тем, что случилось. Мне даже не дали восстановиться в течение этого дня. Когда я закончил работу, Мэй Блэкберн предложила присесть и по­говорить. Мэй работала писарем в американском флоте в Первую Мировую Войну и, как мне сказали, была отличным секретарем. Я встретил Мэй сначала как пациентку, три или четыре года назад. Она весила восемь­десят восемь фунтов, была на несколько лет старше, чем моя мать, и выглядела, как моя бабушка. Не нужно было никакого психиатра, чтобы понять ее проблему. Мэй было чуть больше шестидесяти, но она была совсем молодой в сердце. Ее муж умер, как и большинство ее друзей, а те, кто не умерли, старе­ли значительно охотнее, чем Мэй. Ее сын был женат и уехал, и Мэй осталась одна. Мэй не заботилась о себе, и когда я увидел ее впервые, у нее не было сил ходить. Хорошее питание, режим, никаких компаний и разумная программа упражнений привели ее в порядок за несколько месяцев, и она была выписана. Шестью месяцами позже она вернулась. и весь процесс был повторен заново. Потом она возвратилась в третий раз. Именно тогда я реализовал одну комбинацию, которая имела затем последствия. До того времени я был секретарем сам для себя (мо- ими достоинствами были дешевизна и внимательность). Когда Мэй Блэкберн вернулась в третий раз, болезненно худая, истощенная и на­столько шаткая, что не могла зажечь собственную сигарету, я предло­жил, чтобы она, возможно, могла помогать мне, напечатав пару писем. Хотя эта мысль, очевидно, испугала ее, она согласилась попробовать". Ее письма были абсолютно ужасны в начале, и я относил их домой на ночь и повторно перепечатывал двумя пальцами. Так как я должен был делать это так или иначе, никакой дополнительной работы для меня в этом не было, а ей это было явно полезно. Очень скоро ее письма стали становиться лучше, пока не стали совсем совершенны так же, как и она сама. Очевидно, для нее настало время выписываться, так как она больше не нуждалась во мне. Однако, моя хитрая игра имела последствия, потому что теперь уже я нуждался в ней. Так Мэй начала работать для меня за ужасно неадекватный зарабо­ток, став моим секретарем, моим бухгалтером, моей второй матерью, моим боссом и моим другом. Я сидел на скамье и слушал в изумлении, как Мэй предлагает мне её сбережения. С тех пор, как Мэй получила крошечный заработок, она сэкономила три тысячи долларов, и они были моими. Я усмотрел некий заговор и обвинил ее в сотрудничестве с как-ее-имя, рыжеволосой ирландской медсестрой. Она, очевидно, не знала того, о чем я говорил, но она знала, что рыжеволосую ирландскую медсестру звали Бетти Марш. Я рассказал ей с удивлением то, что случилось этим утром. Она об этом ничего не знала, но она не видела ничего необычного в этой истории, так как она тоже думала, что рабо­та была благородна и замечательна. Она считала, что каждый обязан помочь. Она была удивлена, что не все предложили свою помощь, и тот факт, что никто не знал о проблеме, не казался ей серьезным ос­нованием для того, чтобы не помогать. Никто не говорил ей и Марш об этом, но они ведь «знали, разве не так? Я согласился, находясь в некотором трансе. Даже сегодня я с трудом верю своей собственной истории, и, воз­можно, было бы еще труднее поверить теперь, когда прошло так много лет, если бы я не смотрел ежедневно из окна моего кабинета, через прекрасную зеленую лужайку, на здание имени Мэй Блэкберн. Оно помогает мне помнить эту удивительную женщину. Оно также помо­гает мне помнить Бетти Марш, когда я гляжу из окна моего кабинета на здание Мэй Блэкберн, потому что мой кабинет находится в здании имени Бетти Марш. Мэй Блэкберн настаивала также, в дополнение к предоставленным мне трем тысячам долларов, что она могла, хотела бы и будет работать бесплатно, где бы ни находилось "новое место" Я плохо спал той ночью, потому что я не знал, что это за "новое место". У меня было 49 чувство, что меня толкают внешние факторы, не подвластные мне. Это ощущение меня посещало с тех пор много, много раз, и я учился расслабляться и не сопротивляться, даже когда я не все понимал. Обе эти женщины, думал я той ночью, гораздо старше меня. У них нет никаких гарантий. И все же, используя некое предвидение, которое я не понимал, они обе настояли на предоставлении всего, что имели. А что я? Что у меня является всем, что я имею? Хочу ли я отдать это? Хорошо, я имел оборудование и все необходимое в моем большом доме. Все это могло бы быть пожертвовано на использование в "новом месте", что бы это ни означало. Это равносильно девяти или десяти тысячам долларов. Затем был сам дом. Хотя все еще оставался большой залог, я мог продать его и получить четырнадцать тысяч долларов, и это также мог­ло быть пожертвовано. В целом, получалось, что я мог наскрести приблизительно тридцать две тысячи долларов. Капля в море. Это невозможно, и завтра так мне и следует сказать этим двум сумасшедшим женщинам. Как я мог сказать им это? Они просто не поняли бы. Хотя, может быть с идеей Мэй относительно бесплатного рабочего времени... Если предположить, что все специалисты работали бы бес­платно некоторое время, пока мы не сдвинулись бы с мертвой точки? Я встал с кровати и взял карандаш и бумагу. Предположим, что чудесным образом мы получили место для рабо­ты. Возможно, мы могли бы взять что-то в аренду или сделать что-то в этом роде. Могли бы мы тогда начать работать? Если было бы место. где работать, мы могли бы чудом продержаться пару месяцев, если бы мы имели сорок тысяч долларов вместо тридцати двух. Двумя ночами позже, г-н Мэссингэм, мой тесть, предложил мне восемь тысяч долларов. Было понятно, как он узнал о проблеме. Я сказал ему об этом, но даже не подозревая, что он решится помочь. И он, и мама, в детстве были очень бедны в Англии. И хотя папа пре­успел в Америке, он не мог забыть о бедности своего детства и был чрезвычайно осторожен с деньгами. Я даже и не думал о нем как о денежном ресурсе. Доктор Фэй согласился работать бесплатно. То же сделал мой брат. И, конечно, моя жена. Именно тогда мисс Галбрайт попросила меня о встрече. Я уже на­чал привыкать к тому, что люди хотят со мной встретиться, и я пошел к ней, уже наполовину ожидая, что она предложит помощь. Либбет Галбрайт была пациенткой. Она была пятидесятилетним ребенком с повреждением мозга, с проблемой, которую большинство людей называет церебральным параличом. Такие люди, когда больны серьезно, находятся в постоянном корчащемся движении. Эти люди выглядят так ужасающе (когда они серьезно больны). Большинство людей их считает умственно отсталыми, в то время как на самом деле они очень, очень и очень умны. Состояние Либбет не было таким же, как у людей с серьезным атетоидным церебральным параличом. Она не корчилась, хотя она и не могла ходить, но так же, как и другие атетоидные больные, она была очень, очень и очень умна. Она была также очень проницательна. Хотя мы и проводили ежедневно какую-то часть времени вместе, когда она вылезала из своего инвалидного кресла и обучалась ходьбе впервые за пятьдесят лет, мы никогда не обсуждали мою проблему. Этим вечером мы ее обсуждали. Мы направились к Фэйрмаунт Парк, и пока мы добирались туда, Либбет говорила. Она полагала, что я должен пойти поговорить с ее шурином А. Винтоном Кларком и с ее сестрой Элен Кларк. Я только однажды встречал г-на Кларка прежде, и то, совершенно случайно. Я был уверен, что он даже не вспомнит меня, и когда я по­звонил, чтобы договориться о встрече, это оказалось действительно так. Он не помнил меня. Тем не менее, он пригласил меня к себе домой на следующий вечер. Он слушал внимательно, когда я рассказывал о наших надеждах и мечтах. Глубоко вздохнув, я сказал ему, что для того, чтобы начать, я нуждался, как я полагал, примерно в двадцати пяти тысячах долларов. Он медленно негативно покачал головой. Вам понадобится больше, он сказал мне, примерно восемьдесят тысяч долларов. С этими словами он вручил мне чек на восемьдесят тысяч долларов. Хотя я никогда и в глаза не видел столько денег и был чрезвычайно благодарен, я уже больше не удивлялся. Я не был удивлен и тогда, когда нашел «новое место». Это было превосходное имение в Честнат Хилл. Участок в восемь акров перво­начальной площади с двумя превосходными 50 зданиями, а также пре­красными оранжереями и сараем. Больше четверти миллиона долларов были достойны прекрасных деревьев и кустарников. Место, несомнен­но, было дороже миллионов долларов и было абсолютно идеальным для наших целей. Я не был удивлен тем, что нашел идеальное место хотя нас. Я даже не был удивлен, когда позвонил агенту, чтобы выяснить, сколько имение будет стоить. Цена продажи была точно восемьдесят тысяч долларов. И что Вы подумаете по поводу подталкивания извне? Единственными друзьями, которых я имел за пределами моей ра­боты, были мои военные друзья. После войны я решил, что мир был далек от полного спокойствия, и я остался в первоочередном резерве. Я был записан в старинный филадельфийский 111-ый Полк Пехоты Национальной Гвардии Шта­та Пенсильвания. Командиром этого полка был полковник Джей Кук, выдающийся гражданин Филадельфии, чей прадед, Джей Кук, финан­сировал в Гражданскую Войну сторону Союза. Именно он поднял меня до звания капитана, когда я вступил в полк, и именно его прежнее имение мы купили. Так как я был там у него в гостях, я знал об этом. Он жил там с женой и двумя дочерями, и когда он оказался там один с огромным штатом слуг после смерти жены и брака его дочерей, он выставил это поместье на аукцион. Очень бо­гатый человек, который купил его, быстро понял, что даже богатый человек не может позволить себе содержать такое имение, и он продал его нам. Джей Кук работал у нас в качестве члена совета директоров «нового места» вплоть до дня своей смерти в 1963 году. 22 июля 1955 года после месяцев работы Почетный Судья Уильям Ф. Дэннхауер Суда Гражданских Исков Округа Монтгомери Штата Пен­сильвания вынес постановление о том, что Реабилитационный Центр в Филадельфии должен считаться некоммерческой организацией. Директорами были Гленн Доман, Роберт Доман, Франк Д. МакКормик (военный друг), Тэмпл Фэй, Клод Чик и Мартин Палмер. Томас Р. Уайт - младший (видный филадельфийский юрист и стар­ший офицер моего полка) работал при институтах в качестве поверен­ного до самой смерти. Он делал свою работу бесплатно. Роберт Маги, один из моих самых старых и самых близких друзей, работал первым президентом совета управляющих. Генерал-майор Артур Д. Кемп служил в качестве члена совета управ­ляющих с первого дня существования этого органа и позже стал его президентом, пока не ушел со службы многими годами позже. Жена Боба Маги —Дорис, отслужила несколько сроков как президент женского совета и все еще остается активной частью этой группы. Все они служили потому, что они были личные друзья, и ради люб­ви детей, которую они считали достаточной наградой за свою работу. Реабилитационный Центр в Филадельфии позже изменил свое на­звание на Институты Достижения Человеческого Потенциала. Так - многочисленными толчками — Институты Достижения Человеческого Потенциала были рождены - и как раз вовремя. 14. ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ЕЕ ВАЖНОСТЬ ДЛЯ ДВИЖЕНИЯ Мы отметили, что без входящих (сенсорных, или воспринимающих) факторов, любой нормальный взрослый человеческий мозг будет не в состоянии функционировать даже в такой простой ситуации, как процесс подбирания бумажной скрепки. Можно себе представить, что означали бы такие потери в области восприятия для намного более сложных действий, как ходьба и речь, у ребенка с повреждением мозга, который изначально никогда не знал о таких вещах. Теперь мы должны были определить, где дети с повреждениями мозга понесли такие потери и в какой степени. Если они имеют такие потери, то мы должны были выяснить, можно ли что-нибудь сделать с этим, так как эти потери могут предотвращать не 51 только ходьбу и речь, но даже и более простые действия. Мы установили, что существует пять человеческих способностей восприятия, которые позволяют человеку получать информацию лю­бого вида, от самой сложной (понимание ядерной физики) до самой простой (понимание, что радиатор обжигает ногу, которая лежит ря­дом). Эти пять областей восприятия: (1) зрение, (2) осязание, (3) слух, (4) обоняние, (5) вкус. Обоняние и вкус - чрезвычайно рецессивные характеристики у человека, и у наших собак больше навыков в этих областях, чем у нас. У здоровых взрослых эти характеристики существуют, в основном, для поиска удовольствия. Они чрезвычайно важны для некоторых специ­алистов, типа винных дегустаторов и нюхачей духов. Взрослые по­лучают большинство их оперативной информации посредством трех остальных органов восприятия. Эта глава будет иметь дело со зрением, слухом и осязанием. Мы начали чувствовать, что понимаем, как ребенок учится видеть, слышать и осязать в широком смысле, но мы пока еще потратили мало времени на понимание того, как он учится чувствовать запах и вкус. ЗРЕНИЕ Мы снова сначала обратились к здоровым детям, чтобы изучить, как они учились видеть, и обнаружили, что они проходили через четыре важных стадии, которые, вообще говоря, соответствовали тем четырем стадиям, которые мы видели в передвижении, стадии, которые обыч­но заканчивались в возрасте двенадцати месяцев. Мы были поражены этим совпадением, и более поздние события доказали, что мы посту­пили очень мудро, отметив то что было наиболее важным. Требовалась большая изобретательность, чтобы проверить этих де­тей и определить то, что они видели, так как проверка зрения обычно базируется на устных ответах пациента о том, что он видит. Ни один из детей в возрасте менее года не мог ответить на такие вопросы, и многие из детей с повреждениями мозга старше года имели проблемы речи. Нужно было развить новые методы и разработать новое оборудо­вание, с помощью которых мы могли бы прийти к пониманию того, что ребенок видел, не прося его ответить на вопросы. Это было нелегко, и даже методы, которые мы развивали, не давали нам всего, что мы хотели знать. Тем не менее, мы узнали очень много. Эти четыре стадии, через которые проходят здоровые дети в обуче­нии видеть, следующие: Стадия / — в первые дни, сразу после рождения, ребенок реагирует рефлекторно на свет и на темноту. Это называют «световым рефлек­сом». Нельзя уверенно сказать, чувствует ли он свет или понимает его, поскольку такая оценка невозможна, пока не наступят более высокие стадии. Его реакция полностью рефлекторна по природе. Когда свет падает на глаз - зрачок сжимается; когда свет удаляется - зрачок рас­ширяется. Стадия 2 —в течение этой стадии здоровый ребенок начинает вос­принимать контуры и дифференцировать различные степени света; то есть, он может видеть человеческий силуэт, если человек находится между ним и источником света и он будет реагировать на менее яркий свет, направленный в его лицо. Он может следовать взглядом за челове­ком по комнате, если этот человек находится между ним и источником света Стадия 3-в течение этой стадии он начинает видеть детали, когда свет падает на объект непосредственно и оценивать различия в деталях этого объекта. Теперь он может видеть объект в пределах большей конфигурации. Зрение приобретает дополнительное значение. (Он мо­жет отличить пуговицы на блузке матери от самой блузки непосредст­венно.) Стадия 4— в течение этой стадии, которая начинается приблизи­тельно в возрасте одного года и которая не будет полностью завершена во всех ее человеческих деталях почти до шести лет, происходит очень много важного. Самое важное - это «конвергенция», которая приводит к объемному восприятию. У человека это еще одна функция коры голо­вного мозга. (Что снова стало подтверждением наших первоначальных идей.) Мы пришли к пониманию, что очень высокий процент детей с по­вреждениями мозга имеет проблемы со зрением. Действительно, мы ежедневно все больше убеждались, что фактически все дети с пов­реждениями мозга имели какие-нибудь проблемы со зрением, 52 несмот­ря на тот факт, что у некоторых из них глаза, казалось, были с виду нормальными и не подавали никаких очевидных признаков того, что существуют проблемы со зрением. Мы также видели многих серьезно больных детей, которые не ре­агировали, сознательно или рефлекторно, даже на сильный свет, на­правленный в глаза. Это была слепота. На протяжении многих лет мы чувствовали, что это была ситуация, когда мы могли только лишь мо­литься, поскольку, если ребенок слеп, то что можно еще сделать? Но годы шли, и мы начали замечать потрясающее явление, которое мы даже не пытались объяснять, воспринимая его как счастливейшее сов­падение. Многие из детей, которые в начале, казалось, были слепыми, начинали немного видеть. Другие, которые немного видели, начинали видеть лучше. Это было чрезвычайно странно, так как мы не делали ничего вообще, что можно было бы отнести по природе к лечению зрения. По мере того, как все большее количество детей начало показывать улучшения в области зрения, стало необходимым спросить себя о том, было ли это фактически совпадением или же было результатом чего-то, что происходило с детьми. До этого времени мы не вели записей относительно детского зре­ния, лишь тщательно исследовали его полностью в начале лечения, так как мы рассматривали зрение как статическую область - то, что не будет улучшаться. Теперь мы начали вести записи. Мы начали замечать, что эти улучшения зрения были больше, чем просто совпадения, потому что было очевидно, что дети, у которых улучшалось зрение, были теми же самыми детьми, которые делали ус­пехи и в передвижении. Если лечение останавливалось по какой-либо причине, и останавливался прогресс в передвижении, то прогресс со зрением также останавливался. Если лечение снова возобновлялось, и подвижность снова улучшалась, мы начинали снова видеть улучшения зрения. Что способствовало успехам в области зрения? Кажется, я неоднократно демонстрировал в этой книге, что за невни­мательность всегда приходится платить. Теперь, оглядываясь назад, чти потрясающие факты понятны. Действительно, довольно иронично, что в свете тех представлений, которых придерживалась наша группа, мы были удивлены, увидев прогресс в области зрения. Удивительно, что люди, которые посвятили большую часть своих жизней установ­лению факта, что повреждение мозга находится в пределах мозга, не замечали этот пункт. Мы сами говорили неоднократно: Если проблема находится в пределах мозга, то не будет успеха, если лечить локти, нос, уши и глаза — места, где только существуют симптомы проблемы. Мы сами попали в ту самую западню, за невнимание к которой кри­тиковали других. Мы думали о слепоте, как о проблеме глаз, а не как о признаке проблемы в пределах мозга. Действительно, почему должно быть странным, что зрение улучшилось, если мы действительно, как и намеревались, лечили именно мозг? Если нарушение, которое вызвало паралич ноги, существовало в пределах мозга, как мы и говорили, то почему нарушение, которое влияло на зрение, также не могло сущест­вовать в пределах мозга? Это был вопрос огромного значения. Почему такой высокий процент людей с травмой мозга имеет самые различные проблемы со зрением? Имели ли мы право подозревать, что дети с повреждениями мозга также пережили что-то еще, что случи­лось с их глазами и что вызвало проблемы со зрением? Это казалось маловероятным. Разве не намного более вероятным было то, что дети, которые имели травму мозга, имели проблемы со зрением именно из-за этой травмы? Разве мы не могли сказать, что если проблема существует в пределах мозга, то существует большая вероятность того, что ребенок с повреждением мозга будет также иметь нарушение зрения по той же самой причине, что и двигательное нарушение ноги или руки? В конце концов, было множество свидетельств, что человек мо­жет иметь проблемы со зрением, и эти проблемы не находятся непо­средственно в глазу. Это случается достаточно часто. Мы неоднократ­но наблюдали проблемы со зрением у взрослых людей с травмой мозга после инсульта. Мы знали о проблемах зрения, которые поражают взрослый мозг при болезни Паркинсона. Мы знали о проблемах зрения, которые могли возникнуть у взрослого человека, когда его взрослый мозг был поврежден при автомобильной аварии или при несчастном случае при нырянии. 53 Мы не наблюдали некое странное чудо, когда мы видели слепых детей, которые могли теперь видеть контуры или детали впервые, а скорее мы наблюдали единственно возможное логическое явление, ко­торое мы могли ожидать, если действительно лечили мозг, а не локоть или глаз. С новым приливом энергии мы принялись исследовать проблемы зрения, которые есть у таких детей. Короче говоря, мы пришли к выводу, что эти дети имели все проб­лемы зрения, с которыми сталкивался взрослый человек при травме мозга. У этих детях мы наблюдали точно тот же самый вид проблем со зрением, который мы наблюдали и у взрослых пациентов после ин­сульта. Некоторые из этих детей не видели ничего слева от носа, или ничего справа от носа, или ничего выше горизонтальной плоскости, или ничего ниже ее. Некоторые имели проблему сжатых полей зрения, когда весь конус видения у ребенка был сильно уменьшен, позволяя видеть немного в стороны и немного вверх и вниз. Мы также обнаружили белые пятна в поле зрения некоторых из этих детей, хотя их было трудно обнаружить, так как дети не могли сообщить нам о своих проблемах, и такой сложный тест, как опреде­ление присутствия белого пятна, было трудно выполнить. Некоторые из детей могли видеть вблизи (в пределах длины руки), но не могли видеть вдали (дальше длины руки), у других это было наоборот. Некоторые дети могли видеть вполне хорошо, но не могли обнаружить детали. Мы обнаружили, что наиболее часто встречающейся проблемой у наших детей является расплывание объектов. Эту проблему было очень легко обнаружить, так как она, как правило, сопровождалась заметным косоглазием (страбизмом). Слово «страбизм» следует запомнить- это медицинский термин для того, что обычно называют «косоглазием» или «бельмом». Если один глаз косит, это называют «сходящимся односторонним косогла­зием». Если один глаз смотрит в сторону, то это называют «расходя­щимся односторонним косоглазием». Если один глаз смотрит вверх, то это называют «восходящим односторонним косоглазием». Если один глаз смотрит вниз, тогда это называют «нисходящим односторонним косоглазием». Если косят оба глаза, то «одностороннее» просто заме­няется на «двустороннее», то есть если мы видим ребенка, у которого оба глаза сходятся, то у этого ребенка будет «сходящееся двустороннее косоглазие». Эти проблемы чрезвычайно обычны, особенно у тех детей, которые имеют проблемы в среднем мозге и подкорковых областях, возникшие и момент рождения или перед рождением. В то время как заметное косоглазие довольно легко обнаружить даже непосвященному, очень маленькое косоглазие обнаружить нелегко, и это требует осторожной оценки. Эта экспертиза, однако, может быть выполнена самими роди­телями посредством просто наблюдения глаз ребенка и того, как они двигаются. Если ребенок имеет косоглазие, совершенно очевидно, что его глаза не могут сходиться на замеченном объекте. Часто можно наблюдать это у ребенка, кому установили косоглазие, до тех пор, пока он не посмот­рит определенно на объект - на какое-то время косоглазие может исчез­нуть, и он может, фактически, увидеть объект в надлежащей глубине. Если ребенок имеет постоянное косоглазие, или косоглазие, которое переходит с глаза на глаз, то он, конечно, не может видеть в глубину. Что видит ребенок, если у него действительно есть косоглазие? Мы знаем, что он не видит в глубину. Также возможно, что он, фактичес­ки, видит два различных визуальных изображения. Если дело обстоит именно так, тогда то, что ребенок видит, называется « diplopia ». Предположим, что ребенок имеет правое сходящееся косоглазие, т.е. его левый глаз смотрит на объект, на который он намеревается смотреть, в то время как правый глаз пересекает эту ось зрения, что­бы видеть что-то еще. Таким образом, левый глаз может смотреть на лампу перед ребенком, в то время как правый глаз, фактически, видит сцену далеко слева от ребенка. Есть ли альтернатива для ребенка, видящего два изображения, если его глаза видят две различные сцены? Да, есть. Наиболее вероятно, что если косоглазие является серьезным, 54 то ребенок очень быстро научит­ся игнорировать полностью одно изображение. Он учится «смотреть на» только одно из изображений или на каждое по очереди. Этот про­цесс называют «корковым подавлением». Методы, которые были разработаны нами с тех пор для того, что­бы получить максимальные зрительные способности от ребенка, будут описаны в следующей книге, но суть этого можно рассмотреть уже сейчас. Проблемы зрения у ребенка с повреждением мозга не вызыва­ют удивления, так как зрительные пути проходят вдоль мозга от глаза до затылочной области сзади головы. Поэтому легко можно понять, на­сколько различные виды травм мозга могут затронуть эту зрительную дорожку, тем самым создавая проблему зрения, которая не существует в глазу непосредственно, а находится где-нибудь между глазом и за­дней частью мозга. Команда также подошла к пониманию того, что много вторичного может иметь место в результате травмы мозга. Необходимо лечить и эти вторичные вещи, которые появились в результате бездеятельнос­ти, вызванной травмой мозга. Другими словами, в случае с ребенком, который начинал видеть впервые, команда иногда должна была учить ребенка, как использовать эту новую способность видеть. Теперь мы начали задавать себе чрезвычайно интересный вопрос: можно ли лечить мозг от отсутствия одной функции, не наблюдая ре­зультаты во всех областях? Мы задавали себе вопрос, который был скорее забавен, чем серьезен. Предположим, что родитель пришел к нам с ребенком с повреждением мозга со словами: «Я хотел бы, чтобы Вы научили моего ребенка ходить, но я не хочу, чтобы он видел.» Не принимая во внимание моральный аспект, могли ли мы согла­ситься с этим? Могли ли мы надеяться развить движение и ходьбу у этого ребенка, не достигая одновременно результатов в зрении, если и то, и другое были результатами одной травмы? Это едва ли казалось вероятным. Было бы несправедливо закончить этот раздел о зрении, не указав на одну проблему зрения, которую мы находим у детей с поврежде­ниями мозга, но не находим у взрослых, которые получали поврежде­ния позднее в течение жизни. Она является серьезным препятствием. Взрослый, который получил травму, создающую для него проблему зрения, имеет одно огромное преимущество: он знает, как выглядит мир. Он знает, что такое «видеть». Ребенок с повреждением мозга не имеет такого преимущества. ОСЯЗАНИЕ Нет более важной системы для сохранения жизни, чем сенсорный механизм, который мы называем осязанием. Без этого тактильного механизма мы существовали бы в постоянной опасности разрушения самой жизни. Осязание предупреждает нас об опасностях, которые угрожают нам. Пациент-тетраплегик, который потерял способность чувствовать ниже шеи в результате сильного повреждения спинного мозга, может сидеть с ногой у радиатора и не знать о том, что его нога горит, пока он действительно не почувствует запах горящей плоти, так как обоняние у него не повреждено, в то время как тактильность — пов­реждена. Предположим, что мы бы не могли чувствовать боль, на которую мы так часто жалуемся. Если бы не было никакой боли, как можно было бы узнать, что аппендицит существует? Именно боль ведет нас при выполнении медицинского осмотра, часто подтверждая присутствие воспаления. Без такой боли весьма вероятно, что немного людей опе­рировались бы на удаление аппендицита. Вместо этого они умирали бы от неизвестной болезни. Где в человеке существует осязание? Было бы легче ответить на вопрос, где оно не существует. По крайней мере, во внешней оболочке тела оно существует фактически везде, и, если Вы закроете глаза и попросите, чтобы кто-нибудь тронул Ваше тело где-нибудь, Вы можете обнаружить этот контакт, даже если бы он коснулся Ваших волос, так как даже движение волос чувствуется на скальпе. Мы решили сначала посмотреть, как осязание, или тактильное чув­ство, развивается у здоровых детей в возрасте до одного года, посколь­ку мы давно использовали этот верный метод. Мы снова обнаружили тот факт, который был наиболее интересен нам: у нормальных детей область осязания развивается в четыре стадии, и эти четыре стадии снова были сравнимы с четырьмя стадиями, которые мы видели в под­вижности и в 55 зрении. Вот эти четыре стадии: Стадия 1 - эта стадия существует, в основном, в течение первого ме­сяца жизни и имеет отношение, прежде всего, к чувствам самого основ­ного и примитивного характера. Эти чувства полностью рефлекторны по природе. Это кожные рефлексы, которые присутствуют при рожде­нии, не требуют от мозга вообще принятия решений. Эти рефлекторные реакции идут через сенсорный путь в спинной мозг и непосредственно от спинного мозга назад через моторный путь к мышечной системе. Пример этому — рефлекс Бабинского. Здесь экзаменатор проводит ост­рым концом, например, ключа по ступне младенца. У нормального мла­денца пальцы ноги поднимаются и растопыриваются. Это нормально для младенца, но ненормально для здорового взрослого. У здорового взрослого пальцы ноги опустятся вниз и сожмутся. Стадия 2 - эта стадия начинается приблизительно с четырех недель жизни, когда ребенок начинает отвечать на стимулы вне тела. Одна­ко, эти стимулы, чтобы оказать какое-то влияние на ребенка, должны иметь жизненно важную природу и должны действительно угрожать жизни ребенка. В течение этой стадии жизни он реагирует на жизненно важные стимулы и на жизненно важное чувство - на ощущение, ко­торое, если будет продолжено, фактически угрожало бы самой жизни (типа укола булавки или чрезвычайной боли любого вида). Этот период можно было бы назвать периодом жизненно важной чувствительности. Его ответная реакция заключается в том, чтобы избавиться от боли и кричать о помощи. Стадия 3 - эта стадия, которая полностью вступает в силу пример­но в возрасте около семи месяцев. В этой стадии он начинает воспри­нимать гностические ощущения. Слово «гностические» происходит от греческого корня, означающего «знать», и описывает ощущения, менее сильные, чем жизненно важные или угрожающие жизни. В течение этого периода времени здоровый ребенок способен идентифицировать вещи, являющиеся не только горячими, но также и теплыми; не толь­ко холодными, но также и прохладными; не только очень болезнен­ными, но также и неудобными. Теперь ребенок может удовлетворен­но реагировать на приятные стимулы, такие как сухие подгузники и т.д., а также реагировать неудовольствием на те вещи, которые могут быть неудобны, такие как влажный подгузник (который он способен теперь распознать). Также, в течение этого периода развивается фак­тор, очень нужный для его ходьбы — начало баланса. Баланс - очень важный продукт чувствительности. Он происходит от всех трех основ­ных сенсорных областей, но имеет важные разветвления в тактильной чувствительности непосредственно. В течение этого периода жизни осязание ребенка сильно изменяется, и если есть области, в которых он недостаточно чувствителен, то есть также и области, в которых он сверхчувствителен к некоторым видам стимулов. Стадия 4 - эта стадия начинается приблизительно в возрасте одного года. В течение этого периода, который является началом развития коры, ребенок начинает развивать способность распознавать только прикосновением трехмерную форму объекта. Это- осязательный эквивалент восприятия глубины. Чувствуя объект между пальцев, он начинает оценивать факт, что ощущаемые объекты имеют глубину так же, как и те объекты, которые можно «чувствовать» глазами. Его чувство осязания теперь становится очень избирательным. В будущем он будет способен идентифицировать только наощупь объекты, которые значительно детализированы. В течение этого периода он приобретет повышенное чувство баланса, необходимое для вертикального поло­жения или ходьбы. Оценивая состояние наших детей, мы пришли к выводу, как и в случае со зрением, что редкий ребенок с повреждением мозга не име­ют какой-нибудь проблемы в какой-нибудь области чувствительности. Иногда проблемой была всего лишь неспособность отличить слегка теплое от слегка прохладного, даже при наличии способности различать горячее и холодное. Иногда проблема была настолько серьезна, что ребенок был совершенно лишен чувствительности и был в такой же опасности из-за этого фактора, как и тетраплегик. Ребенок с по­вреждением мозга также мог часто обладать сверхчувствительностью и это часто было столь же большой проблемой, как и наличие слишком слабой чувствительности. Было интересно обратить внимание на то, что, пока здоровый ребенок не достигал пяти- или шестилетнего возраста, даже он не имел такой же хорошей чувствительности, 56 как взрослый. Возможно, у Вас есть свой собственный опыт, полученный Вами, когда вы стукались головами с маленьким ребенком, что заканчивалось сильной болью в вашей голове и большим восхищением со стороны ребенка, которого не взволновала сила удара. Мы часто видели детей с повреждениями мозга, которые могли лежать без очевидного дискомфорта на вершине большого объекта на полу, например, пластмассовой игрушки. Мы пришли к заключению, что они не чувствовали объект. Мы также пришли к выводу, что многие из детей с повреждениями мозга даже не знали, что их руки и ноги действи­тельно принадлежали им или вообще имели какую-нибудь связь с их телами. Если ребенок не осознает, что его ноги принадлежат ему, вряд ли можно ожидать, что он будет перемещать эти ноги тем способом, который научит его ползать на животе, на четвереньках и ходить. Снова, как и со зрением, мы пришли к выводу, что проблемы, в действительности, существуют не в руках и ногах детей, а скорее в той части спинного мозга или нервной системы, которая ответственна за всю входящую информацию. Эти дети были инвалидами, так как, не получая информации, они не имели возможности функционировать. Ребенок не может произвести функциональное действие, если он сначала не воспринял информацию, на которой оно базируется. (Вы должны еще помнить Ваш собственный опыт с бумажной скрепкой.) Следующей задачей, решению которой мы посвятили себя, стал поиск путей лечения этой проблемы в пределах самого мозга. После многих лет были развиты сенсорные методики, которые при применении к рукам, ногам и телу не были призваны воздействовать на руки, ноги и тело непосредственно, но, вместо этого, являлись способами доставки информации поврежденному мозгу относительно того, где его руки и ноги. СЛУХ Ребенок с повреждением мозга имеет также и проблемы со слухом. Мы узнали довольно быстро, что острота слуха не является самым важным элементом слуха так же, как и острота зрения не является самой важной частью зрения. Хотя полное отсутствие остроты слуха (глухота) часто присутствовала у наших детей. Мы легко могли найти детей, которые могли слышать, но слышали они не достаточно хорошо для того, чтобы интерпретировать то, что они услышали. Когда мы выясняли, как ребенок учится слышать, и что он пони­мает из того, что он слышит, мы смогли выделить те же самые четыре стадии, которые мы наблюдали в других областях. Стадия 1 — эта стадия, наступающая сразу после рождения, является периодом, когда то, что ребенок воспринимает через свои уши, имеет просто рефлекторную природу. Когда возникает громкий шум, ребенок подскакивает при так называемом «рефлексе поражения». Это не подразумевает никакого испуга или страха со стороны ребенка и не свидетельствует о понимании им того, что он слышит. Это просто рефлекс в действии. Стадия 2 — эта стадия начинается приблизительно в возрасте одной го месяца, когда внезапный громкий шум начинает интерпретироваться ребенком как возможная угроза его жизни. Теперь, в дополнение к тому, что ребенок поражен, он еще и кричит. Можно сказать, что он кричит о помощи в ответ на то, что могло бы быть угрозой его жизни. Стадия 3 - эта стадия, которая начинается приблизительно в возрасте 2.5 месяцев. Ребенок начинает понимать значение звуков. Слова еще не имеют значения на этой стадии, но тон голоса матери очень существенен. Если мать ругает, ребенок плачет даже при том, что он не понимает ее слова. На этой стадии ребенок начинает определять! местонахождение источника звуков, которые он слышал. Это помогает ему понимать звук. Это стадия восприятия звука, имеющего значение. Стадия 4 — эта стадия, которая начинается в возрасте от шести до двенадцати месяцев и имеет дело с фактором глубины. На сей раз это глубина значения самих слов. Теперь ребенок понимает не только зна­чение звука, но также и значения слов непосредственно. Хотя на этот раз может показаться, что проблемы слуха встречаются реже и, возможно, даже менее важны, чем проблемы в областях зрения и осязания, тем не менее, совершенно точно, что такие проблемы дей­ствительно существуют, и есть причина подозревать, что 57 отклонения в слухе есть не только у определенных групп детей, которые часто с рождения глухи (например, в случае несовместимых Rh факторов), но и у тех детей и взрослых, которые имеют повреждения в среднем мозге. Мы знаем, что люди, имеющие повреждения в среднем мозге и подкорковых областях (как у детей с выявленным «атетоидным це­ребральным параличом»), часто имеют хороший рефлекс поражения; то есть, они отвечают сильным вздрагиванием и напряжением тела на внезапные шумы. Эти пациенты также часто жалуются, что некоторые звуки остро болезненны для их ушей, а не просто нежелательны или неприятны. Мы пришли к пониманию того, что при болезни Паркинсона наблюдается сверхчувствительность слуха, которая заставляет пациентов говорить тише потому, что не нужно, как они выражаются, «кричать». Мы также знаем, что при повреждениях, произошедших из-за некоторых видов травм, (например, в автопроисшествиях) пациент часто говорит слишком громко. Эти три отклонения слуха могут все быть связаны с одной и той же областью мозга даже при том, что они на первый взгляд очень отличаются друг от друга. Таким образом, по мере того как туман тайны, который скрывал от нас правду, постепенно развеялся свежим и придающим силы ветром нового знания, можно было видеть, что сенсорное восприятие не только очень важно для такой функции человека, как моторная способность, но что вся моторная способность базируется на сенсорном восприятии. Теперь стало ясно, что возможны четыре степени сенсорных проб­лем (в зрительной, слуховой или осязательной области) у ребенка с повреждением мозга: 1. Полное отсутствие зрительного, слухового или осязательно­го восприятия (слепота, глухота или нечувствительность). Это ужасно для ребенка с повреждением мозга, если эти проблемы носят постоянный характер. 2. Слишком мало зрительного, слухового или осязательного вос­приятия (плохо видящие, слышащие или осязающие). Они ста­нут подавляющими препятствиями для ребенка с повреждением мозга, если их оставлять без лечения. 3. Слишком много зрительного, слухового и осязательного воспри­ятия (сверхчувствительное восприятие). Это также подавляет. 4. Хаотическое зрительное, слуховое или осязательное восприятие (получение искаженной зрительной, слуховой или осязательной информации, как, например, визуальная информация, полученная ребенком с косоглазием). Это может обескураживать, сму­щать или пугать ребенка. С каждым днем становилось все более ясным, по мере осмотра оче­редных детей с серьезными повреждениями мозга, что обычно присутствовали одна или несколько таких проблем одновременно, хотя степень неспособности могла меняться от почти незаметной до полной. Очень редко встречались случаи, когда больной ребенок не имел хотя бы одну из этих проблем. Кроме того, по мере достижения больших успехов в передвижении, мы также видели больше достижений в зрительной, слуховой и осязательной областях. Казалось, была некоторая связь, даже если мы не могли все еще объяснить это. Если истинный рассвет еще не настал, наверно можно было сказать, что первый луч осветил нас и силуэты завтрашних формулировок смутно просматривались. Какой бы неясной не была картина, по крайней мере, казалось, она обретала черты.. 15. ДЫХАНИЕ Процесс дыхания и то, как дышит ребенок с повреждением мозга, это также очень, очень важная тема - и крайне интересная. Именно дыхание снабжает мозг кислородом, который является жиз­ненно необходимым для здорового человека и, как минимум, в такой же степени важен для человека с повреждением мозга. Нередко именно временное отсутствие кислорода (состояние, называемое «аноксия» (аnoxia)) или временный недостаток этого кислоро­да (состояние, называемое «гипоксия» (hipoxiа)) причиняло первона­чальное повреждение мозга, независимо от фактического 58 инцидента (падения, тромба, прекращения дыхания, высокой температуры и т.д.), который приводил в движение цепь событий, вызывавших недопостав­ку кислорода. Мы не начинали это исследование дыхания с мыслью, что оно могло бы, в конце концов, дать важное решение для детей с повреждениями мозга. Вместо этого, мы начали с поиска ответов на вопросы в области одной из очень важных проблем — полиомиелита (детский паралич) и закончили, имея в руках еще более важный ответ для лечения детей с повреждениями мозга. Хотя первой любовью и первостепенным интересом нашей неболь­шой группы были и будут дети с повреждениями мозга, было естественно, что поначалу мы видели много пациентов, не имевших таких Повреждений, но имевших сходные проблемы. Среди них были паци­енты, страдающие полиомиелитом. Едва ли возможно выразить наше восхищение, когда мы видим, как устраняются симптомы полиомиелита. Здесь мы отдаем дань уважения ному гению, Джонасу Салку, который делал больше, чем просто лечил пациентов от полиомиелита. Он предотвращал полиомиелит и таким образом начал процесс наступления на него. Еще большим удовольствием могло бы стать только устранение повреждений мозга. Здесь, однако, не может быть однозначного ответа, гик как проблемы пораженного мозга имеют разные причины. В конце 40-х и начале 50-х годов лечение полиомиелита было труд­ной и часто безнадежной работой. На полиомиелит нельзя воздейство­вать лечением, направленным на мозг, потому что полиомиелит, ко­нечно, не является следствием повреждения мозга, а привязан к краям спинного мозга в том месте, которое называется передние рога, и где нервные каналы отходят от спинного мозга и расходятся к различным частям тела, передавая моторные команды. Серьезный полиомиелит часто навечно оставлял за собой проблемы с дыханием в форме парализованных или частично парализованных мышц груди. Часто все усилия спасти пациента не достигали цели, и пациент погибал, задыхаясь. Вся работа и усилия были в пустую. Даже когда пациент выживал, он обретал постоянную проблему с дыханием. Если пациент подхватывал простуду, которая бы только слегка досаждала здоровому человеку, то она, обычно, заканчивалась пневмонией; и, следовательно, много ценного времени для лечения терялось. Кроме того, в течение этих очень частых периодов, когда пациент пропускал лечение, прогресс, который был достигнут - а это был очень медленный процесс - вообще терялся. Этот набор препятствующих обстоятельств привел нас к работе с дыханием. Что мы могли сделать, чтобы облегчить для пациента с полиоми­елитом борьбу с дыхательными проблемами? Вопрос стоял просто: из-за парализованной мускулатуры груди пациент с полиомиелитом не мог дышать глубоко. Поэтому вместимость груди была маленькой. В результате этого пациент был объектом повторяющихся дыхательных осложнений. Можно сказать, что пациенты с полиомиелитом имели недостаточные по объему для дыхания грудные клетки. Как мы могли пациенту с полиомиелитом "улучшить" грудь? Су­ществовал уже стандартизированный набор упражнений для груди, которые нужно было использовать, чтобы увеличивать обхват груди у здоровых людей. Однако, они зависели от возможности пациента вы­полнять упражнения, а пациент с полиомиелитом не мог этого делать. Как можно заставить частично парализованную грудь (иногда близ­кую к полностью парализованной) выполнять программу дыхания? Даже если серьезно больному полиомиелитом пациенту с большими дыхательными проблемами предложить тысячу долларов, чтобы очень глубоко вздохнуть, деньги останутся при вас потому, что он просто не сможет. Как же начинать перестраивать грудь? Персонал еще раньше сталкивался с такой проблемой. Проблема заключалась в следующем: как заставить работать мышцу, которая не работает? У пациента просто не поступала команда на мышцы груди. Столкнувшись с этой проблемой раньше в случаях с повреждениями мозга, наша группа пришла к выводу, что при определенных обстоятельствах нужно использовать рефлексы, чтобы достичь движений, которые позже пациент мог бы выполнять по своей воле. Этот метод, называемый «рефлексной 59 терапией», теперь широко используется во всем мире. Но был ли способ, при котором мы могли заставить пациента с полиомиелитом глубоко вздохнуть с помощью его неконтролируемого рефлекса? Если бы мы могли найти такой метод, возможно, то мы смогли бы увеличить объем груди у пациента с полиомиелитом и, в конечном счете, добиться расширения груди уже под контролем самого пациента. Теперь мы взяли этот курс и подняли паруса. Многие из наших усилий терпели неудачу. Некоторые вещи были частично успешными, но нереальными на практике. Среди них была попытка заставить пациента рефлекторно дышать, прикладывая лед к груди. Если Вы просто положите ледяной кубик на Вашу грудь, Вы поймете, что рефлекторно глубоко вздыхаете от холода, Вы не будете иметь никакого контроля над этим вздохом; это случится, хотите ли Вы этого или нет. Вопрос был в том, случится ли это у пациента с полиомиелитом? Мы это попробовали. Обнажив грудь пациента с серьезной дыхательной проблемой, мы приложили лед к его груди. Пациент глубоко вздохнул, не контролируя себя. Хотя этот метод, фактически, работал и заставлял пациента глубоко вздыхать без сознательного контроля за мышцами, оказалось, что он был невозможным на практике. После трех или четырех прикладываний льда пациент «охладел» и больше не реагировал на холод. Не было рефлекторного глубокого ритмичного дыхания, которое было необходимо, если мы надеялись улучшить его грудь и дыхание за разумный период времени. После следующих попыток, которые были неудачны, группа пришла к пониманию, что есть один рефлекс для стимулирования глубокого дыхания, хотя он никогда не использовался в области терапии. Чтобы понять этот метод, Вы должны сначала узнать кое-что о том, как человеческое тело регулирует свое снабжение кислородом. Человеческое тело - великолепный механизм, и нельзя вообразить искусственную машину, которая могла бы сравниться с ним в действии. Хороший пример этому - действие химорецепторов. Химорецепторы - это маленькие области в пределах мозга, которые управляют сложной и жизненно важной функцией. Эти крошечные химорецепторы, можно сказать, своего рода лаборатория, которая не только выдает постоянные лабораторные отчеты (что-то около двадца­ти каждую минуту жизни), но находит и быстро решает химические проблемы в теле. (По крайней мере, эти проблемы решаются в пределах возможностей химорецепторной лабораторной системы). Назна­чение этих химорецепторов состоит в том, чтобы проверять каждый поступающий вдох воздуха. Когда этот вдох воздуха не содержит достаточное количество кислорода (или слишком высокий уровень углекислого газа), чтобы поддержать жизнь, химорецепторы не только сообщают об этом факте мгновенно, но и делают кое-что при этом. То, что химорецепторы делают при этом, должно привести в действие в мозге процесс, который, так как нет достаточного количества кислорода в воздухе вокруг человека, заставляет этого человека дышать глубже и быстрее. Это дыхание на рефлекторном уровне. В результате этого рефлекторного дыхания человек получает большее количество воздуха, чем обычно, и таким образом способен извлечь большее количество кислорода, чтобы удовлетворить потребности организма. Таким образом, мы решили, что если группа людей сядет в комнате, которая будет хорошо запечатана, и поэтому там не будет достаточного количества кислорода, то, по мере того как воздух будет становиться все более несвежим, содержание кислорода понизится, а содержание углекислого газа повысится, и люди, запертые в этой комнате, рефлекторно будут дышать быстрее и глубже. Это набор таких же обстоятельств, которые заставляют нас зевать для того, чтобы получить большее ко­личество кислорода. Это компенсировало бы отсутствие кислорода, насколько это возможно, и обеспечило бы продление жизни. Теперь мы спросили себя: если группа людей, включая пациента с полиомиелитом с серьезной дыхательной проблемой, будет помещена в запечатанную комнату для того, чтобы, по мере того как кислород будет использован и его содержание понизится, люди в комнате нача­ли бы рефлекторно дышать глубже и быстрее, но будет ли пациент с полиомиелитом также дышать глубже и быстрее? Если да, то у него движение груди стало бы больше при том, что он не может управлять этим движением, как здоровые 60 люди. Причина, по которой это проис­ходило бы, заключалась в том, что даже здоровые люди не дышали бы глубже сознательно; они дышали бы глубже не потому, что приказали это мышцам своей груди, а вместо этого имело бы место рефлекторное движение, которое они никак не могли бы контролировать. Тогда вставал вопрос: имеется ли этот спасательный рефлекс глубокого дыхания у пациента с полиомиелитом в той же степени, что и у здоровых людей? Не в состоянии ответить на этот вопрос, кроме как непосредственно попробовав это путем эксперимента, сотрудники подготовил и такую комнату. Главная медсестра, Лоррейн Боулдин, которая сама была па­циенткой с серьезной формой полиомиелита и с наличием тяжелом дыхательной проблемы, была приведена в эту комнату вместе с другими сотрудниками. Затем комната была плотно запечатана бумажными полосами под дверью (комната не имела окон) с использованием замазки для того, чтобы закрыть все отверстия и замазать края. Сделав это, сотрудники сели в комнате и просто дышали в течение нескольких часов. Так как комната все же была очень неэффективно запечатана, про­шло несколько часов, прежде чем произошло существенное пониже­ние содержания кислорода и подъема содержания С02. Но, по мере того как это происходило, было легко заметить, что сотрудники начали рефлекторно дышать глубже и быстрее. Изумленными глазами мы на­блюдали, как Лоррейн, сидя в своем инвалидном кресле на колесах, также дышала глубже и быстрее, чем она могла это делать самостоя­тельно, по своей воле. Мы ликовали. Однако, специфические приготовления, которые мы проделали для эсперимента, не позволяли нам организовать для Лоррейн лечение, скажем, по пять минут каждый час. Поэтому мы пошли к инженеру и попросили, чтобы он спроектировал для нас комнату для этой цели. Даже при том, что инженер предложил спроектировать такую комнату без оплаты его услуг, стоимость ее оценивалась в двадцать две тысячи долларов. Без наличия специального гранта было очевидно, что мы не могли идти по этому пути. Бурно обсуждая эту проблему как-то вечером, кто-то предложил замечательную идею, или, скорее, будет точнее сказать, что просто до сих пор у нас был очень глупый подход. Почему, сказал этот сотрудник, нам действительно необходима большая комната? Нельзя ли просто взять небольшую камеру, помещать одного пациента внутрь каждый раз и герметично запечатывать ее? Очевидно, это была отличная идея, и она могла бы уменьшить стоимость настолько, что мы бы смогли позволить себе провести этот эксперимент. На этой счастливой ноте мы начали обдумывать, как же это сделать. Внезапно полковник Энтони Флорес, педагог по физической подго­товке летного состава армии США, который ушел в запас, чтобы при­соединиться к нашей команде, сказал: "Если действительно меньшая комната не только дешевле, но и лучше, чем большая комната, почему бы просто не создать подобие коробки, в которую может быть поме­щена верхняя часть тела пациента? Почему вообще необходимо его нижней части находиться внутри?" Он едва закончил говорить, как был прерван доктором Бобом, который сказал: "Если это так, то поче­му верхняя часть тела? Почему не только голова, так как только там находится механизм дыхания, в котором мы заинтересованы?" В этот момент логопед Клод Чик быстро вмешался: "Действительно, почему бы не только рот и нос, так как это единственный внешний аппарат дыхания, который для нас важен?" Это было очевидно и разумно; поэтому комнату за двадцать две тысячи долларов мы заменили на бумажные мешки, в которые пациент мог бы дышать. В действительности это было предложено когда-то раньше еще Фэем- но с другой целью, связанной с диагнозом некоторых видов повреждений мозга. И вот, команда с энтузиазмом приступила к опробыванию этого под­хода. Мы плотно зажимали бумажный мешок вокруг лица Лоррейн, чтобы туда попадал нос и рот; за тридцать секунд концентрация уг­лекислого газа в бумажном мешке была достаточно большой, чтобы заставить ее начать делать глубокие дыхательные движения. Клод Чик, который придумал бумажный мешок, затем пришел к другому очень разумному решению. Он предложил использовать ма­ленькие полиэтиленовые пакеты, которые были разработаны для пода­чи пациентам кислорода. Эти пакеты были недороги и доступны. Это предложение с очевидностью имело много достоинств, так как мешки 61 были разработаны специально для того, чтобы подходить ко рту и носу пациента. Они быстро доказали свою ценность. Теперь начался длительный период испытания. Сотрудники, ис­пользуя себя в качестве гвинейских свинок, принялись определять, что происходит не только с дыханием, но и с пульсом, давлением крови и тому подобным во время, когда этот пакет использовался. Было опре­делено, что по крайней мере до трех минут у здоровых людей не было никаких других неблагоприятных эффектов, кроме эффекта более глу­бокого и более быстрого дыхания. Затем мы начали работу с Лоррейн непосредственно, которая, не­смотря на подавляющий паралич, работала медсестрой в ее инвалидном кресле. Ее дыхательная проблема была, фактически, безнадежной, и она вызвалась сама в качестве объекта для опытов. Ей было нечего терять, так как опасность для ее жизни и так существовала постоянно. Мы не могли сдерживать восторг, когда стало очевидным, что этот метод работал и ее грудь улучшилась чрезвычайно. Дыхательные осложнения сократились. Объем ее дыхания начал», значительно увеличиваться, что поражало, поскольку Лоррейн была достаточно взрослой, и поэтому считалось, что она имела относительно сформировавшийся объем дыхания. После нескольких месяцев мы установили подходящую продолжи­тельность для применения маски, чтобы это процедура была безопас­ной и эффективной. С тех пор маска использовалась с этой целью во многих учрежде­ниях и многих странах и все еще используется до сегодняшнего дня на пациентах с полиомиелитом. По мере понимания всего этого сотрудники в растерянности оглядывались на тот период времени, когда маска использовалась исклю­чительно на пациентах с полиомиелитом, в то время как пациент с повреждением мозга, чье грудное дыхание было тоже плохим или даже хуже, сидел бок о бок с пациентом с полиомиелитом и не получал такую помощь. Как-то на вечернем совещании, спустя много времени, мы заинте­ресовались, что же случится, если мы применим такую маску к взрос­лому пациенту с повреждением мозга. На ранних стадиях инсульта пациент с поражением мозга сидит, согнувшись в кресле и тем самым, существенно сократив свое дыхание. Его парализованная рука, если она расслаблена, лежит на поясе или, если она в спазме, находится поперек груди, причиняя еще большее ограничение дыхания. Что слу­чилось бы, интересно, если бы мы использовали дыхательную маску на взрослом пациенте с повреждением мозга? Или на ребенке? Дети с повреждениями мозга всегда имеют плохой объем груди. Ребенок с повреждением мозга часто простужается и страдает респираторными осложнениями. Вообще, такой ребенок простужался намного чаще, чем его братья и сестры, и его простуды продолжались дольше. Если простуды и рес­пираторные заболевания сопровождались высокой температурой, он часто испытывал также судорожные приступы. Это была очень интересная мысль, но мы чувствовали, что нужно подходить к этой проблеме очень осторожно, так как дыхание в мас­ку воздействовало на мозг непосредственно. Мы имели здесь больше ограничений, связанных с возможными сложностями, чем в случае с полиомиелитом, когда, конечно, не было никаких проблем в области мозга. Чем больше мы думали об этом, тем более интригующим это ста­новилось. Конечно, пациенты с повреждениями мозга имели плохие грудные клетки, часто такие же и даже хуже, чем у многих пациентов с полиомиелитом. Улучшение груди ребенка должно иметь хорошие последствия. Его осанка, с одной стороны, должна стать лучше, а так­же он должен иметь меньше респираторных заболеваний, что умень­шает потерю времени для лечения. Возможно, еще важнее то, что он мог бы стать менее уязвим для судорожных приступов, которые часто следуют за инфекционными болезнями любого вида у ребенка с пов­реждением мозга. Мы рассмотрели, почему нейрохирург Темпл Фэй использовал рань­ше такие методы регуляции дыхания, как бумажный мешок. Это было очевидным фактом - мы вспомнили это из наших бесед с ним — что он использовал выдыхаемый углекислый газ для дальнейшего дыхания как испытание. У него было предчувствие, что при некоторых 62 типах мозговых повреждений, углекислый газ будет вызывать расслабление, и в результате этого можно было бы провести различие между двумя видами повреждений. Он описал это в литературе и использовал тесты с углекислым газом, которые проводил анестезиолог. Он и нам давно говорил об использовании углекислого газа в ле­чении эпилептиков, которые страдали от судорог и припадков. Его теория предполагала, что эпилептик переживает припадок как своего рода рефлекторный протест против временного недостатка кислорода в мозге, во многом похожий на то, как ведет себя рыба, вынутая из воды и пытающаяся туда вернуться. Фэй поэтому попробовал приме­нять кислород во время конвульсивных приступов. По его результатам, "пациенты быстро получали еще более сильные и ярко-выраженные судороги." Эксперимент был неудачным. Однако, никто не мог знать лучше, чем Фэй, что углекислый газ - один из наиболее мощных сосудорас­ширяющих средств из известных человеку. Другими словами, высокое содержание углекислого газа в крови заставляет кровеносные сосуды расширяться, таким образом стимулируя прилив большего объема кро­ви к мозгу и, следовательно, увеличение количества кислорода, до­ступного мозгу. Это, конечно, и была причина, по которой эксперимент потерпел неудачу. Давая пациенту кислород, он сокращал углекислый газ и тем самым сужал кровеносные сосуды, в конечном итоге, скорее уменьшая, чем увеличивая, подачу кислорода в мозг. Тогда, конечно же, Фэй выполнил точно противоположный экспе­римент. Фэй теперь давал углекислый газ пациентам во время конвульсив­ных приступов. Он делал это сотням пациентов. Он обнаружил, что это привело к уменьшению глубины приступов, их продолжительности и частоты. Давно было замечено, что здоровый человек действует хорошо или плохо в прямой зависимости от соответствующего количества кис­лорода, доступного на уровне мозга. Если здоровый человек лишен кислорода, он может в пятиминутном цикле пройти следующие ста­дии. Сначала, он потеряет координацию. Потом у него будут мелкие судороги, подобные тем незначительным эпилептическим приступам, которые мы видим так часто у детей с повреждениями мозга. Затем, координация сильно нарушится, он будет неспособен ходить, речь ста­нет неясной, он будет ронять то, что держит в руках. Затем у него наступят сильные судороги, которые будут очень похожи на судороги у пациентов с повреждениями мозга. После этого, он получит пораже­ние мозга из-за недостатка кислорода для мозговых клеток, и, в конце концов, он умрет. Этот весь цикл может пройти в течение пяти минут у здорового человека. Было ясно, что пациент с повреждением мозга, который уже имел пораженный мозг, нуждался в этом кислороде не (меньше, чем здоровый человек. Поэтому, если мы могли бы улучшить объем груди и дыхание пациента с повреждением мозга, это имело бы огромную ценность. Следуя этой логике, мы начали чрезвычайно осторожные эксперименты с поврежденным мозгом. Уже проделав эти эксперименты на сотрудниках и установив очень безопасный уровень лечения, мы теперь начали работать над тем же с пациентами с повреждениями мозга. В течение многих месяцев мы работали, чтобы установить безопасную и эффективную продолжительность и частоту для этого метода лечения. Результаты были даже лучше, чем мы ожидали. Мало того, что дыхание пациента улучшалось, но и уменьшились его проблемы с респираторными болезнями. Как и в случае с пациентом с полиомиелитом, у нашего пациента с повреждением мозга стало меньше респираторных заболеваний, чем у других членов его семьи. Эта программа дыхания уже используется много лет в Институтах, а также и во многих других учреждениях в Соединенных Штатах и за границей. От двух до трех миллиардов масок было сделано детям с повреждениями мозга в Соединенных Штатах и за его пределами. Мы нашли методику, которая не только улучшала питание мозга, снабжая его кислородом, но иногда даже спасала жизнь людей. 63 16. МЫ ПРОХОДИМ ИСПЫТАНИЕ Мое ученичество у Тэмпла Фэя по настоящему закончилось в 1955 году, когда я стал директором Институтов. Фэй продолжил рабо­тать с нами в течение еще двух лет, но теперь я имел ответственность за сорок стационарных больных, многие из которых были критически больны. Я должен был быть директором, администратором, ответcтвенным по кадрам и главным врачом. Моя жена, Кэти, была главной медсестрой, стационарной медсестрой при каждом переводе и иногда единственной сопровождающей медсестрой при переводе. Продав наш дом и отдав все деньги, которые у нас были Институ­там, мы были вынуждены переехать со всем хламом жить в Институты. Возможно, если бы я сказал, что в течение шести месяцев я работал двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю и что Кэти работала еще больше, Вы бы поняли, как я чувствовал себя тогда. Теперь я впервые больше не мог оглядываться на моего учителя. Я имел пациентов, которые рассчитывали на меня. Хотя все, или почти все, теоретические построения, с которых мы начали, принадлежали доктору Фэю, фактически, все наши практические методики были разработаны командой, работающей вместе. Двадцать лет прошли с нашей первой встречи с Фэем, и десять лет с тех пор, как я присоединился к нему. Десятилетие пятидесятых, наше десятилетие открытий, подходило к завершению. Нам казалось, что это было время консолидации, время для мысли, время для того, чтобы точно решить, куда мы шли, и как нам следует туда добираться. Четыре вопроса требовали ответа: (1) Что же мы из себя представляли? (2) Во что мы верили? (3) Что мы делали? (4) Каковы были результаты? Вот как это выглядело в середине 1957 года. 1. Что мы из себя представляли? Мы были персоналом Реабилитационного Центра в Филадельфии, и нас было около сорока врачей, терапевтов (физиотерапевтов, трудотерапевтов и логопедов), медсес­тер, психологов, педагогов, администраторов, членов правления и так далее. Мы были освобожденной от налогов на федеральном уровне не­коммерческой организацией, с родом деятельности, заключавшейся в проведении лечения детей и взрослых с повреждениями мозга. Мы были научно-исследовательским институтом, изучающим все проб­лемы, связанные с повреждением мозга. Мы были образовательным институтом, обучающим других специалистов тому, что лечение и ис­следование выявили относительно функции мозга у нормальных па­циентов и у пациентов с повреждениями мозга. У нас было сорок стационарных больных с серьезными неврологи­ческими нарушениями, это были двадцать детей и двадцать взрослых. Фэй всегда был очень неравнодушен к тому, что он определял, как "богатство клинического материала." У нас жили студенты, начиная со старших медсестер из пяти глав­ных филадельфийских больниц (каждая из которых в течение года ее старшинства проводила месяц в Центре, где она получала сорок часов дидактического инструктажа в неделю, проводимого старшими со­трудниками) и аспирантов по терапиям, образованию или психологии и кончая постоянно проживающими, проходящими докторантуру спе­циалистами по медицине или образованию из Соединенных Штатов и из-за границы. Наши исследования были прежде всего клиническими, хотя мы должны были скоро погрузиться и в лабораторные исследования. Нашим пациентам теперь нас рекомендовали многие врачи, вклю­чая доктора Юджина Спица, детского нейрохирурга высшего разряда и доктора Эдварда Б. ЛеВинна, главного медика Медицинского Центра имени Альберта Эйнштейна в Филадельфии, очень уважаемого врача, который заработал это уважение высоким уровнем своих клиничес­ких способностей и научно-исследовательских работ. Доктор Зигмунд ЛеВинн, его брат, был нашим главным консультантом в педиатрии и был очень любим нашим персоналом. Были также консультанты по ортопедии, урологии, офтальмологии и общей медицине. Мы заработали некоторую местную и даже международную репу­тацию как 64 учреждение-первопроходец в области лечения пациентов с повреждениями мозга. 2. Во что мы верили? То, во что мы верили, было к настоящему времени намного более ясным, чем когда-либо. Если сегодня то, во что мы верим, выглядит настолько же просто, насколько и очевидно, то я могу только сказать, что в 1957-ом немногие находили это очевидным. Мы верили: (а) что поражение мозга находится в мозге. (Это всегда было нашей наиболее радикальной верой.) (б) что так как мозг управляет всеми человеческими функциями, то, если мозг сильно поражен, признаки этого повреждения будут проявляться по всему телу. (в) что лечение симптомов, которые существуют в глазах, ушах, рту, груди, руках, ногах и еще где-нибудь в теле, не повлияет на основное повреждение мозга. (г) что если бы мы могли успешно воздействовать на проблему в мозге, нежели чем просто на симптомы, то симптомы исчезли бы сами по себе. (д)что могли направить лечение непосредственно на мозг. Наверное, то, во что мы верили, лучше всего было обобщено в речи, которую я произнес в 1953 году в Институте Физической Медицины и Реабилитации доктора Раска. То, что нас попросили сделать доклад там, стало своего рода вехой в нашем развитии, потому что в то время это был без сомнения самый знаменитый реабилитационный центр и мире. Плата за лекцию была намного большей, чем я когда-либо получал до этого, и я был взволнован и польщен приглашением. В заключение я сказал: «В качестве основного принципа должно рассматриваться то, что когда повреждение существует в пределах мозга, лечение, чтобы быть успешным, должно быть направлено на мозг, туда, где находится причина, а не на ту часть периферии, где отражены симптомы. Существуют ли симптомы в виде почти незаметной тонкости в человеческом общении или в виде всеподавляющего паралича, этот принцип не дол­жен нарушаться теми, кто хочет добиться успеха в лечении пациента с повреждением мозга». Ничто в этом принципе не изменилось к 1957 году. Ни к сегодняшнему дню. 3. Что мы делали? К 1957 году появилась довольно ясная программа. Эта программа преподавалась нами родителям и выполнялась в домашних условиях под нашим внимательным наблюдением. Мы принимали на стационар только тех детей, которые не продвинулись при внимательно отслеживаемой домашней программе. Выполняемая нами (или родителями дома) программа представляла из себя следующее: (а) Все не умеющие ходить дети проводили весь день на полу, ползая на животе (если могли) или на четвереньках (если могли). (б) ко всем детям применялось "копирование", то есть им давалась внешняя помощь в прохождении основных движений, скажем, ползания на животе, если они не могли еще хорошо ползать са­мостоятельно. (в) Детям, которые демонстрировали потери в чувствительности применялась определенная сенсорная стимуляция. (г) Была выработана программа, устанавливающая четкое корковое доминирование полушарий для детей, у которых было смешан­ное доминирование сторон. (д) После внимательного медицинского обследования детей и под­тверждения того, что они могли быть кандидатами на дыхатель­ную программу (маски), улучшающую жизненный объем легких и тем самым, дающую оптимальное количество кислорода мозгу, эта программа стала применяться ко всем детям. 4. Каковы были результаты? К началу 1958-го года стало ясно, что мы достигли таких результатов, каких мы никогда не достигали прежде, и теперь, казалось, наступило время подвергнуть новые методы лечения такой же проверке, какую мы устраивали старым методам многими годами ранее. Эта проверка была облегчена присутствием в Институтах двух французских врачей-исследователей. Это были Жан и Элизабет Зукманы, и они были мужем и женой. Доктор Жан Зукман был ортопеди­ческим хирургом, выполняющим для нас годовую программу исследо­вания под руководством доктора Эдварда ЛеВинна, который, наконец, присоединился к нашему штату, сначала как консультант и позже как директор Научно- 65 исследовательского института. Доктор Элизабет Зукман, подобно моему брату, Бобу, являлась физиатром и была очарована детской клиникой, которая по причинам слишком долгим для объяснения открывалась по выходным нашим персоналом, добровольно жертвующим на это свое время. Именно в эту клинику периодически возвращались для консультаций те родите­ли, которые занимались лечением своих детей дома. Хотя, может быть, в это трудно поверить, но эта клиника действительно открывалась в субботу утром в 8:00 и продолжала работу без перерыва до позднего воскресного вечера. Бетти Зукман, которая проходила в Институтах полный курс обра­зования, работала полную рабочую неделю, и от нее не требовалось работать в те невероятные воскресные часы. Тем не менее, до нее доходили слухи о некоторых результатах, до­стигнутых с детьми при лечении по нашей программе, и, хотя она была весьма вежлива, очевидно, она не верила им. Может быть "месье ле Директэр " разрешил бы ей посещать вос­кресную детскую клинику, про которую она слышала? Ну, конечно же. И она посетила. Она провела на ногах три выходных, с начала до конца. И это произвело на нее глубокое впечатление. Может быть "месье ле Директэр" разрешил бы ей посещать все будущие приемы в клинике, и она могла бы..ну-то-есть...делать по­метки? Ну, конечно же. Она делала свои пометки. Она сделала свои выводы. И она тща­тельно подобрала слова. Результаты, она сообщала, не были слухами. Результаты были гораздо большими, чем то, что обрастает слухами. Она была настроена сначала скептически, но ушла полностью убеж­денной, что происходит что-то чрезвычайно важное. Некоторые дети с сильными повреждениями мозга заметно улуч­шились. Несмотря на то, что все говорили, что такое невозможно, не­которые из них фактически могли ходить. Мы должны, она заявляла, тщательно изучить результаты и прове­сти их статистическую оценку, и мы должны сделать это немедленно. Мы должны изложить наши результаты в статье и немедленно отдать эту статью в наиболее авторитетный медицинский журнал в Соединен­ных Штатах. Это должен быть «Журнал Американской Медицинской Ассоциации». Мы должны. Мы должны. Она не хотела слышать ни о каких возражениях, и она не хотела слышать ни о какой задержке. Это должно было быть сделано. Если это должно быть сделано, отметил я, то она сама может прямо сейчас начать статистическую оценку, так как она является квалифи­цированным медицинским исследователем. Что она и проделала, изучая детей, которых мы лечили в 1958-ом и 1959-ом годах. Результаты были очень внушительны по сравнению с любыми дру­гими результатами лечения детей с повреждениями мозга, которые мы могли бы найти в медицинской литературе, а мы искали тщательно. По правде говоря, мы не могли найти никакого другого отчета в ме­дицинской литературе, который когда-либо сообщал о каком-нибудь положительном результате в лечении детей с повреждениями мозга. Мы писали свой отчет и спорили над каждым словом в нем. Мы потратили целых две недели в спорах об одном только названии. Когда мы были наконец удовлетворены, мы отослали его в «Журнал А.М.А.» Он был принят и опубликован 17 сентября 1960 года. Эта ста­тья (перепечатанная полностью в Приложении) сообщала о результа­тах, достигнутых в лечении 76-ти детей с серьезными повреждениями мозга, ни одному из которых общепринятая терапия не давала боль­ших шансов для сколько-нибудь значимого улучшения. Семьдесят четыре из семидесяти шести добились измеримого прогресса. Двадцать один, действительно, научились хорошей и легкой ходьбе перекрест­ного типа, включая трех, кто первоначально был неспособен ползать на животе; шестерых, кто первоначально был неспособен ползать на четвереньках; и двенадцать из тех, кто первоначально ходил, но плохо. Кроме того, большинство детей на тот момент, когда оценка была закончена, продолжали улучшаться, находясь на лечении по программе в среднем только 11 месяцев. 66 В «Журнале А.М. А.» не только опубликовали статью, но они также послали анонс во все главные газеты и журналы Соединенных Штатов, сообщая о том, что очень важная статья о детях с повреждениями мозга появится в следующем номере их журнала. Мы получили тысячи просьб о копиях и ни слова критики в адрес статьи непосредственно, хотя некоторые чиновники считали, что газет­ная реклама была не нужна. Они сожалели о том, что мы уведомили газеты. Однако, теперь было открыто заявлено, что появилась новая надеж­да на эффективное лечение людей с повреждениями мозга. Клиническое исследование — это стимулирующая, придающая силы, часто опьяняющая вещь. Когда многие годы работы и надежд начина­ют, наконец, оплачиваться в виде действительно вырабатывающихся функций у детей с сильными повреждениями мозга, это может даже приводить в экстаз. С нами так и было. Это также провоцирующая, тревожащая, расстраивающая, лихора­дящая, приводящая в бешенство, демоническая вещь. Клиника настолько далека от теоретического, аккуратно выстроен­ного, умозрительного, избирательного лабораторного исследования, что это трудно себе представить. При некоторых видах чистой исследовательской работы, я полагаю, обычным образом можно закончить в пять часов вечера, закрыть за собой дверь и уйти домой. Но лучше бы я этого не знал. Моя собственная работа была слиш­ком клинической. Нельзя закрыть дверь в пять часов отчаянно нуждающимся в помо­щи детям, чья потребность в ней не становится менее отчаянной из-за того, что они не могут высказать ее вслух. Лицом к лицу с ребенком, который, может быть, парализован, часто даже в области дыхания, часто немой, иногда, которого рвет или которого сводят судороги, и всегда— болит, болит, болит..., там — небольшая возможность для ака­демического созерцания. Мы боролись за порядок и аккуратность, но в хаотических обстоя­тельствах, которые окружали нашу работу, мы редко достигали этого. Иногда мы шли аккуратно, шаг за шагом, от теории к применению. Но чаще мы импровизировали, двигаясь назад от практики к теории. Чаще всего то, что заканчивалось новым видом лечения, начиналось как простая догадка, возникшая при осмотре какого-нибудь одного ребенка и проверенная при осмотре сотен других. Хорошая догадка выживала при исследовании; плохая падала у обочины. Если догадка приводила к эффекту, когда определенные группы детей извлекали пользу от большего количества чего-то одного или меньшего коли­чества чего-то другого, мы искали способы обеспечить это большее количество одного или меньшее количество другого. Затем мы перио­дически проверяли, помогло это или нет. Так работают клиники. Это рискованно, но можно сказать в их защиту, что это никогда не причи­нит вреда, если Вы будете осторожны, и что это часто срабатывает. Фактически, благодаря этому методу подхода к проблемам, происходит основной прогресс человечества с начала времен. С нами были случаи, когда наша теория была более продвинута, чем наша практика. Обычно же, в другие времена, она находилась скорее где-то рядом, и это, конечно, имело место в конце пятидесятых. Начало шестидесятых было потрачено на улучшение методов ле­чения, но с постоянно расширяющейся группой выдающихся людей, которые присоединялись к нам. Мы также становились способными понять значительно четче, почему те вещи, которые мы делали, сра­батывали. Смелый и блестящий бразильский хирург, Раймундо Верас, однаж­ды привез своего любимого сына, Хосе Карлоса Вераса, в Филадель­фию для лечения и обнаружил, что его весьма уважаемая, достойная и размеренная жизнь разваливается на части, когда он увидел то, что происходило с его сыном. Он остался, чтобы стать аспирантом, ког­да ему было уже за сорок. Он возвратился в Бразилию, чтобы стать основателем Центра де Реабилитагао, Носса Сеньора да Глория, поч­ти точного воспроизведения Институтов в Филадельфии, и в процес­се создания Центра его весьма уважаемая, достойная и размеренная жизнь исчезла вместе с благосостоянием его семейства, которое было довольно существенным. На ее место пришли наша семидневная ра­бочая неделя и 67 двадцатичасовой рабочий день (который, естественно, является чуждым видным семействам в Бразилии) и новый вид ува­жения, основанный не на том, кем он является, или каково его имя, а на том, что он делал для детей. В результате этой постоянной самоотдачи, тысячи детей получили помощь и еще один центр был открыт в Барбацене стараниями Леа Каспера. Потом была Гретхен Керр, которую я первоначально невзлюбил и не хотел брать на работу. Гретхен проработала в течение нескольких месяцев добровольцем перед тем, как я увидел свою ошибку. На про­тяжении всей моей жизни, когда я высказывал некоторые выдающиеся суждения о людях (часто не считаясь с советами окружающих) и до­пускал некоторые гигантские недооценки людей (часто не считаясь с советами окружающих), мое мгновенное, инстинкт решение, что я не люблю Гретхен Керр, остается не просто главной ошибкой моей жизни, но, возможно, самым несправедливым сужде­нием двадцатого столетия. То, что я принимал за холодную непривет­ливость, было монументальным спокойствием. То, что я принимал за полную замкнутость, было постоянной мыслительной работой. Она стала директором Детского Центра. Еще три выдающихся доктора медицины присоединились к посто­янному штату. Это была доктор Розелиз Уилкинсон, педиатр. Также что был доктор Эван Томас, человек, который ранее сделал себя од­ним из ведущих специалистов по сифилису, благодаря своему умению находить ответы. (После проведения под его контролем исследования действия пенициллина при лечении сифилиса, проблемы поиска эф­фективного лечения больше не существовало.) Они оба в последующие годы сопровождали нас в наиболее сла­боразвитых странах мира во время нашего изучения стадий развития детей, которые являются общими для всех культур. Эти двое, как и доктор Леланд Грин, терапевт и специалист по аллергиям, внесли большой вклад в разработку научного обоснования причин, почему некоторые из наших методов работали так, а не иначе. Также к нам присоединились два физиотерапевта, а именно Арт Сандиер и Питер Моран. Они оба пришли потому, что больше не могли жить в ладу с собой перед лицом своих неудач с детьми с повреждени­ями мозга при использовании классических методов лечения. По тем же причинам доктор Нейл Харви и Билл Уэллс прибыли к нам из областей образования и инженерной психологии, соответ­ственно. Затем была Мэг Тайсон, лаборант и техник по рентгеновским иссле­дованиям, которая принесла нам не только свои специфические навы­ки, но и ее необъятную любовь к детям, и Элэйн Ли, с потрясающей памятью, которая никогда не забывала, что каждая папка или учетная карточка в ее файлах - это живой человек, которого она могла назвать по имени. Эти новые сотрудники наряду с пришедшими ранее и еще всеми другими, не описанными здесь, отдавали все свои знания и опыт в борьбе за прогресс детей и для понимания этого прогресса. 17. РЕЧЬ Нет важнее привилегии для человека, чем его способность под на­званием «речь». Речь может быть определена как способность присваивать идее оп­ределенный звук, символизирующий ее. В английском языке, как и в большинстве современных языков, звук является почти неизменно символическим, искусственным и абстрактным событием, не имеющим никакого отношения к идее кроме того, которое мы присваиваем ему. Английский- это не ономатопоэтический язык. Человек согла­шается представить себе определенную идею, в то время как другой человек издает определенный звук. В английском языке мы согласились с тем, что если мы слышима что человек издает звук pencil , то мы представим себе длинный тонкий объект, внутри содержащий грифель, который используется, что­бы писать. Нет никакого врожденного соответствия между звуком и объектом. По-французски согласились, что звук с r ауоп вызовет ту же мысль. По-португальски согласились, что звук 1а pis будет означать то же. Дальнейшее углубление той же идеи создало и отточило этот под­ход, пока не стало возможным передавать самые сложные идеи. Ни в какой другой области человек так не страдает от непонимания, критики и прямого 68 оскорбления от своего собрата, если он не в состоянии развить свою речь или, добившись этого, теряет ее, потому что когда человек теряет способность самовыражаться с помощью речи окружающий мир начинает подозревать его в том, что он потерял так же и те чувства, с помощью которых он приходит к выводам, которые выражает затем в виде речи. Окружающий мир, можно сказать, чув­ствует, что если человек не может сказать свое имя, то это доказывает, что он не знает его. Это так же несправедливо, как утверждение, что если парализованный человек не ходит, то, несомненно, только потому, что он не знает, что такое ходьба. Та же самая травма мозга, которая прекращает ходьбу, часто также останавливает и речь, насколько я могу вспомнить из моих случаев с инсультами за последнюю дюжину лет. Дорогой читатель, если Вы молоды и немедленно вычеркиваете себя из этой категории, пусть будет понятно, что если Вы достаточно зрелы, чтобы читать этот абзац, то Вы достаточно созрели и для инсульта, потому что даже дети не за­щищены от этой разрушительной проблемы. Мы наблюдали инсульты в любом возрасте, от одного года и меньше до девяноста шести лет. Ребенок, испытавший инсульт, трагически похож во всех мелочах на взрослого, который также перенес его. Вообразите, если сможете, трагические обстоятельства, которые могли бы иметь место, если бы Вы сами перенесли удар - так назы­ваемую "церебрально-сосудистую травму". Трагедия, которую мы со­бираемся описать, происходит ежедневно во всем мире и происходила всегда с тех пор, как появился человек. Ваш инсульт мог бы быть вызван многими обстоятельствами. На­зовем только два: 1. Вы могли перенести кровоизлияние в мозг; то есть разрыв одной из артерий, капилляров или вен, которые несут кровь к мозгу и от него. Это привело бы к попаданию крови в окружающие ткани и могло бы сильно повлиять на функцию затронутых тканей. Это может случиться из-за травмы головы при автомобильной аварии, упавшего кирпича, неудачного ныряния, пули на поле битвы, ослабления кровеносных со­судов мозга из-за преклонного возраста или любой другой причины. 2. Вы могли перенести прекращение циркуляции крови в час­ти мозга, вызванное блокадой одного из кровотоков сгустком крови (тромбом). Это лишило бы ткань мозга ее нормального снабжения кис­лородом и нанесло бы повреждение этой части мозга. Это могло бы случиться потому, что Вы только что перенесли хирургическую опера­цию на какой-нибудь другой части тела, или потому, что Вы (если Вы женщина) недавно родили ребенка, или по многим другим причинам. Сгустки могут формироваться где угодно и могут двигаться свободно по большим артериям, забивая первый попавшийся канал поменьше, в который они попытаются войти. Позвольте нам предположить, что ваша трагедия произошла и что в некоторый час дня или ночи Вы потеряли сознание, не поняв, что с Вами случилось. После периода бессознательного состояния (о кото­ром, конечно, Вы не знаете), Вы, в конечном счете, приходите в себя, оказавшись в одиночестве на больничной койке. Спросив себя, где Вы находитесь и почему Вы здесь, Вы пытаетесь встать с кровати, но только выясняется, что Вы полностью или частично парализованы с рабочей стороны вашего тела; то есть, если Вы - правша, Вы оказались парализованным с правой стороны. Вы также обнаружили, что и другая сторона вашего тела, кажет­ся, не реагирует так, как нужно, и после неудачных попыток встать с кровати Вы лежите, обдумывая то, что случилось. Вполне возможно, что вскоре после этого медсестра войдет в комнату, и Вы с облегче­нием скажете медсестре: "Что я делаю здесь? Где я? Что случилось со мной?" Но обнаруживаете, к вашему ужасу, что слова, сходящие с Ваших уст, похожи на что-то вроде "ба-ба-ба-ба" или "ду-ду-ду-ду." Если медсестра посмотрит с сожалением, но, быстро опомнившись, скажет: "Все хорошо," то было бы понятно, если Вы ответите: "Не все хорошо, я парализован, и мне, кажется, трудно говорить." Если то, что прозвучит, будет снова "ба-ба-ба-ба", то можно будет понять ваше состояние. Предположим, что затем приехала Ваша семья. Естественно, Вы пробуете сказать вашему семейству: "Где я? Что случилось со мной? И, слава богу, что вы все здесь." Если снова Вы услышите от себя "ба-ба-ба-ба", воображаю Ваши чувства в этот момент. Позвольте нам далее предположить, что семейство, стоя у Ваших ног, произносит 69 рядом с Вашим все понимающим телом: "Разве это не ужасно, он был всегда таким умным и понятливым." Если в этот момент Вы, отчаявшись заставить семейство понять, что, хотя Вы не можете говорить, Вы хорошо понимаете то, что происходит, и знаете, что хотите сказать... если Вы берете утку и бросаете ей в семейство, то это действие, конечно, никоим образом не решит проблему, но очень вероятно приведет к такой реакции: "А теперь он не только не в себе, но еще и стал агрессивным." Если этот пример Вам кажется невозможным или преувеличенным, то можно только сказать, что, к сожалению, это случается ежедневно. Мы видели много пациентов, с которыми после удара и потери речи обходились, как с психами, и что, в конечном счете, заканчивалось смирительными рубашками. В такой ситуации легко понять, почему мучение пациента может быстро кончиться еще одной сосудистой травмой мозга, возможно последней. Вы можете также представить себе удовлетворение многих пациен­тов, которое они чувствуют при начальном опросе в Институтах, когда доктор, сразу понимая, что пациент страдает «афазией» (правильное название неспособности общаться из-за проблемы коры), говорит: "Г-н Джонс, хотя Вы не можете говорить, я хорошо понимаю, что Вы знаете то, что хотите сказать, но не можете сказать этого." Было большим удовольствием в те дни наблюдать перед тем, как дети окружали большинство взрослых, выходящих из дверей Институ­тов, как пациент глубоко вздыхал с облегчением и очень ясно говорил всем своим видом, если не словами: "Слава богу, что хоть кто-то знает, что я не ненормальный только из-за того, что я не могу сказать то, что хочу сказать." Возможно, читатель скажет себе, что то, что я описал, ужасно и что такие ужасные вещи, возможно, случались пятьдесят или сто лет назад, но они не могут случиться сегодня. Если Вы действительно думаете так, то было бы благоразумно усомниться в этом. Именно в недавней истории (начало 60-ых) очень известный человек перенес удар и был парализован с правой стороны, потеряв способность говорить. Примерно в это же время я преподавал большой группе специали­стов, включая врачей, терапевтов, психологов и др. Когда я обсуждал этот аспект проблем речи, я видел недоверие на лицах нескольких че­ловек. Это достаточно раздражало меня. «Очень недавно, - я начал, - очень известный человек перенес удар и, естественно, имеет проблемы с речью. Легко представить, что ка­кой-нибудь терапевт сейчас показывает ему картинку с изображением кота и говорит: «Г-н Посол, это — кот. Это — голова кота, а это — хвост кота»». «Этот незаурядный человек, — я продолжал, — заработал полмилли­арда долларов. У него есть сын, который является Президентом Соеди­ненных Штатов, другой сын является Генеральным прокурором Соеди­ненных Штатов, а третий — сенатором. Я абсолютно уверен, что Джозеф Кеннеди знает, что такое кот. Однако, весьма вероятно, что с ним обра­щаются, как со слабоумным только потому, что он не может говорить». Два с половиной года спустя я имел возможность узнать, что все, что случилось с Джозефом Кеннеди, было именно так. Иногда становится интересно представить, что случилось бы, когда, однажды, открывается дверь, чтобы впустить врача с картинками кота, а пациент, находясь в явном мучительном расстройстве чувств, берет пепельницу и запускает врачу прямо в голову. Если пациенту удаст­ся поразить врача точно в правильное место на голове (на несколько дюймов выше уха, на доминирующей стороне мозга), с правильно рас­считанной силой (достаточной, чтобы разорвать среднюю мозговую артерию, но недостаточной, чтобы убить), то станет уже два человека, которые знали, что такое кот, но теперь всего лишь неспособны про­изнести слово «кот». Хотя, в принципе, я в значительной степени не согласен с любым человеком, бьющим другого по голове, я думаю, что в этом случае мои симпатии были бы, скорее, на стороне нападающего, чем потер­певшего. Пациент, который не может говорить, не обязательно слабоумен, безумен или околдован, но, возможно, просто потерял способность произносить слова. То, что случилось с пациентом, упоминается в ме­дицине как афазия. Хотя есть много 70 определений «афазии», мы выбра­ли такое, как "неспособность общаться из-за повреждения в коре". Важно обратить внимание на то, что мы не использовали термин «не­способность говорить», а выбрали термин «неспособность общать­ся». Слово «общаться» - очевидно, намного более широкий термин, чем термин «говорить». Пациент, который неспособен говорить из-за афазии, также неспособен общаться с помощью письма, языка знаков и т.д., и он может читать только в зависимости от его способности понимать произнесенное слово. Он сможет писать только по мере раз­вития своей способности говорить, поскольку афазия — действительно потеря во всей области общения, а не просто в области самой речи. Мы имели дело со взрослыми на этом отрезке времени, поскольку было важно сравнить проблемы взрослых пациентов, которые потеря­ли свои способности речи и общения, с проблемами детей, которые, возможно, никогда не могли говорить из-за повреждения мозга. Да­вайте вернемся к определению афазии, как к «потере способности общаться из-за повреждения в коре». Подходит ли это определение к детям, которые также не могут говорить из-за поврежденной коры? Подходит, кроме одного слова: потеря. Нельзя сказать, что человек потерял что-то, что он и не имел. Так как дети, которые не говорят из-за повреждения мозга - по крайней мере, те из них, кто перенес это повреждение в возрасте до одного года — никогда не говорили, то справедливо будет сказать, что они не могут потерять то, что никогда не имели. При этих обстоятельствах, очевидно, было бы неправильно сказать, что ребенок, который никогда не говорил, потерял способность гово­рить. Если бы это была просто игра слов, то было бы неважно, но это - больше, чем игра. Сравнивая детей и взрослых, важно обратить внимание на то, что одни имеют преимущество перед другими. У ребенка есть одно простое преимущество перед взрослым. Поз­вольте предположить, что ребенок первоначально собирался стать правшой. Это означало бы, что его левая кора будет областью, ответ­ственной за его речь. Теперь предположим, что до того, как речь сфор­мировалась в его левом полушарии, это полушарие было повреждено. То, что случится, будет очень простой вещью. В огромном большин­стве случаев, ребенок просто развил бы речь в своем правом полуша­рии вместо левого, и эта речь была бы развита так же, как если бы он развивал ее в полушарии, первоначально предназначенном отвечать за функции речи. Очевидно, что в этом отношении ребенок имеет ог­ромное преимущество перед взрослым, речь которого твердо установ­лена в его левом полушарии (если он правша). Только если ребенок травмирован на обе стороны его коры, он действительно будет иметь афазию. Какое преимущество взрослый имеет перед ребенком? Его преиму­щество простое: он раньше знал, как говорить, и ясно понимает, что от него требуется. Ребенок с повреждением мозга, который, возможно : имеет повреждение в обоих полушариях и поэтому не развивает свою речь, не имеет этого преимущества. Позвольте нам рассмотреть теперь проблемы речи детей с повреж­дением мозга. Конечно, большинство детей с повреждениями мозга имеют проблему речи того или иного вида. Некоторым из них трудно даже издавать звуки. Другие могут издавать звуки, но это звуки, не имеющие значения. Третьи издают значащие звуки, но не создают слова. У четвертых свободно течет речь, но не изменяется интонация голоса. Иногда ребенок с повреждением мозга не демонстрирует никаких проблем, кроме проблемы речи. Ничто так жизненно не важно для него, как развитие речи. Сначала мы изучали речь или, точнее, отсутствие речи у травмированнных детей за много лет до этого. То изучение было сильно ослож­нено тем, что мы нашли, или, точнее, тем, чего мы не смогли найти. Затем мы обратились к тому, что в медицине называют литерату­рой. Здесь, в отличие от недостатка информации, который существовал относительно подвижности здорового ребенка, мы нашли достаточное количество информации о речи здорового ребенка и большое количест­во записей относительно речи ребенка с повреждением мозга. Однако, от этого изучения мы вышли еще более озадаченными, чем от изучения детей непосредственно! То, что мы прочитали в этой области, было чрезвычайно противоречиво. 71 И это, несмотря на тот факт, что ученые вместе с матерями вни­мательно наблюдали развитие речи и тщательно делали записи по ее хронологии. В литературе были разногласия даже относительно того, когда различные стадии или уровни развития речи наступают. Некото­рые наблюдатели, например, считали, что "лепетание" происходит на первом или втором месяце жизни, другие считали, что лепетание начи­налось на втором году жизни. Очень немногие, если таковые вообще Пыли, давали определение лепетанию. Когда мы заглянули в словарь, то нашли «лепетание», как определение детской речи, речи идиота или звука, издаваемого птицей. Некоторое разногласие относительно того, что и когда происходило, очевидно, объяснялось тем, что язык, описывающий язык, был крайне неточен, и «лепетание», или «гуление», очевидно, означали различные вещи у разных наблюдателей. К тому же, как было замечено, большая часть того, что было написано о речи здоровых детей, нам казалось верным, но не значимым. Слово «значимое» при научном использовании не означает то же самое, что и при обычном использовании. Наверное, лучше всего это можно объяснить очевидным примером истинного, но не значимого наблюдения. Предположим, кто-то изучил тысячу детей младше одного года и отметил, что подавляющее большинство из них не владели речью. По­том он изучил тысячу двадцатилетних и отметил, что тысяча из них умеют разговаривать. Он мог бы тогда заметить, что те люди, которые говорят, намного выше, чем те люди, которые не говорят, и, хотя это было бы правдой, ему следовало бы быть повнимательнее, чтобы не прийти к выводу, что речь — это результат роста. Наше мнение заключалось в том, что лепетание, гуление и различ­ные другие детские звуки на пути развития речи не были сами по себе необходимым условием для возникновения речи, но были, скорее, просто методом оценки развития речи, чем основаниями для ее раз­вития. Итак, мы снова вернулись к здоровым детям и не были теперь удивлены, обнаружив, что опять было четыре значимых стадии в раз­витии речи у ребенка и что эти четыре стадии снова по хронологии и развитию совпадали с четырьмя стадиями, которые мы наблюдали много раз. Вот эти четыре стадии: Стадия I - ребенок начинает свою жизнь с крика новорожденного, который является рефлекторным по природе и полезным для развития, но не существенным в отношении общения. Этот крик младенца обо­значает не что иное, как само присутствие жизни, и когда мать слышит этот крик, она не получает никакой информации за исключением той, что ребенок жив. Этот крик не несет никакого сообщения о счастье или несчастье. Фактор для оценки на этом уровне -это просто присутствие или отсутствие способности кричать или издавать другие звуки. Стадия 2 - младенец может теперь передать звуком факт, что он испытывает серьезную боль, которая может действительно угрожать его существованию, и эти звуки, по сути, являются криком о помощи. Мать быстро признает этот крик как призыв к действию, днем или ночью и отвечает на него немедленно и инстинктивно. Стадия 3 — это стадия существенного, значащего звука, еще не язы­ка, но уже и не простого крика о помощи. На этой стадии ребенок мо­жет передать удовольствие, неудовольствие, предчувствие, ожидание и другие состояния счастья или несчастья. Мир вокруг признает гуление, например, как выражение счастья. Значимость этой стадии состоит не столько в новооткрытой способности издавать разные звуки, изменяя форму рта и управляя дыханием, сколько в том, что каждое измене­ние является теперь значащим и передает ясное, хотя и ограничен­ное, сообщение. Измеряемым фактором здесь является то, насколько действительно эти звуки являются значащими для матери, даже при том, что слова все еще отсутствуют. Эта стадия направлена на цель, и ребенок может получить много того, что он хочет, хотя еще и не знает никаких слов. Стадия 4- на этом уровне ребенок фактически начинает подра­жать звукам, которые он слышит, и использовать их со значением. Для центральной нервной системы не имеет значения, какие это слова: английские, французские или португальские. Существенно только то, что нервная система созрела для того, чтобы теперь иметь дело со звуковыми символами. Ребенок начинает говорить отдельные слова и создавать словарь. Его язык 72 будет улучшаться в диапазоне и значении прибли­зительно до шести лет жизни, когда основное созревание мозга будет закончено. Это, очевидно, не означает, что его способность улучшать речь прекращается в шесть лет, но различие между немногословным взрослым и взрослым с красноречием Уинстона Черчиля не зависит от простого созревания, а скорее от многих, многих факторов, описание которых заняло бы слишком много места. Теперь, когда мы чувствовали, что мы поняли основные стадии развития речи, вставал следующий вопрос: что мы можем сделать в отношении проблем речи у ребенка с повреждением мозга? Нас не впечатляли результаты речевой терапии у детей с повреж­дениями мозга. Действительно, мы не могли припомнить, что видели когда-нибудь немого из-за травмы мозга ребенка, который научился бы говорить в результате применения стандартных методов речевой терапии. Наша вера, которая теперь была очень сильна, состояла в том, что, когда нарушение существует в мозгу, нужно лечить мозг, казалось, была справедлива и в случае отсутствия речи. Мы заключили, что ре­бенок не сможет справиться со своей проблемой речи, если работать с языком, ртом, губами и гортанью, точно так же, как не сможет ходить ребенок, которому пытаются решить проблемы ходьбы, воздействуя на его ноги, колени, лодыжки или бедра, если причина всех этих проб­лем находится в пределах мозга. Тогда мы полностью не осознавали, что, по мере развития наших новых методов лечения, мы развивали и адекватные методы обучения речи для ребенка с повреждением мозга, занимаясь лечением его мозга и, затем, просто давая ему возможность говорить. 18. ЧТЕНИЕ Родитель серьезно больного ребенка, который дошел до этой гла­вы под названием «Чтение», возможно, будет удивлен, узнав, что ребенок с повреждением мозга с речевыми проблемами может быть достаточно далек от того, чтобы иметь проблему и с чтением. Сам тот факт, что такая глава существует в книге о детях с повреж­дениями мозга, восхищает нас, и мы не можем не вспомнить здесь о тех обстоятельствах, которые завели нас так далеко всего за одно десятилетие. В начале нашей целью было заставить ребенка с серьезной травмой мозга только немного - двигаться. Позже нашей целью стало научить ребенка - двигаться немного больше. Когда мы преуспели в выпол­нении этого с некоторой регулярностью, нашей целью стала ходьба. Когда мы начали добиваться этого у многих детей, нашей целью стало научить его ходить нормально. Однажды у нас была ограниченная цель помочь ребенку с серь­езной травмой мозга издавать значащие, хоть и ограниченно, звуки. Затем, заставить его говорить немного больше. И затем нашей целью стало заставить его говорить нормально. Когда иногда это достигалось, нашей целью было отправить ребен­ка в школу, любую школу. Еще позже, нашей целью было отправить ребенка в школу для здоровых детей, независимо от того, как сильно он отставал. Дальше, нужно было пойти в школу для здоровых детей его возраста, даже если он был отстающим учеником в классе. Нако­нец, нашей целью стало сделать так, чтобы он общался наравне со сверстниками всегда, в школе и на улице. Позвольте мне поторопиться заметить, что мы не подразумеваем, что это — всегда возможно, но, по крайней мере, сегодня это — наша цель. Я бы рискнул предположить, что многие из Вас, родителей детей с повреждениями мозга, говорят в этот момент: «Я был бы счастлив, если бы наш ребенок смог только ходить или говорить, и не важно, сможет ли он читать». Я не могу не вспомнить случай, который имел место давным-дав­но, когда я только закончил обучение и получил место сотрудника в большой больнице. Я помню очень ясно привлекательную тридцати­летнюю женщину, которой поставили диагноз "неизлечимая болезнь". Эта болезнь не только не давала ходить и делать большинство других движений, но и была весьма болезненна, прежде всего, для ее ног, часто сгибавшихся непреднамеренно, тянувшихся к ее груди и причинявших этим сильную боль. 73 Я хорошо помню слезную просьбу пациента, которая начиналась с объяснения, что она поняла, что никогда, возможно, не сможет ходить, но, она говорила, «если бы только эта ужасная боль прекратилась». Эту пациентку лечили долго и упорно, и действительно настал день, когда боль прекратилась. Пациентка тогда сказала: «Я знаю, что никогда не буду способна двигаться, но если бы только я смогла шевелить моими ступнями, то так было бы хорошо почувствовать, что они мои.» И после большой работы и многих усилий некоторые движения ног были достигнуты. Пациентка тогда сказала, что она знает, что никогда не сможет функционировать или действовать, но, если бы только, ис­пользуя руки, она могла немного использовать свои ноги, как здорово - было бы чувствовать себя в вертикальном положении. После многих месяцев работы это было достигнуто. На сей раз пациентка сказала, что она знает, что она никогда не сможет ходить, но если бы только она могла приподнять одну ногу и другую, когда она стоит, поддерживая себя руками..., и это также было достигнуто. И к этому времени начало казаться, что чудо самой ходьбы стало действительно возможным. Я не скоро забуду тот день, когда она должна была сделать свои первые шаги. Это был драматический момент. Многие из основных сотрудни­ков больничного персонала присутствовали в отделении упражнений в тот день, когда пациентка встала и ей сказали сделать ее первые шаги. Она прошла через всю комнату без поддержки, и я помню тревожное ожидание ее первых слов, которые она должна была сказать после этого чудесного достижения, потому что, я был уверен, они останутся в душе навсегда. И действительно, то, что она сказала, так скоро нельзя забыть. Идя через комнату, она повернулась к восхищенному персона­лу и вскричала: «Я, что, теперь буду хромать?» Ее удивительное восстановление было замечательным примером большой удачи и очень плохого диагноза. Каждый раз когда мы слышим, что родитель говорит: «Я был бы так рад, если бы только мой ребенок мог делать это, то или еще что-нибудь», мне это напоминает о той далекой пациентке. Остается фактом, что сегодня дети с повреждениями мозга в возрас­те всего два и три года регулярно обучаются читать по программе Ин­ститутов. Того, кто открыл нам глаза, звали Томми Лански. Нам было трудно поверить абсурдной истории, которую г-н Лански рассказал нам о Томми. И это было странно еще потому, что, когда мы первый раз увидели Томми в Институте, мы уже знали обо всех вещах, о которых нам нужно было знать, чтобы понять то, что происходило с Томми. Томми был четвертым ребенком в семействе Лански. Родители Лан-ски не имели достаточного количества времени для обычного образо­вания и работали очень много, чтобы растить своих трех замечатель­ных здоровых детей. К тому времени, когда Томми был рожден, г-н Лански имел пивную, и дела шли успешно. Однако, Томми родился с очень сильным повреждением мозга. Ког­да ему было два года, он прошел нейрохирургическое обследование в прекрасной больнице в Нью-Джерси. Когда Томми закончил обсле­дование, у главного нейрохирурга был откровенный разговор с четой Лански. Доктор объяснил, что, по его данным, Томми был ребенком, подобным овощу, который никогда не будет ходить или говорить и поэтому должен быть помещен в специальное учреждение. Но польская родословная г-на Лански только укрепила его амери­канское упорство, когда он встал во весь свой громадный рост, допол­ненный значительным обхватом и объявил: «Доктор, Вы все перепу­тали. Это — наш ребенок.» Лански потратили много месяцев на поиски кого-то, кто скажет им, что все не обязательно должно быть так. Ответы были все те же. На третий день рождения Томми, однако, они нашли компетентною нейрохирурга. После внимательного собственного нейрохирургического обследова­ния, он сказал родителям, что, хотя Томми имел действительно сильное повреждение, возможно, кое-что могло бы быть сделано для него в груп­пе учреждений в пригороде Филадельфии с названием Честнат Хилл. Томми прибыл в Институты Достижения Человеческого Потенци­ала когда ему было только три года и две недели. Он не мог ходить и произносить больше, чем несколько звуков. 74 Травма мозга Томми и вызванные ей проблемы были оценены в Институтах. Была разработана программа лечения для Томми. Роди­телей обучили, как выполнить эту программу дома, и заверили, что, если они последовательно будут придерживаться ее, состояние Томми значительно улучшится. Не вызывало сомнений, что Лански будут следовать строгой про­грамме. И они следовали ей с религиозным рвением. Ко времени, когда они вернулись для второго посещения, Томми мог ползать на животе. Теперь, вдохновленные успехом Лански навалились на программу с новой энергией. Они были настолько целеустремлены, что, когда их автомобиль сломался на пути к Филадельфии при третьем посеще­нии, они просто купили подержанный автомобиль и продолжили путь к месту назначения. Они сгорали от нетерпения сообщить нам, что Томми теперь может сказать свои первые два слова: «Мама» и «Папа».Томми было теперь три с половиной, и он мог ползать на четвереньках. Тогда его мать попробовала кое-что, что только мать будет пробовать с ребенком, подобным Томми. Почти так же, как отец покупает футбольный мяч для своего маленького сына, мать купила букварь для её трех-с-половиной-летнего сына с серьезным повреждением мозга, говорящего всего два слова. Томми, объявила она, очень умен, независимо от того, может ли он ходить и говорить или нет. Любой, кто хоть немного понимает, может увидеть это, просто заглянув в его глаза! Хотя наши тесты на интеллект детей с повреждениями мозга в те дни были намного более содержательны, чем у госпожи Лански, они не были точнее, чем у нее. Мы согласились, что у Томми с интеллектом все в порядке, но, чтобы учить ребенка с повреждением мозга в три с половиной года читать... что ж, это немного другой вопрос. Поэтому мы уделили очень мало внимания тому, что госпожа Лан­ски позже объявила, что Томми (тогда уже в четырехлетнем возрасте) мог читать все слова в букваре еще легче, чем он читал буквы. Мы были больше заинтересованы и удовлетворены его речью, которая прогрессировала постоянно, вместе с его физической подвижностью. К тому времени, когда Томми было четыре года и два месяца, его отец объявил, что он может читать всю книгу доктора Сеусса под названием «Зеленые Яйца и Ветчина». Мы улыбнулись вежливо и заме- тили, как замечательно улучшались речь Томми и его движения. Когда Томми было четыре года и шесть месяцев, г-н Лански объявил, что Томми может читать и уже прочитал все книги доктора Сеусса. Мы отметили на диаграмме, что Томми прогрессировал замечательно, а также то, что г-н Лански "сказал", что Томми может читать. Когда Томми прибыл для своего одиннадцатого посещения, он только что отпраздновал пятый день рождения. Хотя мы были восхищены превосходным прогрессом у Томми, не было ничего, что указывало бы в начале посещения на то, что этот день будет важным для всех детей. Ничего, кроме обычного незначительного сообщения г-на Лански. Г-н Лански объявил, что Томми может теперь читать все, включая «Дай джест Читателя», и теперь, более того, он понимает все это, и еще, более того, он начал это делать еще до своего пятого дня рождения. Мы были спасены от необходимости комментировать это приходом человека с кухни с нашим завтраком: томатным соком и гамбургером. Г-н Лански, заметив отсутствие ответа, взял кусочек бумаги со стола и написал: «Гленн Доман любит пить томатный сок и есть гамбургер». Томми, после инструкций отца, прочитал это легко и с надлежащими ударениями и выражением. Он не колебался, как это делает семилетний, читая каждое слово отдельно и не понимая предложения в целом. «Напишите другое предложение», - тихо сказали мы. Г-н Лански написал: «Папа Томми любит пить пиво и виски. У него большой тол­стый живот от питья пива и виски в Таверне Томми». Томми прочитал только первые три слова вслух и начал смеяться. Забавная часть о животе папы была только на четвертой строке, так как г-н Лански писал большими буквами. 75 Этот маленький ребенок с серьезной травмой мозга фактически читал намного быстрее, чем произносил слова при его нормальной скорости речи. Томми не только читал, но это было скоростное чтение, и понимание было очевидным! Тот факт, что мы были ошеломлены, был написан на наших лицах. Мы повернулись к г-ну Лански. «Я вам говорил, что он может читать», - сказал г-н Лански. С того дня все мы стали другими, поскольку это был последний фрагмент мозаики, которая собиралась в течение более чем двадцати лет. Томми продемонстрировал нам, что ребенок с серьезным поврежде­нием мозга может научиться читать намного раньше, чем это обычно делают нормальные дети. Конечно, Томми немедленно был подвергнут тестированию в пол­ном масштабе группой экспертов, которые через неделю приехали из Вашингтона специально для этой цели. Томми — с серьезной травмой мозга и только пяти лет отроду - мог читать лучше, чем средний ребе­нок вдвое старше его, и с полным пониманием всего прочитанного. Когда Томми исполнилось шесть, он ходил, хотя это было отно­сительно ново для него, и он все еще немного шатался; он читал на уровне шестого класса (что соответствовало одиннадцати-двенадцати годам). Томми не собирался проводить свою жизнь в институте, и его родители искали "специальную" школу, чтобы устроить Томми туда в следующем сентябре. Специальную высшую, то есть, а не специаль­ную начальную. К счастью, теперь есть школы для исключительно «одаренных» детей. Томми имел сомнительный «дар» в виде серьезной травмы мозга и бесспорный дар в лице родителей, которые действи­тельно его очень любили и верили, что, по крайней мере, один ребенок не достиг своего потенциала. Томми, в результате стал катализатором двадцатилетних исследо­ваний. Возможно, было бы точнее сказать, что он был плавким пре­дохранителем для взрывчатой смеси, которая накапливалась в течение двадцати лет. Потрясающим было то, что Томми очень хотел читать и чрезвы­чайно наслаждался этим. Революция уже началась, и причиной революции было телевиде­ние. Дети не знали, что они способны читать, если им дать необходи­мые инструменты, а взрослые из телевизионной индустрии, которые, в конце концов, им дали их, не знали, ни что дети имеют способности, ни что телевидение может дать такие инструменты, которые приведут к этой мягкой революции. Действительно, поразительно, что эта тайна не была раскрыта дру­гими детьми задолго до этого. Это удивительно, как они со всеми их способностями — потому что они действительно очень способны - не доказали это всем раньше. Единственная причина, по которой взрослые не открыли тайну двухлетним, состоит в том, что мы, взрослые, тоже не знали этого. Конечно, если бы мы знали, мы не позволили бы этому оставаться тайной потому, что это слишком важно и для детей, и для нас. Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким. Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким. Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким. Беда в том, что мы оделили шрифт слишком маленьким. Шрифт можно сделать слишком маленьким и для взрослого, для его сложной зрительной дорожки, находящейся в мозге. Почти невозможно сделать шрифт слишком большим для чтения. Но возможно сделать его слишком маленьким, и это как раз то, что мы и делали. Наш формат был настолько мал, что типичный ребенок дошкольно­го возраста просто был не в состоянии заметить, что слова отличаются одно от другого. Он может видеть, и ладно. Как любая мать знает, что он без проблем «видит» булавку на полу или муравья, ползающего на земле. Но он, возможно, «не замечает», что слова различаются, так же, как многие взрослые никогда не беспокоятся о том, что не замечают различия между пчелой и осой. Тайна состоит просто в том, чтобы дать ему возможность заметить, что напечатанные 76 слова действительно отличаются. И телевидение развеяло тайну — через рекламные передачи. Когда человек по телевидению говорит «Залив, Залив, Залив» хо­рошим, ясным, громким голосом, и телевизионный экран показывает слово ЗАЛИВ хорошими, ясными, большими буквами, все дети учи­лись узнавать слово, даже не зная алфавит. Это правда, что очень маленькие дети могут читать, но при условии, что сначала Вы сделаете шрифт очень большим. Но разве не легче ребенку понять произнесенное слово, чем слово написанное? Нисколько. Мозг ребенка, который является единствен­ным органом, способным обучаться, «слышит» ясные, громкие телевизионные слова ушами и интерпретирует их, как может.Одновременно, мозг ребенка «видит» большие, ясные телевизионные слова глазами и интерпретирует их точно в той же самой манере. Нет никакого различия для мозга, «видит» ли он картинку или «слы­шит» звук. Он может понять и то, и другое одинаково хорошо. Все, что требуется для того, чтобы мозг мог интерпретировать их, — это чтобы звуки были достаточно громкими и ясными для уха, чтобы слышать, и слова были достаточно большими и ясными для глаза, чтобы видеть: первое мы делали, а последнее - нет. Люди, вероятно, всегда говорили с детьми более громким голосом, чем они обычно говорят со взрослыми, и мы все еще поступаем так, инстинктивно понимая, что дети не могут слышать и одновременно понимать нормальные взрослые диалоговые тоны. Никто и не подумал бы говорить с однолетним ребенком нормаль­ным голосом - все мы, фактически, кричим на них. Попробуйте говорить с двухлетним ребенком обычным разговор­ным тоном и, есть возможность, что он не услышит и не поймет Вас. Скорее всего, если он отвернется и даже не будет обращать внимание на Вас. Даже трехлетний ребенок, если говорить с ним разговорным тоном, вряд ли поймет или даже заметит Вас, если в комнате есть конфликт­ные звуки или другая беседа. Все говорят громко с детьми, и чем младше ребенок, тем громче мы говорим. Предположим, в виде аргумента, что мы, взрослые, давно решили говорить друг с другом на пониженных тонах, чтобы никакой ребенок не мог слышать и понимать нас. Предположим, однако, что эти звуки были бы достаточно громкими для его слухового пути, чтобы доста­точно развить его, чтобы слышать и понимать мягкие звуки, когда ему исполнилось бы шесть лет. При этом наборе обстоятельств мы, скажем, могли бы испытать ре­бенка на «слуховую готовность» в шесть лет. Если бы мы нашли, что он может «слышать», но не понимает слова (что, конечно, имело бы место, так как его слуховой путь не мог до этих пор различать мягкие звуки), то, возможно, тогда мы бы стали знакомить его с устной речью, произнося ему букву А, затем Б и так далее, пока он не выучил бы алфавит, перед тем, как начать учить его звучанию слов. Мы приходим к выводу, что, возможно, есть очень много детей с проблемой «слышания» слов и предложений, и, возможно, вместо из­вестной книги Рудольфа Фпеша под названием «Почему Джонни не может читать», мы будем нуждаться в книге под названием «Почему Джонни не может слышать». Вышесказанное - это в точности то, что мы сделали с письменным языком. Мы сделали его слишком маленьким для ребенка, чтобы «ви­деть и понимать». Теперь, давайте сделаем другое допущение. Если бы мы говорили шепотом, одновременно записывая слова и предложения очень большими и отчетливыми буквами, самые малень­кие дети были бы способны читать, но были бы неспособны понять устный язык. Теперь предположите, что телевидение представляет большие на­писанные слова с сопровождением громких устных слов. Естественно, все дети смогут читать слова, но также будет много детей, которые начнут понимать произнесенное слово в удивительном возрасте двух или трех месяцев. И это то, что происходит сегодня с чтением! Телевидение также указало нам на несколько других интересных фактов о детях. Первое - это то, что молодежь смотрит большинство «детских про­грамм» не с 77 постоянным вниманием; но, как каждый знает, когда при­ходит реклама, дети бегут к телевизору, чтобы слышать и читать о том, что продукты содержат и для чего они предназначены. Суть в том, что эта телереклама не предназначена для двухлетних, и бензин, или что он там еще содержит, не имеет особое обворожение для двухлетних. Правда в том, что дети могут учиться у рекламы с ее достаточно большим, достаточно ясным, достаточно громким, повто­ряющимся сообщением и что у всех детей есть жажда учиться. Дети предпочитают узнавать что-нибудь, чем просто развлекаться Микки Маусом. И это - факт. В результате, дети едут в семейной машине по дороге и беспечно читают знак «Залив», знак «Макдоналдс» и знак «Кока-Кола» так же, как и множество других. И это - тоже факт. Нет необходимости задавать вопрос: «Могут ли очень маленькие дети научиться читать?» Они сами ответили, что могут. Я уже описал метод, по которому дети по программе Институтов учатся читать в моей книге «Как научить Вашего ребенка читать», изданной впервые в 1964 году. 1960-1970 гг. ДЕСЯТИЛЕТИЕ РОСТА И РАСШИРЕНИЯ 19. В ПОИСКАХ ПРЕРЫВАНИЯ В КРУГОВОЙ СХЕМЕ С началом 60-х прояснились несколько связанных между собой фактов. Во-первых: хотя дети с повреждениями мозга имели много обще­го, было очевидно, что не было двух одинаковых повреждений. Было также очевидно, что различия между детьми напрямую отражали раз­личия между местоположением повреждения и непосредственно сте­пенью повреждения их мозга. Было очевидно, что если бы мы могли определить более точно, что ребенок не мог делать из того, что он должен делать, то мы могли бы прописать ему программу, скроенную точно под его потребности. Во-вторых: к этому времени мы провели обследование буквально тысячи детей (включая много сотен тех, кто был полностью здоров), чтобы точно знать, что они могут делать. Где-то в пределах этого ог­ромного количества данных должен был быть эталон, жизненно важ­ный образец. В течение по крайней мере пяти лет я все сильнее и сильнее испытывал чувство, что где-то глубоко внутри я уже знал этот эталон и что если бы я только сел и хорошенько подумал, то вытянул бы его из себя. Были некоторые вещи, которые я уже установил. Я знал, что существует шесть различных важных, измеряемых функций, недостаток которых обозначает проблему в пределах коры головного мозга. Три из них - это навыки восприятия (сенсорные), а именно чтение, понимание речи и идентификация объектов наощупь. Тремя другими являются навыки выражения (моторные), а именно- ходьба, речь и некоторые мануальные навыки, достигающие своей вы­сшей точки в письме. По дороге к мастерству в каждом из этих шести навыков, каждый индивидуум проходит четыре, или более, предсказу­емые стадии. Я понимал, что то, что мы искали, было эталоном развития, вели­ким планом, замыслом того, как человек становился человеком. Мы искали график развития. Не мой график развития, не наш график раз­вития, а график Природы. Я знал, что это скорее график развития мозга, чем физического рос­та. Я знал, что этот процесс заканчивался задолго до физической зре­лости и, вероятнее всего, до десятилетнего возраста. У меня даже было название для него (которое я никому не говорил). Я назвал его профилем развития. Это был профиль того, как созревал мозг ребенка. Я был уверен, что мы имели все частички мозаики перед глазами уже на протяжении какого-то времени. Вопрос был в следующем; ка­кие из сотен тысяч кусочков информации были действительно сущес­твенными? Какие действительно имели значение? Какие были ступе­нями в лестнице, и какие были скорее следствиями, чем 78 причинами? Мы имели довольно ясную картину этого до возраста в один год — но не после. Это походило на вертящуюся в голове песню, к которой я не мог припомнить то слова, то музыку. Это сводило с ума. Это никогда не покидало меня. Где-то на самом краю сознания. Иногда занимая все мысли и даже подчиняя себе все остальное. Но вместо того, чтобы продолжаться в течение часов, это продолжалось в течение многих лет. Я должен был сосредоточиться на картине развития нормального ребенка. Однажды одна из главных медсестер, Флоренс Шарп, сказала кое-что такое, что заставило все начать становиться на свои места. Преж­де всего она отвечала за стационарных детей, и тем утром я задал ей вопрос об определенном ребенке (все тот же вопрос, который сводил меня с ума в отношении всех детей). "Как, - я спросил, — поживает Марк?" Шарпи сказала: "Он намного, намного лучше." "Шарпи, - я сказал раздраженно (и необоснованно), - насколько лучше это намного, намного лучше! И не говорите мне, что намного, намного лучше лучше, чем намного лучше, но не настолько хорошо, как намного, намного, намного лучше. " Я действительно не знаю, зачем я должен был мучить Шарпи за незнание ответа на вопрос, который сводил меня с ума в течение многих лет. "Он лучше." Мне захотелось закричать. Если он лучше, то все замечательно. Но так ли это? Я наблюдал, как дети выписывались потому, что им не было лучше в течение двадцати лет, но я также наблюдал, как некоторые выписы­вались потому, что они были лучше. Помните детей, для которых мы установили, что они стали лучше при нашей первой оценке? Больше, чем одна треть из них была лучше. Помните, что Джонни мог держать голову лучше и что у Мэри было меньше спастики? Но помните ли также, что если они продолжат поправляться с той же скоростью, то им понадобится сто лет, чтобы начать ходить. Каждый раз когда я думал об этой дилемме, я вспоминал о близком друге и о его ответе, который он всегда давал, когда кто-нибудь спра­шивал его: "Как поживает Ваша жена?" Он реагировал с серьезным выражением лица, но подмигивая: " По сравнению с кем? " Это была суть проблемы ребенка с повреждением мозга, который был лучше. Лучше по сравнению с кем? Исторически на этот вопрос всегда отвечали, сравнивая его с ним же самим, т.е. сравнивая его с ребенком с повреждением мозга. Если автомобиль, разбитый в ДТП, всегда сравнивать с другим раз­битым автомобилем вместо неповрежденного автомобиля, то как Вы вообще сможете надеяться починить его когда-нибудь? Таким образом, если больного ребенка сравнивать только с самим собой и удовлетворяться даже крошечной долей улучшения - то это удовлетворение убьет его. А какие инструменты мы использовали при определении даже та­кого отличия? Было два вида тестов, но они одинаково не подходили применительно к детям с повреждениями мозга. Во-первых, были физические тесты. Это были испытания мышц, при которых врач проверял каждую индивидуально, присваивая ей степень. Степень менялась от 0 до 10, при этом 0 представлял собой полный паралич, и 10 представляло полноценную силу. Для детей с повреждениями мозга эти тесты были совершенно не­надежны (при этом нужно сказать, что пять различных врачей могли дать пять различных оценок при испытании одной и той же мышцы). Кроме того, не было никакого разумного способа обобщить резуль­таты. Например, если кто-нибудь проверил сто мышц, то он присвоил бы им сто оценок. Складывал ли он их затем и делил ли на 100, чтобы получить средний результат? Предположим, что половина мышц оце­нена на 0 и половина на 10. Это дало бы нам в итоге 0 и 500, чтобы сложить вместе и получить 500. Если теперь мы разделим сумму на 100, чтобы получить среднее, мы получим 5. Таким образом, ребенок, который имеет половину мышц, 79 полностью парализованных, и поло­вину полноценных мышц, получит оценку 5, показывающую, что он находится точно посередине, и которая отразит полную неправду, не описав ни единой мышцы его тела в отдельности. С другой стороны, если мы оценили каждую из ста мышц индивидуально и при следую­щем посещении нашли тридцать из них улучшенными на один пункт, а тридцать других ослабленными на один пункт, оставался бы вопрос: был ли ребенок лучше или хуже, чем при предыдущем посещении и по сравнению с кем? Наконец, оставалось фактом, что тесты были недействительными по той простой причине, что мы тестировали не то. Мы проверяли не функцию его мозга, мы проверяли силу его бицепса. Тестирование его интеллекта было еще сложнее, чем тестирование мышц. Тесты, которые обычно используются для проверки интеллекта в Соединенных Штатах - это разумно надежные и разумно пригодные тесты способностей здорового ребенка. Но не более того. Есть боль­шое и растущее подозрение со стороны почти каждого, кто использует их, что они фактически не проверяют истинный интеллект даже у здоровых детей. Когда эти тесты применяются к детям с повреждениями мозга, то это почти точные тесты на неспособность. Неспособность не надо пу­тать с несостоятельностью, которая является врожденным отсутстви­ем способности исполнить действие; тогда как неспособность является результатом лишения или потери способности исполнить действие. Теперь нет проблем с испытанием способностей, и, конечно, все правильно с испытанием неспособности. При обеспечении одного главного условия: если мы проверяем способность, то мы знаем, что проверяем способность, и наоборот, когда мы проверяем неспособ­ность, мы знаем, что проверяем неспособность. Но когда мы прове­ряем неспособность и полагаем при этом, что проверяем способность, то могут последовать только разрушительные результаты, и это именно то, что происходит каждый раз, когда мы применяем такие тесты к ребенку с повреждением мозга. Все же эти тесты продолжают приме­няться, и, что еще хуже, их результаты часто принимаются в качестве основания для действий. Дети с повреждениями мозга сотнями тысяч "заточаются" в спецучреждения на основании таких заключений. Мы знали это и осознавали, что это - трагедия. Однако, было недо­статочно знать, что нельзя полагаться на эти тесты при оценке детей с повреждениями мозга. Мы должны были предложить приемлемую альтернативу. Было до боли ясно, почему эти так называемые «тесты интеллекта» не работали. Каждый из них зависел от одного (или больше) из трех возможных развитии ситуации. Если ребенку больше шести лет, то ему, как ожидается, не составит труда читать вопросы и писать ответы. Если он, по причине травмы мозга, неспособен читать или писать, то делается вывод, что он прово­пил тест потому, что не был достаточно интеллектуален, чтобы читать и писать. Его оценили бы как полного идиота, если он был полностью неспособен читать или писать из-за своей травмы мозга, или как дегенерата или ненормального, если он все же мог бы читать или писать немного по причине своей травмы. Если ребенку меньше шести, или если было бы признано, что при­чина, по которой он не может читать или писать - травма мозга, а не идиотизм, то ему следует провести устный тест. Проверяющий задает устные вопросы и ожидает устные ответы. В этом случае, если бы он был неспособен говорить из-за травмы мозга, то он был бы оценен как идиот на основании заключения, что он недостаточно "интеллектуа­лен" для ответа на вопрос. Если же он, в результате меньшей травмы, мог бы ответить только частично из-за проблем с речью, то его назвали бы ненормальным или дегенератом. Если ребенку меньше трех лет или если известно, что причина, по которой он был неспособен поддержать беседу, заключалась в травме мозга, а не в том, что он идиот, то с ним проведут тест, который не требует отвечать на вопросы, но просто следовать указаниям типа "иди закрой дверь". В этом случае, если ребенок парализован из-за травмы мозга и поэтому неспособен «пойти закрыть дверь», то будет сделан вывод, что он идиот, потому что недостаточно "интеллектуален", что­бы пойти закрыть дверь. 80 Если очень умный и внимательный экзаменатор признал бы, что причина того, что он не закрыл дверь, состояла в том, что он парализован, а не в том, что он слишком глуп, то этот экзаменатор может попасть в последнюю ловушку. Он может взять некоторую функцию, которую он видел, как ребенок выполняет, и поэтому знает, что ребенок может, ска­жем, протирать глаза; он может попросить, чтобы ребенок сделал это, чтобы посмотреть, достаточно ли он умен, чтобы понять вопрос. В этом случае, если ребенок имеет проблему со слухом из-за травмы мозга и, в результате, неспособен интерпретировать вопрос, даже наш вниматель­ный экзаменатор может вполне заключить, что это полный идиот. Это случается все время. Я потрясен, что у этой нации, которая гордится фактом, что даже признавшийся убийца имеет возможность многих апелляционных рас­смотрений в суде, прежде чем его можно будет отправить в спецучреж­дение, в случае с ребенком, самый большой грех которого - только то, что он травмирован, его можно запросто закрыть в такое спецучреж­дение, находиться в котором вынес бы не всякий преступник. Поначалу мы знали с ужасающей уверенностью, что именно было неправильно с оценкой. Но мы не знали, что было бы правильным. Клубок начал распутываться для меня, когда Шарпи Ответила на мой вопрос. Несмотря на некорректную постановку вопроса, Шарпи ответила мне мягко и с пониманием моего отчаяния. "То, что я подразумеваю под намного, намного лучше, — сказала она, - заключается в следующем: когда мы увидели его вначале, год назад, ему было четыре года, но он вел себя, как здоровый шестиме­сячный ребенок. Теперь ему пять лет, и он ведет себя как здоровый двухлетний." "Шарли, это - первая разумная вещь из всего того, что я слышал, когда речь шла о состоянии ребенка." "Да уж, - сказала она и улыбнулась, - Вы всегда требуете, чтобы персонал говорил по существу." "Это было просто блестяще, Шарпи." "Вы думаете, я сказала что-то выдающееся?" - спросила Шарли. "Да уж", — сказал я и улыбнулся. Я направился на север, через парк от Кларк Холла, где я говорил с Шарпи, к Зданию Блэкберн, где мы жили. Я присел на минуту на скамейке на солнце, которое было теплым для марта. Я снова почувствовал, что был на самом краю понимания, и я очень медленно думал, чтобы не заплутать снова. Если Марк в четыре года вел себя как шестимесячный, это озна­чало, что, пока мы не увидели его впервые, ему потребовалось сорок восемь месяцев, чтобы достичь шестимесячного состояния, так что его общим прогрессом была только 1/8 от того, каким он должен быть. Сейчас, если за год, что мы наблюдали его, он прибавил год в воз­расте, но полтора года в развитии, то это совершенно грандиозно! Его скорость прогресса подпрыгнула с 1/8 от нормы до 1 и 1/2.. Нормы? Что есть нормально? Было ли это - это могло бы быть -просто сказать, что пятилетний ребенок нормален, когда он может де­лать то же, что и другие здоровые пятилетние, когда им пять лет? Теперь мои мысли мчались, и все попытки заставить их течь мед­ленно пошли прахом. Я буквально бежал к моему дому. Я вбежал в дом, в свою квартиру и закрыл дверь на ключ. Я собрал карандаши, ручки, бумагу, цветные мелки и кнопки. Я включил свет над чертежной доской и прикрепил большой лист чертежной бумаги. Наверху я вывел печатными буквами: "ПРОФИЛЬ РАЗВИТИЯ" Я не очень хорошо вывел это. Я запыхался от бега, был возбужден, и моя рука дрожала. Если бы я смог сделать то, что, как я начинал верить, могу сделать, то у меня будет простой, практичный, пригодный, надежный и подхо­дящий инструмент для измерения степени неспособности и скорости прогресса детей с повреждениями мозга. Без 81 возможности измерять не может быть никакой науки, и я был встревожен отсутствием у нас спо­собности измерять наши собственные результаты в течение многих лет. Если это сработает, мы могли бы измерять наши результаты - и наши успехи, и наши неудачи. И было невозможно сказать, что важнее. Прощайте, слава Богу, выражения типа "он выглядит лучше", кото­рые я слушал в методических лечебных центрах по всему миру в те­чение многих лет. Действительно, любые заявления о том, что ребенок "выглядит лучше", были давно запрещены в Институте. (Если кто-то, не удержавшись, все же говорил это, то был стандартный ответ: "Не говорите мне, что он выглядит лучше. Мне неинтересно ваше мнение. Что он может сделать такого, что не мог делать прежде? ") Неудивительно, что я долго чувствовал себя на краю этого. В те­чение многих лет мы спрашивали друг друга: "Что он может сделать такого, что он не мог делать прежде?" Это было ключом. Теперь я был уверен, что есть ключ к великому замыслу Природы. Столь простой. Столь ясный. Он всегда был там, прямо перед моими глазами. Неудивительно, что я не мог найти его. Очевидное всегда труднее всего оценить. Нужно было поработать. Как Шарпи узнала, что Марк вел себя, как шестимесячный ребенок, год назад? Это было просто. Мы изучили сотни здоровых шестимесячных де­тей. Здоровый шестимесячный мог ползать, но не на четвереньках. Он мог издавать некоторые значащие звуки, но не все. Он имел хвататель­ный рефлекс, и он мог отпускать. Он имел довольно хорошее зрение и мог видеть очертания очень хорошо. Он мог хорошо понимать много значащих звуков и имел довольно хорошую чувствительность тела. Как Шарпи узнала, что он теперь действовал как здоровый восем­надцатимесячный ребенок? Это было тоже легко. Мы видели сотни здоровых восемнадцатимесячных. Восемнадцатимесячные могли хо­дить, они могли сказать приблизительно восемнадцать слов, они мог­ли подбирать крошечные объекты большим и указательным пальцами. Они могли делать эти моторные действия потому, что они могли концентрировать взгляд. Они могли понимать много слов, и они могли чувствовать третье измерение. Вот то, что она сделала. Это - действительно все, что она сделала. Я смотрел на чертежную доску, на которой я написал: "ПРОФИЛЬ РАЗВИТИЯ" Я был готов начать. В прошлом мы говорили о детях в возрасте только до года, и мы говорили о четырех существенных стадиях. Теперь мы знали, что с возраста одного года приблизительно до шести лет, когда все основные человеческие неврологические процессы функционируют в полной мере, было еще три дополнительные стадии. Таким образом, всего было семь стадий в жизни ребенка, представ­ляющих полный спектр развития от рождения до появления и вступ­ления в действие всех человеческих функций. Семь стадий в спектре цикла развития мозга. Так же, как и семь цветов в спектре видимого света. Я нарисовал семь горизонтальных полос и слегка раскрасил в цвета спектра, начиная с основания: красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, индиго и фиолетовый. В общем, я нарисовал семь горизонтальных полос, и, так как я хо­рошо знал за годы наблюдений за разными детьми приблизительные возрасты, в которых нормальный ребенок переходил от стадии к ста­дии, я внес их в рисунок. Мы знали, что ребенок двигается вверх через эти семь стадий по мере последовательного вступления в игру более высоких стадий моз­га. Начиная с основания, я заполнил их: ранний ствол мозга и продол­говатый спинной, ствол мозга и ранние подкорковые области, средний мозг и подкорковые области и четыре важные стадии в развитии че­ловеческой коры мозга, которые мы назвали начальной корой, ранней корой, примитивной корой и сложной корой. Теперь, что можно определить именно как человеческие способнос­ти, до которых развился человеческий мозг? Какие функции отличают здоровых детей от больных? В каких функ­циях наши дети с 82 повреждениями мозга отставали? Они читали, слышали (понимая речь), осязали, ходили, говорили и умели писать. Я назначил колонку для каждой функции. Однако, функции чтения, понимания, осязания, ходьбы, речи и письма не были действительно полностью функциональны до возраста шести лет у обычного ребенка, но было необходимо иметь возможность оценить ребенка в любом возрасте. К счастью, у нас была собрана ин­формация по всем существенным шагам в семи критических стадиях развития для каждой из этих шести функций. Мы могли проследить каждую из них назад к рождению. Мы говорим не просто о человеческой способности читать, которая присутствует у среднестатистического ребенка в возрасте шести лет, но о целой области зрительной компетентности у человека, которая начинается со светового рефлекса. Мы говорим не просто о человеческой способности понять полные предложения через ухо, которая присутствует у среднестатистического ребенка в возрасте шести лет, но вместо этого о целой области слу­ховой компетентности у человека, которая начинается при рождении с рефлексом вздрагивания. Мы говорим не просто о человеческой способности определить объект только наощупь, которая присутствует у среднестатистического ребенка в возрасте шести лет, но о полной области тактильной компе­тентности человека, которая начинается при рождении с множеством кожных рефлексов, типа рефлекса Бабинского. Далее, мы говорим не просто о ходьбе перекрестного типа, которая достигается среднестатистическим ребенком в возрасте шести лет, но вместо этого о целой области подвижности человека, которая начина­ется при рождении с рефлекторными движениями рук и ног. Мы говорим не просто о речи полными предложениями, которая достигается среднестатистическим ребенком в возрасте шести лет, но вместо этого обо всем человеческом языке, который начинается при рождении с первым рефлекторным криком новорожденного. Мы говорим не просто об использовании рук для записи языка, чем среднестатистический ребенок начинает заниматься в возрасте шести лет, но вместо этого обо всей мануальной компетентности человека, которая начинается при рождении с хватательным рефлексом. Итак, я мог фактически рисовать «Профиль развития» с шестью вертикальными колонками от рождения до возраста шести лет и давать им заголовки. Теперь я знал, что у меня есть то, о чем я мечтал в течение шести лет. У меня, наконец, был мой инструмент. Я не знал точные детали, но я видел образец с чрезвычайной и полной ясностью. В моих семи графах и шести колонках теперь было сорок два бло­ка. И один важнее другого, потому что нужно пройти каждый из них, чтобы быть неврологически здоровым. Семь горизонтальных граф соответствовали семи критическим возрастам. Шесть вертикальных колонок разделились на три и три. Было три сенсорные колонки, каждая с семью полями, и три моторные колонки, каждая, в свою очередь, разделенная на семь критических возрастов. (См. Рис.11 и 12) Теперь я имел схему неврологического роста здорового ребенка. У меня было сорок два поля с соответствующими возрастами, в которых развивалась функция, Я фактически пришел к средству определения точного неврологи­ческого возраста ребенка, вместо его простого хронологического воз­раста. Если возрасты, которые я назначил для каждой из этих функций, были верны, у меня был бесценный инструмент. Если возрасты, кото­рые я назначил, были не верны, а только приблизительны, то мне нуж­но было только углубиться в данные и уточнить мои приближения. Я уверен, что каждый испытал по крайней мере однажды в жизни то чрезвычайно удовлетворяющее чувство знания без тени сомнения, что он абсолютно прав кое в чем даже прежде, чем все факты будут собраны. Это случается не часто, но это такое удивительное 83 чувство, в котором люди и не нуждаются слишком часто. Это было как раз то. что я чувствовал в тот момент. Я знал, и я поставил бы на это всю мою жизнь. Теперь, вместо того, чтобы просто измерять хронологический воз­раст ребенка, мы могли измерить шесть неврологических возрастов (один для каждой функции) и затем присвоить ему общий неврологи­ческий возраст. К тому же, другие могли использовать тот же инстру­мент с достаточной уверенностью в получении тех же результатов. Например, если мы измеряем подвижность у ребенка с хроноло­гическим возрастом в два года, мы знаем, что он должен быть спо­собен ходить, если это среднестатистический ребенок, при этом его руки будут освобождены от первичной роли поддержания баланса, как показывает колонка подвижности для восемнадцатимесячного, но он еще не может ходить и бегать перекрестным образом, как это делает тридцатишестимесячный. Теперь, позвольте нам предположить, что в действительности он только делает свои первые шаги, на что, как показывает колонка под­вижности, способен двенадцатимесячный ребенок. Тогда его невроло­гический возраст в подвижности был бы только двенадцать месяцев. или половина его хронологического возраста. Или возьмем язык. Предположим, что этот же самый двухлетний ребенок может говорить только два слова. Это уровень функции языка нормальных двенадцатимесячных детей, и мы снова видим его нев­рологический возраст, составляющий только половину его хроноло­гического возраста. Предположим, мы продолжаем определять уровень его достиже­ний в четырех других функциях, используя другие четыре колонки. Мы могли бы прийти к следующей довольно точной картине развития этого ребенка Хронологический Возраст Функция Неврологический Возраст 24 месяца зрительная компетентность 15 месяцев 24 месяца слуховая компетентность 18 месяцев 24 месяца тактильная компетентность 10 месяцев 24 месяца подвижность 12 месяцев 24 месяца речь 12 месяцев 24 месяца мануальная компетентность 10 месяцев Хронологический Суммированный неврологический возраст: 24 месяца возраст: 77 месяцев Делим на 6 Общий неврологический возраст: 12.8 месяцев С этим новым инструментом я сразу видел, что мог сделать дюжину жизненно важных вещей, на которые прежде никогда не был способен. Многое из того, что я мог сделать с помощью «Профиля развития» было неясным для меня еще на протяжении нескольких лет, но среди вещей, которые я знал уже тогда, было следующее. 1. Теперь, когда мы могли измерить точный неврологический воз­раст ребенка так же, как его точный хронологический возраст, мы мог­ли сказать, кто нуждался в нас и кто — нет. Если его неврологический возраст был меньше его хронологического возраста, то он нуждался в нас. 2. Сведение на нет промежутка между его неврологическим возрас­том и его хронологическим возрастом в каждой колонке было нашим назначением. 3. Когда его неврологический возраст в каждой колонке достигнет его хронологического возраста в каждой колонке, мы выполнили нашу работу. 4. Сравнивая его начальный неврологический возраст с его началь­ным хронологическим возрастом, мы могли определить его среднюю скорость развития с того момента, как он увидел нас. Возьмем, на­пример, другого ребенка, трех лет, но действующего на уровне одно­летнего: Неврологический возраст: 12 месяцев Хронологический возраст: 36 месяцев = 30 % 1/3 от нормального 84 Профиль развития Стадии сенсорного развития Доминирую- щая стадия мозга Временные рамки Зрительная компетентность Слуховая компетент-ность Тактильная компетент- ность VII Слож- ная кора Опережающие 36 мес. Средние 72мес. Замедленные 144 мес. Чтение с полным пониманием Понимание полного словаря и правильных предложе- ний Тактильная идентифика- ция предметов VI Прими- тивная кора Опережающие 18 мес. Средние 36мес. Замедленные 72 мес. Идентификация визуальных символов и букв на основе приобретённого опыта Понимание 2000 слов и простых предложе- ний Способность определять характерис- тики предме- тов с помощью тактильности V Ранняя кора Опережающие 9 мес. Средние 18 мес. Замедленные 36 мес. Нахождение различий у похожих, но разных простых визуальных символов Понимание 10-25 слов и двух-трёх фраз Тактильная дифферен- циация похожих, но разных предметов IV Началь- ная кора Опережающие 6 мес. Средние 12 мес. Замедленные 24 мес. Конвергенция зрения, приводящее к простому пониманию глубины Понимание двух слов Тактильное понимание объёмности предметов, которые кажутся плоскими III Средний мозг и подкор- ковые области Опережающие 3,5 мес. Средние 7 мес. Замедленные 14 мес. Различение деталей в пределах конфигурации Оценка значащих звуков Оценка гностических ощущений II Ствол мозга и ранние подкор- ковые области Опережающие 1 мес. Средние 2,5 мес. Замедленные 5 мес. Контурное восприятие Защитная реакция на угрожаю- щие звуки Оценка жизненно важных ощущений I Ранний ствол мозга и спинной мозг Опережающие рожд.-0,5 мес. Средние рожд.-1,0мес. Замедленные рожд.-2,0 мес. Световой рефлекс Рефлекс вздрагива- ния Рефлекс Бабинского Рис.11 85 Профиль развития Стадии моторного развития Доминирую-