Указания методические к спецкурсу «Этнопсихология» Ростов-на-Дону Федеральное агентство по образованию Федеральное государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «ЮЖНЫЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ» Сериков Г.В. МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ к спецкурсу «Этнопсихология» Ростов-на-Дону 2007 Учебно-методический комплекс разработан кандидатом психологических наук, старшим преподавателем кафедры социальной психологии Сериковым Геннадием Витальевичем Рецензент канд. психол. наук Д.В. Воронцов Компьютерный набор и верстка ст. лаборанта Н.В. Лакосиной Печатается в соответствии с решением методической комиссии кафедры социальной психологии ЮФУ, протокол № 4 от 18 апреля 2007. Задача данного методического пособия – формирование компетенций: знаний, умений, навыков, во-первых, связанных с умением сопоставлять психологические теорий прошлого и современной ситуации в психологии на основе анализа исторических предпосылок ее развития, во-вторых, связанных с использованием основных методологических и концептуально значимых понятий психологической науки на различных этапах ее становления. Представленный текст будет полезен при изучении темы «Этническая напряженность и этнические конфликты». (Теории конфликтного взаимодействия). При воспроизведении частей книги внесены сокращения, а также изменения, касающиеся орфографии и пунктуации. Работа Уильяма Мак-Дауголла «Основные проблемы социальной психологии», впервые появившаяся в 1908г, безусловно, принадлежит к истории социальной психологии. В ней автор, основываясь на эволюционном подходе Ч. Дарвина, пытается применить понятие «инстинкт» к анализу социального поведения. У. Мак-Дауголла интересует анализ биологических истоков тех или иных форм социальной жизни человека, их представленность на ранних этапах развития общества и их дальнейшее усложнение. Среди ряда других инстинктов социального поведения постулируется существование так называемого «инстинкта драчливости», эволюцию которого и преобразование в иные формы социального взаимодействия У. Мак-Дауголл и раскрывает в XI главе своей книги. Интерес представляет, также представленный здесь отрывок из «Введения» к книге, в котором У. Мак-Дауголл подчеркивает значение психологии для всех социальных наук, касается сложившихся в психологической науке того времени (и уже переставших удовлетворять исследователей) объяснений причин, мотивов социального поведения людей, и формулирует, в чем состоит, на его взгляд, самая важная проблема социальной психологии. (…) «Первостепенное значение для социальных наук представляет та часть социальной психологии, которая имеет дело с источниками человеческой деятельности – импульсами и мотивами, поддерживающими деятельность духа и тела и регулирующими поведение. Как раз эта-то часть психологии и оставалась наиболее отсталой; в ней до сих пор царит наибольшая неясность, неопределенность и туманность. Мало значения для социальных наук имеют ответы на такие проблемы, как точная классификация состояний сознания, анализ отдельных элементов и законы их слияния. То же можно сказать про целый ряд проблем, возникающих по поводу отношения духа к телу, психических и физических процессов, об исследовании пути, каким мы приходим к восприятию отношений времени и пространства, сходства и различия; то же самое относится к классификации и описанию интеллектуальных процессов возникновения идей, концепций, также к процессам сравнения и отвлечения и их взаимных отношений. Для социальных наук значение имеют не эти процессы сами по себе, а только их результаты или продукты – знание или система обусловленных ими идей и верований и пути, по которым эти идей и верования регулируют поведение и определяют социальные институты и взаимные отношения людей в обществе. Отчетливое определение должны получить сами духовные силы – источники энергии, которые устанавливают конечные цели и управляют всей человеческой деятельностью, причем среди этих сил интеллектуальные процессы являются служебными – орудиями или средствами – и прежде чем социальные науки получат прочную психологическую основу, необходимо точно изучить историю этих духовных сил у расы и индивида. Между тем психологи занимались разработкой других отраслей психологии и здесь добились таких успехов, что могли выработать устойчивую и в общем приемлемую доктрину; но они незаслуженно пренебрегли наиболее важными в социальном отношении проблемами. (…) Психологи, стараясь дать определение своей науки и отграничить ее от других наук, должны были стать на слишком узкую точку зрения по отношению к ее объему, методу и приложению. Большинство из них определяло ее, как науку о сознательных процессах, и считало ее единственным методом интроспекцию, так как интроспективный анализ и описание состояний сознания было делом психологии и не применялось никакой другой наукой. Защита интроспекции, как единственного метода психологии, вызвала преобладание узкого и тормозящего научный процесс воззрения на границы психологии, ибо эмоциональная жизнь и игра мотивов, составляющие часть нашей душевной жизни, всего менее поддаются интроспективному анализу и описанию; сравнительно с ним содержание эмоциональной и волевой сознательности представляет мало разнообразия, крайне туманно и не поддается интроспекции. (…) Вместо того, чтобы доказывать, насколько необходимо для всякой социальной науки оправдать правильной теорией мотивов человеческое поведение, я подведу итоги того, что сделано в этом отношении за XIX столетие. В течение прошлого века большая часть писателей по социальным наукам, делилась на две категории. Одни сводили все мотивы к стремлению получить удовольствие и избегнуть страдания; другие, отказываясь от этой гедонистической теории, пытались объяснить поведение какой-то туманной интуитивной способностью, носившей разные названия – сознания (conscience), моральной способности, нравственного инстинкта или морального чувства. Но еще до конца столетия обе эти теории были признаны неудовлетворительными, хотя взамен их не было предложено никакой другой доктрины, и, чтоб восполнить пробел, большинство психологов предложили одно только слово «воля» или отделывались фразой вроде «стремление идей к реализации». С другой стороны, в «Происхождении человека» (1871) Дарвин впервые дал истинную теорию мотивов, управляющих человеческим поведением, и указал, как нам действовать, чтобы с помощью, главным образом, сравнительного и естественноисторического метода, получить ясное представление об этих мотивах. (…) Интроспективное описание потока сознания не есть главная задача психологии, а только вступление к ее работе. Такое описание, такая «чистая психология» не может составить науки или, по крайней мере, достигнуть уровня объяснительной науки и сама по себе не может представлять большой ценности для социальных наук. Основой их должна служить сравнительная или физиологическая психология, широко опирающаяся на объективные методы, на наблюдения поведения людей и животных при возможных условиях здоровья и болезней. Она должна широко охватывать объем и функции этого поведения и представлять собой эволюционную естественную историю человеческого духа. Прежде всего, она должна дать полный и точный анализ этих наиболее существенных элементов нашей духовной организации, врожденных стремлений к мысли и действию, составляющих природный базис человеческого духа. (…) Психологи не должны больше довольствоваться бесплодной и узкой концепцией своей науки, как науки о сознательных процессах, но должны смело поддерживать притязания психологии на право считаться положительной наукой о человеческом духе во всех его формах и способах проявления или, вернее, положительной наукой о человеческом поведении. Интроспективное описание потока сознания не есть главная задача психологии, а только вступление к ее работе. Такое описание, такая «чистая психология» не может составить науки или, по крайней мере, достигнуть уровня объяснительной науки и сама по себе не может представлять большой ценности для социальных наук. Основой их должна служить сравнительная или физиологическая психология, широко опирающаяся на объективные методы, на аблюдения поведения людей животных при всевозможных условиях здоровья и болезней. Она должна широко охватывать объем и функции этого поведения и представлять собой эволюционную естественную историю человеческого духа. К счастью, эта более благородная концепция психологии начинает брать вверх. Человеческую душу перестают считать tabula rasa или волшебным зеркалом, назначение которых – получать пассивные образы из внешнего мира и давать слабое отражение его объектов – ряд движущихся туманных форм, которые то появляются, то исчезают. Нас не удовлетворяет теперь локковская концепция души с двумя только принципами ее внутренней деятельности – ассоциацией и репродукцией идей, и стремлением получить удовольствие и избежать страдания. Нашли, что прежнее построение психологических теорий напоминает представление «Гамлета» без самого датского принца или описание паровых машин без знания действия огня или других источников горения. На каждом шагу мы слышим, что статическая, описательная, чисто аналитическая психология должна уступить место динамической, волюнтаристской точке зрения на человеческий дух. Вторым важным шагом психологии на пути к ее жизненно-плодотворному значению было признание огромной роли окружающей социальной обстановки в деле формирования духовного склада человека, а также того факта, что индивидуальный, в узком смысле, человеческий дух, с которым имела дело прежняя интроспективная и описательная психология, представляет простую абстракцию и в действительности не существует. (…) Я старался показать, как под влиянием окружающей социальной среды они (У. Мак-Дауголл имеет в виду «врожденные склонности» – прим. составителя) постепенно организуются в системы возрастающей сложности, причем их основные свойства остаются без изменения. Я старался показать, что хотя и не легко проникнуть в самые источники сложных проявлений человеческого характера и воли, тем не менее, возможно установить в общих чертах ход их развития и представить человеческую волю высшего морального типа только как более сложную связь духовных сил, эволюцию которой можно начертить в виде скалы, уходящей далеко назад в царство животных. Итак, первый отдел книги имеет дело с характерными чертами отдельной индивидуальной души, которые представляют первостепенную важность для социальной жизни человека. (…) Социальная психология должна показывать, как при данных природных склонностях индивидуальной человеческой души складывается сложная душевная жизнь обществ и, в свою очередь, реагирует на ход их развития и действия отдельного индивида. Но самая первая и наиболее важная сторона этой проблемы состоит в том, чтоб показать, каким образом жизнь высокоорганизованных обществ, состоящих в значительной степени из лиц с высокими моральными качествами, возможна для существ животного мира, которые сохранили многочисленные следы своего происхождения, и действия которых в значительной степени свойственны и высшим животным. (…) Другими словами, основная проблема социальной психологии состоит в нравственном совершенствовании индивида под влиянием общества, в котором он родился, как существо, у которого неморальные и чисто эгоистические склонности гораздо сильнее альтруистических в значительной степени. (…) Трудно найти адекватное толкование инстинктов в психологических трудах, появившихся ранее половины последнего столетия. Но благодаря работам Дарвина и Спенсера, приподнялась немного таинственная завеса, скрывавшая инстинкты животных, и выдвинута проблема об отношении инстинкта к человеческому интеллекту и поведению – проблема, которая так оживленно обсуждалась в последние годы. Теперь между профессиональными психологами господствует согласие относительно употребления терминов «инстинкт» и «инстинктивный». Обыкновенно этим именем обозначаются известные специфические свойства души, присущие всем членам того или другого вида, – расовые черты, которые медленно развивались в процессе приспособления видов к окружающей среде и которые, будучи врожденными элементами души, не могут быть уничтожены или приобретены индивидом во время его существования. (…) Но и среди психологов, пользующихся этими терминами в более определенном смысле, наблюдается все еще большое различие мнений относительно места инстинкта в человеческой душе. Все согласны в том, что человек произошел от доисторических предков, жизнь которых управлялась инстинктами; но некоторые считают, что по мере развития человеческого ума и способности мышления его инстинкты атрофировались, и у цивилизованного человека остались только в виде тяжелых следов его доисторической жизни, следов, которые можно сравнить с червеобразным отростком и которые, подобно последнему, следовало бы удалить ножом хирурга. Другие отводят им более видное место в человеческой душе, так как видят, что хотя интеллект и развивался в ходе эволюции высших животных и человека, однако он не мог заменить собой инстинктов или вызвать их атрофии, но скорее контролировал и видоизменял их функции. (…) Инстинкт драчливости и эмоция гнева Не так часто встречающийся, как страх, этот инстинкт, заметно отсутствующий у самок некоторых животных видов, стоит рядом со страхом в смысле значительной силы его импульса и большой интенсивности порождаемой им эмоции. Он занимает особое место в ряду других инстинктов и не подходит под определение инстинкта, предложенное в главе Ш, ибо не имеет специфического объекта или объектов, восприятие коих составляет первую стадию инстинктивного процесса. Условие его возбуждения заключается скорее в оппозиции свободному проявлению какого-либо импульса, в обструкции действиям, к которым какая-нибудь особь призвана одним из других инстинктов. И его импульс проявляется в устранении обструкции или уничтожении того, что содействует этому противодействию. Таким образом, оно предполагает присутствие других инстинктов; от их возбуждения зависит или за ними следует его возбуждение, и его интенсивность пропорциональна силе задержанного импульса. Самая мирная собака, если она голодна, сердито встретит всякую попытку отнять у нее кость; здоровый ребенок рано обнаруживает гнев, если ему мешают есть, да и взрослые люди с трудом подавляют раздражение в подобных случаях. В животном мире наиболее яростное возбуждение этого инстинкта проявляется у самцов многих видов, когда им мешают получить половое удовлетворение. Но раз такое затруднение является наиболее частным случаем возбуждения инстинкта и обыкновенно исходит от самцов того же животного вида, то актами, которыми, в силу их природной организации, обеспечивается достижение цели инстинкта, будут такие, которые наиболее действительны в борьбе с соперниками. Поэтому защитный аппарат самца, вроде гривы льва и лошади, специально приспособлен для отражения нападений противника. Но обструкция всякого другого от инстинктивного импульса может в свою очередь стать источником гнева. Мы видим как у животных даже импульсивный страх, наиболее противоположный в своей тенденции драчливости, при обструкции уступает место последней. Так, когда животное, за которым охотятся, попадает в западню, т.е. когда его инстинкт убегания от опасности задержан, оно может обратиться на своих преследователей и яростно бороться, пока не представиться случай убежать. Дарвин указывал, как на признаки гнева, особое выражение лица, нахмуренные брови и приподнятую верхнюю губу. Человек разделяет со многими животными желание напугать противника криком и ревом. Как это наблюдается и на других человеческих инстинктах, в наиболее чистой форме возбуждение гнева проявляется у детей. Многие дети, безо всякого внушения со стороны, вдруг, к огорчению родителей, набрасываются с открытым ртом на человека, чем-либо вызвавшего их гнев, и стараются его укусить. По мере того как ребенок растет и начинает строже следить за собой, когда обогащается его умственная жизнь, и утонченнее и сложнее становятся наши средства устранять обструкцию, мешающую нашим действиям, – проявления инстинкта постепенно теряют свойственную грубость (исключая тех случаев, когда возбуждение его достигает наибольшей интенсивности) и повышают энергию актов, направляемых против действия других инстинктов. Энергия его импульса присоединяется к энергии других импульсов и, таким образом, помогает нам преодолевать препятствия. В этом и состоит его важное значение для цивилизованного человека. Человек, лишенный инстинкта драчливости, не только был бы не способен выражать гнев, но у него не было бы источника той сткрытой энергии, котрая помогает нам выходить из затруднений, возникающих на нашем жизненном пути. В этом отношении он противоположен инстинкту страха, который стремится задержать все другие импульсы, кроме своего собственного. (…) Инстинкт воинственности или драчливости В эволюции общественного строительства не меньшую роль сыграл инстинкт воинственности или драчливости, который в настоящее время больше всякого другого способствует обнаружениям коллективной эмоции и коллективной активности в большем масштабе. Конечно, человеческие расы значительно разнятся между собой в смысле природной силы этого инстинкта. Но это еще не дает повода думать, что он ослабел у нас за целые столетия, насчитываемые цивилизацией. Возможно, что наоборот, как мы сейчас увидим, он теперь сильнее у европейских народов, чем был у первобытного человека. Но формы его проявления изменились вместе с ростом цивилизации, так как развитие законодательства и обычаев делает ненужной физическую борьбу индивидуумов, которая сменяется коллективной борьбой общества и более утонченными формами борьбы внутри общин. (...) Замена индивидуальной борьбы коллективной всего яснее обнаруживается у диких народов, живущих небольшими, хорошо организованными общинами. В таких общинах легко подавляется индивидуальная борьба, и даже выражения личного гнева; причем импульс драчливости находит исход в постоянной междоусобной войне общин, отношения которых не регулируются законом. Обыкновенно в этих войнах между племенами не преследуется никакой выгоды, но зато они нередко кончаются ослаблением и даже уничтожением целых селений и племен. До сих пор такое положение дел наблюдается в центральном Борнео и еще в немногих местах. Здесь народ отличается значительным умственным развитием и общительностью. Среди жителей каждого коммунального селения существуют хорошие отношения; но за исключением тех областей, где утвердилось европейское влияние, соседние селения и племена живут хронически в положении воюющих сторон. Все постоянно со страхом ждут нападения; целые деревни часто уничтожаются, и, таким образом, население пребывает ниже того уровня, за которым является потребность позаботиться о средствах существования. Эта постоянная война, подобно шумной драке задорных детей, по-видимому, обусловливается всецело непосредственным проявлением инстинкта драчливости. При этом не ищутся никакие материальные выгоды, – единственными трофеями бывают несколько вражеских голов, да иногда один-два раба. И если кто-нибудь спросит у интеллигентного вождя, почему он ведет эти бессмысленные войны, он сошлется на то, что иначе соседи не будут уважать его народа и уничтожат его. Как понять такой ход дела, если считать человека разумным существом, которое руководится только своими разумными и интересами, и если мы забудем про его инстинкты? Но инстинкт драчливости обнаруживается в такой форме не только у варваров или дикарей. История христианской церкви представляет в значительной степени историю опустошительных войн, в результате которых только немногие люди или сообщества получили какую-либо непосредственную выгоду, и в возникновении которых главную роль играл инстинкт драчливости правителей или народных масс. В наше время тот же инстинкт превратил Европу в вооруженный лагерь. Мы видим яснее, чем когда-либо раньше, как целой нацией руководит инстинкт борьбы. (…) Наиболее серьезная задача современной государственной политики – учитывать и контролировать эти взгляды коллективной драчливости. (...) Может показаться с первого взгляда, что инстинкт, побуждающий отдельных людей и целые нации слепо ввязываться в кровавые распри, во многих случаях пагубные для обеих сторон, является пережитком, доставшимся нам от грубых предков, и что первой и главной чертой социальной эволюции должно было явиться искоренение этого инстинкта из человеческой души. Но недолгое размышление покажет, что некоторые обнаружения этого инстинкта не только не наносят вредного характера, но и были одним из факторов эволюции высших форм социальной организации и, в действительности, тех специфически социальных свойств человека, высокое развитие которых представляет основное условие высокой социальной жизни. Выше говорилось, что ранней формой человеческого общества была, по всей вероятности, семья. И, действительно, в этом отношении первобытный человек только продолжал вести социальную жизнь своих исторических предков. Но какую форму носила примитивная семья, и каким путем из нее развились белее сложные формы общества – вопрос неясный и очень спорный. Поэтому попытки показать, какое участие принимали во всем этом процессе человеческие инстинкты, может носить чисто спекулятивный характер. Тем не менее, это – законный и очень заманчивый вопрос для спекуляции, и мы попытаемся дать некоторое понятие о социализирующем влиянии инстинкта драчливости на первобытных людей, допустив на время справедливость одного из остроумнейших спекулятивных толкований этого процесса. Таково толкование, предложенное Аткинсоном и Андрю Лангом, которое вкратце можно передать так. Примитивное общество представляло одну полигамную семью, состоящую из мужа, или патриарха, его жены и детей. Когда дети мужского пола подрастали, патриарх, ревниво оберегавший свои права – мужа и старейшины, удалял их из общины. Они составляли полу независимые банды, державшиеся вероятно на границах семейного круга, из которого их ревниво удаляли. Время от времени половой импульс приводил юношей к кровавой ссоре с патриархом. Когда одному из них удавалось победить, он занимал его место и правил за него. Такая социальная система существует у некоторых животных. По-видимому, именно эта система дикой сексуальной ревности у человека и его склонность к полигамии появляется там, где отсутствует корригирующее ее законодательство или моральная традиция. Запрещение, налагаемое ревностью патриарха, есть первый закон , первый образец общего запрещения, налагаемого на естественный импульс определенного класса; он находит поддержку у верховной власти в целях регулирования социальных отношений. (…) Но, как бы то ни было, гнев является главным элементом эмоции мужской ревности, особенно грубой ее формы, возникающей в системе грубого чувства собственности, которое первобытный патриарх питает к своей семье. Как у человека, так и у других видов, гнев, возникающий в связи с половым инстинктом, отличается бешенной и уничтожающей интенсивностью. Если мы примем гипотезу «первого закона» (primal law) мы должны признать, что соблюдение этого закона вынуждалось инстинктом драчливости или воинственности. Инстинкт, вызывающий яростную и смертельную борьбу среди самцов какой-нибудь группы, может вызвать у них развитие большой силы и свирепости и создать различные орудия борьбы и приспособления для защиты, как сексуальные признаки, тем путем, какой Дарвин установил для многих животных видов. Но с первого взгляда не видно, каким образом этот инстинкт может влиять в качестве социализирующего фактора. (…) Гипотеза первого закона позволяет нам понять первую ступень этого процесса соответственно новейшим биологическим принципам. Нарушение «первого закона» грозило смертью виновному, если он не доказывал, что был для патриарха или главы семьи чем-то большим простого соперника. Безудержная драчливость главы семьи постоянно парализовалась его легкомысленными потомками мужского пола, всего менее способным под влиянием его гнева подавить свой половой импульс. Страх, великий сдерживатель, играл не малую роль в принудительном соблюдении «первого закона», и можно думать, что главным результатом принудительного введения этого закона было усиление, путем подбора, власти этого сдерживающего инстинкта. Те молодые люди, которым не удалось завязать борьбу, не передавали по наследству другому поколению своей робкой натуры, так как только путем борьбы можно было стать главой семьи. Поэтому строгий подбор среди юношей только приводил больше к развитию осторожности, чем к укреплению инстинкта страха. Но осторожный контроль импульса требует более высокого типа духовной организации, большей степени душевной цельности, чем это нужно при простом задержании импульса путем страха. Несомненно, инстинкт страха играет известную роль в этом осторожном контроле, но последний предполагает еще значительное развитие самосознания и чувства собственного достоинства, а также способности рассуждать и взвешивать мотивы при свете самосознания. При таких способностях индивидуума достаточно небольшого импульса страха для подавления сексуального импульса в более осязательной форме, чем это сделает слабый импульс страха у малоразвитого субъекта. Действие «первого закона», по видимому, способствовало развитию сильных половых инстинктов и инстинкта драчливости у счастливого соперника патриарха и только умеренного инстинкта страха, комбинированного с более высокой духовной организацией. А это позволяло обдумывать и контролировать более сильные импульсы при организованном содействии более слабых импульсов. Иначе говоря, это, это было условие, которое обеспечивало семью целым рядом патриархов, каждый из которых стоял выше своих соперников не только силой для борьбы, но и тайным образом силой дальновидного контроля своих импульсов. Каждый из этих патриархов, становясь отцом последующего поколения, передавал ему отчасти свою силу самоконтроля. Таким путем возможно, что «первый закон», усиленный бурными страстями первобытного человека, подготовил человеческую природу к повиновению, внушенному менее грубым и безжалостным способом. Короче говоря, он сыграл большую роль в развитии у людей той силы самоконтроля и чувства законности, которые были основным условием прогресса общественного строительства. Если мы возьмем человеческие общества в позднейшей стадии их развития, мы увидим, что у них инстинкт драчливости играл ту же роль. И здесь мы не можем основываться только на спекулятивных гипотезах, но должны найти индуктивное доказательство нашего вывода в сравнительном изучении еще диких народов. Если в какой-нибудь области социальная организация получила такое развитие, что кровавая борьба между индивидуумами заменилась такой же борьбой между племенами, селениями или какими бы то ни было группами, тогда успех борьбы, выживание и распространение группы зависят не только от силы и ярости индивидуальных борцов, но и еще в большей степени от способности индивидуумов к объединенным действиям, к добрым товарищеским отношениям, от личной честности и от умения отдельных членов подчинять свои импульсивные стремления и эгоистические порывы целям группы и приказаниям признанного вождя. Отсюда, где бы ни проявлялась, в ряду многих поколений, такая смертельная борьба между группами она должна была развивать в выживавших обществах именно те социальные и моральные свойства индивидуумов, которые представляют существенное условие всякой деятельной кооперации и высших форм социальной организации. Успех в войне требует определенной организации, выбора вождя и доверчивого подчинения его приказаниями. Повиновение же военоначальнику требует гораздо более высокого уровня нравственности, чем это нужно при простом подчинении, под угрозой наказания, «первому закону» или другому личному распоряжению. Вождь, связанный со своими сторонниками только страхом наказания, не будет иметь успеха в борьбе с той группой, членов которой спаивает между собой и с вождем сознательное доверие, обусловленное более развитым самосознанием, отождествлением своей личности с обществом чутким отношением каждого члена к мнению товарищей. Такая борьба между группами действительно содействовала развитию нравственной природы человека. Общины с высоким уровнем нравственного развития одерживали победу над теми, где этот уровень был ниже, и уничтожали их. Чем чаще пробуждал к войне примитивные общества инстинкт драчливости, тем скорее и действительнее развивались основные социальные атрибуты человека в обществах, переживших период «суда Божьего». Нелегко анализировать эти нравственные свойства и точно определить, какие элементы душевного склада участвовали в этой эволюции. Отчасти это движение вперед выражалось в том дальнейшем совершенствовании, которое мы объясняли влиянием «первого закона», а именно в более богатом содержании самосознания и повышенной способности к контролю более сильных первичных импульсов, при содействии импульсов на почве природных предрасположений, сконцентрированных около идеи «я». Она могла также повлечь за собой сравнительное усиление более специфических социальных тенденций, а именно – стадного инстинкта, инстинктов самоуверенности и покорности и примитивной симпатической тенденции. Повышение силы этих тенденций у членов известной социальной группы делала их склонными подчиняться мнениям и чувствам товарищей, и таким образом, повышало влияние общественного мнения группы на каждого члена в отдельности. Эти результаты группового подбора, обусловленные смертельными конфликтами маленьких обществ и, в конце концов, вызванные сильным инстинктом драчливости, находят яркую иллюстрацию в племенах, населяющих о. Борнео. На берегах больших рек встречаются племена, которые по мере удаления в глубь острова становятся воинственнее. В береговых областях живут мирные общины, которые сражаются только для самозащиты, и то не очень удачно. Между тем в центральных областях Борнео, где реки берут свое начало, попадаются очень воинственные племена, набеги которых наводят страх на общины, поселившиеся в низких речных местностях. Между теми и другими племенами находятся другие, играющие роль буфера. Более воинственные, чем последние, но менее чем первые. Можно было бы ожидать, что мирное береговое население стоит по своим нравственным качествам выше воинственных соседей. Но на самом деле это не так. Почти во всех отношениях преимущество на стороне воинственных племен. Их хижины лучшей постройки, шире и светлее, их семейная нравственность выше. Они сильнее физически, храбрее, отличаются большей физической и умственной деятельностью и вообще более внушают доверие. Но раньше всего их социальная организация прочнее и действительнее, так как их уважение к своим вождям и повиновение им, а также лояльное отношение к общине гораздо сильнее. Каждый отождествляет себя с целой общиной и добросовестно исполняет возложенные на него обязанности. Племена, отличающиеся умеренной воинственностью и заселяющие средние области, занимают по отношению к моральным качествам средину между ними и береговым населением. Но все эти племена принадлежат к одной, тесно спаянной расе, и высшие моральные качества центральных племен представляют, по-видимому, непосредственный результат очень строгого группового подбора, который, благодаря их воинственности, происходил в течение ряда поколений. Более сильный инстинкт драчливости, ярко проявляющийся в воинственном виде и пылком темпераменте, объясняется в конечном счете, вероятно, более возбуждающим климатом центральных областей, который, вызывая более активные мышечные движения, приводит их к более частым конфликтам к уничтожению безобидных и менее энергичных отдельных индивидуумов и целых групп. Конфликт между племенами, который, в этой отдаленной области продолжался до наших дней, вероятно, в прошлом играл большую роль в подготовке цивилизованных народов Европы к сложной социальной жизни, которая у них получила свое развитие. Кидд очень отстаивал этот взгляд, указывая, что племена центральных частей Европы, игравшие такую большую роль в дальнейшей истории цивилизации, претерпевали долгое время процесс группового подбора под влиянием войн, который отличался, вероятно, большей суровостью и ко времени первого появления их в истории сделал их самыми драчливыми и свирепыми воинами, каких только знал свет (В. Kidd, «Principles of Western Civilization», p.156.: «Главный факт, который бросается в глаза в этом движении народов, как целом это процесс отбора под влиянием войны, пожалуй, наиболее тяжелый, длительный и важный, какой только раса могла выдержать»). Этот процесс развивал не только индивидуальные боевые свойства, но и качества, необходимые для сознательного поведения и устойчивой, деятельной социальной организации. Эти свойства нашли яркое выражение у варваров, наводнивших Римскую империю. Германские племена были, пожалуй, самыми драчливыми и гораздо более наделенными военными доблестями, чем какой-либо существовавший ранее или после народ. Юлий Цезарь считал их самыми страшными врагами. Их никогда нельзя было покорить, потому, что они сражались не ради каких-либо специфических целей, а просто потому, что любили сражаться, т.е. обладали природной воинственностью. На их религии и на характере их богов лежала печать их обожания войны. Целые столетия христианской эры не могли искоренить этого свойства, и малейшее различие во мнении или веровании продолжают служить поводом для новых битв. Кидд убедительно доказывает, что именно социальные свойства, привитые этим процессом военного отбора, больше, чем что-либо другое, помогли этим народам построить новое здание цивилизации на развалинах Риской империи, до того уровня, которого они теперь достигли. Эти важные социальные последствия инстинкта драчливости особенно обнаруживают себя при сравнении европейских народов с населением Индии и Китая, двух областей, которые можно сравнить с Европой по протяжению, по плотности населения и по возрасту цивилизации. Ни в одной из этих областей не было этой непрестанной борьбы обществ. В обеих масса населения в течение долгих лет подчинялась правлению господствующих каст, которые утвердились сами собой во время последовательных набегов из центрального плоскогорья Азии, этого огромного питомника воинственных кочующих орд. В обоих случаях получился одинаковый результат. В массе народ лишен инстинкта драчливости. Он терпелив и вынослив, у него нет вкуса к войне, – и особенно в Китае, – он относится с презрением к военным качествам. В то же время у него нет тех социальных свойств, которые можно обозначить одним словом «совестливостью», и которое служит цементом для обществ и основным фактором их прогрессивной интеграции. Поэтому в обществах, созданных этими народами, отдельные части не крепко спаяны между собой, и они объединены только отчасти и слабо организованы. Буддизм – религия мира, нашла удобную почву для себя среди этих народов. Огромные массы людей строго следовали ее предписаниям, что представляет резкий контраст с формальным признанием и пренебрежением на практике мирных заповедей своей религии, которые так характерны для христианских народов Западной Европы. В этом отношении интересно сравнить японский народ с китайцами. Трудно сказать, наделила ли японцев капля малайской крови более сильным инстинктом драчливости, чем у родственных им китайцев. Но известно, что народ, несмотря на то, что издавна признавал в лице императора общего духовного главу империи, еще в недавнее время делился на многочисленные классы, постоянно воевавшие между собой, организация общества носила военный характер, но не напоминала военной организации в феодальной Европе. Поэтому профессия солдата пользовалась большим почетом, и военные качества народа, наравне с социальными, были доведены до высшего уровня развития. В Японии буддизм также давно прочно установился. Но, как это было с христианством в Европе, его проповедь мира не имела влияния на массу народа. Бок о бок с христианской религией уживался культ предков, и теперь, с повышением воинственного духа, вызванного сношениями с внешним миром, религия мира отходит, по-видимому, на задний план. Наряду с этой важной ролью в эволюции моральных качеств, инстинкт драчливости имел более непосредственное и едва ли менее важной влияние на жизнь общества. Мы видели участие этого инстинкта в эмоции мщения и нравственном негодовании. Обе эти эмоции играли руководящую роль в росте и обосновании каждой системы криминальных законов и каждого кодекса наказаний. Как бы ни было велико разногласие авторов относительно смысла наказания, несомненно, в начале оно носило характер возмездия и до сих пор еще удерживает черты этого характера в наиболее цивилизованных обществах. Таким образом, криминальное законодательство есть организованное и регламентированное выражение общественного гнева, модифицированного и смягченного в различной степени желанием, чтобы наказание исправило преступника и удержало других от дурных поступков. Хотя с прогрессом цивилизации публичное отправление правосудия уменьшило поводы проявления индивидуального гнева, как власти, устраняющей всякие правонарушения, – индивидуальный гнев продолжает оставаться скрытой угрозой, в случаях личных оскорблений, которые имеют значительное влияние на упорядочивание нравов. Это мы ясно видим на примере тех стран, где еще уцелел обычай драться на дуэли. Справедливый гнев сохранит всегда свое значение в детской комнате и школе, и будет играть свою роль в воспитании индивидуума для общественной жизни В главе IV говорилось, что соперничество имеет источником тот инстинкт, который развивается в человеческой душе под влиянием дифференциации из инстинкта драчливости. Как бы то ни было, очевидно, что этот импульс совершенно отличен от инстинктов борьбы и самоуверенности. Подобно тому, как, согласно нашей гипотезе, импульс соперничества приобретал все большее значение в ходе эволюции человеческого духа, так и в жизни общества он постепенно стремится занять место инстинкта драчливости, в качестве фактора развития социальной жизни и социальной организации. Всего активнее инстинкт соперничества проявляется среди западноевропейских народов, которые, как мы видели, формировались путем длительного и сурового процесса военного подбора. У нас он придает привкус и определяет формы почти все наших общественных игр и развлечений. Слова Джемса дают только живописное преувеличение действительного факта, когда он говорит: «Девять десятых дел на свете совершаются благодаря ему». На нем зиждется наша система воспитания. Это – социальная сила, лежащая в основе огромной массы затраченных усилий. Ему мы обязаны в значительной мере даже нашей наукой, литературой и искусством. Это важный, может быть основной элемент честолюбия, тот небольшой недуг благородных умов, где его проявления направляются высокоразвитым социальным самосознанием. Импульс соперничества постоянно стремится проникнуть в более обширную область социальной жизни, захватывая постепенно сферу действия импульса драчливости и заменяя его в качестве важного фактора жизни отдельного индивидуума и целого общества. Эта тенденция обусловливает важное изменение условий социальной эволюции. В то время, как воинственный импульс влечет за собой уничтожение людей и обществ, неспособных к защите, импульс соперничества не вызывает непосредственно такого уничтожения. Он мирится с нежной заботливостью об их существовании. Миллионер, которому, под влиянием этого импульса, удается присвоить себе часть общественных богатств, может пожертвовать их на учреждение публичных библиотек, на госпитали и столовые. В сущности, природная тенденция импульса соперничества стремится поддерживать, а не уничтожать побежденного противника, – его отношения приносят более полное довлетворение импульсу, и эксплуатация его труда счастливым соперником представляет естественный результат соревнования. Поэтому, по мере того, как соревнование заменяет в каком-нибудь обществе драчливость, оно стремится положить конец естественному подбору индивидуумов внутри общества, так что зависимость эволюции человеческой природы от группового подбора все увеличивается. И если международное соревнование вполне вытеснит международную драчливость или воинственность, групповой подбор также ослабеет. В этой стадии наиболее цивилизованные общества стремятся, чтобы согласно закону, коллективный ум шел по стезе эволюции индивидуального ума через большие промежутки времени. Существуют несомненные признаки того, что воинственность наций сменяется соперничеством; что война уступает место промышленной и интеллектуальной конкуренции; что войны между культурными нациями, заменяющие моральные конфликты между индивидуумами и между обществами, охваченных воинственным духом, стремятся стать простыми инцидентами в торгово-промышленной конкуренции, и их ведут ради обеспечения рынков сбыта сырья, которые принесут промышленные или торговые выгоды их владельцам. Эта тенденция соперничества занять место драчливости есть, следовательно, тенденция довершить то, что было важным и, пожалуй, важнейшим фактором прогрессивной эволюции человеческой природы, а именно, подбор полезного и уничтожение менее полезного (среди индивидуумов и обществ), представляющий результат их конфликтов. (Этой же тенденции надо приписать попытку основать науку и искусство «евгеники» или улучшения рода)». Литература . Мак-Дауголл У. Основные проблемы социальной психологии [Текст] / У. Мак-Дауголл. – М.: Космос, 1916. – С.2-4, 10-13, 43-45, 206-217.