Лекция по философии Тема: развитие монотеистической религиозности и победа христианства МГТУ им. Н. Э. Баумана по философии Тема: РАЗВИТИЕ МОНОТЕИСТИЧЕСКОЙ РЕЛИГИОЗНОСТИ И ПОБЕДА ХРИСТИАНСТВА Студент: Гавриш А.Н. Группа: АК1-51 Преподаватель: Смирнов Н.С. -1999- Определяя сущность эво­люции религиозных представлений, многие авторы гово­рят, что она сводится к эволюции страха. Сначала, в эпоху первобытнообщинного строя, это был страх перед природными силами, а затем, по мере развития классового общества, этот страх дополнялся, все более осложнялся и углублялся страхом перед со­циальными условиями человеческой жизни. Они делали возможной эксплуатацию одних классов другими, одних лиц другими. Они порождали бессилие личности перед лицом социальных институтов и в особенности перед ли­цом государства, невозможность объяснить (для себя) происхождение и сущность этих институтов. В опреде­ленном смысле это правильно, хотя, конечно, нельзя уп­рощать эволюцию религиозных представлений и верова­ний, сводя ее к постоянному видоизменению и усложне­нию чувства страха, ибо сам этот страх как выражение бессилия человека перед объективными обстоятельства­ми его жизни выступает всегда в сложном контексте не­прерывно развивающегося человеческого сознания. История религиозных представлении и верований со времени их возникновения в условиях первобытнооб­щинного строя, его разложения и перехода в классовое общество свидетельствует о постепенном убывании фан­тастичности мифологических образов, приобретающих все более человеческую, антропоморфную форму (кото­рая, конечно, всегда осложнена различными атрибутами из мира природно-небесного и растительно-животно­го). Большой конкретности и выразительности антропо­морфное истолкование богов достигает на политеистиче­ской стадии развития религиозно-мифологических пред­ставлений, классические образцы которых мы находим в олимпийской мифологии древних греков и древних рим­лян. Высший этап в развитии религиозных верований классовых обществ наступает в результате выделения одного из богов в качестве главного бога, имеющего тен­денцию к превращению в единственного бога того или иного государства. Этот этап и называется монотеизмом, единобожием. С различными элементами монотеизма мы встречаемся в религиях Древнего Китая, Древней Ин­дии, Древнего Египта и Шумеро-Вавилонии. Но для содержания данной книги принципиальное значение имеет развитие христианской монотеистической религиозности в условиях Римской империи. Разумеется, мы не можем входить здесь в рассмотрение социально-исторических причин возникновения христианства, осве­щаемых во многих книгах. Но мы не вправе и отказывать­ся от рассмотрения некоторых важнейших сторон христианско-монотеистической религиозности в интересах всего дальнейшего содержания. Ведь средневековая фи­лософия — исторически весьма своеобразный тип теоре­тизирования, решающая особенность которого состояла во взаимоотношениях с религиозно-монотеистическим мировоззрением, в своей христианской форме зародив­шимся в поздней античности. Одна из важнейших черт монотеистической религиоз­ности как наиболее массовой формы идеологической жизни состоит в усилении в ней морального содержания. Когда уже верховные владыки древневосточных госу­дарств боролись за укрепление единобожия, они исходи­ли не просто из интересов политико-идеологического ук­репления своих государств, но и из интересов наиболее эффективной эксплуатации своих подданных (а эти инте­ресы были, конечно, неразрывно связаны друг с другом). Отсюда стремление владык, поскольку они не могли опи­раться лишь на прямое насилие, найти путь к душам своих подданных, который мог тогда быть только путем религиозным. Религиозная проблема чрезвычайно усложнилась в условиях Римского мирового государства, когда стали разрушаться вековые границы между многочисленными национальностями, вошедшими в него. Как подчеркнул Ф. Энгельс в статье «Бруно Бауэр и первоначальное христианство», перестройка социальной структуры Рим­ской империи, происходившая в течение веков, привела к гибели прежних локальных религий. Этот процесс раз­рушения национальных религий, начавшийся еще в элли­нистическую и завершившийся в римскую эпоху, был длительным и сложным процессом формирования моно­теистической религиозности, соответствующей новым условиям «мирового» государства. Он был стихийным процессом творчества различных народов Римского го­сударства. Напомним в этой связи, что образование ог­ромных государств уже в эллинистическую эпоху сопро­вождалось упадком политических интересов и политиче­ской деятельности среди интеллигенции, искавшей удовлетворения своих мировоззренческих запросов в пределах узких содружеств, одним из типичных приме­ров которых стал эпикурейский Сад в Афинах. Народные массы, особенно далекие в античности от научно-фило­софских интересов, но тоже, конечно, переживавшие про­цесс углубления своей духовной жизни, удовлетворяли свои мировоззренческие стремления в различных рели­гиозных объединениях. И чем сильнее становился гнет императорской бюрократической машины, чем больше концентрировались в руках ее главы решающие рычаги политической жизни, тем равнодушнее относились к ней массы и тем враждебнее становились их религиозные объединения к официальной власти и ее идеологии. Одним из наиболее характерных явлений религиозной жизни уже в эпоху эллинизма стал синкретизм, взаим­ное проникновение религиозных верований и культов различных народов Средиземноморья, вступающих во все более тесный контакт друг с другом. Религиозный син­кретизм сводился тогда прежде всего к проникновению ближневосточных религиозных верований и образов, обладавших тысячелетней историей и шлифовавшихся в течение веков многочисленным жречеством, в религиозное сознание и религиозную жизнь сначала греков, а за­тем и римлян. Широкое распространение получили мифы и культы Осириса и Исиды, Аттиса и Кибелы, Адониса и Афродиты. Образы этих страдающих, умирающих и воскресающих богов некогда возникли как олицетворе­ние растительной силы природы с ее годовыми циклами. Но в условиях усложнявшейся жизни эллинско-римских городов эти образы приобретали символический смысл, на первый план выступала их сущность в качестве глу­боко и несправедливо пострадавших богов. К ним и тя­нулись страждавшие души как свободных, так и рабов, которые нуждались в утешении. Возникли многочислен­ные религиозные общины—уже не столько как нацио­нальные и племенные объединения, сколько как добро­вольные религиозные сообщества лиц различных нацио­нальностей, концентрировавшихся в тех или иных городах. Перед лицом огромного бюрократического госу­дарства, все туже завинчивавшего пресс бесчеловечной эксплуатации, ее многочисленные жертвы стремились, выражаясь словами Энгельса, к «бегству от внешнего мира в мир внутренний». Не видя ника­кого выхода и просвета в земном мире, они искали его в загробном и участие в различных религиозных мисте­риях рассматривали как гарантию будущего, посмертно­го спасения души. Представление о бессмертии челове­ческих душ, развивавшееся уже в VI в. до и. э. в орфико-пифагорейских общинах, становилось необходимым компонентом такого рода мистерий. Среди богов восточного происхождения, получивших большое распространение в пределах Римской империи, нужно упомянуть также иранский культ бога Митры, одновременно олицетворявшего и физический свет, и мо­ральную чистоту. Как «непобедимое солнце» этот культ получил особое распространение в военных кругах (одно время существовала даже тенденция превратить его в государственный культ). Мнтраизм опирался на доволь­но сложную космогонию. В ней отразились представле­ния дуалистической иранской религии зороастризма о космической борьбе света и тьмы, которая в социально-моральном плане выступала как борьба доброго и злого, правдивого и лживого, морального и аморального. Митраизм, как и зороастризм, на который он опирался, включал в себя и сложное учение о загробной жизни и загробном воздаянии за земную жизнь, а также и эсхатологические представления, т. е. представления о конеч­ном состоянии мира, когда светлое начало окончательно победит темный мир зла и в мире восторжествует спра­ведливость. Все перечисленные культы, как и множество других, не названных здесь, оказали огромное воздействие на формирующееся христианство. Но наибольшая роль в его становлении принадлежала религиозной иудейской мысли. Значение этой мысли для религиозного развития поздней античности состоит, прежде всего в том, что в иудаизме, как ни в одной другой религиозной системе древности, сложилось понятие строгого монотеизма. Здесь не место рассматривать исторические и социаль­ные причины культа Яхве в качестве единственного бога древних иудеев, не только опекуна еврейского народа, но и верховного блюстителя справедливости и высшего ав­тора моральных законов. Исключительная роль, сыгранная иудаизмом в рели­гиозном развитии античного мира и в подготовке христи­анства, основывалась не только на его содержании, но на существовании единого документа, в котором оно было зафиксировано. Благодаря трудам многих компи­ляторов из числа иудейских жрецов примерно в V— IV вв. до н. э. была составлена священная книга древ­них евреев. Это чрезвычайно сложное произведение включает мифы и легенды еврейского народа (значи­тельная часть их содержания сложилась под воздействи­ем мифологии вавилонского и других соседних народов), творения фольклора, морально-юридические документы и другие памятники еврейской истории. Несмотря на многочисленные противоречия и неувяз­ки (а порой и нелепицы), вскрытые учеными в этом «богодухновенном» произведении, оно отличается от многих других религиозно-мифологических произведений древ­ности целостностью охвата и объяснения природных и общественных явлений. Яхве представлен здесь едино­личным и могущественным творцом мира и человека («из ничего», в течение шести дней), вседержителем при­роды и вершителем судеб человеческого рода. Успеху религиозно-монотеистических представлений еврейского народа среди других народов античности, а затем и средневековья весьма способствовали также ли­тературные достоинства священной книги, в которой описано множество жизненных ситуации и содержится не­мало сюжетов, поучительных и интересных для каждого человека. В дальнейшем, в III—II вв. до н. э., в Александрии, где проживало много евреев, забывших свой язык, с древнееврейского языка на греческий и была переведена эта книга, известная с тех пор под греческим именем Би­блии. Благодаря переводу (составившему так называе­мый Ветхий завет христианской традиции) этот фунда­ментальный памятник монотеистической религиозности стал достоянием множества людей, ибо греческий язык был наиболее распространенным языком восточной по­ловины Римской империи, а как язык литературы, фило­софии и науки он преобладал над латынью и в ее запад­ной половине. Для возникновения христианства большую роль сы­грали и некоторые другие религиозные идеи иудаизма — как содержавшиеся в Ветхом завете, так и возникшие уже после его составления. Важнейшей из них стала идея Мессии, чудесного по­сланника Яхве, который поведет свой народ к победе над иноземцами, восстановит Иудейское царство, каким оно было во времена Давида и Соломона (израильско-иудейских царей Х в. до н. э.). В дальнейшем мессианские на­строения особенно обострились, когда Иудея вошла в со­став Римской империи и фактически стала одной из ее провинций. Но, конечно, нельзя представлять себе древний иуда­изм как всегда однородную религиозную доктрину, кото­рую одинаково исповедовал весь еврейский народ. В дей­ствительности в нем существовали различные пар­тии, секты, религиозные представления которых отра­жали различную классовую принадлежность их сторон­ников. Наиболее строгими монотеистами были те еврейские сектанты, которых античные авторы (Иосиф Флавий, Филон, Плиний Старший, Дион Хрисостом) называют ессеями (эссенами). Наши сведения о них значительно попол­нились в результате недавних находок древних рукописей в Кумранских пещерах. Ессеи признавали абсолютность божественного предопределения и отличались большой верой в бессмертие души. Общественно-религиозное течение ессеев, возникшее во II в. до н. э. и находившееся под влиянием орфико-пифагорейских религиозно-этических представлении и общинной организации, ближе других сект стояло к народу. Оно находилось в оппозиции по от­ношению к официальному направлению в иудаизме. Вы­ражая пассивный протест еврейских народных масс про­тив своих и иноплеменных эксплуататоров, ессеи реши­тельно осуждали рабовладение, торговлю и стяжатель­ство. Эти строжайшие монотеисты культивировали чувство справедливости, выражавшееся в общинной солидарнос­ти, товарищеской поддержке, полном доверии друг к дру­гу и т. п. Такие черты мировоззрения и деятельности ессеев являются одной из наиболее значительных иллюстра­ций того факта, что моральное углубление монотеизма шло из народных масс. Знаменательно также, что ессеи начали отходить от сложной обрядности иудаизма, от­чуждаться от его пышного культа в сторону верований, окрашенных более субъективно и интимно. Важнейшим литературным памятником мессианистических настроений стало «Откровение Иоанна Богосло­ва», или Апокалипсис, — первый памятник христианской литературы, впоследствии включенный в канонический, одобренный церковью Новый завет. Как доказано Эн­гельсом и подтверждено затем многими исследователями возникновения христианства, это произведение было на­писано в 68—69 гг., т. е. в самый разгар войны в Иудее (не в самой Иудее, а по всей вероятности в Малой Азии). Неизвестный для нас автор этого произведения оперирует фантастическими образами Ветхого завета и, по-видимо­му, опирается на мировоззрение ессеев, которые под влиянием зороастризма учили о борьбе Правды и Крив­ды, света и тьмы. В своих видениях он рисует грядущую борьбу; основные ее участники — божественный Агнец, спаситель человеческого рода, и «великий дракон, древ­ний змей, называемый дьяволом и сатаною, обольщаю­щий всю Вселенную». Борьба заканчивается полным торжеством Агнца над Сатаной, образом кото­рого автор символизировал «вавилонскую блудницу», Римскую империю, которая, согласно его пророчествам, должна неминуемо погибнуть, и притом в скором време­ни. «Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его». За победой Агнца следует конец света и «страшный суд», после чего наступает тысячелетнее царство Иисуса Христа, которое означает «новое небо и новую землю». В противополож­ность позднейшему христианству в этом его первом доку­менте, по словам Энгельса, проповедуется «здоровая, честная месть гонителям христиан». Здесь мы впервые встречаемся и с именем Иисуса Христа. Современной науке еще не удалось доподлинно уста­новить, был ли Иисус реальной исторической личностью, одним из многих галилейских религиозных проповедни­ков, возможно действительно казненным римлянами, или это один из многих образов бога-спасителя. Но вопрос этот не имеет существенного значения для понимания ге­незиса христианства и в особенности сущности его. Вмес­те с тем давно установлено, что второе его имя — Хри­стос—является простым греческим переводом еврейско­го слова «мессия» (вернее—«мошиах»). Оно означает «помазанник божий». В первом веке он уже считался единственным учителем многочисленных иудео-христианских общин, продолжавших традиции ессеев. Как мы уже установили, в религиозном утешении нуждались не одни лишь евреи, но, можно сказать, и все другие народы огромной империи. Проблема чудесного, сверхъестественного спасения стала тогда не только и не столько национальной, сколько социальной. Отсюда быстрый успех христианской пропаганды и увеличение числа христианских общин прежде всего среди угнетен­ного трудящегося большинства Римской империи. Как четко формулирует Энгельс, «христианство возникло как движение угнетенных: оно выступало сначала как рели­гия рабов и вольноотпущенников, бедняков и бесправ­ных, покоренных или рассеянных Римом народов». По мере успехов христианства росла и христианская литература, и в течение II в. появились все те произведе­ния, которые, будучи многократно переделаны и проре­дактированы, составили Новый завет (в его нынешнем виде он был утвержден церковью лишь в конце IV в. н. э.). Напомним, что в его состав (если придерживаться хронологического порядка его важнейших документов, установленного историческими и филологическими иссле­дованиями) вошли, кроме рассмотренного выше «Откро­вения Иоанна Богослова», «Послания» пяти апостолов, якобы сподвижников Иисуса Христа и первых пропаган­дистов его учения (наиболее многочисленные и важные из них—«Послания апостола Павла», который, согласно этим документам, лично не знал Иисуса Христа), четыре Евангелия (в переводе с древнегреческого «благие вести»— от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, которому церковь приписала и авторство Апокалипсиса), наконец, «Деяния святых апостолов» (описывающие их деятельность уже после смерти Христа). Если в Апокалипсисе нет почти никаких конкретных сведений об Иисусе Христе и этих сведении сравнительно немного в апостольских «Посланиях», то в Евангелиях, в текстах, в которых давно установлены многочисленные противоречия, неувязки и несуразности, мы имеем историзацию сложного образа Иисуса Христа. Его главными компонентами стали образы ближневосточных (отчасти и древнегреческих) страдающих, умирающих и воскресаю­щих богов и еврейский образ Мессии-спасителя, божест­венного посланника. Евангельский миф о Христе как о богочеловеке стал центральным мифом христианства. Максимальное приближение бога к человеку, к его сокро­венным чаяниям и надеждам, осуществляемое этим ми­фом, соответствовало усилению морального содержания в монотеистической религиозности. Главный смысл мифа об Иисусе Христе состоит в идее, согласно которой его чудесная жертва была необхо­дима всему человечеству, чтобы избавиться от первород­ного греха. В этот грех впали Адам и Ева, прародители человеческого рода, нарушившие категорические указа­ния верховного бога, как это описано в самом начале Ветхого завета. Однако спасение человечества от многочисленных гре­хов, накопившихся за тысячелетия, истекшие с этого вре­мени, носит, так сказать, принципиальный характер и будет реализовано полностью лишь после второго прише­ствия Христа и страшного суда (не только над живыми, но и над мертвыми, которые воскреснут)— событий, пред­виденных автором Апокалипсиса. Хотя Христос был евреем и все его подвиги отнесены к Галилее и Иерусалиму, но в новозаветной литературе, начиная с «Посланий апостола Павла», чувствуется ан­тииудейская тенденция. Она объясняется прежде всего тем, что примерно с начала II в. христианство, зародив­шееся в еврейской среде, стало превращаться в межна­циональное учение, которое уже в силу этого (мы опуска­ем здесь другие причины) должно было освободиться от иудейской обрядности и некоторых других положений иудейской религиозности, как от скорлупы, которая ста­ла стеснять его дальнейший рост и распространение. Сложный процесс образования христианской церкви был во многом подготовлен теми космополитическими тенденциями в культуре народов и настроениями многих людей, которые развивались в эллинистическо-римскую эпоху и обосновывались многими философами (особенно в школе стоиков). Как свидетельствуют сами памятники, вошедшие в Новый завет, обращенность христианской пропаганды «ко всем языкам» (как и ко всем обществен­ным состояниям) стала одной из главных причин ее успе­ха в массах. «...Нет ни Еллина, ни Иудея... варвара, Ски­фа, раба, свободного, но все и во всем Христос». Межнациональный характер христианства породил одну из решающих его особенностей — оно стало религи­ей абстрактного человека. Именно таков образ Иисуса Христа в Евангелиях, несмотря на всю его «историзацию» и формальную принадлежность к еврейскому народу. Но, констатируя этот важнейший факт, мы должны снова вернуться к социальному содержанию христианского мо­нотеизма. Приведенная выше мысль Энгельса, что христианское учение возникло как религия угнетенных низов римского общества, подтверждается многими местами Нового за­вета [ см., например, Матфей, 11, 28]. Этой связью с ни­зами общества, весьма отдаленными от античной культуры, науки и философии, объясняется враждебность ран­них христиан к носителям «мудрости» и к самой «мудрос­ти», как и превознесение интеллектуального убожества. Мудрость Христа, выра­ботавшего, как были убеждены ранние христиане, абсо­лютные правила морали, полностью отменяла в их гла­зах языческую мудрость. О том, что христианство первоначально находило сво­их прозелитов среди низов античного общества, свиде­тельствуют и другие источники помимо Нового завета. Однако очень скоро христианские общины стали напол­няться и более состоятельными и даже весьма богатыми людьми. Кризис рабовладельческого способа производства — сложное и противоречивое явление. Он выражался и в том, что огромная бюрократическая машина римской имперской государственности, уже не способная стимули­ровать рабовладельческий способ производства, была почти столь же чуждой и враждебной по отношению к высшим классам, как и по отношению к его эксплуати­руемым низам. Это обстоятельство специально подчерк­нул Энгельс в своей работе «Бруно Бауэр и первоначаль­ное христианство», указав, что «по отношению к государ­ству, то есть к императору, оба первых класса (т. е. класс богачей, крупных землевладельцев и ростовщиков, с од­ной стороны, и класс неимущих свободных, с другой.— В. С.} были почти так же бесправны, как и рабы по от­ношению к своим господам». Так отчуж­денности государства почти ото всех членов общества, не способных повлиять на него и тем более изменить его, «всеобщему бесправию и утрате надежды на возможность лучших порядков соответствовала всеобщая апатия и де­морализация». Они во многом и объясня­ют, почему «при тогдашнем положении вещей выход мог быть лишь в области религии». Таким образом, христианская монотеистическая рели­гиозность, возникнув как протест народных низов против господствующих эксплуататорских порядков, быстро при­обрела и межклассовое содержание. Религии вообще и христианской в особенности присуще это антропологиче­ское содержание, поскольку она в фантастической форме отражает надежды и чаяния человека построить такой мир, такое общество, которое удовлетворяло бы его со­кровенным стремлениям. Следует также иметь в виду, что прогресс человече­ского общества выражается и в такой первостепенной черте человеческой личности, как углубление сферы ее моральности. Субстанцию этого процесса составляют стремления народных масс, с необходимостью выражен­ные тогда в религиозной форме. Этим, как мы видели, объясняется углубление этического содержания в моно­теистической религиозности (как в значительной степени и возникновение самой этой ее формы). Носителями аморальности выступали по преимущест­ву представители господствующих классов, но это отнюдь не значит, что они все и всегда были чужды моральным стремлениям народа. В кризисные, переломные эпохи ис­тории, каковой и была поздняя античность, такие стрем­ления углублялись, охватывая множество представите­лей и высших классов. Как подчеркнул Энгельс в работе «Бруно Бауэр и первоначальное христианство», «во всех классах должно было быть известное количество людей, которые, отчаявшись в материальном освобождении, ис­кали взамен него освобождения духовного, утешения в сознании, которое спасло бы их от полного отчаяния». Отсюда понятно, почему «христианство затронуло струну, которая должна была найти отклик в бесчисленных сердцах». Все вышесказанное объясняет и такую определяющую черту христианской религиозности, как перевод социаль­ного, революционно-бунтарского протеста в протест мо­ральный, примиряющийся с эксплуататорскими условия­ми, освященными вековыми традициями. Несовершенство и бесчеловечность общественных отношений христианство представляло как результат несовершенства каждого че­ловека, его греховности, принципиальной испорченности. Отсюда проповедь терпения и покорности, непротивления злу, прощения обид, составляющая лейтмотив христиан­ской этики. «Любите врагов ваших, благословляйте про­клинающих вас,—провозглашает Христос,—благотво­рите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» [ Матфей, 5,44]. Трансформация социального протеста в план мораль­ного самосовершенствования объясняет и изменение, ка­кое произошло в том представлении о мессии, которое отличает Евангелия от Апокалипсиса: вместо грозного мстителя, разрушающего мир несправедливости, как он изображен в последнем документе, мы встречаемся в Евангелиях с образом духовного спасителя людей, воз­действующего на них силой собственного примера, не прибегая к насилию, и который так не похож на грозного ветхозаветного Яхве. Констатируя морализирующую сущность христиан­ства, следует вместе с тем подчеркнуть, что социальное содержание отнюдь не исчезло из памятников Нового завета. Но поскольку они ориентированы как на народ­ные низы, так и на господствующие классы, эти памятни­ки носят социально неоднозначный характер. С одной стороны, мы встречаемся в них с прославлением беднос­ти и с утверждением необходимости насильственного из­менения господствующих порядков. В одном месте Еван­гелий Христос, характеризуя свою миссию, говорит да­же, что он принес на землю не мир, но меч. Вместе с тем, с другой стороны, в тех же документах мы встречаем множество призывов, явно направленных против посяга­тельств рабов и бедноты на достаток более богатых лю­дей, против эгалитарных устремлении неимущего люда: каждый, вступающий в христианскую общину, должен оставаться «в том звании, в котором призван», и не дол­жен тяготиться даже своим рабским положением; рабы обязаны подчиняться своим господам не за страх, а за совесть; царство божие — не пища и питье, а праведность, и т. п. Борьба этих противоречивых тенденций, порожденная социальной неоднородностью христианского движения, проходит не только через эпоху генезиса христианства, но затем и через всю эпоху средневековья. Несмотря на победу в официальном христианстве интересов эксплу­ататорских классов, классики марксизма-ленинизма ха­рактеризуют раннее христианство как идеологию, напол­ненную демократически-революционным духом. Но этот дух проявился не столько в форме непосредственной социальной революционности, сколько в форме религиозно-моральной. Действительно, возникновение христианства, отражая пассивный про­тест народных масс, означало большие изменения в по­следней сфере. Как религиозное учение христианство основывается на трех основоположных идеях: идее греховности все­го человеческого рода, зараженного первородным грехом Адама и Евы, идее спасения, которое необходимо каждо­му человеку, и идее искупления всех людей перед богом, на путь которого человечество встало благодаря страда­ниям и добровольной жертве Иисуса Христа, соединив­шего в себе как божественную, так и человеческую при­роду. Осуществление названных идей превратило христи­анство в мировую религию нового типа. Демократичность первоначального христианства про­являлась прежде всего в самой организации общин веру­ющих. Следует подчеркнуть в этой связи, что возникнове­ние и торжество первоначального христианства стало возможным и благодаря идее равенства, содержащейся в нем. В позднеантичной философии, в особенности у стоиков, она нашла свое выражение в учении о естест­венном праве. Но это учение было доступно только изб­ранному интеллектуальному и социальному меньшинству. Массовый же характер идея равенства в античности при­обрела благодаря христианству. Конечно, идея равенства сформулирована здесь в сугубо религиозной форме— как равенство всех людей в качестве греховных существ перед всемогущим и всемилостивым богом — фантастиче­ское отражение всеобщего бесправия перед властью и лицом императора. В условиях классового общества не­возможно подлинное равенство в повседневной жизни. Рабы и угнетенные довольствовались в этих условиях иллюзорным равенством—в храме «перед лицом бога» и «на том свете». Но постоянная тоска по равенству, всегда живущая в народных глубинах, способствуя широкому распростра­нению христианства, породила демократическую органи­зацию первоначальных христианских общин с их совмест­ными трапезами «общей любви», с некоторыми элемента­ми общности имущества, взаимопомощью и взаимной поддержкой. Еще более важным показателем демокра­тического устройства первых христианских общин служит отсутствие в них церковного клира, постоянных служи­телей культа. Однако по мере того как христианские общины ста­новились прибежищем все большего числа богатых лю­дей, по мере того как сами общины становились более многочисленными и богатыми, менялась их структура. В них постепенно выделились пресвитеры (старейшины), диаконы («служители»), епископы («надзиратели»), ко­торые и составляли клир (Kleros—избранные по жре­бию)—постоянная прослойка привилегированных чле­нов общин, осуществлявших богослужение и управление общинным имуществом. Клир и объявлял себя теперь единственным носителем божественной благодати. Свою монополию на сверхъестественную благодать, дающую клиру право руководства рядовыми верующими, церков­ные идеологи выводили теперь от двенадцати апостолов, якобы непосредственных учеников и сподвижников Хри­ста. Демократическая организация церкви еще больше отступила на задний план в следующем, III столетии. Постепенно отмирает обычай совместных трапез, кото­рый богатеющая церковь заменяет все более широкой благотворительностью, раздачей милостыни неимущим и нуждающимся единоверцам. По мере этой эволюции христианской церкви угасали эсхатологические чаяния, вера в скорое второе пришест­вие Христа и в его близкую расправу над богатым и грешным миром. Эти чаяния, неразрывно связанные с аскетическими настроениями—перспектива близкого конца мира обесценивала все блага жизни, — были одной из главных форм неприятия господствующих эксплуата­торских отношений со стороны угнетенных низов, мечтав­ших о тысячелетнем царстве, о том «небесном Иерусали­ме», где не будет ни смерти, «ни плача, ни вопля, ни бо­лезни», как это было нарисовано в «Откровении Иоанна» [см.: 21, 4]. Епископальная церковь, попадавшая во все большую зависимость от состоятельных христиан, искала не войны, а мира с властями. Вместо идеи второго при­шествия, которое отодвигалось в неопределенное буду­щее, она все более и более выдвигала идею утешения— загробного воздаяния за хорошие или дурные поступки, т. е. одну из наиболее фантастических своих идей—рая и ада. Позиции крепнущей епископальной церкви противо­стояла позиция рядовых христиан, принадлежавших к бедным и обездоленным слоям народа. Их не покидали хилиастические настроения (ожидания «тысячелетнего царства»), они не хотели мира с миром социального и морального зла. Отсюда множество различных «еретиче­ских» направлений в раннем христианстве, появившихся уже в I в., задолго до того как христианство установило свою официальную систему догматов. Борьба укреплявшейся церкви против умножающихся ересей осложнялась борьбой против христианства со стороны императора и имперских властей. Эта борьба была вызвана тем, что христианское движение было пре­жде всего движением народных низов, враждебных гос­подствующим порядкам и властям. Но даже тогда, когда церковь провозгласила, что нет такой власти, которая не была бы установлена богом (уже в апостольских «Посла­ниях»), что богу следует воздавать божье, а кесарю— кесарево (в Евангелиях), имперское государство видело в христианской церкви силу, оппозиционную и даже враж­дебную ему. Ведь церковь продолжала вести неприми­римую борьбу со всеми языческими культами (хотя и не­мало заимствовала у них в своем вероучении), которые были тогда официальной формой идеологической жизни. Исторически весьма любопытно, что в этой связи христи­ан часто привлекали к ответственности по обвинению в безбожии, поскольку они не признавали богов, почитае­мых в данных городах и областях. Имперские власти чувствовали в христианстве какую-то новую силу, глу­боко враждебную господствовавшему еще общественно­му строю (хотя вовсе не выступавшую против него с при­зывами о его насильственном ниспровержении). Отсюда гонения против христиан, приобретавшие все более оже­сточенную форму по мере усиления их влияния в народе и укрепления их церкви. Эти гонения, сопровождавшиеся множеством жертв, стали особенно ожесточенными в начале IV в., в последние годы правления императо­ра Диоклетиана. Но гонения Диоклетиана были послед­ней попыткой искоренить новое вероучение и церковь. Рабовладельческое общество исчерпывало свои жиз­ненные потенции, империя разлагалась, церковь же, опи­равшаяся на единую доктрину, создавала все более мощ­ную и гибкую организацию. Как глубоко заметил Энгельс, христианство, будучи неизбежным продуктом разложения рабовладельческого мира, вместе с тем ста­новилось главной социальной сферой притяжения в каче­стве «единственного элемента, который противостоял это­му процессу разложения». Это поняли преемники Диоклетиана, императоры Галерий и Кон­стантин, которые в 311 и 313 гг. легализировали христи­анство, уравняв его с другими культами. Затем началась борьба христианства за положение официальной религии Римского государства. Она заняла четвертое и значи­тельную часть пятого столетия. Началом этого процесса стал Никейский собор 325 г. — первый «вселенский» (т. е. всеобщий) собор христианской церкви, на котором были официально утверждены основные догматы (сим­вол веры) христианского вероучения. Собор был созван при ближайшем участии императора Константина, кото­рый во многом направлял его деятельность (хотя сам он так и не перешел в христианство). В новых условиях уже при поддержке властей руко­водители христианской церкви стали еще больше забо­титься об увеличении богатств и числа верующих. Стано­вясь как бы государством в государстве, церковь совер­шенствовала свою организацию и расширяла централи­зацию. Епископы отдельных городов объединя­лись в митрополии (от греч. «главный город») во главе с митрополитом. Митрополии же в IV в. начали соеди­няться в еще более крупные объединения—патриархии во главе с патриархом (александрийским, антиохийским, константинопольским и римским—будущим папством). Правда, этот процесс усиления церкви, подменявшей слабеющее государство—особенно в западной, римской половине империи, — не был непрерывным процессом, протекавшим без борьбы. При дворах императоров, как и в провинциях, еще сохранялись значительные силы, тес­но связанные со светской античной культурой и заинте­ресованные в дальнейшем функционировании языческих культур. Опираясь на эти силы, племянник Константина Юлиан, получивший философское образование и неожи­данно ставший императором (359—361), лишил христи­анство положения главенствующей, государственной церкви и сделал попытку реставрировать и даже укрепить язычество в качестве государственной религиозной идео­логии. Однако попытка Юлиана, вскоре погибшего в од­ном из пограничных сражений, реставрировать язычест­во потерпела крах. Но христианство все равно должно было восторжествовать, ибо оно воплощало в своей док­трине и в своей организации новый общественный строй, который шел на смену рабовладельческому обществу и его государству. В этой связи немаловажно вспомнить также мысль Энгельса, который, характеризуя противоположность между философией и религией в отношении масштабов их социального воздействия, писал в своей работе «Бру­но Бауэр и первоначальное христианство»: «Религии соз­даются людьми, которые сами ощущают потребность в ней и понимают религиозные потребности масс, а как раз этого обычно не бывает у представителей философских школ». Такого понимания явно не было у Юлиана, принадлежавшего к неоплатоновской школе (о его воззрениях ниже). Последующие императоры, еще сохраняя языческий титул «верховных понтификов» (жрецов) Римской империи, тем не менее в качестве по­литиков были вынуждены снова признать христианство господствующей религией. Вступив в прочный союз с государством, церковь ста­новится воинствующей, «Христовым воинством». Насаж­дая среди верующих фанатизм, ее руководители стремят­ся к беспощадной расправе со всеми языческими культа­ми, а вместе с тем и с теми творениями языческой куль­туры, в которых они усматривали явную или скрытую оппозицию христианскому вероучению. Такая политика церкви отвечала общему упадку культуры и распростра­нению интеллектуальной варваризации, которые знаменовали переход от античного, рабовладельческого обще­ства к обществу феодально-средневековому, когда клас­совая история охватила целый ряд новых народов и госу­дарств, образовавшихся как на территории Римской им­перии, так и за ее пределами. В 391—392 гг. император Федосий I издает эдикты, фактически запрещающие ис­поведание языческих культов. Халкидонский собор 451 г. окончательно укрепил по­ложение христианства в качестве государственной рели­гии как в восточной, византийской, так и в западной, римской, половине империи, уже утратившей к тому вре­мени свое единство. ЛИТЕРАТУРА