Е. В. Постоевой Религиозно-философская публицистика Л. Н. Толстого Е. В. Постоевой Религиозно-философская публицистика Л.Н. Толстого (Лев Толстой и церковь) Содержание Введение 3 Глава 1. Религиозно-философская публицистика Л.Н. Толстого 9 Глава 2 Отлучение Л. Толстого (1901 г.) 31 Глава 3. Уход и смерть Л.Н. Толстого (1910 год) 65 Заключение 81 Библиография 86 Введение Как надо жить? Что такое зло, что такое добро? Как найти истину, если теряешься от обилия ответов, только озвучив вопрос? А что там, за пределами жизни? Что было в бесконечности до рождения человека и что будет после того, как человек исчезнет? В чём смысл моей жизни, зачем я пришёл в этот мир? Примерно такие вопросы задаёт себе любой человек хотя бы раз в жизни. Кто-то, не найдя нужного ответа или не пожелав принять его, продолжает жить, как ему живётся, страдать, радоваться, мучиться и желать лучшего. Другой человек жить не может, не разрешив для себя эти вопросы. И ведь страстное желание, а вернее, потребность в решении этих философских вопросов совсем не прихоть. Ответы на них образуют мировоззрение человека, а значит, они указывают и то направление, в котором дальше строится жизнь, и определяют мысли человека, слова, поступки. Жизнь человека без ответа на эти вопросы похожа на бег с закрытыми глазами: не известно, куда движешься и зачем. Не обойтись без философских вопросов и в литературе, которая отражает как отдельного человека, со всеми его поисками, сомнениями, устремлениями, идеями, так и всё человечество в целом. Но литература не отражает беспристрастно, как зеркало, существующий уклад жизни и не занимается простой констатацией фактов. Она ставит перед собой грандиозные философские и морально-просветительские задачи. Литература учит, формирует мировоззрение своего читателя, а значит, затрагивает и самые сложные, неоднозначные стороны жизни и пытается ответить на те вопросы, которые извечно интересуют ищущего человека. Лев Толстой, «патриарх русской литературы», внёс свой вклад в мировую философию, культуру, литературу не только как гениальный писатель, но и как поистине великий мыслитель. Современник Л.Н. Толстого, публицист, литературный критик, Д.В. Философов, называя Льва Толстого «совестью человечества», писал: «Для нас, русских, личность Толстого как писателя и проповедника нашего, русского, среди нас родившегося и выросшего, имеет еще свое, особое значение. Уж если где допустима национальная гордость, то именно здесь. Национальность, создавшая Толстого, имеет право на бытие, существование ее оправданно»[1] . Научное осмысление философского и публицистического наследия Л.Н. Толстого требует к себе внимания по нескольким причинам. С одной стороны, многие ученые-исследователи так же, как и политики, общественные деятели, читатели стали активно использовать мысли, высказывания писателя для подтверждения собственных взглядов, искажая смысл слов, идей Толстого. Это объясняется тем, что долгие годы религиозно-философские сочинения его не публиковались, духовно-нравственная сторона произведений Льва Толстого не изучалась. Не изучался опыт духовной жизни писателя, религиозные искания его современников, отсутствовали глубокие знания о Русской православной церкви и у самих исследователей. С другой стороны, все более явным становится разрыв между целями и ценностями современного общества от толстовского понимания высшей жизненной правды. Даже простая постановка вопроса о качестве духовной жизни человека уже не для всех является очевидной. Отсюда возникает проблема понимания и претворения в жизнь религиозно-философского наследия, отраженного в произведениях Л.Н. Толстого, из публицистического текста в реальность сегодняшнего дня, появляется потребность в «переводах» и «переводчиках». Актуальность темы определяется потребностью современного общества с позиций гуманитарной науки изучить глубинные ресурсы человеческой природы, обозначить возможности полноценного диалога светского и духовного начал культуры, как отечественной, так и мировой. Так исторически сложилось, что в современной России Л. Н. Толстой известен в первую очередь как художник, автор «Севастопольских рассказов», романов «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение». Несомненно, эти произведения – достояние русской классики. Но публицистика, «малая учительная проза» Л.Н. Толстого, его философские сочинения, в отличие от его художественных произведений, остались практически неизученными на его родине. Более того, многие современники Льва Николаевича восхищались его художественным гением, но считали его слабым, противоречивым, наивным мыслителем. Одними из первых в русской критике, лидеры поздненароднической критики Н.К. Михайловский и А.М. Скабичевский в своих работах о Л.Н. Толстом-мыслителе, сознательно стремились утвердить репутацию Толстого как талантливейшего художника и слабого мыслителя. Они не только разделяли две ипостаси, «десницу» и «шуйцу», Толстого-художника и Толстого-мыслителя, но и противопоставляли их друг другу. Этот взгляд оказал влияние на современную ему литературную критику и публицистику и стал практически аксиомой. Позже эту мысль повторил современник Льва Толстого, публицист и философ, оказавший немалое влияние на становление отечественного православия в современной его форме, С.Н. Булгаков: «Если бы он остался только художником, и тогда он принадлежал бы к величайшим писателям всех времен и народов. Но влияние его и слава опираются теперь, прежде всего, на религиозную его проповедь, которая находится в несомненном и явном антагонизме с его художественным творчеством».[2] Такой со временем устоявшийся взгляд на публицистку Толстого-мыслителя, сформировал отношение к его публицистике как к литературе «второго сорта», к слабой и, по сути, не заслуживающей внимания части литературного творчества писателя. Толстой-мыслитель и публицист долгое время оставался неизученным. Только недавно начали появляться исследования публицистики Толстого, свободные от марксистской идеологии, однако до сих пор остается огромный пласт материала, который ещё только предстоит проанализировать. Ясно, что Л. Н. Толстой как одна из самых авторитетных и знаковых фигур русской и мировой культуры, требует специального внимания и тщательного изучения именно в области публицистики. Публицистическое наследие писателя огромно. Л.Н. Толстой откликался на все важнейшие проблемы своего времени. Он писал о голоде 1873 года и 1891-1893, 1898 годов, призывая богатое сословие «опомниться», откликнуться на народную беду. Он страстно выступал против смертных казней, рисуя безжалостные картины убийства, - его знаменитая статья «Не могу молчать» стала манифестом русской публицистики. Настойчиво и многократно говорил о вреде курения и употребления алкоголя, потому что это нарушает работу сознания, заглушает совесть и приводит к необратимым последствиям; об этом читаем в статьях «Для чего люди одурманиваются?», «Пора опомниться». Во многих статьях, трактатах, письмах Толстой ставит и вопрос «Что такое искусство?», называя истинным искусством то, что передаёт чувства, эмоции и впечатления художника зрителю или читателю, и ведёт его, зрителя или читателя, к любви. В творчестве Л.Н. Толстого, как в зеркале, отражается вся многогранная жизнь России. И он старается осмыслить её, найти выход, ответить на извечные русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?». Толстому всегда была нужна истина не ради истины, а для того, чтобы привести её в соответствие со своей жизнью. Особое место в творчестве писателя занимает его религиозно-философская публицистика. После свершившегося в 1880-е гг. духовного переворота, его «второго рождения», с предельной откровенностью раскрытым писателем в его «Исповеди», Л.Н. Толстой обращается к глубоким мировоззренческим вопросам. Его целью становится найти ответы на важнейшие философские вопросы, и отсутствие логичных ответов в православной религии приводит его к попытке самому найти свою истину, которая устроила бы его целиком. Посвятив этому всю свою жизнь, Лев Толстой вырабатывает своё понимание смысла жизни на основе учения Христа. Идейные искания писателя, его постепенно складывающееся представление о смысле жизни, его понимание истинной веры получают широкий резонанс в обществе. Его религиозно-философское учение, не совпадавшее с православной догматикой, воспринималось как ясная программа жизни. И это вполне объяснимо. Практически во всех своих публицистических статьях Лев Николаевич разрабатывает вопросы истинной веры, должного христианского нравственного поведения, размышляет над основополагающими жизненными вопросами. Однако у писателя сложились непростые отношения с официальной церковью. И это было закономерно: в своих публицистических статьях он открыто выступал против некоторых основ церковного учения, и утверждал, что церковь, проповедуя идеи Христа, не следует тому, чему учит. Это вызывало крайне негативную реакцию церкви и привело к тому, что в 1901 году Святейший Синод опубликовал определение об отпадении Толстого от церкви, которое русское общество восприняло как отлучение писателя от церкви. Это событие стало потрясением для российского общества и выявило глубокие противоречия и проблемы в духовной жизни страны. Спустя почти десятилетие уход Л.Н. Толстого из Ясной Поляны, ставший личной и семейной драмой для писателя, а также последующие события — уход и смерть, похороны «отлученного» писателя - возродили интерес к религиозным исканиям Л.Н. Толстого и вновь поставили перед общественностью нравственно-религиозные вопросы, о которых неустанно говорил Л.Н. Толстой. состоит из введения, трёх глав и заключения. В первой главе рассматриваются философско-религиозные взгляды Л.Н. Толстого, акцентируется внимание на главных произведениях Толстого 1880-х годов XIX в., в которых были обозначен путь писателя к новому нравственно-религиозному мировоззрению: «Исповедь», трактаты «В чём моя вера?», «Так что же нам делать?», «Царство божие внутри нас». Во второй главе — отлучение Толстого от церкви, полемика вокруг Определения Синода об отпадении Л.Н. Толстого от церкви, воспринятого русским обществом как отлучение. В третьей главе — уход Л.Н. Толстого из Ясной Поляны, посещение Оптиной пустыни, смерть и похороны писателя и вызванный этими событиями общественный резонанс. Глава 1. Религиозно-философская публицистика Л.Н. Толстого Один из ближайших друзей Льва Толстого, его единомышленник, В.Г. Чертков, в своих записках «О последних днях Льва Николаевича Толстого» отмечает два важных свойства, присущих писателю. Первое из них состоит в глубокой внутренней потребности делиться с другими работой своего сознания. Второе заключается в уважении и внимании к выражению чужой мысли, открытость новому и хорошему. Наверное, эти два свойства и определили Толстого-писателя, всегда готового воспринять новое и – человека постоянно ищущего[3] . Всю свою жизнь Толстой искал блага для себя и для людей, то благо, которое составило бы счастье всего мира. Счастье навсегда связалось у Льва Николаевича с образом зелёной палочки, – чудесного артефакта, который хранит в себе великую тайну. О ней он узнал от своего старшего брата Николеньки, который, играя с другими детьми, рассказал, что он вырезал на зелёной палочке секрет всеобщего счастья и закопал на краю оврага. И, по свидетельству Толстого, как он «тогда верил, что есть зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так и теперь верю, что есть эта истина и будет она открыта людям и даст им то, что она обещает»[4] . И достичь счастья вполне возможно и, более того, нужно. Конечной цели своего существования «знать не могу», писал Толстой, поскольку цель эта непостижима для человеческого разума, но как достичь этой цели – это человек знать может. «Средство достижения есть то самое стремление к благу, которое составляет сущность моей жизни, но благо не мое, а благо всего мира. Цель, доступная мне, есть благо всего мира, мое же стремление к благу есть только указание того, что я должен искать для мира»[5] . Благо не появится в жизни само по себе, считал Толстой. Благо – результат тяжелого душевного напряжения на пути к нравственному идеалу. Идея нравственного совершенствования находит воплощение практически во всём творчестве Толстого, начиная с самых ранних его произведений. Но после духовного переворота религиозно-философские вопросы становятся для Толстого самыми важными, ибо он стремится донести до людей открывшуюся ему истину, без которой человек не может быть счастливым. Так почему у философии Толстого, нашедшей яркое выражение в его публицистике, было так много противников? Почему его произведения надо было рассматривать под определённым, «правильным» углом зрения? Ведь долгое время Толстой был в ладу с окружающим миром и обществом. Как сформировалась такая философия Толстого, которая не могла оставить равнодушной его современников? Для того чтобы исследовать философские взгляды Толстого, надо понять те внутренние процессы, которые привели к её формированию. А для этого нам нужно пройти тот путь, который привёл писателя к духовному перевороту. Об этом пути рассказывает нам сам Толстой в своей «Исповеди». Перед нами – рассказ о непростой жизни, приведшей мыслящего человека к духовному кризису, повествование о напряжённой внутренней работе, о поиске своего Пути. Это настоящая исповедь, предельно откровенная, только поведанная не священнику, а всему миру. Уже в юношеском возрасте Толстой перестал верить во всё то, что внушалось ему в детстве о Боге, о вере, об истине. Он чувствует, что между принятым в обществе образом жизни и вероучением легла непреодолимая пропасть. Видит, что окружающие его люди воспринимают религию не как руководство к действиям, а как способ показать другим свою нравственность, даже если ходить в церковь и учить катехизис – единственные её проявления. И как всякий молодой человек, он берёт пример со старших, впитывает в себя современные ему представления и сам становится носителем этих идей. По его же словам, от других он отличался только тем, что это его отречение от религии рано стало осознанным. Однако в нём оставалась вера в Бога или, вернее, он не отрицал Его, но представления юного Льва Толстого о Нём были весьма размытыми. Так живёт он несколько лет, руководствуясь идеями совершенства и стараясь стать лучше не только и не столько в нравственном смысле, сколько добиться признания от других людей и достичь того, что называется счастливой жизнью. И он добивается. Он становится уважаемым человеком в своём кругу, к нему приходит широкая известность. К сорока с лишним годам он – обеспеченный человек, признанный писатель, окруженный любящими и любимыми женой и детьми, в полном расцвете физических и моральных сил. И в это-то время Лев Толстой переживает тяжелейший кризис мировоззрения. К нему в голову то и дело приходят мысли о самоубийстве. Его мучает тот главный вопрос, который рано или поздно задаёт себе любой человек, имеющий способность мыслить: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?»[6] Однако он не желает распрощаться с жизнью, не попытавшись «распутаться». В поисках решения вопроса он обращается к человеческому знанию, к науке, и прикладывает все силы к тому, чтобы найти ответ: «И я мучительно и долго искал, и не из праздного любопытства, не вяло искал, но искал мучительно, упорно, дни и ночи, - искал, как ищет погибающий человек спасенья, – и ничего не нашел».[7] Всё, что он узнаёт в книгах и разговорах с учёными людьми, никак не отвечает на его вопрос. Не найдя ответа в науке, Лев Толстой с надеждой обращается к религии. Он усердно изучает различные религии: и буддизм, и магометанство, и христианство… Но на православное христианство Толстой обращает особое внимание. Он ищет истины в спорах, разговорах, расспрашивает верующих людей, он ищет ответа не менее упорно, чем искал его в науке. И писатель понимает, что не может принять веру этих людей. Ему кажется, что в религии они преследуют какие-то свои, чуждые ему цели, и он почти теряет надежду обрести истину в религии. И вот это мучительное состояние сомнения, тоски и отчаяния вызывает в душе Льва Николаевича переворот. Он убеждается, что в том кругу, в котором он живёт, люди не имеют ответа на интересующий его вопрос, а истина – в народной вере. Именно народ хранит и передаёт последующим поколениям истинное знание о смысле жизни. Но даже в этом народном религиозном знании Толстой находит ложь, которой он не может верить. «Я желал всеми силами души быть в состоянии слиться с народом, ...но не мог этого сделать»[8] . И эта невозможность принять церковное русское православие, веру предков, в ту пору больно и остро переживалась Толстым, по воспоминаниям современников. Это приводит его к попытке самому найти свою истину, которая устроила бы его целиком. Жизнь по законам нравственности, несомненно, приведёт к счастью всего мира, считал Л. Н. Толстой. Но что такое нравственность, в чём она состоит, где искать те критерии, что нравственно, что нет? Ответ на этот вопрос, конечно, должен быть в религии, которую Толстой начинает изучать крайне скрупулезно. Он находит, что то понимание жизни, поведение, ответы на главные вопросы, которые предлагает ему христианская религия, неприемлемы для него. Поэтому он старается самостоятельно понять, осмыслить слова и деяния Христа. Поиск, путь к вере становится самой важной задачей в жизни, и, как следствие, главной темой в публицистике Льва Толстого. В статье «В чём моя вера?» Толстой рассказывает, какой ключ он нашел к пониманию учения Христа, какая истина открылась ему. Самое важное в учении Христа для писателя всегда были любовь, смирение, возмездие добром за зло. После многих лет нигилизма с открывшейся душой обратился он к христианской церкви, но скоро увидел, что христианская любовь проповедуется церковью только на словах. Усердное изучение Евангелия, поиск понимания «что хорошо и дурно» привело к тому, что Толстому открылась наконец главная мысль Христа – «живи в мире со всеми людьми, никогда своего гнева на людей не считай справедливым». Другими словами – идея непротивления злу насилием. Но почему этого никто не понимает? Почему никто не исполняет учение Христа так, как учил он? В своей душе Толстой находит ответ, что с детства ему внушали, что учение Христа божественно, но при этом же научали защищаться, противостоять злу, потом и воевать; что то, что говорит Христос – прекрасно и правильно, но человек слаб, и потому не может сам воплотить в жизнь это учение. Но ведь это не так, убеждён Толстой. Жить по закону Христа – это естественно для человека, свойственно его природе. Кроме этого, человек не слаб, он – сын Бога: «Учение Христа в том, чтобы возвысить сына человеческого, т.е. сущность жизни человека – признать себя сыном бога»[9] . И, тем не менее, отмечает Толстой, «всё устройство нашей жизни таково, что всякое личное благо человека приобретается страданиями других людей, которые противны природе человека. Всё устройство нашей жизни, весь сложный механизм наших учреждений, имеющих целью насилие, свидетельствует о том, до какой степени насилие противно природе человека. Ни один судья не решится задушить веревкой того, кого он приговорил к смерти по своему правосудию». Для Льва Толстого было очевидно, что «если допустить, что один человек может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно так же другой может насилием противиться тому, что этот другой считает злом». Кто сказал, что разные люди будут понимать такие спорные понятия как «добро» и «зло» одинаково? Часто случается такое, что один считает злом то, что другой полагает добром, и наоборот. И что же будет происходить, ежели один другого будет насильно переубеждать или, хуже того, воздействовать физически, наказывая за «зло». Тысячи человек по-прежнему будут несчастными, не знающими, что такое мир и любовь к ближнему. По Толстому, Христос не просто говорит прекрасные слова, а даёт те заповеди, которые действительно надо воплощать в своей жизни. Это не отвлечённое, а очень жизненное учение. «Нельзя отрицать, и все христиане всегда признавали это, что главное содержание учения Христа есть учение о жизни людей: как надо жить людям между собою»[10] . Так называемые верующие распространяют христианство, неверующие устраивают свою жизнь, как могут, но и те и другие не живут по закону, завещанному нам Христом. И те и другие не понимают, что каждый день их жизни отдаляет возможную счастливую жизнь по законам Христа. Но если только люди попробуют делать то, что говорит и своим примером показывает Христос, – жизнь кардинально изменится. «Бог говорит просто: не делайте друг другу зла – не будет зла»[11] . Толстой очень пристально изучает Евангелие в стремлении подтвердить открывшуюся ему истину. И находит в Евангелии подтверждения всем своим мыслям. После осознания этой главной истины все неясные места в Евангелии становятся ему понятными, логичными. Если какое-либо слово скрывает или, по мнению Толстого, коверкает смысл христовых заповедей, он справляется с несколькими источниками, обращается к Евангелиям в других переводах, изучает значение сомнительных слов на других языках. И оказывается, что его понимание заповедей расходится с классическими богословскими трактовками. Эти расхождения в понимании евангельских заветов – не простой спор о вере, где каждый свободен выбирать, во что верить и как жить, никому не мешая. Это разная трактовка заповедей Того, кто признан Богом, и из этих трактовок следует разная мораль и отличающееся одно от другого устройство жизни общества. Эта непременная истина касается не только каждого человека в отдельности, но относится так же и к вопросам общим, государственного и мирового уровня, и эти два уровня – частный и общественный – тесно переплетены. Таких моментов, в понимании которых Лев Толстой расходится с церковью, он находит очень много. Например, слова Христа «не судите и не осуждайте» Толстой понимает в том смысле, что нельзя судить людей в судах и участвовать в них. Церковь же толкует эти слова только как «не злословьте ближнего». Суды, считает Л.Н. Толстой, – это преступно, ибо сказано во многих вариациях в Евангелиях – «не суди и не судим будешь», и никак нельзя понять Христа неправильно: он говорит именно о человеческих судах, прямо запрещая их. Потому что суд – это утверждение вины одного человека перед другим или другими и наказание его. А это противоречит заповедям христовым. Другой пример. Сказано в Евангелии (Матф., V, 34): «А я говорю вам: не клянись вовсе», и Толстой понимает это как предписание не только не клясться, но и не давать присяги. В то время как церковь говорит, что запрещено давать только клятвы пустые, лицемерные, но поощряет государственную присягу. По-новому трактует заповедь Христа «любите врагов ваших» (Матф. V, 44). Справившись с лексиконами и контекстами Библии, Л.Н. Толстой доказывает, что Христос имеет в виду не личных врагов, а людей других народностей, и, следовательно, нельзя воевать с другими народами, а надо жить в мире с ними. И всё, что читает Толстой в Евангелии, всё он понимает сквозь призму главного завета «не противься злому». «Как огонь не тушит огня, так зло не может потушить зла. Только добро, встречая зло и не заражаясь им, побеждает зло»[12] . Так почему люди не исполняют заповедей Христа? Потому что считают, что они неисполнимы, потому что жить по заповедям трудно. Но как это может быть трудно, если делать благое, хорошее – это нормально для человеческого естества. «Учение Христа устанавливает царство бога на земле. Несправедливо то, чтобы исполнение этого учения было трудно: оно не только не трудно, но неизбежно для человека, узнавшего его. Учение это дает единственно возможное спасение от неизбежно предстоящей погибели личной жизни. Наконец, исполнение этого учения не только не призывает к страданиям и лишениям в этой жизни, но избавляет от девяти десятых страданий, которые мы несем во имя учения мира»[13] . Вся наша жизнь, жизнь христиан (!), противоположна учению Христа. «Жизнь наша до такой степени удалилась от учения Христа, что самое это удаление становится помехой понимания его»[14] . Все пять заповедей, выделяемых Толстым, дают мир людям, а мир между людьми это и есть царство божие на земле. Установление царства бога зависит от нас, а не от кого бы то ни было. Ни Христос, который избавил человечество от греха Адама, ни кто-либо другой не сделает счастливым человечество. Потому что у каждого человека всё есть, чтобы сделать это самому: свет разума, мысль и путь, который указал Христос. Сложно одному идти против всего мира, потому что начни исполнять заповеди Христа – вся привычная жизнь разрушится. Но Иисус ведь о том и говорил, что та жизнь, которой живёт человек – неистинная, и истинную можно будет обрести, отрекшись от прошлой привычной жизни. Если дела свои соизмерять со смертью, которая так или иначе придёт к каждому, тогда возможно будет отыскать истинный смысл жизни. А он не в земном, которое исчезнет вместе с нами: «Жизнь истинная есть только та, которая продолжает жизнь прошедшую, содействует благу жизни современной и благу жизни будущей»[15] . Поняв учение Христа так, как он понял, Толстой встал перед выбором: жить как все или жить по учению Христа, ибо в его понимании это два разных пути. И выбор, конечно очевиден. «Делая, как все, я наверно противодействую благу всех людей, наверно делаю противное воле отца жизни, наверно лишаю себя единственной возможности улучшить своё отчаянное положение. Делая то, чему Христос учит меня, я продолжаю то, что делали люди до меня: я содействую благу всех людей, теперь живущих, и тех, которые будут жить после меня, делаю то, что хочет от меня тот, кто произвёл меня, и делаю то, что одно может спасти меня»[16] . Главный признак истинной веры, считает Толстой, это дела. Незачем утверждаться в вере, если можно просто начать делать то, что должно. Надо жить по закону, и будет благо. Можно оставить свои суетные, ненужные земные дела и посвятить себя богу, оставаясь в миру. Подтверждение этому Л.Н. находит в Евангелии (Матф. X, 10): «трудящийся достоин пропитания». Так Толстой представляет себе счастливого человека: это труженик, который собственным трудом создаёт себе пропитание, и счастлив этим, ибо труд – это величайшее благо и для него, и для других людей. «Человек не затем живёт, чтобы на него работали, а чтобы самому работать на других. Кто будет трудиться, того будут кормить»[17] . «Я верю в учение Христа, и вот в чём моя вера»,[18] - говорит Толстой. Он берёт ответственность за свою жизнь на себя и утверждает личную ответственность каждого за мир на земле. Рассмотрим, как эта мысль выражается в его статье «Так что же нам делать?». В 1882 г. в Москве производилась перепись населения. Поселившись с семьей в Москве осенью 1881 г., Толстой уже успел столкнуться с ужасающей жизнью городских бедняков и теперь хотел привлечь к ней внимание всего общества. С этой целью и была написана статья-призыв «О переписи в Москве». Проект задумывался Толстым как широкая гражданская инициатива, рассчитанная на социально активную грамотную часть общества, прежде всего на молодежь, которая была а в проведении переписи. Эта молодёжь и должна стать инициатором и проводником таких контактов между бедняками и теми, кто может им быть полезным. В статье читаем совершенно конкретное: «Делать же, по-моему, теперь, сейчас, вот что. Первое: всем тем, которые согласны со мной, пойти к руководителям, спросить у них в участке беднейшие кварталы, беднейшие помещения и вместе с счетчиками 23, 24 и 25 числа ходить по этим кварталам, входя в сношения с живущими в них, и удержать эти сношения с людьми, нуждающимися в помощи, и работать для них. Второе: руководителям и счетчикам обращать вни­мание на жителей, требующих помощи, и работать для них самим и указывать их тем, которые захотят рабо­тать на них»[19] . При этом Толстой делает упор на то, что помогать людям надо не деньгами, ибо в понимании Толстого деньги – это зло, а помогать надо делом, собственной активной работой: «Денег не нужно. Нужна деятельность самоотверженная, нужны люди, которые хотели бы делать добро, отдавая не чужие гре­хи – деньги, а свой труд, себя, свою жизнь»[20] . Отношение ближайшего окружения писателя знакомых, друзей, родственников к идее проекта было весьма сдержанным. Чаще всего предлагали денег на благотворительность, но иметь дело с обитателями трущоб непосредственно никто не имел желания. «Всем почему-то становилось неловко, но все считали необходимым одобрить самую мысль, и все после одобрения начинали высказывать сомнения в успехе и начинали осуждать равнодушие и холодность нашего общества» - пишет Толстой[21] . Да и самому ему было неловко, он чувствовал, что это что-то не то. Обойдя квартиры бедняков, он увидел, что таких людей, которым он бы помог, выдав им деньги, нет. Несчастья этих людей не в их бедности, как думал он раньше, а внутри них самих, как и в тех людях, среди которых он жил. «Бедняки» были такими же обыкновенными людьми, как и богатые люди, среди которых жил Толстой. Почти все люди работали, у всех были свои горести и свои радости, время, которое они чем-то заполняли. Толстой очень удивлен увиденным: «Мы готовились увидать только одно ужасное. И вдруг вместо этого ужасного нам представилось не только не ужасное, но хорошее, такое, которое невольно вызывало наше уважение. И этих хороших людей было так много, то оборванные, погибшие, праздные люди, которые изредка попадались среди них, не нарушали главного впечатления»[22] . Л.Н. Толстой понимает, что помочь этим людям можно, переменив их миросозерцание, а для этого нужно иметь лучшее, чем у них. Но это невозможно до тех пор, пока у самого мировоззрение то же. Это показал опыт с ребенком, которого Лев Толстой взял к себе и который через неделю убежал от него. Стало ясно, что Л. Толстой не сможет помочь всем этим людям, если сам по-прежнему будет вести жизнь такую же, какую ведёт. Результаты благотворительной деятельности совершенно не удовлетворили Толстого. Никто из обещавших помочь деньгами не прислал ни копейки. Но и отдавать в помощь эти деньги было некому. Все просили, но людей, которым эти деньги помогли бы – не было. Нужно было в корне менять жизнь всех этих людей. Люди из деревень идут в город не затем, чтобы прокормиться, как они говорят, а потому, что достать денег и роскоши в городе проще. Городская бедность в понимании Льва Толстого – продолжение крестьянских судеб в пореформенной России, когда люди, вынужденные уходить из нищающих деревень на заработки в город, не могут адаптироваться к новым условиям. Город загоняет их в безработицу, в нищенство, в алкоголизм, проституцию и преступность. Причину деревенской бедности Толстой видит в том, что он все нужное в деревне привозит в город, а в городе развращает деревенских жителей. Нарочно так устроено, что богатые живут далеко от бедных, и все служит тому – и одежда, и жильё, и образование. «Образование – те формы знания, которые должны отличать человека от других». Все институты, всё, кажущееся нам привычным, служит разъединению людей. «Мы устроили себе жизнь, противную и нравственной и физической природе человека, и все силы своего ума напрягаем на то, чтобы уверить человека, что это-то и есть самая настоящая жизнь. Всё, что мы называем культурой: наши науки и искусства, усовершенствования приятностей жизни, - это попытки обмануть нравственные требования человека; всё, что называем гигиеной и медициной, - это попытки обмануть естественные, физические требования человеческой природы. Но обманы эти имеют свои пределы, и мы доходим до них»[23] . Но самая главная причина укладывается у Толстого в короткое заключение: «Причина городской бедности – наше богатство». Из этой мысли следует логичное решение. Для того чтобы начать делать добро, надо сначала прекратить делать зло. А это значит изменить образ жизни, ибо такая жизнь, которую ведёт подавляющее большинство людей, приносит несчастье и каждому индивидууму и всему обществу в целом. Богатство дворян строится на бедности крестьянского сословия. Богатое сословие отбирает у бедного то немногое, что даёт ему земля. Бедняки едут в город, чтобы прокормиться и, быть может, даже нажить богатство более простым путём, но теряют последнее: «Перед людьми вместо идеала трудовой жизни возник идеал кошелька с неразменным рублём»[24] . До тех пор, пока люди живут в городах и пользуются чужим трудом для удовлетворения своих потребностей, система не изменится. Люди пользуются результатом труда других людей, и тем самым наносят этим людям только вред, ибо заставляют этих людей работать на себя насильно. Если только человек решится сам обеспечивать себя всем необходимым, он уедет на свою землю, где будет в состоянии это сделать. И даже более того, своим (а не чужим!) трудом он сможет помогать другим людям. К тому же пропадёт стыд от использования чужого труда и денег, которыми люди хотят помочь кому-либо. Деньги же – это не помощь и даже не средство обмена, а средство порабощения людей. Именно они делают несчастными огромное количество людей. Поэтому первое, что нужно сделать – отказаться от денег и следовать предписанному учителями – «У кого две одежды, тот дай тому, у кого нет, и у кого есть пища, делай то же» (Луки III, 10, 11). До сих пор это было непонятно, так как над обществом властвовали вероучения, которые собой закрывали истинное положение вещей. Всего Толстой выделяет три вероучения; все они в умах современников стали несомненными, и в то же время представляют собой один большой обман. Первое вероучение, которое выделяет Лев Толстой – вероучение церковно-христианское, согласно которому «люди различествуют по воле Богу друг от друга <...>: одним людям повелено от Бога иметь власть над всеми, другим над многими, третьи над некоторыми, четвертым повелено от Бога повиноваться»[25] . Второе – «государственно-философское», согласно которому «всё существующее разумно, и учреждённый и поддерживаемый людьми порядок жизни учреждён и поддерживается не людьми, а есть единственно возможная форма проявления духа или вообще жизни человечества»[26] . Третье можно назвать «научным», т.е. научно обоснованное «оправдание и государственных, и промышленных, и научных, и художественных передовых людей нашего времени <...>»[27] . Разделение в этом случае на тех, кто живет умственным трудом и на тех, кто живёт физическим. Сущность его состоит в том, чтобы голос разума и совести человеческой подменять научными наблюдениями. Каждая из этих теорий потакает людской слабости и выгодна многим людям для объяснения их жизни. Сейчас, считает Лев Толстой, наиболее сильна третья, «научная» теория. Однако и наука не сделает человека счастливым, если она не будет служить человеку: «Истинной науки и истинного искусства есть два несомненные признака: первый – внутренний, тот, что служитель науки и искусства не для выгоды, а с самоотвержением будет исполнять своё признание, и второй – внешний, тот, что произведение его будет понятно всем людям, благо которых он имеет в виду»[28] . Только практическое приложение науки или искусства придают им смысл. Так что же делать? – спрашивает всё общество. Во-первых, не лгать ни себе, ни людям, во-вторых, довериться истине и следовать за ней, - отвечает Толстой. Разум и совесть каждого человека подскажут, куда ему идти и что делать. Людям своего круга, почитающих себя высокоморальными, Толстой сначала предлагает покаяться, как он сам, прежде чем изменить свою жизнь, потому что без покаяния невозможно будет понять и принять жизнь новую. Как истинный практик, Толстой применяет к жизни своё новое миропонимание. Для себя находит путь: во-первых, научиться самому кормить себя, не сидеть на шее у других, а во-вторых, при всякой возможности делать добро людям всеми доступными способами. Толстой меняет свою жизнь кардинальным образом. Он уезжает в деревню, к другим работающим людям, и потому его деятельность на земле оказывается нормой для той среды, куда он приехал. Его не смущают удивленные взгляды окружающих от свершения такой перемены в нём, они продолжаются только неделю, а потом уж странно вернуться к прежней жизни. Время для умственной деятельности, так нужной писателю, тоже нашлось, и физический труд даже способствовал усилению этой умственной деятельности. Наслаждение прежними радостями, как общение с людьми или наслаждение искусствами, получение знаний так же находили место в жизни Толстого. Все вредные привычки уходят сами собою, как ненужные при новом образе жизни. Что касается здоровья, то по свидетельству самого Толстого, «чем напряжённее был труд, тем я сильнее, бодрее, веселее и добрее себя чувствовал»[29] . Но Толстой не может быть счастлив, зная, что миллионы людей творят бесчинства и по-прежнему наносят вред друг другу, хоть и без его прямого участия. Первое, что надо сделать – понять, что не так живёт сословие, позволившее себе питаться плодами чужого труда. Понять, что труд – это нормальное, естественное, приносящее здоровье и счастье дело для любого человека. Он находит три причины должны поспособствовать тому, чтобы богатые классы, люди переменили свою жизнь. Меняться необходимо потому, что с каждым годом жизнь так называемого цивилизованного общества становится всё хуже. Женщины перестают рожать, и общество вырождается. Здоровье людей портится, увеличивается число самоубийств, людям для жизни становятся нужны всяческие приспособления и лекарства, одним словом, люди, живущие в городах, вырождаются. Совесть тоже не даёт людям не думать о несчастьях мира, коих они являются причиной. Осмыслив происходящие в обществе процессы, Толстой предсказывает революцию, потому что видит: угнетённые классы должны выплеснуть то разрушительное негодование, которое зрело внутри них десятилетиями. И революция, конечно, коснётся всех, кто использует труд чужих людей для своей богатой и сытой жизни. Для всего этого Толстой видит одно лекарство – перемену образа жизни. Только тогда человек может быть здоров, тогда он будет жить в ладу с собой, и тогда не последует возмездия за неправильную жизнь его. Переменив свой образ жизни, Толстой не бросал писательства. В 1889 году Толстой впервые узнал об Адине Баллу, написавшем книгу «Христианское непротивление». Сторонник учения о непротивлении злу насилием оказал огромное впечатление на Льва Толстого. Он задумал написать лишь небольшое предисловие к переводу брошюры «Катехизис непротивления» Адина Баллу. Но работа над этим предисловием захватывала Толстого все более и более; в процессе работы замысел углублялся, размеры статьи все более и более расширялись, и к концу работы из небольшой статьи выросло обширное сочинение «Царство Божие внутри вас», в котором отразились многие события общественно-политической жизни того времени. Сочинение «Царство Божие внутри вас» явилось ответом на многочисленные возражения оппонентов взглядов Л.Н. Толстого. Он отмечает уклончивость ответов религиозных критиков на вопросы, поставленные в этой книге. Вся критика может быть сведена к пяти ошибочным утверждениям. Первое, самое явное, говорит о том, что насилие не противоречит христианству; второе оправдывает необходимость насилия для обуздания злодеев, третье проповедует обязательность насилия для защиты ближнего, четвёртое, самое коварное, признает нарушение заповеди о непротивлении за простую слабость, пятое уклоняется от ответа деланием вида, что вопрос этот уже давно решен. Л.Н. Толстой же убеждён, что эта ложь и прикрытие себя авторитетом церкви, древности и святости есть единственный выход для людей религиозных из противоречия насилия и христианства как в теории, так и в жизни. А неверность суждений тех и других критик происходит от непонимания истинного значения учения Христа. Смысл христианского учения, ясный для меньшинства, сделался совершенно непонятным для большинства людей. Причина этого - ложное понимание христианства и ложная уверенность как людей верующих, так и неверующих, что они его понимают. Понимание же истинного смысла христианства для людей верующих скрывается церковью. Все современные внешние условия таковы, что разрушают учение церкви, и потому церкви употребляют все усилия для того, чтобы поддержать своё учение. Лев Толстой старается опровергнуть два заблуждения общества: то, что христианское жизненное учение неисполнимо и потому или вовсе не обязательно или должно быть видоизменено, и другое - что «христианское учение любви к Богу есть требование неясное, мистическое, не имеющее определенного предмета любви, которое поэтому должно быть заменено более точным и понятным учением о любви к людям и служении человечеству». Тем, кто полагает, что Христос требует невозможного, Л.Н. Толстой возражает, что Христос учит не ангелов, а людей, подверженных искушениям. И он знает и прекрасно понимает, кого учит, поэтому не требует быть идеалом, но самому человеку необходимо хотя бы стремиться к этому идеалу. Толстой призывает не говорить о том, что исполнение учения Христа очень сложно, а потому невозможно. Человек может жить с идеалом в сердце и в своих поступках стараться следовать этому идеалу. Таким образом, человек от животного состояния постепенно перейдёт к состоянию сына Божьего, потому что сила божеская от раза к разу будет увеличиваться. В этом приближении к совершенству и состоит смысл жизни человека. Христианство дает не правило, под которое надо подогнать свою жизнь, но идеал, к которому надо стремиться. Христос к силе животной прикладывает сознание силы божеской. «Учение Христа тем отличается от прежних учений, что оно руководит людьми не внешними правилами, а внутренним сознанием возможности достижения божеского совершенства». Тот, кто будет стремиться к нравственному идеалу, будет развиваться куда более стремительно, чем человек, просто исполняющий некие правила. Заповеди Христа – это не правила, а тот самый идеал, который сейчас стоит перед каждым человеком. И нельзя заповеди Христа, а по сути – заповеди жизни, ибо они написаны в сердце каждого человека, – исполнять наполовину. Можно либо исполнять их, либо нет. Но по внешнему нельзя судить о праведности человека. «Жизнь, по учению христианскому, есть движение к божескому совершенству. Ни одно состояние по этому учению не может быть выше или ниже другого»[30] . Скорость увеличения в себе божеской силы есть мера нравственности жизни, то есть духовно развивающийся разбойник живёт более нравственно, нежели застывший в своём развитии человек, уже достигший высокого уровня нравственности. Следовательно, «для этого учения не может быть правил, обязательных для исполнения»[31] . Для Толстого учение Христа заключается в идее нравственного совершенствования, открытии в себе сына Божия, и никакие ритуалы, законы и обряды не могут это сделать за самого человека. Это один из тех выводов Толстого, которые не могла принять церковь. Во всём учении Христа Толстой особенно выделяет нагорную проповедь. В ней он находит выражение и вечного идеала, к которому свойственно стремиться людям, и ту степень его достижения, которая уже может быть достигнута людьми. Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызвать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. И это составляет первую заповедь. Вторую заповедь составляет - полное целомудрие даже в мыслях как идеал; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, - чистота брачной жизни, воздержание от блуда. К третьей заповеди он относит: к идеалу – свободу от заботит о будущем, умение жить настоящим часом; к заповеди, указывающей степень достижения, - возможность не клясться, не обещать ничего людям. Идеалом четвёртой заповеди является умение никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедью - не платить злом за зло, терпеть обиды, отдавать рубаху. Идеал пятой заповеди - любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, - не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами. Это самое простое, что нужно делать людям на пути самосовершенствования. По мере продвижения их по этому пути им будут открываться новые и новые горизонты, которые пока невозможно себе представить, не освоив эти простые заповеди, данные нам Христом еще две тысячи лет назад. Второе заблуждение, которое опровергает Толстой, состоит в том, что любовь к Богу и служение ему есть то же самое, что любовь к людям и служение им. «Христианское учение и учение позитивистов, коммунистов и всех проповедников всемирного братства людей, основанное на выгодности этого братства, не имеют ничего общего между собой и отличаются друг от друга в особенности тем, что учение христианское имеет твердые, ясные основы в душе человеческой; учение же любви к человечеству есть только теоретический вывод по аналогии»[32] . Любить только человечество невозможно, потому что неясно, что это такое. Только ли люди, включая нравственно падших людей, или нет? Если да, то почему исключаются высшие животные, некоторые из которых бывают выше, чем падшие люди. Понятно, что расширять любовь человека нужно, и поэтому позитивисты, коммунисты и т.д. предлагают христианскую любовь, но без любви к Богу. Если человек ощущает себя сыном Божиим, главное свойство которого есть любовь, он эту любовь свободно переносит на весь окружающий мир, и это естественно, нормально: «Человек любит не потому, что ему выгодно любить того-то и тех-то, а потому, что любовь есть сущность его души, потому что он не может не любить»[33] . А значит, будет любить и Бога, и себя, и семью, и народ, и всё человечество. Толстой опровергает и ложное мнение научных людей, что «учение о сверхъестественном составляет сущность христианского учения и что жизненное учение его неприложимо»[34] . Это проистекает из непонимания учения Христа. И главная причина этого непонимания заключается в мысли, что можно принять учение, не изменяя своей жизни. Но учение это не свод откровений и правил, а новое мировоззрение, из которого вытекает и новое поведение. Сейчас идёт то время, когда мы должны сознательно совершить переход к новому сознанию, положить в основу своей жизни заповеди любви. Способен ли человек сделать усилие, осознать и изменить свою жизнь? Конечно, способен, – отвечает Толстой. Человек – мыслящее и развивающееся существо, поэтому, несмотря на то, что он неосознанно совершает те или иные поступки, приносящие ему страдания, он может осознать причины этих поступков, и тогда он будет свободен изменить свою жизнь. Свобода человека, по Толстому, заключается в возможности выбрать своё отношение к открывшейся истине, и в соответствии со своим пониманием строить свою жизнь, а не в том, чтобы совершать поступки, какие хочется. Истина открывает тот единственный путь, по которому может двигаться человечество, поэтому тот, кто примет её, станет «свободным и радостным делателем вечного и бесконечного дела, совершаемого Богом или жизнью мира»[35] , а тот, кто не примет, может стать «рабом ее и быть насильно и мучительно влекомым туда, куда он не хочет идти»[36] . В этом и состоит свобода выбора. И мало того, что свобода эта дает благо людям, она же есть и единственное средство совершения того дела, которое делается жизнью мира. Подлинная жизнь есть принятие и исповедование открывающейся единственной истины, и Царство Божие доступно будет только тем, кто освобождается, совершает над собой усилие и обращается к праведной жизни. Общие дела, находящиеся во внешнем мире, забирают много энергии у человека, но изменить ход вещей человек не в силах, он не свободен в выборе внешних событий. Но он может освободиться сам и помочь освободиться другим от лжи и лицемерия, для того, чтобы «без усилий и борьбы тотчас же разрушился тот ложный строй жизни, который мучает людей и угрожает им еще худшими бедствиями, и осуществилось бы то Царство Божие или хоть та первая ступень его, к которой уже готовы люди по своему сознанию»[37] . Что же будет в новом мире, если разрушить старый мир? Л.Н. Толстой уверен, что будущее будет таким, каким его создадут люди. Не может быть будущее плохим, если человек создаёт его, следуя голосу своей совести, вложенной в него Создателем. Между тем, люди цепляются за привычный для них мир, не сознавая, что скоро он может рухнуть, и задеть собою тех, кто не сделал ничего для сотворения нового мира. Тем, кто переживает за возможное исчезновение науки, искусства, цивилизации, культуры, Лев Толстой даёт простой ответ: «все это суть только различные проявления истины, предстоящее же изменение совершается только во имя приближения к истине и осуществления ее»[38] . Соответственно, проявления истины не исчезнут при осуществлении её, а только изменятся, но станут ещё лучшими, всё ложное уничтожится, а все истинное в них процветёт. Человеку давно пора понять, что сознательно неизменённая внешняя жизнь ведёт к страданиям, и только исполнение воли Бога может наполнить нашу жизнь смыслом. И «сила эта не может хотеть от нас того, что неразумно и невозможно: устроения нашей временной плотской жизни, жизни общества или государства»[39] . Сила эта требует от нас того, что одно несомненно, и разумно, и возможно: признания открывшейся истины, а значит, и создания Царства Божьего на земле, сотворение мира в душах людей и единства и любви друг к другу. Будет искать человек Царство Божие на земле и содействовать установлению его – будет наполнять вечным, нерушимым смыслом жизни свою на земле. «И не придет Царствие Божие приметным образом и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо вот: Царствие Божие внутри вас есть»[40] . Мы можем по достоинству оценить глубину понимания Бога Л.Н. Толстым, увидеть его искреннее желание служить Богу. Однако, несмотря на это, Синод издал Определение об отпадении Толстого от Церкви, которое многими воспринималось как отлучение. Глава 2. Отлучение Льва Толстого от церкви. Отношения Льва Толстого и церкви складывались весьма сложно. Лев Николаевич был непримиримым противником официальной церкви и в то же время считал, что именно религия должна определять жизнь человека, а какая же религия без её главной хранительницы – церкви? Церковь, в свою очередь, не может согласиться с проповедями Толстого, поскольку писатель высказывает идеи, подрывающие самые основы православия и государственности. Однако важно понять, что высказывания Л.Н. Толстого необходимо рассматривать, исходя из контекста его жизни, вкупе с целым его обликом. Важно помнить, что взгляды Толстого, в том числе и понимание им церкви в течение жизни менялись. Как пишет сам Лев Толстой в своём трактате «В чем моя вера?», он никак не думал, что открывшаяся ему истина учения Христа приведет его к отрицанию учения церкви. Он оправдывал её как только мог, искал объяснения, почему он расходится с церковными толкованиями евангелия, но не мог отыскать причин. Он боялся этого своего иного взгляда. Но чем дальше, тем больше он понимал, что он должен выбрать между учением Христа, которое согласно с его совестью, либо учением церкви, которая прочит гибель. «И я не мог не откидывать одно за другим положения церкви. Я делал это нехотя, с борьбой, с желанием смягчить сколько возможно моё разногласие с церковью, не отделяться от нее, не лишиться самой радостной поддержки в вере – общения со многими. Но когда я кончил свою работу, я увидал, что, как я ни старался удержать хоть что-нибудь от учения церкви, от него ничего не осталось. Мало того, что ничего не осталось, я убедился в том, что и не могло ничего остаться»[41] . «Я не только старался избегать осуждения церковной веры, я старался видеть её с самой хорошей стороны и потому не отыскивал её слабостей <…>»[42] . Но однажды так складывается, что в руки Толстому попадает «Толковый молитвенник», в котором простым людям объясняется, в каких случаях можно убивать людей, т.е. нарушать одну из самых основных заповедей. Л.Н. Толстой внимательно читает этот молитвенник и находит в нём все десять заповедей Моисея и под каждой – комментарий, эту заповедь уничтожающий. И в конце концов, Л. Толстой убеждается, что «церковное учение, несмотря на то, что оно назвало себя христианским, есть та самая тьма, против которой боролся Христос и велел бороться своим ученикам». Христос учит, как надо жить и объясняет, почему. Л.Н. Толстой находит, что эти два положения всегда находят отражение во всех мировых религиях. Более того, он придаёт громадное значение распространению знания всех этих религий и в среде простого народа, и в среде интеллигенции. Он выделяет два вида религиозных положений: те, что разъединяют все религии и те, что объединяют их. Различие в религиях порождено различием времени, места и характера народа, в котором они появлялись, а объединяющее начало – это один общий нравственный закон, ради которого и были созданы религии. Л. Толстого очень беспокоит нарастающий атеизм народа. Его причины он видит в том, что люди не знают вероисповеданий других народов. Не зная других вероучений, необразованный в этом плане человек не может отделить в своей религии главное от второстепенного, и если последнее смущает его (что происходит постоянно, по мнению писателя), то человек, не разобравшись, перестаёт верить во всё учение. Поняв же то общее, что есть во всех религиях и что записано в сердце каждого человека, нельзя не приобщиться к закону любви. Такая философия писателя, конечно, становится камнем преткновения в его отношениях с Церковью. Он приравнивает Христа к пророкам и философам древности, и этого не может простить ему Ортодоксальная церковь. Л.Н. Толстой не принимал христианство как одну только метафизику. Он с энтузиазмом и вдохновением пытался вернуть евангельской этике подобающее место как религии любви. Практическое христианство — научиться делать добро для другого человека, а не только говорить о добре цитатами из Евангелия. Толстой находит, что во всех вероучениях всегда есть люди, которые отступают от учения и берутся оправдать свое отступление. Но в христианстве, по его мнению, это проявилось с особой силой. Христианство не потребовало от своих приверженцев никаких поступков. Только принятия церковных таинств, обрядов, которые произведут за него другие люди. Таким образом, «церковь в угоду миру перетолковало метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они жили. <…> А кончилось это тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой <…>»[43] . Лев Толстой категорически не приемлет церковной обрядности, называя православные ритуалы колдовством: «Стоит только почитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов. Для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания. Чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник»[44] . Для верующего основой праведной жизни является не только исполнение христианских обрядов, но и – это очень важно – смирение, подчинение воле Бога, и вся жизнь христианина есть аскетизм и служение Богу. Литературный критик А.С. Волжский заметил по этому поводу: «И смирение, и даже аскетизм, казалось бы, принят Толстым и претворен в его душу, однако, смирение это особенное, свое, непослушное своевольное смирение, и аскетизм свой — самочинный, своеумный» [45] . Противоречия между толстовским и ортодоксальным пониманием религии заключается не только в расстановке приоритетов и непримиримости Толстого к делам Церкви. Есть ещё один важный и тонкий философский аспект. Лев Николаевич чуть не в каждой своей публицистической статье призывает к любви, ненасилию, прощению. И не смотря на всё это, осуждает церковную и государственную политику, значит, не принимает историю как благо, а значит, не сумел до конца смириться с волей Божьей. А.С. Волжский сказал по этому поводу так: «Из всех возможных видов искушений самое, быть может, страшное по своей соблазнительности для людей большого сердца, почти неуловимое по своей тонкости и сложности, именно это, странное на первый взгляд, искушение о добре; добром также можно соблазниться и соблазнить, как и злом».[46] В этом современник писателя видит причины духовного разрыва Толстого с семьей, с церковью и вообще с бытом. Провозглашая главной ценностью любовь и всепрощение, Лев Николаевич не сумел простить и полюбить тех, кто не любит и не прощает в свою очередь. А значит, до конца принять и полюбить этот мир таким, какой он есть. Эта непримиримость с действительностью находит отражение в его публицистике: «Оно [сердце] громко вопияло против ложной жизни, призывало людей к той жизни, которую требуют откровение, разум и советь, так ещё сильнее, сильнее, чем когда-нибудь, оно вопиёт в наше время».[47] Но может ли человек спокойно, без эмоций смотреть на любимых людей, которые мучаются сами и мучают своей жизнью других, и не стремиться изменить это? Лев Толстой много общался с людьми разных сословий, и никто не смог ответить на вопрос, почему он живёт так, как живёт, и, следовательно, - зачем. В результате своих бесед с людьми Толстой приходит к выводу, что, несмотря на активную деятельность церкви, в социуме нет нравственных основ, которые определяли бы жизнь людей. Лев Николаевич задаётся вопросом, какова роль церкви в истории и современном обществе? Люди сами отбросили противное учению, как то: рабство, религиозные казни и т.д., и церкви ничего не осталось, как принять свершившееся. Но от церкви, по сути, ничего не осталось, и мир уже живёт без неё. Ни в одной из областей жизни церковь не принимает активного участия. Государственные дела вершатся без ведома церкви, искусство если раньше было в лоне церкви, то сейчас отошло, наука так и вовсе враждебна церкви. Но как же это может быть так, если существует сильный институт церкви? Чтобы разрешить этот вопрос, Л.Н. Толстой обратился к вопросу об отношении христианского учения к современной жизни. Может ли церковь быть оплотом нравственности в современном обществе? Ответ Толстому представился неутешительным: церковь отжила своё, она больше не нужна. Мир – сам по себе, церковь – сама по себе. Но люди не могут жить без морально-этических норм, поэтому теперь миру, даже живущему вполне самостоятельно от церкви, нужны какие-то новые нравственные основы жизни. Л. Толстой предлагает «сознательно принять те истины учения христианского, которые прежде бессознательно вливались в человечество через орган церкви, и которыми теперь живо ещё человечество»[48] . Выбор Толстого не случайно пал именно на христианство. Лев Толстой убеждён, что учение Христа сильно тем, что оно не метафизическое учение о недоступном пониманию, а учение о жизни. Учение Христа шире, чем мировоззрение современного человека, и учение это включает его в себя, но и дает людям к их мировоззрению и ещё нечто, что помогает им обрести счастье. Любой христианин, философ, простой человек может продолжать верить в то, во что верит, это не мешает ему исполнять закон Христа, то есть не гневаться, не блудить, не убивать и так далее. Но классическое богословие утверждает то, чего нет, и отрицает то, что существует, и при этом разными методами (одним из которых, в частности, является и православная обрядность) отвлекает внимание человека от самостоятельного обдумывания своей жизни, а значит, и правильного поведения по божественным законам. Поэтому, по мнению Льва Николаевича, важно понять и начать исполнять нравственное учение Христа и делать это искренне, от души, а не исповедовать христианство, исходя из правил приличия. Некоторые духовные лица обвиняют Льва Толстого и в том, что он якобы помышлял создание новой религии, ссылаясь на запись в его дневнике 1855 года: «Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле». Речь о такой религии, которая бы давала счастье человеку не после смерти, а здесь, на земле. Подчеркивая силу публицистического воздействия, упрекают Толстого в том, что его «Религиозные рассуждения», нашли не десятки, а тысячи прямых последователей, решивших «жить по Толстому», и с годами «толстовство» в его реальном виде все более сближалось с сектантством. Это было бы справедливо, если бы Толстой действительно основал какую-то религиозную школу или активно распространял своё учение. Но сам же Толстой весьма скептически относился к «толстовцам», всегда подчеркивал, что он не изобретает никакую религию, не навязывает людям «толстовского» понимания бытия. Он просто высказывался по главным человеческим вопросам - вопросам жизни и смерти. Да, у него появились последователи, продолжатели, но сам он не стремился стать для кого-то духовным наставником, непререкаемым моральным авторитетом. Он считал, что любая мысль живет и развивается, и нет ничего страшнее, чем заковать ее в какую-то мертвую схему. Как только идея закована, она умирает. Отношения Толстого и церкви осложнялись ещё и политическими соображениями сторон. Нравственная проблематика, затронутая Толстым, касалась не только духовной, интимной стороны жизни всякого человека. В его представлении жизнь по христианским заповедям непосредственно отражалась на общественной роли каждого человека. Естественно, идеи Льва Толстого были опасными для самодержавия: в случае, если большое количество людей последует учению Толстого, распадутся такие важные для государственности институты как армия, суд и, самое главное, возникнет опасность для самого самодержавия, которое он, мягко говоря, не поощрял: «После тысячелетних усилий создать что-нибудь похожее на политически реальное тело Россия создала, вместо тела, призрак, чудовищную химеру, полубога, полу-зверя — православное самодержавие, которое давит Россию как бред»[49] . «Не было такого насилия, такого кощунства, такого непотребства самодержавной власти, которые не благословлялись бы православной церковью»[50] . Церковь же, по мнению Льва Николаевича, проповедует философию, согласно которой всё существующее в мире зло не зависит от человека, а послано богом за грехи. Это приводит к тому, что православные люди предпочитают ничего не делать и только лишь подчиняться власть имущим, которые якобы знают, куда вести народ. Нельзя не видеть, насколько глубоко входили эти политические смыслы в духовный бунт Толстого против господствующей государственной Церкви. Представители церкви реагируют на выступления Л.Н. Толстого очень эмоционально. Как правило, они выступают в защиту учения церкви путём нападок на Льва Толстого, критикуют учение писателя, часто негативно отзываются и о самом Толстом. Гражданские и церковные власти развернули антитолстовскую кампанию: публицистические произведения писателя не допускаются к публикации, нелегальные распространители произведений Толстого подвергаются притеснениям, церковь устами позднее канонизированного ею Иоанна Кронштадтского признаёт Толстого «предтечей антихриста», создаётся большое количество статей, произведений, критически разбирающих и опровергающих учение Толстого. Преследованиям подвергались и его друзья, последователи и единомышленники, которые печатали, распространяли или хранили его запрещенные произведения или следовали его призывам не подчиняться правительству. Насаждалась мысль, что толстовство представляло собой новое сектантское направление, которое можно было прибавить к списку различных проявлений религиозного несогласия. Подверглись преследованиям и ссылке сотрудники и друзья Толстого В. Г. Чертков, П. И. Бирюков, Н. Н. Гусев и многие другие. В 1896 году Толстой послал письмо министрам юстиции и внутренних дел, где утверждал, что такие действия не заставят его замолчать или изменить свою точку зрения, и требовал, чтобы все меры, принимаемые против лиц, сочувствующих ему или распространяющих его произведения, принимались и против него самого. Известно ходатайство Толстого о Новоселове. Молодой филолог М. А. Новоселов, часто посещавший писателя в Москве, размножил на гектографе его запрещенный рассказ «Николай Палкин» и раздавал оттиски желающим. За распространение недозволенной литературы он вместе с несколькими знакомыми был арестован. Узнав об этом, Толстой отправился в Московское жандармское управление с требованием освободить арестованных. Он доказывал незаконность их ареста, ибо он, Толстой, автор рассказа и главный виновник остается на воле. Начальник жандармского управления генерал Слезкин с любезной улыбкой ответил Толстому: «Граф, слава Ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить»... Новоселов с товарищами вскоре был освобожден и отделался годом гласного надзора полиции. Но как бы ни страдали единомышленники Л.Н. Толстого, основной удар приходился на самого писателя. Бескомпромиссную позицию по отношению к Л.Н. Толстому занимал Иоанн Кронштадтский. Его отношение к религиозным исканиям писателя было сугубо отрицательным, можно утверждать, что он был самым ярым, самым непримиримым противником Толстого. Не только в своих сочинениях, но и в своих проповедях он часто упоминает писателя. Вот что говорит об этом современник Иоанна Кронштадтского: «Несколько раз, слушая проповеди о. Иоанна на разные темы, я заметил, что всегда батюшка в них упоминал Льва Толстого и называл его предтечей антихриста и его церковное отлучение признавал справедливым со стороны Синода»[51] . И в своих проповедях, и в дневниках Иоанн Кронштадтский не скупится на резкие слова, старается всеми силами убедить русский народ в неправоте писателя. Называя Толстого дерзким, отъявленным безбожником, он обвиняет писателя в ужасной клевете на русское государство и церковь, в желании обратить в безбожников и простой народ, и детей. В своём предсмертном дневнике в записи от 8 октября он пишет о Толстом, который «занимается баснями о каком-то пастушке простосердечном», и желает быть похожим на него: «Какая идиллия! Какая дурь в старости! Какая сатанинская гордость! Не хочу знать Сына Божия, чрез Которого одного можно придти к Богу; не хочу Троицы; не хочу Церкви. Какое невежество, дикость»[52] . Толстовскую теорию непротивления злу насилием Иоанн Кронштадтский понимает как потворство всякому злу, по существу - непротивление греху или поблажку греху и страстям человеческим, в чём Толстой якобы уподобляется дьяволу, губящему род человеческий, и становится самым отъявленным противником Христу. Он видит писателя «ужасным порождением ехидны», покушающимся на основные столпы христианского вероучения, хулящим Бога, Христа и церковь. 6 сентября 1908 года она записывает в своём дневнике: «Господи, не допусти Льву Толстому, еретику, превосшедшему всех еретиков, достигнуть до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, которую он похулил ужасно и хулит. Возьми его с земли – этот труп зловонный, гордостью своею посмердивший всю землю. Аминь. 9ть вечера»[53] . Митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Храповицкий), позже первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ), в своих трудах и воскресных проповедях также много внимания уделял разбору религиозных взглядов Л.Н. Толстого. В своих публичных выступлениях Антоний критиковал в новом учении Толстого места, противоречащие не только духу и букве христианского учения, но и, как он полагал, правилам логики. Скрупулезное исследование толстовских сочинений было изложено в пяти обширных статьях Антония, опубликованных в московских и казанских периодических изданиях, выходивших отдельными выпусками и включенных во все собрания сочинений Храповицкого. Л.Н. Толстой стал предметом критики Антония уже в статье "О народных рассказах Толстого" (1886) и в его магистерской диссертации (1887) , а затем в речи "Нравственная идея догмата о Пресвятой Троице" (1892). В 1896 он выпустил брошюру «Нравственное учение в сочинении графа Толстого “Царство Божие среди нас”», в которой подверг резкой критике учение писателя о непротивлении злу насилием. Антоний Храповицкий объяснял психологические истоки нового вероучителя тем, что Толстой, «будучи, по его собственным словам, человеком безрелигиозным до 50 лет, не руководился никакими определенными правилами или идеалами в своей жизни; под старость в нем проснулись совесть и ненависть к жизни себялюбивой и беспринципной. Он бросился к исканию веры»[54] . Но непривычность понимания «сверхчувствительного мира» оттолкнула Толстого не только от церкви, но и от Нового Завета, считает Антоний. Толстой, по его мнению, отвергает сверхъестественные истины нравоучения, сохраняя только материалистический атеизм, а Евангелием пользуется только в немногих случаях, когда стремится показать сходство своей, толстовской, морали с учением Евангельским. С точки зрения Храповицкого, толстовская мораль приходит в противоречие с христианской моралью, в которой не говорится непосредственно и категорично о противлении или непротивлении злу насилием. А. Храповицкий, так же как и Толстой, считал насилие над злом грехом, но в отличие от Толстого грехом вынужденным, когда исчерпаны все нравственные средства по отношению к источнику зла, и грехом меньшим по сравнению с безучастием к проявлению зла. Антоний полагал, что высшее добро по учению Толстого заключается в пожертвовании плотским себялюбием, в то время как православная вера призывает к пожертвованию себялюбием духовным, к смирению. И, тем не менее, Антоний находил, что винить одного только писателя за искажение христианской идеи совершенно несправедливо. «Мы рады, − писал он, − укорять автора новой веры за искажение Православия? Не себя ли самих мы укоряем? Не мы ли вместо исповедания Церкви, т.е. всемирной любви, обнаруживаем только свое житейское самолюбие и себялюбие? Наш языческий быт породил хульника нашей веры, мы сами охулили ее своею жизнью, вместо того, чтобы быть прославителями имени Божия!»[55] Считается, что «последней каплей», переполнившей терпение церковных иерархов, стал выход в свет романа «Воскресение». Показательно, что в романе писатель в очередной раз решительно высказался против основных постулатов православной веры и официального христианства. В ноябре 1899 года архиепископ Харьковский Амвросий, член Святейшего Синода, составил проект постановления Синода об отлучении Толстого. В марте 1900 года митрополит Киевский Иоанникий, первенствующий член Синода, секретным циркуляром обязал все Духовные консистории объявить подведомственному духовенству «о воспрещении поминовения, панихид и заупокойных литургий по графе Льве Толстом в случае его смерти без покаяния»[56] . 24 февраля 1901 года в «Церковных Ведомостях» появилось «Определение Святейшего Синода о графе Льве Толстом». Определение Святейшего Синода от 20-22 февраля 1901 года. Святейший синод в своем попечении о чадах Православной церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным обнародовать нижеследующее свое послание. Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере в Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною во веки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая. В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, создателя и промыслителя Вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает божественное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы, Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отверг себя сам от всякого общения с Церковью Православной. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем перед всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею. Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь. Подлинное подписали: Смиренный Антоний, митрополит С.-Петербургский и Ладожский Смиренный Феогност, митрополит Киевский и Галицийский Смиренный Владимир, митрополит Московский и Коломенский Смиренный Иероним, архиепископ Холмский и Варшавский Смиренный Иаков, епископ Кишиневский и Хотинский Смиренный Маркел, епископ Смиренный Борис, епископ Постановление Синода было одобрено Николаем II и перепечатано всеми газетами и многими журналами, а впоследствии появилось в самых различных изданиях. Как видно из определения, несколько главных иерархов церкви подтвердили факт отпадения Толстого от православной церкви. Можно было бы ожидать, что официальное объявление того, что Толстой находится вне церкви, должно восприниматься как констатация факта. Однако это определение было воспринято обществом как анафема (и воспринимается так до сих пор), не смотря на то, что не являлось таковой по своей форме. Оно выявило широкий спектр расхождений в обществе и вызвало большой общественный резонанс. После появления определения общество активно заинтересовалось религиозными взглядами Льва Николаевича. Церковь, сама того не желая, надела на писателя ореол гонимого мученика. Бытует мнение, что определение никогда бы не увидело света без участия обер-прокурора Священного Синода К. П. Победоносцева. Характер отношений Победоносцева и Толстого определяется ещё в начале 1880-х гг., когда Л.Н. Толстой, считая обер-прокурора отзывчивым человеком, пишет письмо Александру III о помиловании народовольцев, убившими его отца, и направляет его К.П. Победоносцеву с просьбой передать государю. В письме он пишет: «Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию. Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем — человеком, исполняющим закон Христа»[57] . Однако обер-прокурор Св. Синода был решительным противником помилования. Он отвечает Толстому, что «в таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо ваше, я увидел, что ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос - не ваш Христос»[58] . Отношения потом так и не наладились. В начале 1896 года, уже в новое царствование, Победоносцев писал своему конфиденту (Рачинскому), что Толстого надо отлучить. Считается, что «последней каплей», переполнившей терпение церковных иерархов, стал выход в свет романа «Воскресение». Показательно, что в романе писатель в очередной раз решительно высказался против основных постулатов православной веры и официального христианства. Важно было и другое - в изображенном в романе обер-прокуроре Топорове современники без труда узнавали Победоносцева. Сторонники этой точки зрения уверяют, что текст постановления был написан Победоносцевым собственноручно. Членам же Синода в течение двух заседаний пришлось над ним весьма потрудиться, дабы оно не носило характера отлучения. Есть и другой взгляд на проблему. Столичный митрополит Антоний именно тогда, в конце 1900 г., в частных беседах откровенно признавался, что прямое и гласное отлучение Толстого было бы лучше всего. 11 февраля 1901 г. он направил Победоносцеву письмо, в котором заявлял, что в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародования синодального суждения о графе. Но Победоносцев с самого начала был против синодального акта и даже после его опубликования остался при своем мнении. Он лишь уступил и не воспротивился, как он это умел делать в иных случаях, осуществлению идеи, активно проводившейся митрополитом Антонием. Как вспоминал много лет спустя близкий в те годы к Победоносцеву синодальный чиновник Скворцов, роль обер-прокурора сводилась к пассивному наблюдению за происходившим. Как отмечает Л.И. Сараскина, формальное определение Синода сопровождалось таким набором частных высказываний духовно авторитетных людей, которые должны были воздействовать на общество, может быть, гораздо сильнее, чем сам факт отлучения. В глазах русского общества православный фундаментализм выставлял Толстого преступником, злодеем, кощунником, едва ли не сатанистом[59] . Современники Толстого середины XIX — начала ХХ века стали свидетелями величайшего духовного неблагополучия Церкви, где стояли неверующие под видом верующих. Оказывается, можно было числиться в Церкви, не веря в нее, можно было молиться и поститься, но верить в добро и любовь. Обман казался тем страшнее, что исходил не только от людей, пропивших веру в ночных заведениях, но и от добропорядочных, образованных русских граждан, зачастую имевших и общественный авторитет, и власть, и даже сан. Почти все, даже близкие к Церкви люди, расценивали это определение не как сакральный акт (каким была бы анафема), а как преходящая, своего рода политическая мера воздействия. В.В. Розанов в своей статье «Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от церкви (1902-1906)» писал: «Все это чувствовали, и все остались холодны к решению, безотчетно чувствуя, что в нем нет ни святости, ни религиозности, а исключительно светскость, мирской характер. Это — мирское дело, только совершенное не мирянами»[60] . Русское общество буквально раскололось на два лагеря – за и против Толстого. 24 февраля 1901 года, то есть в день публикации Определения, было издано распоряжение Главного управления по делам печати за № 1576 «о непоявлении в печати сведений и статей», относящихся к постановлению Синода. Однако, несмотря на это распоряжение, со страниц многих, черносотенных органов печати посыпались резкие обвинения и призывы покаяться, адресованные Толстому. Со стороны правых черносотенных кругов раздалась критика в адрес Синода: отлучение вместо анафемы было сочтено слишком мягкой, недейственной мерой. В этот же день, 24 февраля 1901 года, как отмечает в своем дневнике от 6 марта С. А. Толстая, толпа студентов и рабочих, собравшись в Москве на Лубянской площади, кричала: «Ура Льву Николаевичу! Привет великому человеку!» В Хамовнический переулок хлынул поток телеграмм, писем, адресов, корзин с цветами, посетителей — с изъявлением солидарности с Толстым и выражением негодования в адрес Синода. В многочисленных гектографических и рукописных копиях появились язвительные карикатуры, сатирические стихотворения анонимных авторов, в которых высмеивался Синод и превозносилась непреклонность Толстого. Всемирная слава писателя, его огромная популярность к этому времени были так велики, что народ не безмолвствовал. «По всей Москве только и разговоров, что о студентах и об отлучении Льва Николаевича, на стороне которого симпатия всего простого народа — извозчиков, лавочников, прислуги, не говоря уже о фабричных рабочих»[61] . «Мужики объясняют это отлучение так: «Это все за нас; он за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него»[62] . Не только простые люди оказались на стороне Л.Н. Толстого, но и представители интеллигенции тоже активно поддерживали писателя. Это было довольно закономерно, поскольку среди образованной части российского общества процент православных только по факту, а по существу неверующих, был весьма велик. Строго говоря, почти все они находились вне церковной ограды. Толстой был даже исключением: он глубоко верил, хотя и по-своему. Современники широко высказывали свою позицию. В. В. Розанов довольно категорично заявлял: «Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не составившимся вовсе»[63] . Доказывая, что Синод не есть религиозное учреждение, не имеющее при этом ни традиций, ни форм, Розанов утверждал, что Синод не имеет и права религиозное религиозно судить. А Толстой, в свою очередь, «при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление…»[64] . Поэтому, по мнению Розанова, такое действие Синода по отношению к Толстому, пережившему годы страданий, поисков, размышлений - это «кощунство, а не серьезный факт; и менее всего — факт «церковной жизни». Отлучение было а-экклезиастично, внецерковно»[65] . Д.С. Мережковский находит, что Толстой подменяет хоть и не христианской, но глубокой метафизикой евангельскую мистику, утверждает абсолютное поглощение духовным началом плотского, и в этом смысле Толстой «церковнее, чем сама Церковь, православнее, чем самое православие». Толстой вместе с Ф.М. Достоевским, Вл. Соловьевым, Н.В. Гоголем «твердят одно и то же: Да придет Царствие Твое»[66] . Себя Мережковский не отделяет от Толстого, пишет: «мы с Толстым», под «мы» подразумевая, надо думать, интеллигенцию. Он верит писателю потому, что с именно ним Христос, и если утверждать истину, так вместе, погибать – тоже вместе. «Главное, следует помнить, что со стороны Л. Толстого в его отпадении от христианства не было злого умысла, злой воли: кажется, он сделал все, что мог, — боролся, мучился, искал. У него было здесь, на земле, великое алкание Бога, просто не верится, чтобы это ему и там не зачлось. <...> Между таким писателем, как Л. Толстой, и всеми его читателями есть чувство взаимной ответственности, как бы тайная круговая порука: ты за нас — мы за тебя; не можем мы тебя покинуть, если бы даже ты сам покинул нас; ты слишком нам родной; ты — мы сами в нашей последней сущности. Мы не можем, не хотим спастись без тебя: вместе спасемся, или вместе погибнем. Так нам кажется, потому что мы любим его»[67] . Таковы были отклики современников. Широкое распространение в русском обществе получило письмо Софьи Андреевны Толстой, направленное 26 февраля, то есть через два дня после отлучения, митрополиту Антонию. Жена Толстого писала: «Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божье... Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу, ... которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода»[68] . Митрополит Антоний (Вадковский) вскоре публично ответил графине. 16 марта 1901 года столичный архиерей писал: "Милостивая государыня графиня Софья Андреевна. Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, сына бога живого, искупителя и спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от источника жизни вечной. Для христианина немыслима жизнь без Христа, по словам которого, "верующий в него имеет жизнь вечную и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев божий пребывает на нем" (Иоанн., III, 15, 16, 36: V, 24), и потому об отрекающемся от Христа одно только и можно оказать, что он перешел от жизни в смерть. В этом и состоит гибель вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой. Из верующих во Христа состоит церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и для верующих, для членов своих церковь эта благословляет именем божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя божие, для отрекшихся от нее и не желающих получать от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому с точки зрения этой церкви распоряжение Синода вполне постижимо, понятно и ясно, как божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь божия бесконечна, но и она прощает не всех и не за все. Хула на духа святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф., XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовию, но человек иногда не хочет итти навстречу этой любви и бежит от лица божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов своих, но и он в своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн., XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею. В своем послании, говоря об этом. Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражение сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться тут вам нечем. Есть слава человеческая и есть слава божия. "Слава человеческая, как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее отпал; до слово господне пребывает во век" (Петр., I, 24, 25). И далее, митрополитом Антонием был поставлен очень важный вопрос об отношении Синода к «отпавшему от веры и церкви» Л. Толстого: «Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с церковью. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребению над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда... <...> И напрасно вы упрекаете служителей церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в церковь и верующих к молитве о нем». <...> В заключение письма была просьба о прощении за то, «что не сразу ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв вашего огорчения. Благослови вас господь и храни, и графа - мужа вашего - помилуй! Антоний, митрополит С.-Петербургский». [69] Митрополит Антоний характеризовал синодальное определение как акт любви и призыва к Л.Н. Толстому вернуться в Церковь, а верующих – к молитве о нём. Позже, в день юбилея Л. Толстого владыка Сергий (Страгородский) предложит молиться о писателе: «Главное же, как бы ни была велика наша национальная гордость писательством Толстого… мы никогда не должны забывать наших обязанностей по отношению к нему просто, как к человеку, жизнь которого не может закончиться на земле…»[70] . Архимандрит Сергий (Тихомиров), считал февральское определение св. Синода попыткой, хотя бы страхом изгнания, спасти Л.Н. Толстого. «Церковь молится, чтобы Л. Толстой пришел к познанию истины. Церковь об этом молится, хотя не заявляет официально»[71] . Любая церковь всегда находится под давлением как минимум двух сил. Одна идёт сверху, от государства, другая – снизу, со стороны массового сознания. И мировоззрение церкви всегда находится в этих рамках. За них церковь как социальный институт выйти не может, а вот каждый отдельный религиозный деятель – может. Отношение церковных деятелей к отлучению Толстого тоже не было однозначным. Например, Иоанн Кронштадтский со свойственным ему страстным напором пишет, что отлучение Толстого от Церкви Святейшим Синодом «озлобило» писателя до крайней степени, «оскорбив его графское писательское самолюбие, помрачив ему мирскую славу. Отсюда проистекла его беззастенчивая, наивная, злая клевета на все вообще духовенство и на веру христианскую, на Церковь, на все священное богодухновенное Писание»[72] . Но не все находящиеся в церковной ограде люди воспринимали учение Толстого как богохульство; были и исключения из общего правила. В предъюбилейные дни 1908 г. – Толстому в августе исполнялось 80 лет – будущий известный историк церкви, богослов Антон Владимирович Карташев, выпускник и преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии, об отлучении Толстого писал совсем в ином ключе. В статье «Толстой как богослов» он отметил, что главная ошибка церкви не в отлучении Толстого. Это как раз закономерно, ибо он сам, во всеуслышание, исключил себя из её рядов. Ошибка церкви, по его мнению, состоит в её непоследовательности: «Почему она вдруг подняла голос на Толстого, покрывая молчанием множество прежних и настоящих представителей русского общества – ученых, писателей, общественных деятелей, прямо или косвенно разрушающих мировоззрение церкви?»[73] . И резко заметил: «Отлучать или всех, или никого»[74] . Да, Толстой отрицал церковные устои в корне, но он был далеко не единственным представителем русского общества, разрушающим мировоззрение церкви. Многие общественные деятели, ученые, писатели, да и простые люди того времени в своём отрицании церкви были солидарны с Толстым, однако никто из них не подвергся отлучению. Всё было бы иначе, «если бы церковь в этом акте была свободна от услуг политики момента»: «Да и что за лицемерное «духовное воздействие», когда наш церковно-политический строй не допускает категории свободных от религии, так что отлучением от церкви человек лишается паспорта и чуть не гражданского бытия? Какая уж тут «духовность»!..»[75] Карташев замечает, что и за рубежом, и в широких народных массах Толстой известен куда более как религиозный проповедник, нежели чем талантливый литератор, и при этом воздействие Льва Толстого на сознание читателей удивительно по своей мощи. Вот как ученый-богослов описывает свою первое прочтение трактата Л. Толстого «Царство Божие внутри вас»: «Я помню, какое подавляющее впечатление произвело на меня «Царство Божие внутри нас», как глубоко ранила и растравила мою совесть, от колыбели связанную с образом церковного Христа, эта заграничная книжка. И читал я ее не наивным мальчиком, а по окончании высшей богословской школы, после давних знакомств со всякими родами критики церкви и христианства. С нескрываемой краской стыда приходилось сознаться, что ни одно из произведений церковной литературы, древней и новой, не могло так обнажить пред моим сознанием горькой истины евангельских слов: «что мне говорите: Господи, Господи! и не делаете того, что Я говорю»[76] . Карташов убеждён, что Толстой «провел неизгладимую борозду в сознании не только отдельных богословов, но и в истории русского богословия вообще»[77] . Духовные люди были вынуждены принять к сведению урок Толстого, раскрыть нравственный смысл догматов церкви. Карташев утверждает, что Толстой бесконечно прав: «хорошо ли, худо ли Толстой проповедует по всему миру Христово учение – его служение в этом направлении громадно... По смелому почину Толстого слова «Бог» и «Христос» перестали быть запретными для русского интеллигента, а отчасти и в целом мире»[78] . Близок к пониманию Карташева и другой религиозный публицист, С.Л. Франк. Подмечая некоторые недостатки в его рассуждениях, он в положительном ключе отзывается об идеях Толстого: «Огромная и самая важная заслуга Толстого состоит в том, что он вскрывает противоречия и непоследовательности господствующего нравственного сознания, показывая, что выводы этого сознания, его каждодневные суждения и оценки не соответствуют его собственным посылкам <…>»[79] . Но, отмечает Франк, последовательность Толстого, в конечном счете, работает на прогресс общества: он заставляет общество продумывать до конца моральные посылки, намечает путь для преодоления разногласий между посылками и выводами из них. Франк считает, что если от нравственной аксиомы Толстого «не противься злому» убрать присущий толстовским рассуждениям догматизм, то останется идея чистого христианства, высказанная Толстым с особой силой: «Нравственная чистота, идеалы любви, и согласия не суть блага, которые можно было бы пускать в оборот, отчуждать, чтобы вознаграждаться впоследствии с лихвою; они суть неотъемлемые достояния личной жизни, с которыми никогда нельзя расставаться, которые всегда должны руководить нашим поведением»[80] . Франк замечает, что вставшая перед современным Толстому обществом проблема выбора между личным самосовершенствованием и общественной деятельностью решалась ими по-разному. И на стороне Толстого, утверждавшего нравственный индивидуализм, была значительная часть правды, потому что общественные отношения в последнем счете есть отношения личные, зависящие от участвующих в них людей. По существу, Толстой намечает верный путь общественного прогресса. И выход из тупика, в котором находится общество, - в здоровой и мудрой стороне Толстовского учения. По Франку, понимание религии у Толстого – это понимание религии как живого, личного, внутреннего отношения человека к Божеству. Идеи Толстого захватывают сознание многих людей, и причина этого не в таланте писателя, а в правдивости религиозного сознания Толстого, отмечает богослов: «Неустанно и сосредоточенно работать над самим собой, безбоязненно искать правду, превыше всего ставить божественную природу человеческой души и мертвость догматов, традиций и стадных привычек в общественной, религиозной и этической жизни заменять свободным поклонением Богу любви в духе и истине - таковы бессмертные заветы Толстого»[81] . Все ждали реакции самого Льва Толстого на определение Синода. Он долгое время не хотел публично отвечать на него, однако большое количество писем и сочувствующего, и бранящего толка принудили его пояснить свою позицию. Ответ писателя оказался довольно резким: «Постановление Синода вообще имеет много недостатков: оно незаконно или умышленно-двусмысленно, оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам»[82] . Толстой отмечает, что Определение фактически не носит характер отлучения, хотя воспринимается именно таким образом, а в этом случае оно не имеет того смысла, которое должно иметь официальное отлучение от церкви. Писатель опровергает главный повод появления Определения – широкое распространение толстовского лжеучения: «людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем»[83] . Кроме этого, утверждает Толстой, в отношении него никогда не предпринимались попытки «вразумления», как это сказано в Определении. И оно, наконец, вызывает дурное отношение к писателю со стороны непросвещённой общественности, вплоть до ненависти, в чём он мог убедиться по прочтении писем. То, что Толстой отрёкся от церкви, он признаёт. Но не потому, что восстал на Господа, как пишет об этом Синод, а наоборот, потому что «всеми силами души желал служить ему»[84] . Никогда он не заботился о распространении своего учения, а только излагал в сочинениях свои мысли, и не скрывал их от людей, которым были интересны его воззрения. В своём ответе Толстой бегло перечисляет пункты, в понимании которых он расходился с официальной церковью. Это и отвержение непонятных ему символов Троицы, непорочного зачатия, мифа о первородном грехе и так далее, но полное принятие Бога и признание его истинно существующим. Это и непризнание загробной жизни и мздовоздаяния после смерти, выражающиеся в образах ада и рая, но утверждение вечной жизни души и воздаяния за поступки и здесь и везде. Не признаёт Толстой и церковных таинств, полагая их колдовством. Завершается ответ Толстого утверждением того, во что он верит: в Бога, в человека Христа, который наиболее полно выразил заповеди Бога, в то, что истинное благо человека — в исполнении воли Бога, которая заключается в любви людей друг к другу, следовательно, смысл жизни человека в увеличении в себе любви. Таков был ответ Л.Н. Толстого, ставший еще одним (и при этом одним из самых сильных) выступлений писателя против Церкви. Синодальный акт об отпадении Льва Толстого от церкви, его религиозно-философское учение ещё долго и активно обсуждалась в образованном обществе, проблема была актуальна для современников Толстого, да она актуальна и до сих пор. Дело было не только в Толстом, но и в сложившейся напряженной социальной обстановке. Этим можно было объяснить и то, что в 1900-е годы на Религиозно-философских собраниях обсуждалась тема отношений Л.Н. Толстого и русской церкви. На этих собраниях происходила встреча интеллигенции с Церковью, диалог после периода нигилизма и отречения от веры. В собраниях принимали участие такие видные деятели русской культуры как Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, В. В. Розанов, В. С. Миролюбов, А. Н. Бенуа, В. А. Тернавцев и др. Религиозно-философские собрания изначально задумывались как форма диалога между представителями Церкви и русской интеллигенцией, с возможным их последующим объединением на православной почве во имя возрождения России. Но для этого было необходимо, чтобы духовенство признало интеллигенцию новой силой, имеющей те же цели, что и Русская Православная Церковь, и так же ищущей Бога и Истину. В замысле «Собраний» была неизбежная двусмысленность. И задачу собраний стороны понимали очень по-разному. «Духовные власти» разрешали их скорее по миссионерским соображениям. Интеллигенты же ожидали от Церкви нового действия, ожидали новых откровений. Однако ожидания ни одной из сторон не оправдались. Тем не менее, Собрания продолжались на протяжении полутора лет, и в журнале «Новый путь» регулярно печатались протоколы собраний. Обсуждение вопроса отношений Толстого и Русской Церкви состоялось после доклада Д.С. Мережковского, который констатировал: «Положение дел таково: соединившись под знамением Л. Толстого, образованные русские люди восстали во имя свободы мысли и совести на догматику и схоластику, сказавшиеся будто бы в определении Синода, принятом всеми, как утверждает по крайней мере сам Л. Толстой, не за простое «свидетельство об отпадении», а за настоящее, хотя и скрытое, отлучение от Церкви, за своего рода церковную «анафему»»[85] . Таким образом, Мережковский придает первостепенное значение восприятию определения образованными русскими людьми. Дискуссия выявила целый спектр различных точек зрения на февральский акт 1901 г. Секретарь РФС А. Егоров считал, например, что «удостоверение» св. Синода об отпадении Л.Н. Толстого от церкви имело значение «богословского мнения» иерархов, а не окончательного суда самой Церкви[86] . При подготовке речи Е.А. Егорова к печати цензор архимандрит (Грановский) попытался откорректировать заявленное, указав на то, что «акт отлучения Толстого не есть осуждение его на вечные адские мучения, а только снятие с него «священного звания» христианина»[87] . Данное замечание весьма характерно тем, что по существу позволяет рассматривать термин «отлучение» как фиксацию «отпадения». Не случайно неправильность посыла Е.А. Егорова, акцентировавшего внимание на «чисто юридическом характере» синодального акта, отметил другой активный участник РФС, В.А. Тернавцев, подчеркнувший, что «отпадение Толстого бесспорно, и оно страшнее, чем отлучение». Это указание в дальнейшем было поддержано председателем Собраний, епископом Сергием (Старгородским), напомнившим участникам заседаний, что «в существе дела объявление об отпадении от веры более страшно, чем отлучение»[88] . Владыка подчеркнул именно это положение, заметив: «поскольку человек сам, добровольно отпал от Церкви, он к ней более не принадлежит, и со стороны последней остается только засвидетельствовать это». В случае с Л.Н. Толстым так и произошло: «его не нужно было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от Церкви»[89] . Не забыл епископ и мистической стороны дела, упомянув о том, что «правда этого отлучения основывается не на юридическом праве Церкви располагать вечною жизнью людей, а на внутренней правде этих действий, то есть, раз человек потерял возможность к вечной жизни, он фактически лишается ее, фактически отлучается от нее церковным актом»[90] . Как видим, в пылу полемики владыка, очевидно случайно, подменил слово «отпадение» «отлучением», невольно продемонстрировав сложность юридически определиться со словом «отпадение». То, что проблема восприятия февральского определения существовала и в среде «ученых монахов», продемонстрировал также вице-председатель РФС архимандрит Сергий (Тихомиров), сказавший в своей речи о произнесённой «теперь» анафеме над Л. Толстым, а чуть позже, в той же речи, указавший на объявление Церкви об отпадении писателя[91] . Подобные оговорки имеют самостоятельное значение, демонстрируя не столько терминологическую «небрежность» богословов, сколько их недостаточную подготовленность к тем вопросам, которые ставились богоискателями на «толстовских» заседаниях РФС. В связи со сказанным кажутся весьма показательными следующие слова архимандрита Сергия (Тихомирова), сказанные в ответ В.П. Протейкинскому: февральским определением св. Синод («уста Русской Церкви») старался, хотя бы страхом изгнания, спасти Л.Н. Толстого. «Когда св. Синод объявил об отпадении Толстого, - говорил отец Сергий, - он не сделал ничего нового в сравнении с тем, что обыкновенно делается при анафеме. Церковь молится, чтобы Л. Толстой пришел к познанию истины. Церковь об этом молится, хотя не заявляет официально[92] . Таким образом, анафема оказалась приравнена к констатации отпадения того, что уже не считал себя членом Церкви. Но один ли Лев Николаевич считал себя далёким от Церкви? То, что это проблема более широкая, доказывают и слова архимандрита Сергия (Тихомирова), в конце концов заявившего: «Христос интеллигенции – Христос благожелательный, но в учении Церкви важны моменты нравоучительный, догматический и мистический. Двух последних моментов интеллигенция не признает, и поэтому мы говорим на разных языках»[93] . В то же время эта «разноязыкость» и была, очевидно, препятствием, помешавшим русскому образованному обществу без оговорок солидаризироваться с выраженным в февральском 1901 г. определении св. Синода мнением Православной Российской Церкви о Льве Толстом. Кризис веры был характерен не для одного Толстого, но и для всего его времени. Обрядовая церковность, поддерживаемая силой привычки и государственной необходимостью, на фоне выхолощенности религиозного сознания, - всё это не могло не разлететься в прах при первом же взрыве революции. С таким «ненастоящим» христианством Толстой боролся всеми силами своей правдолюбивой души. Значительная часть русского общества поддержала писателя и осудила решение церкви об отлучении Толстого. Лев Николаевич в течение последующих месяцев получил огромное количество разных писем – и ругательных, и с выражением сочувствия. Александр Никифорович Дунаев, один из друзей Льва Николаевича, собравший письма и телеграммы, полученные Толстым по случаю его отлучения, в письме к В. Г. Черткову говорит: «Сочувственных писем так много, что печатать их все значило бы десятки раз повторять те же мысли, только в разных выражениях». Л.Н. Толстому выражают сочувствие люди разного умственного и нравственного уровня: это и крестьяне, и рабочие, и студенты, и интеллигенты; живущие в России и за границей, молодые и пожилые. Вот одно из характерных писем писателю, от русской колонии в Женеве: "Дорогой Лев Николаевич. Мы вполне уверены, что нелепое распоряжение синода от 22 февраля сего года не могло нарушить спокойствия и бодрости вашего духа. Но присутствуя при факте этого наглого лицемерия, мы не можем удержаться, чтобы не выразить вам нашего горячего сочувствия и солидарности с вами во многих "преступлениях", взводимых на вас синодом. Мы искренно желали бы удостоиться той чести, которую оказал вам синод, отделив такой резкой чертой свое позорное существование от вашей честной жизни. По своей близорукости синод просмотрел самое главное ваше "преступление" перед ним - то, что вы своими исканиями рассеиваете тьму, которой он служит, и даете сильный нравственный толчок истинному прогрессу человечества. За это мы приносим вам нашу глубокую благодарность и от души желаем продления вашей жизни еще на многие годы"[94] . Другое, уже анонимное послание: "Ваше отлучение от церкви повергло всех в страшнейшее негодование, даже тех, кто не любит вас. Они этим отлучением сделали только то, что вы стали всем еще дороже. У меня есть маленький племянник, ему нет еще и года, мы его назвали Львом в честь вас; он знает ваш портрет, и когда скажешь: "Левушка, покажи, где Лев Николаевич", - он тянется ручонками к вашему портрету. Мы научаем его любить вас и жить так, как учит Христос и вы, его последователь истинный и нелицемерный"[95] . Весьма оригинально проявилось сочувствие Льву Николаевичу на передвижной выставке картин в Петрограде, совпавшей с отлучением. На выставке был представлен, в том числе, и портрет Льва Толстого, что дало обществу повод выказать своё отношение к постановлению Синода и к писателю. Сначала группа посетителей выставки послала такую телеграмму: "Присутствующая публика на передвижной выставке при виде вашего портрета слилась в едином порыве благожелания и горячей признательности великому учителю жизни"[96] . Подписалось немедленно 598 лиц. Но, не будучи уверены в исправной доставке этой телеграммы, посетители послали копию с нее по почте, в сопровождении следующего письма: "До сих пор мы не знаем достоверно, вручена ли вам эта телеграмма, поэтому считаем долгом попытаться передать ее другим путем, в настоящем письме, а вместе с тем прислать подлинные подписи и сообщить вкратце о том, что произошло перед вашим портретом. Появление портрета на выставке дало обществу повод высказать свое осуждение синоду и выразить свои симпатии вам за вашу постоянную отзывчивость на все явления русской жизни, за ваш неумолчный и смелый призыв к исканию правды и к борьбе за нее. Собравшаяся с этой целью публика уже с 12 часа стала тесниться перед вашим портретом и ожидала с нетерпением почина в устройстве овации. Часу во 2-м студенты начали украшать портрет гирляндами из живых цветов, раздались громкие аплодисменты. Затем в течение 3-4 часов портрет несколько раз осыпали массою зелени и цветами, слышались возгласы "долой Победоносцева!" и "ура Льву Николаевичу!", дружно подхватываемые всеми. Все единодушно приняли предложение послать приветственную телеграмму, и скоро люди всякого звания и положения покрыли ее своими подписями. Расходясь, каждый уносил на память по цветку от портрета. Всех объединяло чувство сердечной признательности к борцу за свободу совести и проповеднику истинной любви к ближнему"[97] . Портрет был найден "соблазнительным" и по приказанию начальства снят с выставки. Когда новая группа захотела снова украсить его цветами, то, узнав о его снятии, послала Л. Толстому в Москву гирлянду цветов с такой запиской: "Не найдя вашего портрета на выставке, посылаем вам нашу любовь". Одна заведующая общественной библиотекой собрала около 2.000 отзывов, большинство из которых было оставлено молодыми читателями. Вопрос был поставлен такой: кого вы считаете вашим любимым писателем и какое самое любимое произведение этого писателя. Из 2000 ответов около 700 выпало на долю Льва Николаевича, затем шел Горький (около 600) и Достоевский (около 500). Наиболее читаемой книгой оказался роман Л. Н. Толстого "Воскресение". Он упоминался как любимая книга около 300 раз[98] . Можно сказать, Д.С. Мережковский выразил общественное мнение в словах: «…если вы отлучили от церкви Л. Толстого, то отлучите и нас всех, потому что мы с ним, а мы с ним потому, что верим, что с ним Христос»[99] . Глава 3. Уход и смерть Л.Н. Толстого Лев Толстой не оставлял своих духовных поисков до самых последних дней. Об этом говорит и то, что незадолго до смерти, он ушёл из своего родового гнезда, из Ясной Поляны, буквально в неизвестность. По свидетельству одного из ближайших друзей писателя В.Г. Черткова, Лев Николаевич на протяжении долгого времени чувствовал невозможность своей жизни в барском доме, жизни, противоречащей его убеждениям, но не мог оставить эту жизнь, потому что это значило бы оставить семью и причинить боль самым близким и любимым людям. Такие мысли посещали писателя ещё в начале 1880-х гг., после его духовного перелома, когда начала оформляться новая для Льва Николаевича философия жизни. В своём письме к своей жене, Софье Андреевне в 1897 году он писал: «мне <…> всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с своими верованиями, с своей совестью»[100] . Для Толстого было бы облегчением уйти из дома, начать вести жизнь, согласную его верованиям. Однако уйти было непросто. Почему? В.Г. Чертков отвечает на этот вопрос следующим образом: «...если бы он ушел из яснополянского дома, то при его преклонных летах и старческих болезнях, он уже не смог бы теперь жить физическим трудом. Не мог бы он также пойти с посохом по миру и заболеть и умереть где-нибудь на большой дороге, или прохожим странником в чужой избе. Как бы привлекателен ни был для него самого такой конец и как бы театрально-блестяще это ни показалось той толпе, которая в настоящее время его осуждает, — он не мог бы так поступить из простой любви к любящим его людям, к своим дочерям и близким по духу друзьям...»[101] . Далее автор книги пишет: «Оснований для того, чтобы уйти, у него также было много в течение последних тридцати лет его жизни; и, хотя до поры до времени они не могли перевесить того, что удерживало его при семье, тем не менее сами по себе они были очень веские... он мучительно сознавал — и чем дальше, тем мучительнее — всю несправедливость, весь грех барской обстановки его домашней жизни среди окружавшей его бедноты и никогда не прощал себе своего участия в этой обстановке...»[102] . Но в октябре 1910 года произошел случай, сполна показавший, что его дальнейшая жизнь вместе с женой в праздности и богатстве только развращает её и делает его жизнь всё невыносимее. В ночь с 27-го на 28-е октября Лев Николаевич, услышал и увидел сквозь щели своей двери, как Софья Андреевна (жена писателя), тихо прокравшись в его кабинет, обыскивала бумаги на его письменном столе. Затем она, вернувшись к себе и заметив свет в его комнате, вошла к нему в спальню и стала с заботливым видом осведомляться об его здоровье. Это хладнокровное притворство с ее стороны сразу, по-видимому, разрушило последние иллюзии Льва Николаевича. Еще только за несколько дней перед тем он умилялся тому, с какой заботливостью Софья Андреевна, также войдя ночью в его спальню, закрепляла, взобравшись на стул, не плотно притворенную форточку в его окне. Теперь он вспомнил, что слышал шорох в своем кабинете и в предыдущие ночи, и ему внезапно раскрылась действительная цена этих забот Софьи Андреевны о нем. Случай обнаружил перед ним ту ужасную, систематическую комедию, которая разыгрывалась изо дня в день вокруг него и в которой ему приходилось бессознательно играть центральную роль[103] . В 3 часа ночи 28 октября (10 ноября – по новому стилю) 1910 года, устав от внутрисемейных раздоров, тайно от большинства родных (прежде всего от жены), 82-летний Толстой, сопровождаемый личным врачом Д. П. Маковицким, покинул Ясную Поляну и отправился буквально в неизвестность. Маковицкий так записывает в дневнике: «Л. Н., поговорив с Александрой Львовной, рассказал ей, что́ его побудило сейчас уезжать и куда поедет; предполагал в Шамордино; если в другое место, то уведомит ее телеграммой.[104] После своего ухода Л. Толстой не допускал мысли о своем возвращении к Софье Андреевне. Когда Александра Львовна, несколько дней спустя спросила его, может ли он пожалеть о своем поступке, он ответил: «Разумеется, нет. Разве может человек жалеть о чем-нибудь, когда он не мог поступить иначе». А почему он не мог поступить иначе — он высказал ей же в своем письме от 29 октября: «... Мне с этим подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви... такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, — если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне... Я желаю одного: свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо... Все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, но как будто имеют явную цель убить меня...»[105] Но высказав свою горечь дочери, он тотчас же спешит оговориться: «Видишь ли, милая, какой я плохой. Не скрываюсь от тебя»[106] . Вместе с тем было бы совершенно ошибочно заключить, что, оставивши Софью Андреевну, он сохранил к ней дурное чувство и не в силах был ее простить. Напротив, почти одновременно с приведенным письмом к своей дочери, он написал своей жене такое трогательное, сердечное письмо, которое не оставляет ни малейшего сомнения в его истинной любви к ней. На следующий затем день он писал своим двум старшим детям, прося их успокоить их мать и высказывая им, что он испытывает к ней самое искреннее чувство сострадания и любви. И он не только жалел Софью Андреевну, но у него было столько истинной любви к ней, что он мог от чистого сердца простить ее и сам просить у нее прощения. Итак, Л. Толстой первым делом отправляется в Оптину пустынь. Оптина пустынь была духовным центром, неразрывно связанным с русской культурой XIX — начала XX века. Сюда, в Оптину пустынь, к старцам приезжали многие представители русской интеллигенции: супруги И. В. и Н. П. Киреевские, Н. В. Гоголь, В. А. Жуковский, Ф. И. Тютчев, И. С. Тургенев, П. А. Вяземский, Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев, К. Н. Леонтьев и многие другие. До этого Лев Николаевич также неоднократно приезжал в монастырь беседовать со старцами. Л.Н. Толстой посещал Оптину пустынь неоднократно. Предполагают, что впервые он побывал здесь в 1841 г. еще ребенком на похоронах тетки А.И. Остен-Сакен, умершей и похороненной в Оптиной пустыни. Могила ее не сохранилась. В первый раз в сознательном возрасте Лев Николаевич Толстой приезжает в Оптину пустынь в июле 1877 года с Н.Н. Страховым из Москвы чтобы познакомиться со старцем Амвросием и другими монахами. Остановился Л. Толстой в странноприимной гостинице, где гостиничником оказался бывший крепостной Толстых. Днем 26 июля Толстой беседует со старцем Амвросием и архимандритом Ювеналием (Половцевым, бывшим гвардейским офицером). Ювеналий пригласил к себе других монахов, говорили о политике и о религии. На другой день Л. Толстой еще раз побывал у Амвросия. В этот же день писатель отстаивает в монастыре всенощную. По словам биографа Льва Толстого П.И. Бирюкова, свидание Л.Н. Толстого и Н.Н. Страхова со старцем не удовлетворило ни писателя, ни старца. Софья Андреевна, напротив, утверждает, что Лев Николаевич разговором со старцем остался «на этот раз очень доволен, признав мудрость старцев и духовную силу отца Амвросия». О том, какое впечатление Толстой произвел на монахов Оптиной пустыни во время пребывания там, ему сообщил Н.Н. Страхов в письме от 16 августа 1877г.: «Отцы хвалят Вас необыкновенно, находя в Вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголю и вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас нет этой гордости. Боятся, как бы литераторы не набросились на Вас за 8-ю часть («Анны Карениной») и не причинили Вам горестей. Меня отец Амвросий назвал "Молчуном" и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере. И о. Пимен хвалит вас, он-то и говорил о Вашей прекрасной душе,- очень было и мне приятно услышать это. Отцы ждут от Вас и от меня обещанных книг и надеются, что мы еще приедем». 2 сентября Л. Толстой ответил Страхову: «Сведения, которые вы сообщили мне о воспоминаниях о нас оптинских старцев, и вообще воспоминания о них мне очень радостны». Впоследствии Л.Н. Толстой так отзывался о старце Амвросие: «Этот о. Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним и как-то легко и отрадно стало у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога»[107] . В 1882 году писатель отправляется пешком в Оптину пустынь. Он приглашает с собой слугу С.П. Арбузова и учителя Яснополянской школы Д.Ф. Виноградова. Отправились пешком в Оптину пустынь 10 июня. 11 июня Толстой пишет письмо жене, что «…его путешествие приятно, полезно и поучительно очень. Нельзя себе представить, до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир Божий, большой настоящий, а не тот, который мы устроили себе и из которого не выходим». 14 июня паломники пришли в монастырь к вечерней трапезе. Ночевали в гостинице третьего класса. 15 июня Толстой посетил архимандрита Ювеналия и старца Амвросия, у которого провел два часа. 16 июня пошли в обратный путь в Ясную Поляну. Позднее в письме И.С. Тургеневу Л.Н. Толстой так пишет о своем путешествии в Оптину пустынь: «Паломничество мое удалось прекрасно. Я наберу из своей жизни годов пять, которые отдам за эти десять дней»[108] . В третий раз он побывал в Оптиной пустыни в феврале 1890 году вместе с дочерьми и племянницей. На этот раз он также беседовал со старцами, и тогда имел самую продолжительную беседу с отцом Амвросием. Но их впечатление друг от друга на этот раз оказалось совершенно другим. После этой беседы в дневнике Лев Николаевич пишет: «Амвросий - жалок, жалок своими соблазнами до невозможности. По затылку бьёт, учит… монастырь духовное сибаритство».[109] Амвросий, в свою очередь, о Толстом скажет: «Горд очень». Когда в 1910 г. Лев Толстой ушёл из Ясной Поляны, то прежде всего путь его лежал в Оптину пустынь. 28 октября Л. Толстой с сопровождавшим его Д.П. Маковицким добрался до Козельска, ближайшего к монастырю города. В 8.30 вечера прибыли в Оптину пустынь, остановились в монастырской гостинице. В летописи скита сохранились слова Толстого о том, что он приехал поговорить со старцами. По воспоминаниям Д.П. Маковицкого, на следующий день Толстой дважды выходит на прогулку с намерением побеседовать со старцами. Рано утром отправляется гулять к Предтеченскому скиту, где жил знакомый Толстого старец Иосиф. По словам А. П. Сергеенко, «В 12-м часу Лев Николаевич опять ходил гулять к скиту. Вернувшись, вошел ко мне и сказал: — К старцам сам не пойду. Если бы сами позвали, пошел бы. У Льва Николаевича видно было сильное желание побеседовать со старцами. Вторую прогулку (Лев Николаевич утром по два раза никогда не гулял) я объясняю намерением посетить их. <…>»[110] Это неожиданное посещение Л.Н. Толстым Оптиной расценивается некоторыми исследователями как попытка покаяния и примирения с Церковью. Однако Маковицкий, бывший с Л.Н. Толстым в те дни рядом, считает, что писатель желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. И если можно — подумать, где ему дальше жить. Важно учитывать и слова самого Толстого, записанные им после беседы с архиепископом Тульским Парфением 22 января 1909 года: «... возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, — ложь...». Должно быть, Л.Н. Толстой искал в Оптиной не примирения с Церковью, а ответы на важные для него, глубокие духовные вопросы. Л.Н. Толстой рассматривает возможность остаться в монастыре насовсем. Маковицкий вспоминает, что в Оптиной Л. Н. Толстой был спокоен и был не прочь там остаться. Днём того же дня, 29 октября, Л. Н. Толстой отправляется в Шамордино, где жила его сестра, Мария Николаевна, шамординская монахиня, они долго беседовали вдвоем. Потом она вспоминала слова Льва Николаевича о том, что он был в Оптиной, что там хорошо, что он с радостью надел бы подрясник и жил бы, исполняя самые низкие и трудные дела, но что он условием поставил бы не принуждать его молиться, чего он не может. На замечание сестры, что и ему бы поставили условием ничего не проповедовать и не учить, граф ответил: «Чему учить, там надо учиться», - и говорил, что на другой день поедет на ночь в Оптину, чтобы повидать старцев. Дочь Л.Н. Толстого, Александра Львовна, приехавшая вечером, настаивала на скорейшем отъезде. Но Л.Н. Толстой не хотел. «Когда Александра Львовна высказала опасение, что Софья Андреевна уже в пути сюда; что утром прибудет; что надо собираться и утром в другое место уехать, Л. Н. сказал: — Надо обдумать. В Шамордине хорошо. Рассказал про квартиру в деревне, где поселится: — Не хочу вперед загадывать».[111] Однако ранним утром следующего дня Л. Н. Толстой решил уехать из Шамордина утренним поездом дальше, так и не определившись, куда. Дорога оказалась для него непосильной: в пути Л. Н. Толстой заболел (обнаружилось воспаление легких) и писатель с сопровождающими вынуждены были сойти с поезда на маленькой железнодорожной станции Астапово (ныне – Лев Толстой) Рязанского уезда. В доме начальника станции Озолина, предоставившего великому писателю свои комнаты, он провел последние семь дней своей жизни. И даже будучи больным, Лев Толстой постоянно размышлял, пока это позволяло его физическое состояние. Утром первого дня Толстой продиктовал дочери в записную книжку следующее: «Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога" и спустя некоторое время велел добавить: "Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью...»[112] По воспоминаниям В.Г. Черткова, самая смерть Л. Н. произошла так спокойно и тихо, что произвела на него умиротворяющее впечатление: «Я вспомнил представление Льва Николаевича о жизни человеческой как о проявлении духа Божьего, временно заключенного в пределы личности и стремящегося преодолеть эти пределы для того, чтобы слиться с душами других существ и с Богом. И я особенно живо почувствовал, что жизнь, при таком ее понимании, есть ничем ненарушимое благо, и смерти нет»[113] . В контексте болезни Толстого факт отлучения создал дополнительную проблему: решить духовным иерархам, что делать в случае его смерти, было совсем непросто. Во время его болезни в 1901-1902 г.г. Синод решил, что Толстого следует похоронить по христианскому обряду, но с отправлением лишь тех ритуалов, которые предназначены для неверующих. Затем, осознав несовершенство этого плана, церковники решили предпринять все от них зависящее, чтобы Толстой мог быть похоронен как обычный православный. Победоносцев распорядился, чтобы подле умирающего Толстого присутствовал священник, дабы в последнюю минуту склонить писателя к возвращению в лоно православной церкви - а, возможно, и просто сфальсифицировать его покаянную исповедь. Рассчитывая, что священника оставят с Толстым наедине, авторы плана предполагали затем сообщить всему миру, что на смертном одре писатель покаялся - вне зависимости от его реального решения. Схожий план попытались осуществить и в 1910 году. Митрополит Антоний посылает Толстому личное письмо, умоляя примириться с Богом и Его Церковью. 5 ноября Синод отдаёт распоряжение одному из оптинских иеромонахов ехать к Толстому «для предложения ему духовной беседы и религиозного утешения в целях примирения с Церковью». Настоятель телеграммой запрашивает у епископа Вениамина, можно ли присоединить Толстого к Церкви в случае, если он раскается. Епископ Вениамин на это отвечает, что пусть посланное для беседы с Толстым лицо доложит о её результате, и тогда епископ сможет посовещаться с Синодом. И эта готовность и желание Церкви принять «отступника» в своё лоно очень показательна, а решение этого вопроса на столь высоком уровне ещё раз подчёркивает значение, которое придавали этому человеку. Далее, телеграммой иеромонах запрашивает у начальника станции Астапово, на месте ли граф, если нет, то где его можно найти. На это семья Толстого просит священнослужителя не выезжать ко Льву Николаевичу. Тем не менее, отец игумен Варсонофий, во исполнение синодального распоряжения, выехал к графу Толстому в Астапово. Не смотря на то, что отец игумен Варсонофий употребил все старания побеседовать с графом Толстым, ему это так и не удалось. Дочери и сыновья отвечают отказом на его просьбу сообщить графу о желании о. игумена побеседовать с ним. Ситуация с Толстым создавала и другие проблемы для министерства внутренних дел. Как только стало известно об уходе Толстого из Ясной Поляны, тайная полиция начала отслеживать его передвижения, а в Астапово не преминула установить контроль над представителями прессы и прочими присутствующими. Среди телеграмм, посылаемых с астаповского телеграфа, было множество шифрованных рапортов агентов. Эти люди также следили за движением поездов через станцию, разрешали или запрещали конкретным людям оставаться в Астапове, командовали репортерами и фотографами. Пятого ноября в Тулу было тайно вызвано шестьдесят кавалеристов, а два дня спустя, когда Толстой скончался, к ним присоединились подкрепления из состава местных воинских частей. Два факта русской жизни начала века потрясли русское общество - отлучение Л.Н. Толстого и смерть уже отлучённого писателя. Предшествовавший смерти Л.Н. Толстого уход из Ясной Поляны, ставший личной и семейной драмой для писателя, завладел воображением широких масс в России, одновременно возродив интерес к религиозным исканиям Л.Н. Толстого. В предсмертные дни Толстой, как казалось, наконец, попытался на деле привести свою жизнь в соответствие с этическим учением, изложенным в его статьях и книгах. Для русских людей было важно, покается ли он, придет ли в лоно церкви перед кончиной, как будут хоронить отлученного, будет ли крест на его могиле. В том, что касалось похорон, семья Толстого руководствовалась его личной волей. Над писателем не справляли никаких церковных обрядов, в соответствии с волей писателя, на его могиле не установили креста. Похороны Л.Н. Толстого в Ясной Поляне стали событием общероссийского масштаба. 9 (22 по новому стилю) ноября 1910 года несколько тысяч человек собралось в Ясной Поляне на похороны Льва Толстого. Среди них были местные крестьяне и московские студенты, друзья писателя и поклонники его творчества. Толпа, соблюдая полный порядок, с тихим пением проводила от станции до усадьбы гроб Толстого; выстроившись в очередь, люди молча входили в комнату, где было выставлено для прощания тело; когда же гроб опускали в могилу, все присутствующие благоговейно преклонили колени. Когда же вся толпа разом опустилась на колени, остался стоять только один человек - этот полицейский. При виде такой непочтительности собравшиеся немедленно приструнили полицейского: «Ему закричали: "Полиция, на колени!", и он покорно опустился на колени»[114] . Утром в день похорон в Московском университете собралось восемь тысяч студентов. Их шумный митинг завершился уличным шествием. Две тысячи людей, присутствовавших на самих похоронах, соблюдали порядок. Вокруг процессии выстроилась живая цепь. Поочередно выступили три хора, насчитывавшие вместе семьсот человек. Хотя около ста студентов пожелало выступить с надгробными речами, в итоге все ораторы воздержались, уважая решение семьи писателя. Как рассказал приезжему горожанину один местный крестьянин: «Хорошо хоронили!... Студенты больно пели. Порядок был. Студенты цепь сделали и мы цепь, порядок был». Сын Толстого отмечал: «Для того времени это было непривычно, но я думаю, что отсутствие духовенства только способствовало торжественному настроению большинства прибывших на похороны». Несколько присутствующих упали в обморок, возможно, из-за ощущения, что происходит, как выразился один студент, «нечто действительно великое, необычное». По мере того, как похороны распространялись по стране хронологически, материально и идеологически (позднее этот период стал известен под названием «Толстовские дни»), становилось все яснее, что Россия, какой она оказалась в свете смерти Толстого, имела мало сходства с описанной в «Войне и мире» страной. В городах, помимо традиционных литературных вечеров и памятных мероприятий, начались самые значительные со времен революции 1905 года демонстрации - опять же в память о Толстом. В университетах всей страны продолжались массовые собрания студентов, кончавшиеся дерзкими уличными демонстрациями и арестами; были пострадавшие. Начинали размываться границы между публичным поминовением и политической деятельностью: на демонстрациях появились транспаранты с призывами к отмене смертной казни. Заявлялось, что упразднить эту меру наказания - значит наилучшим образом увековечить память Толстого, который был яростным противником казней («Не могу молчать») и в последние дни своей жизни работал над статьей на эту тему. Похоронили Л.Н. Толстого в лесу, на краю оврага, где в детстве он вместе с братом искал «зеленую палочку», хранившую «секрет», как сделать всех людей счастливыми. Образованное общество очень сочувственно отозвалось на смерть писателя. Зимой 1910 года газеты и журналы были переполнены статьями и письмами, где поднималась одна и та же тема: значение смерти Толстого и феномена гражданских похорон для России. Часто звучал вывод об эпохальности произошедшего. Одни - к примеру, «нововременцы» - рисовали картину политического хаоса и маниакального мифотворчества, стремились рассеять возникшую вокруг смерти Толстого харизматическую ауру, стараясь мобилизовать существующие в обществе фобии и антипатии. Другие - как-то, авторы «Вестника Европы» - подчеркивали дисциплинированность искреннюю любовь участников мероприятий к Толстому, а также восхищались пробуждением политического и нравственного самосознания нации. В декабрьском номере «Вестника Европы» за 1910 год Толстому был посвящен целый ряд статей. Автор одной из них отдаёт должное аудитории вечера памяти Льва Толстого в Петербурге, который был организован при том условии, что зрители будут спокойно реагировать на произносимые речи. Тысяча семьсот присутствующих выразили свое уважение к Толстому, «свято исполнив» требование. «Это такой показатель общественного воспитания», - утверждал автор, - «которому за границей могут только позавидовать». Описывая отклик на смерть писателя в «провинции», другой автор выворачивал наизнанку идеи «нововременских» публикаций, отводя правительству и церкви роль злодея. Автор «Вестника Европы» выражал надежду, что репрессии против людей, желавших почтить память Толстого (ратовавшего за мир и справедливость) стали важным уроком, новым значительным шагом на пути к политическому просвещению общества. Более того, в своей реакции на недавние события общество объединилось, а всякий акт подобного единения оказывает очищающее, целительное действие на общественную жизнь. Третья статья в том же номере оспаривала обвинения, будто демонстрации были спровоцированы чужаками-«инородцами» в их аморальных целях: гораздо конструктивнее было бы признать демонстрации естественным порождением русского общества и проанализировать механизм их возникновения. Студенческие беспорядки, заявлял автор, возникают из-за отсутствия у оппозиции иных, более эффективных средств выражения протеста. А.С. Изгоев в своей статье в газете «Русская мысль» отмечает прежде всего политические моменты, связанные со смертью Толстого. Он напоминает о ситуации, сложившейся во времена крымской болезни Льва Николаевича, когда Победоносцев отдал местному священнику тайный приказ войти в минуту смерти в дом умирающего и затем объявить о примирении Толстого с церковью. Изгоев подчеркивает, что в настоящий момент «к чести Синода, несмотря на все страстные попытки вернуть Л.Н. Толстого в лоно церкви, не было сделано ни одного нелояльного шага»[115] . В такой оценке действий Синода его поддержал и Булгаков, но уже в связи с похоронами: «Толстой похоронен был без церковных обрядов, согласно свои убеждениям. Церковная власть оказалась на этот раз на высоте положения, отнесшись к этому с достойной сдержанностью»[116] . Изгоев замечает, что эти похороны, «протекшие без всякого участия духовенства, были в сущности первыми гражданскими похоронами в России»[117] . Однако заметка Изгоева была, пожалуй, единственной, где смерть Толстого освещалась со стороны политической. Совсем по-другому смотрит на эти события, например, С.Н. Булгаков. Он стремится коснуться «больного» вопроса о взаимном отношении Толстого и церкви по существу, помимо всякой политики. Для него как для человека православного, для которого тем не менее важна мысль Толстого, он стремится оправдать его, найти пути примирения с Церковью. По его мнению, с догматической стороны ситуация очевидна, и Толстой в своем вероучении несомненно отпал от церкви. Но Булгаков не может видеть в нем только еретика, для него «даже и отлученный, Толстой остается близок к Церкви, соединяясь с ней какими-то незримыми, подпочвенными связями»[118] . Эту связь, а также и оправдание Толстого Булгаков видит в особенностях своего времени, в глубоком религиозном упадке, который переживало русское общество. Он ставит Толстого в один ряд с Сократом, Платоном, Аристотелем, Птолемеем, изображения которых церковь даже помещает в притворах, видя в этих мыслителях «детоводителей ко Христу». Толстому так же принадлежит заслуга пробуждения религиозной мысли, и Булгаков видит его место «при входе в храм, к которому он приблизил многих своим общерелигиозным влиянием»[119] . Об этом влиянии говорит и П. Б. Струве. Сравнивая Толстого и представителей нового религиозного сознания, в частности Мережковского, Гиппиус и Философова, он отмечает, что последние замкнулись только на литературе, а то время как учение Толстого вошло в жизнь. Кроме того, Струве связывает большие надежд «на глубокое духовное просвещение личности»[120] с потрясением, вызванным у многих смертью Толстого. Однако общую реакцию интеллигенции на эту смерть он характеризует как растерянную, объясняя это тем, что безрелигиозная интеллигенция столкнулась с событием безусловно религиозным. В 1911 г. Анатоль Франс говорил: «Толстой - это великий урок. Своим творчеством он учит нас, что красота возникает живою и совершенною из правды, подобно Афродите, выходящей из глубин морских. Своей жизнью он провозглашает искренность, прямоту, целеустремленность, твердость, спокойный и постоянный героизм, он учит, что надо быть правдивым и надо быть сильным... Именно потому, что он был полон силы, он был всегда правдив!». Заключение Отношения Л.Н. Толстого и церкви были и до сих пор остаются одной из важных проблем. Как и раньше, русское общество - представители церкви, представители интеллигенции, читатели по-разному оценивали религиозные воззрения Л.Н. Толстого, в чём-то совпадая, в чём-то расходясь, так и сейчас, спустя сто лет со смерти великого писателя и мыслителя не существует единого взгляда на религиозную проповедь Л.Н. Толстого, на его личность. До сих пор ведутся споры о понимании христианства Толстым, об отношении его ко многим явлениям современной ему русской жизни, о правомерности «отлучения» писателя. В 2006 году К. Померанцев опубликовал в журнале «Зарубежные записки» статью , где размышлял, в частности, о Толстом: «Толстой был до предела искренен и правдив. Эта сторона толстовского характера и толстовских литературных произведений и покоряла. Даже христианство Толстого по своей искренности было более близким к истинному христианству, чем “христианство тех, кто его отлучил от церкви”» (сноска: «Сквозь смерть. Георгий Адамович»). Уже наша современница, преподаватель истории Церкви и истории литературы в Российском Православном Университете во имя св. Иоанна Богослова В. М. Еремина, отзывалась о Толстом совершенно в ином ключе: «Толстой слишком много склонял слово «любовь», но, в сущности, он очень много и устойчиво ненавидел. Толстой ненавидел не только Наполеона, а ненавидел всех социальных соперников. И Христа, конечно, ненавидел, иначе, зачем же Его поправлять – можно же своё написать рядом. Толстой на разных этапах своей жизни ненавидел Хомякова за красноречие и остроту ума; ненавидел Достоевского, понимая, что это тоже – социальный соперник. Одно время Толстой ненавидел Тургенева за некоторое французское остроумие, котором Тургенев мог припечатать Льва Толстого; устойчиво ненавидел Иоанна Кронштадтского, хотя и говорил, что “братом нашим остаётся бедный Иоанн”».[121] Наиболее обстоятельно проблема «Толстой и церковь» рассматривается сегодня в работах священника Георгия Ореханова, проректора православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета — в своей диссертации и вышедшей только что книге, статьях, публикациях, выступлениях на заседаниях Круглого стола богословов и сотрудников музея Л.Н. Толстого. На конференции в 2006 г. , состоявшейся в Ясной Поляне к 105-летию «отлучения» Льва Толстого от церкви, Отец Георгий Ореханов, изложил в интервью журналисту «Российской газеты» Павлу Басинскому, свой взгляд на проблему. Он считает, что Толстой «сам засвидетельствовал, что это отлучение было адекватным шагом. В этой ситуации все разговоры о пересмотре этого акта мне кажутся несерьезными. Характерно, что никто из родственников Толстого никогда не требовал этого. То есть родственники понимали, что Толстой отпал от Церкви сам». И добавил: «Исправить это положение невозможно, но нужно его изучать и понимать»[122] . В статье, опубликованной в Яснополянском сборнике в прошлом году. аргументированный, фундаментальн посвященной исследованию переписки Л. Толстого и К.П. Победоносцева В только что вышедшей книге (дать сноску) ученый-богослов подробно, Лев Толстой не останавливался в своём духовном поиске ни после своего духовного переворота, ни во времена своих проповедей, и до конца жизни он продолжает «искать Бога». Своею жизнью он подтверждает, что никто еще не стал христианином, начитавшись догматов. Человек становится христианином, встретив на своем жизненном пути Христа, и Толстой всю свою жизнь мучительно искал этой встречи. Не веря в Божество Христа, он следовал Ему как Богу. Писатель, сначала проявив свой художественный гений, позже открылся как глобальный, великий религиозный мыслитель. С момента духовного переворота в 1880-х гг. для Толстого нравственное самосовершенствование становится самым главным в его жизни. Его проповеди слушает весь мир. В каждой стране он находит единомышленников, последователей, его публицистические произведения издаются за границей и расходятся с невероятной скоростью. Толстой, внимательно читая Евангелие, размышляя над сказанными в нём словами, досконально изучая труды православных богословов, приходит к собственному, отличному от ортодоксально православного, пониманию Бога и его заветов. Наблюдая несовершенство мира, он стремится сделать всё, что в его силах, чтобы научить людей любить друг друга, а значит, сделать мир совершеннее. Но толстовская проповедь, призывающая к отказу от старых догм, кардинальному изменению своей жизни, находит сильных и мощных врагов в лице государства и церкви. Публицистические произведения Л.Н. Толстого не допускаются к публикации, он и его единомышленники периодически страдают от яростных нападок оппонентов Л.Н. Толстого, далеко не всегда корректных. Ведь Лев Толстой не просто призывает к любви и прощению, а очень мощно, со всей силой своего гениального дарования выступает против сложившегося устройства общественного порядка, церковных устоев, обрядов, православной мистики, уводящих, по его мнению, от нравственной сути религиозного учения Христа и скрывающие смысл жизни. Но как бы Толстой не критиковал действия людей и церкви, он верил, что всё можно исправить осознанием. Толстой обращался к самому лучшему в человеке, к его совести, в надежде на то, что человек осознает, что он делает. «Вы не можете не знать того, что у вас, так же как у каждого из нас, есть только одно настоящее дело, включающее в себя все остальные дела, – то, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с той волей, которая послала нас в этот мир, и в согласии с ней уйти из него. Воля же эта хочет только одного: любви людей к людям»[123] . В том, что Толстой писал о Христе, собраны воедино разные чувствования и переживания. Но кто бы что ни говорил, это интуиции верующего человека, пристально читающего Евангелие и воспринимающего Слово буквально. В этом смысле он, будучи безмерно одарен, не погрешил против Дарителя. Толстой радикально поставил вопрос о христианской культуре, которую он понимал как раскрытие в земной жизни Божьего Царства. Он предложил конкретную программу преобразования всей российской жизни на принципах гуманизма. Он проанализировал и очертил широкий круг социальных институтов, преобразование которых в духе христианских заповедей, по его убеждению, привело бы к построению на Земле царства Божьего, т. е. к воплощению добра, братства, равенства и всеобщей любви. И тем не менее, противостояние Л.Н. Толстого и православной церкви привело к событию, потрясшему мировую общественность начала XX века. Св. Синод публикует определение, в котором признаёт Льва Толсто отпавшим от православной церкви. Это определение воспринимается обществом как отлучение писателя, и приводит к тому, что и российская, и мировая общественность бурно реагирует на это событие. Л.Н. Толстой получает сотни писем и телеграмм с выражением сочувствия, в разных городах проводятся спонтанные акции в поддержку Льва Николаевича. Спустя почти десятилетие уход из Ясной Поляны и смерть писателя вновь всколыхнули весь мир. Люди опять собираются на митинги, уличные шествия, Л.Н. Толстого провожают тысячи человек. Смерть оказалась общенациональным судным днем - днем, когда совершился акт самоосознания общества через присвоение Толстого, его ассимиляцию в историю и традиции России. Как бы то ни было, надо применять евангельский совет ценить дерево по плодам, а людей по делам. Толстой до последних дней своих жил, мыслил, боролся, радовался и страдал, но пустоты душевной не чувствовал, а жил наполнено и ярко. Бердяев отмечает, что «Л. Толстой имел огромное значение для религиозного пробуждения общества, религиозно индифферентного и духовно охлажденного. К нему он и обращался. Он остается великим явлением русского духа, русского гения». Всякая история непостижима. Недаром происходит то, что происходит, общество развивается по тому пути, по которому ему надо пройти. То, что вчера казалось нам ужасным, сегодня может предстать с новой стороны. Поэтому не стоит спешить с оценкой исторических событий, общественных явлений, исторических личностей. Самое верное отношение подскажет сердце, стоит только к нему прислушаться, вглядеться в суть происходящего. Именно это и делал всегда Лев Толстой. Из его дневниковых записей: «Можно и должно приучить себя к любовному отношению ко всем людям, ко всем живым существам. Для этого надо не только в сношениях с людьми и животными быть добрым, любовным, а это будет только тогда, когда обо всех, всех, всех людях будешь думать любовно, не только о тех, с которыми живешь и с которыми встречаешься, но о тех, о ком слышишь, читаешь, о живых и умерших. Можно приучить себя к этому. И тогда какая радость!»[124] Библиография Надо расписать по произведениям Толстого, указать сочинения, входящие в этот том 1. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 23. 2. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1937. – Т. 25. 3. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 28 4. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1952. – Т. 34. 5. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1936. – Т. 36. 6. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 томах. – М., 1984. – Т. 17. 7. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 томах. – М., 1984. – Т. 18. 8. Бирюков П.И . Биография Л. Н. Толстого. – М., 2000. – Т. 3. 9. Бирюков П.И . Биография Л. Н. Толстого. – М., 2000. – Т. 4. 10. Толстой Лев. Пора понять. Избр. Публицистические статьи. Сост. И предисловие И.В. Петровицкой. – 2 изд. 2005, 3-е изд.– М., 2010. х х х Булгаков С.Н. Религия и Церковь // Русская мысль. – М., 1911. –Кн. 1. Булгаков С. Н. На смерть Толстого // О религии Льва Толстого. – М., 1912. Булгаков С. Н. Толстой и Церковь // О религии Льва Толстого. — М., 1912. Бунин И.А. Освобождение Толстого // Бунин И.А. Собр. соч.: в 9 т. – М., 1967. – Т. 9. Волжский А. С. Около Чуда: (о Толстом) // О религии Льва Толстого. — М., 1912. Воспоминания крестьян-толстовцев 1910-1930 гг. – М., 1989. 11. Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. – М., 1923. – Т. 2. 12. Горелов А.А. Толстой и религия // Яснополянский сборник. – Тула, 2008. 13. Еремина В.М. История Русской Православной Церкви. Курс лекций, лекция №28. // История Русской Православной Церкви http://www.vmeremina.narod.ru/istor2/istor2.htm 14. Записки петербургских Религиозно-философский собраний (1901-1903 гг.). – М., 2005. 15. Изгоев А.С. Политическая жизнь России. Кончина Л.Н. Толстого // Русская мысль. – М., 1910. – Кн. 12. 16. Иоанн Кронштадтский. Ответ о. Иоанна Кронштадтского на обращение гр. Л.Н. Толстого к духовенству // Духовная трагедия Льва Толстого. – М., 1995. 17. Мережковский Д.С. Лев Толстой и церковь // Не мир, но меч. – Харьков-М., 2000. 18. Мережковский Д.С . Пророк русской революции (К юбилею Достоевского) // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881–1931 годов. – М., 1990. 19. Литературное наследство. Толстой и зарубежный мир. – М., 1965. – Т. 75. – Кн. 1. 20. Карташев А.В. Толстой как богослов // Речь, – 1908, 28 августа. // Публикация И.В. Петровицкой // Из истории русской журналистики и литературы: Ежегодник. – М., Факультет журналистики МГУ. - 2009. – С. 174-200. 21. Маковицкий Д. П. Дневник, 1910 // Маковицкий Д. П. У Толстого. 1904—1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. – М., 1979. – Кн. 4. 22. Свящ. Ореханов Георгий К.П. Победоносцев и Л.Н. Толстой // Яснополянский сборник. – Тула, 2008. 23. Его же. Толстой и Чертков.М., 2009. 24. Пучкова И.С. «Русская мысль» о смерти Л.Н. Толстого // Яснополянский сборник. – Тула, 2008. 25. Сараскина Л.И. Лев Толстой и этапы духовного поиска русских писателей XIX века // Яснополянский сборник. – Тула, 2008. 26. Срезневский В. И. Отражение в русском обществе отлучения Л.Н. Толстого от Церкви по сведениям департамента полиции // Толстой. Памятники творчества и жизни. – М., 1923. – Вып. 3. 27. Струве П.Б. На разные темы. – СПб., 1902. 28. Сурский И.К. Отец Иоанн Кронштадский // Сурский И.К.Отец Иоанн Кронштадский. – Т. 2. – Гл. 34. http://www.omolenko.com/zhitiya/surskii2.htm?p=34#toc10 29. Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Преподобный Амвросий Богоносный старец Оптинский // Тексты, справочники и документы. http://www.pagez.ru/olb/135_1.php 30. Л. Н. Толстой: pro et contra. – СПб., 2000. 31. Дневники Софьи Андреевны Толстой. – М., 1932. – Ч. 3. 32. Философов Д. В. Загадки русской культуры. – М., 2004. 33. Архиепископ Антоний (Храповицкий) . Собрание сочинений. – Спб., 1911. – Т. 3. 34. Фирсов Ф.Л. Церковно-юридические и социально-психологические аспекты «отлучения» Льва Николаевича Толстого // Яснополянский сборник. – Тула, 2008. 35. Прот. Максим Хижий.. Патриарх Сергий (Страгородский) и его церковно-политические взгляды // Альфа и Омега. – 2007, – 2(49). – С.107. 36. Чертков В.Г. О последних днях Льва Николаевича Толстого: Записки. – Раненбург, 1911. 37. Чертков В. Г. Уход Толстого. – М., 1922. [1] Философов Д. В. Загадки русской культуры. – М., 2004. – С. 524. [2] Булгаков С. Н. На смерть Толстого // О религии Льва Толстого. – М., 1912. – С. 1–9. [3] Чертков В.Г. О последних днях Льва Николаевича Толстого: Записки. – Раненбург, 1911. [4] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1952. – Т. 34. – С. 387. [5] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1936. – Т. 36. – С. 414. [6] Толстой Лев , Исповедь // Пора понять. – М., 2005. – С. 28. [7] Там же. С. 27. [8] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 тт. – М., 1957. – Т. 23. – С. 49. [9] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 23. – С. 393. [10] Там же. С. 340. [11] Там же. С. 334. [12] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 23. – С. 334. [13] Там же. С. 432. [14] Там же. С. 366. [15] Там же. С. 390. [16] Там же. С. 401. [17] Там же. С. 428. [18] Там же. С. 453. [19] Толстой Лев . Пора понять // Исповедь. – М., 2005. – С. 41. [20] Там же. С. 42 [21] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1937. – Т. 25. – С. 196. [22] Там же. С. 204. [23] Там же. С. 386. [24] Там же.С. 244. [25] Там же. С. 327. [26] Там же. С. 327. [27] Там же. [28] Там же. С. 374. [29] Там же. С. 385. [30] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 28. – С. 79. [31] Там же. [32] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 28. – С. 81. [33] Там же. С. 85. [34] Там же. С. 86. [35] Там же. С. 281. [36] Там же. [37] Там же. С. 283. [38] Там же. С. 286. [39] Там же. С. 293. [40] Там же. [41] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 23. – С. 433. [42] Там же. С. 434. [43] Там же. С. 439. [44] Толстой Л.Н. С обр. соч.: в 22 т. – М., 1984. – Т. 17. – С. 201. [45] Волжский А. С. Около Чуда: (о Толстом) // О религии Льва Толстого. – М., 1912. – С. 202. [46] Там же. С. 207. [47] Толстой Лев Пора понять // Воззвание. – М., 2005. – С. 58. [48] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 т. – М., 1957. – Т. 23. – С. 449-450. [49] Мережковский Д.С . Пророк русской революции (К юбилею Достоевского) // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881–1931 годов. – М., 1990. – C. 117. [50] Там же. С. 91. [51] Сурский И.К. Отец Иоанн Кронштадский. // И.К.Сурский Отец Иоанн Кронштадский. – Т. 2. – Гл. 34. http://www.omolenko.com/zhitiya/surskii2.htm?p=34#toc10 [52] Там же. [53] Там же. [54] Архиепископ Антоний (Храповицкий). Собрание сочинений. – Спб., 1911. – Т. 3. [55] Там же. [56] Толстовский ежегодник. – М., 1912. – С. 158. [57] Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. М., 1984. – Т. 18. – С. 886. [58] Бирюков П.И . Биография Л. Н. Толстого. – М. 2000. – Т. 2. – С. 217. [59] Сараскина Л.И. Лев Толстой и этапы духовного поиска русских писателей XIX века // Яснополянский сборник. – Тула, 2008. [60] Розанов В.В. Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от Церкви // Лев Толстой: pro et contra. – СПб., 2000. – С. 2. [61] Листки «Свободного слова». – 1901. – № 23. – С. 17. [62] Срезневский В. И. Отражение в русском обществе отлучения Л.Н. Толстого от Церкви по сведениям департамента полиции // Толстой. Памятники творчества и жизни. – М., 1923. – Вып. 3 – С. 108. [63] Розанов В.В. Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от Церкви // Лев Толстой: pro et contra. – СПб., 2000. – С. 2. [64] Там же. [65] Там же, С. 3. [66] Мережковский Д.С. Революция и религия // Лев Толстой: pro et contra. – СПб., 2000. – С. 7. [67] Записки петербургских Религиозно-философский собраний (1901-1903 гг.). – М., 2005. – С. 71–72. [68] Дневники Софьи Андреевны Толстой. – М., 1932. – Ч. 3. – С. 146-147. [69] Церковные ведомости. – 1901. – № 17. [70] Прот. Максим Хижий.. Патриарх Сергий (Страгородский) и его церковно-политические взгляды // Альфа и Омега. – 2007, – 2(49). – С.107. [71] Там же. С. 86. [72] Иоанн Кронштадтский. Ответ о. Иоанна Кронштадтского на обращение гр. Л.Н. Толстого к духовенству // Духовная трагедия Льва Толстого. – М., 1995. [73] Карташев А.В. Толстой как богослов // Речь, – 1908, 28 августа. Цит. по: Из истории русской литературы и журналистики. Ежегодник. - М., 2009. - С. 178. [74] Там же. [75] Там же. [76] Там же. С. 181. [77] Там же. С. 182. [78] Там же. С. 195. [79] Франк С.Л.. Нравственное учение Л.Н. Толстого // Л. Н. Толстой: pro et contra, СПб., 2000. С. 7. [80] Там же . С. 5. [81] Там же. С. 10. [82] Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 томах. – М., 1985. – Т. 17. – С. 199. [83] Там же. С. 200. [84] Там же. С. 201. [85] Записки петербургских Религиозно-философский собраний (1901-1903 гг.). –М., 2005. – С. 48. [86] Там же. С. 62. [87] Там же. С. 61. [88] Там же. С. 66. [89] Там же. С. 72. [90] Там же. С. 73. [91] Там же. С. 74, 76. [92] Там же. С. 86 [93] Там же. С. 86. [94] Бирюков П.И . Биография Л. Н. Толстого. – М. 2000. – Т. 4. – Гл. 3. [95] Там же. [96] Там же. [97] Там же. [98] Там же. [99] Мережковский Д.С. Лев Толстой и церковь // Не мир, но меч. – Харьков–М., 2000. – С. 711. [100] Чертков В. Г. Уход Толстого. – М., 1922. – С. 57. [101] Там же. С. 18. [102] Там же. С. 26. [103] Там же. С. 53. [104] Маковицкий Д. П. Дневник, 1910 // Маковицкий Д. П. У Толстого. 1904—1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. – М., 1979. – Кн. 4. – С. 397-398. [105] Чертков В. Г. Уход Толстого. – М., 1922. – С. 54. [106] Там же С. 54-55. [107] Схиархимандрит Иоанн (Маслов). Преподобный Амвросий Богоносный старец Оптинский // Тексты, справочники и документы. http://www.pagez.ru/olb/135_1.php [108] Там же. [109] Там же. [110] Маковицкий Д. П. Дневник, 1910 // Маковицкий Д. П. У Толстого. 1904—1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. – М., 1979. – Кн. 4. – С. 404-405. [111] Там же. С 411. [112] Чертков В.Г. О последних днях Льва Николаевича Толстого: Записки. – Раненбург, 1911. [113] Там же. [114] Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. – М., 1923. – Т. 2. – С. 365. [115] Изгоев А.С. Политическая жизнь России. Кончина Л.Н. Толстого // Русская мысль. – М., 1910. – Кн. – 12. – С. 157-158. [116] Булгаков С.Н. Религия и Церковь // Русская мысль. – М., 1911. – Кн. 1. – С. 220. [117] Изгоев А.С. Политическая жизнь России. Кончина Л.Н. Толстого // Русская мысль. – М., 1910. – Кн. – 12. – С. 158. [118] Булгаков С. Н. Толстой и Церковь // О религии Льва Толстого. – М., 1912. – С. 219. [119] Там же. [120] Струве П.Б. На разные темы. – СПб., 1902. – С. 179. [121] Еремина В.М. История Русской Православной Церкви. Курс лекций, лекция №28. // История Русской Православной Церкви http://www.vmeremina.narod.ru/istor2/istor2.htm [122] Басинский Павел Вернуть нельзя помиловать // Российская газета. – 2006. – Центральный выпуск. №4010 [123] Толстой Лев . Не могу молчать. // Пора понять. – М., 2005. – 2-е изд. – С. 379-380. [124] Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. – М.., 1985. – Т. 17. – С. 214.