ПРЕДИСЛОВИЕ

Изложение геополитики в рамках пособия, предназначенного для общезначимых учебных целей, нуждается сегодня в специальном оправдании не меньше, чем аналогичное изложение, например, основ марксизма или оккультных наук. Относительно геополитики возникает целый комплекс сомнений: во-первых, не является ли данная отрасль знания общественно опасной и внутренне связан­ной с чудовищными событиями времен второй мировой войны; во-вторых, если даже можно доказать относительную независимость геополитики от политического учения и политических акций на­цизма, то является ли геополитика наукой в строгом смысле слова; наконец, в-третьих, если даже удастся доказать возможность суще­ствования геополитики как науки среди прочих наук, то стоит ли преподавать ее как учебный предмет.

На каждое их этих сомнений следует ответить отдельно.

Что касается связи геополитики с нацизмом, то лучший способ дискредитировать рассматриваемую науку — это пытаться замолчать данную связь. Изучение геополитических истоков идеологии нациз­ма и нацистской версии геополитики столь же важно и полезно, как изучение самого нацизма. Таким образом мы можем не только усво­ить исторический урок и понять опасность некоторых научных или не совсем научных теорий, но и, что называется, «отделить зерна от плевел», то есть вычленить из комплекса идей, осужденных сооб­ществом, те идеи, которые могут быть этому сообществу полезны. Возможность такой процедуры обусловлена тем, что геополитика появилась раньше нацизма, существовала вне нацизма одновремен­но с ним и продолжает развиваться в разнообразных формах после крушения нацизма.

Разнообразие форм геополитики оставляет открытой проблему ее научности. Мы можем встретиться и с оккультными, и с позити­вистскими, и с крайне идеологизированными, и с беллетристичес­кими, и даже со скрытыми версиями геополитики. В общем потоке есть немало концепций с признанием неких общих тезисов и подхо­дов, но и есть и такие, которые полностью отрицают подобные подходы, претендуя на созидание совершенно новых форм этой дисциплины. Наконец, в наши дни распространено мнение, что геополитика вообще устарела, поскольку большинство ее выводов, сформулированных еще в первой половине нашего века, неприме­нимы к ядерно-космической эре. Однако геополитика продолжает развиваться и выдвигает уже собственные, техницистские версии. Такая «живучесть» геополитики позволяет надеяться, что ее приоб­щение к сонму академических наук вполне возможно. Это значит, что геополитику нельзя отбрасывать как псевдонауку, а пока строго научная линия в ней не определена, целесообразно рассматривать геополитику сквозь призму истории мысли — как череду концеп­ций, вдохновленных одной и той же реальной проблемой.

Объективное существование такой проблемы — проблемы свя­зи и взаимодействия пространства и политики, служит лучшим доказательством необходимости преподавать геополитику. Геопо­литика — это не только отрасль знания на стыке географии и по­литологии (каждая из этих наук уже давно и прочно обрела свое место в системе образования), но попытка осмыслить глубокие духовные факторы человеческой истории через физически ощути­мые вещи. Такая постановка вопроса, помимо своей чисто практи­ческой значимости, может быть полезна и как школа мысли. Ви­деть в географическом пространстве не только пустое и случайное соотношение масс суши и воды, но некие знаки человеческого духа — это навык, который еще, к сожалению, нельзя отнести к заметным достижениям современного образования.

 

ВВЕДЕНИЕ

Прежде чем приступить к изложению основ такой странной и такой модной науки, как геополитика, необходимо выразить автор­скую оценку этой науки, ее проблематики, а также основанные на данной оценке принципы подачи материала. Геополитика возникла не на пустом месте, и источником ее существования явился не только и, по-видимому не столько какой-то социальный заказ, сколько реальное существование определенной проблемной сферы, не зат­ронутой в должной мере другими науками. Поэтому оценка геопо­литики как перспективная, так и ретроспективная должна основы­ваться на знании данной сферы. Это, однако, не освобождает от необходимости занимать четкие позиции в отношении к геополити­ке как к «набору напечатанных текстов», поскольку в этих текстах мы находим независимые решения поставленных проблем, которые могут быть предметом отдельного рассмотрения. Характер такого рас­смотрения в формальном плане предопределяет его структуру, а в содержательном — взгляд на будущее исследуемой науки. Именно в этом порядке мы и сформулируем авторскую позицию, что позво­лит избежать безотчетности оценок каких бы то ни было проявле­ний геополитики.

1. Достаточно часто главная задача геополитики формулируется как выявление зависимости политических решений и их последствий от географического положения стран и народов, которых эти реше­ния касаются. Для многих геополитических концепций это действи­тельно так, однако для геополитики в целом ситуация складывается гораздо сложнее. Проблема, которая подвигла геополитиков на со­здание своих специфических теорий, состоит во взаимном влиянии политики и пространства. С одной стороны, свойства пространства, в котором предпринимаются те или иные политические акции, не мо­гут не влиять на их характер и резонанс, но, с другой — политика как результат подчинения единой воле усилий множества людей не мо­жет не влиять на само пространство, не преображать его в соответ­ствии сданной волей. Пространство, таким образом, становится по­литическим не только метафорически, но и реально; пространства становятся резонаторами политических импульсов. А поскольку по­литика в большинстве своих проявлений является итогом и слепком более глубоких пластов человеческого духа, можно говорить об отно­шениях духа и природы, представленных в отношениях политики и географии. Именно эта проблема, по нашему мнению, является под­линным, глубинным основанием геополитики.

2. В связи с этим смена геополитических концепций должна рас­сматриваться как судьба осознания исходной проблемы. Ее перво­начальный импульс оказал на содержание первых вариантов геопо­литики влияние непосредственное и нерефлектированное. Авторы этих вариантов строили свои решения и оформляли свои тексты, безоговорочно следуя открывшимся им «вопросам бытия», которые диктовали им и стиль, и терминологию, и даже политическую по­зицию. Только так можно объяснить, почему геополитика столь ра­зительно отличается от естественнонаучных штудий Века Просве­щения (Монтескье, Тюрго и др.), искавших именно зависимость социальных и духовных феноменов от простых и доступных наблю­дению материальных факторов, комбинирующихся в географичес­кой среде. На принципах непосредственного, даже в известном смысле наивного, восприятия проблемы и ответа на нее строится вся клас­сическая геополитика (Ратцель, Челлен, Мэхэн, Маккиндер, Спикмен и др.). Она не осознает специфику своей темы, но и не уходит от нее, чего, однако, уже нельзя сказать о наследниках классики — школе Карла Хаусхофера (Обст, Маулль, Вовинкель, А. Хаусхофер и др.), абсолютизировавшей роль бездушного пространства и поста­вившей его на место духа. Направления англо-американской геопо­литики, синхронные школе Хаусхофера, закономерно продвину­лись в сторону позитивизма с его отрицанием самой постановки проблем духа и заменой этих проблем технически разрешаемыми эмпирическими задачами: что нужно сделать, чтобы покорить дан­ное пространство; как параметры данного пространства влияют на поведение тех, кто его занимает, и т.п. Это, конечно, привело к выявлению практической значимости геополитики (сформировалась целая прикладная дисциплина — геостратегия) и достижению оп­ределенных реальных результатов, которые и сегодня порой служат аргументом в пользу реабилитации геополитики. Однако фактичес­ки геополитика подверглась влиянию методологии географического детерминизма, достигшей своих высот еще в XVIII столетии. И только ближе к концу XX века, когда уже в саму географию проникают так называемые «гуманистические» установки, геополитика начинает принимать во внимание духовный и «человеческий» фактор. Этот шаг, конечным итогом которого является формирование экзистен­циальной географии, следует считать важнейшей ступенью на пути возвращения геополитики к самой себе.

3. Из сказанного ясно, что массив геополитических концепций далеко не однороден. Здесь возможны самые различные критерии систематизации материала, однако всякий раз подобные критерии будут зависеть от общей позиции систематизатора. Поэтому имеет смысл воспользоваться вышеизложенной авторской позицией и в данном случае. Таким образом, материал геополитики укладывается в следующую схему: 1) начала геополитики, включающие в себя введение в проблематику (определение границ рассматриваемой на­уки, ее методологии и категориального аппарата), а также ее пре­дысторию, выраженную в отдельных концепциях древности и в упо­мянутых теориях географического детерминизма; 2) классическая геополитика; 3) отношения геополитики и нацизма; 4) послевоен­ная ревизия геополитики, выразившаяся в создании ее техницистско -  позитивистских и гуманистическо – антропологических версий.

4. Общий ход развития геополитики непосредственно наталкива­ет на оценку ее перспектив. Главным событием последних десятиле­тий истории этой науки является ее «антропологический поворот». Однако инерция предшествующих подходов, не утративших своего влияния, а также идеологическая двусмысленность существования геополитики не позволяют твердо рассчитывать на успешное разви­тие данного подхода. Вместе с тем просто-таки гигантский рост ин­тереса к геополитике в постсоциалистическом мире вносит свежую струю в жизнь уже существующих традиций. От того, в каком русле будет развиваться геополитика в этом регионе и, особенно в Рос­сии, зависит вся ее дальнейшая судьба. Данное обстоятельство мож­но считать одним из мотивов публикации настоящего пособия.

I. НАЧАЛА ГЕОПОЛИТИКИ

§ 1. Взаимосвязь природы и политики как предмет познания

В современных гуманитарных и даже социальных науках стало модно для объяснения смысла какого-либо термина обращаться к его этимологии. Такой подход, конечно же, удачен далеко не всег­да, но в отношении геополитики он помогает разобраться в сути этой дисциплины. Само объединение слов «гео» и «политика» долж­но обратить внимание на существенную связь между землей, географическим пространством и политикой государств. Однако та­ким определением сторонники геополитики не удовлетворяются — они хотят выразить при помощи понятия «геополитика» взаимо­обусловленность политики государств и географических факторов, таких, как географическое положение, климат, полезные ископае­мые и др.

Если смысл первой части «гео» примерно понятен, то смысл слова «политика» нуждается в специальном разъяснении. Политика есть активность, направленная на достижение и осуществление мак­симально возможной власти над людьми в данном обществе и в мире вообще. Под это определение подпадает и муниципальная деятель­ность, и предвыборные кампании, и закулисные интриги, и дипло­матия. Право есть только одна из форм осуществления политики; политика может осуществляться на основе чистого произвола, вне всяких правил.

Политическая деятельность, будучи весьма тесно связанной с деятельностью экономической и другими сферами общественной жизни, обладает, вместе с тем, значительной степенью самостоя­тельности. Это открывает путь для политических акций, противоре­чащих законам естественного социального развития или, что встре­чается несколько чаще, учитывающих действие этих законов не пол­ностью, частично. Относительная самостоятельность политики от­крывает широкие возможности для различного рода произвольных воздействий на естественный социальный процесс и вообще на ход истории.

Политика предполагает наличие системы специфических импе­ративов поведения людей, называемых политической целесообраз­ностью. Политическая целесообразность — самостоятельная регуля­тивная система, наряду с религией, моралью, культурой, правом и т.п.; и если именно эта система преобладает для данного человека в данный момент его жизни, то можно говорить о политическом че­ловеке. Суть политической целесообразности состоит в следующем: должны предприниматься любые усилия, способствующие приоб­ретению, осуществлению, укреплению или расширению власти. При этом религиозные, нравственные, культурные, правовые и прочие ограничения подобных усилий выступают лишь как технические ус­ловия политической деятельности.

Если сопоставить политическую целесообразность с другими ре­гулятивными системами, то можно определить, что политика есть определенная ступень, или форма, духа. Дух есть стремящаяся к определенности и непротиворечивости система императивов, а так­же связанных с ними представлений, откуда бы они ни исходили и чем бы они ни были подкреплены. К представлениям, связанным с императивами, относятся представления о причинности, а также представления о наилучших доступных результатах. В ходе истории той или иной человеческой общности дух деградирует от состояния напряженной чистоты и абсолютной .независимости от опыта к со­стоянию ни на чем не основанного произвола. В политике выражает­ся не только абсолютный произвол чистой субъективности, но и иррациональное животное стремление к власти. Это стремление уже не имеет никакого смысла, помимо самой власти; зачем нужна сама власть, уже неизвестно. С одной стороны, в политике мы видим абсолютную концентрацию и синтез биологических и экономичес­ких устремлений, здесь экономика и природа предельно сближают­ся и становятся верховной доминантой; с другой стороны, эти уст­ремления, наталкиваясь на промежуточный этап — власть как абсо­лютный гарант их осуществления, — теряют самих себя. Власть ста­новится главной целью, важнее всех благ мира, ею доставляемых. Человек становится рабом влечения, которое уже не дает ничего не только его духу, но и его телу. Это влечение ведет в никуда. Его предел — обладание абсолютной властью над миром — фактически совпадает с пустотой, поскольку, достигнув его, человек уже не будет знать, что делать со своей властью. Именно поэтому полити­ческий человек есть наихудшее из животных. Ему не нужно ничего, кроме власти, и ничто не может его остановить или хотя бы отвлечь на пути к ней. Нет никаких правил или закономерностей, нет ника­ких иных целей или благ. Обращаясь в абсолютный произвол, дух окончательно теряет самого себя и по своему характеру сливается с природными влечениями. Однако в этом виде дух хуже любой самой низменной природы, поскольку он совершенно беззаконен и ли­шен всякой определенности.

Пока политика есть лишь средство осуществления идеи либо раз­дел экономических или правовых отношений, нет смысла говорить о ней как о форме духа; здесь она есть лишь необходимая профессия в рамках войны, экономики и права. Но когда она превращается в самоцель, политика уже есть некая ступень духа, на которой дух вырождается до неузнаваемости, окончательно разлагается. Истин­ным историческим и социальным парадоксом является тот факт, что в большинстве обществ порядок поддерживается носителями власти, которые, в свою очередь, утратили всякий порядок внутри себя, поскольку условием всепоглощающего стремления к власти и достижения ее у них явился полный внутренний хаос, называемый волей к власти, разрушающей всякую систему духа и направляю­щей человеческую активность в беспредельную пустоту.

На уровне политики как формы (точнее, лишенности формы) духа все — и религия, и мораль, и культура, и право, и даже эконо­мический интерес — превращается в идеологию, то есть в средство достижения и осуществления власти. Таким образом, для полити­ческого человека и общества, в котором господствует этот тип лю­дей, религия, мораль, культура, право и экономика — все превра­щается в идеологию. Человеку, одержимому волей к власти, важно, чтобы те, от кого может зависеть осуществление этой воли, знали, что этого требуют религия, мораль, обычай, закон и их экономи­ческий интерес. Стремящийся к власти апеллирует ко всему, что только может затронуть сердца людей, кем бы эти люди ни были.

Итак, политика есть не только сфера деятельности, но и своеоб­разная форма духа. Геополитика должна установить связь этой фор­мы духа с землей, то есть со стихиями природы в их географичес­ком проявлении и единстве. Сама по себе природа в ряде концепций также рассматривается как форма духа. Если можно назвать импера­тивы, существующие в природе независимо от наших представле­ний, или хотя бы прямо выводимые из непосредственных наблюде­ний о природе, то можно говорить о духе природы или даже отож­дествлять природу и дух. Именно так поступает идеалистическая натурфилософия, некоторые направления которой (например, ви­тализм) достаточно влиятельны и в наши дни.

Следовательно, отношения между природой и политикой могут быть истолкованы как отношения между двумя формами духа. Если дух природы есть непротиворечивая система естественных импера­тивов и врожденных представлений, а политика есть форма, в кото­рой дух теряет сам себя как систему, то между природой и полити­кой должны быть такие же отношения, как между исходной систе­мой и ее полной деградацией, между строгой спонтанностью, выражающейся в инстинктах, и искусственным хаосом, выражающимся в воле к власти. Немецкий мыслитель Фридрих Ницше (1844 — 1900) считал волю к власти самым что ни на есть естественным влечени­ем, характерным для любого живого существа и свидетельствую­щим о его здоровье и жизнеспособности. Однако любая естествен­ная потребность связана с некоторым недостатком или избытком в живом организме; если недостаток восполнен или избыток устранен, потребность удовлетворена. Иначе с волей к власти: чем боль­ше власти, тем больше стремление к ней. Жажда власти никогда не может быть удовлетворена, ничто не может унять ее. Если у вас чего-то в излишке, вы избавляетесь от этого; если вам чего-то не хватает, вы это приобретаете. Это можно в принципе назвать при­родной целесообразностью на уровне индивида. Констатировать по­добную целесообразность на иных уровнях (коллектива, общества, мира в целом) уже проблематично. С властью совсем иное дело. Даже если поначалу она является средством к удовлетворению естествен­ных потребностей или достижению религиозных, нравственных, культурных, экономических целей, то затем она превращается в самоцель.

Очевидно, что в этом плане, то есть на уровне духа, природная целесообразность (если таковая существует) не имеет ничего обще­го с целесообразностью политической. Однако политический чело­век может пытаться подчинить природную целесообразность поли­тической. Политика может апеллировать к природным, географи­ческим императивам, дабы оправдать самое себя. Иными словами, то, что выводится в качестве системы природных географических императивов («императивы земли», «территориальные императивы» и т.п.), в рамках политики превращается в идеологию — идеологию особого рода, которую можно назвать «натуральной идеологией», то есть идеологией, апеллирующей к «натуральным» императивам и ценностям. Между тем свойство идеологии как знания состоит в том, что она может выполнять свои функции независимо от соот­ветствия действительности. Для нас же важно в принципе, может ли быть знание, связующее природу и политику, истинным.

§ 2. Определение геополитики: идеология или наука

Дефиниция геополитики

Сегодня геополитика вызывает повышенный интерес почти по­всеместно, особенно в Восточной Европе. Ренессанс геополитики вовсе не означает возврата к старым концепциям, многие из кото­рых связаны с достаточно негативными ассоциациями. Пристальное внимание к теории Маккиндера, предвоенным концепциям «Сре­динной Европы», истории колониальных концепций геополитики в целом, ко всему позитивному, что в них содержалось, сочетается с поисками новых подходов и попытками построить новую теорети­ческую основу геополитики. Несмотря на то, что термин «геополи­тика» весьма часто используется в политической риторике, не все­ми осознается, какие источники, модели и кодексы стоят за этим термином. Опасность восприятия геополитики только как идеологии пространственного расширения столь же велика, как и опас­ность ее игнорирования.

Геополитика часто прибегает к объяснению как внешней, так и внутренней политики государств с точки зрения географических факторов: характера границ, обеспеченности ископаемыми и дру­гими природными ресурсами, островного или сухопутного распо­ложения, климата, рельефа местности и т.д. Ключевым системообразующим отношением в геополитике еще в большей степени, чем в географии, долгое время являлось расстояние в физическом и гео­графическом пространстве. Традиционную геополитику можно рас­сматривать как науку о влиянии геопространства на политические цели и интересы государства. Постепенно геополитика перешла к более сложному пониманию пространства как среды, преобразую­щей экономические, политические и прочие отношения между го­сударствами. С ростом взаимозависимости в мире все большую зна­чимость в геополитическом анализе приобрел характер межгосудар­ственных отношений и его взаимодействия с геопространством, которое становилось уже не только поляризованным вокруг центров силы, но все более стратифицированным, иерархически организо­ванным.

Самоопределение геополитики как науки имеет свою историю. Рудольф Челлен, автор термина «геополитика», определял ее как «доктрину, рассматривающую государство как географический орга­низм или пространственный феномен». Целью геополитики, по мне­нию ее родоначальников, является осознание фатальной необходи­мости территориальных захватов для развития государств, так как «пространство уже разделенного мира может быть отвоевано одним государством у другого лишь силой оружия»¹. Ведущий немецкий геополитический журнал «Zeitschrift fur Geopolitik» («Журнал гео­политики»), основанный Карлом Хаусхофером, дал следующее оп­ределение, наиболее, кстати, часто цитируемое в работах по геопо­литике: «Геополитика есть наука об отношениях земли и политичес­ких процессов. Она зиждется на широком фундаменте географии, прежде всего географии политической, которая есть наука о поли­тических организмах в пространстве и об их структуре. Более того, геополитика имеет целью обеспечить надлежащими инструкциями политическое действие и придать направление политической жизни в целом. Тем самым геополитика становится искусством, именно — искусством руководства практической политикой. Геополитика — это географический разум государства».

В том же примерно духе, но с некоторыми важными дополни­тельными акцентами геополитика определяется и Отто Мауллем. Геополитика, считает он, имеет своим предметом государство не как статическую концепцию, а как живое существо. Геополитика исследует государство главным образом в его отношении к окруже­нию — к пространству и ставит целью решить проблемы, вытекаю­щие из пространственных отношений. Ее не интересует, в отличие от политической географии, государство как явление природы, то есть его положение, размеры, форма или границы как таковые. Ее не интересует государство как система экономики, торговли или культуры. С точки зрения геополитики простой анализ государства (физический или культурологический), даже если он имеет отно­шение к пространству, остается статичным. Область геополитики, подчеркивает Маулль, — это пространственные нужды и требова­ния государства, тогда как политическую географию интересуют главным образом пространственные условия его бытия. Заключая, Маулль еще раз отмечает принципиальное различие между полити­ческой географией и геополитикой: первая удовлетворяется стати­ческим описанием государства, которое может также включать изу­чение динамики прошлого его развития; вторая же есть дисципли­на, взвешивающая и оценивающая данную ситуацию; геополитика всегда нацелена на будущее.

Карл Хаусхофер определял геополитику как учение «о геогра­фической обусловленности политики»². В другом месте Хаусхофер совместно с Эрихом Обетом, Отто Мауллем и Германом Лаутензахом характеризовал геополитику как «учение о зависимости поли­тических событий от земли»³. В меморандуме «Геополитика как на­циональная наука о государстве», появившемся в связи с установле­нием нацистского режима в Германии, геополитика определялась как «учение о взаимоотношениях между землей и государством»⁴. В «Журнале геополитики» геополитика характеризовалась как «на­ука о политической форме жизни в жизненном пространстве в ее зависимости от земли и обусловленности историческим движени­ем»⁵. Совместно с издателем «Журнала геополитики» Куртом Во-винкелем Хаусхофер отмечал, что сама геополитика является «не наукой, а подходом, путем к познанию»⁶. Несколько позднее Вовинкель написал статью под заголовком «Геополитика как наука»⁷. Альбрехт Хаусхофер объявил сутью геополитики «взаимоотноше­ния между окружающим человека пространством и политическими формами его жизни»⁸.

В «Словаре философских терминов» геополитика характеризует­ся как «учение о зависимости политических событий от особеннос­тей поверхности земли, пространства, ландшафта, страны»⁹. Аме­риканский исследователь Л. Кристоф полагает, что геополитика покрывает область, параллельную и лежащую между политической наукой и политической географией. Признавая все трудности определения геополитики, Кристоф, тем не менее, рискует сделать это. «Геополитика, — считает он, — есть изучение политических явлений, во-первых, в их пространственном взаимоотношении и, во-вторых, в их отношении, зависимости и влиянии на Землю, а также на все те культурные факторы, которые составляют предмет челове­ческой географии... в ее широком понимании. Другими словами, гео­политика есть то, что этимологически предлагает само это слово, то есть географическая политика; не география, а именно политика, географически интерпретированная и проанализированная в соот­ветствии с ее географическим содержанием. Как наука промежуточ­ная она не имеет независимого поля исследования. Последнее опре­деляется в понятиях географии и политической науки в их взаимо­связи». Кристоф считает, что не существует принципиальной раз­ницы между геополитикой и политической географией как в самой области исследования, так и в методах исследования. Единственное реальное различие между той и другой состоит, по его мнению, в акценте и фокусе внимания. Политическая география, будучи пре­имущественно географией, делает акцент на географических явле­ниях, давая политическую интерпретацию и анализ политических аспектов. Геополитика, будучи преимущественно политикой, наобо­рот, концентрирует свое внимание на политических явлениях и стре­мится дать географическую интерпретацию и анализ географичес­ких аспектов этих явлений¹⁰.

В рамках самой геополитики различают два достаточно четко обо­значенных направления:

геополитика предписывающая, или доктринально-нормативная (к ней можно причислить, не боясь ошибиться, всю немецкую школу, связанную с именем Хаусхофера);

геополитика оценочно-концептуальная (типичные представите­ли — Маккиндер, Спикмен, Коэн).

Отчетливую грань между той и другой не всегда, конечно, можно провести, но все же она существует, как существует в более общем виде между нормативной и концептуальной политической наукой.

В современной политической и справочной литературе понятие «геополитика» трактуется порой настолько широко и многопланово, что в итоге она лишается специфических черт, делающих вся­кую область исследования научной дисциплиной. Геополитика ис­пользуется для оценки международно-политических позиций госу­дарств, их места в системе международных отношений, условий их участия в военно-политических союзах. Важное значение придается исследованиям комплекса экономических, политических, военно-стратегических, экологических, ресурсных и иных вопросов, игра­ющих важную роль в сохранении или изменении общемирового и регионального баланса сил.

Разумеется, в той или иной мере все перечисленные аспекты имеют отношение к геополитике, но в этом случае не может не возникнуть вопрос: чем же геополитика отличается от общетеорети­ческих исследований международных отношений и внешней поли­тики, также рассматривающих все эти вопросы? Мало что проясня­ют в этом смысле и имеющиеся энциклопедические разъяснения. Энциклопедия Britannica, к примеру, ссылаясь на мнения автори­тетов, связывает геополитику с использованием географии в инте­ресах правительств. Наиболее распространенная точка зрения тако­ва: геополитика служит определению национальной политики с уче­том факторов воздействия на нее естественной среды. В энциклопе­дии Americana геополитика рассматривается как наука, изучающая и анализирующая в единстве географические, исторические, поли­тические и другие взаимодействующие факторы, оказывающие вли­яние на стратегический потенциал государства. Советский Фило­софский энциклопедический словарь (1989) определяет геополити­ку как западную политологическую концепцию, согласно которой «политика государств, в особенности внешняя, в основном предоп­ределена различными географическими факторами: пространствен­ным расположением, наличием либо отсутствием определенных природных ресурсов, климатом, плотностью населения и темпами его прироста и т.п.».

Несмотря на чрезвычайное разнообразие тематики, подходов, территориального охвата геополитических исследований, в них мож­но выделить общее ядро, включающее анализ зависимости между любыми изменениями в отдельных странах и регионах (в структуре хозяйства и его ресурсообеспеченности, внедрении новых техно­логий в экономике вообще и военном производстве в особеннос­ти, телекоммуникационных связях, количестве и качестве населе­ния, его политической и идеологической сплоченности и т.д.) и внешнеполитическими и стратегическими проблемами. Раньше в число «независимых переменных» геополитического анализа вхо­дили главным образом такие традиционные параметры, как гео­графическое положение, наличие и ограниченность минерально-сырьевых и других природных ресурсов, особенности территории страны (рельефа, гидрографической сети, удаленности от границ жизненно важных центров и др.). Значение этих факторов измени­лось, но они далеко не полностью утратили свою роль. Геополити­ка как наука главное свое внимание направляет на раскрытие и изучение возможностей активного использования политикой фак­торов физической среды и воздействия на нее в интересах воен­ной, экономической и экологической безопасности государства. В сферу же практической геополитики входит все, что связано с территориальными проблемами государства, его границами, с ра­циональным использованием и распределением ресурсов, вклю­чая и людские.

Исходя из вышеизложенного, геополитику можно определить как отрасль знания, изучающую закономерности взаимодействия поли­тики с системой неполитических факторов, формирующих геогра­фическую среду (характер расположения, рельеф, климат, ландшафт, полезные ископаемые, экономика, экология, демография, социальная стратификация, военная мощь). Геополитика традиционно подраз­деляется на фундаментальный и прикладной разделы; причем пос­ледний, иногда называемый геостратегией, рассматривает условия принятия оптимальных политических решений, затрагивающих вы­шеперечисленные факторы.

Проблема научности геополитики. Геополитика в системе знания

Теоретически геополитика может выступать в двух ипостасях — как наука, познающая закономерные связи между географически­ми условиями и политикой, и как идеология, то есть как средство, оправдывающее достижение, осуществление, сохранение, укреп­ление и рост власти. Необходимо установить практически, во-пер­вых, в какой ипостаси геополитика реально существует, во-вторых, может ли геополитика вообще быть наукой.

В качестве идеологии геополитика может использовать любые аргументы, связанные с географической средой, без всякой систе­мы — лишь бы как можно более эффектно оправдать те или иные политические акции. В этом плане геополитика составляет лишь спе­цифический компонент идеологии вообще — ее «географическую» часть.

В качестве науки геополитика должна быть свободна от необхо­димости как бы то ни было оправдывать какую-либо власть в любых ее проявлениях. Власть может воспользоваться плодами геополити­ки как науки, превратив ее выводы в идеологемы. Однако это дале­ко не единственное применение достижений геополитики. Конеч­но, наиболее заметные и значительные прикладные последствия геополитика может иметь именно на уровне власти, но, как всякая наука, она может быть полезна познанию как таковому. В этом плане геополитика может получить универсальное образовательное и ис­следовательское значение.

В целом ряде собственных модификаций геополитика пытается проследить связь между двумя совершенно далекими друг от друга группами стихий — географическими стихиями и стихиями челове­ческой субъективности, выражающимися в хаосе политических ре­шений. И политика, и география сами по себе являются феномена­ми хаотическими: география включает в себя взаимодействие самых разнородных сил — геологических, космических, социальных и т.д., политика является истинным выражением непредсказуемости и иррациональности человеческой природы, подсказывающей абсолют­но неожиданные решения в бесконечно многообразных политичес­ких ситуациях. Геополитика же стремится обнаружить строгую зако­номерную связь между указанными феноменами. Такая смелость познавательных претензий геополитики ставит ее в один ряд с фи­лософскими дисциплинами.

Если рассматривать геополитику как часть философии истории, то на ее долю выпадают все сферы исторической случайности, поскольку именно география и политика вносят в исторический процесс случайность: география — потому что ее законы носят со­вершенно иной характер, нежели законы человеческих отношений, политика — потому что она является предельным выражением субъек­тивного произвола в этих отношениях. Если рассматривать геополи­тику как часть философии политики, то, во-первых, следует отметить наиболее общие закономерности и наиболее глобальные про­блемы политики, а также планетарный феномен в контексте более общих проблем истории человечества. Наконец, если рассматривать геополитику как часть философии природы, ее специфическим пред­метом становится зависимость природы от непредсказуемой актив­ности человека — существа природного, но отделившегося от при­роды и преобразующего саму основу собственной жизни в соответ­ствии с прихотями своей, зачастую иррациональной, воли.

Рассуждения геополитического характера о расширении границ и присоединении новых земель мирными и военными средствами на основании предварительной сравнительной оценки реальной мощи государств, о сохранении господства над вновь приобретен­ными территориями посредством создания колоний, переноса туда столиц и их изоляции от влияния соседних стран, о создании реги­ональных военно-стратегических альянсов встречаются еще в ра­боте «Государь» итальянского мыслителя и политического деятеля XVI века Пикколо Макиавелли¹. Необходимо также указать на клас­сические работы по международным отношениям прусского исто­рика и генерала Карла Клаузевица (XIX в.), которые подчеркивали необходимость выхода государства из опасного положения с пози­ции силы. Государствоведение также внесло свою лепту в форми­рование геополитики. В конце XIX — начале XX веков при исследо­вании триады атрибутов государства «территория — население — власть» многие государствоведы отдавали приоритет территории¹². Крупный немецкий государствовед Георг Еллинек, в частности, считал: «Территория, как элемент государства, имеет решающее влияние на весь жизненный процесс государства»¹³. Широкую по­пулярность получила циклическая теория развития государств¹⁴, методологической основой которой является органицистская кон­цепция эволюции общества.

Традиция геополитического анализа международной обстановки тесно связана с историей возникновения и развития западной поли­тической географии. Их формирование шло параллельно и связано с именами одних и тех же ученых и политиков. «Это... течение, уча­ствовавшее в рождении политической географии, является... тради­ционным: именно оно стало результатом военной мысли и имеет отношение к стратегии», — считает известный французский гео­граф П. Клаваль¹⁵.

Характеризуя отличие геополитики от политической географии, один из учеников и последователей К. Хаусхофера — Отто Шефер — писал: «Политическая география является наукой о пространстве. Поэтому политическая география направлена на прошлое, тогда как геополитика направлена на настоящее. Политическая география рас­крывает картину того, как пространство воздействует на государ­ство и, если так можно выразиться, поглощает его. В отличие от этого геополитика изучает вопрос о том, как государство преодоле­вает условия и законы пространства и вынуждает его служить наме­чаемым целям»¹⁶.

Политическая география, как известно, хронологически пред­шествовала геополитике, хотя ее зарождение также связано с эпо­хой Великих географических открытий. Необходимо было система­тизировать огромное количество данных, описать новые земли, ха­рактер политических правлений и т.п. Речь шла, таким образом, о создании политической карты мира. Другими словами, политичес­кая география была в то время как бы «регистрирующей» наукой. Определяя соотношение между этими двумя направлениями, на эту особенность указывали и сами геополитики. В фундаментальном тру­де под редакцией К. Хаусхофера «Основы, сущность и цели геопо­литики» отмечалось, что политическая география «гораздо больше удовлетворялась, хотя и не должна была удовлетворяться, чисто ре­гистрирующей работой»¹⁷.

На Западе в политической географии долгое время видели всего лишь направление, изучающее пространственные аспекты полити­ческих процессов, что, по сути, выводило ее из сферы географии. К длинному ряду такого рода определений относятся и многие де­финиции, данные сравнительно недавно: по мнению Р. Касперсона и Дж. Минги¹⁸, политическая география — это пространственный анализ политических явлений, К. Кокса, Дж. Рейнолдса и С. Роккана — «размещенческий подход к изучению власти и конфликтов»¹⁹, Р. Беннетта и П. Тэйлора — «политические исследования с простран­ственной точки зрения». Геополитик X. де Блай²⁰ назвал предметом политической географии лишь пространственные аспекты между­народных отношений, еще больше сузив его. Более конкретны оп­ределения, в которых целью политической географии названо изучение политических единиц, то есть, прежде всего, государства. Все эти определения, так или иначе, опираются на опубликованные в начале 50-х гг. работы крупного американского географа Р. Хартшорна, считавшего задачей политической географии изучение полити­ческих единиц (районов), задаваемых государственными или поли­тико-административными границами, а также пространственных сходств и различий между такими единицами. Так, С. Коэн и Л. Розенталь²¹, Дж. Филдинг²² определяли политическую географию как науку о динамике и пространственных проявлениях политического процесса, под которым они понимали действия, направленные на установление и поддержание контроля над политической единицей. Н. Паундс²³ указывал, что предмет политической географии — го­сударство с точки зрения его генезиса, эволюции, обеспеченности ресурсами, обусловленности конкретных географических форм. Вслед за К. Риттером и А. Геттнером Хартшорн и его последователи факти­чески призывали своих коллег к изучению политической диффе­ренциации пространства, причем лишь дифференциации де-юре, полагая, что только юридически закрепленные политические еди­ницы объективны. Тем самым политическая география превраща­лась в «политическую хорологию». Отказ от принципа историзма, а нередко и от исследования причинно-следственных связей привел политическую географию к застою в теории, а затем и к упадку в целом. Ряд географов стремился «географизировать» политическую географию, найти ей такую «экологическую нишу» среди наук, где она не могла бы быть подменена. Для этих географов типична точка зрения Дж. Прескотта, считавшего, что политическая география изу­чает географические последствия политических решений, а также географические факторы, учитываемые при принятии таких реше­ний²⁴ . Несколько раньше группа видных американских географов определила политическую географию как науку, изучающую взаи­модействие географических ареалов и политического процесса²⁵.

В целом, политическая география занимается исследованием за­кономерностей формирования политического пространства, то есть системы таких пространственных условий, которые непосредственно заданы политическими решениями. Как видим, политическая гео­графия и геополитика имеют различную направленность, хотя тес­нейшую связь этих дисциплин отрицать нельзя. Эта связь проявля­ется в известной синхронности их развития. Новые веяния в рав­ной степени касаются обеих наук, что проявилось, в частности, в почти одновременном возникновении антропологических и гума­нистических установок политической географии и геополитики. Так, Р. Хартшорн главной задачей политической географии считал по­иск соотношения между «центростремительными» и «центробеж­ными» силами, действующими в каждом государстве и способствующими его целостности и могуществу или дезинтеграции. По мне­нию Хартшорна, политико-географ должен также выявить ту «клю­чевую идею», без которой государству не удалось бы сохранить лояльность большинства граждан. Вместе с тем геополитику можно считать дисциплиной, которая обобщает данные политической гео­графии.

Геополитика и экзистенциальная география

Экзистенциальная география ведет свое происхождение из гума­нистической географии, установки которой нередко использовались и геополитиками последних десятилетий. Гуманистическая геогра­фия ставит во главу угла изучение устремлений, ценностей и целей социальных групп и отдельных людей в зависимости от их положе­ния в геопространстве. В политической географии гуманистическое направление нашло отражение в концепции жизненного, или освоенного, пространства, определяемого как сфера непосредственного опыта, предшествующего принятию человеком рациональных ре­шений и детерминирующего его мотивацию. Сторонники этого подхо­да считают фундаментальной категорией геополитики чувство са­моидентификации с территорией, принадлежности к какой-либо социально-территориальной общности, «государственную идею» (здесь, как мы видим, происходит возврат на новом витке к класси­ческим положениям Хартшорна), исторический опыт жизни в об­щине и общинного самоуправления.

В прикладной геополитике подходы гуманистического направле­ния применяются, в частности, при изучении приграничных зон, политического прошлого других территорий с помощью обновлен­ной концепции «политического ландшафта». Под ним понимается отражение нынешней и былой политической принадлежности-тер­ритории в характере землепользования, планировке и архитектуре зданий, поселений, памятниках, облике улиц и площадей. Элемен­ты-символы политического ландшафта влияют на социализацию людей и формирование регионализма²⁶.

Хотя геополитика имеет дело с пространством и географичес­кими факторами, ее нельзя считать строго позитивной естествен­ной наукой. И в объективно существующих текстах геополитики, и в идеальных задачах этой дисциплины мы обнаруживаем стрем­ление выявить духовные основы пространственной жизни и по­литических решений. Геополитика, часто претендуя на статус праг­матичной науки, сама по себе весьма далека от чистого прагма­тизма: она вольно или невольно одухотворяет не только конти­нентальные и океанические массы, которые в геополитических теориях обретают собственную императивную активность и становятся непосредственным вместилищем духа, но и саму политику, которая из прозаического управления, решения текущих задач и удовлетворения самолюбия руководителей превращается в орудие планетарной борьбы, определяющей судьбы мировой цивилизации. В противоречие с таким своего рода романтизмом вступает редукционистский пафос большинства геополитических концепций — их авторы видят особый полет мысли в сведении причин многообразного движения народов к характеру их место­расположения. Благодаря этому противоречию геополитика вы­рождается либо в умозрение оккультного характера, либо в пози­тивистский статистический учет фрагментарных зависимостей географии и политики.

Подобная судьба может миновать геополитику только в том слу­чае, если ее представители не будут игнорировать бытийственный, экзистенциальный фактор своего анализа. Геополитика по своей сути и по своему исконному замыслу является экзистенциальной нау­кой, частью экзистенциальной географии, которая рассматривает целостность бытия человеческих общностей с точки зрения лежа­щего в основе этих общностей объединяющего и вдохновляющего смысла, а также того, как этот смысл сказывается в характере вре­мени и пространства их существования.

Мы не можем познавать природу и использовать ее, не применяя к ней наших априорных представлений. Однако, применяя эти пред­ставления, мы неизбежно интерпретируем природу как дух: законо­мерные связи между вещами мы истолковываем как категорические или гипотетические императивы (соответственно динамические или статистические закономерности), более или менее строго «предпи­сывающие» вещам их «поведение».

Дух определяет пространство как на уровне представления, по­скольку содержание представления о пространстве зависит от со­держания духа, так и на физическом уровне, поскольку носители духа физически преобразуют пространство своего существования в соответствии с этим содержанием. Если в пространство, конституи­рованное определенной экзистенциальной идеей, вторгаются носи­тели иной экзистенциальной идеи, они вынуждены считаться с инерцией этого пространства, хранящего в себе чуждые императи­вы. Даже если некий народ заселяет территорию, уже давно остав­ленную его предшественниками, все равно сама почва, хранящая в себе сотни лет жизнедеятельности, будет оказывать незаметное и таинственное влияние на жизнь поселенцев.

Каждая экзистенциальная общность занимает определенный ланд­шафт, определенную географическую среду, не в силу случайнос­тей своего передвижения или игры природных стихий, а в силу того, что та же идея, которая объединила данную общность, заставляет ее создавать специфическое пространство вокруг себя. И это пространство, будучи творением духа, начинает жить своей жизнью, в известной мере определяя не только судьбу своих создателей, но и судьбу тех, кто приходит им на смену. Место жизни отдельных на­родов и цивилизаций продолжает жить и действовать после их гибе­ли; его невидимые центры и границы сохраняют свою силу и для носителей иных идей.

Уже эта, так сказать, археологическая значимость пространств не может быть проигнорирована геополитикой, так что же говорить об актуальных преобразованиях пространства, которые в данном ключе рассматриваются как преобразования самого бытия народов? Ради решения своей главной задачи экзистенциальная география прослеживает размещение и движение экзистенциальных общнос-тей в географической среде, а также специфику преобразования данной среды отдельными экзистенциальными общностями. Для экзистенциально-географического анализа характерны такие поня­тия, как «экзистенциальный центр», «экзистенциальная провинция», «экзистенциальная граница». Ярким примером значимости этих ка­тегорий могут служить отношения России и Запада, послужившие поводом для многих геополитических изысканий.

Запад издавна характеризуется чрезвычайной экзистенциаль­ной экспансивностью. Он распространил сферу своего духа на всю Центральную Европу, последовательно включив в свою ор­биту Чехию, Польшу, Словакию, Словению, Хорватию, Литву и т.д. Эти страны не без сопротивления, порой достаточно упор­ного и кровавого, стали, по сути, экзистенциальными провин­циями Запада, так как если какой-нибудь народ присоединяется к уже сложившейся экзистенциальной общности, причем делает это не вполне добровольно, он должен слушать тех, кто пришел к лежащим в основе этой общности истинам первым, в результа­те оригинального, абсолютно самостоятельного поиска. Поэтому чехи, поляки, хорваты, литовцы и иже с ними должны внимать французам, итальянцам, англичанам, немцам и следовать их иде­ям, вкусам, привычкам, моде как образцу. Та же'участь была пред­назначена Западом и России, примером чему могут служить Псков­ская и Новгородская республики. Однако Россия оказала сопро­тивление куда более мощное, ибо она опиралась на многочис­ленных и грозных союзников из степей Евразии. Россия сохрани­ла свою экзистенциальную самобытность, однако непрерывная экспансия Запада принесла свои плоды в виде широкого движе­ния западничества, постепенно набиравшего силу внутри русской культуры. Культурная победа русского западничества обернулась грандиозными политическими последствиями, проявление кото­рых пришлось на XX век.

Методология геополитики

Методология геополитики во многом зиждется на увязке явле­ний и процессов государственного уровня с уровнями макрорегиональным и глобальным, например размера, конфигурации и начер­тания государственных границ, сорасположения экономических рай­онов, климата страны и др., с внешнеполитическими конфликтами. Геополитический подход можно использовать как рамку для подачи страноведческой информации под определенным углом зрения. Не менее важен для геополитики и взгляд «сверху вниз»: от анализа региональных систем государств, сдвигов в распределении эконо­мической и военной мощи — к изучению влияния этих процессов на геостратегию конкретного государства, внутриполитические конф­ликты, от анализа глобальных геополитических факторов, напри­мер численности и влиятельности диаспор, ограниченности како­го-либо ресурса в глобальном масштабе, — к изучению влияния этого фактора на внешне- и внутриполитическое «поведение» кон­кретного государства.

Для методологии очень многих концепций геополитики харак­терны крайняя эклектичность и размытость, склонность к абсолю­тизации влияния какого-либо фактора или группы факторов на вне­шнюю политику, упрощению ситуаций, стремление заимствовать из смежных наук модные теории и концепции. Так, в конце 70-х и начале 80-х гг. модными были «гуманистические», бихевиористские и экзистенциалистские трактовки, основывавшиеся на объяснении связи внешней политики с географической средой через ее воспри­ятие политическим деятелем, его жизненный опыт, психологичес­ки освоенное им пространство.

Кроме того, методы геополитики в принципе чрезвычайно раз­нообразны — от умозрительных размышлений до использования сложного математического аппарата. Применение количественных методов далеко не всегда повышает значимость результатов: напро­тив, «качественный» геополитический анализ в духе традиций фран­цузской школы может быть гораздо богаче идеями, чем итоги гро­моздких расчетов. Методы многомерной статистики чаще всего ис­пользуются в геополитике при межстрановых сопоставлениях, мно­гочисленных попытках геополитического районирования мира, пу­тем анализа разнообразных и сопоставимых сведений по всем стра­нам, при конструировании «показателей мощи», призванных коли­чественно отразить влиятельность государств в разных сферах жизни. Еще одна область приложения количественных методов в геополи­тике — поиск закономерных соотношений между потоками в про­странстве (прежде всего внешней торговлей) и политической связ­ностью региональных группировок стран, внешнеполитическими и стратегическими проблемами. В последнее время, с появлением мно­гочисленных программ построения анаморфированных изображений, возникло особое направление — геополитическое картирова­ние, цель которого — найти адекватные пути отражения на карте мирового геопространства. Другой прием в геополитическом карти­ровании, позволяющий получать интересные модели политическо­го геопространства, — изменение центров проекции, «игра проек­циями».

Система категорий, сложившаяся в геополитике, ныне, с обога­щением и изменением ее проблематики, быстро расширяется. По­мимо старых понятий — сфера влияния, баланс мощи, буферная зона, страны-сателлиты, устрашение, маргинальный пояс — теперь в научный оборот вошли новые категории: интеграция-дезинтегра­ция, национальные интересы, динамическое равновесие интересов, введенное известным американским геополитиком С. Козном²⁷ по­нятие «страна-ворота», под которым подразумевается небольшое государство с выгодным географическим положением на стыке круп­ных стран и их блоков, с переходной по функциям и структуре экономикой, способное играть роль посредника в сближении своих крупных партнеров.

Одной из важнейших категорий геополитики является геострате­гия — обоснованное геополитикой направление деятельности госу­дарств на международной арене. Опираясь на геополитические кон­цепции, власти отдельных стран проводят политику аннексий тер­риторий военным и дипломатическим путями, создания альянсов, установления сфер влияния, строительства военных баз, противо­действия революционным процессам — «делают пространство», если выражаться языком западных геополитиков, для ТНК и ТНБ. В свя­зи с географическими особенностями пространства геостратегию можно классифицировать как сухопутную, морскую, воздушную, космическую. Масштаб геостратегии может быть глобальным, макрорегиональным, страновым.

«Новая геостратегия» администрации США строится на бипо­лярном (консервативном) подходе к международным отношениям и ставит своей задачей заново утвердить американское господство в мире. Она исходит из необходимости подавления экономически­ми, политическими и военными методами освободительных дви­жений, свержения прогрессивных правительств в странах третьего мира на основании геополитического представления о всемирном характере интересов США. Любые изменения, местные конфлик­ты в несоциалистическом мире оцениваются через призму глобальной, а не региональной перспективы, а революции в традицион­ных сферах влияния США — как угроза национальной безопасно­сти²⁸ .

Масштабы «новой геостратегии» связываются ее создателями с размещением лазерного оружия с ядерной накачкой в космическом пространстве²⁹. Технико-технологические возможности этого ору­жия срабатывать в течение секунд обусловливают приоритет косми­ческого направления в «новой геостратегии» и, соответственно, космического пространства над сухопутным, морским, воздушным. «Новая геостратегия» призвана обеспечить как глобальное, так и региональное превосходство США.

С конца XIX века США уделяют исключительное внимание макрорегиональной геостратегии, нацеленной на определенные груп­пы стран. В отношении Центральной и Южной Америки макрорегиональная геостратегия традиционно опирается на доктрину Монро, основой которой является тезис о «пространственной близости»³⁰. Сегодня военно-географическое положение стран Центральной Америки и Карибского бассейна, через которые проходит около половины торговли и две трети импортируемой США нефти, а че­рез Панамский канал и Мексиканский залив — более половины ввозимых полезных ископаемых³¹, оценивается как «жизненно важ­ное». События на Кубе и в Никарагуа рассматривались администра­цией Р. Рейгана как прямая угроза этой коммерческой артерии США. Президент Соединенных Штатов объявил, что через Центрально-Американский и Карибский регионы проходит «третья граница» США³².

Наряду с положением о «пространственной близости» «новая геостратегия» США в Центральной Америке и Карибском бассейне использует так называемую «теорию домино»³³. Государства этого региона рассматриваются как пластинки известной игры: измене­ние числа очков на поле одной пластинки ведет-де к изменению числа очков на поле соседней. «Теория домино» является интерпре­тацией известной концепции экспорта революции, утверждающей, что революция нуждается в «подталкивании», что социализм мож­но навязать населению других стран с помощью военной силы.

Многие американские геополитики активно участвуют в воен­ных приготовлениях этой страны. На это в свое время обращал вни­мание Н.Н. Баранский³⁴. Геостратегия США в отношении отдель­ных стран (страновая геостратегия) наиболее показательна на при­мере Вьетнама. Те, кто разрабатывал стратегию и тактику бомбар­дировок, продемонстрировали глубокое значение географической информации и географическое мышление³⁵. Американские стратеги вели «географическую войну», разрушая с воздуха сети плотин, предохраняющие от наводнения многомиллионное население рав­нин, уничтожая и генетически изменяя при помощи химического и бактериологического оружия органическую среду обитания людей. «Война в Индокитае, — пишет Лакост, — обозначила в истории войны и географии новый этап: впервые методы разрушения и из­менения географической среды одновременно в природных и соци­альных аспектах были приведены в действие для упразднения необ­ходимых для жизни нескольких десятков миллионов людей геогра­фических условий»³⁶. Сегодня существует опасность, что «геогра­фическая война» может быть применена в массовых масштабах им­периалистическими державами в любой стране несоциалистическо­го мира.

В прогнозировании очагов возникновения и возможных направ­лений эскалации повстанческих движений на территории той или иной страны стратеги империалистических держав видят одну из главных своих задач. Геостратегические исследования территории страны имеют избирательную направленность. В первую очередь про­водится политико-географическое изучение, в частности составле­ние крупномасштабных карт, тех районов, в которых возникнове­ние повстанческих движений и формирование партизанских отря­дов, ведение партизанской войны (guerilla) представляется наибо­лее вероятным. Тщательно исследуются территории, которые могут стать опорными базами революционной борьбы. Разрабатываются рекомендации для подавления повстанческих движений в городах и сельских местностях, горных районах и джунглях, на заболоченных территориях и в дельтах рек.

Морская геостратегия наряду с сухопутной является важным на­правлением во внешнеполитической деятельности государств. Мор­ские территориальные притязания империалистических держав реа­лизуются в установлении военно-политического контроля над име­ющими международное значение морскими путями, портами, ко­торые в результате из географических артерий и пунктов превраща­ются в стратегические.

Дж. Прескотт, отъединяющий нацистскую геополитику (Geo-politik) от геополитического анализа международной обстановки в современной политической географии Запада (geopolitics, geo-politique), выступая с позиций морских стратегов Пентагона, пи­шет в своей «Политической географии океанов»: «Морские государ­ства, вероятно, почувствовали, что использование канала более безопасно при американской администрации по сравнению с панамской»³⁷. Тем самым американское военное присутствие в зоне Панамского канала, являющегося юрисдикцией США, объявляется гарантом возможности его использования всеми государствами.

Современная геостратегия США распространяется на малоосво­енные и труднодоступные морские районы. Пристальное внимание уделяется Арктике. «Этот регион, — считает американский географ Ж. Роусек, — исключительно редко населен, но он имеет всевозра­стающее значение как в отношении обороны, так и относительно использования природных ресурсов»³⁸. По его мнению, в настоящее время Арктика представляется более богатой нефтью, газом и дру­гим сырьем, чем Антарктика, и в противоположность последней является наикратчайшим коридором для нанесения первого ядер­ного удара по СССР как по воздуху, так и посредством использова­ния подводного флота. Энергетическим ресурсам Арктики придает­ся стратегическое значение, поскольку они потенциально способ­ны уменьшить зависимость США от импорта нефти из арабских стран. Милитаризация Арктики оказывает негативное влияние на внешнюю политику стран Запада, фасады которых обращены к Северному Ледовитому океану. Бюджеты таких государств, как Норвегия, Да­ния, Исландия, Канада, оказываются обремененными значитель­ными военными расходами на нужды американской геостратегии.

Великие державы в период распада колониальных империй и формирования территорий суверенных, политически независимых государств приложили максимум усилий, чтобы затормозить про­цессы их дальнейшего развития. Одним из следствий такой полити­ки стало образование в Африке четырнадцати государств, не имею­щих выхода к морю³⁹. Получение коридора к морю государством, удаленным от него, тесно связано с проблемой транзита. Решение вопроса осложняется трайбализмом — этим «микронационализмом» современной Африки, накладывающим свой отпечаток на отноше­ния между государствами континента. Между соседними африканс­кими странами может сложиться следующая конфликтная ситуа­ция: одна не имеет выхода к морю, другая препятствует транзиту либо взамен на право транзита требует уступок — политических, территориальных, связанных с национальными и племенными про­блемами. Подобный «остаточный колониализм» вносит раскол в еди­ный фронт борьбы государств третьего мира против политики нео­колониализма.

По-видимому, не следует ставить знак равенства между морской геостратегией империалистического государства. и развивающейся страны, хотя и та и другая могут аргументировать свои притязания сходными мотивировками. Притязания некоторых развивающихся стран на значительные районы прилегающего континентального шельфа, объявление ими двухсотмильной зоны нередко являются вынужденными действиями в ответ на хищническую эксплуатацию ТНК морских прибрежных ресурсов, на экологические катастро­фы, связанные с крушением нефтевозных танкеров в прибрежных зонах интенсивного международного судоходства. Морская геостра­тегия ряда новых индустриальных стран связана с присоединением обширных районов континентального шельфа. Например, Аргенти­на претендует на так называемое «Аргентинское море» («Жидкую Пампу») с его островами и на часть Антарктиды, выделенные на основании секторального принципа⁴⁰. Сходные проекты выдвига­ются и в некоторых других странах Латинской Америки⁴¹.

Геополитика как идеология

Идеология — это любая система идей, которая используется для того, чтобы оправдать перед другими достижение или осуществле­ние власти. Идеология всегда ориентирована на группу людей, она должна объяснить обществу, почему эта группа берет на себя ини­циативу и действует именно так, а не иначе. Первостепенная задача идеологии состоит в том, чтобы оправдывать общественно значи­мые действия тех или иных групп людей. Для выполнения этой зада­чи создатели соответствующей системы оправданий — идеологи — должны обращаться к высшим ценностям, разделяемым всем об­ществом, в котором та или иная группа собирается действовать. Глупо было бы Муссолини в Италии апеллировать к авторитету Вед, а Мао в Китае — к библейским десяти заповедям; напротив, Муссо­лини формирует фашистскую идеологию, опираясь на господству­ющие в его стране религиозные (католицизм) и секулярные (инди­видуализм, империализм и даже социализм) учения, а Мао разви­вает коммунистическую идеологию, апеллируя не только к идеям Маркса, Энгельса и Ленина, но и к основополагающим мыслям Конфуция и Лао-Цзы. Однако идеология только использует различ­ные системы ценности, но никогда не совпадает с ними.

Любопытно отметить, что практически все представители гео­политики были более или менее крупными чиновниками и госу­дарственными деятелями, они имели серьезный вес в обществе и оказывали существенное влияние на принятие политических ре­шений не только через свои идеи, но и непосредственно. Эта за­кономерность прослеживается от Ибн Халдуна до Хаусхофера. В декабре 1993 г. Государственная Дума Российской Федерации учредила Комитет по геополитике. Научный консультант книги А.Г. Дугина «Основы геополитики» (1997) — начальник кафедры стратегии Военной академии Генерального штаба России гене­рал-лейтенант Н.П. Клокотов. Все эти факты, а также характер содержания и методов геополитики дают основания многим гео­политикам считать свою отрасль знания прежде всего идеологией. «Геополитика, — пишет А.Г. Дугин, — это мировоззрение влас­ти, наука о власти и для власти. Только по мере приближения человека к социальной верхушке геополитика начинает обнару­живать для него свое значение, тогда как до этого она восприни­мается как абстракция. Геополитика — дисциплина политических элит (как актуальных, так и альтернативных)... Не претендуя на научную строгость, геополитика на своем уровне сама определя­ет, что обладает для нее ценностью, а что нет. ...В современном мире она представляет собой «краткий справочник властелина», учебник власти, в котором дается резюме того, что следует учи­тывать при принятии глобальных (судьбоносных) решений — та­ких, как заключение союзов, начало войн, осуществление ре­форм, структурная перестройка общества, введение масштабных экономических и политических санкций и т.д. Геополитика — это наука править»⁴². И хотя отдельные геополитики заявляют, что «геополитика в своей основе антиидеологична»⁴³, трудно не согласиться с утверждением, что «геополитик не может не быть ангажирован»⁴⁴.

Если задаться вопросом, к какой же разновидности идеологии относится геополитика, напрашивается ответ, что геополитика тес­но связана с империализмом. Империализм (от лат. imperium — власть, господство) в его позднейшем значении понимается как историчес­кая ситуация раздела сфер власти на земле между большими импери­ями или как характеристика политики больших империй, направ­ленной на захват власти над всей землей. Между тем циничная актив­ность империй может быть возведена к особой идеологии — импери­ализму, понимаемому как позиция людей, созидающих империи и вкладывающих свои жизненные силы в их существование и развитие. Согласно положениям этой идеологии, безразличный к человеку ес­тественный порядок заставляет человека бороться за обретение зем­ных благ. Однако риск проиграть в этой борьбе слишком велик, что­бы посвящать этому свою жизнь. Поэтому, если человек хочет избе­жать поражения в борьбе за земные блага, он должен принадлежать к группе людей, чьи организованные усилия постоянно направлены на их захват и эффективно противостоят аналогичным усилиям сопер­ников. Если такая группа существует, человек должен стремиться прим­кнуть к ней; если такой группы нет, он должен стремиться создать ее. Сохранение и укрепление единства империи может быть обеспечено либо родством входящих в нее людей, либо общим смыслом суще­ствования, требующим такого единства. Поэтому империи чаще все­го складываются, во-первых, на основе наций, а во-вторых, на ос­нове исповедания единой веры, из которой следуют объединяющие социальные выводы. Отношения между империями складываются, не только на основе реального соотношения сил, но также на основе специфики господствующих в них идей.

В XIX столетии история человечества вошла в ту фазу, когда раз­витие империй привело к разделу между ними всего мира. С тех пор они, хотя и провели множество войн за передел мира (включая две мировые войны), все время ищут приемлемую форму компромисса. Однако очевидно, что такой компромисс может быть только вре­менным перемирием, если только все до единого «хорошие полити­ки» не исчезнут с лица земли.

С точки зрения империалистов, все иные группы людей также являются империями. Основой организации империй может быть не только территория, этнос, род, но и идея. Империи могут быть от­крытыми и тайными; открытые империи (Германия, Россия, Аме­рика и т.п.) опасаются проникновения в свой организм тайных империй, не имеющих четких границ, и поэтому стремятся держать на виду мафиози, масонов и других, которые с империалистичес­кой точки зрения объединены общим признаком в единую силу, поддерживают друг друга и противостоят открытым империям либо паразитируют на них. Кроме того, можно выделить закрытые и внут­ренне справедливые империи, не стремящиеся к постоянному рас­ширению, но справедливо распределяющие завоеванное внутри себя, и открытые и внутренне несправедливые империи, жертвующие внутренним порядком ради непрерывного наращивания своей силы.

Для того чтобы геополитика могла появиться на свет, «должна была наступить эпоха империализма, в которой как в области поли­тики, так и в области экономики господствует стремление к про­странству»⁴¹, — заметил немецкий геополитик профессор Грабовски. Для того чтобы дело дошло до теории о «плановой простран­ственной экономике», «плановая пространственная экономика им­периалистической эпохи» должна была занять место прежней, «ос­нованной на произволе политики расширения». Империалистичес­кая эпоха живет «целиком под знаком пространства, и возникла необходимость детально изучить пространство в его отношении к политике. Следовательно, к геополитике пришли также, исходя из пространственной экономики империалистической эпохи»⁴⁶.

Еще в Римской империи было введено понятие «terrae nullius sedit primo occupanti» («ничейные земли принадлежат тем, кто их первым захватит»), причем ничейными признавались все террито­рии, которые можно было завоевать, население при этом вообще не принималось в расчет и либо истреблялось, либо обращалось в рабство. Этот термин был воспринят в средние века и прочно вошел в так называемое «международное право цивилизованных народов». До конца прошлого века правовым основанием для захвата колоний признавалась так называемая первоначальная оккупация ничейных земель. В период империализма возникла необходимость утвердить право на колониальные захваты. На Берлинской конференции (1884— 1885) 14 государств пытались «упорядочить» раздел Африки. Было решено считать «законными» колониальные захваты земель, если они «реальны, эффективны и о них доведено до сведения остальных держав»⁴⁷. Само собой разумеется, что эти земли далеко не были ничейными. Но права населявших их народов вообще не учитыва­лись и эти территории объявлялись ничейными на том лишь осно­вании, что они не принадлежали какой-либо колониальной державе и считались законными объектами территориальных захватов и колониальных грабежей.

Ватикан, который на протяжении веков пытался сохранить не только духовную, но и светскую власть над всем миром, воспользо­вался ожесточенными спорами между Португалией и Испанией, чтобы еще раз выступить в роли верховного арбитра в международ­ных делах. С этой целью уже в 1493 г., то есть всего через год после первого путешествия Христофора Колумба, папа Александр VI «в соответствии с полученной им просьбой разделил Новый Свет между двумя соперницами — Португалией и Испанией, отдав при этом львиную долю своей родине. В ряде булл папа наметил линию, проходившую с севера на юг в 100 лигах западнее к востоку от этой линии, а Испании — к западу»⁴⁸. Раздел как уже открытых, так и могущих быть открытыми в будущем земель между двумя державами был юридически закреплен в Тордесильясском договоре от 7 июня 1494 г., заключенном представителями Испании и Португалии и утвержденном Александром VI.

Идеологическая связь геополитики с империализмом создала устойчивую ассоциацию этой дисциплины с оправданием военной агрессии и территориальных захватов. Поскольку же пространства в большинстве случаев не являются ничейным, а заселены народами, не желающими расставаться со своей землей, геополитика как часть идеологии вступает в тесную связь с иными «натуральными» компо­нентами.

Геополитика и биополитика: связь геополитики с расовой теорией

Итак, поскольку в качестве идеологического направления гео­политика апеллирует к природным началам, ее можно отнести к так называемой «естественной (натуральной) идеологии». Сюда же можно отнести течение, родственное геополитике, также акценти­рующее внимание на естественных основаниях политических реше­ний, — расизм, который по аналогии можно назвать «биополити­кой».

Естественно, что территориальные притязания одних государств неизбежно вступают в конфликт с интересами самообороны других государств. Как агрессоры, так и жертвы выдвигают аргументы для обоснования своей позиции и ссылаются на международное право для обработки общественного мнения в свою пользу всеми доступ­ными им средствами. Особое значение всегда придавалось ссылкам на историческую и географическую обусловленность территориаль­ных притязаний, а также национальному составу населения «спор­ной территории», нередко относимой агрессором к низшей расе, с которой якобы можно вообще не считаться.

Уже в древних государствах к расизму широко прибегали для оправдания института рабовладения, а также для подогревания враж­дебных чувств в отношении народов, с которыми собирались вое­вать. В древнегреческих полисах некоторыми правами пользовались только выходцы из соседних древнегреческих городов-государств (в Афинах они назывались метеками). Прочие иностранцы объявля­лись абсолютно бесправными. «Эллинская народность, — писал Ари­стотель, — занимающая в географическом отношении как бы сре­динное место между жителями севера Европы и Азии, объединяет в себе природные свойства тех и других; она обладает и мужествен­ным характером, и развитым интеллектом; поэтому она сохраняет свою свободу, пользуется наилучшей государственной организаци­ей и была бы способна властвовать над всеми, если бы только была объединена единым строем».

Расовая или национальная исключительность — важная устано­вочная позиция при геополитическом анализе международной об­становки. Ее зачатки содержатся в работах французского философа и дипломата Ж.А. де Гобино⁴⁹ (1816—1882) и английского социолога Х.С. Чемберлена⁵⁰ (1855—1927). Расовый и национальный состав населения «спорных территорий»⁵¹ тщательно учитывается прави­тельствами при планировании внешней, а иногда и внутренней по-литики⁵² .

К. Хаусхофер до прихода нацистов к власти не только воздерживался от поощрения концепции расового превосходства немцев, но и в первом номере основанного им журнала даже высмеивал ее⁵³. Однако концепции «жизненного пространства» и «естественных гра­ниц» Германии основаны на постулате о расовом превосходстве нем­цев, и вскоре после прихода нацистов к власти на страницах «Жур­нала геополитики» начали появляться статьи, в которых обосновы­вались понятия «кровь и почва», «кровь сильнее паспорта» и др. Один из последователей К. Хаусхофера писал: «Судьба завещала германс­кому народу роль посредника между Востоком и Западом, Югом и Севером. Она присвоила ему право на пространство, которое прохо­дит через всю историю»⁵⁴. Другой его последователь считал, что на нацистскую Германию возложена миссия культурного воздействия на народы Востока, так как она якобы является «самой культурной и передовой страной мира»⁵⁵.

§ 3. Предыстория геополитики (географическое направление в социальной мысли)

Суждения относительно того, что жизнь государств и народов во всем ее разнообразии в большой степени обусловлена географическим окружением и климатом, сопровождают социальное бытие человека на протяжении всей его истории. Еще до Фридриха Ратцеля многие философы, ученые, политические мыслители обратили вни­мание на воздействие географических факторов на политические процессы и события. Сами геополитики часто утверждали, что Мон­тескье, Гердер, немецкие географы Карл Риттер, Фердинанд фон Рихтхофен и другие видные ученые являются их предшественника­ми. Развернутые социологические системы в русле географической школы были созданы в XIX веке такими авторами, как Г.Т. Бокль, В. Кузен, Э. Ренан, И. Тэн и др.

Между тем существует разительное отличие прежних, часто фраг­ментарных, представлений, знаний и суждений о влиянии геогра­фических условий на жизнь человеческих ассоциаций, как бы по­рой глубоки и важны они ни были сами по себе, от качественного скачка в их осмыслении на рубеже XIX—XX веков. Скачок этот не был случайным; в его основе лежал не только переход количества разрозненного знания в его новое интегральное качество — он был во многом предопределен глубокими и существенными изменени­ями в самом объективном мире, перешедшем на изломе двух сто­летий от состояния разрозненности отдельных своих частей и ре­гионов к единому, взаимосвязанному и взаимозависимому миру в масштабах целой планеты. Вместе с этим переходом не связанные друг с другом и растянутые на протяжении многих веков различ­ные частные концепции географического детерминизма, как бы сгущаясь наряду со сгущением физического, земного простран­ства, обрели сначала вид науки политической географии, а затем и геополитики — порождения XX столетия⁵⁶.

Таким образом, история развития идей географического детер­минизма отражает историю постепенного пространственного «уп­лотнения» Земли с той поры, когда пространство было во многих своих частях еще свободно, не обжито, не поделено, через этапы постепенного его заселения, освоения, завоевания и разделения между государствами и народами вплоть до нынешнего времени, когда все заселено, все обжито, нес поделено, когда государства не могут уже позволить себе роскошь решать свои демографические проблемы путем свободного выплеска избыточного населения в от­даленные земли, а недостаток сырья или рынков — путем аннексии отдаленных земель.

В соответствии с классическими, восходящими к глубокой древ­ности представлениями географического детерминизма считалось, что развитие человеческого общества зависит исключительно от гео­графических факторов, а установление государственных границ ос­новывается на праве сильного и целиком зависит от завоеваний. Вопрос о влиянии географической среды (в первую очередь клима­та) на обычаи, нравы, образ правления и некоторые общественно-исторические процессы рассматривали уже античные авторы — «отец медицины» Гиппократ, «отец истории» Геродот, римский историк Полибий и многие другие.

Древние греки первыми обратили внимание на влияние геогра­фической среды на социальное существование человека. И это был отнюдь не умозрительный интерес — он диктовался сугубо практи­ческими соображениями. Вместе с развитием цивилизации, ростом числа городов-государств и их населения возникали и чисто геопо­литические проблемы: необходимость расширения жизненного пространства для увеличивающегося населения, колонизация свобод­ных территорий по всему периметру Средиземноморья с целью сброса избыточного населения, пограничные проблемы и др. Решать их приходилось нередко путем войн с соседями. Известный им мир они стали делить в соответствии с климатическими условиями. Древ­негреческий мыслитель Парменид (VI в. до н.э.) выдвинул теорию пяти температурных зон или поясов: один жаркий, два холодных и два промежуточных. Опираясь на теорию Парменида, Аристотель (384—322 до н.э.) утверждал силовое превосходство промежуточ­ной зоны, заселенной греками. Уже в наше время теория климати­ческих поясов приобрела новое звучание. Широкое распростране­ние получила точка зрения, что история создавалась в пространстве между 20- и 60-м градусами северной широты, то есть в Северном полушарии, где расположена большая часть земной суши. Полити­ческая энергия мира генерировалась в основном в умеренных кли­матических зонах, и исторические центры притяжения сдвигались в направлении с юга на север, но опять-таки только в пределах этой зоны. Речные цивилизации Месопотамии и Египта сменились горо­дами-государствами Греции, затем Римской империей. Все древние цивилизации располагались в границах между 20- и 45-м градусами северной широты. Культурные и политические центры Европы, России, Соединенных Штатов и Японии размещаются между 45- и 60-м градусами северной широты в прохладно-умеренной зоне.

Гиппократ (ок. 460—ок. 370 до н.э.) в сочинении «О воздухе, водах и местностях» проводил идею о влиянии географических условий и климата на особенности человеческого организма, свойства харак­тера жителей и даже на общественный строй. Позднее в географи­ческие концепции стали добавлять понятия пространства суши и моря как важные характеристики для сравнения положения одних государств по отношению к другим. На них обратил внимание еще Аристотель. В своей «Политике» он дает весьма примечательную гео­политическую, сказали бы мы сейчас, оценку достоинств Крита, позволивших ему возвыситься. «Остров Крит, — пишет он, — как бы предназначен природой к господству над Грецией, и географи­ческое положение его прекрасно: он соприкасается с морем, вокруг которого почти все греки имеют свои места поселения; с одной стороны, он находится на небольшом расстоянии от Пелопоннеса, с другой — от Азии, именно от Триопийской местности и Родоса. Вот почему Минос и утвердил свою власть над морем, а из остро­вов одни подчинил своей власти, другие населил...»⁵⁷.

Значение географических условий для внутренней и внешней жизни государств отмечали Платон, Полибий, затем римляне Ци­церон и особенно Страбон. Последний как географ разделил весь мир на четырехугольники и в рамках одного из них поместил обита­емый мир, который состоял из Европы, Ливии и Азии. Любопытно суждение Страбона о том, что необитаемые страны не представля­ют для географа интереса. «Не служит никаким политическим це­лям, — считал он, — хорошее знакомство с отдаленными местами и населяющими их людьми, особенно если это острова, чьи обита­тели не могут ни помешать нам, ни принести пользы своей торгов­лей»⁵⁸ . Данное суждение можно уже назвать геополитическим в со­временном смысле этого слова. В нем Страбон во главу угла выносит политические соображения и с их высоты оценивает значение тех или иных географических реалий. Оно прямо перекликается со взгля­дами современных ученых школы политической географии. Для ил­люстрации приведем мнение одного из известных современных спе­циалистов в этой области — Жана Готтмана. Наш политический мир, отмечает он, простирается только на пространства, доступные че­ловеку. «Доступность есть детерминирующий фактор; места, куда человеку нет доступа, не имеют никакого политического значения и не составляют проблемы. Суверенитет Луны вовсе не представляет сегодня политического значения, так как люди не могут ни достичь ее, ни взять оттуда что-либо. Антарктика не имела политического значения до той поры, пока ее не стали осваивать; но зато с того времени, как она сделалась доступной, ледовый континент был раз­делен на порции подобно яблочному пирогу, и все эти порции пред­ставляют ныне совершенно определенные политические ячейки, которые уже породили ряд международных инцидентов»⁵⁹.

Античная политическая и географическая мысль была унаследо­вана мусульманским Востоком. Огромное значение влиянию приро­ды на человеческую историю придавал арабский историк и мысли­тель Абд ар-Рахман Абу Зейд Ибн Халдун (1332—1406) — общест­венный деятель, игравший видную роль в политической жизни му­сульманских государств Северной Африки.

Главный фактор, определяющий влияние природы на обществен­но-политическую жизнь, по теории Ибн Халдуна, — климат. Толь­ко в странах с умеренным климатом люди способны заниматься культурной деятельностью, а жители юга (то есть стран, прилегаю­щих к экватору) не имеют побудительных причин для развития культуры, так как они не нуждаются ни в прочных жилищах, ни в одеж­де, а пищу получают от самой природы к готовом виде; жители холодных северных стран, наоборот, затрачивают всю свою энер­гию на добывание пищи, изготовление одежды и постройку жи­лищ; следовательно, они не имеют времени для занятия науками, литературой и искусствами.

Ибн Халдун изложил также свою теорию исторических циклов, согласно которой в странах с умеренным климатом наиболее актив­ной силой истории являются кочевники, обладающие физически­ми и моральными превосходствами перед оседлым населением, осо­бенно перед горожанами. Именно поэтому, с точки зрения Ибн Халдуна, кочевники периодически захватывают страны с оседлым населением и образуют обширные империи со своими династиями. Но через три-четыре поколения потомки утрачивают свои положи­тельные качества; тогда из степей и пустынь появляются новые вол­ны кочевников-завоевателей, и история повторяется.

В этих весьма логичных построениях нетрудно уловить отпечаток тех идей, которые уже в XX веке оказали влияние на русских «евра­зийцев» и на теорию Л.Н. Гумилева.

В Новое время одним из первых, кто приступил к систематичес­кому изучению взаимосвязи географии и политики государств, был французский политический мыслитель Жан Бодеп (1530—1596), де­путат от третьего сословия в Генеральных штатах в Блуа. В сочине­нии «Метод легкого изучения истории» (1566) он изложил свой взгляд на общество как на сумму кровно-хозяйственных союзов-семей, фор­мирующееся независимо от воли человека под влиянием естествен­ной среды. Среди географических факторов Боден выделял в каче­стве наиболее значимого климат, приписывая его действию физи­ческое превосходство северных народов над южными и горных над долинными. Он обращал внимание государственных и политичес­ких деятелей своего времени на необходимость принимать в расчет в административной и законодательной деятельности помимо соци­альных также и климатические условия. В своих взглядах Боден по­дошел к созданию широкой концептуальной системы географичес­кого детерминизма ближе, нежели любой из его предшественников. Его утверждение, что сила и развитие суверенного государства пря­мо зависит от влияния окружающих его природных условий, совпа­дает, по существу, со взглядами современных геополитиков.

После Бодена проблема влияния географических факторов на политику долгое время оставалась вне поля зрения философов и политических мыслителей. Только в XVIII веке она вновь становит­ся объектом внимания, на этот раз у Монтескье в его труде «О духе законов» (1748). Шарль Луи де Секонда, барон де ла Бред и де Монтескье (1689—1755) занимал наследственный пост президента парламента в Бордо. Отказавшись в 1726 г. от официальных государ­ственных должностей, он занялся изучением французского и евро­пейского искусства, для чего предпринял в 1728 г. путешествие по Европе.

Вслед за своим соотечественником Боденом Монтескье сделал упор на влияние климата, также отметив значение пространства, почвы, культуры и экономики в качестве формирующих историю элементов. Монтескье не ограничился суждением о значимости ус­ловий физической среды, но прямо указал на необходимость того, чтобы законы страны соответствовали этим условиям⁶⁰. Иными сло­вами, он ввел в свою концепцию нормативный элемент, который в более поздней геополитике, особенно немецкой, приобрел приори­тетное значение. Семнадцатую книгу своего сочинения он почти пол­ностью посвящает исследованию влияния климата и топографии на особенности государственного устройства и политическую природу различных народов, сопоставляя в этом смысле Европу и Азию.

В исследованиях истории геополитики часто можно встретить ут­верждения, что Монтескье один из первых провозгласил чисто гео­графический фактор (климат) определяющим в общественном раз­витии и доказывал в своих трудах, что географическая среда и в первую очередь климат — решающая причина различия форм госу­дарственной власти и законодательства. Например, он утверждал, что «в жарких климатах... обыкновенно царит деспотизм...»⁶¹. В каче­стве главного подтверждения географического детерминизма, как правило, приводится его известное высказывание: «Власть климата есть первейшая власть на земле»⁶². У Монтескье действительно есть такое утверждение, но дело в том, что он никогда не определял климат как фактор, непосредственно влияющий на жизнь общества. Климат, по мнению Монтескье, оказывал свое прямое влияние на физиологическое состояние организма и прежде всего на психоло­гию людей, а через нее уже на общественные и политические явле­ния. Именно эта особенность давала ему право заявлять, что «мало­душие народов жаркого климата всегда приводило их к рабству, между тем как мужество народов холодного климата сохраняло за ними свободу»⁶³. Это была первая попытка с помощью вульгарного географического детерминизма объяснить различие форм государ­ственного правления.

Данная точка зрения Монтескье была использована в свое время немецкими геополитиками. Правда, в качестве исходного пункта был взят не климат, а «жизненное пространство», и его влияние на пси­хологию людей из физиологической области было перенесено в со­циальную. Нечто аналогичное проповедуют геополитики Германии и сейчас. При этом сохранился принцип подхода к решению задачи. В геосоциологической концепции западногерманские геополитики также пытаются через человека и его психологическое восприятие окружающей действительности объяснять историческое развитие. Изменился лишь объект исследования. Главное внимание сейчас уделяется самому сознанию, его преобразованию и воспитанию в реваншистском духе. Именно этим объясняется повышенный инте­рес к учению Монтескье геополитиков в Западной Германии.

Последним заметным представителем французской географической школы в общественной мысли XVIII века был Анн Робер Жак Тюрго (1727—1781) — философ, экономист и государственный деятель, с 1751 г. — чиновник Парижского парламента, в 1761—1774 гг. — интендант в Лиможе, в 1774—1776 гг. — генеральный контролер фи­нансов.

Начиная с XIX столетия, постепенно, школа географического детерминизма перемещается в Германию, получив там полное свое развитие на стыке двух веков — девятнадцатого и двадцатого. У ее истоков были Александр фон Гумбольдт и Карл Риттер. Они при­держивались взгляда о тесных взаимоотношениях между человеком, государством и миром окружающей природы. Их непосредственным предшественником и учителем, одним из первых немецких ученых, кто внес заметный вклад в развитие географического детерминиз­ма, был Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803). Движущей силой раз­вития цивилизации, по его мнению, выступают внешние и внут­ренние факторы. К внешним факторам ученый относил физичес­кую природу и в первую очередь такие ее элементы, как климат, почва, географическое положение.

Последователем Гердера можно считать Карла Pummepa (1779— 1858), одного из выдающихся представителей немецкой научной школы географического детерминизма. Для него бесспорным фак­том было то, что развитие народов идет по пути, предписанному им окружающей средой, существенной частью которой являются при­родные условия. Сама же Земля и все находящееся на ней было сотворено, по его мнению, божественным Провидением. Следуя за античными авторами и своими предшественниками И.Г. Гердером и А. Хеереном, Риттер приходит к выводу о том, что «Европа счастли­вым своим климатом и умеренностью времен года обязана ограниченности своего пространства»⁶⁴.

Именно у Риттера были взяты схемы и конструкции, которыми оперировал впоследствии и Ратцель, развивая свою политическую географию. Риттер, в частности, разработал иерархическую систему регионального деления мира в рамках единого глобального простран­ства. Он разделил Землю на сухопутную (континентальную) полу­сферу и полусферу водную (морскую). Границу между ними он пред­ставил в виде большого полукруга, проходящего в Южной Америке через Перу и затем через южную часть Азии. В рамках континентальной полусферы он выделил два больших региона: Старый Свет и Новый Свет. Первый, вследствие своего распространения с востока на запад, обладает заметным климатическим однообразием. Второй же, наоборот, по причине своего расположения с севера на юг от­личается большим климатическим разнообразием. Это различие, по его мнению, оказало существенное воздействие на характер населя­ющих каждый регион народов и на их взаимоотношения, поскольку природа влияет не только на труд и стереотипы мышления (Бокль), не только на мораль человека (Гумбольдт), но и на каждый аспект человеческой жизни.

Современник Риттера Александр фон Гумбольдт (1769—1859) в своих изысканиях основывался на использовании громадного эмпи­рического материала и успехах естествознания своего времени. Он настойчиво проводил мысль, что география должна давать целост­ную картину окружающего мира и служить конкретным социальным, политическим и экономическим целям человека. Одним из первых Гумбольдт отказался от хорологического понимания сущности гео­графии, подчеркивая комплексный и в то же время единый харак­тер ее объекта. «...Созерцание телесных предметов, — писал он, — в виде одного, внутренними силами двигающегося и оживленного целого, как отдельная наука имеет совершенно самобытный харак­тер»⁶⁵ . Гумбольдт своими трудами заложил основу сравнительного метода в географии. Деятельность Гумбольдта высоко оценена про­грессивной научной общественностью. Его имя по праву сейчас но­сит Берлинский университет — один из старейших учебных и науч­ных центров страны.

На тесное взаимодействие человеческой цивилизации и приро­ды, их влияние друг на друга указывали и другие немецкие ученые-философы, среди которых следует назвать И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля и Л. Фейербаха.

Иммануил Кант (1724—1804) в своих лекциях по географии раз­вивал мысли о влиянии физической географии на «моральную гео­графию» (национальный характер), на политическую географию, на «торговую географию» (экономику) и на «теологическую геогра­фию» (территориальное распространение религий) отдельных на­родов.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770—1831) в своей «Филосо­фии истории» прямо указывает на детерминированность истории разных народов географическими факторами. В специальном разделе лекций по философии истории, озаглавленном «Географическая основа всемирной истории», немецкий философ усматривает в жар­ком и излишне холодном климате «те естественные свойства стран, которые раз навсегда исключают их из всемирно-исторического дви­жения...»⁶⁶. Гегель одним из первых в истории социальной мысли совмещает географический детерминизм с расизмом, объявляя лишь страны Западной Европы и США носителями исторического про­гресса и обосновывая, в частности, порабощение исконных жите­лей Мексики и Перу европейскими колонизаторами ссылкой на то, что индейцы якобы «во всех отношениях, даже в отношении роста, стоят ниже европейцев»⁶⁷.

Гегель выделяет три «географических различия» земной поверх­ности: 1) безводное плоскогорье со степями и равнинами, 2) низ­менности, переходные страны, орошаемые реками, 3) прибрежная страна, непосредственно прилегающая к морю⁶⁸. Из этих трех «гео­графических различий» Гегель выводит тот или иной общественный строй.

Гегель писал, что «скотоводство является занятием обитателей плоскогорий, что земледелием и промышленным трудом занима­ются жители низменностей; наконец, торговля и судоходство со­ставляют третий принцип. Патриархальная самостоятельность тесно связана с первым принципом, собственность и отношение господ­ства и порабощения — со вторым, а гражданская свобода — с тре­тьим принципом»⁶⁹. Этими софистическими ссылками на природ­ные условия Гегель стремился замаскировать истинных виновников эксплуатации народов, «доказать» якобы вытекающее из географии «превосходство» прибрежных стран, то есть прежде всего западно­европейских и США, над всеми другими странами.

В XIX веке сторонники географической школы уже не ограничи­ваются исследованиями влияния только климата на общественное развитие. Сама жизнь, успехи науки и техники ставили под сомне­ние господствующие в то время взгляды прошлого. В общей системе географической школы формируется второе направление, предста­вители которого пытаются установить значение не только климата, но и плодородия почв, влияние транспортных магистралей и т.п. .на жизнь общества. Особенно яркое воплощение данное направление получило в трудах англичанина Генри Томаса Бокля (1821 — 1862).

Профессор географии Лондонского университета Бокль был раз­носторонним ученым. Работы Бокля дают право отнести его к сто­ронникам географической школы, хотя он и не был типичным ее представителем. В своей книге «История цивилизации в Англии»¹⁰ Бокль, дополняя учение Монтескье о климате, выдвинул идею о совокупности условий географической среды, влияющей на жизнь общества⁷¹. В результате он выделил четыре группы: «климат, пищу, почву и общий вид природы». По Боклю, коренная причина циви­лизации в древнем мире — плодородие почвы, в Европе — климат⁷². Однако он не ограничивался данными компонентами и признавал, например, влияние развитого человеческого разума на историчес­кий процесс и т.п.

Бокль, в отличие от Монтескье, подчеркивал основное влияние не климата, а ландшафта. Уделяя первостепенную роль географи­ческим условиям (климату, плодородию почвы, ландшафту) как стимулу общественного развития, Бокль, вместе с тем, подчерки­вал, что достигнутый уровень экономического благосостояния «за­висит не от благости природы, а от энергии человека», которая безгранична в сравнении с ограниченностью и стабильностью есте­ственных ресурсов⁷³. От климата, пищи, почвы и ландшафта зави­сит первоначально «история богатства»: «почвой обусловливается вознаграждение, получаемое за данный итог труда, а климатом — энергия и постоянства самого труда»⁷⁴. Плодородная почва через избыток продовольствия увеличивает народонаселение, а это, по Боклю, ведет к уменьшению заработной платы каждого работника. На юге пища более дешевая и требует меньших усилий для ее добы­вания. Отсюда — громадное население, нищета работников, неви­данное богатство правителей. Ландшафт, значение которого Бокль особенно подчеркивает, «действует на накопление и распределение умственного капитала»⁷⁵. Бокль различает ландшафты, возбуждаю­щие воображение (различные виды «грозной природы»), и ланд­шафты, способствующие развитию рассудка, логической деятель­ности. Первый тип характерен для тропиков и прилегающих к ним регионов. Это — места возникновения всех древнейших цивилиза­ций, в которых преобладающее воздействие имели силы природы. Одни из них вызвали неравное распределение богатства, другие — «неравномерное распределение умственной деятельности, сосредо­точив все внимание людей на предметах, воспламеняющих вообра­жение. ...Вот почему, принимая всемирную историю за одно целое, мы находим, что в Европе преобладающим направлением было под­чинение природы человеку, а вне Европы — подчинение человека природе» ⁷⁶.

Основателем географической школы во французской социоло­гии следует считать Фредерика Пьера Гийома Ле Пле (1806—1882). Ле Пле — экономист и социолог, с 1840 г. — профессор Горной школы, сенатор при Наполеоне 111 (1867), организатор Междуна­родного общества практического изучения социальной экономики (1885), издатель газеты «Социальная реформа» (1881).

Французская социально-географическая школа получила столь широкое распространение, что оказала влияние даже на эстетику: историком Жаном Батистом Дюбо (1670—1742) была создана так называемая «теория среды». Дюбо основным фактором развития ис­кусства считал климатические условия страны; Монтескье, кото­рый также придерживался этой теории, таковыми считал экономи­ческие и социальные факторы, обусловленные, в свою очередь, географической средой и климатом; Ипполит Адольф Тэи (1828—1893) расширил понятие «среды» (milieu), рассматривая ее как со­вокупность различных факторов. Это, с одной стороны, неизмен­ные климатические и географические условия страны, с другой — характер расы, государственного устройства и «моральная темпера­тура», или «состояние умов и нравов» данной эпохи. Географичес­кая среда определяет, например, характер живописи: «линейный» на юге и «колористический» на севере.

Французский социолог Эдмон Демолен (1852—1907) в 80-х гг. на основании изучения социальных условий жизни различных групп сельского населения, а также сравнительного исследования быта горняков и фабричных рабочих разных стран (например, Франции и России) выдвинул идею социографии (социальной географии) — ответвления социологии, которое изучает влияние местных условий жизни на образование «общественных типов».

Социогеография — социологическая дисциплина, которая ана­лизирует географический аспект социальной жизни конкретных об­щественных групп: их территориальную дифференциацию, простран­ственное распространение, влияние деятельности человека на ок­ружающую среду. Термин, близкий по смыслу, был введен в науч­ный оборот в 1913 г. Р. Штейнметцем, предложившим выделить в качестве особой социологической дисциплины социогеографию, или «социальную географию», которая в противоположность абстракт­но-теоретической социологии должна дать полное описание жизни народа той или иной эпохи. Социогеография сформировалась под влиянием географического направления во французской социоло­гии; один из первых представителей Видаль де ла Блаш усматривал цель социальной географии в анализе ландшафта, представляя его как «открытую книгу», которая позволяет выявить способ жизни тех или иных человеческих коллективов. Существенный вклад в социо­географию внесла Амстердамская социологическая школа, предста­вители которой, критикуя географический детерминизм, делали глав­ный акцент на исследовании связей между социологией и геогра­фией. Задачу социогеографии они видели в изучении географичес­кого контекста жизни социальных групп, считая, что различие между нею и географией ландшафта состоит в том, что последняя изучает не группы, а ландшафт. Л. Февр обращал внимание на отличие со­циальной морфологии, изучающей то, как географически выраже­но социальное состояние, от географии, анализирующей действия человека на географическое окружение. Близкой точки зрения при­держивался М. Сорр, считавший, что хотя Социогеография, так же как и социология, исследует активность социальных групп, однако ее предметом является экстериоризация (овнешнение) деятельнос­ти человека в предметах ландшафта. Не ограничиваясь исследовани­ем влияния человека, его деятельности на природный ландшафт, социогеография включает в круг своих проблем социальное про­странство, отношения между населением и территорией, зависимо­сти социальной жизни от окружающего природного мира, влияние освоения природы на развитие внутриобщинных и межобщинных связей, а также отношения человека и пространства, роль простран­ственно-географических факторов в социальной жизни.

Всплеск развития русской школы географического детерминиз­ма приходится на XIX — начало XX века. Следует отметить, что русские исследователи не занимались простым компилированием и переводом на родной язык идей западноевропейских ученых.

Анализ природных и географических факторов в их связи с соци­альным бытием русского человека и его историей широко исполь­зовали историки Б.Н. Чичерин, С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, А.П. Щапов и др. По мнению Чичерина, громадность территории России, ее малая заселенность, однообразие и простота занятий населения, постоянная угроза внешних нападений обусловили жиз­ненную потребность в крепкой центральной власти. Особое внима­ние географическим условиям в развитии России уделил и С.М. Со­ловьев. Так же как и Чичерин, он отмечал географическую предоп­ределенность зарождения русской государственности и наиболее ин­тенсивного хозяйственного освоения земель в центре Среднерус­ской возвышенности. Историк показал, что возглавить объединение русских земель и создание крепкого централизованного государства суждено было Москве именно благодаря особенностям ее геогра­фии и природы. В природно-климатических условиях центрального пространства России Соловьев увидел и решающий фактор, повли­явший на характер деятельности и форму организации населения. «Скупая на дары», природа этих мест приучала жителей к упорству и твердости, не обещая скорой награды за вложенный труд. В срав­нении со средой обитания западноевропейских народов суровую природу Центральной России Соловьев называл «мачехой», а не «матерью» для коренных ее жителей. В неравенстве изначальных ус­ловий развития он видел и естественные причины отставания Рос­сии от Западной Европы. Русскому народу пришлось вести жесто­кую борьбу за выживание и в полном смысле слова отвоевывать жизненное пространство у природы. Это наложило особый отпеча­ток на весь уклад его жизни⁷⁷. Идеи географического детерминизма весьма заметны и в исследованиях другого выдающегося русского историка Ключевского. «Начиная изучение истории какого-либо народа, — писал он, — встречаем силу, которая держит в своих руках колыбель каждого народа, — природу его страны»⁷⁸.

К. Бэр впервые обстоятельно показал значение рек в распрост­ранении цивилизации. Последователем Бэра и наиболее видным пред­ставителем русской географической школы социальной мысли был

Лев Ильич Мечников (1838—1888) — географ, социолог, публицист и общественный деятель, брат известного биолога И.И. Мечникова. Л.И. Мечников родился в семье обрусевших выходцев из Румынии. Высшее образование не закончил из-за участия в студенческом дви­жении. В 1858 г. Мечников уехал за границу, жил на Балканах и Ближнем Востоке, был волонтером в знаменитой «тысяче» Дж. Га­рибальди. В 60-х гг. Мечников сблизился с кругами левой русской эмиграции, совместно с Н.П. Огаревым и Н.А. Шевелевым опубли­ковал «Землеописание для народа» (1868), принимал участие в де­лах 1 Интернационала. В 1874—1876 гг. Мечников читал лекции в Токийском университете. В 1883—1888 гг. занимал кафедру в Невшательской Академии наук (Швейцария), участвовал в подготовке де­вятнадцатитомного издания «Новая всеобщая география. Земля и люди» (1876-1894) Э. Реклю.

Главное произведение Мечникова «Цивилизация и великие исто­рические реки. Географическая теория развития современного обще­ства» было опубликовано посмертно в 1889 г. Именно в нем изло­жены геосоциологические идеи Мечникова. Ученый видел основу исторического развития прежде всего в гидросфере. Водные пути, по Мечникову, являясь как бы синтезом географических условий, оказывают гораздо большее влияние на развитие общества, чем дру­гие компоненты среды. В соответствии с тем, что именно составляет основу цивилизации — река, море или океан, — Мечников разде­лил историю человечества на три периода:

1) речной, охватывающий четыре древних цивилизации (Египет на Ниле, Месопотамия на Тигре и Евфрате, Индия на Инде и Ганге, Китай на Янцзы и Хуанхэ); отличительные черты этого пе­риода — деспотизм и рабство;

2) средиземноморский, или средневековый (с основания Карфа­гена до Карла Великого), характеризующийся крепостничеством, подневольным трудом, олигархическими и феодальными федера­циями;

3) океанический, охватывающий Новое время (с открытия Аме­рики); этот период, по Мечникову, только начинается; в нем долж­ны осуществиться свобода (уничтожение принуждения), равенство (ликвидация социальной дифференциации), братство (солидарность согласованных индивидуальных сил).

II.  КЛАССИЧЕСКАЯ  ГЕОПОЛИТИКА

К отцам-основателям классической геополитики конца XIX — первой половины XX века можно отнести таких авторов, как ф. Ратцель (Германия), Р. Челлен (Швеция), А.Т. Мэхэн, X. Маккиндер, Дж. Фейргрив, дополнивший схему Маккиндера (Великобри­тания), И. Боумен и Н. Спикмен (США). Свое геополитическое видение мира в первые десятилетия XX века предлагали также Л.С. Эмери, лорд Керзон, И. Парч и др., хотя в целом их работы носили скорее эпигонский характер и не внесли ничего качествен­но нового по сравнению с классиками геополитики.

Традиционные представления о международных отношениях ос­новывались на трех главных китах — территории, суверенитете, бе­зопасности государств — то есть на факторах международной поли­тики. В трактовке же отцов-основателей геополитики центральное место в детерминации международной политики того или иного государства отводилось его географическому положению. Смысл гео­политики виделся в выдвижении на передний план пространствен­ного, территориального начала. Первоначально геополитика пони­малась всецело в терминах завоевания прямого (военного и поли­тического) контроля над соответствующими территориями. Не слу­чайно одним из первых, кто предпринял попытку связать между собой политику и географию и изучить политику того или иного государства исходя из его географического положения, занимаемо­го им пространства, был германский географ, зачинатель полити­ческой географии конца XIX — начала XX века Ф. Ратцель.

§ 1. Антропогеография (Ф. Ратцель}

Своим возникновением классическая геополитика обязана не­мецкому мыслителю Фридриху Ратцелю (1844—1904). Фридриха Ратцеля можно считать подлинным «отцом» геополитики: «Без Ратцеля развитие геополитики было бы немыслимо, — писал Отто Маулль, — поэтому Челлен, например, или кто-либо другой не может быть назван, как это иногда случается по невежеству, от­цом геополитики. Им является Ратцель»¹ . Однако сам Ратцель это­го термина в своих трудах не использовал, а писал о «политичес­кой географии». Следует отметить, что Ратцель действительно яв­ляется одним из основоположников политической географии в со­временном понимании содержания данной науки.

Ратцель закончил Политехнический университет в Карлсруэ, где прослушал курсы геологии, палеонтологии и зоологии. Свое обра­зование он завершил в знаменитом Гейдельбергском университете. В 1870 г. Ратцель отправился добровольцем на войну, где получил Железный крест за храбрость. После войны он продолжил свои ака­демические занятия, уже в русле демографии. В 1876 г. Ратцель защитил диссертацию об эмиграции в Китае. В этот период он пред­принял ряд путешествий по Европе и Америке, результатом кото­рых стали исследования по этнологии. Ратцель преподавал геогра­фию в техническом институте Мюнхена, а в 1886 г. перешел на кафедру географии в Лейпциге. В 1886—1904 гг. Ратцель — профессор географии Лейпцигского университета. Наряду с наукой Ратцель интересовался и политикой, занимая националистические позиции. В 1890 г. он вступил в «Пангерманистскую лигу⁷» Карла Петерса.

В Гейдельберге Ратцель стал другом и учеником профессора Эрн­ста Геккеля (1834—1919), который ввел в научный оборот термин «экология». Сам Геккель был прямым учеником Чарльза Дарвина, поэтому неудивительно, что при разработке своего учения Ратцель использовал многие дарвиновские идеи, оказавшие, как известно, большое влияние на общественные науки, в частности в форме «социалдарвинизма». Под влиянием дарвиновских идей Ратцель рас­сматривал государство как живой организм, борющийся за свое су­ществование² . В этом плане Ратцель является также прямым продол­жателем всей школы немецкой «органической» социологии, наибо­лее ярким представителем которой был Фердинанд Тённис (1855— 1936) — один из родоначальников профессиональной социологии в Германии, называвший расизм «современным варварством» и де­монстративно ушедший с поста президента Немецкого социологи­ческого общества после прихода нацистов к власти.

Творя на стыке двух веков, Ратцель во многом основывал свою систему на популярных в XIX веке принципах эволюции и есте­ственных наук вообще. Развивая идеи географического детерминиз­ма в духе Карла Риттера и английского социолога-позитивиста Гер­берта Спенсера (1820—1903), Ратцель переносил в социальную об­ласть закономерности развития животного и растительного мира, например миграционную теорию М. Вагнера. Многие идеи Ратцеля восходят к воззрениям Иммануила Канта, Александра фон Гумболь­дта, Карла Риттера и других немецких мыслителей, которые уделя­ли значительное внимание физической среде и ее влиянию на об­щественно-историческое развитие. Например, по Гумбольдту, эле­менты ландшафта, повторяясь в бесконечных вариациях, оказыва­ют немаловажное влияние на характер народов, живущих в тех или иных регионах земного шара. В соответствии с этими идеями Ратцель рассматривал земной шар как единое целое, неразрывной частью которого является человек. Он считал, что человек должен приспо­сабливаться к своей среде точно так же, как это свойственно флоре и фауне.

Как уже говорилось, многие предшественники Ратцеля — и Мон­тескье, и Гердер, и Риттер — отмечали зависимость между размера­ми государства и его силой, но Ратцель первым пришел к выводу, что пространство есть наиболее важный политико-географический фактор. Главным, что отличало его концепцию от других, было убеж­дение, что пространство — это не просто территория, занимаемая государством и являющаяся одним из атрибутов его силы. Простран­ство — само есть политическая сила. Таким образом, пространство в концепции Ратцеля есть нечто большее, чем физико-географичес­кое понятие. Оно представляет собой те природные рамки, в кото­рых происходит экспансия народов. Каждое государство и народ имеют свою «пространственную концепцию», то есть идею о воз­можных пределах своих территориальных владений. Упадок государ­ства, считал Ратцель, есть результат слабеющей пространственной концепции и слабеющего пространственного чувства³. Простран­ство обусловливает не только физическую эволюцию народа, но также и его ментальное отношение к окружающему миру. Взгляд человека на мир зависит от пространства, в котором он живет.

На Ратцеля в значительной степени повлияло знакомство с Се­верной Америкой, которую он хорошо изучил и которой посвятил две книги: «Карты североамериканских городов и цивилизаций» (1874) и «Соединенные Штаты Северной Америки» (1878—1880). Ратцель за­метил, что «чувство пространства» у американцев развито в высшей степени, так как они были поставлены перед задачей освоения «пу­стых» пространств, имея за плечами значительный «политико-гео­графический» опыт европейской истории. Следовательно, американ­цы осмысленно осуществляли то, к чему Старый Свет приходит интуитивно и постепенно. Так, у Ратцеля мы сталкивается с первы­ми формулировками важной геополитической концепции — кон­цепции «мировой державы» (Weltmacht). Ратцель заметил, что боль­шие страны в своем развитии имеют тенденцию к максимальной географической экспансии, выходящей постепенно на планетарный уровень. Следовательно, рано или поздно географическое развитие должно подойти к своей континентальной фазе. Применяя этот прин­цип, выведенный из американского опыта политического и страте­гического объединения континентальных пространств, к Германии, Ратцель предрекал ей судьбу континентальной державы.

В 1882 г. в Штуттгарте вышел фундаментальный труд Ратцеля «Антропогеография» («Antropogeographie»), в котором он сформулиро­вал свои основные идеи: связь эволюции народов и демографии с географическими данными, влияние рельефа местности на куль­турное и политическое становление народов и т.д.

При рассмотрении формирования геополитического учения зна­чительный интерес представляет тот факт, что именно описательная политическая география, так сказать, натолкнула геополитиков на вопрос о географической обусловленности развития государства. Это положение, выдвинутое А. Геттнером⁴, было развито Ратцелем в его основном геополитическом тезисе о географической обусловленности не только становления и развития государства, но и всех политических явлений. Отстаивая свои взгляды, Ратцель писал по этому поводу в предисловии ко второму изданию «Антропогеографии»: «Нельзя терпеть дальнейшего существования разницы между научной трактовкой вопросов физической географией и их ненауч­ной трактовкой политической географией»⁵.

Для развернутой в «Антропогеографии» методологии Ратцеля характерно утверждение о непосредственных отношениях между человеком и географической средой, государством и землей. Поли­тическая жизнь, по Ратцелю, обусловлена непосредственным воз­действием географической среды, а государство «так же старо, как семья и общество» и представляет собой «единство народа с извес­тным почвенным пространством» и особый биологический орга­низм.

В следующей своей работе «Народоведение» (1893) Ратцель поста­вил в центр исследования географическую обусловленность поли­тической жизни и проследил отношение внешней политики госу­дарства к географическому пространству. Он рассматривал государ­ство как биологический организм в тесной и неразрывной связи со свойствами населяющего его этноса, частично — со свойствами земли и природными условиями в целом. Ратцель отмечал: «Географичес­кое воззрение (рассмотрение внешних условий) и историческое разъяснение (исследование факторов развития) должны... идти рука об руку. Только из соединения того и другого может получиться настоящая оценка нашего предмета»⁶ . Далее он вновь обосновывает избранный им метод: «Как бы человечество ни тянулось в высокие эмпиреи, ноги его касаются земли... Этим, прежде всего, обуслов­ливается необходимость рассмотрения географических условий его существования. Что касается исторического воззрения, то мы мо­жем указать народы, которые тысячелетия оставались одинаковы­ми, не меняя ни место пребывания, ни языка, ни физического об­лика, ни образа жизни, и только поверхностно изменили свои ве­рования и знания»⁷. Отсутствие динамики в развитии таких этносов Ратцель объясняет условиями их географического расположения на земном шаре, но отнюдь не психической или ментальной их отста­лостью, что снимает с него обвинение в расизме, которое выдвига­ли многие из его оппонентов. Наряду с местоположением народа большое значение для дальнейшего развития цивилизации имеет, по Ратцелю, плотность населения, также относящаяся к простран­ственному фактору. Ученый отмечает, что «...в большой плотности населения заключается не только прочность и порука энергичного развития народа, но и непосредственный стимул к росту культу­ры»⁸ .

Главный труд Ратцеля «Политическая география» («Politische Geographic») увидел свет в 1897 г. В этой работе Ратцель показывает, что почва является основополагающей неизменной данностью, вок­руг которой вращаются интересы народов. Движение истории пре­допределено почвой и территорией. Ратцель исходил из того, что человеческая история — это история приспособления людей к ок­ружающей их среде. Далее следует эволюционистский вывод о том, что «государство является живым организмом», но организмом, «уко­рененным в почве».

В «Политической географии» Ратцель, так же как это делал в свое время Бокль, пытался рассматривать государство не с точки зрения такого известного и «разработанного» в прошлом географи­ческого фактора, как климат, а с позиции отношений государства и Земли. Отсюда его основной девиз: «Государство нуждается в зем­ле, чтобы жить». Чтобы пояснить мысль Ратцеля, рассмотрим, как он понимает взаимодействие этих двух компонентов. «Политическая организация территории, — пишет он, — превращает государство в организм, в который определенная часть земной поверхности вхо­дит так, что свойства государства оказываются составленными из свойств народа и территории. Важнейшими из этих свойств являют­ся размеры, положение и границы, далее вид и форма территории с ее растительностью и водами и, наконец, ее отношение к другим частям поверхности»⁹. Итак, выдвигается строго географический фактор, — Земля, или, точнее, — поверхность Земли, который оп­ределяет не только государство как таковое, но и его политическую организацию. Развитие государства и его форма без каких-либо про­межуточных звеньев непосредственно зависит от территории, гра­ниц и пространственного отношения с другими государствами.

По мнению Ратцеля, государство совпадает с государственно организованным обществом, оно является выражением интересов всего общества. «Государство возникает там, — писал Ратцель, — где все общество объединяется во имя целей, которые являются лишь целями всего общества и могут быть достигнуты лишь благо­даря общим усилиям в течение определенного времени. Здесь мы имеем дело непосредственно с преимуществом целого...»¹⁰.

Согласно Ратцелю, государство возникло потому, что все обще­ство нуждалось в нем для защиты своих общих интересов. «Проявле­нием органического характера государства является то, что оно дви­жется и растет как целое»¹¹ . Государство складывается из террито­риального рельефа и масштаба и из их осмысления народом. Таким образом, в государстве отражается объективная географическая данность и субъективное общенациональное осмысление этой даннос­ти, выраженное в политике. «Нормальным» государством Ратцель считает такое, которое наиболее органично сочетает географичес­кие, демографические и этнокультур_ные параметры нации. Он пи­шет: «Государства на всех стадиях своего развития рассматриваются как организмы, которые с необходимостью сохраняют связь со сво­ей почвой и поэтому должны изучаться с географической точки зрения. Как показывают этнография и история, государства разви­ваются на пространственной базе, все более и более сопрягаясь и сливаясь с ней, извлекая из нее все больше и больше энергии. Та­ким образом, государства оказываются пространственными явле­ниями, управляемыми и оживляемыми этим пространством; и опи­сывать, сравнивать, измерять их должна география. Государства впи­сываются в серию явлений экспансии Жизни, являясь высшей точ­кой этих явлений».

Из такого органицистского подхода ясно видно, что простран­ственная экспансия государства понимается Ратцелем как естествен­ный живой процесс, подобный росту живых организмов. Государ­ство, рассматриваемое как биологический организм, подвержено тем же влияниям, что и все живое¹².

Таким образом, в «Политической географии» Ратцель обосновал тезис о том, что государство представляет собой биологический организм, действующий в соответствии с биологическими закона­ми. Более того, Ратцель видел в государстве продукт органической эволюции, укорененный в земле подобно дереву. Сущностные ха­рактеристики государства поэтому определяются его территорией и местоположением, и его процветание зависит от того, насколько успешно государство приспосабливается к условиям среды. Одним из основных путей наращивания мощи этого организма, считал Рат­цель, является территориальная экспансия, или расширение жиз­ненного пространства (Lebensraum). С помощью этого понятия он пытался обосновать мысль о том, что основные экономические и политические проблемы Германии вызваны несправедливыми, слиш­ком тесными границами, стесняющими ее динамическое развитие.

Органицистский подход Ратцеля сказывается и в отношении к самому пространству. Это «пространство» переходит из количествен­ной материальной категории в новое качество, становясь «жизнен­ной сферой», «жизненным пространством», некоей «геобиосредой». Отсюда вытекают два других важных термина Ратцеля: «простран­ственный смысл», «чувство пространства» (sinn) и «Жизненная энер­гия» (Lebensenergie). Эти термины близки друг к другу и обозначают некое особое качество, присущее географическим системам и пре­допределяющее их политическое оформление в истории народов и государств.

Ратцель считал, что «...в создании государства как организма уча­ствует определенная часть пространства Земли так, что свойства государства оказываются как бы свойствами народа и земли. Важ­нейшие из них — это размеры, положение и границы, затем форма земли с ее растительностью и водами и, наконец, ее отношение к другим частям земной поверхности»¹³. Ратцель в своем анализе брал за основу именно пространственные характеристики. Но пространство, по Ратцелю, это нечто большее, чем физико-географическое понятие; это не только территория, которую занимает то или иное государство. Пространство — это и политическая сила, влияющая на человека, определяющая его взгляды на окружающий мир и его поведение.

Все эти тезисы являются основополагающими принципами гео­политики в той форме, в которой она разовьется несколько позднее у последователей Ратцеля. Более того, отношение к государству как к «живому пространственному, укорененному в почву организму» есть главная мысль и ось геополитической методики. Такой подход ориентирован на синтетическое исследование всего комплекса яв­лений независимо от того, принадлежат ли они человеческой или нечеловеческой сфере. Пространство как конкретное выражение при­роды, окружающей среды, рассматривается как непрерывное жиз­ненное тело этноса, это пространство населяющего.

Какими Ратцель видел соотношения этноса и пространства, видно из следующего фрагмента «Политической географии»: «Государство складывается как организм, привязанный к определенной части поверхности земли, а его характеристики развиваются из характе­ристик народа и почвы. Наиболее важными характеристиками явля­ются размеры, местоположение и границы. Далее следуют типы по­чвы вместе с растительностью, ирригация и, наконец, соотноше­ния с остальными конгломератами земной поверхности, в первую очередь, с прилегающими морями и незаселенными землями, ко­торые, на первый взгляд, не представляют особого политического интереса. Совокупность всех этих характеристик составляет страну (Land). Но когда говорят о «нашей стране», к этому добавляется все то, что человек создал, и все связанные с землей воспоминания. Так, изначально чисто географическое понятие превращается в ду­ховную и эмоциональную связь жителей страны и их истории.

Государство является организмом не только потому, что оно ар­тикулирует жизнь народа на неподвижной почве, но потому что эта связь взаимоукрепляется, становясь чем-то единым, немыслимым без одного из двух составляющих. Необитаемые пространства, не­способные вскормить государство, это историческое поле под па­ром. Обитаемое пространство, напротив, способствует развитию го­сударства, особенно если это пространство окружено естественными границами. Если народ чувствует себя на своей территории есте­ственно, он постоянно будет воспроизводить одни и те же характе­ристики, которые, происходя из почвы, будут вписаны в него»¹⁴.

Отношение к государству как к живому организму предполага­ло отказ от концепции «нерушимости границ». Государство рожда­ется, растет, умирает, подобно живому существу. Следовательно, его пространственное расширение и сжатие являются естествен­ными процессами, связанными сего внутренним жизненным цик­лом. Ратцель, конечно, понимал, что захват чужих территорий не может происходить гармонически, мирно, без военных столкнове­ний. Поэтому он утверждал: «Сущность государств такова, что они развиваются, соревнуясь с соседними государствами, причем на­градой в борьбе в большинстве случаев являются части террито­рии»¹⁵. Почему дело обстоит именно таким образом? «Народ рас­тет, увеличиваясь в числе, страна — увеличивая свою территорию. Так как растущий народ нуждается в новых землях для увеличения своей численности, то он выходит за пределы страны. Первона­чально он ставит себе и государству на службу те земли внутри страны, которые до сих пор были не заняты: внутренняя колони­зация. Если последней становится недостаточно, народ устремля­ется вовне, и тогда появляются все те формы пространственного роста... которые, в конце концов, неизбежно ведут к приобрете­нию земли: внешняя колонизация. Военное продвижение, завоева­ние, часто с ней связано»¹⁶. Ратцель приходит к выводу, что тре­бование Германией колоний является следствием естественного биологического развития, свойственного якобы всем молодым и сильным организмам¹⁷. Существование «народа без пространства» неизбежно приводило, по Ратцелю, к стремлению приобрести зем­ли, то есть к войне. Таким образом, Ратцель придавал войне харак­тер естественного закона¹⁸.

Неудивительно, что многие критики упрекали Ратцеля в том, что он написал «катехизис для империалистов». При этом сам Рат­цель не скрывал, что придерживался националистических убежде­ний. Для него было важно создать концептуальный инструмент для адекватного осознания истории государств и народов в их отноше­нии с пространством. На практике же он стремился пробудить «чув­ство пространства» у вождей Германии, для которых чаще всего географические данные сухой академической науки представлялись чистой абстракцией. Большое пространство поддерживает жизнь, считал Ратцель. Он был убежден, что потребность человека в боль­шем пространстве и его способность использовать его эффективно станет политическим принципом международной политики XX века. Ратцель верил, что в будущем будут доминировать крупные государ­ства, занимающие большие континентальные пространства, подобные Северной Америке,  Евро-Азиатской России, Австралии и Южной Америке.

По мнению Ратцеля, «государства имеют тенденцию врастать в естественные замкнутые пространства»¹⁹. Эта тяга государств к вра­станию в естественные границы может быть удовлетворена лишь в границах континентов. Понимая невозможность мирного характера пространственного роста, Ратцель подчеркивал, что сущность госу­дарства такова, что оно развивается, соревнуясь с соседними госу­дарствами, причем наградой в борьбе в большинстве случаев явля­ются части пространства. По Ратцелю, государство, если оно желает быть «подлинной» великой державой, должно иметь в качестве сво­ей пространственной основы площадь приблизительно в 5 милли­онов квадратных километров²⁰. А «новое пространство, в которое врастает народ, является как бы источником, из которого государ­ственное чувство черпает новые силы»²¹.

Можно представить себе до некоторой степени, какие области должен был еще присоединить германский империализм, для того чтобы Германия хотя бы приблизительно соответствовала ратцелевскому критерию великой державы; ведь ее границы охватывали тог­да около 550 тысяч квадратных километров. Ратцель уверял, что зем­ля виновна в том, что люди и внутри общества ведут «борьбу за существование». «На небольшом участке земли становится слишком много людей, — писал Ратцель, — они вступают в слишком близ­кое соприкосновение друг с другом, задевают, борются и истощают друг друга, если колонизация не приносит нового пространства»²². «Чем больше производится внешней работы, тем дальше отступают на задний план внутренние трения. Новое пространство, в которое врастает народ, является как бы источником, из которого государ­ственное чувство черпает новые силы»²³. Пытаясь внушить своим читателям, что отказ от агрессивных войн и территориальных при­обретений приведет германский народ к разложению, Ратцель пи­сал: «Каждый народ должен быть воспитан на концепциях развития малых стран и больших; этот процесс должен все время усиливать­ся, чтобы уберечь народ от его возвращения к концепциям малых пространств. Разложение каждого государства происходит при его отказе от концепции большого пространства»²⁴.

Ратцель, по сути, предвосхитил одну из важнейших тем геопо­литики — значение моря для развития цивилизации. В своей книге «Море, источник могущества народов» (1900)²⁵ он указал на необхо­димость каждой мощной державы особенно развивать свои военно-морские силы, так как этого требует планетарный масштаб полно­ценной экспансии. То, что некоторые народы и государства (Анг­лия, Испания, Голландия и т.д.) осуществляли спонтанно, сухо­путные державы (Ратцель, естественно, имел в виду Германию) должны делать осмысленно: развитие флота является необходимым условием для приближения к статусу «мировой державы» (Weltmacht).

В работах Ратцеля берет начало ставшая затем с различными из­менениями и дополнениями популярной геополитическая идея «океа­нического цикла». В ней особое значение придавалось бассейну Сре­диземного моря и Атлантике как важнейшим стратегическим райо­нам мира. Наибольший интерес с позиций сегодняшнего дня, как и с точки зрения российских государственных интересов, представля­ет его оценка значения бассейна Тихого океана. Ратцель называл его «океаном будущего». Этот огромный океанический район станет, по его мнению, местом активной деятельности и столкновения инте­ресов многих ведущих держав мира, поскольку он имеет выгодное стратегическое положение, уникальные ресурсы и огромные разме­ры. Государства, имеющие первенство в Тихом океане, будут доми­нировать и в мире. Поэтому Ратцель не сомневался, что именно в зоне Тихого океана будут выясняться и решаться сложные силовые отношения пяти ведущих мировых держав: Англии, Соединенных Штатов, России, Китая и Японии. Ратцель и его ученики пришли к выводу, что решающий конфликт между морскими и континен­тальными державами произойдет не где-нибудь, а именно в зоне Тихого океана и завершит собой в катастрофическом финале цик­лическую эволюцию человеческой истории²⁶. В то же время в этом конфликте континентальные державы с их богатыми ресурсами имеют совершенно определенное преимущество перед державами морскими, не обладающими достаточным пространством в каче­стве своей геополитической базы.

Ратцель в своей книге «О законах пространственного роста госу­дарств» (1901) вывел семь законов экспансии, или «пространствен­ного роста государств». Данный рост обусловлен тем, что «растущий народ нуждается в новых землях для увеличения своей численнос­ти», а «высшее призвание народа в том, чтобы улучшить свое гео­графическое положение». Законы эти таковы:

1. Пространство государств растет вместе с ростом их культуры.

2. Пространственный рост государства сопровождается иными симптомами развития: развитием идей, торговли, производства, миссионерством, повышенной активностью в различных сферах.

3. Рост государства осуществляется путем присоединения и по­глощения меньших государств.

4. Граница есть периферийный орган государства и как таковой служит свидетельством его роста, силы или слабости и изменений в его организме.

5. В своем росте государство стремится вобрать в себя наиболее ценные элементы физического окружения: береговые линии, бас­сейны рек, равнины, районы, богатые ресурсами.

6. Исходный импульс к пространственному росту приходит к го­сударствам извне — благодаря перепадам уровней цивилизации со­седствующих территорий.

7. Общая тенденция к слиянию и поглощению более слабых на­ций, разветвляясь в ходе своего развития, переходит от государства к государству и по мере перехода набирает силу²⁷, то есть непре­рывно подталкивает к еще большему увеличению территорий²⁸.

Эти законы должны были строго обосновать неизбежность тер­риториальных завоеваний. Один из этих «основных законов» гласит: «В процессе роста государство стремится к охвату политически цен­ных мест». Для того чтобы теперь, когда государство Ратцеля «охва­тило» политически ценные места, не создалось впечатления, что отныне прекращается рост государства, используется другой из семи «основных законов», который гласит: «Масштабы политических пространств непрерывно изменяются». Таким образом, сообразно с обстоятельствами, может быть оправдана любая агрессия в любом направлении. Сущность этих законов состоит в том, что государство Ратцеля должно занимать по мере своего роста все большее про­странство. Один из более поздних последователей Ратцеля в области геополитики очень ясно выразил эту сущность: «Государства имеют тенденцию врастать в естественно замкнутые пространства... По-ви­димому, эта тяга государств к врастанию в естественные границы будет удовлетворена лишь в границах континентов»²⁹. Здесь его взгля­ды перекликаются со взглядами профессора-пангерманиста Хейка, требовавшего расширения германской империи «за черно-бело-крас­ные столбы, за моря, по всему земному шару».

Очевидно, что в теории Ратцеля акцент явно смещается с пре­имущественно географического, имеющего к тому же в основном описательный характер, аспекта воздействия окружающей физичес­кой среды на жизнедеятельность государств и народов, в том числе и на ее политическую сторону, на политический и даже на полити­ко-стратегический аспект роли и влияния географического факто­ра, прежде всего роли пространства. Ратцель был возмущен тем, что все философские теории исторического развития упускают из виду ближайшие условия государственного развития и совершенно не показывают как влияет географическая среда³⁰. Он решил устра­нить этот пробел и поставил в центр своих исследований географи­ческую обусловленность политической жизни, отношение между государством и землей, отношение внешней политики государства к географическому пространству. Эти идеи были подхвачены и раз­виты учениками и последователями Ратцеля как в самой Германии, так и за ее пределами.

Поначалу число сторонников Ратцеля в Германии ограничива­лось кругом его ближайших учеников (Гельмольт, Эккерт, Хэнш)³¹.Лишь первая мировая война 1914—1918 гг. изменила позицию гер­манского ученого мира, прежде всего географов. Работы Ратцеля, особенно «Политическая география», «Антропогеография» и «Зем­ля и жизнь», имели большое значение для формирования немецкой географической школы. Особенность этих работ заключается в том, _ что в них Ратцель одним из первых пытался приспособить основные положения географов других стран к специфике исторического раз­вития Германии. Здесь впервые поднимаются проблемы территори­ального роста и могущества государства с точки зрения простран­ственной характеристики.

Кроме того, труды Ратцеля, конечно же, стали необходимой базой для последующих геополитических исследований. На книгах Ратцеля основывали свои концепции швед Челлен и немец Хаусхофер. Его идеи учитывали француз Видаль де ла Блаш, англича­нин Маккиндер, американец Мэхэн и русские евразийцы (П. Савицкий, Л. Гумилев и др.). Преемственность нацистской геополи­тики с концепцией Ратцеля отмечается Карлом Хаусхофером в предисловии к «Политической географии», пользовавшейся ши­рокой популярностью в гитлеровской Германии. Эту преемствен­ность отмечал и главный обвинитель от Франции на Нюрнбергс­ком процессе, который заявил: «Теория жизненного пространства появилась в начале XIX века. Эта теория — выражение хорошо из­вестного географического и исторического порядка, к которой, позднее обратятся ратцели, артуры диксы и лампрехты, уподобив конфликт народов неистовой борьбе концепций и борьбе за их проведение в жизнь, заявляя, что ход истории направляет мир к германской геополитике»³².

§ 2. Система геонаук (Р. Челлен)

Шведскому ученому Юхану Рудольфу Челлену (1864—1922) гео­политика обязана своим наименованием. Юрист и государствовед Челлен — профессор истории и политических наук Гётеборгского (1901 — 1916) и Уппсальского (1916—1922) университетов. Он изучал системы управления с целью выявления путей создания силь­ного государства. Кроме того, он активно участвовал в политике, являлся членом парламента, отличаясь подчеркнутой германофиль­ской ориентацией. Челлен не был профессиональным географом и рассматривал геополитику, основы которой он развил, отталкива­ясь от работ Ратцеля (которого он считал своим учителем), как часть политологии.

В работах Челлена содержатся, по сути дела, все принципиаль­ные положения геополитики. Как и Ратцель, он считал, что на ос­нове всестороннего изучения индивидуального государства могут быть дедуцированы некоторые самые общие принципы и законы, подхо­дящие для всех государств и для всех времен. Одним из них является сила государства. Государства возвышаются, потому что они сильны. Челлен считает, что сила — более важный фактор для поддержания существования государства, чем закон, поскольку сам закон может поддерживаться только силой. В силе Челлен находит дальнейшее доказательство своего главного тезиса, что государство есть живой организм. Если закон вводит нравственно-рациональный элемент в государство, то сила дает ему естественный органический импульс. Утверждением, что государство есть цель сама в себе, а не организа­ция, служащая целям улучшения благосостояния своих граждан, Челлен явно противопоставлял .свой взгляд либеральным концеп­циям, сводящим роль государства к второстепенной служебной роли, к роли «пассивного полицейского».

В книге «Великие державы», изданной в 1910 г., Челлен пытался доказать, что малые страны в силу своего географического положе­ния «обречены» на подчинение «великим державам», которые, опять-таки в силу своей «географической судьбы», обязаны объединить их в большие географические и хозяйственные «комплексы». Челлен указывал, что отдельные «комплексы» такого рода — в частности, США, Британская империя, Российская империя — сложились еще в XVIII—XIX веках, тогда как образование большого европейского «комплекса», или единства, составляет задачу Германии.

Это последнее указание Челлена на «необходимость объедине­ния Европы под эгидой Германии» и было, в сущности, основной идеей его геополитического учения. Челлен развил геополитичес­кие принципы Ратцеля применительно к конкретной историчес­кой ситуации в современной ему Европе. Он довел до логического конца идеи Ратцеля о «континентальном государстве» примени­тельно к Германии и показал, что в контексте Европы Германия является тем пространством, которое обладает осевым динамиз­мом и которое призвано структурировать вокруг себя остальные европейские державы. Будучи германофилом и сознавая слабость скандинавских стран перед лицом потенциальной внешней угро­зы, он предлагал создать германо-нордический союз во главе с Германской империей.

Первую мировую войну Челлен интерпретировал как естествен­ный геополитический конфликт, возникший между динамической экспансией Германии (страны Оси) и противодействующими ей периферийными европейскими (и внеевропейскими) государства­ми (Антанта). Различие в геополитической динамике роста — нисхо­дящей для Франции и Англии и восходящей для Германии — пре­допределило основной расклад сил. При этом, с его точки зрения, геополитическое отождествление Германии с Европой неизбежно и неотвратимо, несмотря на временное поражение в первой мировой войне.

Челлен закрепил намеченную Ратцелем геополитическую мак­симу: интересы Германии противопоставлены интересам западно­европейских держав (особенно Франции и Англии). Но Германия — государство «юное», а немцы — «юный народ». (Эта идея «юных народов», которыми считались русские и немцы, восходит к Ф.М. Достоевскому, не раз цитируемому Челленом.) «Юные» нем­цы, вдохновленные «среднеевропейским пространством», должны двигаться к континентальному государству планетарного масштаба за счет территорий, контролируемых «старыми народами» - фран­цузами и англичанами. При этом идеологический аспект геополити­ческого противостояния считался Челленом второстепенным.

Впервые термин «геополитика» был введен Челленом в его рабо­те «Государство как форма жизни» («Staten som Lifsform», в немец­ком переводе «Der Staat als Lebensform»), написанной под влияни­ем идей Фридриха Ницше и Вернера Зомбарта (1863—1941) и вы­шедшей в Стокгольме в 1916 г. В этом своем основном труде Челлен развил тезисы, заложенные Ратцелем. Челлен, как и Ратцель, счи­тал себя последователем немецкого органицизма, отвергающего механицистский подход к государству и обществу. Отказ от строгого деления предметов изучения на «неодушевленные объекты» (фон) и «человеческие субъекты» (деятели) является отличительной чер­той большинства геополитиков. В этом смысле показательно само название основного труда Челлена. Следуя Ратцелю, Челлен основ­ное внимание сконцентрировал на природе государства. Название главной его работы служит своего рода отражением основной идеи Ратцеля, что государство есть живой организм. «Государство — не случайный или искусственный конгломерат различных сторон че­ловеческой жизни, удерживаемый вместе лишь формулами закон­ников; оно глубоко укоренено в исторические и конкретные реаль­ности, ему свойствен органический рост, оно есть выражение того же фундаменталист типа, каким является сам человек. Одним сло­вом, оно представляет собой биологическое образование или живое существо». Как таковое оно следует закону роста: «...сильные, жиз­неспособные государства, имеющие ограниченное пространство, подчиняются категорическому императиву расширения своего про­странства путем колонизации, слияния или завоевания» — такова одна из главных идей Челлена³³.

Как таковое государство наиболее полно выражено в империи — в этой общности территорий и пространств. Отсюда понятно, что геополитика как политическая наука прежде всего имеет в виду го­сударственное единство и одна из ее задач — внести свой вклад в понимание сущности государства. В отличие от геополитики политическая география изучает местообитание человеческих сообществ в их связи с остальными элементами Земли»³⁴. Так Челлен видел раз­личие между геополитикой и политической географией, споры о котором, кстати, не смолкают по сию пору.

Челлен наделил государства «прежде всего инстинктом к само­сохранению, тенденцией к росту, стремлением к власти». Он утвер­ждал, что вся история человечества — это борьба за пространство, и делал вывод, что «великая держава, опираясь на свое военное могущество, выдвигает требования и простирает влияние далеко за пределы своих границ». «Великие державы являются экспансионис­тскими государствами», — заявлял он, делая вывод, что «простран­ство уже поделенного мира может быть лишь отвоевано одним госу­дарством у другого».

Если Ратцель рассматривал государство как организм низшего типа, находящийся на одном уровне с водорослями и губками³⁵, и объявил бесплодным сравнение государства с высокоразвитыми организмами³⁶, то Челлен утверждал, «что государства, как мы их наблюдаем в истории... являются, подобно людям, чувствующими и мыслящими существами»³⁷. И так как сущность всякого организма он усматривал в «борьбе за существование», то, согласно Челлену, государства, как «наиболее импозантные формы жизни», также дол­жны развиваться в соответствии с правилами «борьбы за существо­вание». Челлен писал: «Они также существуют на поверхности зем­ли благодаря собственной жизненной силе и благодаря благоприят­ному стечению обстоятельств, находясь в состоянии постоянной конкуренции друг с другом, то есть борьбы за существование, и благодаря естественному отбору. Мы видим, как они рождаются и вырастают, мы видим также, как они, подобно другим организ­мам, увядают и умирают. Итак, они являются формами жизни, са­мыми импозантными среди всех жизненных форм на земле»³⁸.

Челлен не ограничился, однако, данными выводами. Условия империалистической борьбы за колонии, кризисные явления внут­ри стран требовали дальнейшей разработки проблемы развития го­сударства, прежде всего отношений между ними. Другими словами, данной теории необходимо было придать политическую окраску. Вот здесь-то и был выдвинут на передний план географический фак­тор, а именно пространство, вернее, размеры территории и ее огра­ниченность. К заявлениям о том, что «государство должно жить за счет земли» (Ратцель) и «государство... связано с определенным участ­ком земли, из которого оно высасывает пищу»³⁹, присоединяется фраза о «борьбе за существование» и о «естественном отборе», то есть социальный дарвинизм. Суть его учения о «борьбе за существо­вание», которую ведут государства, особенно обнаруживается в политических выводах, вытекающих из теоретических рассуждений Челлена. «Борьба за существование» в жизни государства является, по Челлену, борьбой за пространство. Большие государства растут за счет малых. Отвечая на вопрос, какими формами должна вестись борьба за существование, во время которой происходит естествен­ный отбор, Челлен писал: «Жизнеспособные государства, чье про­странство ограничено, подчинены категорическому политическому императиву: расширить свою территорию путем колонизации, объе­динения или завоеваний различного рода. В таком положении была Англия, а в настоящее время находятся Япония и Германия. Как мы видим, здесь имеет место не стихийный инстинкт завоевания, а естественный и необходимый рост в целях самосохранения»⁴⁰. «Борьба за существование» является, согласно Челлену, сущностью всякого организма, а война — конкретная форма проявления «борьбы за существование» между государствами — является борьбой за про­странство и подчиняется вечным законам природы.

Челлен не отрицал того, что при «неизбежном росте государств» плохо обстоит дело с будущим малых государств, ибо «чем больше возникает великих государств, тем больше падает курс малых»⁴¹. Согласно этому закону природы, «малые государства... или вытесня­ются на периферию, или сохраняются в пограничных районах, или исчезают»⁴². Такой ход развития, происходящего с естественной не­обходимостью, имеет место, разумеется, «по ту сторону справедли­вости и несправедливости»⁴³. Политический деятель, по Челлену, обладает лишь свободой пролагать путь этой естественной необхо­димости. В той мере, в какой он это делает, он также находится «по ту сторону справедливости и несправедливости», и ни один народ не может осудить его как преступника за подготовку и проведение разбойничьей войны.

Производство в государстве не должно быть ни чисто аграрным, ни чисто индустриальным. Ведь в случае той или другой крайности государство нуждалось бы всегда в мирных отношениях с другими государствами. Государство же, которое нуждается в мире, не в со­стоянии вести войны за новые источники сырья и рынки сбыта. Такое государство не может «в случае необходимости существовать само по себе за закрытыми дверями»⁴⁴. Решением данной проблемы является, по Челлену, автаркия, то есть равновесие между обеими крайностями. Однако следует заметить, что речь идет не об автар­кии в смысле границ, прикрытых таможенными барьерами, а об автаркии, которая заменяет систему «открытых дверей» системой «закрытых сфер интересов»⁴⁵.

Разделяя взгляд Ратцеля относительно того, что почва, на кото­рой государство расположено, есть его интегральная часть, соеди­ненная с ним в единое целое, он идет дальше. Немецкий географ то ли не заметил, то ли не счел нужным специально останавливаться на том, что в создании государства, в его росте и развитии, помимо физических условий внешнего окружения, участвуют также и дру­гие элементы. Челлен исправляет упущение своего учителя, отмечая важность и таких аспектов государственного становления и роста, как культура, экономика, народ, форма правления и др.

В работе «Государство как форма жизни» Челлен предпринял попытку проанализировать анатомию силы и ее географические основы. Он писал о необходимости органического сочетания пяти вза­имосвязанных между собой элементов политики, понимаемой в са­мом широком смысле этого слова. Как единство форм жизни госу­дарство состоит из пяти жизненных сфер:

1) государство как географическое пространство;

2) государство как народ;

3) государство как хозяйство;

4) государство как общество;

5) государство как управление.

Таким образом, помимо физико-географических черт, государ­ство, по Челлену, выражает себя в четырех ипостасях: как опреде­ленная форма хозяйства со своей особой экономической активнос­тью; как народ со своими этническими характеристиками; как со­циальное сообщество различных классов и профессий и, наконец, как форма государственного управления со своей конституционной и административной структурой. Взятые вместе, они, по выраже­нию Челлена, образуют «пять элементов одной и той же силы, по­добно пяти пальцам на одной руке, которая трудится в мирное вре­мя и сражается в военное»⁴⁶.

Собственно геополитику Челлен определил следующим образом: «Это — наука о государстве как географическом организме, вопло­щенном в пространстве»⁴⁷. Помимо «геополитики» Челлен предло­жил еще четыре неологизма, которые должны были составить ос­новные разделы политической науки:

1) экополитика («изучение государства как экономической силы»);

2) демополитика («исследование динамических импульсов, пе­редаваемых народом государству»; аналог «антропогеографии» Рат­целя);

3) социополитика («изучение социального аспекта государства»);

4) кратополитика («изучение форм правления и власти в соот­ношении с проблемами права и социально-экономическими фак­торами»).

Но все эти дисциплины, которые Челлен развивал параллельно геополитике, не получили широкого признания, тогда как термин «геополитика» утвердился в самых различных кругах.

Если в других западноевропейских странах, да и в самой Шве­ции — на родине основателя данной теории — эти геополитические идеи остались в известной степени незамеченными, то в Германии они сразу же получили широкую известность. Благодаря сочинению Челлена «Государство как форма жизни», которое уже в 1917 г. по­явилось на немецком языке, геополитические идеи получили более широкое распространение, особенно в Германии, а с возникнове­нием Третьего рейха произошло их «блестящее воскресение»⁴⁸. Они приобрели в «речах германского фюрера Адольфа Гитлера и его за­местителя Рудольфа Гесса для миллионов соотечественников на­родное звучание (Volksgenossen)»⁴⁹, как выразился Карл Хаусхофер. Хаусхофер охарактеризовал книгу Челлена «Государство как форма жизни» как «произведение..., в котором теория геополитики разви­та наиболее ясно»⁵⁰ . Все книги Челлена были переведены на немец­кий язык и широко рекламировались в нацистских высших и сред­них учебных заведениях. Одно из произведений Челлена было пере­ведено Мартой Хаусхофер — супругой К. Хаусхофера и вышло с его предисловием.

§ 3. Концепция «Срединной Европы»

Геополитика в Германии возникла на основе интеллектуальной традиции Пруссии и Второго рейха, которая рассматривала исполь­зование физической силы в качестве prima ratio в отношениях между государствами. Как отмечал Г. Трейчке, «триумф сильного над сла­бым составляет неискоренимый закон жизни». Прусский король Фридрих II в своем «Завещании племяннику и наследнику» пытался доказать, что Пруссия не может нормально развиваться в существо­вавших в то время границах. «Нет больше рек, которые бы пересека­ли мои владения, — писал он, — и только одна треть земли моего королевства может быть вспахана, в то время как две другие трети состоят из лесов, рек и полей». И вместо призыва к выкорчевыва­нию лесов и осушению болот прусский король призывал к граби­тельским походам и нарушениям международных договоров. Он вну­шал своему наследнику, что слово «политика» было выдумано «для монархов, так как их неудобно называть мошенниками и подлеца­ми». В период борьбы Пруссии за объединение Германии под ее эги­дой доктрина «естественных границ» развивалась в двух направле­ниях: «естественных языковых границ» и «естественных рельефных границ». Первая призывала к объединению в едином государстве всех территорий, населенных лицами немецкого происхождения; вторая, получившая особенно широкое распространение, призыва­ла к созданию так называемой Великогермании, в состав которой входили бы не только Австрия, но также ряд территорий Польши,

России, Франции, Бельгии, Голландии, Люксембурга, Швейцарии и других стран. Поль Лагард в 1875 г. писал, что Германия сможет выполнить свою «миссию умиротворения Европы», лишь если в со­став ее границ «будут включены все территории, расположенные от Эмса до устья Дуная, от Мемеля до Триеста, от Меца до берегов Буга. Только такая Германия будет в состоянии обеспечить свое са­мостоятельное существование, сможет при помощи своей кадровой армии завоевать Францию и Россию, а призвав еще и резервистов, завоевать и Францию, и Россию, вместе взятые»⁵¹ .

Следует отметить, что, несмотря на блистательную диплома­тию Отто фон Бисмарка, своим возникновением Второй рейх был обязан военной мощи Пруссии. Синтез идеологических германс­ких мифов с современной индустриальной и военной мощью дал начало государству, в котором на первое место ставились героизм, агрессия, сила и господство. Пруссия рассматривалась как нечто вроде вооруженного лагеря в центре враждебного окружения. Не случайно Бисмарк говорил, что единственными эффективными границами Германии является ее армия. Постепенно сформирова­лась территориальная концепция обширной и могущественной «Срединной Европы» (Mitteleuropa), руководимой Германией. Другим народам региона также предлагалась защита от внешней опас­ности, особенно от Франции на Западе и России на Востоке. Сама Германия как органическое образование отождествлялась с духов­ным понятием «срединное положение» (Mittellage). Это еще в 1818 г. сформулировал представитель мистического направления в немец­ком протестантизме Арндт: «Бог поместил нас в центре Европы; мы (немцы) — сердце нашей части света».

В разработку идеи «Срединной Европы» внесли свой вклад такие ученые, как Адольф Ласеон, Карл Лампрехт, Леопольд фон Ран­ке, Герман Онкен и др. К числу глашатаев германской «Срединной Европы» принадлежали не только немцы, но и шведские ученые Рудольф Челлен и Свен Хедин. Наиболее законченное выражение эти идеи получили в книге И. Парча «Mitteleuropa», опубликован­ной в 1906 г., и в работе евангелического пастора Фридриха Науманна, появившейся под тем же названием в 1915 г.

Науманн в своей книге поставил геополитический диагноз, тож­дественный концепции Челлена. С его точки зрения, для того, чтобы выдержать конкуренцию с такими организованными геополитичес­кими образованиями, как Англия (и ее колонии), США и Россия, народы, населяющие Центральную Европу, должны объединиться и организовать новое интегрированное политико-экономическое про­странство. Осью такого пространства будут, естественно, немцы.

Науманн, вместе с Челленом, защищал идею «геополитическо­го» охвата германскими империалистами всех стран, расположенных между Атлантическим океаном и Персидским заливом, Балти­кой и Адриатикой; Челлен и Науманн доказывали, что вся эта тер­ритория имеет единую «географическую судьбу», не заключает в себе никаких «естественных границ» и на протяжении веков якобы не терпела «раздробления». Науманн выводил программу империа­листических захватов Германии — «Берлин — Багдад» — из предше­ствовавшего исторического развития огромной территории Средин­ной Европы и Ближнего Востока. «Срединная Европа» в отличие от чистых пангерманистских проектов была уже не национальным, но сугубо геополитическим понятием, в котором основное значение уделялось не этническому единству, а общности географической судьбы. Проект Науманна подразумевал интеграцию Германии, Ав­стрии, придунайских государств и, в далекой перспективе, Фран­ции.

§ 4. Концепция «Морской силы» (А. Мэхэн)

Сэр Альфред Тайер Мэхэн (1840—1914) — американский исто­рик, кадровый военный, офицер американских Union Navy, адми­рал морского флота. В 1885—1889 гг. — преподаватель истории воен­ного флота в военно-морском колледже в Ньюпорте (Род-Айленд), а с 1886 г. — его президент, Мэхэн не пользовался термином «геополитика», но методика его анализа и основные выводы точно соответствуют сугубо геополити­ческому подходу. Практически все его книги были посвящены од­ной теме — теме «морской силы» (Sea Power). Если Ратцель, Маккиндер и Хаусхофер делали упор на преимущество континенталь­ных держав, то Мэхэн, наоборот, выдвинул концепцию преимуще­ства морских или океанических держав.

Признавая первостепенное влияние морских вооруженных сил на историю войн и судьбы государств, Мэхэн попытался установить непосредственную связь между географическим положением госу­дарства, «характером народа» и «морской силой». Мэхэн утверждал, что «история прибрежных наций» определялась прежде всего «усло­виями положения, протяжения и очертаний береговой линии», а также «численностью и характером населения». Последнее играет роль при сопоставлении «морских» и «сухопутных» наций: если ис­панцы отличались «жестокой скупостью», то англичане и голланд­цы были «по природе своей деловыми людьми»; «способность к ос­нованию колоний» объясняется «национальным гением» англичан.

Для Мэхэна главным инструментом политики является торговля. Военные действия должны лишь обеспечить наиболее благоприят­ные условия для создания планетарной торговой цивилизации. Мэ­хэн рассматривает экономический цикл в трех аспектах:

1) производство (обмен товаров и услуг через водные пути);

2) навигация (которая реализует этот обмен);

3) колонии (которые производят циркуляцию товарообмена на мировом уровне).

Мэхэн считает, что анализировать позицию и геополитический статус государства следует на основании шести критериев:

1. Географическое положение государства, его открытость мо­рям, возможность морских коммуникаций с Другими странами. Про­тяженность сухопутных границ, способность контролировать стра­тегически важные регионы. Способность угрожать своим флотом тер­ритории противника.

2. «Физическая конфигурация» государства, то есть конфигура­ция морских побережий и количество портов, на них расположен­ных. От этого зависит процветание торговли и стратегическая защи­щенность.

3. Протяженность территории. Она равна протяженности берего­вой линии.

4. Статистическое количество населения. Оно важно для оценки способности государства строить корабли и их обслуживать.

5. Национальный характер. Способность народа к занятию тор­говлей, так как морская сила основывается на мирной и широкой торговле.

6. Политический характер правления. От этого зависит переори­ентация лучших природных и человеческих ресурсов на созидание морской силы.

Из вышеперечисленного видно, что Мэхэн строит свою геопо­литическую теорию исходя исключительно из «морской силы» и ее интересов. Для Мэхэна образцом «морской силы» был древний Кар­фаген, а ближе к нам по времени — Британия XVII и XIX веков. Понятие «морская сила» основывается для него на свободе «морс­кой торговли», а военно-морской флот служит лишь гарантом обес­печения этой торговли. Мэхэн идет еще дальше, считая «морскую силу» особым типом цивилизации — наилучшим и наиболее эффек­тивным, а потому предназначенным к мировому господству.

В 1890 г. Мэхэн опубликовал свою первую книгу, ставшую почти сразу же классическим трудом по военной стратегии — «Влияние морской силы на историю. 1660—1783». Мэхэн выступил со своим трудом в США в период аннексии Гавайских островов и войны про­тив Испании, повлекшей за собой аннексию Соединенными Шта­тами Кубы и Филиппин⁵². Тогда Мэхэн был еще капитаном воен­но-морского флота США. Далее последовали с небольшим проме­жутком другие работы: «Влияние морской силы на Французскую Революцию и Империю (1793—1812)», «Заинтересованность Аме­рики в морской силе в настоящем и будущем», «Проблема Азии и ее воздействие на международную политику» и «Морская сила и ее отношение к войне». Первые две книги сложились из лекций по истории морских войн.

В книге «Влияние морской силы на историю» Мэхэн попытался доказать, что история Европы и Америки была обусловлена преж­де всего развитием военно-морского флота. «Политика, — писал он, — изменялась как с духом века, так и с характером и проница­тельностью правителей; но история прибрежных наций определя­лась не столько ловкостью и предусмотрительностью правительств, сколько условиями положения, протяженности и очертаний бере­говой линии, численностью и характером народа, то есть вообще тем, что называется естественными условиями»⁵³.

Эти «естественные условия» требуют создания сильного военно-морского флота, который в свою очередь имеет решающее значение с точки зрения «национальной судьбы». Суть главной идеи Мэхэна, настойчиво проводимой во всех его работах, состояла в том, что морская сила в значительной мере определяет исторические судьбы стран и народов. Объясняя превосходство Великобритании над дру­гими государствами в конце XIX века ее морской силой, Мэхэн писал: «Должное использование морей и контроль над ними состав­ляют лишь одно звено в цепи обмена, с помощью которого [стра­ны] аккумулируют богатства... но это — центральное звено». Мэхэн выделял условия, определяющие основные параметры морской силы: географическое положение страны, ее природные ресурсы и кли­мат, протяженность территории, численность населения, нацио­нальный характер и государственный строй. При благоприятном со­четании этих факторов, считал Мэхэн, в действие вступает форму­ла: N+MM+NB=SP, то есть военный флот + торговый флот + во­енно-морские базы = морская сила. Свою мысль он резюмировал следующим образом: «Не захват отдельных кораблей и конвоев не­приятеля, хотя бы и в большом числе, расшатывает финансовое могущество нации, а подавляющее превосходство на море, изгоня­ющее с его поверхности неприятельский флаг и дозволяющее появ­ление последнего лишь как беглеца; такое превосходство позволяет установить контроль над океаном и закрыть пути, по которым тор­говые суда движутся от неприятельских берегов к ним; подобное превосходство может быть достигнуто только при посредстве боль­ших флотов»⁵⁴. Исходя из подобных постулатов Мэхэн обосновывал мысль о необходимости превращения США в могущественную во­енно-морскую державу, способную соперничать наравне с самыми крупными и сильными государствами того периода.

Мэхэн был ярым сторонником доктрины американского прези­дента Монро (1758—1831), который в 1823 г. декларировал принцип взаимного невмешательства стран Америки и Европы, а также поставил рост могущества США в зависимость от территориальной экспансии на близлежащие территории. Мэхэн считал, что у Амери­ки «морская судьба» и что эта «Manifest Destiny» («проявленная судь­ба»)⁵⁵ заключается на первом этапе в стратегической интеграции всего американского континента, а потом и в установлении мирового господства.

Надо отдать должное почти пророческому предвидению Мэхэна. В его время США еще не вышли в разряд передовых мировых дер­жав, более того, не был очевиден даже их «морской цивилизационный тип». Еще в 1905 г. Маккиндер в статье «Географическая ось истории» относил США к «сухопутным державам», входящим в со­став «внешнего полумесяца» лишь как полуколониальное стратеги­ческое продолжение морской Англии. Маккиндер писал: «Только что восточной державой стали США. На баланс сил в Европе они влияют не непосредственно, а через Россию». Характерно, что деся­тью годами раньше адмирал Мэхэн предсказывал именно Америке планетарную судьбу, роль ведущей морской державы, прямо влия­ющей на судьбы мира.

В книге «Заинтересованность Америки в морской силе» Мэхэн ут­верждал, что для того, чтобы Америка стала мировой державой, она должна:

1) активно сотрудничать с британской морской державой;

2) препятствовать германским морским претензиям;

3) бдительно следить за экспансией Японии в Тихом океане и противодействовать ей;

4) координировать вместе с европейцами совместные действия против народов Азии.

Мэхэн видел судьбу США в том, чтобы не пассивно соучаство­вать в общем контексте периферийных государств «внешнего полу­месяца», но в том, чтобы занять ведущую позицию в экономичес­ком, стратегическом 'И даже идеологическом отношениях.

Независимо от Маккиндера Мэхэн пришел к тем же выводам относительно главной опасности для «морской цивилизации». Эту опасность представляют континентальные государства Евразии — в первую очередь Россия и Китай, а во вторую — Германия. Борьба с Россией, с этой «непрерывной континентальной массой Русской империи, протянувшейся от западной Малой Азии до японского меридиана на Востоке», была главной долговременной стратегичес­кой задачей.

Мэхэн перенес на планетарный уровень принцип «анаконды», примененный американским генералом Мак-Клелланом в северо­американской гражданской войне 1861 — 1865 гг. Этот принцип зак­лючается в блокировании вражеских территорий с моря и по бере­говым линиям, что приводит постепенно к стратегическому истощению противника. Так как Мэхэн считал, что мощь государства определяется его потенциями становления «морской силой», то в случае противостояния стратегической задачей номер один являет­ся недопущение этого становления в лагере противника. Следова­тельно, задачей исторического противостояния Америки является усиление своих позиций по шести основным пунктам (перечислен­ным выше) и ослабление противника по тем же пунктам. Свои береговые просторы должны быть под контролем, а соответствующие зоны противника нужно стараться любыми способами оторвать от континентальной массы. И далее: так как доктрина Монро (в части ее территориальной интеграции) усиливает мощь государства, то не следует допускать создания аналогичных интеграционных обра­зований у противника. По Мэхэну, евразийские державы (Россия, Китай, Германия) следует удушать в кольцах «анаконды», сдавли­вая континентальную массу за счет выведенных из-под ее контроля береговых зон и перекрывая по возможности выходы к морским пространствам.

Мэхэн хорошо понимал, что северная континентальная полу­сфера является ключевой в мировой политике и борьбе за влияние. Внутри Евразии в качестве наиболее важного компонента северной полусферы он признавал позицию России — этой доминантной ази­атской континентальной державы. Зону между 30- и 40-й параллеля­ми в Азии он рассматривал как зону конфликта между сухопутной мощью России и морской мощью Англии. Доминирование в этом регионе, по его мнению, могло бы удерживаться с помощью цепи ключевых баз на суше вдоль периферии Евразии. Мэхэн выдвинул предположение, что однажды Соединенные Штаты, Великобрита­ния, Германия и Япония объединятся против России и Китая — предположение, делающее честь проницательности американского адмирала. В целом же Мэхэн рассматривал Соединенные Штаты как продвинутый далеко на запад аванпост европейской цивилизации и силы. Считая США мировой державой будущего, он неустанно и с энтузиазмом призывал к укреплению военно-морской мощи США, которая соответствовала бы американскому имперскому предназна­чению. Флот, способный к наступательным действиям, заявлял он, обеспечит США неоспоримые преимущества в Карибском бассейне и Тихом океане.

Мэхэн был не только теоретиком военной стратегии, но актив­но участвовал в политике. В частности, он оказал сильное влияние на таких политиков, как Генри Кэбот Лодж и американские прези­денты Мак-Кинли и Теодор Рузвельт, которые неоднократно обра­щались к Мэхэну за советами. Теодор Рузвельт даже считал себя учеником Мэхэна, подчеркивая свою солидарность с ним.

Более того, если рассматривать американскую военную страте­гию на всем протяжении XX века, то мы увидим, что она строится в прямом соответствии с идеями Мэхэна. Причем, если в первой мировой войне эта стратегия не принесла США ощутимого успеха, то во второй мировой войне эффект был значительным, а победа в холодной войне с СССР окончательно закрепила успех стратегии «Морской силы».

В то же время Мэхэну доводилось жаловаться, что многие пред­ставители академических кругов в США его не понимают и остают­ся верными прежним, «устарелым» взглядам на географическое по­ложение США как на исключительно благоприятное для обороны. Тем не менее 18 августа 1951 г. в военно-морской академии в Ньюпорте (Род-Айленд) была создана кафедра военной истории, кото­рая, следуя идеям адмирала Мэхэна, стала продолжателем учения о «морской силе».

Идеи Мэхэна были восприняты во всем мире и повлияли на многих европейских стратегов. Даже сухопутная и континентальная Германия — в лице адмирала Тирпица — приняла к сведению тези­сы Мэхэна и стала активно развивать свой флот. В 1940 и 1941 г. две книги Мэхэна были изданы и в СССР.

Книга Мэхэна «Влияние морской силы на историю. 1660— 1783 гг.», опубликованная в 1890 г., имела огромный успех. Только в США и Англии она выдержала 32 издания и была переведена почти на все европейские языки, в том числе и на русский (1895). Английские рецензенты называли работы Мэхэна «евангелием бри­танского величия», «философией морской истории». Кайзер Гер­мании Вильгельм II утверждал, что старается наизусть выучить работы Мэхэна, и распорядился разослать их во все судовые биб­лиотеки Германии. Необычайный успех выпал на долю этих работ в Японии. Симптоматично, что у нас также предпринимались по­пытки применить идеи Мэхэна к истории России⁵⁶. В этом контексте интерес представляют, например, статьи С.А. Скрегина и В.Ф. Головачева, появившиеся в 1989 г. в журнале «морской сбор­ник».

В первой мировой войне мэхэновская стратегия «анаконды» реа­лизовалась в поддержке Антанты белому движению по периферии Евразии (как ответ на заключение большевиками мира с Германи­ей), во второй мировой войне она также была обращена против «Срединной Европы» и, в частности, через военно-морские опера­ции против стран Оси и Японии. Но особенно четко она видна в эпоху холодной войны, когда противостояние США и СССР дос­тигло тех глобальных, планетарных пропорций, с которыми на тео­ретическом уровне геополитики оперировали уже начиная с конца XIX века.

Фактически основные линии стратегии НАТО, а также других блоков, направленных на сдерживание СССР (концепция «сдер­живания» тождественна стратегической и геополитической кон­цепции «анаконды») — АСЕАН, АНЗЮС, СЕНТО — являются прямым развитием основных тезисов адмирала Мэхэна, которого на этом основании вполне можно назвать «отцом» современного атлантизма.

§ 5. «География человека» (П. Видаль де ла Блаш)

Поль Видаль де ла Блаш (1845—1918) — основатель француз­ской школы «географии человека», занимающейся главным обра­зом изучением воздействия географической среды на человека, в частности местных природных условий на историю данного райо­на. В 1891 г. Видаль де ла Блаш основал журнал «Annales dc Geographic».

Будучи профессиональным географом, Видаль де ла Блаш был увлечен «политической географией» Ратцеля и строил свои теории, основываясь на этом источнике, хотя многие аспекты немецкой гео­политической школы он жестко критиковал. Взгляды де ла Блаша складывались под воздействием богатых традиций французской гео­графической и исторической мысли, а также критического осмысления германской политической географии. Теоретические положе­ния Видаль дела Блаша во многом противостояли концепции осно­вателя геополитики Ратцеля.

Эта черта — явная или скрытая полемика с концепцией Ратцеля и его последователей — является характерной в целом для француз­ских подходов первой половины XX века к проблемам геополитики. Именно в оппозиции к германской геополитике развивалась фран­цузская интерпретация современных геополитических аспектов меж­дународных отношений. Если в центре концепции Ратцеля были понятия пространства, географического положения государства и связанное с «потребностью в территории» понятие «чувство про­странства», то Видаль де ла Блаш в центр своей концепции поста­вил человека, став основателем «антропологической школы» в по­литической географии, своеобразного французского альтернатив­ного варианта осмысления геополитических проблем.

В отличие от германской политической географии конца XIX — начала XX века, из которой Видаль де ла Блаш почерпнул немало идей, французскому автору был чужд географический фатализм. Он придавал большое значение воле и инициативе человека. В статье 1898 г., посвященной Ратцелю, Видаль дела Блаш впервые выдви­нул тезис о том, что «человек, так же как и природа, может рассматриваться в качестве географического фактора» — и не столько пассивного, сколько активно воздействующего и направляющего процессы на земном шаре, но действующего не изолированно, а в рамках природного комплекса⁵⁷.

Противостояние германской и французской научных школ отра­жало реально существовавшие противоречия между двумя странами и их интересами. Объективные потребности каждой из них — Фран­ции и Германии — решить свои ближайшие и стратегические зада­чи, обрести свое устойчивое место в европейском концерте госу­дарств и народов определили не только политику и общественное мнение, но и научные подходы к разрешению глобальных проблем человеческой цивилизации, заставляли искать теоретические обо­снования и объяснения происходящим процессам и намечать кон­туры будущего.

Неудивительно, что особое внимание Видаль де ла Блаш уделял Германии, которая была главным политическим оппонентом Фран­ции в то время. Он считал, что Германия является единственным мощным европейским государством, геополитическая экспансия которого заведомо блокируется другими развитыми европейскими державами. Если Англия и Франция имеют свои обширные колонии в Африке и во всем мире, если США могут почти свободно двигать­ся к югу и северу, если у России есть Азия, то Германия сдавлена со всех сторон и не имеет выхода своей энергии. Де ла Блаш видел в этом главную угрозу миру в Европе и считал необходимым всячески ослабить этого опасного соседа.

Такое отношение к Германии логически влекло за собой геопо­литическое определение Франции как входящей в состав общего фронта «морской силы», ориентированной против континенталь­ных держав. Позиции де ла Блаша противостояло германофильское направление, во главе которого стояли адмирал Лавалль и генерал де Голль.

В своей книге «Картина географии Франции» (1903) де ла Блаш обращается к теории почвы, столь важной для немецких геополити­ков: «Отношения между почвой и человеком во Франции отмечены оригинальным характером древности, непрерывности... В нашей стра­не часто можно наблюдать, что люди живут в одних и тех же местах с незапамятных времен. Источники, кальциевые скалы изначально привлекали людей как удобные места для проживания и защиты. У нас человек — верный ученик почвы. Изучение почвы поможет выяснить характер, нравы и предпочтения населения»⁵⁸.

Но, несмотря на такое — вполне немецкое — отношение к гео­графическому фактору и его влиянию на культуру, Видаль де ла Блаш считал, что Ратцель и его последователи явно переоценивают сугубо природный фактор, считая его определяющим. Человек, согласно де ла Блашу, есть также «важнейший географический фак­тор», но при этом он еще и «наделен инициативой». Он не только фрагмент декорации, но и главный актер спектакля.

Эта критика чрезмерного возвеличивания пространственного фак­тора у Ратцеля привела Видаль де ла Блаша к выработке особой гео­политической концепции — «поссибилизма» (от лат. possibilis — возможный). Согласно этой концепции, политическая история имеет два аспекта — пространственный (географический) и временной (ис­торический). Географический фактор отражен в окружающей среде, исторический — в самом человеке («носителе инициативы»)⁵⁹. Ви­даль де ла Блаш считал, что ошибка немецких «политических геогра­фов» в том, что они считают рельеф детерминирующим фактором политической истории государств. Тем самым принижается фактор историзма и человеческой свободы. Сам же он предлагает рассматри­вать географическое пространственное положение как «потенциаль­ность», «возможность», которая может актуализироваться и стать дей­ствительным политическим фактором, а может и не актуализиро­ваться. Это во многом зависит от субъективного фактора — человека, данное пространство населяющего.

В 1917 г. Видаль де ла Блаш публикует одну из своих фундамен­тальных работ — книгу «Восточная Франция», посвященную жиз­ненно важной для Франции геополитической проблеме — проблеме Эльзаса и Лотарингии и в целом восточной Франции. Известно, что Франция традиционно считала необходимым установление грани­цы с Германией по Рейну, который во французских школьных учеб­никах в течение последних столетий назывался не иначе, как одной из великих рек Франции. В своем труде Видаль де ла Блаш доказыва­ет исконную принадлежность провинций Эльзас-Лоррэн к Фран­ции и неправомочность германских притязаний на эти области. При этом он апеллирует к Французской революции, считая ее якобинс­кое измерение выражением геополитических тенденций французс­кого народа, стремящегося к унификации и централизации своего государства через географическую интеграцию.

Политический либерализм он также объясняет привязанностью людей к почве, а отсюда и естественное желание получить ее в час­тную собственность. Таков взгляд Видаль де ла Блаша на связь гео­политических реальностей с реальностями идеологическими: про­странственная политика Западной Европы (Франции) неразрывно связана с «демократией» и «либерализмом».

Лейтмотивом исследования Видаль де ла Блаша стал вопрос: как инкорпорировать земли Эльзаса и Лотарингии (где большинство жителей говорят на немецком языке) во французскую жизнь? От­вет вроде бы лежит на поверхности: внедрить все французское и вытеснить все германское. Однако Видаль дела Блаш выдвигает парадоксальную на первый взгляд идею превращения этих земель, вновь перешедших к Франции после первой мировой войны, в зону вза­имного сотрудничества между Францией и Германией. Он пишет о необходимости сделать эти богатые земли не плотиной, отгоражи­вающей выгоду лишь одной стороны, а открыть их взаимным отно­шениям и сделать их как можно более проницаемыми. Он рассматри­вает этот вопрос не с точки зрения ближайших задач, а пытается построить историческую модель развития европейского геополити­ческого пространства в целом (не забывая, разумеется, французских интересов). При этом де ла Блаш дает, помимо исторического, гео­графическое обоснование принадлежности этих земель к Франции⁶⁰.

Главные положения концепции Видаль де ла Блаша в закончен­ном виде изложены в его книге, изданной в 1922 г. (рукопись оста­лась незавершенной ввиду смерти автора в 1918 г.). Центральным элементом концепции де ла Блаша является понятие локальности развития цивилизации, основу которого составляют отдельные ячей­ки (cellules), очаги (noyaux). Эти первичные клетки, элементы циви­лизации представляют собой очень небольшие общности людей, которые складываются во взаимодействии человека с окружающей природой. В рамках этих относительно изолированных ячеек посте­пенно и самопроизвольно вырабатываются определенные «образы жизни». Человек во взаимодействии с окружающей средой форми­руется сам, обретая себя, в то же время природа раскрывает свои возможности только в рамках этого теснейшего взаимодействия с человеком. «Географическая индивидуальность, — писал Видаль де ла Блаш, — не есть что-то данное заранее природой; она лишь ре­зервуар, где спит заложенная природой энергия, которую может разбудить только человек»⁶¹ .

Эти «ячейки», «первичные элементы», взаимодействуя между собой, постепенно образуют ту ткань цивилизации, которая, рас­ширяясь, постепенно охватывает все большие территории. Это вза­имодействие не какой-то продолжающийся поступательно процесс, а отдельные вспышки, сменяющиеся катастрофами, регрессией. Столь же многообразны и противоречивы сами формы взаимодействия «первичных ячеек» цивилизации: от заимствований и слияний до почти полного уничтожения. Процесс взаимодействия затрагивает прежде всего «северную полусферу от Средиземноморья до Китайс­кого моря» — именно эту зону выделяет Видаль де ла Блаш, выстра­ивая свою концепцию. В рамках северной полусферы, особенно в Западной и Центральной Европе, взаимодействие «первичных эле­ментов» цивилизации происходило практически непрерывно и по­литические образования, «сменяя друг друга, накладывались на ту или иную конфигурацию взаимодействующих между собой множеств небольших очагов, сообществ, этих своеобразных микрокосмосов». Сближение и смешение этих разнородных элементов привело «к об­разованию империй, религий, государств, по которым с большей или меньшей суровостью прокатывался каток истории». Именно благодаря этим отдельным небольшим очагам теплилась жизнь в Римской империи, а затем в Западной и Восточной римских импе­риях, в имперских государственных образованиях Сасанидов, пер­сов и т.д. (В обширных областях Восточной Европы и Западной Азии цивилизационный процесс нередко прерывался, возобновляясь не­сколько позже и частично.)⁶²

Специфика Европы заключается, по мнению Видаль де ла Блаша, в том, что здесь как нигде в мире весьма близко соседствуют друг с другом самые различные географические условия: горы и моря, лесные массивы и степи, большие реки, текущие с юга на север и связывающие различные зоны, плодородные прибрежные почвы, наиболее изрезанная морская линия побережья, а также во многом обусловленный этими условиями климат, не способствую­щий паразитизму, но и не столь суровый, чтобы парализовать энер­гию человека. Эти факторы в значительной мере и привели к фор­мированию на европейском пространстве самого большого много­образия отдельных очагов, локальных сфер, небольших сообществ со своими «образами жизни», которые находились в постоянном взаимодействии. Имитация, пример, заимствование, способность впитывать самые различные влияния стали основой динамизма и богатства европейской цивилизации, одной из ее характерных черт⁶³.

Концепция Видаль де ла Блаша перекликается с некоторыми положениями концепции Ратцеля. прежде всего с его подходом к всемирной истории как «беспрерывному процессу дифференциаций». Ратцель уделял большое внимание локальным очагам, из которых складывалось многообразие цивилизаций. В одной из своих работ он писал: «Благодаря обособленности могли развиваться те различия, которые лишь впоследствии стали взаимно влиять друг на друга и благотворно или вредно действовать на природные свойства челове­ка. Все расовые и культурные различия народов, все различия в мо­гуществе государств в конце концов должны быть сведены к про­цессу дифференциаций, совершающемуся путем изменений в гео­графическом положении, климате и почве»⁶⁴. В отличие от Ратцеля Видаль де ла Блаш, помимо акцента на активной роли человека и помимо отрицания географического детерминизма (свойственного Ратцелю), совершенно иначе определял роль государств, полити­ческих образований в процессе развития цивилизаций. Если для Рат­целя государство — это прежде всего «органическое существо», раз­вивающееся в соответствии с «законом растущих территорий»⁶⁵, то де ла Блаш склонен рассматривать его скорее как нечто внешнее, вторичное, определяемое в конечном счете самим характером и формой взаимодействия различных локальных очагов, этих отдельных ячеек цивилизации. Примечательно, что ни Ратцель, ни Видаль де ла Блаш не отрицали возможности образования мирового государ­ства. Ратцель, однако, связывал эту возможность с территориаль­ным ростом государств, который он считал универсальной тенден­цией. Развитие контактов, расширение торговых отношений он рас­сматривал прежде всего в качестве прелюдии к установлению поли­тического контроля данного государства над новыми колонизируе­мыми территориями. Торговля и война у Ратцеля — это две формы, две стадии в процессе территориального роста государства⁶⁶. Видаль де ла Блаш также уделял большое внимание вопросам коммуника­ций, считал возможным создание в будущем мирового государства в результате взаимодействия отдельных локальных очагов. Он рас­сматривал этот процесс взаимодействия как самодостаточный, спо­собный привести в отдаленной перспективе к тому, чтобы человек стал осознавать себя в качестве «гражданина мира»⁶⁷.

Важной особенностью концепции Видаль де ла Блаша является тезис о постепенном преодолении противоречий между морскими и континентальными государствами за счет складывания принци­пиально новых отношений между землей и морем: континенталь­ные пространства становятся более проницаемыми, разветвленная сеть коммуникаций ориентирует их в сторону морских путей, море в свою очередь все больше становится зависимым от связей с конти­нентальными зонами. Это «взаимопроникновение» земли и моря есть универсальный процесс — таков вывод Видаль де ла Блаша⁶⁸.

Поссибилизм де ла Блаша был воспринят большинством геопо­литических школ как коррекция жесткого географического детер­минизма предшествующих геополитиков. Во Франции, как уже от­мечалось, он стал основателем национальной географической шко­лы, представителями которой стали Л. Февр, А. Деманжон, Ж. Готтман, Ж. Брюн, Э. Мартонн и др. Подход де ла Блаша был учтен и немецкими геополитиками школы Хаусхофера, которые считали критику Видаль де ла Блаша вполне обоснованной и важной. В таком случае, очевидно, возрастала роль этнического или расового факто­ра при рассмотрении политической истории государств, а это резо­нировало с общим всплеском расовых проблем в Германии 20-х гг.

§ 6. Геоистория (X. Маккиндер)

Сэр Хэлфорд Джон Маккиндер (1861 — 1947) — британский уче­ный и политический деятель. Он получил географическое образова­ние и в 1887—1900 гг. преподавал в Оксфордском университете. В 1900—1925 гг. Маккиндер — профессор географии Лондонского университета и директор Лондонской экономической школы.

Маккиндер известен своим высоким положением в мире бри­танской политики, на международные ориентации которой он весьма значительно повлиял. Пожалованный в Англии титулом баронета, Маккиндер, подобно своему американскому коллеге адмиралу Мэхэну, был не только кабинетным ученым, но и практическим дея­телем, непосредственно участвуя в принятии множества политичес­ких решений.

В 1910—1925 гг. Маккиндер — член палаты общин от либеральной партии. Он принимал участие в подготовке Версальского договора, основная геополитическая идея которого отражает сущность его воззрений. Этот договор был составлен так, чтобы закрепить за За­падной Европой статус береговой базы для морских сил (англосак­сонский мир). Вместе с тем он предусматривал создание лимитроф­ных государств, которые бы разделяли германцев и славян, всячес­ки препятствуя заключению между ними континентального страте­гического альянса, столь опасного для «островных держав» и, соот­ветственно, «демократии».

В 1919—1920 гг. Маккиндер занимал пост верховного комиссара на оккупированной странами Антанты Украине и британского со­ветника-проконсула в штабе генерала А. Деникина. Маккиндер ак­тивно участвовал в организации международной поддержки Антан­ты белому движению, которое он считал атлантистской тенденци­ей, направленной на ослабление мощи прогермански настроенных евразийцев-большевиков. Он лично консультировал вождей белого дела, стараясь добиться максимальной поддержки от правительства Англии.

В дальнейшем Маккиндер возглавлял имперский комитет судо­ходства, созданный по решению Британской имперской конферен­ции 1923 г., и являлся советником ряда британских кабинетов по вопросам внутриимперских экономических отношений. Его услуга­ми пользовались правительства консервативной, либерально-кон­сервативной и лейбористской партий.

25 января 1904 г. Маккиндер выступил на заседании Королевско­го географического общества с докладом «Географическая ось исто­рии», опубликованным в «Географическом журнале». Определенные коррективы в концепцию, сформулированную в этом докладе, были внесены Маккиндером в 1919 и 1943 гг.

Маккиндер изложил геополитическую концепцию, согласно ко­торой определяющим моментом в судьбе народов и государств яв­ляется их географическое положение. Причем влияние географичес­кого положения страны на ее внешнюю и внутреннюю политику по мере исторического развития не уменьшается, а становится более значительным. Суть основной идеи Маккиндера состояла в том, что роль осевого региона мировой политики и истории играет огромное

внутреннее пространство Евразии и что господство над этим про­странством может явиться основой для мирового господства. «Оки­дывая беглым взглядом широкие потоки истории, — писал он, — нельзя избавиться от мысли об определенном давлении на нее гео­графических реальностей. Обширные пространства Евразии, недо­ступные морским судам, но в древности открытые для полчищ-ко­чевников, покрываемые сегодня сетью железных дорог, — не явля­ются ли именно они осевым регионом мировой политики? Здесь существовали и продолжают существовать условия для создания мобильной военной и экономической мощи... Россия заменила Мон­гольскую империю. Место былых центробежных рейдов степных на­родов заняло ее давление на Финляндию, Скандинавию, Польшу, Турцию, Персию и Китай. В мире в целом она занимает централь­ную стратегическую позицию, сравнимую с позицией, занимаемой Германией в Европе. Она может наносить удары по всем направле­ниям, но и сама получать удары со всех направлений... Мало вероят­но, чтобы какая-либо из мыслимых социальных революций могла бы изменить ее фундаментальное отношение к бескрайним геогра­фическим пределам ее существования... За осевым регионом, в боль­шом внутреннем полумесяце, расположены Германия, Австрия, Турция, Индия и Китай; во внешнем же полумесяце — Англия, Южная Африка, Австралия, Соединенные Штаты, Канада и Япо­ния...»

Маккиндер считал, что любая континентальная держава (будь то Россия, Германия или даже Китай), захватившая господствующее положение в осевом регионе, может обойти с флангов морской мир, к которому принадлежала в первую голову Великобритания. В этой связи он предостерегал против опасности русско-германского сбли­жения, которое могло бы объединить наиболее крупные и динамич­ные «осевые» народы, способные вместе сокрушить мощь Британии. В качестве одного из средств он предлагал укрепление англо-рус­ского взаимопонимания.

Маккиндер утверждает, что для государства самым выгодным географическим положением было бы срединное, центральное по­ложение. «Центральность» — понятие относительное и может варь­ироваться в каждом конкретном географическом контексте. Но с планетарной точки зрения в центре мира лежит Евразийский кон­тинент, а в его центре — «сердце мира», «хартленд» (heartland). Хартленд — это средоточие континентальных масс Евразии. Это наибо­лее благоприятный географический плацдарм для контроля над всем миром. В первой своей работе Маккиндер еще не использует термин «хартленд». Собственно, этот термин был впервые введен не Мак­киндером, а его соотечественником, тоже географом, Фэйргривом в 1915 г. Последний, кстати, независимо от Маккиндера пришел к ряду сходных с ним идей⁶⁹. Однако именно с Маккиндером и его концепцией ассоциируется столь популярное в геополитике поня­тие хартленда.

Хартленд является ключевой территорией в более общем кон­тексте — в. пределах Мирового Острова (World Island). В Мировой Остров Маккиндер включает три континента — Азию, Африку и Европу. Таким образом, Маккиндер иерархизирует планетарное про­странство через систему концентрических кругов. В самом центре — «географическая ось истории» или «осевой ареал» (pivot area). Это геополитическое понятие географически тождественно России. Та же «осевая» реальность называется «хартленд», «земля сердцевины».

Далее идет «внутренний, или окраинный, полумесяц» (inner or marginal crescent). Это — пояс, совпадающий с береговыми про­странствами Евразийского континента. Согласно Маккиндеру, «внут­ренний полумесяц» представляет собой зону наиболее интенсивно­го развития цивилизации. Это соответствует исторической гипотезе о том, что цивилизация возникла изначально на берегах рек или морей, — так называемой «потамической теории». Надо заметить, что эта теория является существенным моментом всех геополити­ческих конструкций. Пересечение водного и сухопутного пространств является ключевым фактором истории народов и государств. Далее идет более внешний круг: «внешний, или островной, полумесяц (outer or insular crescent). Это зона целиком внешняя (географичес­ки и культурно) относительно материковой массы Мирового Ост­рова.

Маккиндер считал, что главной задачей англосаксонской геопо­литики является недопущение образования стратегического конти­нентального союза вокруг «географической оси истории». Следова­тельно, стратегия сил «внешнего полумесяца» состоит в том, чтобы оторвать максимальное количество береговых пространств от харт­ленда и поставить их под влияние «островной цивилизации». «Сме­щение равновесия сил в сторону «осевого государства», сопровож­дающееся его экспансией на периферийные пространства Евразии, позволит использовать огромные континентальные ресурсы для со­здания мощного морского флота: так недалеко и до мировой импе­рии. Это станет возможным, если Россия объединится с Германией. Угроза такого развития заставит Францию войти в союз с заморски­ми державами, и Франция, Италия, Египет, Индия и Корея станут береговыми базами, куда причалят флотилии внешних держав, что­бы распылить силы «осевого ареала» по всем направлениям и поме­шать им сконцентрировать все их усилия на создании мощного во­енного флота».

В 1919 г. в книге «Демократические идеалы и реальность» он писал: «Что станет с силами моря, если однажды великий континент политически объединится, чтобы стать основой непобедимой арма­ды?». Выступив против вильсоновского идеализма, на основе кото­рого США вступили в первую мировую войну, чтобы «положить конец всем войнам» и «спасти демократию для мира», Маккиндер .отмечал: «идеалисты являются солью земли», но «демократия не­совместима с организацией, необходимой для войны против авто­кратических режимов». При этом он сетовал на то, что политичес­кие моралисты вроде Вильсона «отказываются считаться с реально­стями географии и экономики». В этой книге, изданной во время его пребывания на посту верховного комиссара на Украине, Маккин­дер доказывал, что Европа, составляющая более 21 миллиона квад­ратных миль, в три раза превышает территорию Америки и что в этом пространстве безраздельно господствует Россия, якобы заме­нившая Монгольскую империю.

Маккиндера по праву можно назвать первым ученым, постули­ровавшим глобальную геополитическую модель. Он неустанно под­черкивал особое значение географических реальностей для миро­вой политики, считая, что причиной, прямо или косвенно вызы­вавшей все большие войны в истории человечества, было, помимо неравномерного развития государств, также и «неравномерное рас­пределение плодородных земель и стратегических возможностей на поверхности нашей планеты»⁷⁰.

Маккиндер считает, что весь ход истории детерминирован сле­дующими процессами. Из центра хартленда на его периферию ока­зывается постоянное давление так называемых «разбойников суши». Особенно ярко и наглядно это отразилось в монгольских завоевани­ях. Но им предшествовали скифы, гунны, аланы и т.д. Цивилиза­ции, проистекающие из «географической оси истории», из самых внутренних пространств хартленда, имеют, по мнению Маккинде­ра, «авторитарный», «иерархический», «недемократический» и «не­торговый характер». В древнем мире он воплощен в обществе, по­добном дорийской Спарте или Древнему Риму.

Согласно Маккиндеру, вначале в качестве осевой области исто­рии — срединной земли, или хартленда, — выделилась Централь­ная Азия, откуда татаро-монголы благодаря преимуществам под­вижности их конницы распространили свое влияние на Азию и зна­чительную часть Европы. Со времени Великих географических от­крытий баланс сил изменился в пользу приокеанических стран, в первую очередь в сторону Великобритании. Однако, как считал Мак­киндер в 1904 г., новые средства транспортных коммуникаций, преж­де всего железные дороги, снова изменят баланс сил в пользу сухо­путных держав. Исходя из этой постановки он сформулировал свою концепцию хартленда, каковым считал евразийское пространство, или Евразию, Маккиндер оценивал последнюю как гигантскую естественную крепость, непроницаемую для морских империй и бо­гатую природными ресурсами, и в силу этого как «ось мировой по­литики».

Извне, из регионов «островного полумесяца», на Мировой Ост­ров осуществляется давление так называемых «разбойников моря» или «островных жителей». Это — колониальные экспедиции, проис­текающие из внеевразийского центра, стремящиеся уравновесить сухопутные импульсы, проистекающие из внутренних пределов кон­тинента. Для цивилизации «внешнего полумесяца» характерны «тор­говый» характер и «демократические формы» политики. В древности таким характером отличались Афинское государство или Карфаген.

Между этими двумя полярными цивилизационно-географическими импульсами находится зона «внутреннего полумесяца», кото­рая, будучи двойственной и постоянно испытывая на себе противо­положные культурные явления, была наиболее подвижной и стала благодаря этому местом приоритетного развития цивилизации.

История, по Маккиндеру, географически вращается вокруг кон­тинентальной оси. Эта история яснее всего ощущается именно в пространстве «внутреннего полумесяца», тогда как в хартленде ца­рит «застывший» архаизм, а во «внешнем полумесяце» — некий цивилизационный хаос.

На политическом уровне это означало признание ведущей роли России в стратегическом смысле. Маккиндер писал: «Россия зани­мает в целом мире столь же центральную стратегически позицию, как Германия в отношении Европы. Она может осуществлять напа­дения во все стороны и подвергаться им со всех сторон, кроме севе­ра. Полное развитие ее железнодорожных возможностей — дело вре­мени».

Маккиндер делит всю геополитическую историю мира на три этапа:

1) Доколумбова эпоха, В ней народы, принадлежащие периферии Мирового Острова, например римляне, живут под постоянной угрозой завоевания со стороны сил «сердцевинной земли». Для римлян это были германцы, гунны, аланы, парфяне и т.д. Для средневековой ойкумены — Золотая Орда.

2) Колумбова эпоха. В этот период представители «внутреннего полумесяца» (береговых зон) отправляются на завоевание неизвест­ных территорий планеты, не встречая нигде серьезного сопротивле­ния.

3) Постколумбова эпоха. Незавоеванных земель больше не существу­ет. Динамические пульсации цивилизаций обречены на столкновение, увлекая народы земли во вселенскую гражданскую войну.

То, что Хаусхофер и его единомышленники называли «геогра­фической обусловленностью отношений между государствами и народами», Маккиндер именовал «географической инерцией». По утверждению Маккиндера, исходным пунктом в судьбе народов и государств является географическое положение занимаемых ими территорий; это географическое положение является «извечным», не зависящим от воли народов или правительств, и влияние его по мере исторического развития становится все более и более значи­тельным («gathers momentum», что означает «набирает инерцию»). Сопротивляться «требованиям», которые обусловлены географичес­ким положением, бесполезно; более того, в практической деятель­ности политик и в научной области географ и историк обязаны исходить из требований географического положения; основной те­мой географа является «заполнение географического пространства или среды», то есть колонизация; основной темой историка — про­цесс борьбы в связи с обусловленной географическим положением колонизацией.

Связь между историей и географией нужна Маккиндеру только для того, чтобы доказывать «неправомерность» возникновения та­ких государственных образований или общественных формаций, которые, по его словам, противоречат требованиям «географичес­кой инерции».

В процессе формирования современного мира, согласно теории Маккиндера, вначале выделяется Центральная Азия (как осевая область истории), из которой в свое время монголы распространили свое влияние на азиатскую и европейскую историю благодаря пре­имуществу в подвижности их конников. Однако со времен Великих географических открытий баланс сил значительно изменился в сто­рону приокеанических стран, в основном Великобритании. Тем не менее в 1904 г. Маккиндер считал, что Колумбова эра подходит к концу, что новая транспортная технология, в частности железные дороги, изменит баланс геополитических сил снова в пользу сухо­путных государств. Границы хартленда определялись им зоной, не доступной морской державе. Хартленд был очерчен «внутренним полумесяцем» на материковой Европе и Азии, «внешним полумеся­цем» островов и континентов за пределами Евразии. При этом Мак­киндер приводит исторические примеры непобедимости хартленда: морские корабли не могут вторгнуться в эту зону, а попытки окра­инных стран всегда заканчивались неудачами (например, шведско­го короля Карла XII, Наполеона).

Модель отражала желание корректировки традиционной британ­ской политики поддержания баланса сил в Европе так, чтобы ни одно континентальное государство не могло угрожать Великобрита­нии. Было стремление помешать Германии в союзе с Россией конт­ролировать хартленд и таким образом управлять ресурсами для свер­жения Британской империи.

В книге «Демократические идеалы и реальность», ставшей сразу настольной книгой каждого интересующегося геополитикой, Маккиндер развил дальше свою теорию осевого региона, видоизменив в ней некоторые прежние положения. Хартленд — так он стал называть осевой регион — был расширен им за счет включения в него Тибета и Монголии на востоке и Восточной и Центральной Европы — на западе. Новые границы хартленда определялись им с учетом прогрес­са в развитии сухопутного и воздушного транспорта, роста населения и индустриализации. В книге он вновь подтвердил свои опасения от­носительно Германии как державы, стратегически расположенной выгоднее, чем любое другое европейское государство в борьбе за до­минирование в хартленде. Овладев в нем господствующим положени­ем, Германия, по его мнению, могла бы с помощью созданной ею морской силы предпринять попытку завоевания господства над всем миром. Морская же сила, по Маккиндеру, остается, как и прежде, существенным атрибутом мировой мощи, хотя ее предпосылки и из­менились по сравнению с прошлым: в XX веке поддержание на дол­жном уровне морской мощи требует уже более разветвленной сети военно-морских баз на суше, и не каждому государству по карману иметь их. Господства над Мировым Островом могла бы добиться только великая континентальная держава, типа России или Германии, и это давало бы ей возможность стать и великой морской державой. По концепции Маккиндера, Мировой Остров — это сплошной конти­нентальный пояс, состоящий из Европы, Азии и Африки. Окружен­ный Мировым океаном, этот Остров благодаря своему географичес­кому и стратегическому положению неизбежно должен стать глав­ным местом расположения человечества на нашей планете. Отсюда логически следовал вывод, что государство, занимающее господству­ющее положение на Мировом Острове, будет также господствовать и в мире. Дорога же к господству над Мировым Островом лежит через хартленд. Один лишь он имеет достаточно прочную основу для кон­центрации силы с целью угрожать свободе мира изнутри цитадели Евразийского континента. Свои сложные геополитические построе­ния Маккиндер воплотил в ставших знаменитыми трех взаимосвя­занных максимах: «Кто правит Восточной Европой, господствует над хартлендом; Кто правит хартлендом, господствует над Мировым Ос­тровом; Кто правит Мировым Островом, господствует над миром»⁷¹. Поэтому, утверждал Маккиндер, для предотвращения следующей ми­ровой войны необходимо создать блок независимых стран, расположенных между Германией и Россией, для сохранения баланса сил на Евразийском континенте⁷².

Эти положения содержались в официальном послании Маккин­дера в Версаль, где перекраивалась карта Европы. Она была воспри­нята как идея создания полосы буферных государств в Восточной Европе для размежевания Германии и России. Эти государства были созданы путем мирных переговоров, но оказались, как показало Мюнхенское соглашение 1938 г., неэффективным буфером. И мир не избежал новой катастрофической войны.

Сам Маккиндер отождествлял свои интересы с интересами анг­лосаксонского островного мира, то есть с позицией «внешнего по­лумесяца». В такой ситуации основа геополитической ориентации «островного мира» ему виделась в максимальном ослаблении харт­ленда и в предельно возможном расширении влияния «внешнего полумесяца» на «полумесяц внутренний».

Нетрудно понять, что именно Маккиндер заложил в англосак­сонскую геополитику, ставшую через полвека геополитикой США и Североатлантического союза, основную тенденцию: любыми спо­собами препятствовать самой возможности создания Евразийского блока, созданию стратегического союза России и Германии, геопо­литическому усилению хартленда и его экспансии. Устойчивая ру­софобия Запада в XX веке имеет не столько идеологический, сколь­ко геополитический характер. Хотя, учитывая выделенную Маккиндером связь между цивилизационным типом и геополитическим ха­рактером тех или иных сил, можно получить формулу, по которой геополитические термины легко переводятся в термины идеологи­ческие. «Внешний полумесяц» — либеральная демократия; «геогра­фическая ось истории» — недемократический авторитаризм; «внут­ренний полумесяц» — промежуточная модель, сочетание обеих идео­логических систем.

Основное «практическое» положение Маккиндера заключалось в том, что островное положение Великобритании требует от нее со­противления силам, исходящим из «колыбели потрясений» — из области, находящейся на стыке Европы и Азии, между Уралом и Кавказом. Отсюда, по Маккиндеру, шли переселения народов, ис­кони угрожавшие древним цивилизациям. Объединение, или союз, народов, находящихся по обе стороны «колыбели потрясений», в частности русских и немцев, угрожает Великобритании, которая обязана поэтому объединить под своим руководством народы, рас­положенные на «краю» или «окраине» Евразии.

Подобными геополитическими соображениями Маккиндер обо­сновывает законность британских притязаний на всю «окраину» Евразии (то есть на территории Средиземноморья, Ближнего Вос­тока, Индии и Юго-Восточной Азии плюс опорные пункты в Ки­тае), а также правильность британской политики «окружения» Гер­мании и союза с Японией. Одновременно с этим Маккиндер считал основной задачей британской внешней политики предотвращение союза (объединения) России и Германии.

Маккиндер, выражая британские интересы, страшился одновре­менно и России, и Германии. Извечный страх, что Россия может захватить Дарданеллы, прибрать к рукам Османскую империю и выйти к Индии — этой «жемчужине Британской империи», — дов­лел и над английской практической политикой, и над ее теорети­ческими умами. Россия, утверждал Маккиндер, стремится к овладе­нию прибрежными странами с незамерзающим морем. Английское же господство в Британской мировой империи основано как раз на владении прибрежными странами Европы, вследствие чего всякое изменение соотношения сил в прибрежных странах должно подо­рвать позиции Англии.

Из двух зол — Россия и Германия — Маккиндер все же выбрал наименьшее — Россию и весь политический пафос своего произве­дения направил против Германии как ближайшей и непосредствен­ной угрозы британским интересам. Опасаясь движения Германии на восток, к центру хартленда, он предлагал создание «срединного яруса» независимых государств между Россией и Германией. Тако­вой, собственно, и был создан мирными договорами в 1919 г., хотя вряд ли его созданию способствовали концепции Маккиндера: в данном случае основную роль сыграли другие идеи, но об этом ниже. Как бы то ни было, «срединный ярус» был образован. Его звеньями стали Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Чехослова­кия и Румыния, хотя политически ему предназначалась роль, про­тивоположная маккиндеровской, а именно: защищать не Россию от Германии, а Запад от «большевистской опасности».

Причем у Маккиндера опасение вызвала не только, а быть мо­жет, и не столько угроза прямой германской военной экспансии на восток, сколько мирное и постепенное проникновение в разрушен­ную революцией Россию более экономически развитой и энергич­ной Германии. Он был убежден, что методы «экономического тро­янского коня» могут завершиться возобновлением гражданской вой­ны в России и конечной интервенцией германских «спасителей порядка», «приглашенных» отчаявшимся народом⁷³.

В связи с концепцией Маккиндера нельзя пройти мимо одной важной детали, на которую обращали внимание многие ее критики: Маккиндер нигде и никогда не давал определенного описания за­падных границ хартленда, оставляя этот вопрос на разумение своих читателей. Хотя он и ссылался в общих чертах на то обстоятельство, что стратегически хартленд включает Балтийское море, Дунай, Чер­ное море, Малую Азию и Армению, дальше этого он, однако, не шел, и, думается, не без оснований. Кто вообще может взять на себя смелость провести определенную, фиксированную линию на этой вечно бурлящей и конфликтующей части Европейского кон­тинента? Зыбкая граница, установленная после первой мировой

войны, была полностью разрушена уже в 1939 г. Вторая мировая война завершилась, казалось бы, установлением более прочной и «справедливой» разделительной линии между западной и восточной частями Европы, и ее можно было бы условно принять за западную границу хартленда. На рубеже 89—90-х гг. она также рухнула, и это новое ее разрушение сопровождалось образованием в центре Евро­пы новой буферной зоны, только еще более зыбкой, еще более чреватой конфликтами, еще более ненадежной и опасной, чем пос­ле первой мировой войны. Особенность ее образования на сей раз состояла в том, что оно было стихийным, не имеющим какой-либо определенной политической цели, а потому и будущая ее роль скрыта в полном тумане.

В 1943 г., в разгар второй мировой войны, редактор журнала «Форин афферс» пригласил престарелого Маккиндера (ему было уже 82 года) порассуждать относительно его идей в контексте поло­жения вещей в мире. В статье «Круглый мир (world) и завоевание мира (peace)»⁷⁴, написанной по этому поводу, Маккиндер утверждал, что если Советский Союз выйдет из войны победителем над Герма­нией, то он превратится в величайшую сухопутную державу на пла­нете. Вместе с тем он подверг значительной ревизии свою первона­чальную концепцию. Теперь, по его схеме, хартленд включал поми­мо громоздкого массива суши Северного полушария Сахару, пус­тыни Центральной Азии, Арктику и субарктические земли Сибири и Северной Америки. В этой схеме Северная Атлантика стала «Сре­диземным океаном». Это пространство он рассматривал как опор­ную точку Земли, отделенную от другого главного региона — муссонных территорий Индии и Китая. По мере наращивания мощи этот регион, говорил Маккиндер, может стать противовесом Се­верному полушарию. В своей версии, названной «второй географи­ческой концепцией»⁷⁵, Маккиндер отказался от прежнего жестко­го дихотомического противопоставления сухопутных и морских дер­жав. Это и не удивительно, если учесть, что в обеих мировых войнах континентальные и морские державы находились во взаимных со­юзах. Собственно говоря, англо-русская Антанта 1907 г. никак не укладывалась в рамки первоначальной концепции Маккиндера. Тем более противоречила ей тройственная ось Берлин — Рим — Токио. А пребывание океанических держав США и Великобритании в ан­тигитлеровской коалиции с континентальным Советским Союзом вовсе подрывало его конструкции.

Важно проследить эволюцию географических пределов хартлен­да в трудах Маккиндера. Если в 1904 и 1919 гг. (соответственно в статье «Географическая ось истории» и в книге «Демократические идеалы и реальность») очертания хартленда совпадали в общих чер­тах с границами Российской Империи, а позже СССР, то в 1943 г. он пересмотрел свои прежние взгляды и изъял из хартленда совет­ские территории Восточной Сибири, расположенные за Енисеем. Он назвал эту малозаселенную советскую территорию «Россией Lenaland» по названию реки Лена. «Россия Леналенда имеет 9 мил­лионов жителей, 5 из которых проживают вдоль трансконтиненталь­ной железной дороги от Иркутска до Владивостока. На остальных территориях проживает менее одного человека на 8 квадратных ки­лометров. Природные богатства этой земли — древесина, минералы и т.д. — практически нетронуты». Выведение так называемого Леналенда из географических границ хартленда означало возможность рассмотрения этой территории как зоны «внутреннего полумеся­ца», то есть как берегового пространства, которое может быть исполь­зовано «островными» державами для борьбы против «географичес­кой оси истории». Маккиндер, активно участвовавший в организа­ции интервенции Антанты и белом движении, видимо, посчитал исторический прецедент Колчака, сопротивлявшегося евразийско­му центру, достаточным основанием для рассмотрения подконтроль­ных ему территорий в качестве потенциальной «береговой зоны».

После второй мировой войны Маккиндер утверждал, что Россия во время войны против фашистской Германии была «спасена» благо­даря трем природным барьерам: 1) арктическому побережью, 2) дикой области Лены и Енисея и 3) горной цепи от Алтая до Гиндукуша плюс пустыня Гоби, пустынные области Тибета и Ирана⁷⁶.

В целом идеи Маккиндера не были приняты научным сообще­ством, несмотря на его высокое положение не только в политике, но и в самой научной среде. Даже тот факт, что почти полвека он активно и успешно участвовал в создании английской стратегии в международных вопросах на основании своей интерпретации поли­тической и географической истории мира, не мог заставить скепти­ков признать ценность и эффективность геополитики как дисцип­лины.

Вместе с тем концепция Маккиндера оказала исключительно сильное влияние на дальнейшее развитие самой геополитики. Мак­киндер пользовался широкой известностью, правда, не столько в Англии, где его концепция не получила широкого распростране­ния, сколько в США, где она была взята на вооружение американ­скими геополитиками. Концепция Маккиндера, по сути дела, по­служила одним из теоретических краеугольных камней при основа­нии знаменитой Мюнхенской школы геополитики, созданной Кар­лом Хаусхофером. Однако, хотя немецкие геополитики широко ис­пользовали теорию Маккиндера, на немецком языке не появилось ни одного его труда просто потому, что его «резко антинемецкая, несправедливая позиция исключает немецкий перевод»⁷⁷. 1 апреля 1944 г. лондонская газета «Тайме» сообщила, что посол США Уайнант в торжественной обстановке вручил британскому географу сэру Хэлфорду Маккиндеру награду Американского географического общества, заявив, что «Маккиндер является создателем науки, ко­торую другие (немцы. — Ю. Т.) распространяют в качестве геополи­тики». После войны англо-американские геополитики с «гордостью» заявляли, что не Хаусхофер оказал влияние на Маккиндера, а Мак­киндер внушил Хаусхоферу основные его идеи и что следует, от­бросив неверные выводы Хаусхофера, вернуться к рациональному зерну учения Маккиндера. В 1969 г. одна из его статей была помеще­на в сборнике статей «виднейших геополитиков», изданном в Чика­го 12 лет спустя после смерти Маккиндера.

Концепция Маккиндера, как уже отмечалось, вызвала волну кри­тики. Поводов для этого было, конечно, достаточно. Думается, од­нако, что большая часть этой критики была обусловлена тем, что концепция Маккиндера появилась несколько преждевременно. Она по сути своей глобальна, тогда как мир в момент ее появления но­сил по преимуществу европоцентристский характер. Ему соответ­ствовал и европоцентристский характер политического мышления. Но маккиндеровская концепция несла на себе отпечаток чисто бри­танских интересов: для Маккиндера хартленд — это Россия и Гер­мания, два самых опасных противника Англии. Не дать им соеди­ниться, поддержать более слабого в противовес более сильному — вот основная национальная подоплека концепции. Ее глобальность нашла свое выражение позже, после второй мировой войны, в час­тности в американской доктрине сдерживания. Какие бы идеологи­ческие мотивы ни лежали в ее основе, по своей сути она была наце­лена на нейтрализацию контролируемого Советским Союзом харт­ленда и недопущение его доминирования" над Мировым Островом. Несмотря на непрекращающуюся до сих пор критику концепции Маккиндера, она, как истинно оригинальная теория, продолжает жить и привлекать к себе внимание практиков и теоретиков между­народных отношений. Взлеты и падения интереса к ней прямо про­порциональны происходящим изменениям в мировой геополити­ческой ситуации: серьезные сдвиги и обострения тотчас вызывают повышенное внимание и к доктрине Маккиндера.

§ 7. Имперская геостратегия (Н. Спикмен)

Американец голландского происхождения Николас Джон Спик­мен (1893—1943) — социолог, родился в Амстердаме, а с 1920 г. жил в США. С 1923 г. Спикмен — профессор международных от­ношений Йельского университета, организатор и первый ди­ректор Йельского института по изучению международных проб­лем.

Спикмен выдвинул свои идеи в годы войны, а сформулировал геополитические цели США после победы союзников. В американс­кой энциклопедии в годы второй мировой войны появилась статья, в которой указывалось, что «среди абсурдной софистики немецкой геополитики мы находим значительное количество истин, полез­ных и важных для решения мировых проблем, которые, вполне воз­можно, будут нас беспокоить в течение будущих веков»⁷⁸. Одним из первых, кто попытался не только теоретически реабилитировать престиж геополитики в США, но и подсказать представителям не­мецкой геополитической школы выход из кризиса, был именно Спикмен. Впоследствии к подобного рода деятельности подключи­лись такие «теоретики силы», как Джон Дьюи, Джеймс Бернхем, Дж. Киффер и др.

Деятельность Спикмена в этой области началась с утверждения, что «термин геополитика является подходящим названием для ана­лиза и упорядочения данных, которые необходимы для принятия решений по определенным вопросам внешней политики»⁷⁹. Харак­терно, что такое заявление было сделано в последний год войны, когда исход ее уже был предрешен. Тем самым немецким геополи­тикам давали понять, что война была фактически проиграна не по вине ее теоретиков, что в неудачах на Восточном фронте был пови­нен генералитет во главе с Гитлером, что фашизм использовал гео­политику в своих военных целях без ведома самих геополитиков и т.п. Именно такой установки придерживался Карл Хаусхофер на Нюрнбергском процессе.

Спикмена можно в известном смысле назвать наследником гео­политических доктрин Мэхэна, только с «более сухопутным укло­ном». Его глобальные геополитические модели и выводы показыва­ют, что он находился также под сильным влиянием концепций Маккиндера, хотя в то же время он предпринял попытку их реви­зии. Сама ревизия эта в общем мало оригинальна; ее главная осо­бенность в том, что она сделана явно с позиций геополитических интересов Соединенных Штатов, как они понимались Спикменом.

Для Спикмена, в отличие от первых геополитиков, сама геогра­фия не представляла большого интереса, а еще меньше волновали его проблемы связи народа с почвой, влияние рельефа на нацио­нальный характер и т.д. Спикмен рассматривал геополитику как важ­нейший инструмент конкретной международной политики, как ана­литический метод и систему формул, позволяющих выработать наи­более эффективную стратегию. «В мире международной анархии, — писал Спикмен, — внешняя политика должна иметь своей целью прежде всего улучшение или, по крайней мере, сохранение сравни­тельной силовой позиции государства. Сила в конечном счете со­ставляет способность вести успешную войну, и в географии лежат ключи к проблемам военной и политической стратегии. Территория государства — это база, с которой оно действует во время войны, и стратегическая позиция, которую оно занимает во время временно­го перемирия, называемого миром. География является самым фун­даментальным фактором во внешней политике государства потому, что этот фактор — самый постоянный. Министры приходят и ухо­дят, умирают даже диктатуры, но цепи гор остаются непоколеби­мыми»⁸⁰.

В этом плане Спикмен жестко критиковал немецкую геополити­ческую школу (особенно в книге «География мира»), считая пред­ставления о «справедливых или несправедливых границах метафи­зической чепухой». Как и для Мэхэна, для Спикмена характерен утилитарный подход, четкое желание выдать наиболее эффектив­ную геополитическую формулу, с помощью которой США могут скорейшим образом добиться «мирового господства». Этим прагма­тизмом определяется строй всех его исследований.

Взгляды Спикмена изложены в книге «Стратегия Америки в ми­ровой политике» (1942) и в изданной посмертно работе «География мира» (1944). Развив критерии, впервые предложенные Мэхэном, Спикмен выделил десять критериев, определяющих геополитичес­кое могущество государства:

1) поверхность территории;

2) природа границ;

3) объем населения;

4) наличие или отсутствие полезных ископаемых;

5) экономическое и технологическое развитие;

6) финансовая мощь;

7) этническая однородность;

8) уровень социальной интеграции;

9) политическая стабильность;

10) национальный дух.

Если суммарный результат оценки геополитических возможнос­тей государства по этим критериям оказывается относительно не­высоким, это означает, что данное государство вынуждено вступать в более общий стратегический союз, поступаясь частью своего суве­ренитета ради глобальной стратегической геополитической протек­ции.

Основой своей доктрины Спикмен сделал не столько геополи­тическое осмысление места США как «морской силы» в целом мире (как Мэхэн), — возможно потому, что это уже стало фактом, — сколько необходимость контроля береговых территорий Евразии: Европы, арабских стран, Индии, Китая и т.д. — для окончательной победы в дуэли континентальных и морских сил. Если в картине Маккиндера планетарный дуализм рассматривался как нечто «вечное», «неснимаемое», то Спикмен считал, что совершенный конт­роль над римлендом со стороны морских держав приведет к оконча­тельной и бесповоротной победе над сухопутными державами, ко­торые отныне будут целиком подконтрольны. Фактически это было предельным развитием тактики «анаконды», которую обосновывал уже Мэхэн. Спикмен был преемником идей Мэхэна, известного тем, что во главу мирового контроля он ставил господство в океане, основываясь на фактах британского мирового господства в совре­менную ему викторианскую эпоху. В плане моделирования Спикмен отталкивался от идей Маккиндера. Внимательно изучив труды пос­леднего, он предложил свой вариант базовой геополитической схе­мы, несколько отличающийся от модели Маккиндера. Как отмечал французский исследователь Селерье, американский геополитик Спикмен «воспринял концепцию Маккиндера для Нового Света, опираясь на созданную им картографию, и пришел к выводу, ана­логичному выводам Маккиндера в том, что касается СССР»⁸¹.

Спикмен основывался на том, что Маккиндер якобы переоце­нил геополитическое значение хартленда. Эта переоценка затраги­вала не только актуальное положение сил на карте мира — в част­ности, могущество СССР, — но и изначальную историческую схе­му. Спикмен, в отличие от Маккиндера, в качестве ключа к контро­лю над миром рассматривал не хартленд, а евразийский пояс при­брежных территорий, или «маргинальный полумесяц», включаю­щий морские страны Европы, Ближний и Средний Восток, Ин­дию, Юго-Восточную Азию и Китай.

По Спикмену, евразийская земная масса и северные побережья Африки и Австралии образуют три концентрические зоны; они фун­кционируют в мировой политике в понятиях следующих геополити­ческих реалий:

1) хартленд северного Евразийского континента;

2) окружающая его буферная зона и маргинальные моря;

3) удаленные от центра Африканский и Австралийский конти­ненты.

Внутренняя зона, вокруг которой группируется все остальное, — это центральное ядро евразийского хартленда. Вокруг этой сухопут­ной массы, начиная от Англии и кончая Японией, между северным континентом и двумя южными континентами, проходит Великий морской путь мира. Он начинается во внутренних и окраинных мо­рях Западной Европы, в Балтийском и Северном морях, проходит через европейское Средиземноморье и Красное море, пересекает Индийский океан, проходит через азиатское Средиземноморье к прибрежным морям Дальнего Востока, Восточно-Китайскому и Японскому и заканчивается, наконец, в Охотском море. Между цен­тром евразийской континентальной массы и этим морским путем лежит большая концентрическая буферная зона. Она включает За­падную и Центральную Европу, плоскогорные страны Ближнего Востока, Турцию, Иран и Афганистан; затем Тибет, Китай, Вос­точную Сибирь и три полуострова — Аравийский, Индийский и Бирмано-Сиамский. Эту тянущуюся от западной окраины Евразий­ского континента до восточной его окраины полосу Спикмен на­звал евразийским римлендом (rimland, от англ, rim — ободок, край). Таким образом, он геополитически разделил мир на две части: хар­тленд и римленд.

Как незаурядный политический мыслитель, Спикмен хорошо понимал преимущества «маргинального полумесяца» для будущей глобальной стратегии Соединенных Штатов и нацеливал их на этот регион задолго до того, как зараженные вильсоновским наивно-примитивным политическим идеализмом американские государ­ственные деятели стали это осознавать. Спикмен считал, что гео­графическая история «внутреннего полумесяца», береговых зон, осуществлялась сама по себе, а не под давлением «кочевников суши», как считал Маккиндер. С его точки зрения, хартленд явля­ется лишь потенциальным пространством, получающим все куль­турные импульсы из береговых зон и не несущим в самом себе никакой самостоятельной геополитической миссии или истори­ческого импульса. И римленд, а не хартленд является ключом к мировому господству.

Геополитическую формулу Маккиндера — «Тот, кто контроли­рует Восточную Европу, доминирует над хартлендом; Тот, кто до­минирует над хартлендом, доминирует над Мировым Островом; Тот, кто доминирует над Мировым Островом, доминирует над миром» — Спикмен предложил заменить своей — «Тот, кто доми­нирует над римлендом, доминирует над Евразией; Тот, кто доми­нирует над Евразией, держит судьбу мира в своих руках».

В принципе, Спикмен не сказал этим ничего нового. И для само­го Маккиндера «береговая зона», «внешний полумесяц» или рим­ленд были ключевой стратегической позицией в контроле над кон­тинентом. Но Маккиндер понимал эту зону не как самостоятельное и самодостаточное геополитическое образование, а как простран­ство противостояния двух импульсов — «морского» и «сухопутного». При этом он никогда не понимал контроль над хартлендом в смыс­ле власти над Россией и прилегающими к ней континентальными массами. Восточная Европа есть промежуточное пространство меж­ду «географической осью истории» и римлендом, следовательно, именно в соотношении сил на периферии хартленда и находится ключ к проблеме мирового господства. Но Спикмен представил сме­щение акцентов в своей геополитической доктрине относительно взглядов Маккиндера как нечто радикально новое.

Спикмен выделял три крупных центра мировой мощи: атланти­ческое побережье Северной Америки, европейское побережье и Дальний Восток Евразии. Он допускал также возможность четверто­го центра в Индии. Из всех трех евразийских регионов Спикмен счи­тал особо значимым для США европейское побережье, поскольку Америка возникла в качестве трансатлантической проекции евро­пейской цивилизации. К тому же наиболее важные регионы США были, естественно, ориентированы в направлении Атлантики. Сле­дует отметить, что при всех различиях в позициях большинство аме­риканских исследователей придерживались мнения, что после вто­рой мировой войны США не остается ничего иного, кроме как всту­пить в тесный союз с Великобританией. Как считал тот же Спик­мен, победа Германии и Японии привела бы к установлению их совместного контроля над тремя главными центрами силы в Европе. В таком случае Америка оказалась бы в весьма уязвимом положе­нии, поскольку при всей своей мощи она не была бы в состоянии сопротивляться объединенной мощи остальных держав. Именно по­этому, утверждал Спикмен, США следует вступить в союз с Вели­кобританией.

По отношению и к хартленду, и к римленду Соединенные Шта­ты, по Спикмену, занимают выгодное центральное положение. Ат­лантическим и тихоокеанским побережьями они обращены к обеим сторонам евразийского римленда, а через Северный полюс — к харт­ленду. Спикмен считал, что Соединенные Штаты должны сохранять трансатлантические и транстихоокеанские базы на ударной дистан­ции от Евразии, чтобы контролировать баланс сил вдоль всего рим­ленда.

Очевидно, что позиция Спикмена явно или неявно являлась обо­снованием лидирующей роли США в послевоенном мире. Об этом недвусмысленно говорил Г. Уайджерт. Призывая учиться у германс­кой геополитики, он особо акцентировал внимание на том, что в послевоенный период Америка должна способствовать освобожде­нию Евразии от всех форм империализма и утверждению там свобо­ды и демократии (естественно, американского образца). Предпола­галось, что США, будучи океанической державой с мощными во­енно-морским флотом и авиацией, будут в состоянии установить свой контроль над прибрежными зонами Евразийского континента и, заблокировав евразийский хартленд, контролировать весь мир.

Поскольку книга была написана в годы войны, Спикмен счи­тал, что его рекомендации должны быть осуществлены в партнер­стве с Советским Союзом и Англией — союзниками США. Однако с той поры многое изменилось, прежде всего (главным образом) изменилась глобальная геополитическая ситуация, и в ней роль Со­единенных Штатов стала иной. В новой ситуации иначе зазвучали ранее игнорируемые или критикуемые геополитические концепции американских стратегов, начиная с Мэхэна и кончая Спикменом и Страусом-Хюпе. Джиорджи верно подметил, что у Спикмена и дру­гих сторонников американской силовой политики за словами о са­модостаточности, о концепции региональной силовой зоны скры­валось первое энергичное изложение геополитической теории интервенционизма. «Теория интервенционизма, — отмечает он, — рас­крывает политическую решимость Соединенных Штатов никогда не быть буферным государством между Германией и Японией. Она вклю­чает также пересмотр доктрины Монро, которая развилась из «ту­манного и неосязаемого принципа» в сильную и крепко сколочен­ную доктрину. Заново оживленная, доктрина Монро покрывает не только защиту всего Западного полушария... но включает также под­держание прочного баланса сил на ключевых континентах — в Ев­ропе, Азии и Африке. Наконец, она включает защиту некоторых глобальных американских интересов, сформулированных в Атлан­тической хартии, и их обеспечение соответствующей военной си­лой и последовательной, более реалистичной внешней политикой»⁸².

К концу войны стало ясно, что в действительности хартленд может быть приравнен к СССР. Поражение Германии в войне с СССР уси­лило репутацию теории Маккиндера. С этого момента и далее суще­ствовала модель мира «хартленд—римленд», ставившая материко­вую державу из хартленда (СССР) против морской державы из «внешнего полумесяца» (США), разделенных зоной соприкоснове­ния (римленд). В соответствии с этой моделью Спикмена и форму­лировалась политика США — политика сдерживания. Геополитика СССР была зеркальным отражением американской. Лишь идеологи­чески она обосновывалась необходимостью пролетарского интерна­ционализма, в то время как американская именовалась политикой отбрасывания коммунизма.

Сдерживание «крепости» (СССР, страны Варшавского дого­вора) со стороны США означало образование антисоветских со­юзов на территории римленда: НАТО в Европе, СЕНТО в Запад­ной Азии, СЕАТО в Восточной Азии. В пределах римленда шло серьезное противоборство, заканчивавшееся большими и малы­ми конфликтами. Примерами больших конфликтов стали берлин­ский конфликт, войны в Корее, на Ближнем Востоке (против правительства Г.А. Насера), во Вьетнаме, в Камбодже и Афгани­стане.

Помимо переоценки значения римленда, Спикмен внес еще одно важное дополнение в геополитическую картину мира, видимую с позиции «морской силы». Он ввел чрезвычайно важное понятие «Срединного Океана» (Midland Ocean). В основе геополитического представления лежит подчеркнутая аналогия между Средиземным морем в истории Европы, Ближнего Востока и Северной Африки в древности и Атлантическим океаном в новейшей истории западной цивилизации. Так как Спикмен считал именно «береговую зону» основной исторической территорией цивилизации, то средиземно­морский ареал древности представлялся ему образцом культуры, распространившейся впоследствии внутрь континента (окультуривание «варваров суши») и на отдаленные территории, достижимые только с помощью морских путей (окультуривание «варваров моря»). Подобно этой средиземноморской модели, в новейшее время в уве­личенном планетарном масштабе то же самое происходит с Атлан­тическим океаном, оба берега которого — американский и евро­пейский — являются ареалом наиболее развитой в технологическом и экономическом смысле западной цивилизации.

«Срединный Океан» становится в таком случае не разъединяю­щим, но объединяющим фактором, «внутренним морем» (mare internum). Таким образом, Спикменом намечается особая геополити­ческая реальность, которую можно назвать условно «атлантическим континентом», в центре которого, как озеро в сухопутном регионе, располагается Атлантический океан. Этот теоретический «континент», «новая Атлантида», связан общностью культуры западноевропейско­го происхождения, идеологией либерализма и демократии, единством политической, этической и технологической судьбы.

Особенно Спикмен настаивал на роли интеллектуального фак­тора в этом «атлантическом континенте». Западная Европа и пояс восточного побережья Северной Америки (особенно Нью-Йорк) становятся мозгом нового «атлантического сообщества». Нервным центром и силовым механизмом являются США и их торговый и военно-промышленный комплекс. Европа оказывается мыслитель­ным придатком США, чьи геополитические интересы и стратеги­ческая линия становятся единственными и главенствующими для всех держав Запада. Постепенно должна сокращаться и политичес­кая суверенность европейских государств, а власть переходить к осо­бой инстанции, объединяющей представителей всех «атлантичес­ких» пространств и подчиненной приоритетному главенству США.

Будучи профессором по международным отношениям Йельского университета, Спикмен классифицировал своих коллег на две группы: интервенционистов и изоляционистов. Интервенционисты видят первую линию обороны «в сохранении равновесия властей в Европе и Азии и только вторую — в закреплении владычества США над Западным полушарием». Спикмен писал: «Изоляционисты счи­тают, что исключительность нашего географического расположе­ния между двумя океанами лишает нас интереса к борьбе держав, расположенных по ту сторону океанов, и вынуждает нас сосредото­чить внимание на Западном полушарии». Спикмен констатирует далее, что все американские геополитики усматривают в географи­ческом положении США основание для владычества в Новом Све­те, но если «интервенционисты придают этому владычеству второ­степенное значение, то изоляционисты выделяют его на первый план»⁸³.

Притязания на подчинение Соединенным Штатам Американс­кого континента были достаточно ясно сформулированы в доктри­не Монро. Некоторые современные почитатели геополитики, ус­матривающие ее миссию в «установлении политических целей и путей их достижения»⁸⁴, присоединяются к мнению К. Хаусхофера и его последователей, рассматривающих доктрину Монро «как идеальное произведение геополитики»⁸⁵. Доктрина Монро, выдвинутая в по­слании американского президента, по имени которого она названа, к конгрессу (2 декабря 1823 г.), содержала, по существу, призыв Соединенных Штатов к европейским державам к разделу между ними мира. «Американские континенты в результате свободного и незави­симого положения, которое они у себя установили и поддерживают отныне, не должны считаться объектами дальнейшей колонизации какими-либо европейскими державами», — заявлял американский президент, выступая отнюдь не против колониализма вообще, но лишь против экспансии европейских государств на Американском континенте. Вместо этого Монро обещал европейским великим дер­жавам: «Мы не вмешиваемся и не будем вмешиваться в жизнь суще­ствующих колоний и владений какой-либо европейской державы»⁸⁶.

В период провозглашения доктрины Монро США должны были считаться с могуществом Великобритании и собственной слабос­тью, с недосягаемостью для них колоний и территориальных при­обретений на других континентах. Кроме того, они учитывали сло­жившиеся для них благоприятно условия экспансии на Американс­ком континенте, отдаленном от европейских государств, из кото­рых, например, Франция и Испания уже настолько ослабли, что с трудом справлялись со своими владениями в Новом Свете. Соеди­ненные Штаты до конца прошлого века были преимущественно за­няты созданием колониальной империи на Американском конти­ненте и требовали от европейских держав одного — невмешатель­ства в дела Америки и признания за США монопольного права на владение ею. Вынужденные в то время в силу не зависевших от них обстоятельств воздерживаться от притязаний на территориальные приобретения в Европе, Азии и Африке, Соединенные Штаты рас­сматривали доктрину Монро как орудие «легализации» их вмеша­тельства во внутренние дела остальных стран Американского кон­тинента. Так, уже вскоре после ее провозглашения в 1823 г. государ­ственный секретарь США Адаме заявил представителю США в Мадриде, что географическое положение Кубы и Пуэрто-Рико «делает эти острова естественно зависимыми от Североамериканского континента, а один из них — Куба, почти видимая с наших бере­гов, является предметом капитальной важности для коммерческих и политических интересов нашего Союза»⁸⁷.

На протяжении всех последующих лет XIX века американская дипломатия развивала лихорадочную деятельность, направленную на отторжение Кубы, Пуэрто-Рико и Филиппин от Испании, коло­ниями которой они в то время являлись, и их закабаление, причем устремления и чаяния населения этих территорий вообще не при­нимались в расчет.

Спикмен писал, что президент Франклин Рузвельт, ссылаясь на доктрину Монро, выказывал готовность «защищать Канаду и Грен­ландию». Из этого Спикмен делал вывод, что доктрина Монро стала доктриной защиты всего Западного полушария». Понимая, что по­добное «покровительство» может и не устроить народы латиноаме­риканских государств, Спикмен пытается им внушить, что доктри­на Монро основана на геополитике, что притязания США на вла­дычество на всем Американском континенте обусловлены географическо-политическими факторами, что с этим поэтому необходи­мо смириться. «Наша державная позиция, — пишет он, — является, конечно, не подлежащей оспариванию позицией гегемонии над боль­шей частью Нового Света. Мы гораздо сильнее, чем наши соседи на Севере и Юге. Мы полностью господствуем над Центральной Аме­рикой, и мы в состоянии осуществлять эффективное давление на северную часть Южной Америки»⁸⁸. Таким образом, геополитик Спикмен попытался выдать подчинение Соединенным Штатам все­го Западного полушария за фатальную необходимость, обусловлен­ную географическим фактором. При этом полностью игнорируются все остальные факторы, в том числе и такой решающий фактор, как устремления, чаяния и интересы людей, населяющих страны Западного полушария.

Ряд идей Спикмена (особенно его последователя Кирка, развив­шего еще более детально теорию римленда) были поддержаны не­которыми европейскими геополитиками, увидевшими в его высо­кой стратегической оценке «береговых территорий» возможность заново вывести Европу в число тех стран, которые решают судьбы мира. Но для этого пришлось отбросить концепцию «Срединного Океана».

Несмотря на этот теоретический ход некоторых европейских гео­политиков (оставшийся, впрочем, весьма двусмысленным), Спик­мен принадлежит, без всяких сомнений, к самым ярким и последо­вательным «атлантистам». Более того, он, наряду с адмиралом Мэхэном, может быть назван «отцом атлантизма» и «идейным вдохно­вителем НАТО».

III. ГЕОПОЛИТИКА И НАЦИЗМ

Нет ни одного направления научной мысли, которое настолько запятнало бы себя политической ангажированностью, как геополи­тика. Роль геополитики как одной из важнейших составных частей нацистской идеологии по сей день делает политическую коррект­ность самой постановки геополитических проблем сомнительной. По­этому любое пособие по геополитике никак не может обойти тему взаимоотношений геополитики и нацизма.

Отечественная традиция осмысления геополитики долгое время основывалась на безусловном осуждении геополитики как «нацист­ского измышления» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Послевоенные советские авторы даже не пытались усмотреть в тех или иных геополитических идеях хоть какое-то рациональное зер­но, что, безусловно, можно квалифицировать как идеологически обусловленную односторонность и близорукость. В последнее время отношение к геополитике, в том числе к немецкой геополитике периода нацизма, довольно резко изменилось. Особенно ярким при­мером такого изменения является упомянутая книга А.Г. Дугина, в которой, на наш взгляд, отношения между геополитикой и нациз­мом порой затушевываются.

Между тем проблема «геополитика и нацизм» по сей день остает­ся проблемой. И она нуждается в беспристрастном рассмотрении, чтобы, с одной стороны, не «похоронить» направление мысли, ко­торое может быть полезным, только из-за его «темного прошлого», а с другой — не принимать и не распространять те идеи, которые уже принесли немалый вред.

§ 1. Имперская геоидеология (К. Хаусхофер)

Именно Карлу Хаусхоферу (1869—1946) геополитика во многом обязана тем, что она долгое время рассматривалась не просто как «псевдонаука», но и как «человеконенавистническая», «фашистс­кая», «людоедская» теория. Развивая взгляды Ратцеля и Челлена, Хаусхофер придал геополитике тот вид, в котором она стала частью официальной доктрины Третьего рейха.

Карл Хаусхофер родился в Мюнхене в профессорской семье. Он решил стать профессиональным военным и прослужил в армии офицером более двадцати лет. В 1908—1910 гг. он служил в Японии и Манчжурии в качестве германского военного атташе. Здесь он по­знакомился с семьей японского императора и был принят высшей аристократией страны. В 1911 г. Хаусхофер вернулся в Германию. Во время войны 1914—1918 гг. он командовал полевой артиллерий­ской бригадой в ранге генерал-майора.

Карьеру ученого Хаусхофер начал в 1919 г. в Мюнхенском уни­верситете в качестве преподавателя географии. В 1921 г. ему уже было присвоено звание профессора географии. С этого времени Хаусхо­фер регулярно публикует книги, посвященные геополитике, в част­ности геополитике тихоокеанского региона. За годы своей научной деятельности К. Хаусхофер написал более 400 книг, в которых сфор­мулировал и развил свои геополитические идеи.

Хаусхофер неоднократно высказывал мнение, что возрождения Германии можно достигнуть при условии, если «люди с улицы на­учатся геополитически мыслить, а вожди — геополитически дей­ствовать». Для достижения этой двуединой цели К. Хаусхофер до­бился включения курса геополитики в учебный план Мюнхенского университета и приобрел таким образом поле деятельности для широкого распространения реваншистских идей.

Обращаясь к горьким для Германии итогам первой мировой вой­ны, он, как бы предвкушая развал Версальской системы, утверж­дал, что «период геополитического устройства и нового раздела вла­сти над пространством не только не закончился с первой мировой войной, но только начался»¹. По его мнению, Версальская система не ослабила и не уничтожила существовавшие между государствами противоречия, а, напротив, усилила их. Он выдвинул своего рода программу геополитического воспитания немецкого народа. Для того чтобы после огромной, кажущейся многим напрасной траты сил еще раз направить всю энергию возрождающегося народа на приоб­ретение жизненного пространства, потребуется, считал он, ясное понимание всеми слоями населения Германии недостаточности того пространства, которое оно имеет. Такого понимания можно добить­ся только путем «воспитания» всего народа в духе необходимости перехода от «смутного ощущения гнета, порожденного недостаточ­ным пространством для дыхания, недостатком воздуха, мучитель­ной теснотой пространства, к сознательному чувству границ». Это­му «воспитанию» должны служить как общественные, так и есте­ственные науки и, конечно, прежде всего — геополитика². По мне­нию Хаусхофера, последняя подобна двуликому Янусу: одно ее лицо направлено внутрь страны, а другое — «обозревает все пространство земного шара»³.

Как известно, в послевоенные годы в политической жизни Вей­марской республики постепенно набирала силу идея о «перенасе­ленности» Германии. Немалый вклад в ее обоснование внесли и не­мецкие ученые-геополитики. К. Хаусхофер в этой связи так тракто­вал «теорию жизненного пространства»: «Если у нас (в Германии. — Ю. Т.) на 1 кв. км бедной североальпийской площади ютятся и до­бывают себе пропитание 130 человек, а во всех богатых колониями странах на такой же площади добывают себе средства к существованию лишь 7, 9, 15, 23, 25 человек, притом на более плодородных землях, то сам Бог оправдывает стремление немцев к справедливо­му расширению «жизненного пространства»⁴. По его мнению, именно плотность населения явилась одним из важнейших факторов в пси­хологической подготовке населения ко второй мировой войне.

После первой мировой войны Германия потеряла все свои коло­нии. Возврат колоний потребовал пересмотра условий Версальского договора, и это привело К. Хаусхофера к более общей оценке Гер­мании в мире. В результате в 1920—1940-е гг. возник панрегионализм как интерпретация понятия о глобальных экономических регионах. Пан-регионы Хаусхофера были больше, чем просто экономические блоки. Они были основаны на «пан-идеях», которые обеспечивали идеологический базис для региона. Хаусхофер писал, что во второй половине XX века геополитические структуры, развивающиеся по меридиональным направлениям (США — Латинская Америка; Ев­ропа — Африка; Япония — Океания; «стратегия теплых морей» СССР), сменятся широтным порабощением США всей планеты. Отсюда вытекало стремление автора поделить мир заранее.

В течение 20 лет, начиная с 1924 г., Хаусхофер издавал совмест­но с Э. Обетом, О. Мауллем и Г. Лаутензахом геополитический жур­нал, имевший огромное международное значение — «Geopolitik», позднее переименованный в «Zeitschrift für Geopolitik» («Журнал геополитики»). Большинство своих работ Хаусхофер опубликовал именно в этом издании.

К. Хаусхофер, путешествуя по стране, не упускал возможности обращаться к студентам, чиновникам, представителям интеллиген­ции и деловых кругов Германии с призывом к борьбе за «жизненное пространство». В разбитой и униженной Германии Хаусхофер не уви­дел другой силы, способной возродить ее и реализовать геополити­ческие идеи созданной им школы, кроме нацистов, и на службу их «планам мирового господства» он отдал свой научный потенциал.

Один из основных идеологов нацистской партии — Рудольф Гесс был адъютантом К. Хаусхофера во время первой мировой войны и его студентом в Мюнхенском университете после ее окончания. Именно в этом университете Гесс стал руководителем нацистской организации⁵.

Через Гесса Хаусхофер в самом начале нацистского движения имел контакт с Гитлером, с которым он лично познакомился в 1922 г.⁶. После провала мюнхенского «пивного путча» в 1923 г, Хаус­хофер временно предоставил Рудольфу Гессу убежище в своем по­местье в Баварских Альпах. Когда Гесс и Гитлер находились в Ландсбергской тюрьме, Хаусхофер посетил их. Среди книг, которые он тогда принес Гитлеру и Гессу, была «Политическая география» Ратцеля⁷. Существуют неподтвержденные историками сведения, что Хаусхофер принимал участие в написании «Майн Кампф» в местах, посвященных некоторым геополитическим категориям⁸. Во всяком случае, в «Майн Кампф» Гитлер провозгласил геополитику наряду с фашистской расовой теорией официальной доктриной нацистов⁹.

Постепенно геополитика проникает в программу средней школы. Ведущий журнал геополитиков заявлял, что «научная география» должна быть заменена «патриотической географией»¹⁰. На страни­цах того же журнала появляются такие ключевые в построениях Хаусхофера понятия, как «жизненное пространство», «кровь и по­чва» (Blut und Boden), «власть и пространство» (Macht und Raum), «пространство и положение» (Raum und Lage), «нужда в простран­стве», «большое пространство» и др., ставшие впоследствии оби­ходными выражениями нацистского лексикона.

После прихода нацистов к власти К. Хаусхофер занимает выс­шие посты на нацистской иерархической лестнице. Созданный им при Мюнхенском университете семинар по геополитике был пре­образован в 1933 г. в Институт геополитики, директором которого был назначен К. Хаусхофер. Этот институт руководил рядом других учреждений, занимавшихся геополитикой¹¹. В 1938 г. в Штуттгарте К. Хаусхофер основал «Национальный союз немцев, проживаю­щих за границей» (ФДА), а затем стал его директором. ФДА создал 3000 клубов, рассеянных во всех странах мира, с помощью кото­рых гитлеровская разведка получала сведения и вербовала из зару­бежных немцев агентов «пятой колонны». Формально ФДА нахо­дился под руководством К. Хаусхофера, фактически же подчинял­ся непосредственно Центральному бюро фольксдойче, являвше­муся центром деятельности нацистских «пятых колонн»¹².

В теснейшем контакте с Институтом геополитики функциониро­вало учрежденное при министерстве юстиции в 1935 г. Имперское бюро (Reichsbüro), на которое в числе прочих возлагалась задача создания «прочной зоны лояльных немцев», проживавших вдоль им­перских границ¹³, то есть ведение подрывной деятельности с помо­щью зарубежных немцев.

С начала установления нацистского режима К. Хаусхофер доби­вался создания зарубежных пропагандистских кадров, которые бы подготавливали агентуру «пятой колонны» среди зарубежных нем­цев. С этой целью во всех германских университетах были учреждены политические факультеты, а при них — внешнеполитические отде­ления. Функции последних были следующим образом охарактеризо­ваны профессором Гёттингенского университета Краусом: «Они должны будут готовить мудрых дипломатов, редакторов газет, внеш­неполитических деятелей, чиновников колониальной администра­ции, зарубежных пропагандистов, специалистов по делам нацмень­шинств»¹⁴.

С 1934 по 1939 г. К. Хаусхофер был президентом Германской ака­демии по изучению и сохранению германизма. Он продолжал руко­водить этой академией и после того, как официально был переиз­бран¹⁵.

До 1936 г. нацистское руководство, очевидно, благоволило к К. Хаусхоферу (особенно сказывалась протекция Гесса). Однако пос­ле отъезда Гесса в Англию (1939 г.) Хаусхофер впал в немилость. Старший сын Карла Хаусхофера Альбрехт установил контакты с руководителем американской разведки в Европе Алленом Даллесом и участвовал в заговоре военных против Гитлера 20 июля 1944 г. В связи с этим он был арестован и в апреле 1945 г. расстрелян геста­по в Берлине. Сам Карл Хаусхофер в 1944 г. был заключен на неко­торое время в концентрационный лагерь Дахау и считался почти «врагом народа».

Несмотря на двусмысленность его положения, он был причис­лен союзниками к «видным нацистам». К. Хаусхофер был арестован в американской зоне оккупации Германии. Допросить его было по­ручено одному из основателей американской геополитики — дирек­тору дипломатической школы Джорджтаунского университета, иезу­итскому священнику профессору Эдмунду А. Уолшу. Хаусхофер из­ложил точку зрения, согласно которой нацизм использовал геопо­литику, независимо от геополитиков, вульгаризируя и извращая основоположения этой дисциплины. Уолш убедил Хаусхофера обо­сновать данную позицию теоретически и написать произведение, в котором бы давалось «правильное толкование» его учения.

Американцы добились того, что К. Хаусхофер не предстал перед Нюрнбергским трибуналом в числе прочих главных немецких воен­ных преступников и был выпущен на свободу 2 ноября 1945 г. Уолш получил «исповедь» К. Хаусхофера под заглавием «Апология немец­кой геополитики», а вслед за этим автор удалился в свое баварское поместье.

В последней работе «Апология немецкой геополитики» («Apologie der deutsche Geopolitik», 1946) Хаусхофер отрицал «нацистское прошлое» своей науки и пытался доказать, что Гитлер искажал геополитику. Он писал, в частности, что некогда превозносимый фюрер — «недоуч­ка, который никогда правильно не понимал принципов геополити­ки, сообщенных ему Гессом»¹⁶. К. Хаусхофер признавал, что ему самому «не хватало таланта и знаний для научной работы», что все его произведения, опубликованные после 1933 г., были написаны под давлением, что цели немецкой геополитики совпадают с целя­ми американской геополитики в том, чтобы «понять возможности развития народа и его культуры на его земле и в пределах его жиз­ненного пространства и таким образом предотвращать конфликты в будущем»¹⁷.

7 марта 1946 г. адвокат доктор Альфред Зейль предложил допро­сить К. Хаусхофера в качестве свидетеля в связи с вопросом о дея­тельности Национального союза зарубежных немцев. Этот допрос мог пролить свет на связь К. Хаусхофера с гестапо и высшим коман­дованием СС, в результате чего он был бы привлечен к суду Нюрн­бергского трибунала¹⁸.

10 марта 1946 г. Карл Хаусхофер и его жена Марта совершили самоубийство. Вопрос о степени причастности геополитики к наци­стским преступлениям остался открытым.

Вскоре после самоубийства К. Хаусхофера Уолш, с одобрения глав­ного обвинителя от США в Нюрнберге Роберта X. Джексона, высту­пил в университете Франкфурта-на-Майне с докладом, в котором он довел до всеобщего сведения «исповедь» К. Хаусхофера и призвал своих слушателей к «правильному» толкованию геополитики.

В теоретическом плане в центре внимания Хаусхофера и его коллег стоял вопрос о «германской ситуации» (conditia Germaniae), то есть положении Германии в системе европейских и мировых держав. Это объяснялось тем, что для Германии вопрос о границах и, соответственно, жизненном пространстве всегда сохранял ак­туальность. Особенно сильное влияние на формирование их идей сыграли работы Маккиндера, Мэхэна, Челлена. Показательно, что жена Хаусхофера Марта перевела на немецкий язык книгу англий­ского геополитика Дж. Фейргрива «География и мировая мощь». Следует отметить, что сам Хаусхофер был разносторонним иссле­дователем и интересовался широким спектром проблем. Особый интерес он проявлял к Дальнему Востоку, а в этом регионе преж­де всего к Японии. Хаусхофер впервые выразил свои геополити­ческие взгляды в книге «Дай Нихон. Наблюдения о вооруженной силе великой Японии. Положение в мире и будущее»¹⁹, вышедшей в 1913 г., когда он еще находился в значительной степени под вли­янием Маккиндера и Челлена.

Основой геополитической концепции Хаусхофера послужило изучение им истории становления и географического распростране­ния государств Дальнего Востока, прежде всего Японии, на приме­ре которой он пытался продемонстрировать взаимосвязь между про­странственным ростом государства и развитием составляющей его этнической общности. Среди его работ поданной проблематике не­обходимо упомянуть следующие: «Японская империя в ее географи­ческом развитии», «Геополитика Тихого океана», «Геополитика пан-идей», «Мировая политика сегодня».

Хаусхофер внимательно изучил работы Ратцеля, Челлена, Мак­киндера, Видаль де ла Блаша, Мэхэна и других геополитиков. Кар­тина планетарного дуализма — «морские силы» против «континен­тальных сил» или талассократия («власть посредством моря») против теллурократии («власть посредством земли») — явилась для него тем ключом, который открывал все тайны международной полити­ки, к которой он был причастен самым прямым образом. В Японии, например, он имел дело с теми силами, которые принимали ответ­ственные решения относительно картины пространства. Показатель­но, что термин «Новый Порядок», который активно использовали нацисты, а в наше время в форме «Новый Мировой Порядок» аме­риканцы, впервые был употреблен именно в Японии применитель­но к той геополитической схеме перераспределения влияний в тихо­океанском регионе, которую предлагали провести в жизнь японс­кие геополитики.

Планетарный дуализм «морской силы» и «сухопутной силы» ста­вил Германию перед проблемой геополитической самоидентифика­ции. Сторонники национальной идеи — а Хаусхофер принадлежал, без сомнения, к их числу — стремились к усилению политической мощи немецкого государства, что подразумевало индустриальное развитие, культурный подъем и геополитическую экспансию. Но само положение Германии в Центре Европы, пространственное и куль­турное «срединное положение», делало ее естественным противни­ком западных, морских держав — Англии, Франции, в перспективе США. Сами талассократические геополитики также не скрывали своего отрицательного отношения к Германии и считали ее (наряду с Россией) одним из главных геополитических противников морс­кого Запада.

В такой ситуации Германии было нелегко рассчитывать на креп­кий альянс с державами «внешнего полумесяца», тем более, что у Англии и Франции были к Германии исторические претензии тер­риториального порядка. Следовательно, будущее национальной Ве­ликой Германии лежало в геополитическом противостоянии Западу и особенно англосаксонскому миру, с которым фактически отож­дествлялась «морская сила».

На этом анализе основывается вся геополитическая доктрина Карла Хаусхофера и его последователей, которая заключается в необходимости создания континентального блока или оси Бер­лин — Москва — Токио. В таком блоке не было ничего случайно­го — это был единственный полноценный и адекватный ответ на стратегию противоположного лагеря, который не скрывал, что самой большой опасностью для него было бы создание аналогич­ного евразийского альянса. Хаусхофер писал в статье «Континен­тальный блок»: «Евразию невозможно задушить, пока два самых крупных ее народа — немцы и русские — всячески стремятся из­бежать междоусобного конфликта, подобного Крымской войне или 1914 году: это аксиома европейской политики»²⁰. Там же он цитировал американца Гомера Ли: «Последний час англосаксонской политики пробьет тогда, когда немцы, русские и японцы -соединятся».

В разных вариациях Хаусхофер проводил эту мысль в своих стать­ях и книгах. Эта линия получила название «ориентация на Восток» (Osterorientierung), поскольку предполагала самоидентификацию Гер­мании, ее народа и ее культуры как западного продолжения евра­зийской, азиатской традиции. Не случайно англичане в период вто­рой мировой войны уничижительно называли немцев «гуннами». Для геополитиков хаусхоферовской школы это было характерно.

В этой связи следует подчеркнуть, что концепция «открытости Востоку» у Хаусхофера совсем не означала «оккупацию славянских земель». Речь шла о совместном цивилизационном усилии двух кон­тинентальных держав — России и Германии, — которые должны были бы установить «Новый Евразийский Порядок» и переструкту­рировать континентальное пространство Мирового Острова, чтобы полностью вывести его из-под влияния «морской силы». Расшире­ние немецкого пространства планировалось Хаусхофером не за счет колонизации русских земель, а за счет освоения гигантских незасе­ленных азиатских пространств и реорганизации земель Восточной Европы.

Однако на практике все выглядело не так однозначно. Чисто на­учная геополитическая логика Хаусхофера, приводившая к необхо­димости континентального блока с Москвой, сталкивалась с мно­гочисленными тенденциями иного свойства, также присущими не­мецкому национальному сознанию. Речь шла о сугубо расистском подходе к истории, которым был заражен сам Гитлер. Согласно это­му подходу самым важным фактором считалась расовая близость, а не географическая или геополитическая специфика. Англосаксонс­кие народы — Англия, США — виделись в таком случае естествен­ными союзниками немцев, так как были им наиболее близки этни­чески. Славяне же и особенно небелые евразийские народы превра­щались в расовых противников. К этому добавлялся идеологический антикоммунизм, замешанный во многом на том же расовом прин­ципе — Маркс и многие коммунисты были евреями, а значит, в глазах антисемитов коммунизм сам по себе есть антигерманская иде­ология.

Национал-социалистический расизм входил в прямое противо­речие с геополитикой или, точнее, неявно подталкивал немцев к обратной, антиевразийской, талассократической стратегии. Сточки зрения последовательного расизма Германии следовало бы изначаль­но заключить союз с Англией и США, чтобы совместными усилия­ми противостоять СССР. Но, с другой стороны, унизительный опыт Версальского договора был еще слишком свеж. Из этой двойствен­ности вытекает вся двусмысленность международной политики Третьего рейха. Эта политика постоянно балансировала между талассократической линией, внешне оправданной расизмом и антиком­мунизмом (антиславянский настрой, нападение на СССР, поощре­ние экспансии католической Хорватии на Балканах и т.д.), и евра­зийской теллурократией, основанной на чисто геополитических принципах (война с Англией и Францией, пакт Риббентропа – Молотова и т.д.).

Поскольку Карл Хаусхофер был ангажирован в некоторой сте­пени на решение конкретных политических проблем, он был вы­нужден подстраивать свои теории под политическую конкретику. От­сюда его контакты в высших сферах Англии. Кроме того, заключе­ние пакта Антикомминтерна, то есть создание оси Берлин — Рим — Токио, Хаусхофер внешне приветствовал, силясь представить его предварительным шагом на пути к созданию полноценного евра­зийского блока. Он не мог не понимать, что антикоммунистическая направленность этого союза и появление вместо центра хартленда (Москвы) полуостровной второстепенной державы, принадлежа­щей римленду, есть противоречивая карикатура на подлинный кон­тинентальный блок.

Но все же такие шаги, продиктованные политическим конфор­мизмом, не являются показательными для всей совокупности гео­политики Хаусхофера. Его имя и идеи полноценней всего воплоти­лись именно в концепциях «восточной судьбы» Германии, основан­ной на крепком и долговременном евразийском союзе.

Карл Хаусхофер назвал маккиндеровскую лекцию 1904 г. «сжа­тым в несколько страниц грандиозным объяснением мировой поли­тики»²¹ . В многочисленных статьях и брошюрах Хаусхофера того вре­мени в общем трудно обнаружить систематическое и целостное пред­ставление о геополитической теории как таковой. Он избегает даже строгого определения такого ключевого понятия немецкой геопо­литики, как «жизненное пространство». Останавливаясь на исследо­вании книг и лекций К. Хаусхофера 20-х гг., американский автор Дорпален констатирует, что они «отличались большой непоследо­вательностью; в них зачастую использовался один и тот же аргу­мент, чтобы обосновать диаметрально противоположные точки зре­ния»²². Геополитика Хаусхофера становится свободной от всяких жестких и фиксированных дефиниций. В то же время она строится им на совершенно определенных приоритетах. Опираясь на законы Ратцеля и прежде всего на положение о преимуществах больших государств перед малыми, а также на идею Маккиндера о Мировом Острове, Хаусхофер рассматривал господство Германии над малы­ми государствами к западу и востоку от нее как «неизбежное», а борьбу, необходимую для его реализации, как полностью оправ­данную. В идее Мирового Острова он видел пространственную модель для немецкой гегемонии в будущем новом мировом порядке. С концепцией Мирового Острова немецкие геополитики связывали два момента:

1) доминирование России на евразийском пространстве;

2) подрыв английской военной мощи для приобретения полного господства в омывающем Мировой Остров Мировом океане.

Хаусхофер вслед за Ратцелем и Маккиндером считал, что континентальная держава обладает фундаментальным преимуществом над морской державой.

Он рассматривал союз Германии и России как ядро евразийс­кого союза с более широким трансконтинентальным блоком, вклю­чающим Китай и Японию. На протяжении 20- и 30-х гг. Хаусхофер не уставал призывать Японию к сближению с Китаем и Советским Союзом, выступая одновременно за укрепление советско-герман­ской дружбы. В целом Хаусхофер оценивал Советский Союз как азиатскую державу. Европа, включая славянские земли Восточной Европы, должна была, по его мнению, объединиться под главен­ством Германии и в этом виде служить своего рода «геополитичес­ким аргументом» в переговорах с Россией по вопросу о судьбе Ев­разии. Немецкие геополитики рассчитывали подвести Россию к доб­ровольному соглашению о контроле Германии над Евразией. По крайней мере Хаусхофер всегда был противником военного реше­ния этого вопроса. Русско-германский союз рассматривался ими, таким образом, как необходимый шаг на пути к последующим за­воеваниям Германии на суше и на воде. Хотя Хаусхофер и его пос­ледователи в своих построениях исходят из концепции Маккинде­ра, выводы их — и это вполне естественно — носят прямо проти­воположный характер: для последнего русско-германский союз — это то, чему нужно всячески противиться; для первых — главный ключ к реализации идеи «жизненного пространства».

Так же, как отцы-основатели геополитики Маккиндер и Челлен, Хаусхофер был убежден в том, что месторасположение и тер­риториальные характеристики государства составляют главные де­терминанты его политической и исторической судьбы. Согласно Хаусхоферу, около 25 процентов элементов исторического движения можно объяснить, исходя из «определенных землей, зависящих от земли черт»²³. Но он считал, что научное описание этих 25 процен­тов «не поддающегося иначе учету целого»²⁴ стоит труда. Когда Ха­усхофер подсчитывал, что только четверть вопросов исторического движения может быть объяснена географическими причинами, он преследовал этим определенную цель²⁵, не желая «поставить роль сцены, земли, пространства выше роли героя»²⁶.

Артур Дикс также высказался по этому поводу: «Мы совершенно упускаем из виду этот идеальный момент, это чистое стремление к власти и слишком категорично придерживаемся материального по­нимания исторического становления»²⁷. «В конце концов представи­тели идеалистического понимания истории должны были — не без основания — испугаться, что антропогеография может быть постав­лена на службу материалистической историографии, что, следова­тельно, географы, лишенные исторического образования, слишком легко могут подвергнуться опасности одностороннего объяснения человеческих порядков и исторических событий природными отно­шениями и упустить из виду или по крайней мере недооценить вли­яние духовных движений»²⁸.

Главной движущей силой государства К. Хаусхофер считал обес­печение и расширение жизненного пространства. Расширяя свое жизненное пространство, утверждал он, динамическое государство обеспечивает себе большую экономическую автаркию, или незави­симость от своих соседей. Завоевание такой свободы рассматрива­лось как показатель истинной великой державы. Важным способом территориального расширения такой державы, по его мнению, яв­ляется поглощение более мелких государств²⁹. В этом отношении Хаусхофер был солидарен с отцами-основателями геополитики в их приверженности установкам социал-дарвинизма.

К. Хаусхофер писал: «Геополитика служит обоснованию права на почву, на землю в самом широком смысле этого слова, не толь­ко на землю, находящуюся в пределах имперских границ, но и права на землю в более широком смысле единства народа и общ­ности его культуры»³⁰. В книге «Основы и цели геополитики», вы­шедшей вторым изданием уже после начала второй мировой вой­ны, он утверждал: «Те, кто стоит на страже существующих гра­ниц, не могут более ссылаться на волеизъявление большинства малых или великих народов мира, якобы пользующихся правом на самоопределение. Ко всем к ним законно применение насилия, предусмотренного в одиозной фразе Спинозы: «Каждый имеет столько прав в мире, .сколькими он может завладеть»³¹. В другом своем довоенном произведении — «Основы геополитики» К. Хаус­хофер доказывал, что вся история человечества — «борьба за жиз­ненное пространство», и усматривал в этом «основы геополити­ки». «Справедливое распределение жизненного пространства на земле, дающее возможность смотреть в глаза ужасной опасности перенаселения земли в течение не более трехсот лет»³², явится наградой за труды, связанные с этим изучением, ибо именно «гео­политика в большей степени, чем какая-либо другая наука, не­посредственно ставит своих адептов и учителей перед лицом судь­бы, делающей свое дело»³³.

Считая, что периоду господства морских держав приходит конец и что будущее принадлежит сухопутным державам, он вместе с тем придавал важное значение и морской мощи государства как сред­ству защиты и расширения его границ. Рассматривая Центральную Европу как оплот Германии, Хаусхофер указывал на Восток как на главное направление германской территориальной экспансии. Пред­лагая свою версию «Drang nach Osten», Хаусхофер рассматривал Восток как жизненное пространство, дарованное Германии самой судьбой (Schicksalsraum).

По схеме Хаусхофера, упадок Великобритании и более мелких морских держав создал благоприятные условия для формирования нового европейского порядка, в котором доминирующее положе­ние занимает Германия. Такой порядок, в свою очередь, должен был стать основой новой мировой системы, базирующейся на так называемых пан-идеях. Среди последних он называл панамериканс­кую, паназиатскую, панрусскую, пантихоокеанскую, панисламскую и панъевропейскую идеи. К 1941 г. Хаусхофер подверг эту схему пересмотру, в результате было оставлено лишь три региона, каж­дый со своей особой пан-идеей: пан-Америка во главе с США, Ве­ликая Восточная Азия во главе с Японией и пан-Европа во главе с Германией. В целом же главный пафос построений Хаусхофера и его коллег из Института геополитики в Мюнхене и «Журнала геополи­тики» состоял в том, чтобы сформулировать доводы и аргументы, призванные обосновать притязания Германии на господствующее положение в мире.

§ 2. «Журнал геополитики», 1924—1944 (А. Хаусхофер, Э. Обет, О. Маулль, К. Вовинкель)

Второе десятилетие XX века, ознаменовавшееся первой миро­вой войной, революционными потрясениями в России и Европе, во многом изменило теоретические подходы к межгосударствен­ным отношениям, не говоря уже об их практике. В последней про­изошли коренные перемены, важнейшими из которых стало на­чавшееся противостояние между Советским Союзом и капиталис­тическими государствами. Перемены эти нашли свое отражение во всех общественно-политических науках, не исключая, конечно, и геополитики. Именно на этот период великих перемен в мире при­ходится ее расцвет: стали появляться национальные геополитичес­кие школы, и первенство среди них, несомненно, принадлежало немецкой школе.

Германская геополитика получила значительное развитие еще в веймарский период, а затем была воспринята нацистами и стала их официальной доктриной. С установлением нацистского режима в Германии стала издаваться многочисленная геополитическая лите­ратура. Геополитические статьи, брошюры и книги издавались многими гитлеровскими издательствами; их авторы, и прежде всего Хаусхофер-отец и два сына Хаусхофера, стали советниками Гитлера и Геринга. О геополитике стали упоминать официальные документы германской внешней политики.

Этому способствовала не только указанная выше внешняя и внут­ренняя общественно-политическая обстановка в Германии, но и тот факт, что геополитические учения Ратцеля, Челлена, К. Хаусхо­фера и других наряду с расовыми (Гюнтер) и неомальтузианскими теориями (Г. Гримм) были затем положены Гитлером в основу его книги «Майн Кампф» и приобрели тем самым статус официальной доктрины фашистского государства³⁴.

Широкое распространение геополитических идей в Германии предопределило необходимость организационного оформления геополитиков. В 1924 г. был основан «Журнал геополитики». Это означало создание органа, вокруг которого могли сплотиться их сторонники, чтобы при помощи статей, сообщений, критики опи­сывать происходящие в мире политические события. В этом же году было создано «Геополитическое Общество», во главе кото­рого встал Адольф Грабовски. Был принят устав Общества³⁵, который определил его цели и задачи, а также организационную структуру и процедурные вопросы. Таким образом, еще в период Веймарской республики в Германии был создан геополитичес­кий центр.

Довоенный «Журнал геополитики» был первым периодическим изданием, созданным представителями данной отрасли знания спе­циально для развития и пропаганды геополитических идей. Вполне естественно, что вокруг этого журнала сформировалась группа весь­ма серьезных теоретиков, среди которых необходимо упомянуть А. Хаусхофера, Э. Обета, О. Маулля, Э. Банзе, В. Зиверта, К. Росса, И. Кюна, Р. Хеннига и К. Вовинкеля. Достаточно четко идеи этих ученых отражены в статье «Основы построения геополитики» («Bausteine der Geopolitik», 1928). Суть их в следующем: «геополити­ка является учением о связи политических событий с земными про­странствами»; она является «оружием для политического действия и путеводителем в политической жизни». Благодаря этому геополити­ка «становится нормативной наукой, способной направлять прак­тическую политику».

Упомянутые геополитики пропагандировали мысль о необходи­мости «ревизии» Версальской системы и решительного переустрой­ства «не обоснованных» геополитически границ Европы и Азии в пользу Германии и рассматривали нацистское государство как био­логический организм, нуждающийся в постоянном пространствен­ном расширении.

Карл Хаусхофер рассматривал Веймарскую республику, возник­шую в результате Ноябрьской революции 1918 г., как «смесь руин и временных построек»³⁶, с помощью которой нельзя было постро­ить Третью империю, способную на целое тысячелетие утолить зе­мельный голод, испытываемый германскими империалистами. По этой причине он уже в начале своей академической карьеры, тесно примкнул к нацистской партии, которая, как известно, поставила перед собой в качестве первоочередной задачу покончить с Веймар­ской республикой. Геополитика имела «с самого начала контакт и обменивалась идеями с национал-социализмом, совершающим ве­ликий переворот в области мировоззрения», и является «звеном этого переворота... (с 1919 года!)»³⁷.

Это утверждал человек, который издавал «Журнал геополити­ки» до 1945 г., затем в 1951 — 1953 гг. и снова ставший его издателем с 1 января 1956 г., а именно Курт Вовинкель. Вовинкель чувствовал себя призванным выдвинуть данную претензию со стороны геопо­литики.

Возможно, не случайно германские геополитики сконцентриро­вались именно в Мюнхене — одном из главных плацдармов восхож­дения германского национал-социализма. Старший сын Карла Ха­усхофера Альбрехт, находившийся в дружеских отношениях с вы­шеупомянутым Гессом, способствовал внедрению геополитических идей в среду нацистской иерархии. После прихода к власти нацис­тов в 1933 г. Институт геополитики получил признание в высших эшелонах власти Германии. А. Хаусхофер, географ по образованию, был бессменным секретарем Берлинского географического обще­ства, а после прихода нацистов к власти еще и директором семина­ра по геополитике Политического института в Берлине. Младший сын К. Хаусхофера — Хайнц-Конрад подготавливал на Балканах, особенно в Румынии, подчинение балканских государств нацистс­кому владычеству.

Основной идеологической задачей, которая была поставлена перед геополитиками, было воспитание сознания всех слоев немецкого народа в реваншистском духе. Это достигалось путем пропаганды идей недостаточности «жизненного пространства» для Германии. Указывая на эти задачи, ведущий геополитический теоретик К. Ха­усхофер писал: «Для того чтобы после огромной, кажущейся на­прасной траты сил еще раз направить всю энергию возрожденного народа на приобретение достаточного жизненного пространства, для этого требуется единое целостное понимание всеми слоями народа недостаточности того жизненного пространства, которое имеется сегодня, и неудовлетворительности его теперешних границ. Это по­нимание может быть достигнуто только путем... воспитания... всего народа в духе перехода от смутного ощущения гнета, порожденного недостаточным для дыхания пространством, недостатком воздуха, мучительной теснотой пространства, к сознательному чувству гра­ниц»³⁸ .

В геополитической литературе не было недостатка в заявлениях, что будущее Германии лежит на Востоке: «политическое направле­ние экспансии, угодное мировому духу... То, что теперь начинается, является новым веком, руководящим принципом которого являет­ся неизбежное следствие реальных движущих сил: поворот Герма­нии на Восток»³⁹.

По отношению к Западу долг Германии, «по мере того как перед ней открываются восточные двери, дать гарантии, которые исклю­чают всякую борьбу за Рейн, в особенности за Эльзас»⁴⁰. Хотя до сих пор германская история была «в самом широком смысле движе­нием между Востоком и Западом», она должна будет стать, если мы правильно понимаем призывы истории, движением с Запада на Восток»⁴¹. «Более пассивные колоссальные пространства Советско­го Союза»⁴² геополитики рассматривали лишь как объект империа­листической политики. Так, в «Журнале геополитики» говорится: «Романские народы и германцы рассматривают Россию в качестве будущей колонии... Если кусок слишком велик для одного, то его делят на зоны влияния... Во всяком случае, Россия вступает в новую стадию своей истории: она становится колониальной страной»⁴³.

В 1927 г. профессор Хенниг писал: «С геополитической точки зре­ния Италия и Германия в настоящее время, безусловно, неразрыв­но связаны друг с другом: обе страдают от одних и тех же проблем перенаселения, от одинаково правомерного колониального голода. И Япония также должна найти свое место в этом союзе»⁴⁴.

Спустя некоторое время после создания «Журнала геополитики» и Общества была впервые предпринята попытка создать общую про­грамму геополитики. Такая программа была необходима для целе­направленной пропаганды геополитических идей по всей Германии, сосредоточения внимания всех геополитиков на разработке основ­ных геополитических проблем. Основные тезисы данной программы были опубликованы в 1928 г. за подписью К. Хаусхофера и ведущих редакторов «Журнала геополитики» во вступительной статье к сбор­нику «Основы построения геополитики» («Bausteine zur Geopolitik»), Ведущие теоретики немецкой геополитики определяли программу геополитики следующим образом:

«1. Геополитика есть учение о зависимости политических собы­тий от земли.

2. Она опирается на широкий фундамент географии, в особенно­сти политической географии как учения о политических простран­ственных организмах и их структуре.

3. Постигаемая географией сущность земных пространств дает геополитике те рамки, внутри которых должен совершаться ход по­литических событий, для того чтобы им был обеспечен длительный успех. Носители политической жизни будут, разумеется, временами выходить за эти рамки, однако раньше или позже зависимость от земли непременно даст о себе знать.

4. В духе такого понимания геополитика стремится дать оружие для политического действия и сделаться путеводительницей поли­тической жизни.

5. Тем самым геополитика становится нормативной наукой, спо­собной вести практическую политику до того пункта, где необходи­мо оторваться от твердой почвы. Только так может совершиться ска­чок от знания к умению, а не от незнания; в последнем случае он, безусловно, больше и опаснее.

6. Геополитика стремится и должна стать географической совес­тью государства»⁴⁵.

Сторонники Хаусхофера объединились в «Союз геополитики» и издали в апреле 1933 г. меморандум в честь прихода Гитлера к власти под заголовком «Геополитика как национальная наука о государ­стве»⁴⁶ . В нем геополитика со всей решительностью характеризуется как «наука о государстве национал-социализма» и выдвигается тре­бование «немедленно начать учреждать кафедры геополитики во всех университетах». Столь же настойчиво было обращено внимание на тесную связь между геополитикой, внешнеполитическим отделом нацистской партии и министерством иностранных дел фашистско­го правительства. Подписал меморандум в качестве официального руководителя «Союза геополитики» оберфюрер СС и руководитель провинциальной крестьянской организации доктор Рихард Вагнер. Вагнер был одновременно экспертом по геополитике при имперс­ком руководстве нацистской партии.

Тот факт, что Карл Хаусхофер не был руководителем этого явно нацистского «Союза геополитики»⁴⁷, приводится, между прочим, в настоящее время в Западной Германии и США в качестве доказа­тельства того, что Хаусхофер попал под опеку «Союза геополити­ки», а его геополитика, начиная с 1933 г., фальсифицировалась Союзом и нацистами. Ниже будет показано, какую роль играл Карл Хаусхофер в связи с деятельностью «Союза геополитики» и вообще в нацистском государстве.

Разумеется, до 1933 г. о тесной связи между геополитикой и на­цизмом по возможности умалчивали. Хаусхофер и его соратники не переставали утверждать время от времени, что они занимаются по­литикой, которая выше партий, объективно изучают и оценивают политическое положение. Геополитика была объявлена ими наукой или научным подходом, стоящим выше классов и партий⁴⁸.

В 1933 г. Хаусхофер счел, что пришло время публично указать на свои «скромные» заслуги, связанные с приходом нацистов к власти. В своей нацистской пропагандистской брошюре «Мировая нацио­нал-социалистская мысль» он писал, что геополитика не была зах­вачена врасплох событиями 30 января 1933 г. Ведь еще в 1924 г. он указал в «Журнале геополитики» на сущность национал-социализ­ма, «раньше чем задумался над этим Ганс Принцхорн, который, согласно В. Дойбелю, «был первым среди людей высокого духа, кто понял и с удовлетворением приветствовал сущность национал-со­циалистского движения»⁴⁹.

Хаусхофер в 1934 г. был избран президентом Германской акаде­мии в Мюнхене. Германская академия была институтом, в задачу которого входило «научное изучение и культивирование немецкого духа». Таким образом, деятельность этого института имела ту же направленность, что и деятельность Хаусхофера. Его руководство служило гарантией неустанной помощи этого института делу фор­мирования «пятой колонны» за границей.

Руководство геополитическим семинаром в Высшей политичес­кой школе перешло в 1933 г. к сыну Хаусхофера — Альбрехту. Грабовски, руководивший до этого семинаром, имел несчастье быть «вольным стрелком в области науки» и расходиться с Хаусхофером по геополитическим вопросам. Он отправился в Швейцарию. С 1 июня 1939 г. этот семинар был преобразован в «Геополитический инсти­тут», а Альбрехт Хаусхофер назначен директором. Одновременно он был руководителем факультета по изучению зарубежных стран в Берлинском университете.

Вместе со своим сыном Альбрехтом, а также издателем и редак­тором «Журнала геополитики» и управляющим делами «Союза гео­политики» Куртом Вовинкелем Карл Хаусхофер приветствовал при­ход нацистов к власти в специальной статье (по его терминологии, установление нацистского режима означало «возрождение народ­ной сущности» — «Volkheits-Erneuerung»). В ней говорится: «Геопо­литика гордится тем, что она придерживалась этой линии (нацио­нал-социалистской. — Ю, Т.) со времени своего создания, когда она противопоставила демократии, ставшей слишком широкой» (с ее «марксистским эгоизмом высокого жизненного уровня»⁵⁰ рабочих), «социальную аристократию как отбор истинного фюрерства»⁵¹. Подобными заявлениями три руководящих деятеля немецкой гео­политики подтверждали то, о чем говорил руководитель отдела обу­чения и воспитания при имперском руководстве нацистского Со­юза учителей Родер во время дискуссии о геополитике, состояв­шейся в Бад Сааров 11 и 15 мая 1935 г.: «Геополитика это один из краеугольных камней национал-социалистического воспитания»⁵². Хаусхофер и его сторонники постоянно старались «в период глубокого движения удовлетворять требованиям следующей двоякой за­дачи: показать, как должно истинное руководство в области внут­ренней политики выполнять требования, порожденные стремлени­ем к возрождению, присущим данной эпохе, и как одновременно в области внешней политики оно должно предотвратить дальнейшие потери и без того слишком ограниченного жизненного простран­ства и использовать любое динамическое изменение на территории всей земли, для того чтобы первоначально сохранить это жизнен­ное пространство, а затем расширить его»⁵³.

В предисловии ко второму изданию своей «Военной геополити­ки», которое «смогло появиться в совершенно неизмененном виде, хотя за это время произошло возрождение народа», Карл Хаусхо­фер, «опираясь на силу фактов», еще раз обращал внимание на тесную связь между геополитикой и нацизмом. Точно так же во мно­гих статьях в «Журнале геополитики» можно встретить прославле­ние «ниспосланного богом фюрера»⁵⁴.

Между тем геополитика стала во всех немецких университетах экзаменационным предметом. В 1935 г. Карл Хаусхофер потребовал для преподавателей геополитики права на получение ученой степе­ни. Геополитика стала модой. В газетах, журналах, книгах и коммен­тариях по радио — всюду появился фашистский термин «геополи­тика». Даже такие области знания, которые не имели ничего общего с греческим словом «гео», обнаружили внезапно свою зависимость от пространства⁵⁵.

Деятельность немецкой геополитической школы на основании данной программы в период нацизма характерна тем, что с самого начала захвата нацистами власти геополитика была тесно связана с установлением и господством фашистской диктатуры. Тем самым геополитика нашла в нацистском государстве самое широкое рас­пространение. В качестве одного, из предметов она была введена в университетах и школах. Был создан «Союз геополитики», во главе которого стоял Совет, координирующий геополитическую деятель­ность в рамках всего государства. В состав Совета вошли представи­тели внешнеполитического отдела национал-социалистической партии, имперского управления службы СС, уполномоченные все­возможных молодежных, переселенческих, студенческих и других организаций. При Высшей политической школе в Берлине был орга­низован геополитический семинар. Наконец, о признании геополи­тики в качестве официальной доктрины нацистского государства свидетельствует тот факт, что лидер геополитики К. Хаусхофер, по­лучив звание генерала, был избран президентом Германской акаде­мии наук.

В теоретическом плане деятельность геополитиков в период на­цизма была направлена на пропаганду тех положений геополитики, которые содействовали практическому выполнению внутренних и прежде всего внешнеполитических задач фашизма. Геополитика ста­ла настолько модной, что «геопроблемами» стали заниматься бук­вально все отрасли научных знаний. Наиболее распространенной в этот период являлась теория так называемого «географического един­ства», выдвинутая еще Ратцелем. Сущность ее заключалась в том, что каждая данная территория должна представлять собой единство и сходство географических условий, иметь полный комплекс гео­графических факторов, обеспечивающих экономическую и культур­ную «жизнеспособность нации». Ратцель, например, на основании этого выдвинул еще в 90-х гг. прошлого столетия понятие «Средин­ной Европы», куда, по его мнению, входят территории от Северно­го и Балтийского морей до склонов Альп и Карпат, включая Нидер­ланды, Францию и Дунайский бассейн. Как известно, во время пер­вой мировой войны германский геополитик Науманн в своей нашу­мевшей в то время книге «Срединная Европа» включил в это поня­тие Австро-Венгрию, Сербию, Болгарию и Румынию. Именно эта «теория» была положена в основу агрессивных планов немецкого империализма. Впоследствии теория «географического единства» была переименована в теорию «жизненного пространства», которым дол­жна обладать уже территория конкретного государства. Как извест­но, в состав «жизненного пространства» Германии после первой мировой войны фашистскими идеологами были включены Саар, Лотарингия и Эльзас, Австрия, Судетская область. Осуществляя свою теорию на практике, геополитики приложили немало усилий для осуществления «аншлюса» с Австрией, захвата Чехословакии и, наконец, оккупации Дании, Бельгии, Голландии, Франции, Юго­славии, Греции и Польши.

Эрих Обет имел под рукой готовый план образования «великих пространств». Он рекомендовал следующую политическую карту мира:

1. Панамериканский союз.

2. Еврафриканский союз.

3. Советско-русский союз.

4. Восточно-Азиатский союз.

5. Южно-Азиатский союз.

6. Австрало-Новозеландский союз⁵⁶.

После войны он стал профессором географии в Высшей техни­ческой школе в Ганновере. Его геополитические идеи в Западной Германии пользовались такой большой популярностью, что он спе­циально написал в целях повышения уровня «политического обра­зования чиновников и государственных служащих» учебное посо­бие под заглавием «Геополитика», опубликованное в серии «Управ­ление». Он разъясняет чиновникам: «как ни определять понятие «государство», на первом плане всегда будут три главных фактора — народ, пространство и порядок, основанный на законе. Тем самым уже сказано, что геополитика является лишь разделом более общего учения о государстве и ограничивается рассмотрением физиономии и политического веса отдельных государств в той мере, в какой речь идет о всякого рода пространственных элементах или причинах. Едва ли нужно подчеркивать тот факт, что не существует географическо-геополитического учения о предопределении»⁵⁷.

Биологическая теория государства, которая в период гитлеровс­кой диктатуры выражала официальные взгляды на государство, ут­верждает, что в «перенаселенных» странах возникает давление на границы соседних стран⁵⁸, которое неизбежно должно привести к расселению на соседней территории.

Так, Генрих Шмитхеннер в своей книге «Жизненное простран­ство в борьбе культур» заявляет: «Стремление к расширению внут­ренне присуще всякому здоровому народу»; «только то простран­ство может расшириться и освоить новые области, которое по срав­нению с другими имеет большую плотность населения, а также бо­лее высокую культуру»⁵⁹. То есть, говоря словами кардинала-легата Ильдебрандо Антониуччи, «народ без пространства имеет право на пространство без народа»⁶⁰.

Одна из главных задач геополитики заключается как раз в том, чтобы установить, где существует «пространство без народа», в кото­рое может врасти данное государство. «Поскольку рост пространства неизбежно должен происходить на периферии данной более древ­ней центральной области, то в нашем географическом описании периферии, естественно, придается первостепенное значение»⁶¹ .

Не менее агрессивной геополитической теорией являлась и так называемая «военная геополитика» (Wehrgeopolitik), основы кото­рой были заложены К. Хаусхофером в его книге «Военная геополи­тика», которая вышла в свет в 1932 г. незадолго до прихода к власти фашистов и дважды переиздавалась в 1934 и 1941 гг. Определяя по­нятие военной геополитики, полковник Ф. Штульман в журнале «Петерманс Миттайлюнген» писал: «Главным ее содержанием яв­ляется политика на географической основе. Новым здесь выступает лишь слово «военная», которое придает целому свой решающий отпечаток, выдвигая на передний план военное дело, военную волю и военную географию. Следовательно, военная геополитика соеди­няет в себе главным образом три главные области: политику, гео­графию и военное дело»⁶². Таким образом, по признанию самих геополитиков, эта теория мало чем отличается от основ «общей» геополитики, то есть базируется на том же вульгарном географизме, мальтузианстве и социал-дарвинизме. Главным при этом являет­ся рассмотренный нами выше геополитический тезис, выдвинутый еще Ратцелем, о вечной борьбе государства как биологического орга­низма за свое «жизненное пространство». Главным направлением этой борьбы были страны, лежащие к востоку от Германии. Лозунг «Дранг нах Остен» являлся при этом одним из основных геополити­ческих лозунгов. В то время этот лозунг связывался с теорией «Евра­зии», которая предполагала объединение под эгидой Германии «во­сточного пространства» вплоть до Урала. При этом еще тогда не ис­ключалась возможность проникновения и на юг, в Африку. Нападе­нием Германии на Советский Союз осуществлялся, таким образом, на практике один из основных геополитических тезисов. Отсюда не вызывает удивления восторженный отклик «Журнала геополитики» на вторжение немецкого вермахта на советскую территорию. К. Хаусхофер от имени редакции журнала писал по этому поводу: «Реше­нием от 22 июня 1941 года раскрывается, наконец, и перед широ­кими кругами величайшая задача геополитики, задача оживить про­странство в XX веке в Старом Свете с возникающей почти одновре­менно необходимостью преодоления сопротивления его величай­ших континентов — задача превратить Евразию и Еврафрику в дей­ствительность, в положительно творческие ценности»⁶³.

Переосмысление многих положений геополитики и возвраще­ние ее в академические рамки было начато еще во время войны, в работе А. Хаусхофера «Всеобщая политическая география и геополи­тика» («Allgemaine politische Geographic und Geopolitik», 1951). Эта книга была задумана как своего рода учебник. Автор стремился из­ложить основные положения науки в популярной форме, очистив ее от конъюнктурных наслоений. А. Хаусхофер предполагал, не зат­рагивая сути научного спора между представителями политической географии и геополитики, провести систематизацию всей суммы накопленных знаний в этой области и тем самым дополнить науч­ную работу своего отца. Анализируя два научных направления — политическую географию и геополитику, А. Хаусхофер отмечал, что государствоведческие и экономические, этнографические и расо­ведческие, социологические, военно-научные и исторические ра­боты всех времен, наряду со специальными, содержат также важ­ные политико-географические и геополитические знания, что род­нит их. Вот, в частности, почему автор не видел существенных раз­личий между этими двумя научными направлениями. Пожалуй, един­ственное, что, по его мнению, различало их, — это явно приклад­ной характер геополитики и подлинный академизм политической географии. В целом же книгу А. Хаусхофера отличает идея неразрыв­ности политической географии и геополитики, их тесной взаимо­связи и взаимовлияния. Положения, изложенные А. Хаусхофером, в немалой степени определили пути дальнейшего развития немецкой послевоенной геополитики. К сожалению, автор не смог завершить  задуманный труд — он погиб от рук нацистов как участник заговора 1944 г. Подготовленный им материал увидел свет только в 1951 г.

§ 3. Геоюриспруденция (К. Шмитт)

Одним из наиболее небезобидных в политическом плане порож­дений геотеорий в Германии, несомненно, была геоюриспруден­ция. Геоюриспруденция явилась закономерным итогом геополити­ческой унификации всех отраслей науки в нацистской Германии⁶⁴. По своему концептуальному содержанию геоюриспруденция стала развитием учения Челлена, согласно которому «политическая целе­сообразность, а не право» должна быть «действительным принци­пом государства». Так, Манфред Ланганс-Рацебург пытался пере­строить юриспруденцию в духе геополитических идей под углом зре­ния «зависимости от земли» частных и публичных правовых отно­шений. При этом он сформулировал понятие «географической на­уки о праве, или геоюриспруденции»⁶⁵. Согласно Адольфу Грабовски, геоюриспруденция есть «учение о том, как право порождается пространством»⁶⁶.

В Германии этого периода активно пропагандировалось, прежде всего геополитикой, «священное право арийцев на жизненное про­странство», При этом все большими становились претензии на тер­риторию других государств. Многие геополитические конъюнктур­щики говорили при этом столь откровенно экспансионистским язы­ком, что нацистское руководство из дипломатических соображений должно было их приструнять. Например, «геоюридическая» работа немецкого географа Эвальда Банзе «Пространство и народ во время мировой войны» появилась в английском издании под заглавием «Германия готовится к войне». Этот факт произвел сенсацию и при­вел даже к тому, что нацисты официально отмежевались от книги Банзе и изъяли ее из сферы германской книжной торговли. Дело зашло так далеко, что вынужден был вмешаться сам главный идео­лог Третьего рейха, позже казненный в Нюрнберге, Альфред Розенберг. В мае 1938 г. он отдал следующее распоряжение, относяще­еся к геополитике; «Большое внимание, которое стало уделяться гео­политике со стороны науки и преподавания внутри страны и за рубе­жом, привело к тому, что геополитическими проблемами внутри стра­ны стали заниматься непригодные для этого работники, в то же время за границей фальсифицированные принципы геополитики стали исполь­зоваться в целях пропаганды против Германской империи.

Тем важнее, чтобы в Германии разработку геополитических вопро­сов взяли на себя годные для этого лица.

Я обращаю внимание на то, что единственным признанным нацио­нал-социалистской партией объединением германских геополитиков

является «Союз геополитики» в Гейделъберге под руководством оберфюрера СС доктора Р. Вагнера. Для того чтобы обеспечить ясную линию германской геополитики, следует при проведении докладов по геополитике в системе обучения национал-социалистского движения и при опубликовании геополитических сочинений во всех сомнительных случаях вступать в контакт с указанным Союзом.

Члену партии доктору Вагнеру вменяется в обязанность все прин­ципиальные вопросы согласовывать со мной»⁶¹.

Главный представитель геоюриспруденции Карл Шмитт (1888— 1985) — немецкий юрист, политолог, философ, историк. Отноше­ния Шмитта с национал-социалистическим режимом были двой­ственными. С одной стороны, его теории, безусловно, повлияли на нацистскую идеологию. Особенным успехом пользовались его поли­тологические книги «Политическая теология»⁶⁸ и «Понятие полити­ческого»⁶⁹ , в которых Шмитт дал развернутую критику либерально­го права и идеи «правового государства». Вместе с тем вся концеп­ция Шмитта была основана на фундаментальной идее «прав наро­да» (Volksrechte), которые он противопоставлял либеральной тео­рии «прав человека». В его понимании всякий народ имел право на культурную суверенность, на сохранение своей духовной, истори­ческой и политической идентичности. Такой же подход был харак­терен для некоторых национал-социалистов, считающих эту идео­логию универсальной и применимой для всех народов земли. Но доминирующей линией режима стал именно пангерманизм, осно­ванный на шовинизме и узко националистическом подходе. Поэто­му Шмитт с его теорией «прав народов» подвергался резкой крити­ке, особенно со стороны идеологов СС (в 1936 г. в органе СС «Чер­ный корпус» («Schwarze Korps») была опубликована угрожающая статья в его адрес).

На Нюрнбергском процессе против Карла Шмитта было выдви­нуто обвинение, причисляющее его к «военным преступникам» на основании фактов сотрудничества с гитлеровским режимом. В част­ности, ему инкриминировалось «теоретическое обоснование легитимности военной агрессии». После детального знакомства судей с сутью дела обвинение было снято. Тем не менее Шмитт, как и Мар­тин Хайдеггер, Эрнст Юнгер и другие «консервативные революцио­неры», стал персоной нон грата в мировом научном сообществе и его труды совершенно игнорировались. Только в 70-е гг. благодаря влиянию на юридическую мысль некоторых теоретиков левого тол­ка труды Шмитта стали постепенно реабилитировать.

Идейное формирование Шмитта происходило в той же атмос­фере идей «органицистской социологии», что и у Ратцеля и Челлена, но на него повлияли также романтические теории «Света Севера» (Nordlicht), согласно которым социально-политические

формы и государственные образования коренятся не в механичес­ком функционировании атомарных личностей, соединенных в ма­тематические конгломераты, но в мифологии, в сакральном мире «стихий и духов»⁷⁰. В теориях Шмитта повсюду наличествует пара­доксальное сочетание «политического романтизма» и «строгого рационализма».

Практически все идеи Шмитта неразрывно связаны с геополи­тическими концепциями, и основные его работы — «Номос Зем­ли»⁷¹ , «Земля и Море»⁷² и другие — посвящены именно осмысле­нию геополитических факторов и их влияния на цивилизацию и политическую историю. Шмитт подчеркивал, что целью геополити­ки являются «применение науки и поиск направлений политичес­кого курса» и что она лежит в основе «подготовки к политическим акциям»⁷³.

Шмитт, совершенно в духе геополитического подхода, утверж­дал изначальную связь политической культуры с пространством. Не только государство, но вся социальная реальность и особенно право проистекают из качественной организации пространства. Отсюда Шмитт вывел концепцию «номоса». Этот греческий термин обозна­чает «нечто взятое, оформленное, упорядоченное, организованное» в смысле пространства. Термин близок к понятиям «рельеф» у Рат­целя и «месторазвитие» у русских евразийцев. Шмитт показывает, что «номос» есть такая форма организации бытия, которая устанав­ливает наиболее гармоничные соотношения как внутри социально­го ансамбля, так и между этими ансамблями. «Номос» — выражение особого синтетического сочетания субъективных и объективных факторов, органически проявляющихся в создании политической и юридической систем. В «номосе» проявляются природные и культур­ные особенности человеческого коллектива в сочетании с окружа­ющей средой.

В книге «Номос Земли» Шмитт показывает, каким образом спе­цифика того или иного земного пространства влияла на развивши­еся в нем культуры и государства. Он сопоставляет между собой раз­личные исторические «номосы», особенно подчеркивая фундамен­тальный дуализм между отношением к пространству кочевников и оседлых народов.

Но самый важный вывод из анализа «Номоса Земли» заключает­ся в том, что Шмитт вплотную подошел к понятию глобального исторического и цивилизованного противостояния между цивили­зациями суши и цивилизациями моря. Исследуя «номос» Земли, он столкнулся с его качественной, сущностной противоположностью «номосу» Моря. Это привело к созданию особой геополитической методологии для осмысления политической истории мира. «Суша — Море» — с помощью этой пары противоположностей Шмитт надеялся внушить необходимость перейти от «планетарного мышления категориями силы» (planetarisches Machtdenken) к «мышлению за­конами организации пространства» (raumgesetzliches Ordnungs-denken), с тем чтобы осуществилась «глобальная организация про­странства», соответствующая «планетарному пространственному сознанию»⁷⁴.

В 1942 г. Шмитт выпустил труд — «Земля и Море», который вмес­те с более поздним текстом «Планетарная напряженность между Востоком и Западом и противостояние Суши и Моря» (1959)⁷⁵ со­ставляет важнейший документ геополитической науки.

Смысл противопоставления суши и моря у Шмитта сводится к тому, что речь идет о двух совершенно различных, несводимых друг к другу и враждебных цивилизациях, а не о вариантах единого цивилизационного комплекса. Это деление почти точно совпадает с картиной, нарисованной Маккиндером, но Шмитт дает основным ее элементам — талассократии (морская сила) и теллурократии (су­хопутная сила) — углубленное философское толкование, связанное с базовыми юридическими и этическими системами. Любопытно, что Шмитт использует применительно к «силам суши» имя «Беге­мот», а к «силам моря» — «Левиафан», как напоминание о двух ветхозаветных чудовищах, одно из которых воплощает в себе всех сухопутных тварей, а другое — всех водных, морских.

«Номос» Земли существует безальтернативно на протяжении боль­шей части человеческой истории. Все разновидности этого «номоса» характеризуются наличием строгой и устойчивой моральной и пра­вовой формы, в которой отражается неподвижность и фиксированность суши, Земли. Эта связь с Землей, пространство которой легко поддается структуризации (фиксированность границ, постоянство коммуникационных путей, неизменность географических и рельеф­ных особенностей), порождает сущностный консерватизм в соци­альной, культурной и технической сферах. Совокупность версий «номоса» Земли составляет то, что принято называть историей «тра­диционного общества».

В такой ситуации море, вода являются лишь периферийными цивилизационными явлениями, не вторгаясь в сферу «этического» (или вторгаясь эпизодически). Лишь с открытием Мирового океана в конце XVI века ситуация меняется радикальным образом. Челове­чество (и в первую очередь остров Англия) начинает привыкать к «морскому существованию», начинает осознавать себя островом посреди вод, кораблем.

Но водное пространство резко отлично от сухопутного. Оно не­постоянно, враждебно, отчуждено, подвержено постоянному изме­нению. В нем не фиксированы пути, не очевидны различия ориента­ции. «Номос» Моря влечет за собой глобальную трансформацию сознания. Социальные, юридические и этические нормативы стано­вятся «текучими». Рождается новая цивилизация. Шмитт считает, что Новое время и технический рывок, открывший эру индустри­ализации, обязаны своим существованием геополитическому фено­мену — переходу человечества к «номосу» Моря.

Так, геополитическое противостояние англосаксонского мира «внешнего полумесяца» приобретает у Шмитта социально-полити­ческую дефиницию. «Номос» Моря есть реальность, враждебная тра­диционному обществу. Геополитическое противостояние сухопутных держав с морскими обретает важнейший исторический, идеологи­ческий и философский смысл.

Шмитт разработал еще одну важнейшую геополитическую тео­рию — теорию «Большого пространства», рассматривающую про­цесс развития государств как стремление к обретению наибольшего территориального объема. Принцип имперской интеграции являет­ся выражением логического и естественного человеческого стрем­ления к синтезу. Этапы территориального расширения государства, таким образом, соответствуют этапам движения человеческого духа к универсализму.

Этот геополитический закон распространяется и на техничес­кую, и на экономическую сферу. Шмитт показывает, что, начиная с некоторого момента, техническое и экономическое развитие го­сударства требует количественного и качественного увеличения его территорий. По словам Отто Маулля, «полное экономическое про­никновение имеет тот же эффект, что и территориальная оккупа­ция». При этом не обязательно речь идет о колонизации, аннексии, военном вторжении. Становление «Большого пространства» может проходить и по иным законам — на основании принятия несколь­кими государствами или народами единой религиозной или куль­турной формы.

По Шмитту, развитие «номоса» Земли должно привести к появ­лению государства-континента. Этапы движения к государству-кон­тиненту проходят от городов-государств через государства-террито­рии. Появление сухопутного государства-континента, материкового большого "пространства является исторической и геополитической необходимостью.

В работе 1940 г. «Пространство и большое пространство в праве народов» Шмитт так определил «большое пространство»: «Сфера планификации, организации и человеческой деятельности, коренящаяся в актуальной и объемной тенденции будущего развития»⁷⁶. Уточняя эту несколько расплывчатую формулировку, Шмитт ука­зывал как на пример волевого создания «большого пространства» проведение в жизнь американской доктрины Монро.

Хотя «Большое пространство» можно в определенном смысле отождествить с государством, а точнее, с империей (Reich), эта концепция выходит за рамки обычного государства. Это новая фор­ма наднационального объединения, основанного на стратегическом, геополитическом и идеологическом факторе.

В отличие от унификационной пангерманистской модели Гитле­ра и от советского интернационализма «Большое пространство» Шмитта основывается на культурном и этническом плюрализме, на широкой автономии, ограниченной лишь стратегическим центра­лизмом и тотальной лояльностью к высшей властной инстанции. При этом Шмитт подчеркивал, что создание нового большого пространства не зависит ни от научной ценности самой доктрины, ни от культурной компетентности, ни от экономического развития со­ставляющих частей или даже территориального и этнического цен­тра, давшего импульс к интеграции. Все зависит только от полити­ческой воли, распознающей историческую необходимость такого геополитического шага.

Геополитические мотивы различимы у Шмитта практически во всех темах, которые он рассматривает. В частности, он исследовал связь трех концепций — «тотальный враг, тотальная война, тоталь­ное государство». Согласно учению Шмитта, людям суждено в силу происхождения, расовых особенностей и географических связей относиться друг к другу дружественно или враждебно⁷⁷.

С его точки зрения, «тотальное государство» — это самая совер­шенная форма государства традиционного типа, то есть пик раз­вития сухопутного «номоса». Несмотря на возможности историчес­кой эволюции такого государства вплоть до масштабов большого пространства, в нем сохраняется неизменным сущностное каче­ство. «Тотальное государство» исключает принцип «тотального врага» и «тотальной войны», так как представление о противнике, «вра­ге» (а Шмитт придавал огромное значение формулировке понятий «друг/враг», amicus/hostis) оно выстраивает на основании себя са­мого, а следовательно, выдвигает концепцию «войны форм», в которой действует «закон войны» и участвуют только ограничен­ные контингенты профессиональных военных. Мирное население и частная собственность, в свою очередь, находятся под охраной закона и устранены (по меньшей мере теоретически) из хода во­енных действий.

Либеральная доктрина, которую Шмитт однозначно связывал с Новым временем и, соответственно, с «морской цивилизацией», с «номосом» Моря, отрицая, что «тотальное государство» открывает тем самым дорогу «тотальной войне» и концепции «тотального вра­га». В 1941 г. в статье «Государственный суверенитет и открытое море» он писал: «Война на суше была подчинена юридическим нормам,

так как она была войной между государствами, то есть между во­оруженными силами враждующих государств. Ее рационализация про­являлась в ее ограничении и в стремлении вывести за ее пределы мирное население и объекты частной собственности. Война на море, напротив, не является войной между строго определенными и под­чиняющимися юридическим нормативам противниками, так как основывается на концепции тотального врага»⁷⁸.

Общая геополитическая картина, описанная Шмиттом, своди­лась к напряженному цивилизационному дуализму, к противостоя­нию двух больших пространств — англосаксонского (Англия и Аме­рика) и континентального (Евразия). Эти два «больших простран­ства» — талассократическое и теллурократическое — ведут между собой планетарное сражение за то, чтобы сделать последний шаг к универсализации и перейти от континентального владычества к мировому. При этом Шмитт с пессимизмом относился к возможно­сти свести этот конфликт к какой-то строгой юридической базе, так как цивилизационные макроконцепции обоих «больших про­странств» основываются на взаимоисключающих «номосах» — «номосе» Земли и «номосе» Моря. Последний разрушительный элемент вносится развитием воздухоплавания, так как воздушное простран­ство еще менее поддается этико-правовой структуризации, нежели морское.

В кратком очерке «Историческая структура современной всемир­ной противоположности между Востоком и Западом» Шмитт стре­мился обнаружить «сущность всемирной противоположности меж­ду Востоком и Западом, которая в настоящее время держит нас в напряжении»⁷⁹. По его мнению, нельзя найти эту сущность все­мирной противоположности, производя историческую, этическую, культурную и экономическую инвентаризацию современного Вос­тока и современного Запада и сопоставляя результаты⁸⁰. «Если от­влечься от всех многочисленных особенностей, проявляющихся столь разнообразно при сопоставлении Востока и Запада на протя­жении мировой истории, то в настоящее время становится оче­видным простое, элементарное различие: противоположность между сушей и морем. То, что мы сегодня называем Востоком, пред­ставляет собой единую массу суши: Россия, Китай, Индия, «ве­личайший остров», «сердце Земли», как назвал эту область Маккиндер. А то, что мы сегодня называем Западом, — это полуша­рие, покрытое океанами, Атлантическим и Тихим. Противопо­ложность континентального и морского миров — это реальная глобальная действительность, из которой мы должны исходить, чтобы вообще правильно поставить вопрос об исторической струк­туре напряженности, связанной с современным всемирным дуа­лизмом»⁸¹ .

Сохранение в неизменном виде существующего в настоящее время всемирного противоречия Шмитт считает невозможным, так же как и победу одной стороны над другой. Наличие атомного оружия у обеих сторон сделает, мол, гигантов скромными и заставит их отка­заться от претензий на мировое господство. Однако, согласно Шмит-ту, наряду с двумя мировыми системами существуют еще массы целых континентов, которые колеблются между полными противо­речий исключающими друг друга противоположностями, внезапно подаваясь то в одну, то в другую сторону. «Противоречия возникают из нерешенных проблем пространственного развития, которое вы­нуждает или найти переход к ограниченным великим пространствам, допускающим наряду с собой существование других великих про­странств, или же превратить войну в рамках до сих пор существо­вавшего международного права в глобальную всемирную гражданс­кую войну»⁸².

Сторонники Шмитта, приветствовавшие эти идеи, более конк­ретно разъяснили их смысл. Так, Эрнст ван Лоэн пишет: «При новом устройстве мира, основанном на межконтинентальном равновесии, Европа будет одним из будущих великих пространств. Эта Европа будет простираться от Финляндии до Гибралтара, от Нарвика до Черного моря, от Атлантического океана до западнославянских или восточнославянских областей. На это пространство не будет иметь права претендовать ни одна империалистическая мировая держава. Общеевропейское пространство в эпоху ближайшего будущего, ко­торая зримо, со всех сторон надвигается на нас, будет выполнять функцию рычага, сегодня — между двумя застывшими атомными колоссами, завтра — между Азиатским и Африканским континен­тами. Эта Великая Европа не будет ни чисто морской, ни чисто континентальной»⁶³.

В конце жизни Шмитт сосредоточил свое внимание на фигуре «партизана». Эта фигура, по Шмитту, является последним предста­вителем «номоса» Земли, остающимся верным своему изначально­му призванию вопреки «разжижению цивилизации» и растворению ее юридически культурных основ. «Партизан» связан с родной зем­лей неформальными узами, и исторический характер этой связи диктует ему основы этики войны, резко отличающиеся от более общих и абстрактных нормативов. По мере универсализации «морс­кой модели» и «торговой этики», которые, естественно, охватыва­ют и сферу военных действий, фигура «партизана» приобретает все большее цивилизационное значение, так как «партизан» остается последним действующим лицом истории, которое защищает всеми средствами «сухопутный порядок» перед лицом тотального наступ­ления талассократии.

§ 4. Геометодология (А. Грабовски)

Современник и соратник К. Хаусхофера Адольф Грабовски, один из основателей немецкой геополитической школы, выступил на рубеже XIX—XX веков. С тех пор он неустанно пытался «добиться, чтобы империализм был осознан немецким народом»⁸⁴ и обосно­вать необходимость «приобретения земли»⁸⁵ для германского импе­риализма⁸⁶. Перу Грабовски принадлежит около двадцати книг и статей по геополитике⁸⁷.

В 1924 г. в Высшей политической школе в Берлине был органи­зован геополитический семинар под руководством профессора Гра­бовски. Хотя Грабовски по отдельным теоретическим вопросам при­держивался иных взглядов, чем Хаусхофер, их геополитические воззрения совпадали в основных, решающих моментах.

В предисловии к своей книге «Германия и мировая картина совре­менности» («Deutschland und das Weltbild der Geganwart», 1928), разъясняя ее цель, Грабовски писал: «Аналогично тому, как мы сегодня находим устаревшими все исторические представления, которые игнорируют экономику, так, спустя некоторое время, все исторические и политические исследования, которые не будут тес­но связаны с пространственными факторами, станут рассматриваться как отсталые... Мировая политика без взгляда на мир в его про­странственном единстве является абсурдом. Можно даже утверждать, что в каждом общеполитическом исследовании столько научности, сколько в нем находится географии»⁸⁸. В книге дается анализ исто­рического развития европейской цивилизации в прямой связи с пространственным расширением культурного мира. Автор отмечает и прямую зависимость геополитики от развития технического про­гресса. Именно пространство, согласно воззрениям Грабовски, было тем общим знаменателем, который придал единство всей империа­листической эпохе. Отсюда вполне понятна, по его мнению, необ­ходимость детального изучения пространства в его связи с полити­кой⁸⁹ .

Грабовски ревностно защищал геополитическую теорию «вели­кого пространства», он даже вывел «объективные законы обществен­ного развития», которые неизбежно должны привести к образова­нию великих пространств. Грабовски писал: «В данном случае стрем­ление империализма к завоеванию великого пространства, без со­мнения, соответствует ходу мировой истории, который ведет к об­разованию все более крупных единиц вплоть до всемирного союза»⁹⁰.

Грабовски в 1928 г. говорил о геополитике как «методе». В 1930 г. он характеризовал ее как «науку»⁹¹. А в 1933 г. он категорически утвержда­ет, что «геополитика является методом, а не наукой»⁹². В связи с этим его тогда поправил критик официальной школы Хаусхофера Макс Бауман, поскольку он «в конечном счете признает» за геополитикой «только достоинство особого метода исследования», в действительно­сти же она является «особым способом понимания и особой наукой»⁹³. Рихард Хенниг, выступил, в свою очередь, за «подход»⁹⁴. Он утверж­дал, что «еще не пришло время для научной системы геополитики»⁹⁵. То же самое много раз подчеркивал и Хаусхофер.

После войны Грабовски, наряду с А. Хаусхофером, внес вклад в переосмысление многих положений геополитики и возвращение ее в академические рамки. В своей книге «Пространство, государство и история» («Raum, Staat und Geschichte», 1961), имеющей програм­мный подзаголовок «Основы геополитики», он пытается доказать, что введение социального аспекта преобразует геополитику в фун­даментальную науку. Мысль об использовании социального аспекта не была нова, мы находим ее у Челлена, который вместе с терми­ном «геополитика» ввел в научный оборот и термин «демополитика», не получивший, однако, широкого распространения в даль­нейшем.

В своем исследовании Грабовски исходит прежде всего из того, что современная геополитика, в отличие от нацистской, является «методом исторического познания»⁹⁶. Причем в совокупность путей познания истории входят, по его мнению, «как идеи, так и эконо­мика; как пространство, так и климат и народ; как историческое разделение, так и правовая система...»⁹⁷. Однако в качестве главно­го объекта геополитического исследования Грабовски выделяет из этого определения «пространство», социологический анализ кото­рого включает в себя все компоненты данного метода. С «простран­ственной» точки зрения должны рассматриваться государственное устройство, его внутренняя и внешняя политика, этнография, че­ловеческая психология, сознание и т.д. Такой широкий круг «про­странственных» вопросов дает геополитике, по мнению Грабовски, право объявить пространство «рычагом исторического происходя­щего, которому следует определить место в изучении как истори­ческих, так и политических основ, благодаря ему оно принадлежит к области философии»⁹⁸.

Книга Грабовски «Пространство, государство и история» харак­терна для послевоенной немецкой геополитики не только в смысле нового содержания, но также и выбора объекта исследования, ме­тода научного анализа и, конечно же, своей конечной целью — реабилитацией геополитики. Грабовски, признавая, что Хаусхофер создал «науку, оправдывающую любую экспансию», отмечал: «Хо­рошо, что, в конце концов, естественная смерть повлекла за собой прекращение следствия по его делу»⁹⁹. По понятным причинам Гра­бовски отрицает непосредственное, а не только идеологическое уча­стие К. Хаусхофера в нацистских преступлениях. В то же время он объявлял К. Хаусхофера «дилетантом», «неспособным связать гео­политику с всемирной историей и мировой политикой»¹⁰⁰.

Итак, Грабовски считает, что геополитическая наука является методом исторического познания¹⁰¹, который представляет собой многомерный процесс, включающий исследования как «мира идей, так и экономики; как пространства, так и климата и народа; как общественного устройства, так и правовой системы»¹⁰². Но, остава­ясь верным своим прежним воззрениям, Грабовски сохраняет в ка­честве главного объекта геополитического исследования «простран­ство». Именно пространство является, по его мнению, той отправ­ной точкой, от которой начинается научный анализ государствен­ного устройства, внутренней политики, этнографии, а также чело­веческого сознания и психологии. Совокупность этих факторов оп­ределяет принятие как внутри-, так и внешнеполитических реше­ний. Эта многомерность исследования, которую позволяет достичь всесторонний анализ пространства, дает геополитике право объяв­лять последнее тем «рычагом исторически происходящего, которо­му следует определить место в изучении как исторических, так и политических основ. Вследствие того, что пространство обладает такими уникальными свойствами, его изучение может быть отнесе­но к области философии истории» — таков вывод Грабовски¹⁰³.

Грабовски утверждает, что «государственное пространство мо­жет расширяться не только в результате войны, но также в резуль­тате создания федерации без всякого к тому принуждения, в ре­зультате союзнической политики или экономического союза, тако­го, как, например, общий рынок и свободная зона торговли». Гра­бовски констатирует, что нацистам следовало учитывать не только потребность в объединении разделенной «польским коридором» Гер­мании, но и жизненную необходимость для Польши обрести выход к морю, пойти на переговоры с польским правительством и решать «вопрос о «польском коридоре» объединенными польско-германс­кими усилиями». «Этот пример, — пишет он, — подтверждает наше утверждение, что геополитика должна учитывать положение; вмес­то того чтобы служить войне, она может быть использована для мирного решения конфликтов». Однако небезынтересно проследить, как представляет себе сам Грабовски решение вопроса о «польском коридоре» вообще и о принадлежности Данцига в частности. С кате­горичностью, исключающей какие-либо переговоры между заинте­ресованными государствами, он утверждает, что, «когда в 1919 году была создана Польша, ей следовало отдать Краков и Варшаву, но ни в коей мере нельзя было отторгать Данциг от Германии». По вопросу об исторической принадлежности Гданьска соратник Хаус­хофера окончательно запутывается. С одной стороны, он пытается доказать, что «Данциг является старинным германским городом» на том, далеко не правовом основании, что «в период Средневековья принадлежал к германскому ордену и был членом Ганзы», а «после второго раздела Польши стал столицей Западной Пруссии». С дру­гой стороны, несколькими строками ниже Грабовски признает, что в прошлом Гданьск, как и вся Западная Пруссия, принадлежал не­посредственно Польскому государству, оговариваясь, однако, что «это было во времена, когда нации еще ничего не знали о нацио­нальном вопросе и праве наций на самоопределение»¹⁰⁴.

В своих исследованиях Грабовски предпринимает, таким обра­зом, серьезную попытку реабилитировать геополитическое научное направление, скомпрометированное недавним прошлым, опреде­ляя его как истинный метод исторического познания и политичес­кого анализа. К сфере геополитического исследования он вновь от­носит самые разнообразные компоненты окружающей среды, тем самым как бы возвращая эту науку к классическим методам иссле­дования, характерным для научного направления, получившего на­звание географического детерминизма. В этом возвращении к клас­сической, академической науке видели свою главную задачу немец­кие геополитики в послевоенное время.

IV. РЕВИЗИЯ ГЕОПОЛИТИКИ

Необходимо отметить, что еще во время второй мировой войны большинство специалистов-геополитиков осудило нацистский ре­жим. Тем не менее геополитика, по сути дела, оказалась в известной мере дискредитированной и в связи с этим была оттеснена на пери­ферию научной жизни.

Проблематика и даже географический охват геополитических публикаций, естественно, зависят от состояния дел на междуна­родной арене. Так, в довоенные и военные годы главными объекта­ми внимания были США, Германия, Великобритания, Япония и СССР, в послевоенные десятилетия — противостояние США и СССР, а также регионы локальных конфликтов. В последние годы охват геополитических работ стал подлинно глобальным. К тради­ционным темам геополитики относится прежде всего геополити­ческое районирование мира, имеющее давние традиции, заложен­ные «классиками» этой дисциплины. Все широко известные схемы геополитического деления мира основывались на политических и военно-стратегических соображениях, носили качественный харак­тер, исходили из приоритета ценностей и господства Запада. Все схемы опирались на предположение о том, что в мире существует некий ключевой регион, контроль над которым обеспечивает гос­подствующие позиции во всем мире. Различия заключались лишь в определении этого района, что, в свою очередь, зависело от пред­почтения какому-либо виду транспорта, позволяющему быстро до­стигать других районов. По Маккиндеру, таким ключевым районом была внутриконтинентальная часть Евразии, по Спикмену, наобо­рот, — приморские, полуостровные окраины Европы, Ближнего Востока, Южной и Юго-Восточной Азии, по Реннеру, — Арктика. Соответственно, авторы этих концепций считали ключевыми транс­портными технологиями железнодорожную, морскую и авиацион­ную¹.

В оценке мощи государств можно как особое направление выде­лить традиционный для старых геополитических школ поток работ приверженцев органических теорий роста и упадка государства, упо­доблявших его живому организму, каждой фазе развития которого свойственна определенная геостратегия. К этому потоку принадле­жали и работы о степени «естественности» государственных границ, впрочем, относящихся уже к довольно далекому прошлому.

Как правило, к числу более поздних публикаций принадлежат работы о жизнеспособности малых и мельчайших государств, со­ставляющих большинство в международном сообществе, их зависи­мости от внешних факторов и субъектов политической и экономической деятельности (крупных держав, транснациональных корпо­раций и др.).

Крупный блок послевоенных геополитических исследований по­священ влиянию научно-технического прогресса на географическое и военно-стратегическое положение государств, которое резко из­менилось сначала в связи с появлением дальней бомбардировочной авиации, затем ядерного оружия, баллистических ракет и ядерных подводных лодок с неограниченным радиусом плавания как важ­нейших средств его доставки. Это привело, во-первых, к значитель­ному обесценению значения естественных барьеров, более не га­рантирующих слабую военную уязвимость стран, удаленных от наи­более опасных европейских театров военных действий, прежде все­го США, полной переоценке уязвимости районов внутри стран (в частности, в связи с риском огневых штормов в крупных городах и особой опасности многих промышленных объектов), повышению ценности океанического пространства и контролирующих его ост­ровов, «сжатию» пространства и времени, поскольку высокая ско­рость ракет оставляет вовлеченным в конфликт сторонам для при­нятия решений крайне ограниченный период.

В геополитике ядерного устрашения используются многие гео­графические факторы: приближение средств передового базирова­ния к рубежам противника — на авианосцах и подводных лодках, военных базах на чужой территории, мобильных носителях; выбор маршрутов боевого дежурства, создание глобальной системы раз­ведки, управления и раннего оповещения и др.

Важнейшими геополитическими следствиями появления ядер­ного оружия стали относительное ограничение суверенитета госу­дарств, входящих в военную организацию НАТО, ставших залож­никами политики сверхдержав, перемещение их стратегической гра­ницы к «фронту», разделявшему границы стран НАТО и Организа­ции Варшавского договора. Крупнейшим геополитическим резуль­татом научно-технической революции в производстве вооружений всех видов, его сложения, удорожания и интернационализации яви­лось создание так называемой совокупной военной мощи стран За­пада и их союзников, основанной на совместном производстве ору­жия, общих системах телекоммуникаций и оповещения, стандарти­зации и т.п.

Неприемлемость для всей цивилизации применения ядерного оружия исключительно четко определила пределы разумного обо­ронительного потенциала, ибо военная мощь отнюдь не пропорци­ональна числу ядерных зарядов в арсеналах и страны даже с относи­тельно ограниченным ядерным потенциалом — полноправные чле­ны «клуба» ядерных держав. Тенденции мирового развития со всей очевидностью доказывают, что мощь ныне определяется не количеством и характером накопленного оружия, не численностью воору­женных сил и даже не размерами государственной территории, на­селением и объемом валового национального продукта, а возмож­ностями генерирования инноваций в разных сферах жизни, «каче­ством» населения, развитием телекоммуникаций и т.п.

Изучение влияния научно-технического прогресса на внешнюю политику и международные отношения ставит коренной вопрос о том, в какой мере могут быть модифицированы или устранены гео­политические факторы, превращается ли «тирания пространства» в политике в «тиранию времени», в какой мере они предопределяют геостратегию государств.

Развитие геополитической мысли во второй половине XX века в целом следовало путями, намеченными основоположниками этой науки. История с Хаусхофером и его школой, над которыми висела зловещая тень сотрудничества с нацизмом, заставляла авторов, за­нимающихся этой дисциплиной, искать окольных путей, чтобы не быть обвиненными в том же. Так, американец Колин С. Грэй вооб­ще предложил использовать два слова для обозначения геополити­ки: английское «geopolitics» и немецкое «Geopolitik». Первое должно обозначать англосаксонскую и прагматическую версию этого направ­ления мысли, то есть труды тех авторов, которые преемствуют под­ход Мэхэна, Маккиндера и Спикмена, а второе — «континенталь­ный вариант», наследие школы Хаусхофера, учитывающий некото­рые «духовные» или «метафизические» факторы. Конечно, это деле­ние весьма условно и служит лишь риторическим приемом, про­диктованным соображениями «политической корректности».

Еще во время войны американский ученый Уоттлсей оспаривал широко распространенное мнение, что основоположником нацист­ской геополитики является К. Хаусхофер, и настойчиво доказывал, что ее автор — швед Челлен, произведения которого были якобы затем искажены Хаусхофером².

В 1942 г. в США вышла книга Андреаса Дорпалена «Мир генерала Хаусхофера» с подзаголовком «Геополитика в действии». Эта книга представляет собой своего рода сочетание авторского изложения с выдержками из текста, написанного «классиками» геополитической школы. В предисловии, рекомендуя свой «труд-антологию» американ­ским читателям, Дорпален заявляет, что книга не подверглась прави­тельственной цензуре и не снабжена никакой официальной реко­мендацией. Однако книге предпослано введение за подписью пол­ковника Германа Бейкема, профессора военной академии США. Пол­ковник Бейкем берет под защиту изучение геополитики, заявляя, что германские геополитики допускали некоторые ошибки в своих построениях, но что с устранением этих ошибок американские чита­тели могут с пользой для себя поучиться у Хаусхофера и его коллег.

Основную ошибку германской геополитической школы Бейкем и Дорпален видят в том, что эта школа «не учитывала нравственно­го фактора». Иными словами, недостатком геополитической докт­рины в Германии было подчинение ее аморальным задачам герман­ского империализма, который победить не должен и не может. Дру­гое дело, если бы изучающие пространство с точки зрения государ­ственных интересов (так формулирует полковник Бейкем "задачи геополитики) исходили из высоконравственных интересов Амери­ки. Тогда все стало бы, по мнению Бейкема, на место, и пшеница геополитической истины могла бы быть отделена от фашистских плевел. Книга Дорпалена и должна была помочь американскому чи­тателю в этом отношении.

Предисловие полковника Бейкема выдает, между тем, любопыт­ную деталь. Оказывается — и это прямо заявляет полковник-про­фессор — геополитикой давно уже занимаются в американском во­енном ведомстве; теперь же наступило время для того, чтобы сде­лать геополитику общим достоянием.

В журнале «Форин афферс» (издание американской Ассоциации внешней политики) в январском номере за 1947 г. один из амери­канских геополитиков, Вейгерт (профессор Питтсбургского универ­ситета), попытался раскрыть, как и Бейкем, истинные причины внимания к геополитике. Он пишет: «Мы заняты ныне пересмотром важнейших географических основ нашей национальной безопасно­сти». Другой автор, Родрик Питти, в своей книге «Обратитесь к границам» (подзаголовок «География для мирной конференции») заявил, что Соединенные Штаты могли оставаться безразличными к урокам геополитики, пока не была затронута их национальная безопасность; теперь же наступило время серьезно взяться за изуче­ние геополитики.

После окончания войны профессор Бирмингемского университе­та англичанин У. Дэвис утверждал, что нацисты «искажали истин­ную геополитику, определяемую К. Хаусхофером как орудие в борь­бе за жизненное пространство», которая у американского геополити­ка профессора Спикмена утратила свою агрессивность и предназна­чается для планирования (внешней политики. — Ю.Т.) в целях обеспечения безопасности страны путем учета географических факторов»³.

§ 1. Англо-американская геополитика

Вторая мировая война, развязанная нацистскими привержен­цами идеи «жизненного пространства», хотя и развивалась во мно­гом вопреки взглядам и предположениям Хаусхофера и его шко­лы, пробудила на политико-теоретическом уровне пристальный интерес к проблемам геополитики не только в плане критики немецкой школы, но и в плане позитивного развития геополитичес­ких идей. В 40-х гг. в Соединенных Штатах появились крупные рабо­ты, и в них наряду с критикой геополитики вообще, называемой не иначе как «псевдонаукой», содержались и первые, притом креп­кие ростки собственно американских геополитических воззрений. Среди этих работ следует назвать прежде всего два труда Спикмена, книги Страуса-Хюпе и Джиорджи.

После поражения Германии США стали самой сильной эконо­мической державой. Значительное доминирование в мировой эко­номике (почти 50% мирового ВНП после окончания войны) озна­чало неизбежность выхода США за пределы Западного полушария, которое ей отводилось германскими пан-регионалистами. Эта стра­на нуждалась в мировой стратегии и модели мира, заложенной в основу данной стратегии.

Еще во время второй мировой войны основные силы были на­правлены на разработку новой глобальной стратегии США. В связи с этим прежде всего следует назвать имена Г. Уайджерта, Спикмена, Р. Страуса-Хюпе, В. Стефанссона, О. Латимора и др. Некоторые из них претендовали на формирование «гуманизированной версии гео­политики». В качестве отправной точки служил тезис о том, что Америке суждено сыграть особую роль в мире. Для реализации этой роли обосновывалась мысль о необходимости разработки особой аме­риканской геополитики. Как считал, например, Р. Страус-Хюпе, «гео­политика представляет собой тщательно разработанный план, пре­дусматривающий, что и как завоевать, указывая военному стратегу самый легкий путь завоевания». Таким образом, утверждал Страус-Хюпе, «ключом к глобальному мышлению Гитлера является гер­манская геополитика»⁴. При разработке американской геополитики этими авторами наряду с проблемами взаимоотношений США со странами Западного полушария все более настойчиво на передний план выдвигался вопрос об отношениях со всей Евразией.

Основные концепции новой американской геополитики были подробно изложены еще во время второй мировой войны в трудах — «Американская стратегия в мировой политике» (1942) Спикмена, «Главные движущие силы цивилизации» (1945) С. Хантингтона и др. В 1943 г. была переработана модель Маккиндера. Она отражала крат­косрочный союз СССР, Великобритании и США. Хартленд теперь объединялся с Северной Атлантикой, включающей «Межконтинен­тальный океан» (северная часть Атлантического океана) и его «бас­сейн» в виде Западной Европы и Англо-Америки со странами Кариб­ского бассейна (используется терминология Маккиндера).

Много внимания американские геополитики уделяли вопросу об относительном географическом положении США и СССР. Так, в сборниках «Компас мира» (1944) и «Новый компас мира» (1949) и других авторы, ссылаясь на географическое положение обеих стран, доказывали неизбежность войны между США и СССР. Наиболее отчетливо эти идеи были выражены в работах профессора полити­ческой науки Дж. Киффера. В книгах «Реальность мирового могуще­ства» (1952) и «Стратегия выживания» (1953) он рассуждал об «аг­рессивных тенденциях СССР», вытекающих из его географического положения в центре Евразии.

В послевоенный период ведущее место в геополитике заняло обо­снование предопределенного климатом превосходства западной ци­вилизации над народами других континентов (Э. Хантингтон), а так­же географически обусловленного антагонизма между «морскими» и «океаническими» державами Запада и «континентальными» держава­ми Востока, между передовым индустриальным Севером и «отста­лым» аграрным Югом. Согласно геополитическим доктринам, «морс­кие» и «океанические» державы, например Афины в античности, Англия в Новое время и США в современную эпоху, всегда ориенти­ровались на коммерцию и были демократическими государствами, тогда как «континентальные» державы, например империя Ахеменидов в древнем Иране, Германия и Россия, олицетворяли агрессив­ность во внешней политике и авторитарность — во внутренней. Как бы ни менялась политическая и социальная система «континенталь­ных» держав, их географическое положение диктует им одни и те же экспансионистские цели, которые, по мнению ряда представителей геополитики, СССР воспринял от царской России.

Очевидно, что американские геополитики далеко не всегда оши­бались в своих практических выкладках и предположениях. Если су­дить по нынешней внешней политике Соединенных Штатов, то можно сделать вывод, что американские политические и государ­ственные деятели всерьез усвоили геополитические идеи Мэхэна, Спикмена, Реннера и др. Вместе с тем и сами теоретики-геополитики хорошо прочувствовали экспансионистскую суть внешней поли­тики выходящих на мировой простор Соединенных Штатов и, соот­ветственно, будущую их роль в мире, и хотя не всегда точно в дета­лях, но в целом верно отразили ее в своих работах. «В интересах не только Соединенных Штатов, но и в интересах человечества, чтобы существовал один центр, из которого осуществлялся бы балансиру­ющий и стабилизирующий контроль, сила арбитра, и чтобы этот балансирующий и стабилизирующий контроль находился в руках Соединенных Штатов» — таково убеждение Страуса-Хюпе⁵.

Атлантизм

Атлантистская линия в геополитике развивалась практически без всяких разрывов с классической англо-американской традицией (Мэхэн, Маккиндер, Спикмен). По мере становления США мировой державой послевоенные геополитики-атлантисты лишь уточня­ют и детализируют частные аспекты теории, развивая прикладные сферы. Основополагающая модель «морской силы» и ее геополити­ческих перспектив превращается из научных разработок отдельных военно-георафических школ в официальную международную поли­тику США.

Вместе с тем американские геополитики порывают с учением Маккиндера о «географической инерции» для того, чтобы опреде­лить весь земной шар как сферу безопасности США. Если британс­кие и германские геополитики оправдывали стремление Англии и Германии к господству тезисами о «единстве краевой зоны» или «жизненном пространстве», необходимом для германского народа, то американские последователи геополитической доктрины безого­ворочно требовали и требуют господства США над всеми стратеги­ческими районами планеты.

Составной частью американской геополитической доктрины ста­новится учение о всеобщности американских стратегических инте­ресов и о «необходимости» для Соединенных Штатов баз, располо­женных на достаточно далеком расстоянии от американских морс­ких и сухопутных границ. Специфической чертой американской гео­политики стало главным образом не оправдание тех или иных от­дельных захватов США, не только борьба за передел мира, но и борьба за мировое господство. Американские геополитики утверж­дают, что география стала «глобальной», то есть охватывающей весь земной шар.

Среди многих изданий, отражающих эту тенденцию в американ­ской геополитике и, в частности, в прикладной картографии, от­метим уже упомянутый сборник «Компас» под редакцией амери­канских геополитиков Вейгерта и Стефансона, посвященный «гло­бальной» географии, а также такие издания, как «Атлас глобальной географии» Рейсса и «Атлас мировой стратегии» Гаррисона. Во всех этих изданиях наблюдается общая тенденция — доказать, что инте­ресы «безопасности» и сохранения «американского образа жизни» («жизненного уровня», который у американских геополитиков за­менил «жизненное пространство» Хаусхофера) требуют мирового господства США.

В американской политической картографии становится принято изображать карту мира в непривычной для всех форме: Америку помещают в центре, а по обеим сторонам от нее — Тихий и Атлан­тический океаны. При этом «Западное полушарие» произвольно «ра­стягивается» от Ирана до Шанхая и Нанкина, а сферой американс­ких интересов оказывается и Юго-Восточная Азия («западная окра­ина Тихого океана»), и восточное Средиземноморье («восточная окраина западного мира»). То обстоятельство, что при таком изображении приходится разрывать Старый Свет надвое, открывая Ев­ропу от Азии или Дальний Восток от Ближнего Востока, нисколько не смущает американских геополитиков. С целью обоснования пре­тензии североамериканского империализма на мировое господство американские геополитики, как, например, Вейгерт, Тейлор и Спикмен, учат, что в основе историко-географического развития" лежит изменение средств сообщения.

В связи с этим меняется тематика географических штудий: аме­риканские геополитики отказываются рассматривать географию от­дельных государств, которые, по их мнению, не являются более самостоятельными географическими единицами. Конечно, в спра­вочных целях полезно знать, что представляет собой каждое госу­дарство, действующее как обособленная единица в международных отношениях. Но для американских геополитиков это — пережиток предшествующих веков, когда еще не было средств преодолевать расстояние. Вместо географии отдельных государств американские географы преподносят в своих книгах вариант «страноведения», в котором под «странами» понимаются группы государств, занимаю­щие обширную территорию или область. Американский эконом-географ Баш, автор книги «Цена мира», называет это «интегрирова­нием» связанных между собою областей. В этом «интегрировании» нет ничего нового; германские геополитики, выдвигавшие в свое время так называемую «теорию больших хозяйственных целых», шли по той же линии. Германские геополитики в 30-х гг. пытались дока­зывать, развивая мысли Челлена и Хаусхофера, что малые страны Европы экономически нежизнеспособны и что единственный вы­ход для «малых народов Европы» заключается в добровольном отка­зе от «экономического суверенитета» и подчинении их «руковод­ству» со стороны Германии, подобно тому как народы Америки или Азии приняли «руководство» США и Англии (мандаты или доктри­ну Монро).

Общим местом американской геополитики и политической гео­графии сделалось утверждение, что Соединенным Штатам недоста­ет многих важнейших сырьевых материалов, доступ к которым дол­жен быть обеспечен, если США намерены сохранить безопасность в экономическом и политическом отношениях. В атомном веке, рас­суждают американские геополитики из Йельского и других универ­ситетов и академий Америки — Вейгерт, Питти, Спикмен и др., — безопасность США может быть обеспечена только закреплением за Америкой важнейших «центров силы», под которыми следует по­нимать центры сосредоточения важнейших видов стратегического сырья. Показательны в этом отношении труды Исайи Боумена, счи­тающего себя основателем американской политической географии. Боумен — автор многих книг по политической и экономической географии, в прошлом либерал, сторонник доктрины президента Вильсона, директор Американского географического общества, затем президент одного из богатейших высших учебных заведений США — Университета им. Джона Гопкинса. В январе 1946 г. на стра­ницах журнала «Форин афферс» Боумен выступил со статьей на тему «Стратегия территориальных решений», в которой выдвинул учение о «географических центрах силы», где расположены важней­шие стратегические ресурсы: нефть, каучук, олово, урановая руда.

Хотя в Англии и были долгое время склонны считать Маккиндера основателем «истинной» геополитики и оспаривать у Хаусхофера и Челлена приоритет в этой области, послевоенные британские ав­торы выражали сожаление по поводу забвения ее уроков британс­кими исследователями и политиками. Так, профессор Манчестерского университета Вальтер Фицджеральд писал в предисловии к своей книге «Новая Европа», изданной в 1945 г.: «Британские исследовате­ли политической географии могут убедиться, не без удивления, что в Англии очень мало было сделано для определения предмета поли­тической географии... Этот факт решительно контрастирует с поло­жением вещей в Соединенных Штатах и Германии». Фицджеральд не только цитирует германских геополитиков Маулля, Зигера и их предшественников, не только заимствует у них определение пред­мета геополитики как «науки об обусловленности отношений меж­ду государствами их географической судьбой», но и старается очер­тить собственную геополитическую традицию Британии и США. Он, в частности, напоминает, что и в Англии были свои геополитики на протяжении более чем четверти века — Фаусетт и Голдич — ав­торы книг о границах и способах их формирования.

Исходя из ряда положений, выдвинутых Маккиндером, британ­ские геополитики особенно заинтересовались проблемой «геогра­фических единств». В противоположность американским геополити­кам, утверждающим «взаимосвязь» мировых путей и стратегических ресурсов, их британские коллеги возвращаются к исконной «теории больших хозяйственных целых». Англия, по их мнению, принадле­жит одновременно к двум таким географическим единствам. Одним из них британские геополитики считают Западную Европу, Англию и Америку, — это единство они называют «атлантическим един­ством», говоря в этой связи об «атлантических связях», «атланти­ческой культуре», «атлантических путях», в центре которых нахо­дится Англия. Историк Уильямсон, автор работы «Океан в английс­кой истории», развил точку зрения, согласно которой Англия имеет законное право претендовать на руководство атлантическими стра­нами, так как связывает их воедино; по отношению к США Англия является страной — носителем европейской культуры и географи­ческих судеб Европы; по отношению к Европе Англия является как бы форпостом США и, таким образом, естественным представите­лем американо-атлантической культуры.

Развитие чисто атлантистской линии в геополитике после 1945 г. в основном представляло собой развитие тезисов Спикмена. Как и сам он начал разработку своих теорий с коррекций Маккиндера, так и его последователи в основном корректировали его собствен­ные взгляды.

В 1956 г. ученик Спикмена Д. Мейниг опубликовал труд «Хартленд и римленд в евразийской истории». Здесь Мейниг специально под­черкнул, что «геополитические критерии должны особо учитывать функциональную ориентацию населения и государства, а не только чисто географическое отношение территории к Суше и Морю»⁶. В таком подходе весьма заметно влияние Видаль де ла Блаша. Мей­ниг говорит о том, что все пространство евразийского римленда делится на три типа по своей функционально-культурной предрас­положенности:

1. Китай, Монголия, Северный Вьетнам, Бангладеш, Афганис­тан, Восточная Европа (включая Пруссию), Прибалтика и Каре­лия — пространства, органически тяготеющие к хартленду.

2. Южная Корея, Бирма, Индия, Ирак, Сирия, Югославия — геополитически нейтральны.

3. Западная Европа, Греция, Турция, Иран, Пакистан, Таи­ланд — склонны к талассократическому блоку⁷.

В 1965 г. другой последователь Спикмена У. Кирк выпустил кни­гу⁸ , название которой повторяло название знаменитой статьи Мак­киндера «Географическая ось истории». Кирк развил тезис Спикмена относительно центрального значения римленда для геополитичес­кого баланса сил. Опираясь на культурно-функциональный анализ Мейнига и его дифференциацию «береговых зон» относительно «теллурократической» или «талассократической» предрасположенности, Кирк выстроил историческую модель, в которой главную роль иг­рают прибрежные цивилизации, от которых культурные импульсы поступают с большей или меньшей степенью интенсивности внутрь континента. При этом «высшие» культурные формы и историческая инициатива признаются за теми секторами «внутреннего полумеся­ца», которые Мейниг определил как «талассократически ориенти­рованные».

После второй мировой войны, особенно в 70—90-е гг., предпри­нимались попытки переосмысления методологических основ геопо­литических трактовок международных отношений. Например, аме­риканский исследователь Л. Кристоф утверждал: «Современные гео­политики смотрят на карту, чтобы найти здесь не то, что приро­да навязывает человеку, а то, на что она его ориентирует»⁹.

Развитие геополитических взглядов применительно к ядерной эпохе мы встречаем у другого представителя той же американской школы Колина С. Грэя, посвятившего этой проблеме несколько ра­бот, выдержанных в ключе обоснования гегемонистских притяза­ний США на мировой арене. В своей книге «Геополитика ядерной эры» он дает очерк военной стратегии США и НАТО, в котором ставит планетарное месторасположение ядерных объектов в зависи­мость от географических и геополитических особенностей регионов. В середине 70-х гг. Грэй назвал геополитику наукой о «взаимосвязи между физической средой в том виде, как она воспринимается, изменяется и используется людьми и мировой политикой»¹⁰. Как считал Грэй, геополитика касается взаимосвязи международной политической мощи и географического фактора. Под ней подразу­мевается «высокая политика» безопасности и международного по­рядка; влияние длительных пространственных отношений на возвы­шение и упадок силовых центров; то, как технологические, поли­тико-организационные и демографические процессы сказываются на весе и влиянии соответствующих стран¹¹.

При всем сохранившемся влиянии традиционных идей и кон­цепций возникли новые разработки и конструкции, построенные на понимании того, что с появлением авиации и особенно ядер­ного оружия и средств его доставки традиционные модели, в ос­нове которых лежал географическо-пространственный детерми­низм, устарели и нуждаются в серьезной корректировке. Наиболее обоснованные аргументы в пользу этой точки зрения выдвинул А.П. Северски. В его геополитическом построении мир разделен на два огромных круга воздушной мощи, сконцентрированных соот­ветственно на индустриальных центрах США и Советского Союза. Американский круг покрывал большую часть Западного полуша­рия, а советский — большую часть Мирового Острова. Оба они обладали приблизительно равной силой над Северной Америкой и Северной Евразией, которые, по мнению Северски, в совокупно­сти составляют ключ к мировому господству¹².

Технологические нововведения в военной области продиктовали необходимость применять глобальный подход к проблемам безопас­ности. Его использование дало повод ряду ученых по-новому трак­товать геополитику. Американский исследователь Д. Дедни, уделяя главное внимание роли технического фактора в отношениях между географической средой и политическими процессами, рассуждает следующим образом: «Геополитическая действительность служит фо­ном для географии и технологии. Он придает форму, прокладывает русло и предполагает осуществление политической власти во мно­гом тем же самым образом, как горные хребты, мосты и фортифи­кационные сооружения воздействуют на армию во время сражения.

Они не полностью определяют результат, но благоприятствуют раз­личным стратегиям... неодинаково... География планеты, конечно, не изменяется. Но значение естественных особенностей планеты в борьбе за военное превосходство и безопасность изменяется с тех­нологическими изменениями в человеческой возможности разру­шать, перевозить и сообщать. Без сильного чувства технологии гео­политика вырождается в земной мистицизм»¹³.

Глобализация геополитики с техницистских позиций характерна для военных стратегов НАТО. Примечательно высказывание одного из них: «В геополитике ядерного сдерживания технология сменила географию по значению, в то время как психологические аспекты основной политики с позиции силы достигли доминирующего вли­яния в их стратегическом политическом курсе. Технология не может явно заменить географические признаки. При всем этом технология ядерного века оказалась настолько революционной в своем влиянии на географию, что практически сменила ее в качестве основного фактора геополитики»¹⁴. Это заявление преследует цель приспосо­бить геополитику к «политике с позиции силы», отдать решитель­ный приоритет роли технологии и, таким образом, допустить, что геополитические отношения возникли «натуралистически», без вме­шательства социальных и политических структур и теорий.

Техницистские трактовки геополитики преобладают в работах ученых, стоящих на позициях неолиберализма¹⁵. В этих исследовани­ях антагонистические идеологии «на шахматной доске народов» рас­сматриваются как экстерриториальные, обладающие способностью свободно преодолевать границы между странами и группами стран, принадлежащими к различным экономическим и военно-полити­ческим группировкам. Причем возводится в абсолют значение технического фактора, в том числе роль средств массовых коммуника­ций, в отношениях идеологической борьбы между государствами. «При современных средствах коммуникации трудно избежать борь­бы идеологий или изолироваться от нее», — пишет американский географ П. Бакхольтц⁶.

С именами «либералов» связано становление «бихевиористской» школы геополитики, создающей поведенческие и статистические модели распространения войн и конфликтов¹⁷. Среди своих целей «бихевиористская» геополитика называет выявление объективных законов международных отношений с целью вытеснить субъектив­ные модели традиционных реалистов, исходящие из представлений о двухполярности мира, заменить их полицентрическими схемами международных отношений. Эти работы образуют один из главных стержней генеральной тенденции на реанимацию геополитического отражения международной обстановки в западной политической географии после второй мировой войны. Сразу же после второй мировой войны геополитики приняли самое активное участие в конст­руировании «биполярной» схемы мира¹⁸; в ядерно-космическую эру биполярные геополитические схемы типа хартленда Маккиндера утрачивают былую популярность. Одновременно возрастают мультиполярность и взаимозависимость в мировой экономике и полити­ке¹⁹. Негибкость геостратегических доктрин типа ядерного сдержи­вания по отношению к новым региональным проблемам в этих условиях становится явной.

Усложнившаяся «геометрия» сил в мировой политике часто пред­ставляется «либералами»²⁰ в виде четырехугольника и описывается по двум диагоналям: «Запад — Восток», «Север — Юг». Первая диа­гональ трактуется как политический результат раздела мира в Ялте, в результате чего в 1947—1949 гг. в Центральной Европе возник «фи­зический контакт» между «сверхдержавами». Его наличие вкупе с возможностью СССР и США уничтожить друг друга в ядерной войне оценивается как суть первой диагонали. Вторая диагональ — проб­лема «Север — Юг» — сводится к экономическим противоречиям, к контрастам между «богатым Севером» и «бедным Югом». Такая «гео­метрия» является по своей сути географической схематизацией (гео­политической интерпретацией) державной теории и доктрины неоколониализма.

Для «либералов» характерно отрицание преемственности на уровне политической лексики между скомпрометировавшей себя нацистс­кой геополитикой и современной геополитикой как темой и мето­дом «внешней» политической географии. Если имеют в виду нацис­тскую геополитику, то пишут по-немецки «Geopolitik»; в любом другом смысле пишут по-английски «Geopolitics» или по-французс­ки «geopolitique».

Нередко «либералы» инкриминировали послевоенному советс­кому руководству использование одной из разновидностей теории «хартленда», где подчеркивается «исключительность» географичес­кого положения Восточной Европы в борьбе держав за мировое гос­подство, которой оно руководствовалось в своей деятельности по организации СЭВ, по укреплению обороноспособности восточно­европейских стран²¹.

Неоатлантизм

Победа над СССР означала вступление в радикально новую эпо­ху, которая требовала оригинальных геополитических моделей. Гео­политический статус всех традиционных территорий, регионов, го­сударств и союзов резко менялся. Осмысление планетарной реаль­ности после окончания холодной войны привело атлантистских гео­политиков к двум принципиальным схемам.

Одна из них может быть названа пессимистической (для атлан­тизма). Она наследует традиционную для атлантизма линию конф­ронтации с хартлендом, которая считается не законченной и не снятой с повестки дня вместе с падением СССР, и предрекает об­разование новых евразийских блоков, основанных на цивилизационных традициях и устойчивых этнических архетипах. Этот вариант можно назвать «неоатлантизм», его сущность сводится в конечном итоге к продолжению рассмотрения геополитической картины мира в ракурсе основополагающего дуализма, что лишь нюансируется выделением дополнительных геополитических зон (кроме Евразии), которые также могут стать очагами противостояния с Западом. Наи­более ярким представителем такого неоатлантического подхода является С. Хантингтон.

Вторая схема, основанная на той же изначальной геополитичес­кой картине, напротив, оптимистична (для атлантизма) в том смыс­ле, что рассматривает ситуацию, сложившуюся в результате победы Запада в холодной войне, как окончательную и бесповоротную. На этом строится теория мондиализма, концепция конца истории и единого мира, которая утверждает, что все формы геополитической дифференциации — культурные, национальные, религиозные, иде­ологические, государственные и т.д. — вот-вот будут окончательно преодолены и наступит эра единой общечеловеческой цивилиза­ции, основанной на принципах либеральной демократии. История закончится вместе с геополитическим противостоянием, дававшим изначально главный импульс истории. Этот геополитический про­ект ассоциируется с именем американского геополитика Фрэнсиса Фукуямы, написавшего программную статью с выразительным на­званием «Конец истории».

Концепцию Сэмюэла П. Хантингтона — директора Института стратегических исследований им. Джона Олина при Гарвардском университете — можно считать ультрасовременным развитием тра­диционной для Запада атлантистской геополитики. Важно, что Хан­тингтон строит свою программную статью «Столкновение цивилиза­ций» (которая появилась как резюме большого геополитического проекта «Изменения в глобальной безопасности и американские нацио­нальные интересы») как ответ на тезис Фукуямы о конце истории. Показательно, что на политическом уровне эта полемика соответ­ствует двум ведущим политическим партиям США: Фукуяма выра­жает глобальную стратегическую позицию демократов, тогда как Хантингтон является рупором республиканцев. Это достаточно точ­но выражает сущность двух новейших геополитических проектов — неоатлантизм следует консервативной линии, а мондиализм пред­почитает совершенно новый подход, в котором все геополитичес­кие реальности подлежат полному пересмотру.

Смысл теории Хантингтона, сформулированный им в статье «Столкновение цивилизаций», сводится к следующему. Видимая гео­политическая победа атлантизма на всей планете — с падением СССР исчез последний оплот континентальных сил — на самом деле зат­рагивает лишь поверхностный срез действительности. Стратегичес­кий успех НАТО, сопровождающийся идеологическим оформлени­ем, — отказ от главной конкурентной коммунистической идеоло­гии — не затрагивает глубинных цивилизационных пластов. Хан­тингтон вопреки Фукуяме утверждает, что стратегическая победа не есть цивилизационная победа; западная идеология — либерал-демократия, рынок и т.д. — стала безальтернативной лишь времен­но, так как уже скоро у незападных народов начнут проступать цивилизационные и геополитические особенности, аналог «географи­ческого индивидуума», о котором говорил Савицкий.

Отказ от идеологии коммунизма и сдвиги в структуре традици­онных государств — распад одних образований, появление других и т.д. — не приведут к автоматическому равнению всего человечества на универсальную систему атлантистских ценностей, но, напротив, сделают вновь актуальными более глубокие культурные пласты, ос­вобожденные от поверхностных идеологических клише.

Хантингтон цитирует Джорджа Вейгеля: «десекуляризация явля­ется одним из доминирующих социальных факторов в конце XX века». А следовательно, вместо того чтобы отбросить религиозную идентификацию в едином мире, о чем говорит Фукуяма, народы, напротив, будут ощущать религиозную принадлежность еще более живо.

Хантингтон утверждает, что наряду с западной (атлантистской) цивилизацией, включающей в себя Северную Америку и Западную Европу, можно предвидеть геополитическую фиксацию еще семи потенциальных цивилизаций:

1) славяно-православная,

2) конфуцианская (китайская),

3) японская,

4) исламская,

5) индуистская,

6) латиноамериканская и, возможно,

7) африканская.

Конечно, эти потенциальные цивилизации отнюдь не равнознач­ны. Но все они едины в том, что вектор их развития и становления будет ориентирован в направлении, отличном от траектории атлан­тизма и цивилизации Запада. Так, Запад снова окажется в ситуации противостояния. Хантингтон считает, что это практически неизбеж­но и что уже сейчас, несмотря на эйфорию мондиалистских кругов, надо принять за основу реалистическую формулу: «The West and The Rest» («Запад и все остальные»).

По мнению С. Хантингтона, в нарождающемся мире источником конфликтов станет уже не идеология и не экономика, а важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой.

Означает ли это, что нация-государство перестанет быть глав­ным действующим лицом в международных делах? Нет, Хантинг­тон так не считает. Но, по его словам, наиболее значимые конфлик­ты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. Столкнове­ние цивилизаций станет доминирующим фактором мировой поли­тики. «Линии разлома между цивилизациями,— считает Хантингтон,— это и есть линии будущих фронтов»²².

Действительно ли грядущий конфликт между цивилизациями — завершающая стадия той эволюции, которую претерпели глобаль­ные конфликты в современном мире? На протяжении полутора ве­ков после Вестфальского мира, который оформил современную международную систему, в западном ареале конфликты разворачи­вались главным образом между государями — королями, императо­рами, абсолютными конституционными монархами, стремящими­ся расширить свой бюрократический аппарат, увеличить армии, укрепить экономическую мощь, а главное — присоединить новые земли к своим владениям. Этот процесс породил нации-государства. Начиная с Французской революции, основные линии конфликтов стали пролегать не столько между правителями, сколько между на­циями.

Хантингтон полагает, что данная модель сохранялась в течение всего XIX века. Конец ей положила первая мировая война. А затем в результате русской революции и ответной реакции на нее конфликт наций уступил место конфликту идеологий. Сторонами такого конфликта в соответствии с концепцией Хантингтона были вначале коммунизм, нацизм и либеральная демократия. Во время холодной войны этот конфликт воплотился в борьбу двух сверхдержав, ни одна из которых не была нацией-государством в классическом евро­пейском смысле. Их самоидентификация формулировалась в идео­логических категориях.

Конфликты между правителями, нациями-государствами и иде­ологиями были главным образом конфликтами западной цивилиза­ции. У. Линд назвал их «гражданскими войнами Запада». Это столь же справедливо в отношении холодной войны, как и в отношении мировых войн, а также войн XVII, XVIII, XIX столетий. С оконча­нием холодной войны подходит к концу и западная фаза развития международной политики. В центр выдвигается взаимодействие между Западом и незападными цивилизациями. На этом новом этапе наро­ды и правительства незападных цивилизаций уже не выступают как объекты истории — мишень западной колониальной политики, а наряду с Западом начинают сами двигать и творить историю.

Идентичность на уровне цивилизации, по мнению Хантингтона, будет становиться все более важной и облик мира будет в значи­тельной мере формироваться в ходе взаимодействия семи-восьми крупных цивилизаций.

Что же из этого следует? Во-первых, различия между цивилиза­циями не просто реальны. Они наиболее существенны. Цивилиза­ции несхожи по своей истории, языку, культуре, традициям и ре­лигии. Люди разных цивилизаций по-разному смотрят на отноше­ния между Богом и человеком, индивидом и обществом, гражда­нином и государством, родителями и детьми, мужем и женой, имеют разные представления о соотносительной значимости прав и обязанностей, свободы и принуждения, равенства и иерархии. Они более фундаментальны, чем различия между политическими идеологиями и политическими режимами. Конечно, различия не обязательно предполагают конфликт, а конфликт не обязательно предполагает насилие. Однако в течение столетий самые затяжные и кровопролитные конфликты порождались именно различиями между цивилизациями.

Во-вторых, мир становится более тесным. Взаимодействие между народами разных цивилизаций усиливается. Это ведет к росту цивилизационного самосознания, к тому, что глубоко осознаются раз­личия между цивилизациями и то, что их объединяет.

Североафриканская иммиграция во Францию вызвала у францу­зов враждебное отношение и в то же время укрепила доброжела­тельность к другим иммигрантам — «добропорядочным католикам и европейцам из Польши». Американцы гораздо болезненнее реагиру­ют на японские капиталовложения, чем на куда более крупные ин­вестиции из европейских стран. Взаимодействие между цивилизаци­ями укрепляет их цивилизационное самосознание, а это, в свою очередь, обостряет уходящие в глубь истории или, по крайней мере, воспринимаемые таким образом разногласия и враждебность.

В-третьих, процессы экономической модернизации и полити­ческих изменений во всем мире размывают традиционную иденти­фикацию людей с местом жительства, одновременно ослабевает и роль нации-государства как источника идентификации. Образовав­шиеся в результате лакуны по большей части заполняются религи­ей, нередко в форме фундаменталистских движений. Подобные дви­жения сложились не только в исламе, но и в западном христиан­стве, иудаизме, буддизме, индуизме. В большинстве стран и конфес­сий фундаментализм поддерживают образованные молодые люди,

высококвалифицированные специалисты из средних классов, лига свободных профессий, бизнесмены. Как заметил американский религиовед Г. Вейгель: «десекуляризация мира — одно из доминирую­щих социальных явлений конца XX в.»²³. Возрождение религии, или, говоря словами другого теолога Ж. Кепеля, «реванш Бога»²⁴, созда­ет основу для идентификации и сопричастности с общностью, вы­ходящей за рамки национальных границ, для объединения цивили­заций.

В-четвертых, рост цивилизационного самосознания диктуется раздвоением роли Запада. С одной стороны, Запад находится на вер­шине своего могущества, а с другой — происходит возврат к соб­ственным корням. Все чаще приходится слышать о «возврате в Азию» Японии, о конце влияния идей Неру и «индуизации Индии», о провале западных идей социализма и национализма и «реисламизации» Ближнего Востока. На вершине своего могущества Запад стал­кивается с незападными странами, у которых достаточно стремле­ния, воли и ресурсов, чтобы придать миру незападный облик.

В прошлом элита незападных стран обычно состояла из людей, в наибольшей степени связанных с Западом, получивших образова­ние в Оксфорде, Сорбонне или Сандхерсте и усвоивших западные ценности и стиль жизни. Население же этих стран, как правило, сохраняло неразрывную связь со своей исконной культурой. Но сей­час все переменилось. Во многих незападных странах идет интен­сивный процесс девестернизации элиты и возврата к собственным культурным корням. И одновременно с этим западные, главным образом американские, обычаи, стиль жизни и культура приобрета­ют популярность среди широких слоев населения.

В-пятых, культурные особенности и различия менее подверже­ны изменениям, чем экономические и политические, и вследствие этого основанные на них противоречия сложнее разрешить или све­сти к компромиссу. В бывшем Советском Союзе коммунисты могли стать демократами, богатые превратиться в бедных, а бедняки — в богачей, но русские при всем желании не смогут стать эстонцами, а азербайджанцы — армянами.

Судя по всему, роль региональных экономических связей будет усиливаться. С одной стороны, успех экономического регионализма укрепляет сознание принадлежности к одной цивилизации. А с дру­гой — экономический регионализм может быть успешным, только если он коренится в общности цивилизации. Европейское сообще­ство покоится на основаниях европейской культуры и западного христианства. Успех НАФТА (Североамериканской зоны свободной торговли) зависит от продолжающегося сближения культур Мекси­ки, Канады и США. А Япония, напротив, испытывает затруднения с созданием такого же экономического сообщества в Юго-Восточной Азии, так как Япония — это единственное в своем роде обще­ство и уникальная цивилизация. Какими бы мощными ни были тор­говые, экономические и финансовые связи Японии с остальными странами Юго-Восточной Азии, культурные различия между ними мешают продвижению по пути региональной экономической ин­теграции по образцу Западной Европы или Северной Америки.

Общность культур, напротив, явно способствует стремительно­му росту экономических связей между Китайской Народной Рес­публикой, с одной стороны, и Гонконгом, Тайванем, Сингапуром и заморскими китайскими общинами в разных странах мира — с другой. С окончанием холодной войны общность культуры быстро вытесняет идеологические различия.

Своей концепцией «столкновения цивилизаций» Хантингтон бросил вызов многим устоявшимся представлениям о характере происходящих и потенциальных глобальных противостояний, а так­же предложил новую парадигму для теоретического исследования и прогнозирования миропорядка на рубеже XX и XXI веков. Это едва ли не самая крупная из представленных за последнее десятилетие научная концепция, в которой дана общая картина мира. Хантинг­тон — один из наиболее авторитетных политологов мира — и сам понимает, что полемизировать с его концепцией убедительнее все­го было бы с помощью иной целостной теории, альтернативной не только его идеям, но и устаревшей парадигме холодной войны, которую, по его мнению, «драматические события последнего пя­тилетия превратили в достояние интеллектуальной истории».

Отдельные аспекты концепции Хантингтона вызывают крити­ческие вопросы. Цивилизации существуют испокон века. Почему же только сейчас они бросают вызов мировому порядку? Хотя их роль и влияние действительно меняются, но оценка этих изменений за­висит от позиции исследователя. Поэтому цель цивилизационной модели — прежде всего привлечь внимание западной общественно­сти к тому, как все это воспринимается в мире. Отечественные оп­поненты Хантингтона (А.С. Панарин, Е.Б. Рашковский) отмечают, что тезис о грядущем конфликте цивилизаций скорее постулирует­ся, нежели обосновывается. Возникает вопрос: почему же цивилизационные конфронтации не имели места, допустим, пятьдесят или сто лет назад? Речь может идти о возрастающем значении мировых цивилизаций в продолжающемся и чрезвычайно неравномерном всемирном процессе модернизации.

Е.Б. Рашковский критикует концепцию Хантингтона по трем по­зициям. Первая позиция, сложность внутреннего состава каждой из цивилизаций — какой бы наблюдатель ни очерчивал цивилизацию как понятие или как систему. В каждой из цивилизаций идет внутрен­няя борьба за господство над природными и людскими ресурсами, напряженная борьба за гегемонию в символической сфере — и не только в идеологических, но и в религиозных категориях.

Вторая позиция относится к внутренней динамике цивилизаций. Они обладают подвижностью, могут видоизменяться. Цивилизации находятся под воздействием западнических и почвеннических им­пульсов, рационализма и традиционализма.

Третья позиция заключается в зависимости современной трак­товки традиционной проблематики от политической конъюнктуры. Можно понять социоэкономические и психологические предпосылки религиозного фундаментализма и в исламском мире, и в православ­ном, и в индуизме, и в иудаизме. Фундаментализм, если к нему присмотреться, чужд не только рационализму, но и традициона­лизму, ибо он не приемлет традицию в ее исторической изменяемо­сти и данности. Он пытается утвердить традицию как нечто харизматически измышленное, закрепить традицию рациональными сред­ствами.

Геополитические выводы из подхода Хантингтона очевидны: он считает, что атлантисты должны всемерно укреплять стратегичес­кие позиции своей собственной цивилизации, готовиться к проти­востоянию, консолидировать стратегические усилия, сдерживать антиатлантистские тенденции в других геополитических образова­ниях, не допускать их соединения в опасный для Запада континен­тальный альянс.

Он дает такие рекомендации:

«Западу следует

1) обеспечивать более тесное сотрудничество и единение в рам­ках собственной цивилизации, особенно между ее европейской и североамериканской частями;

2) интегрировать в Западную цивилизацию те общества в Вос­точной Европе и Латинской Америке, чьи культуры близки к запад­ной;

3) обеспечить более тесные взаимоотношения с Японией и Рос­сией;

4) предотвратить перерастание локальных конфликтов между цивилизациями и глобальные войны;

5) ограничить военную экспансию конфуцианских и исламских государств; \

6) приостановить свертывание западной военной мощи и обес­печить военное превосходство на Дальнем Востоке и в Юго-Запад­ной Азии;

7) использовать трудности и конфликты во взаимоотношениях исламских и конфуцианских стран;

8) поддерживать группы, ориентирующиеся на западные ценно­сти и интересы в других цивилизациях;

9) усилить международные институты, отражающие западные интересы и ценности и узаконивающие их, и обеспечить вовлече­ние незападных государств в эти институты».

Данные рекомендации являются, по сути, краткой и емкой фор­мулировкой доктрины неоатлантизма. С точки зрения чистой геопо­литики это означает точное следование принципам Мэхэна и Спикмена, причем акцент, который Хантингтон ставит на культуре и цивилизационных различиях как важнейших геополитических фак­торах, указывает на его причастность к классической школе геопо­литики, восходящей к органицистской философии, для которой изначально было свойственно рассматривать социальные структуры и государства не как механические или чисто идеологические обра­зования, но как «формы жизни».

В качестве наиболее вероятных противников Запада Хантингтон указывает Китай и исламские государства (Иран, Ирак, Ливия и т.д.). В этом сказывается прямое влияние доктрин Мейнига и Кирка, счи­тавших, что ориентация стран «береговых зон» — а «конфуцианская» и исламская цивилизации геополитически принадлежат преимуще­ственно именно к этим зонам — важнее, чем позиция хартленда. Поэтому в отличие от других представителей неоатлантизма — в частности, Пола Вольфовица — Хантингтон видит главную угрозу от­нюдь не в геополитическом возрождении России-Евразии, хартленда или какого-то нового евразийского континентального образования.

В докладе же американца Пола Вольфовица (советника по делам безопасности) правительству США в марте 1992 г. говорится о «не­обходимости не допустить возникновения на Европейском и Азиат­ском континентах стратегической силы, способной противостоять США»²⁵, и далее поясняется, что самой вероятной силой, которая имеется в виду, является Россия, и что против нее следует создать «санитарный кордон» на основе стран Прибалтики. В данном случае американский стратег Вольфовиц оказывается ближе к Маккиндеру, чем к Спикмену, что отличает его взгляды от теории Хантинг­тона.

Мондиализм

Становление США сверхдержавой и выход на последний этап, предшествующий окончательной «планетарной гегемонии талассократии», заставил американских геополитиков рассматривать совер­шенно новую геополитическую модель, в которой участвовали не две основные силы, а только одна. Причем в принципе существова­ло два варианта развития событий — либо окончательный выигрыш Западом геополитической дуэли с Востоком, либо конвергенция двух идеологических лагерей в нечто единое и установление «мирового правительства» (этот проект получил название «мондиализм» — от французского monde — мир). В обоих случаях требовалось новое геополитическое осмысление этого возможного исхода истории. Та­кая ситуация вызвала к жизни особое направление в геополитике — геополитику мондиализма. Иначе эта теория известна как доктрина «нового мирового порядка». Она разрабатывалась американский геополитиками начиная с 70-х гг., а впервые во всеуслышание о ней было заявлено президентом США Джорджем Бушем во время войны в Персидском заливе в 1991 г.

Концепция мондиализма возникла задолго до окончательной победы Запада в холодной войне. Смысл мондиализма сводится к постулированию неизбежности полной планетарной интеграции, перехода от множественности государств, народов, наций и куль­тур к «униформному миру».

Истоки этой идеи можно разглядеть в некоторых утопических и хилиастических движениях, восходящих к средневековью и далее к глубокой древности. В ее основе лежит представление, что в какой-то кульминационный момент истории все народы земли соберутся в едином Царстве, которое не будет более знать противоречий, тра­гедий, конфликтов и проблем, свойственных обычной земной ис­тории. Помимо чисто мистической версии мондиалистской утопии существовали и ее рационалистические версии, одной из которых можно считать учение о «Третьей эре» позитивиста Огюста Конта (1798—1857) или гуманистическую эсхатологию Готхольда Эфраима Лессинга (1729—1781).

Мондиалистские идеи были свойственны чаще всего умеренным европейским и особенно английским социалистам (некоторые из них были объединены в «Фабианское общество»), О едином миро­вом государстве говорили и коммунисты. С другой стороны, анало­гичные мондиалистские организации создавались начиная с конца XIX века и крупными фигурами в мировом бизнесе — например, сэром Сесилом Роудсом, организовавшим группу «Круглый Стол», члены которой должны были «способствовать установлению систе­мы беспрепятственной торговли во всем мире и созданию единого Мирового Правительства». «Часто социалистические мотивы пере­плетались с либерал-капиталистическими, и коммунисты соседство­вали в этих организациях с представителями крупнейшего финан­сового капитала. Всех объединяла вера в утопическую идею объеди­нения планеты».

Показательно, что такие известные организации, как Лига На­ций, позже ООН и ЮНЕСКО, были продолжением именно мондиалистских кругов, имевших большое влияние на мировую поли­тику. В течение XX века эти мондиалистские организации, избегав­шие излишней рекламы и часто даже носившие секретный характер, переменяли много названий. Существовало «Универсальное движение за мировую конфедерацию» Гарри Дэвиса, «Федераль­ный Союз» и даже «Крестовый поход за Мировое Правительство» (организованный английским парламентарием Генри Асборном в 1946 г.).

По мере сосредоточения всей концептуальной и стратегической власти над Западом в США именно это государство стало главным штабом мондиализма, представители которого образовали парал­лельную власти структуру, состоящую из советников, аналитиков, центров стратегических исследований.

Так сложились три основные мондиалистские организации, о самом существовании которых общественность Запада узнала лишь относительно недавно. В отличие от официальных структур эти груп­пы пользовались значительно большей свободой проектирования и исследований, так как они были освобождены от фиксированных и формальных процедур, регламентирующих деятельность комиссий ООН и т.д.

Первая структура — «Совет по международным отношениям» (Council on Foreign Relations, C.F.R.). Ее создателем был крупней­ший американский банкир Морган. Эта неофициальная организа­ция занималась выработкой американской стратегии в планетарном масштабе, причем конечной целью считалась полная унификация планеты и создание «мирового правительства». Эта организация воз­никла еще в 1921 г. как филиация «Фонда Карнеги за вселенский мир», и все состоявшие в ней высокопоставленные политики при­общались мондиалистским взглядам на будущее планеты. Так как большинство членов C.F.R. были одновременно и высокопоставлен­ными дигнитариями шотландского масонства, то можно предполо­жить, что их геополитические проекты имели и какое-то гуманис­тически-мистическое измерение.

В 1954 г. была создана вторая мондиалистская структура — Бильдербергский клуб, или Бильдербергская группа. Она объединяла уже не только американских аналитиков, политиков, финансистов и интеллектуалов, но и их европейских коллег. С американской сторо­ны она была представлена исключительно членами C.F.R. и рас­сматривалась как ее международное продолжение.

В 1973 г. активистами Бильдербергской группы была создана тре­тья важнейшая мондиалистская структура — «Трехсторонняя ко­миссия», или «Трилатераль» (Trilateral). Она возглавлялась амери­канцами, входящими в состав C.F.R. и Бильдербергской группы, и имела помимо США, где расположена ее штаб-квартира (Нью-Йорк), еще две штаб-квартиры — в Европе и Японии. «Трехсторон­ней» комиссия названа по фундаментальным геополитическим ос­нованиям. Она призвана объединять под эгидой атлантизма и США три «Больших пространства», лидирующих в техническом развитии и рыночной экономике:

1. Американское пространство, включающее в себя Северную и Южную Америку.

2. Европейское пространство.

3. Тихоокеанское пространство, контролируемое Японией.

Главой важнейших мондиалистских групп — Бильдерберга и Трилатераля — является высокопоставленный член C.F.R., крупней­ший банкир Дэвид Рокфеллер, владелец «Чэйз Манхэттен бэнк».

Кроме него в самом центре всех мондиалистских проектов стоят неизменные аналитики, геополитики и стратеги атлантизма Збигнев Бжезинский и Генри Киссинджер. Туда же входит и знаменитый Джордж Болл.

Основная линия всех мондиалистских проектов заключалась в переходе к единой мировой системе, под стратегической доминацией Запада и «прогрессивных», «гуманистических», «демократи­ческих» ценностей. Для этого вырабатывались параллельные струк­туры, состоящие из политиков, журналистов, интеллектуалов, фи­нансистов, аналитиков и т.д., которые должны были подготовить почву для широкого обнародования этого мондиалистского проек­та «мирового правительства», так как без подготовки он натолк­нулся бы на мощное психологическое сопротивление народов и государств, не желающих растворять свою самобытность в плане­тарном melting pot.

Мондиалистский и проект, разрабатываемый и проводимый эти­ми организациями, не был однороден. Существовали две его основ­ные версии, которые, различаясь по методам, должны были теоре­тически привести к одной и той же цели.

Первая, наиболее пацифистская и «примиренческая» версия мондиализма, известна как «теория конвергенции». Разработан­ная в 70-е гг. в недрах C.F.R. группой «левых» аналитиков под руководством Збигнева Бжезинского, эта теория предполагала воз­можность преодоления идеологического и геополитического дуа­лизма холодной войны через создание нового культурно-идеоло­гического типа цивилизации, который был бы промежуточным между социализмом и капитализмом, между чистым атлантизмом и чистым континентализмом.

Известнейший социолог, политолог и геополитик, профессор Колумбийского университета, советник Центра стратегических и международных исследований Джорджтаунского университета (Ва­шингтон) Збигнев Бжезинский, бывший в 1977—1981 гг. помощни­ком президента США по национальной безопасности, в своей кни­ге «План игры. Геостратегическая структура ведения борьбы между США и СССР» (Нью-Йорк, 1986) доказывает исторически закономерный и глобальный характер противостояния между СССР и США. Однако еще в работе «Кризис мировой системы»²⁶ Бжезинский раз­вивает идею необходимости создания универсальной мировой сис­темы под эгидой США. Советский марксизм рассматривался как преграда, которую можно преодолеть, перейдя к его умеренной, социал-демократической, ревизионистской версии — через отказ от тезисов «диктатуры пролетариата», «классовой борьбы», «нацио­нализации средств производства» и «отмены частной собственнос­ти». В свою очередь, капиталистический Запад должен был бы огра­ничить свободу рынка, ввести частичное государственное регулиро­вание экономики и т.д. Общность же культурной ориентации могла бы быть найдена в традициях Просвещения и гуманизма, к которым возводимы и западные демократические режимы, и социальная этика коммунизма (в его смягченных социал-демократических версиях).

«Мировое правительство», которое могло бы появиться на осно­ве теории конвергенции, мыслилось как допущение Москвы до ат­лантического управления планетой совместно с Вашингтоном. В этом случае начиналась эпоха всеобщего мира, холодная война заканчи­валась, народы сбрасывали тяжесть геополитического напряжения.

Здесь важно провести параллель с переходом технологических систем от талассократии к эфирократии: мондиалистские политики начинали смотреть на планету не глазами обитателей западного кон­тинента, окруженного морем (как традиционные атлантисты), но глазами «астронавтов на космической орбите». В таком случае их взгля­ду представал действительно единый мир.

После распада СССР и победы Запада, атлантизма мондиалис­тские проекты должны были либо отмереть, либо изменить свою логику. Новой версией мондиализма в постсоветскую эпоху стала доктрина Фрэнсиса Фукуямы, опубликовавшего в начале 90-х про­граммную статью — «Конец истории». Ее можно рассматривать как идейную базу неомондиализма. Фукуяма предлагает следующую вер­сию исторического процесса. Человечество от темной эпохи «зако­на силы», «мракобесия» и «нерационального менеджирования со­циальной реальности» двигалось к наиболее разумному строю, воп­лотившемуся в капитализме, современной западной цивилизации, рыночной экономике и либерально-демократической идеологии. История и ее развитие длились только за счет нерациональных фак­торов, которые мало-помалу уступали место законам разума, об­щего денежного эквивалента всех ценностей и т.д. Падение СССР знаменует собой падение последнего бастиона иррационализма. С этим связано окончание истории и начало особого планетарного существования, которое будет проходить под знаком рынка и де­мократии, которые объединят мир в слаженную рационально функ­ционирующую машину. Такой новый порядок, хотя и основанный на универсализации чисто атлантической системы, выходит за рам­ки атлантизма, и все регионы мира начинают переорганизовываться по новой модели, вокруг его наиболее экономически развитых центров.

Полицентрическая геополитика

Уже в 60-х гг. среди исследователей наметился сдвиг от двухпо­люсной (океанически-континентальной) к полицентристской трак­товке современного мирового сообщества. Новая расстановка сил на мировой арене привела к возникновению геополитических схем «полицентрического» мира²⁷. «Двухполюсный советско-американ­ский мир, — писала в конце 1971 г. «Вашингтон пост», — в том виде, как он возник после второй мировой войны, в основном ушел в прошлое. Сейчас стало модным говорить о пятиполюсном мире: США, СССР, Китай, Западная Европа (теперь, когда Анг­лия вступает в Общий рынок) и Япония»²⁸. Применяя системный метод, профессор политических наук Флоридского университета Дж. Спэннер в книге «Игры, которые ведут государства. Анализ международной политики» выделяет в послевоенном мире два ос­новных этапа, определяемых соотношением сил на мировой аре­не: 1947—1962 гг. — как «двухполюсный», когда все государства группируются вокруг СССР и США; с 1962 г. — «многополюсный мир», где коалиции определяются не так четко²⁹.

Определяющая роль в этом полицентрическом мире неизменно отводится США, которые для проведения своего внешнеполити­ческого курса должны использовать все остальные центры. Один из активных геополитиков, бывший министр обороны США Д. Шле­зингер утверждает, что земной шар превратился в единый стратеги­ческий театр, где США должны поддерживать «равновесие», так как они занимают ключевое стратегическое положение. Отсюда сле­дует вывод о необходимости присутствия вооруженных сил США на всех ключевых позициях мира.

Среди авторов, осознавших геополитическую значимость выше­указанных факторов, следует назвать в первую очередь Дж. Кроуна, X. де Блая, Б. Рассета, Л. Кантори, С. Шпигеля и др. Типичны для этой группы исследователей позиции Сола Б. Коэна.

Еще в начале 60-х гг. Коэн разделил мир на геостратегические районы, характеризующиеся общностью хозяйства (иными слова­ми, объединяющие промышленное ядро и аграрно-сырьевую пери­ферию), системы коммуникаций и идеологии, в свою очередь, под­разделяющиеся на геополитические районы по признакам общнос­ти образа жизни, исторических и культурных связей, потоков миг­раций и географической близости. Коэн выдвинул гипотезу, что политические отношения в новом взаимозависимом мире будут строиться на основе связей между «взаимозаменяемыми», то есть при­мерно равными по влиятельности, блоками стран переменного со­става.

Суммируя многочисленные определения политической геогра­фии, Коэн приходит к заключению, что общим во многих из них является то, что «в основе географического мышления лежит про­странственная дифференциация. Дифференциация политических явлений в зависимости от места и составляет суть политической гео­графии»³⁰.

Коэн выделил два типа регионов мирового масштаба: геострате­гические и геополитические. К первому типу он относил ориенти­рованный на торговлю мир морских держав и евразийско-континентальный мир. Коэн говорил также о возможности выделения са­мостоятельного региона стран Индийского океана, который воз­никнет на месте Британского содружества наций. Мир морских дер­жав включает в себя Англию, США, Южную Америку, Карибский бассейн, прибрежные страны Европы, Магриб, Африку южнее Са­хары, островную Азию и Океанию. Что касается континентального мира, то он состоит из двух геополитических регионов — хартленда вместе с Восточной Европой и Восточной Азией. Каждый геополи­тический регион состоит из одной большой страны или нескольких малых стран. Причем каждый из них имеет собственные политичес­кие, экономические, социальные и культурные характеристики, которые придают ему специфику и единство. При этом процесс объе­динения Европы Коэн рассматривал как процесс возникновения нового сверхгосударства, по своему весу и значимости равновели­кого двум супердержавам. В его схеме два геостратегических региона разделяются друг от друга шаткими поясами Ближнего Востока и Юго-Западной Азии. Оба они только недавно вышли из-под коло­ниального господства и не сумели добиться широкого регионально­го единства. Коэн объяснял это наличием в данных регионах внут­ренних физических преград, отсутствием объединительных геопо­литических стержней и постоянными внешними давлениями, исхо­дящими от морского и континентального геостратегических регио­нов³¹. В другой своей работе Коэн характеризовал сформировавшу­юся к 70-м гг. «глобальную политическую систему» в терминах по­лицентризма, выделив в ней четыре крупных силовых узла: США, прибрежную Европу, Советский Союз и Китай. В этих глобальных рамках, по схеме Коэна, существует множество мировых силовых осей, которые служат лучшей гарантией глобального равновесия³².

В книге «География и политика в разделенном мире» (Нью-Йорк, 1964) Коэн предложил ввести в геополитический метод дополни­тельную классификацию, основанную на делении основных геопо­литических реальностей на «ядра» (nucleus) и «дисконтинуальные пояса». С его точки зрения, каждый конкретный регион планеты может быть разложен на четыре геополитические составляющие:

«1) внешняя морская (водная) среда, зависящая от торгового флота и портов;

2) континентальное ядро (nucleus), тождественное «Hinterland» (геополитическому термину, означающему «удаленные от побере­жья внутренние регионы»);

3) дисконтинуальный пояс (береговые сектора, ориентирован­ные либо внутрь континента, либо от него);

4) регионы, геополитически независимые от этого ансамбля».

Концепция дисконтинуальных поясов была подхвачена такими ведущими американскими стратегами, как Генри Киссинджер, ко­торый считал, что политическая стратегия США относительно дис­континуальных береговых зон состоит в том, чтобы соединить фраг­менты в одно целое и обеспечить тем самым атлантизму полный контроль над Советской Евразией. Эта доктрина получила название «Linkage» (от англ. link — связь, звено). Чтобы стратегия «анаконды» была до конца успешной, необходимо было обратить особое внима­ние на те «береговые сектора» Евразии, которые либо сохраняли нейтралитет, либо тяготели к внутренним пространствам континен­та. На практике эта политика осуществлялась через вьетнамскую войну, активизацию американо-китайских отношений, поддержку США проамериканского режима в Иране, поддержку националис­тов-диссидентов Украины и Прибалтики и т.д.

В этой же книге Коэн выделяет два геостратегических региона:

1. «Зависящий от торговли морской мир».

2. «Евразийский континентальный мир».

В их составе он выделяет следующие геополитические регионы:

Англо-Америка и Карибский бассейн;

Западная (морская) Европа и Магриб;

Советский Союз и Восточная Европа.

Теория «окраинных зон»³³ («шатэбелтов») Коэна стала известна в 1964 г. и была как бы предвестницей войны, развязанной США против Вьетнама в 1964—1975 гг., агрессии, осуществленной Изра­илем против арабских стран в 1967 г. Политические выводы из карты «мировых геостратегических регионов и их геополитических подраз­делений», составленной Коэном, около десяти лет служили пропа­гандистским прикрытием геостратегии США на Ближнем и Сред­нем Востоке, в Индокитае.

Коэн строит геополитический анализ современных международ­ных отношений, исходя из положения о разделе мира после войны между СССР и США. «Новое Деление (мира. — Ю. Т.) отражает са­мое важное геополитическое событие нашего времени — отступле­ние после 1945 г. Запада с позиций, которые плотно окружали внутреннюю часть Евразии, — пишет Коэн. — Сегодня в политическом отношении мир можно уподобить сериям концентрических кругов с коммунистическим блоком в центре Евразии, с Западом, частич­но обрамляющим этот регион, и нейтральными странами, занима­ющими промежуточное положение между ними»³⁴. Два «внутренних круга» после второй мировой войны расширили свои площади: ком­мунистический — за счет нейтрального и западного мира, нейт­ральный — за счет западного.

На основании теории Коэна американцы Кеннет Томпсон и Джо­зеф Блэк выдвинули военно-геополитическую схему «национальных целей» США. «Внешнеполитические цели Соединенных Штатов, — пишут они, — лучше всего могут быть изображены в виде ряда кон­центрических окружностей». В центре этого круга помещено «требо­вание обеспечения безопасности существующих территориальных границ» США. Вторая окаймляющая его полоса обозначает необхо­димость оказания противодействия со стороны американского пра­вительства любым попыткам какого-либо государства в Европе или Азии установить свою единоличную гегемонию в пределах восточ­ного полушария. И наконец, на периферии этих целей находится третья окружность, обозначающая заинтересованность США в «со­здании и поддержании такого международного порядка, который бы обеспечивал хорошую возможность для выживания демократи­ческих ценностей» в масштабах «всей земли»³⁵.

Расстановка сил на международной арене сводится Коэном к противоборству двух «центров силы» — Запада и Востока, на рав­ном удалении от которых расположены все государства, относящи­еся к числу неприсоединившихся. Таким образом, речь идет не о социальных системах во всей их многосложности, но лишь о совре­менных группировках социалистических и империалистических го­сударств.

На карте Коэна евразиатский хартленд и Восточная Европа (пер­вый геополитический регион) и Восточная Азия (второй геополити­ческий регион) составляют первый геостратегический регион. Вто­рой геостратегический регион (зависимые от торговли морские стра­ны) состоит из пяти геополитических регионов: морская Европа и Магриб, Англо-Америка и Карибский бассейн, Африка к югу от Сахары, Южная Америка, тихоокеанские территории Азии и Авст­ралия плюс Океания. Между двумя этими главными геостратегичес­кими регионами ведется борьба за влияние в Юго-Западной Азии, Северо-Восточной Африке и Юго-Восточной Азии. Формируется тре­тий центр силы в Южной Азии — будущий третий геостратегический регион, но он еще недостаточно оформился и окреп³⁶.

Ощутимый урон популярности концепции «окраинных зон» на­несла статья американского географа Ф. Келли³⁷, опубликованная в журнале «Политикал Джиографи Куотерли» в 1986 г., в которой подвергнуты критике важнейшие положения Коэна. Острие крити­ки направлено против тезиса о географической уникальности «ок­раинных зон». Сравнительный анализ стран Юго-Западной и Юго-Восточной Азии с другими регионами третьего мира по четырем индексам³⁸ не подтвердил тезис об уникальности «окраинных зон». Отклонение этих показателей для стран «окраинных зон» от средне­го значения фрагментарно и сопоставимо с подобными отклонени­ями для остальных макрорегионов третьего мира. Дополнительные данные — размер территории, численность и плотность населения, урбанизация, темпы экономического роста, особенности средств массовой информации, географическое положение — для стран «ок­раинных зон» также не подтверждают предположение об их уни­кальности. Определенные отклонения рассмотренных индексов для этих стран от среднего являются необходимым, но недостаточным условием для заключения об их уникальности. В отличие от «статич­ных» сфер влияния и буферных зон состав стран «окраинных зон» довольно быстро меняется. Ф. Келли считает, что границы и конфи­гурация «окраинных зон» отличаются известным динамизмом не столько по причине изменения физико-, экономико- и политико-географической ценности определенных районов, сколько в резуль­тате вмешательства крупных держав в локальные конфликты, что усиливает потенциальную возможность глобализации региональных коллизий. Политика «неоглобализма», проводимая сегодня амери­канскими «консерваторами», грозит превратить третий мир в не­прерывную «окраинную зону».

Коэн поставил под вопрос политику сдерживания и на протяже­нии ряда лет пытался ревизовать теорию Спикмена «хартленд—римленд». Недостаток этой теории, по меткому выражению Коэна, зак­лючается в том, что политика сдерживания хартленда похожа на запирание дверей конюшни, когда лошадь уже сбежала; имеется в виду существование военно-морских сил СССР во всяких океанах и их присутствие на Кубе, во Вьетнаме.

Коэн также отрицает существование геостратегического един­ства пространства. Мир в его модели достаточно фундаментально разделен. В своей модели автор использует традиционное географи­ческое понятие региона, выделяя два типа: глобальные и регио­нальные (по масштабу). Первые (глобальные) — геостратегические сферы — отражают международные отношения значительной части мира; вторые (региональные) — геополитические регионы — явля­ются подразделениями геостратегических сфер и сравнительно од­нородны по экономике, политике и культуре.

Коэн выделяет две основные геостратегические сферы, в каждой из которых доминирует одна из двух сверхдержав, и называет их «Зависимый от торговли мир морских держав» и «Евразийский кон­тинентальный мир». Здесь мы видим, что пространственная (двухполушарная) структура мира Коэна схожа со старыми геополити­ческими моделями. Однако он идет немного дальше и делит каждую из двух геостратегических сфер на геополитические регионы. По схеме 1991 г. первая сфера («океаническая») включает четыре региона: 1) Англо-Америка и Карибские страны; 2) Европа и страны Магриба; 3) Южная Америка и Южная Африка; 4) островная (оф­фшорная) Азия и Океания; вторая («континентальная») — два ре­гиона: хартленд (страны СНГ); Восточная Азия. Помимо этих реги­онов выделяется Южная Азия как особая геостратегическая сфера. В качестве «разделительного пояса» между «океаническим» и «кон­тинентальным» полушариями выделяется Ближний Восток, а также второй «разделительный пояс» к югу от Сахары. Страны Централь­но-Восточной Европы обозначены Коэном как «страны-ворота» между хартлендом и значительной частью «океанического» полуша­рия, которые призваны ускорить связи и восстановить равновесие в мире.

Одна из особенностей модели Коэна заключается в полицентричности геополитической карты мира. Он выделяет пять геополи­тических центров мира (державы первого порядка): США, Россия, Япония, Китай и Европа (ЕС). Эти центры определяют свои гео­политические регионы. Другие геополитические регионы опреде­ляют государства второго порядка, которые доминируют в своих регионах, такие, как Индия, Бразилия и Нигерия. Коэн рассмат­ривает почти 30 стран в качестве государств второго порядка, за ними следуют государства третьего, четвертого и пятого порядков. Выделение основывается на размере сферы их внешнеполитичес­кого влияния. Конечный результат заключается в многосторонних пересечениях земного шара многими частично совпадающими рай­онами влияния, которые меняются более динамично, чем бипо­лярная модель.

На основании рассмотренной теории одним из крупнейших со­временных западных геополитиков X. де Блаем³⁹ предложена карта циклического развития стран мира. На карте в стадии, промежуточ­ной между «молодостью» и «зрелостью», оказались государства Вар­шавского договора, в стадии «зрелости» — страны НАТО.

Разновидностью полицентрической геополитики можно считать так называемую «радикальную географию»⁴⁰. Один из представите­лей этого направления; А. Абдель-Малек, определяя главной чертой современной эпохи борьбу между национально-освободительными движениями и революциями, с одной стороны, и империализмом, с другой, считает, что максимальное проявление этого противо­борства может быть определено как геополитика империализма. «Абсолютно верным остается фундаментальное утверждение о том, что геополитика является основополагающим, если в конечном счете не решающим, фактором в диалектике империализма и националь­ного освобождения», — пишет он⁴¹.

Методологическая база «радикалов» (марксизм, анархизм, троц­кизм, маоизм) эклектична. Однако она предоставляет известную перспективу как для критики традиционной и нацистской геополи­тики, трактуемых как «империалистическая борьба внутри капита­листического ядра», так и для переосмысливания современной гео­политики как опирающейся на экономические отношения.

Первоочередной упор на мировые хозяйственные связи, как оп­ределяющий фактор в геополитическом анализе международной обстановки, присущ для англо-американских «радикалов». Именно с этих позиций выдержано исследование геополитики известным теоретиком западной социальной географии Дж. Харви⁴². Геополитика капитализма рассматривается как следствие по­рожденных неравномерностью в уровне развития между его поли­тико-экономическими центрами конфликтов, как поиск простран­ственной альтернативы пораженным экономическим кризисом ка­питалистическим накоплением. Такая оценка основана, в частно­сти, на концепции «миров-систем» американского экономиста И. Валлерстайна⁴³, положенной в свое время в основу политико-географического подхода «центр — периферия» («ядро — перифе­рия») для целей изучения мировой экономики. Идеи Валлерстайна находят отражение в подходе к геополитике многих «радикалов» из Великобритании и США. «В анализе миров-систем, — считает П. Тэйлор, — геополитика представляет собой отношения повсе­местного соперничества (сегодня Востока против Запада) в ядре за господство над периферией империализмом (сегодня Севера про­тив Юга)»⁴⁴.

В определениях П. Тэйлора и Дж. Харви наряду с установками и понятиями, принятыми для определения геополитики «либерала­ми» и «консерваторами», присутствуют новые аспекты. Геополитика трактуется как имеющая отношение к соперничеству между глав­ными политико-экономическими мировыми центрами (странами капиталистического ядра и так называемой «полупериферией», под которой подразумеваются социалистические государства), а импе­риализм — к господству развитых стран (в ядре) над развивающи­мися (на периферии). Географически геополитика и империализм соответственно отражены в пространственных моделях «Запад — Восток» и «Север — Юг».

Близость радикального и либерального направлений геополити­ки в известном смысле парадоксальна, что хорошо видно в сравне­нии взглядов Коэна и Тэйлора. Тэйлор считает, что мир имеет жесткую иерархическую структуру, которая сохраняется в течение дли­тельного исторического периода. В ней доминируют страны мирово­го «ядра», а среди них — «главная» держава. Коэн, напротив, видит мир полицентрическим и полагает, что в нем сосуществует несколько региональных центров мощи, контролирующих свои собственные иерархические структуры, определенным образом «вмонтированные» в глобальную систему.

Концепция Тэйлора предполагает существование длительных периодов относительной геополитической стабильности, характе­ризующихся экономическим, политическим и идеологическим гос­подством ведущей державы и связанных с кондратьевскими длин­ными волнами экономического развития. Тэйлор называет их «ми­ровыми геополитическими порядками». В то же время Коэн подчер­кивает, что геополитические структуры всех уровней — результиру­ющая постоянно меняющегося баланса политических и геострате­гических сил, и, следовательно, в наше время не могут быть устой­чивыми, что четких геополитических границ нет, а есть лишь широ­кие переходные зоны. Однако постоянные геополитические изменения происходят не случайно, а вдоль особых линий-разломов — куль­турных и религиозных рубежей, старых политических границ.

Тэйлор доказывает, что переход от одного мирового геополити­ческого порядка к другому происходит в течение коротких драмати­ческих переходных периодов, наступление которых вызывается ка­тастрофическими событиями, такими, как мировые войны, эпиде­мии, голод, хотя эти геополитические водоразделы не обязательно совпадают с известными датами начала или окончания войн и т.п. По Коэну, история не знает резких геополитических переходов, новые геополитические элементы и отношения поглощаются и мо­дифицируются старой системой, в свою очередь, изменяя ее саму.

Хотя концепция Тэйлора базируется прежде всего на теории длин­ных циклов, то есть основа ее экономическая, и ее автор, и Коэн уделяют много внимания неэкономическим причинам геополити­ческих сдвигов. Тэйлор считает, что причины мощи доминирующе­го государства не столько в его военной силе и даже опережающем развитии технологии и экономики, сколько в привлекательности идей, лежащих в основе его внутренней и внешней политики. Коэн при этом подчеркивает роль, которую играют для статуса государ­ства в региональной и глобальной иерархии такие факторы, как идеология и ее устойчивость, национальная воля, имидж, способ­ность к самообновлению, стратегия поддержания международного влияния.

Видение происходящих в мире перемен Тэйлором можно назвать радикальным. Хотя Тэйлор отвергает возможность конфликта между Севером и Югом, в его работах выражена тревога по поводу поднимающейся волны национализма и возможности дальнейшего дроб­ления государств; он считает идею нации — государства, способ­ную дестабилизировать ситуацию в мире, важнейшим наследием периода европоцентризма в мировой политике. Не исключено, по его мнению, и объединение Юга вокруг идей исламского фунда­ментализма.

Либеральное видение Коэна более оптимистично. Он рисует бо­лее или менее мирную картину постепенной эволюции глобальной геополитической системы, способной гасить деструктивные импуль­сы, в которых резко нарушен баланс между различными компонен­тами государственной мощи, что, в свою очередь, нарушает иерар­хию внутри региональных группировок.

Любопытно, что оба автора фактически придерживаются одина­ковой точки зрения на геополитическую организацию мира в буду­щем: значение третьего мира и всего южного полушария в мировой политике уменьшится; часть государственного суверенитета отойдет на региональный (районный), макрорегиональный (межгосударствен­ный) и глобальный уровень. Вся глобальная система станет более гибкой; множество стран будут одновременно входить в разные орга­низации, созданные по разным признакам; увеличится значение сотрудничества между отдельными частями соседних государств.

Распространенным жанром геополитических исследований ста­новятся геополитические сценарии будущего мира. Так, мрачную перспективу для человечества рисует английский ученый Р. Хиггниз⁴⁵. Согласно его геополитическому сценарию, причиной гибели человеческой цивилизации в ближайшем будущем станут военные столкновения, вызванные, в частности, следующими факторами: демографическим взрывом, продовольственным кризисом, нехват­кой ресурсов, деградацией окружающей среды.

В русле сказанного примечательна геополитическая трактовка американцами М. Конантом и Ф. Гоулдом проблемы обеспечения развитых стран нефтью. «Если энергия представляет собой вопрос жизненной важности для мирового сообщества, то может ли быть «энергетический хартленд» иным, чем Ближний Восток, а важ­ность доступа к нему вызывать сомнение в его значении?» — пи­шут они⁴⁶.

Современные пессимистические геополитические сценарии ракетно-ядерной войны основаны на трехмерных стратегических пред­ставлениях, где космическому измерению отводится приоритетное значение. Это упрощает геостратегическую карту, все страны и на­роды на которой уязвимы с военной и невоенной точек зрения, и в этом смысле планета становится как бы одной большой «окраинной зоной». Схемы нанесения ядерных ударов в этих сценариях не выг­лядят, однако, как случайные. Города противника атакуются в первую очередь с целью снизить их организующую способность. Для этого используется теория центральных мест Кристаллера: города последовательно уничтожаются согласно иерархии центральных мест. Объекты на территории страны или группы стран, по которым на­носятся удары, могут классифицироваться и по-другому: города, военные цели, экономические системы, в том числе крупные инду­стриальные предприятия, расположенные вне больших городов (включая атомные электростанции)⁴⁷.

Широкий набор геополитических сценариев предлагает амери­канский географ Дж. Коул⁴⁸:

1) гибель человеческой цивилизации в результате всеобщей ракетно-ядерной войны;

2) число суверенных государств удваивается за счет возобладания центробежных тенденций в ряде стран мира. Одним из результа­тов становится образование на территории СССР 25 новых госу­дарств;

3) число суверенных государств остается примерно стабильным, а следовательно, и субъекты международных отношений — прежние; мир становится безопаснее за счет снижения интенсивности конф­ликтов между политическими идеологиями; развитые страны созда­ют одну группировку, развивающиеся — другую;

4) на земном шаре образуется единое «мировое» тоталитарное государство в результате союза политических, экономических и во­енных элит главных империалистических государств. К империалис­тическим державам Коул относит ведущие в военном отношении государства. По его логике, в эту категорию попадает и СССР.

Либеральный плюрализм, принятый в качестве методологичес­кой основы для геополитического прогнозирования международ­ной обстановки, всей суммы международных отношений, приводит Коула к выводу о равной вероятности всех четырех сценариев. В каж­дом из них отрицается «всеобщий прогресс человечества»⁴⁹ как ос­новная перспектива будущего миропорядка.

Обновление традиционных биполярных моделей, схем и их адап­тация к реальностям современного мира — характерная черта гео­политического анализа международной обстановки последних лет. Наряду с попытками придать динамизм теории хартленда Маккиндера при помощи выдвижения в ее защиту дополнительных аргу­ментов (сходства или различия по ряду культурно-исторических при­знаков между странами предрасполагают к вступлению одних в во­енно-политический союз, возглавляемый СССР как «сухопутной» державой, других — США как «морской»⁵⁰, и т.п.) предлагаются и ее более сложные интерпретации.

Консервативная геополитика

Тем не менее на Западе геополитику в целом продолжают рас­сматривать в пространственно-географических терминах. Так, в од­ной из своих статей, опубликованных в 1991 г., английский иссле­дователь Дж. Паркер писал: «Геополитика занимается изучением государств как пространственного феномена и преследует Цель по­стичь и понять основы их мощи, а также природу их взаимодей­ствия друг с другом. Для ученых-геополитиков мощь прочно коре­нится в природе самой Земли. Подобно тому как в греческой мифо­логии гигант Антей, рожденный богиней Земли Геей и богом Моря Посейдоном, получает силу, прикасаясь к земной поверхности, на которой он стоит, так и мощь государства коренится в территории, которую оно занимает. Климат, растительность, почвы, геология и распределение земельного массива заметно отличаются в различных частях планеты. Именно разнообразие этих характеристик превра­щает ее поверхность в нечто большее, чем просто сцена, на кото­рой разворачивается драма человеческой истории»⁵¹.

Традиционная — «более географическая» и поэтому в известном смысле «альтернативная» техницистскому, глобальному подходу «либералов» — перспектива анализа международной обстановки в англо-американской геополитике не утратила своего значения. Она связана в первую очередь с исследованиями так называемой кон­сервативной геополитики. Классические геополитические теории приспосабливаются для объяснения исторических и современных реальностей в мировой политике. Биполярные модели и схемы адап­тируются к процессу мультиполяризации международных отноше­ний. В качестве методологической основы часто используются поло­жения региональной парадигмы. Точку зрения «консерваторов» на геополитику хорошо выразил американский географ П. Джей: «Хо­роший регионализм является хорошей геополитикой, а плохой регионализм — плохой геополитикой»⁵².

Известный американский геополитик X. Болдуин пишет: «Геопо­литическая концепция Маккиндера—Спикмена... в основном оста­нется правильной и в будущем»⁵³. Поддерживаемые такими утверж­дениями натовские геополитики заявляют о недопустимости игно­рирования в ядерную эпоху геополитики. Они говорят о незыблемо­сти отправных пунктов геостратегии в любой войне, в том числе и ядерной. По их мнению, ядерное оружие еще более повысило с точ­ки зрения геостратегии роль континентов, островов, океанов, мо­рей и космоса, так как потеря части территории на континенте, господства на море сказывается мгновенно на военном могуществе. Этим современные военные геополитики пытаются доказать, что геостратегия основывается на факторах, которые могут эволюцио­нировать, однако не изменяя своих главных черт.

Некоторые военные теоретики утверждают, что районов, обес­печивающих надежное укрытие военной техники, становится все меньше у обеих сторон, поэтому в более выгодном положении ока­жутся морские державы. Этим же объясняется и то, что ныне борьба за космос имеет якобы такое же важное значение, как и за при­брежные территории.

Сегодня по-прежнему государства рассматриваются геополити­ками как биологические организмы, которые либо должны расти и расширяться за счет территорий других государств, либо погибнуть. В 1966 г. в США вышла книга Роберта Ардри «Территориальный импе­ратив». Ее автор предлагает читателю идею о том, что «наша привя­занность к собственности объясняется нашей биологической исто­рией», поскольку, оказывается, «мы можем наблюдать соблюдение прав собственности от одного животного вида к другому»⁵⁴. Терри­ториальный инстинкт животных переносится на человеческое об­щество. Корни агрессивности он видит в «территориальном импера­тиве».

Новые территории могут приобретаться только посредством ору­жия. Р. Ардри считает, что оружие возникло раньше человека, оно, собственно, и создало его. «И никакая социальная среда, — утверж­дает он, — не может погасить нашей склонности к оружию. Как только мы получаем доступ к нашему традиционному материалу, мы немедленно начинаем подготовку к большому взрыву»⁵⁵. Отсюда следует, что войны являются постоянным спутником человека.

Территория геополитиками рассматривается как источник пред­метов потребления, сырья, энергии для обеспечения жизни «безу­держно» размножающегося населения. Теоретики военно-социоло­гических концепций геополитики пытаются демографические явле­ния подкреплять идеями о «нехватке жизненного пространства». Болдуин писал: «Мы (США. — Ю. Т.) используем сырья больше, чем любая другая страна в мире, и мы должны иметь доступ к богат­ствам всего земного шара. Чтобы сохранить наше процветание и спо­собность вести современную войну, нам нужен остальной мир»⁵⁶.

Теория «естественных границ», предложенная еще Ратцелем, была подновлена индийским политико-географом Р. Дикшитом⁵⁷ с по­мощью основанной на понятии функционального региона концеп­ции «оправдания существования государства» (raison d'etre) амери­канского географа Р. Хартшорна⁵⁸. Хартшорн утверждал, что «оп­равдание существования государства) обусловлено преобладанием центростремительных сил над центробежными при взаимодействии субрегионов, которые отделены друг от друга незначительными при­родными и социальными барьерами, слабее взаимодействуют с суб­регионами соседних государств, чем таковыми данного, обладают определенными различиями в политических, экономических и демографических характеристиках. «Оправдание существования госу­дарства» зависит также от экономических, политических и страте­гических отношений государства с другими странами.

Дикшит использовал эти положения при исследовании влияния фактора «активности» («пассивности») политических границ на цен­тростремительные (центробежные) тенденции штатов США, на формирование федеративного устройства этой страны. Провозгла­сив целью «естественных границ» рост государственной территории, он пришел к выводу, что гражданская война в Соединенных Шта­тах была следствием утраты границами «активности». Их «активность» усиливает-де политическое единообразие и целостность общества в пределах государственной территории, а «пассивность» ведет-де к внутриполитическим потрясениям, гражданским войнам, револю­циям.

«Циклическая теория» развития народов и государств, рассужде­ния о геополитической «зрелости» или «незрелости», имеющие много общего с теорией «жизненного пространства», типичны для географов-«консерваторов». Согласно «циклической теории», народы про­ходят в политическом развитии четыре стадии: «юность», «моло­дость», «зрелость», «старость», после чего их «жизненный цикл» может возобновляться, но политическая система при этом изменя­ется⁵⁹ .

На первой стадии возникает новое государство либо зависимая страна добивается политической независимости⁶⁰. Все его усилия после этого направлены на внутреннюю организацию и консолида­цию территории. Границы государства в этот период стабильны. В стадии «молодости» процесс национального и государственного строительства осуществляется за счет территориальной экспансии. В период «зрелости» прекращается аннексия земель других стран, теряются колониальные владения, военная стратегия приобретает оборонительный характер. Деятельность государства на международ­ной арене направляется на обеспечение коллективной безопасности и мирного сотрудничества. В стадии «зрелости» уменьшается мощь государства, вступают в действие дезинтеграционные процессы. При этом политические системы одних государств подвергаются значи­тельной трансформации, они адаптируются к новым реальностям и начинают «новый цикл» развития. Другие стагнируют, исчезают, поглощаются более сильными соседями.

Для представителей консервативной геополитики характерно употребление прилагательного «геополитический» в самых различ­ных контекстах, например «геополитическая важность», «геополи­тические интересы», «геополитическая реальность», «геополитичес­кий вызов», «геополитические цели», «геополитические послед­ствия»⁶¹ .

В определенной мере итоги развития геополитического анализа международной обстановки в послевоенный период подвел прошед­ший в июне 1983 г. в Париже семинар на тему «Война и мир», орга­низованный Международным институтом геополитики⁶². Среди его участников были И. Лунц, Дж. Киркпатрик, 3. Бжезинский. Обсуж­дались проблемы мира и войны между Западом и Востоком, США и СССР в трех плоскостях: экономической, политико-идеологичес­кой, военной.

Спектр мнений участников по каждой из проблем был весьма широк. Одни ставили развитие экономического и торгового сотруд­ничества между Западом и Востоком в зависимость от идеологичес­ких и политических уступок со стороны СССР, другие считали та­кой подход устаревшим, а взаимовыгодное сотрудничество — при­носящим плоды обеим сторонам. Одни расценивали идеологичес­кую конфронтацию как «продукт советской пропаганды», другие — как объективное противоречие современного мира. Одни настаива­ли на необходимости покончить с соглашениями, подписанными в Ялте, как якобы «несоответствующими» реальностям сегодняшней Европы, другие считали разумным сокращение вооружений в Цен­тральной Европе, третьи — сохранение статус-кво.

В целом выступления участников семинара были выдержаны в стиле консервативной геополитики. Геополитика трактовалась как изменяющийся географический ингредиент внешней политики, меж­дународных отношений и возможности вести войну⁶³. С позиций либерализма французская газета «Монд» резюмировала итоги семи­нара: «Самым удивительным в этих докладах является неспособность большинства их авторов... понять демократию как систему динамич­ную, быть может, без идеологии, но базирующуюся на определен­ном наборе очень высоких общечеловеческих ценностей. В конечном итоге в глобальной системе заявлено право на то, чтобы принести счастье человечеству»⁶⁴.

§ 2. Немецкая геополитика

Новый «Журнал геополитики»

В первые послевоенные годы развитие геополитической науки в Германии, потерпевшей сокрушительное поражение, было серьез­но затруднено: геополитика как часть официальной идеологии Тре­тьего рейха относилась к идеологическим инструментам тоталитар­ной государственной машины. Многие геополитики после войны подпали под действие закона о денацификации, который запрещал им занятие научной деятельностью. Их главные усилия были на­правлены отчасти на собственную реабилитацию, отчасти же на восстановление доброго имени геополитики и превращение ее вновь в академическую науку. Упомянутая выше работа Хаусхофера «Апо­логия немецкой геополитики» полностью отвечала задачам реани­мации этого научного направления и освобождения его от нацистс­кого клейма. На сей раз автор изменил адресат своих рекомендаций, сделав главный акцент на обосновании важности применения гео­политики для выработки внешнеполитической стратегии США и использовании полезного опыта немецкой научной школы.

В защиту «истинной» немецкой геополитики и ее теоретических основ выступили в то время и такие американские геополитики, как Николае Спикмен, Эдмунд Уолш, Страус-Хюпе, Томас Гринвуд и др. Будучи вице-президентом Джорджтаунского университе­та, Уолш, например, опубликовал статью «Истинная геополитика вместо ложной», в которой отстаивались основные положения не­мецкой геополитики. О заслугах немцев в развитии геополитичес­ких идей недвусмысленно высказался и Страус-Хюпе. «С момента начала описания политической истории, — заявил он в интервью западногерманской газете «Neue Zeit», — многие стремились най­ти универсальные принципы, которые регулируют подъем и паде­ние силы государства... В настоящее время эти законы могут быть открыты в форме географического детерминизма, который лежит в основе реалистической политики государства, то есть законы, которые в форме «геополитики» впервые научно разработаны нем­цами»⁶⁵. Американских геополитиков, таким образом, можно счи­тать «духовными отцами» возрождения немецкой геополитики. Ими была оказана не только моральная поддержка. Немало геополити­ческих идей Третьего рейха было положено в основу послевоенных американских теорий⁶⁶.

Первый этап возрождения немецкой геополитики после второй мировой войны, продолжавшийся практически до образования Фе­деративной Республики Германии в 1949 г., был периодом глубоко­го кризиса немецкой геополитики и характеризовался проамери­канской ориентацией со стремлением всячески отмежеваться от нацизма. Причем, если первая особенность данного периода через некоторое время претерпела существенное изменение, то стремле­ние немецких геополитиков доказать непричастность к своим пред­шественникам продолжает и сейчас занимать центральное положе­ние во многих современных геополитических теориях.

В конце 40-х — начале 50-х гг. интерес немецких ученых сосредо­точился главным образом на перспективах политического развития Германии. Ее дальнейшая судьба ставилась многими в зависимость от географического положения страны в центре Европейского кон­тинента. В этом смысле показательна программная работа Г. Риттера, которая во многом перекликалась с его довоенной работой, хотя общая направленность концепции заметно изменилась. Если рань­ше «континентальный» образ действия приписывался им главным образом Германии, то в послевоенное время ученый распространил этот принцип на всю Западную Европу, рассматривая ее в целом как «промежуточную зону» между двумя противостоящими полити­ческими системами — восточноевропейской (социалистической) и западной (демократической) во главе с США. Противостояние двух систем в Европе и определяло, по мнению Риттера, развитие совре­менного мира. Поиск места и роли Германии в этом противостоя­нии, прогноз вероятных вариантов развития политической ситуа­ции в мире стали основными направлениями исследований немец­ких геополитиков. Вместе с укреплением внутри- и внешнеполити­ческого положения нового немецкого государства — ФРГ — геопо­литика вновь отходит от академичности, становясь постепенно при­кладной наукой, занятой политическим прогнозированием возмож­ных изменений в мире на основе методов как географической, так и естественных наук.

Воссоединение Германии отнюдь не привело к окончательно­му определению ее геополитического местоположения. Примкнет ли она со всем Европейским сообществом к «морской силе» или заменит распавшийся СССР и станет во главе «континентальной силы»? В книге Г. Манна «История Германии XIX и XX веков» нахо­дим в этой связи любопытное замечание. «Германия, — пишет он, — не имеет естественных границ. Для бытия немцев гораздо большее значение, чем естественные границы, имеет их средин­ное положение между романскими и славянскими народами»⁶⁷ В силу этого положения, указывает он далее, немцы обладают превосходством над славянами в культурном отношении. Поэто­му их проникновение на восток исторически всегда представля­лось необходимым для интересов цивилизации. Тут мы видим воз­рождение идеи превосходства немецкой нации вместе с оправда­нием «культурной экспансии», которая появлялась на свет вся­кий раз, как Германия набирала силу. История же свидетельству­ет, что одной «культурной экспансией» немцы вряд ли могут ог­раничиться — и об этом надо всегда помнить.

На современном этапе борьба за передел мирового господства перешла на новый — экономический уровень. Немецкий геополи­тик Фердинанд Фрид отмечал в этой связи, что «борьба за про­странство на этой ступени, когда уже нет свободного пространства, которое можно делить, становится борьбой за более высокий, уро­вень социального развития. Кому в этом отношении удастся захва­тить лидерство и сохранить его, тому завтра будет принадлежать весь мир»⁶⁸. Это предположение в определенной степени подтвердили события в странах Центральной Европы в конце 80-х гг.: одним из главных стимулов политических и социальных реформ в них было стремление поднять жизненный уровень граждан.

Но вернемся к действию на немецкой земле «двух сил» (конти­нентальной и морской) в свете образования новой мощной евро­пейской державы в результате воссоединения Германии. Одна из них — в направлении на восток — будет проявлять себя скорее всего в форме экономической и культурной экспансии; другая — в на­правлении на запад — примет иные формы, в общем более соответ­ствующие политике ФРГ на протяжении последних десятилетий. Имелись и другие возможные варианты решения этого вопроса. В западногерманской геополитике достаточно широкое распростра­нение приобрела интеграционная концепция, одним из важных эле­ментов которой была идея «общеевропейского дома» вплоть до от­каза от национального суверенитета. Сходные мысли выдвигал в одной из своих работ Адольф Грабовски, отмечавший возможность создания наднациональных структур, в рамках которых может быть более успешно реализовано стремление государств к завоеванию про­странства. Этот процесс, по мнению ученого, полностью соответ­ствуя ходу мирового развития, мог бы привести к образованию все более крупных единиц вплоть до создания всемирного союза.

Западногерманская общественность, в том числе и научная, в течение многих лет видела в «общеевропейском доме» единствен­ную возможность воссоединения Германии и создания нового еди­ного государства в рамках Европейского сообщества. Но ход исто­рии рассудил по-своему, вследствие чего, похоже, наоборот — еди­ная Европа может быть создана под флагом единой Германии. При общих стратегических задачах идейные позиции откровенных феде­ралистов и сторонников идеи углубления европейской интеграции, выступающих за ограничение и даже отказ от национального суве­ренитета, заметно отличаются. Но это лишь тактические, времен­ные разногласия; окончательная цель у них, по нашему мнению, одинакова. По крайней мере, в нынешних условиях никто не мыс­лит себе Европы без сильной и единой Германии, а ФРГ вне общих проблем Европейского континента.

С анализом места Германии в Европе связана и геополитическая концепция, разработанная генералом Хайнцем Гудерианом после второй мировой войны. Эта теория получила название теории «гео­графической обусловленности». В ней Германия, географически рас­положенная в центре Европы, рассматривалась как своеобразное связующее звено между западной и восточной ее частями. Такая гео­политическая позиция как бы предопределяла ее мессианскую роль в судьбе континента и, следовательно, — всего мира. В этой теории впервые было введено понятие «господствующая держава», которая определялась как «государство, по своим потенциальным возможностям развития отвечающее высшему своему назначению и несу­щее ответственность перед другими людьми, народами и расами, а поэтому претендующее на право считаться естественным источни­ком власти»⁶⁹. Эти слова, хотя и сказанные в 1968 г., невольно на­кладываются на современный международный статус Германии. В них находят определенное отражение и особенности политическо­го строя, ведущего свою традицию от южно-германских княжеств и вольных городов, и его географическая близость со странами Вос­точной Европы, ищущими новые формы политической и экономи­ческой жизни, и его никогда не исчезавшие экспансионистские устремления.

Гудериан писал: «Континентальные государства Европы... стал­кивались на узком пространстве и ввиду открытого характера сухо­путных границ всякий раз при осложнении положения были вы­нуждены предпринимать немедленные действия с одновременным использованием всех имеющихся в распоряжении сил. Не было ни Ла-Манша, ни океана, благодаря которым оставалось бы время для того, чтобы пополнить вооружение, для того, чтобы выждать, пока не развернутся политические военные события. Поэтому они со­держали постоянные армии, которые при напряженном положении были для государства тяжелым бременем. Поэтому военная точка зрения приобрела во всей государственной жизни решающее значе­ние»⁷⁰ .

Второй этап возрождения немецкой геополитики после войны был периодом организационного оформления, отмежевания от про­американской ориентации и поисков своих собственных путей. Куль­минационным пунктом данного периода можно считать выход в свет в 1951 г. книги Альбрехта Хаусхофера «Всеобщая политическая гео­графия и геополитика», а также возобновление в этом же году дея­тельности центрального теоретического органа немецких геопо­литиков «Журнала геополитики».

Альбрехт Хаусхофер — сын основоположника немецкой геопо­литики Карла Хаусхофера продолжил геополитические традиции отца. Однако это было не простое подражание. А. Хаусхофер приложил не мало усилий, чтобы «гуманизировать» учение отца, приспособить его к особенностям современного развития Западной Германии, найти в этих условиях новые пути развития.

Основной идеей книги А. Хаусхофера являлось «научное переос­мысливание» положений географического детерминизма прошлого. Он первый из немецких геополитиков отказался от доказательств прямого влияния географических факторов и в первую очередь раз­меров территории и границ на внешнюю политику государств. Глав­ное внимание А. Хаусхофер сосредоточил на исследовании так называемого «пространственного окружения человека», то есть изуче­ния окружающей человека среды. Он не затрагивает здесь биологи­ческие и психологические факторы. А. Хаусхофера интересуют отно­шения между социальными группами и прежде всего между инди­видами, то есть отношения, которые формируются благодаря их взаимодействию с окружающей средой.

Не трудно заметить, что А. Хаусхофер выступает здесь как типич­ный представитель экологической школы социологии, которая за­нимается изучением пространственного распределения человечес­ких групп и их социальными отношениями в зависимости от проис­ходящих изменений окружающей физической (в данном случае про­странственной) среды.

А. Хаусхофер, таким образом, впервые обратил внимание на не­обходимость изменения самого подхода к понятию геополитики. Простая детерминация внешней политики территорией и граница­ми, дискредитировавшая себя еще во второй мировой войне, не отвечала новым условиям. А. Хаусхофер вводит новый фактор — че­ловека, его пространственное окружение, изучение которого было бы, по его мнению, связующим звеном в классической цепи: гео­графическая среда — внешняя политика.

Другими словами, если раньше внешняя политика определялась непосредственно таким географическим фактором, как наличие или недостаток территории, то теперь эти два элемента могут взаимо­действовать только через человека, его психологию, его «простран­ственное» окружение. Впоследствии такой подход к геополитике нашел одобрение у многих представителей современной западно­германской географической школы. Детальной его разработкой за­нялись А. Грабовски, Р. Хиндер, Э, Обет и др. Это был своеобразный «переворот» в геополитической науке. Идеи, высказанные в то вре­мя А. Хаусхофером, несколько измененные, приспособленные к ны­нешним условиям, легли в основу одного из главных направлений современной геополитики — геосоциологии.

В январе 1951 т. в ФРГ вновь начал выходить «Журнал геополити­ки», издававшийся К. Хаусхофером до конца 1944 г. В том же году вышла в свет книга А. Хаусхофера «Всеобщая политическая геогра­фия и геополитика», написанная им во время второй мировой вой­ны. Она сопровождалась самыми лестными комментариями. «Жур­нал геополитики» охарактеризовал книгу А. Хаусхофера как «зако­номерный результат возрождения немецкой геополитики»⁷¹, «бла­годаря которому немецкая геополитика снова вернулась в лоно на­уки»⁷² .

Уже два года спустя после возобновления выхода в свет «Журна­ла геополитики» в Западной Германии в одном из его номеров мож­но было прочесть: «Употреблявшийся классической геополитикой термин «жизненное пространство» долгое время считался предосудительным, но ныне, то есть в государстве Аденауэра, снова можно свободно говорить о «жизненном пространстве». При этом немцы объявляются «классическим народом без пространства», народом, который на протяжении «уже более 80 лет... живет зажатый на слиш­ком тесном пространстве»⁷³.

В 1954 г. был возрожден «Союз геополитики», резиденция кото­рого была перенесена из Западного Берлина в Гамбург. В § 2 нового устава, принятого 3 апреля 1954 г., целью возрожденного Союза объявлялось «проведение исследований в области геополитики как учения об эпохах в развитии народов и государств, определяемых пространством и расой».

В 1956 г. Курт Вовинкель в письме к читателям «Журнала геопо­литики» восклицал: «Мы склоняем головы перед памятью умерших основателей немецкой геополитики — Карла и Альбрехта Хаусхоферов». Небезынтересно напомнить, что тот же Курт Вовинкель, выступая с сообщением по поводу геополитического съезда в Вуппертале 23 апреля 1938 г., писал: «На дневном заседании наш руко­водитель обер-фюрер СС д-р Р. Вагнер убедительно говорил о наци­онал-социализме и геополитике... Исходя из мировоззрения нацио­нал-социализма, он развил основные идеи геополитики: вывод о расовой и пространственной обусловленности исторических собы­тий, почерпнутой из представления о единстве крови и земли»⁷⁴.

Вместе с тем «Журнал геополитики» предпринял одну из первых попыток «модифицировать» геополитику с учетом современных тре­бований. «Границы геополитики, — указывалось в его редакцион­ной статье, — не следует искать в сфере объективистского исследо­вания, ибо геополитика в сущности своего объекта лежит по ту сторону этой сферы..., она уже не мыслима без разнообразного со­четания географии и социологии»⁷⁵. Несмотря на всю расплывча­тость данной формулировки, ее предварительный анализ помогает отметить сущность происходящих явлений в современной геополи­тике. Рассмотрим вначале вопрос о «границах» геополитики и свя­занное с ним понятие сферы «объективистского» исследования.

В 50-е гг. появляются новые геополитические теории, в частности так называемая теория вакуума. Сущность этой концепции состоит в том, что для поддержания «баланса сил» необходимо постоянно заполнять «вакуум», который может образоваться в результате борь­бы колониальных народов за свое национальное освобождение.

Появление этой теории было обусловлено потребностью опреде­лить и проанализировать проблемы развития государств, потерпев­ших поражение во второй мировой войне. Главным объектом иссле­дования стал, естественно, бывший Третий рейх как в силу наи­большего идеологического проникновения нацизма во все сферы жизни страны, так и в связи с разделением Германии на два госу­дарства, развивающихся в рамках различных систем. Если Западная Германия была подвергнута «американизации», то Восточная стала «оплотом социализма» на немецкой земле, где тоталитаризм был фактически продлен еще на 40 лет. Нельзя, вместе с тем, не отме­тить, что зерна двух идеологий легли в общем на благодатную почву. Ведь согласно теории «географической раздвоенности мира» (на су­хопутную и морскую силы. — /0.7".), Германия как раз находится на пересечении этих двух сил. ФРГ располагалась на территории тех исторических немецких государств, которые были известны своими торговыми и морскими традициями, ГДР же — на территории быв­шей Пруссии, которую исследователи однозначно относили к евразийской континентальной части. По мере стабилизации внутренне­го положения в ФРГ и достижения устойчивого равновесия в меж­дународных отношениях многие исследователи предрекали смерть этой концепции. Но распад восточного блока и СССР сделал ее вновь актуальной. Во всем многообразии конфликтов, происходящих на территории бывших социалистических стран, вследствие сходства идеологической надстройки проявлялось также сходство в практической реализации: интернационализм сменился национализ­мом, а всеобщий объединяющий атеизм — религиозной рознью, доходящей до кровопролития.

Суть геополитической теории вакуума изложил американский адмирал Нимиц в своей речи, произнесенной 15 января 1953 г. в Сан-Франциско. Он заявил, что политика безоговорочной капиту­ляции по отношению к Германии и Японии была большой ошиб­кой, ибо уничтожение германской военной мощи и стремления немцев к самообороне привело к образованию вакуума в Европе, который теперь заполняется Советским Союзом. То же самое, по его мнению, относится к Японии⁷⁶.

Эти идеи были поддержаны и англо-американскими геополити­ками. Так, американский специалист по международным вопросам Энтони Харриган говорит о «вакууме» к «востоку от Суэца», кото­рый должны обязательно заполнить США. Он также выступает за обязательное присутствие США в Индийском океане⁷⁷. Его коллега считает недопустимым свертывание базы на острове Диего-Гарсиа. По его словам, это было бы «отказом Запада от этого района в пользу Советской военно-морской мощи»⁷⁸. Эту же мысль муссиру­ет активный неофашист Вольфганг Хепкер в своей книге «Мировая морская держава»⁷⁹. В настоящее время французские вооруженные силы используются в Чаде, в Джибути. Это оправдывается тем, что Франция «должна заполнить вакуум», образовавшийся здесь в ре­зультате ухода США после вьетнамской войны⁸⁰.

Ганс Флейг в своей статье «Геополитическое наследство победи­телей», исходя из высказываний адмирала Нимица, говорит уже о «законе геополитического наследства», согласно которому запад­ные державы якобы должны были вступить во владение наследием Гитлера и японских милитаристов и «защищать» его от Советского Союза. Но они забыли, полагают германские геополитики, есте­ственный закон жизни: «Пустое пространство притягивает людей»... Поэтому мир может быть сохранен только в том случае, «если в центре самой производительной части света не будет политического вакуума, который притягивает других»⁸¹.

Западные державы, согласно этой теории, не сумели защитить свое геополитическое наследство, которое они должны были полу­чить от Гитлера. «Это упущение стоит им сегодня многих миллиар­дов, расходуемых на Атлантический пакт и вооружение Германии»⁸².

Качественные изменения произошли в теориях «географической обусловленности Германии» и «жизненного пространства». По од­ной лишь этой причине нельзя согласиться с популярной в то время в СССР и других социалистических странах оценкой, что геополи­тика ФРГ представляла собой реставрацию идей нацистской идео­логии. Такая точка зрения вольно или невольно причисляла Запад­ную Германию к фашистскому государству, каковым она, разумеется, не была. Ко всему прочему, в послевоенное время геополити­ка перестала выполнять в ФРГ функции официального идеологи­ческого инструмента, став обычной научной дисциплиной. Так, ска­жем, в основу той же концепции «географической обусловленнос­ти» легло давнее положение о противопоставлении суши и моря. В новых условиях суша представлена Советским Союзом и социали­стическими странами; море — традиционно — США, Великобрита­нией и Японией. Но если ранее в качестве противовеса «морской силе» рассматривалась Германия, то теперь уже ФРГ вместе с За­падной Европой занимают «невыносимое... положение на рубеже двух миров» (суши и моря. — Ю. Г.). Само же это положение есть в конечном итоге причина тех внешнеполитических течений, кото­рые имеют место в пределах германского пространства⁸³.

В самом начале 60-х гг. в немецкой геополитике намечается и вторая линия развития, которая затем также сформировалась в це­лое направление современной геополитики. Речь идет в данном слу­чае о «третьем пути» развития послевоенной геополитической мыс­ли. Его истоки наметились еще в первые послевоенные годы, когда немецкие теоретики находились под американским влиянием.

«Третий путь» развития немецкой геополитики в то время был непосредственно связан с началом разработки теории «Еврафрики». Африка всегда привлекала особое внимание германских империа­листов. Было время, когда Германия имела в Африке свои собствен­ные колонии. Во время второй мировой войны Гитлер далеко не случайно направил в Африку танковую армию Роммеля. Послевоенное развитие ФРГ показывает, что западногерманские монополии не отказались от идеи проникновения на Африканский континент.

Особенность осуществления данных планов в настоящее время заключается в попытке Западной Германии использовать проблему «интеграции» Европы. При этом геополитическая трактовка «интег­рации» Европы непосредственно связывается со старой фашистс­кой теорией недостаточности «жизненного пространства», но на сей раз уже не для Германии, как это было в нацистское время, а для... Европы. «Гитлера привлекал Восток потому, — заявил, например, западногерманский геополитик Генрих Занден, — что там находит­ся единственное резервное сельскохозяйственное пространство для… Германии. Для Европы вопрос стоит сейчас по-другому. Здесь взгляд должен быть обращен на юг, — в Африку. В лозунге «Африка» мы видим задачу, действительно открывающую совершенно новое бу­дущее, освобождающее нас, немцев, от стесненного положения»⁸⁴.

Не менее откровенно сущность плана «Еврафрика» изложена другим апологетом «Ассоциации Европы и Африки» Антоном Цишкой. В своей работе с программным названием «Африка. Общеевро­пейская задача № I» А. Цишка заявляет: «Восток для нас (немцев, — Ю.Т.) закрыт. Продвижение на Запад давно достигло своих границ. Следовательно, нам остается только Юг, только Африка... Лишь когда Европа будет объединена с тропической Африкой, европейский континент обретет свои естественные границы»⁸⁵ .

Теоретическим обоснованием осуществления лозунга «Еврафри­ка», отражающим существо новых тенденций в современной не­мецкой геополитике, служит «поворот европейского плана от «по­корения мировых морей» и от идеи «Остланд» к пространству на юге, который, по мнению Зандена, становится великим началом, которое мы (немцы. — Ю.Т.) предпринимаем»⁸⁶. Под планом «по­корения мировых морей» имеется в виду известная геополитическая теория американского адмирала Мэхэна о «морской мощи» как не­обходимом условии установления мирового господства США. Дан­ная теория имела распространение как в США, так и в Западной Германии не только во время второй мировой войны, но и после нее. Под идеей «Остланд» подразумевается один из вариантов тео­рии «континентального сердца» английского геополитика X. Маккиндера.

Западногерманские геополитики далеко не случайно предложи­ли этот «третий путь» к пространству на юге. Географическое распо­ложение, огромные природные богатства Африки, дешевая рабочая сила представляли большую экономическую и стратегическую цен­ность. Геополитики используют при этом стремление США и основ­ных европейских империалистических держав сохранить свое гос­подство на африканском континенте, на котором развернулось мощное национально-освободительное движение. Они призывают всю Европу принять участие в «африканской миссии». Цишка так прямо и заявляет: «Или мы будем эксплуатировать Африку совместно, до­пустив к участию в этом всю Европу, или мы все вместе потеряем эту возможность»⁸⁷ . При этом Цишка защищает в данном случае не только экономические интересы Западной Германии, которые она пытается выполнить с помощью «общеевропейского» флага.

«С геополитической точки зрения, — заявляет редакционная ста­тья «Журнала геополитики», — Африка является силовым центром, где в настоящее время пересекаются линии напряжения, идущие с Востока на Запад»⁸⁸. Таким образом, Африка интересует Западную Германию не только как экономический потенциал, но и как «си­ловой центр», определяющий якобы судьбы исторического разви­тия Европы и всего мира.

Важной новацией немецкой геополитики явилось так называе­мое «геополитическое открытие человека», в соответствии с кото­рым человек является важнейшим объектом изучения, раскрываю­щего связь между пространством и политикой. Одним из авторов этого открытия стал Адольф Грабовски. Поддерживая Грабовски и требуя, так же как и он, основательного дополнения для познания «геополитической связанности» географической постановки вопро­са «геосоциологической»⁸⁹, «Журнал геополитики» предложил рассматривать человека в философском аспекте. В чем сущность та­кого рассмотрения и каковы эти аспекты?

«Промежуточный» фактор — человека — журнал рассматривает прежде всего в экзистенциальном смысле. Существо человека в этом случае отождествляется с отчужденными формами его существова­ния. Причем форма этого существования рассматривается не как проявление сущности человека в определенный период человечес­кой истории и его общественных отношений, а как раз наоборот — в подобной форме его существования усматривается сама сущность человека: вот почему отношение геополитики к политике должно, по мнению журнала, осуществляться в сфере экзистенциального участия человека в самом политическом процессе. Один из ведущих современных геополитиков Западной Германии Р. Хиндер выступил с программной статьей «"Хара" японца с точки зрения геополити­ки», в которой он писал: «Геополитика охватывает всю простран­ственную действительность, следовательно, она хочет распростра­ниться и на духовные силы, то есть на внутреннюю тенденцию жи­вой политической реальности»⁹⁰. Подобная постановка вопроса дает геополитике возможность активно вмешиваться в самые разнооб­разные аспекты человеческой личности, используя при этом опыт ее исследования наиболее влиятельными направлениями современ­ной философии и социологии.

«Журнал геополитики», развивая положения Грабовски, заявля­ет: «Вместо суеверного отношения к географическим факторам в основу современной немецкой геополитики положена пространствен­ная реальность человека и общества. Эта реальность включает в себя прежде всего физико-психологическое пространство человека, а также область высшего человеческого бытия и его пространствен­ную историю»⁹¹.

Особое место в возведении чисто географического фактора, то есть территориального расположения Германии в центре Европы, в «философско-историческую концепцию», на основании которой делались экономические и военно-стратегические выводы, занима­ют немецкие геополитики Фридрих Ратцель и Карл Хаусхофер и их геополитические теории о так называемом «континентальном» и «островном» принципах государственного мышления. Впоследствии эти теории были детально разработаны такими ведущими предста­вителями немецкого историзма нового времени, как Эрнст Трельч, Фридрих Майнике и прежде всего Герхард Риттер.

При ближайшем же рассмотрении данной теории не трудно за­метить, что своими корнями она уходит в теорию географического «раздвоения мира»⁹². Существо данной теории сводилось в то вре­мя к тому, что Германия находится «на рубеже двух миров», то есть между «сухопутной силой» (Евразией, куда главным образом относили СССР и дружественные с ним страны) и «морской си­лой» (США, Англия). Такое географическое положение Германии обусловливало и оправдывало якобы ее внутреннюю и прежде все­го внешнюю политику. Фашистские идеологи пытались этим чисто географическим дуализмом «суши» и «моря» объяснить сущность «исторической структуры напряженности», то есть существование двух мировых систем, и представить Германию как одну из основ­ных сил, от которой полностью зависит результат их борьбы. О «миссии» Германии тогда писали как о главном «рычаге» исто­рического развития.

Как известно, в разработку этой теории в прошлом значитель­ный вклад внес Риттер. В своей историко-философской книге «Го­сударство силы и утопия. Относительно спора о делении власти со времен Макиавелли и Мора»⁹³ Риттер, полностью поддерживая школу К. Хаусхофера, выступает за «континентальный» принцип разви­тия Германии. «Отцом» этого принципа он считает Макиавелли. Согласно этому принципу, географическое расположение Герма­нии в центре Европы предопределяло ее государственное развитие. Причем утверждалось, что такая континентальная страна, как Гер­мания, сжатая со всех сторон в центре Европы, имеет естествен­ное право расширить свое «жизненное пространство» вооружен­ным путем.

В этой же работе «континентальному» принципу Г. Риттер про­тивопоставляет «островной» принцип, представителем которого он считает Томаса Мора. «Островной» принцип государственного раз­вития приписывался в данном случае Англии, что определяло ее якобы «мирную» политику, направленную на обеспечение благо­состояния страны. Так было в 40-х гг. нашего столетия, когда Гер­мания развязала вторую мировую войну за «жизненное простран­ство»⁹⁴ .

Мы не случайно подробно рассматриваем эту раннюю работу Риттера. Анализ последующих его работ, вышедших уже после вто­рой мировой войны, показывает особенность трансформации этой теории в настоящее время. Мы имеем в виду одну из последних работ Риттера «Демония власти», выдержавшую в ФРГ несколько изданий. Уже в книге 1947 г. «континентальный» принцип в его про­шлом нацистском духе переносится Риттером на... Советский Союз, а «островной» приписывается всем западноевропейским странам, в том числе и ФРГ. Причем «островной» принцип остается «мирным» принципом, направленным на внутреннее благосостояние «объеди­ненной» Европы. Агрессивная направленность данной теории про­тив западных стран исчезает. «Макиавеллизм», по заявлению Ритте­ра, изжил себя «таким явлением, как Гитлер»⁹⁵. Германский наци­онализм заменяется «западным», внутри которого ФРГ должна за­нять теперь особое положение.

Истинный смысл подобной трансформации Риттер изложил в добавленной им новой главе данной книги «Попытка теоретическо­го преодоления противоречия». «Нам нужна такая теория власти, — заявляет он, — которая выходит за рамки вечного противоречия между... континентальным и островным мышлением, отвечая обо­снованным целям обеих сторон: потребности человеческого обще­ства в длительном мирном порядке, гарантированном праве, но в то же время и потребности государства в свободном пространстве для развертывания воинственной энергии, потому что без этого практически невозможно самоутверждение какого-либо обще­ственного авторитета»⁹⁶. Новые «рамки» этого противоречия опре­деляются Риттером уже не отдельными европейскими государства­ми, как это было в прошлом, а двумя мировыми группировками. Кстати, на основе того же самого «континентального» и «островно­го» принципов. И это естественно для Риттера, ибо он как предста­витель современной геополитики ФРГ предметом истории рассмат­ривает взаимное воздействие больших государственных организмов или блоков государств. «Будущее мира, — заявляет Риттер, —будет определяться лишь двумя мировыми державами (или группами дер­жав) самого первого ранга: соединенными англосаксонскими мор­скими державами и русской континентальной державой. Естествен­ная противоречивость «островных» и «континентальных» полити­ческих методов и идеалов вступает тем самым в новую глобальную стадию»⁹⁷.

Подобные рассуждения как бы дополняют «геосоциологические» утверждения Грабовски. Правда, Риттер определяет более конкрет­но задачи империалистических держав. «После того, как национа­лизм, — продолжает он там же, — изжил себя в двух мировых вой­нах и довел себя до абсурда, борьбу должно заменить взаимное по­нимание... Это означает, между прочим, что принцип воинственно­го сосредоточения сил должен обрести в этом пространстве прин­ципиально новый смысл»⁹⁸.

Именно в этом и заключается главная особенность современ­ной геополитической интерпретации развития современного мира. «Новый смысл» старого принципа воинственного сосредоточения сил — это попытка найти общий язык с Западом, получить синтез «немецкого» и «западного» в борьбе против Востока. «Журнал гео­политики» развивает это положение следующим образом: «Совре­менная немецкая геополитика в основном имеет две главные цели, а именно: обеспечить в мире ведущую роль Европы, а вместе с ней и Германии... Осуществление этой цели предопределяет создание объединенных Штатов Европы»⁹⁹.

Западногерманский геополитик Г. Зюндерманн в статье «Нем­цы — народ судьбы белого человека» пишет, что население растет быстрее, чем продовольствие. «Поэтому белое население без ко­лоний испытывает острую нужду в пространстве. К 2000 году, — продолжает он, — будет уже 80 млн. немцев и, конечно, вопрос об обеспечении их жизненным пространством встает как «требо­вание биологического разума»¹⁰⁰.

Весьма популярной стала концепция империалистической «ин­теграции». Особенно актуальной, по мнению военных западногер­манских теоретиков, является задача скорейшей военной интегра­ции Западной Европы, составной частью которой станет и объеди­нение военно-морских сил западноевропейских стран. В этом плане теоретики из ФРГ предлагают взять на себя «ответственность» за Северное, Балтийское, Средиземное моря и Восточную Атланти­ку¹⁰¹. Эта идея также получила освещение в трудах британского мыслителя Арнольда Тойнби. Он даже пишет о «положительном ис­торическом опыте» Гитлера, стремившегося «объединить» Европу посредством агрессивной войны.

Модернизация геополитики и ее военно-социологических кон­цепций в послевоенный период сводится к относительному отходу от одностороннего географического фатализма и их приспособле­нию к новейшим учениям современной философской мысли: экзи­стенциализму, неопозитивизму и др. Воплощением этой тенденции развития геополитики и ее военно-социологических теорий высту­пает одна из ее новых форм — геосоциология¹⁰².

Термин «геосоциология» впервые появился в журнале «Zeitschrift fur Geopolitik» в связи с дискуссией о роли послевоенной геополи­тики. Один из главных редакторов этого журнала Р. Хиндер писал, что «современная геополитика... превратилась из геополитики про­странства в геополитику человека»¹⁰³.

Раскрывая особенности социологического аспекта предмета гео­политики, журнал отмечал: «Вместо суеверного отношения к гео­графическим факторам в основу современной геополитики положе­на пространственная реальность человека и общества. Эта реальность включает в себя прежде всего физико-психологическое простран­ство человека, а также область высшего человеческого бытия и его пространственную историю»¹⁰⁴. Как видим, вопрос стоит о необхо­димости проникновения в духовную сферу человека и его деятель­ность.

Классическая геополитика была сконструирована по принципу:

географическая среда — внешняя политика. Появление геосоциоло­гии привело к такой модификации этого принципа: географическая среда — человек — внешняя политика. Однако и в новой форме западногерманские геополитики оставили географическую среду и отвели ей первое место. Значит, внешняя политика определяется географическим фактором, но с той лишь разницей, что в геосоци­ологии это влияние опосредуется человеком. Сейчас геополитика, отмечал Хиндер, «изучает силу человеческого духа, изменяющего пространство, и внутреннюю связь между политикой и борьбой со­циальных интересов, основанных на пространстве»¹⁰⁵. Он также рас­суждает о «геополитике свободы, единства, сосуществования»¹⁰⁶, где под свободой понимается «свобода», основанная на силе ору­жия, «единство» — Германия в довоенных (1937 г.) границах, «мир­ное сосуществование» — поглощение ГДР.

Идеи Хиндера дальнейшее развитие получили в идеологических конструкциях многих неофашистов. Выступая на европейском конг­рессе «Союз Великой Европы» в 1977 г. в Саарбрюккене, Левенталь заявил: «Необходимо ввести по всей Европе гражданские и челове­ческие права. Народы Восточной и Центральной Европы угнетены. Необходима деколонизация Восточной и Центральной Европы»¹⁰⁷. Левенталь дальше указывает и пути этой «деколонизации» — ликви­дация социалистической системы, создание под эгидой ФРГ «Ве­ликой Европы», простирающейся до Урала. Здесь также налицо цепь:

география — человек — политика.

Американец Рей Клайн в книге «Оценка мировой мощи. Расчет стратегических тенденций» предлагает «формулу», посредством ко­торой, по его мнению, можно определить военную мощь любого государства в мире. Одним из первых компонентов в этой формуле стоит территория той или иной страны, которую он называет «кри­тической массой»¹⁰⁸.

Солидарен с Клайном западногерманский ученый-международ­ник К. Швейтцер. Исследуя факторы, формирующие внешнюю по­литику государств, Швейтцер в книге «Хаос или система?» утверж­дает, что «географическое положение государства всегда оказывало и оказывает решающее влияние на его внешнюю политику как в ее экономическом, так и в военном аспектах»¹⁰⁹.

Географическое положение определяет, по автору, политику США, которая имеет три четко выраженных географических на­правления: южноамериканское, западноевропейско-атлантическое и азиатское. Он не одинок в своих рассуждениях. Американский иде­олог Д. Перкинс в работе «Внешняя политика и американский дух», пишет, что США «не свободны от стремления полностью расши­рить национальные владения посредством силы»¹¹⁰.

Геомарксизм

Своеобразной формой развития немецкой геополитики стал гео­марксизм, разработанный учеником Карла Каутского Георгом Энгельбертом Графом (1881—1952).

Если Хаусхофер считал, что «именно рабочие, о жизненном про­странстве и просторе для дыхания которых в первую очередь шла речь»¹¹¹, должны были бы особенно стараться получить «геополи­тическое образование», то Георг Граф взял на себя задачу распрос­транения геополитического образования под предлогом «дополне­ния» исторического материализма. Ему казалось, однако, «своевре­менным включить результаты и методы географических исследова­ний, поскольку они вообще имеют к этому отношение, в систему исторического материализма, которая без этого является незавер­шенной»¹¹². Он хотел тем самым восполнить пробел, якобы допу­щенный Карлом Марксом (последнее, согласно Графу, в гораздо меньшей степени относится к Энгельсу). «Ведь остается фактом на сегодняшний день, — писал он, — что с географией в рамках мате­риалистической теории истории до сих пор обращались весьма су­рово»'¹³. «Географические проблемы, отношения, существующие между земным пространством и развитием культуры, были явно чужды Карлу Марксу... Географическое видение и мышление было ему несвойственно; в гораздо большей степени он являлся синтезом философа, политэконома и революционного политика»¹¹⁴.

Ошибка Карла Маркса и многих его учеников состоит, по Гра­фу, как раз в том, что «они уделяли все внимание экономическим и социальным факторам и пренебрегали первичными природными элементами... С другой стороны, следует, конечно... отвергнуть так­же исключительно географический подход какого-нибудь Ратцеля и многих его учеников, не говоря уже о подчас весьма романтических объяснениях какого-нибудь Монтескье, Бокля и т.д. вплоть до Вил­ли Хеллпаха»¹¹⁵.

Если «Хаусхофер... с полным правом» требовал «хорошего геопо­литического воспитания для каждого государственного народа»¹¹⁶, то можно ли тогда быть в претензии к Графу, если он требует такого же воспитания специально для прогрессивного класса «каждого го­сударственного народа». «Но именно пролетариат как восходящий класс, — писал Граф, — заинтересован в геополитическом мышле­нии и геополитическом обучении... Поэтому воспитание в демокра­тическом духе должно быть также воспитанием геополитического мышления»¹¹⁷.

Граф предпринял попытку усовершенствовать марксизм в той же плоскости, что и его учитель — Каутский, для которого Граф и вспахивал эту «целину исторического материализма». «Уже климат вынуждает государства занять совершенно определенные зоны зем­ли»¹¹⁸, — писал Граф. Можно подумать, что слышишь «подчас .весьма романтические объяснения какого-нибудь Монтескье», ко­торый устанавливал уже прямую связь между государством и кли­матом.

Пытаясь придать значимость «первичным природным элемен­там», Граф мимоходом, подобно своему учителю Ратцелю, устра­нил экономическую и социальную сферы. Поэтому его государ­ство несущественно отличается от государства Ратцеля, которое, как я показал, возникает в качестве представителя «интересов все­го общества» и живет без производства за счет земли. Граф писал:

«Территория впервые становится государством благодаря людям, которые организованно на ней живут и общаются, питаются здесь, одеваются, размножаются. Подобно тому, как земля выражает вещ­ное отношение государства (Блюнчли), так жители являются его личной основой»¹¹⁹.

«Все мировые державы прошлого погибли из-за недостаточного развития средств общения», — уверяет Граф и приводит пример, согласно которому ни Римская империя, ни империя Карла Вели­кого, ни империя Карла V не могли избежать гибели именно пото­му, что существовавшие тогда средства общения были слишком примитивны.

«Число людей растет, — цитировал он Ратцеля, — земля... оста­ется той же самой. Следовательно, она должна нести на себе все больше людей и давать больше плодов; поэтому она становится все более желанной и ценной; с каждым поколением история стано­вится все более географичной и территориальной»¹²⁰. И Граф делал отсюда вывод: «Этим объясняются также последовательные этапы в развитии государства»¹²¹.

Граф пишет, что «Фридрих Энгельс был наделен удивительно тонким инстинктом в отношении географического пространства и его влияния на историю и в этом смысле напоминает прямо-таки Ратцеля, а среди позднейших географов — Челлена»¹²².

О геополитике в ее меняющихся формах никогда нельзя гово­рить только в прошедшем времени. Пока есть государства, есть и геополитика, даже если это слово не присутствует в официальных речах и документах, В то же время ни один реалистически мысля­щий политик не обошел ее вниманием. Так, высокую оценку зна­чения геополитической науки для современного развития межго­сударственных отношений находим в книге бывшего министра ино­странных дел ФРГ Г.Д. Геншера. Вторую индустриальную револю­цию автор напрямую связывает с пространственным расширением общечеловеческой деятельности. Она, по мнению Геншера, «тре­бует таких крупных затрат, которые превышают средства и воз­можности отдельных государств. Развиваются новые формы меж­дународного сотрудничества, которые объединяют различные ма­териальные и духовные ресурсы для совместных исследовательс­ких и прикладных целей. Эти тенденции, проявляющиеся в между­народной кооперации во всех сферах политической жизни, можно определить как переход от классической внешней политики к ми­ровой внутренней политике»¹²³. Эта революция уже привела к ос­воению всех районов Земного шара, мирового океана, «а также воздушного слоя Земли и Космоса», следовательно, произошло географическое сжатие мирового пространства, требующее и но­вых форм дипломатии.

§ 3. Новая европейская геополитика

Европейская геополитика как нечто самостоятельное после окон­чания второй мировой войны практически не существовала. Лишь в течение довольно короткого периода 1959—1968 гг., когда прези­дентом Франции был «континенталист» Шарль де Голль, ситуация несколько изменилась. Начиная с 1963 г. де Голль предпринял неко­торые явно антиатлантистские меры, в результате которых Фран­ция вышла из Североатлантического союза и сделала попытки вы­работать собственную геополитическую стратегию. Но так как в одиночку это государство не могло противостоять талассократическому миру, на повестке дня встал вопрос о внутриевропейском франко-германском сотрудничестве и об укреплении связей с СССР. Отсюда родился знаменитый голлистский тезис — «Европа от Атлантики до Урала». Эта Европа мыслилась как суверенное стратеги­чески континентальное образование — совсем в духе умеренного «европейского континентализма».

Вместе с тем к началу 70-х гг., когда геополитические исследо­вания в США становятся крайне популярными, европейские уче­ные также начинают включаться в этот процесс, но при этом их связь с довоенной геополитической школой в большинстве случа­ев уже прервана и они вынуждены подстраиваться под нормы ан­глосаксонского подхода. Так, европейские ученые выступают как технические эксперты международных организаций НАТО, ООН и т.д., занимаясь прикладными геополитическими исследования­ми и не выходя за пределы узких конкретных вопросов. Постепен­но эти исследования превратились в нечто самостоятельное — в «региональную геополитику», довольно развитую во Франции (шко­ла Ива Лакоста — издателя журнала «Геродот»). Эта «региональная геополитика» абстрагируется от глобальных схем Маккиндера, Мэхэна или Хаусхофера и применяет геополитические методики лишь для описания межэтнических и межгосударственных конф­ликтов, демографических процессов, также «геополитики полити­ческих выборов».

Единственная непрерывная традиция геополитики, сохранивша­яся в Европе с довоенных времен, была достоянием довольно мар­гинальных групп, в той или иной степени связанных с послевоен­ными националистическими партиями и движениями. В этих узких и политически периферийных кругах развивались геополитические идеи, прямо восходящие к континентализму, школе Хаусхофера и т.д. Это движение совокупно получило название европейских «но­вых правых». До определенного момента общественное мнение их просто игнорировало, считая «пережитками фашизма». И лишь в последнее десятилетие, особенно благодаря просветительской и журналистской деятельности французского философа Алена де Бенуа, к этому направлению стали прислушиваться и в серьезных на­учных кругах. Несмотря на значительную дистанцию, отделяющую интеллектуальные круги европейских «новых правых» от властных инстанций и на их «диссидентство», с чисто теоретической точки зрения их труды представляют собой любопытный и достаточно цен­ный вклад в развитие геополитики. Будучи свободной от рамок по­литического конформизма, их мысль развивалась относительно не­зависимо и беспристрастно. Причем на рубеже 90-х гг. сложилась такая ситуация, что официальные европейские геополитики (чаще всего выходцы из левых или крайне левых партий) были вынужде­ны обратиться к «новым правым», их трудам, переводам и исследо­ваниям для восстановления полноты геополитической картины.

Геополитика «новых правых»

«Новые правые» являются одной из немногих европейских гео­политических школ, сохранивших непрерывную связь с идеями до­военных немецких геополитиков-континенталистов. Это направле­ние возникло во Франции в конце 60-х гг. и связано с фигурой лидера этого движения — философа и публициста Алена де Бенуа.

«Новые правые» резко отличаются от традиционных французс­ких правых — монархистов, католиков, германофобов, шовинис­тов, антикоммунистов, консерваторов и т.д. — практически по всем пунктам. «Новые правые» — сторонники «органической демокра­тии», язычники, германофилы, социалисты, модернисты и т.д. Вна­чале «левый лагерь», традиционно крайне влиятельный во Фран­ции, посчитал это «тактическим маневром» обычных правых, но со временем серьезность эволюции была доказана и признана всеми.

Одним из фундаментальных принципов идеологии «новых пра­вых», аналоги которых в скором времени появились и в других ев­ропейских странах, был принцип «континентальной геополитики». В отличие от «старых правых» и классических националистов де Бе­нуа считал, что принцип централистского «государства-нации» (Etat-Nation) исторически исчерпан и что будущее принадлежит только «Большим пространствам». Причем основой таких «Больших про­странств» должны стать не только объединение разных Государств в прагматический политический блок, но вхождение этнических групп разных масштабов в единую «Федеральную Империю» на равных основаниях. Такая «Федеральная Империя» должна быть стратеги­чески единой, а этнически дифференцированной. При этом страте­гическое единство должно подкрепляться единством изначальной культуры.

«Большое пространство», которое больше всего интересовало де Бенуа, это — Европа. «Новые правые» считали, что народы Европы имеют общее индоевропейское происхождение, единый исток. Это принцип «общего прошлого». Но обстоятельства современной эпо­хи, в которой активны тенденции стратегической и экономической интеграции, необходимой для обладания подлинным геополитичес­ким суверенитетом, диктуют необходимость объединения и в чисто прагматическом смысле. Таким образом, народы Европы обречены на «общее будущее». Из этого де Бенуа делает вывод, что основным геополитическим принципом должен стать тезис «Единая Европа ста флагов»¹²⁴. В такой перспективе, как и во всех концепциях «но­вых правых», явно прослеживается стремление сочетать «консерва­тивные» и «модернистские» элементы, как «правое» и «левое». В пос­ледние годы «новые правые» отказались от такого определения, счи­тая, что они «правые» в такой же степени, в какой и «левые».

Геополитические тезисы де Бенуа основываются на утверждении «континентальной судьбы Европы». В этом он полностью следует концепциям школы Хаусхофера. Из этого вытекает характерное для «новых правых» противопоставление «Европы» и «Запада». «Европа» для них это континентальное геополитическое образование, осно­ванное на этническом ансамбле индоевропейского происхождения и имеющее общие культурные корни. Это понятие традиционное. «Запад», напротив, геополитическое и историческое понятие, свя­занное с современным миром, отрицающее этнические и духовные традиции, выдвигающие чисто материальные и количественные критерии существования; это утилитарная и рационалистическая, механицистская буржуазная цивилизация. Самым законченным воп­лощением Запада и его цивилизации являются США.

Из этого складывается конкретный проект «новых правых». Ев­ропа должна интегрироваться в «Федеральную Империю», проти­вопоставленную Западу и США, причем особенно следует поощ­рять регионалистские тенденции, так как регионы и этнические меньшинства сохранили больше традиционных черт, чем мегаполи­сы и культурные центры, пораженные «духом Запада». Франция при этом должна ориентироваться на Германию и Среднюю Европу. От­сюда интерес «новых правых» к де Голлю и Фридриху Науманну. На уровне практической политики начиная с 70-х гг. «новые правые» выступают за строгий стратегический нейтралитет Европы, за вы­ход из НАТО, за развитие самодостаточного европейского ядерного потенциала.

Относительно СССР (затем России) позиция «новых правых» эволюционировала. Начав с классического тезиса «Ни Запад, ни Восток, ни Европа», они постепенно эволюционировали к тезису «Прежде всего Европа, но лучше даже с Востоком, чем с Западом». На практическом уровне изначальный интерес к Китаю и проекты организации стратегического альянса Европы с Китаем для проти­водействия как «американскому, так и советскому империализмам» сменились умеренной «советофилией» и идеей союза Европы с Рос­сией.

Геополитика «новых правых» ориентирована радикально антиатлантистски и антимондиалистски. Они видят судьбу Европы как антитезу атлантических и мондиалистских проектов. Надо заметить, что в условиях тотального стратегического и политического доми­нирования атлантизма в Европе в период холодной войны геополи­тическая позиция де Бенуа (теоретически и логически безупреч­ная) настолько контрастировала с «нормами политического мыш­ления», что никакого широкого распространения получить просто не могла. Это было своего рода диссидентство, и как всякое дисси­дентство и нонконформизм имело маргинальный характер. До сих пор интеллектуальный уровень «новых правых», высокое качество их публикаций и изданий, даже многочисленность их последовате­лей в академической европейской среде резко контрастируют с нич­тожным вниманием, которое им уделяют властные инстанции и аналитические структуры, обслуживающие власть геополитически­ми проектами.

Одна из главных тем геополитики «новых правых» — восстанов­ление баланса сил в мире. Под балансом сил в геополитике подразу­мевается состояние не статического, а динамического равновесия, где допустимы непрерывные колебания в воздействии противостоя­щих центров политической динамики на стратегическую и геополи­тическую конфигурацию мировой политики. Речь идет о недопуще­нии роста политической энергии какого-либо центра, когда он на­чинает угрожать всем остальным. Если взять «осевую линию исто­рии» на востоке Евразии, то по отношению к этому региону есть два глобальных проекта, по которым Урал, Сибирь и Дальний Вос­ток: 1) становятся «продолжением» «Большого пространства» Ев­ропы, противостоящего США, и с точностью до наоборот; 2) эти же регионы становятся при наличии туннеля под проливом Беринга «продолжением» «Большого пространства» США, противостоящего Европе.

Первый проект, выдвинутый бельгийцем Жаном Тириаром (1922— 1992), известен с 60-х гг. и называется «Европа до Владивостока» с осью Дублин — Владивосток. Второй проект опубликован в 1992 г. американским политологом Уолтером Мидом, который сделал рас­четы по условиям продажи Сибири за 2—3 трлн. дол. Соединенным Штатам. По первому проекту русским предлагается европейское гражданство, политическая и финансовая стабильность, реванш над США. Во втором утверждается, что продажа Сибири Соединенным Штатам является наилучшим способом решения российских про­блем, равно как и американских. В этом проекте так же идет речь о принятии сибиряками гражданства США, о праве пользоваться на­циональными языками в официальном бизнесе и др.

Тириар с начала 60-х гг. был вождем общеевропейского ради­кального движения «Юная Европа» и считал геополитику главной политологической дисциплиной, без которой невозможно строить рациональную и дальновидную политическую и государственную стратегию. Последователь Хаусхофера и Никиша, он считал себя «европейским национал-большевиком» и строителем «Европейской Империи». Именно его идеи предвосхитили более развитые и изощ­ренные проекты «новых правых».

Жан Тириар строил свою политическую теорию на принципе «автаркии больших пространств». Развитая в середине XIX века не­мецким экономистом Фридрихом Листом, эта теория утверждала, что полноценное стратегическое и экономическое развитие госу­дарства возможно только в том случае, если оно обладает достаточ­ным геополитическим масштабом и большими территориальными возможностями. Тириар применил этот принцип к актуальной ситу­ации и пришел к выводу, что мировое значение государств Европы будет окончательно утрачено, если они не объединятся в единую Империю, противостоящую США. При этом Тириар считал, что такая Империя должна быть не «федеральной» и «регионально ори­ентированной», но предельно унифицированной, централистской, соответствующей якобинской модели. Это должно стать мощным единым континентальным государством-нацией. В этом состоит ос­новное различие между воззрениями де Бенуа и Тириара.

В конце 70-х гг. взгляды Тириара претерпели некоторое измене­ние. Анализ геополитической ситуации привел его к выводу, что масштаб Европы уже не достаточен для того, чтобы освободиться от американской талассократии. Следовательно, главным условием «европейского освобождения» является объединение Европы с СССР. От геополитической схемы, включающей три основные зоны — Запад, Европа, Россия (СССР), — он перешел к схеме только с двумя составляющими — Запад и Евразийский континент. При этом Тириар пришел к радикальному выводу о том, что для Европы луч­ше выбрать советский социализм, чем англосаксонский капитализм.

Так появился проект «Евро-советской Империи от Владивосто­ка до Дублина»¹²⁵ . В нем почти пророчески описаны причины, ко­торые должны привести СССР к краху, если он не предпримет в самое ближайшее время активных геополитических шагов в Евро­пе и на Юге. Тириар считал, что идеи Хаусхофера относительно «континентального блока Берлин — Москва — Токио» актуальны в высшей степени и до сих пор. Важно, что эти тезисы Тириар изложил за 15 лет до распада СССР, абсолютно точно предсказав его логику и причины. Тириар предпринимал попытки довести свои взгляды до советских руководителей. Но это ему сделать не уда­лось, хотя в 60-е гг. у него были личные встречи с Насером, Чжоу Эньлаем и югославскими руководителями. Показательно, что Мос­ква отвергла его проект организации в Европе подпольных «отря­дов европейского освобождения» для террористической борьбы с «агентами атлантизма».

Взгляды Жана Тириара лежат в основе ныне активизирующегося нонконформистского движения европейских национал-большеви­ков («Фронт европейского освобождения»). Они вплотную подходят к проектам современного русского неоевразийства.

Очень близок к Тириару австрийский генерал Йордис фон Лохаузен. В отличие от Тириара или де Бенуа он не участвует в прямой политической деятельности и не строит конкретных социальных проектов, а ограничивается чисто геополитическим анализом. Его изначальная позиция — та же, что и у национал-большевиков и «новых правых», он — континенталист и последователь Хаусхофера. Лохаузен считает, что политическая власть только тогда имеет шан­сы стать долговечной и устойчивой, когда властители мыслят не сиюминутными и локальными категориями, но «тысячелетиями и континентами». Его главная книга так и называется «Мужество вла­ствовать. Мыслить континентами»¹²⁶. Глобальные территориальные, цивилизационные, культурные и социальные процессы, по мне­нию Лохаузена, становятся понятными только в том случае, если они видятся в «дальнозоркой» перспективе, которую он противопо­ставляет исторической «близорукости». Власть в человеческом об­ществе, от которой зависит выбор исторического пути и важней­шие решения, должна руководствоваться очень общими схемами, позволяющими найти место тому или иному государству или наро­ду в огромной исторической перспективе. Поэтому основной дис­циплиной, необходимой для определения стратегии власти, являет­ся геополитика в ее традиционном смысле — оперирование гло­бальными категориями, отвлекаясь от аналитических частностей (а не «внутренняя» прикладная геополитика школы Лакоста). Со­временные идеологии, новейшие технологические и цивилизаци­онные сдвиги, безусловно, меняют рельеф мира, но не могут отме­нить некоторых базовых закономерностей, связанных с природны­ми и культурными циклами, исчисляемыми тысячелетиями. Такими глобальными категориями являются пространство, язык, этнос, ре­сурсы и т.д.

Лохаузен предлагает такую формулу власти: «Могущество = сила х местоположение». Он уточняет: «Так как могущество есть сила, помноженная на местоположение, только благоприятное гео­графическое положение дает возможность для полного развития внут­ренних сил»¹²⁷. Таким образом, власть (политическая, интеллекту­альная и т.д.) напрямую связывается с пространством.

Лохаузен отделяет судьбу Европы от судьбы Запада, считая Ев­ропу континентальным образованием, временно подпавшим под кон­троль талассократии. Но для политического освобождения Европе необходим пространственный (позиционный) минимум. Такой ми­нимум обретается только через объединение Германии, интеграци­онные процессы в Средней Европе, воссоздание территориального единства Пруссии (разорванной между Польшей, СССР и ГДР) и дальнейшее складывание европейских держав в новый самостоятель­ный блок, независимый от атлантизма. Важно отметить роль Прус­сии. Лохаузен (вслед за Никишем и Шпенглером) считает, что Прус­сия является наиболее континентальной, «евразийской» частью Гер­мании и что, если бы столицей Германии был не Берлин, а Кенигсберг, европейская история пошла бы в ином, более правильном русле, ориентируясь на союз с Россией против англосаксонских талассократий. Лохаузен полагает, что будущее Европы в стратегичес­кой перспективе немыслимо без России, и наоборот, России (СССР) Европа необходима, так как без нее геополитически она незаконче­на и уязвима для Америки, чье местоположение намного лучше, а следовательно, чья мощь рано или поздно намного опередит СССР. Лохаузен подчеркивал, что СССР мог иметь на Западе четыре Евро­пы: «Европу враждебную, Европу подчиненную, Европу опусто­шенную и Европу союзную». Первые три варианта неизбежны при сохранении того курса европейской политики, которую СССР вел на протяжении холодной войны. Только стремление любой ценой сделать Европу «союзной и дружественной» может исправить фа­тальную геополитическую ситуацию СССР и стать началом нового этапа геополитической истории — этапа евразийского.

Позиция Лохаузена сознательно ограничивается чисто геопо­литическими констатациями. Идеологические вопросы он опуска­ет. Например, геополитика Руси боярской, России царской или Советского Союза представляет для него единый непрерывный про­цесс, не зависящий от смены правящего строя или идеологии. Россия геополитически — это хартленд, а следовательно, какой бы в ней ни был режим, ее судьба предопределена ее землями. Лохау­зен, как и Тириар, предвидел геополитический крах СССР, быв­ший, по его мнению, неизбежным при условии сохранения обыч­ного курса. Если у атлантистских геополитиков такой исход рас­сматривался как победа, Лохаузен видел в этом скорее поражение континентальных сил, но с тем нюансом, что новые возможнос­ти, которые откроются после падения советской системы, могут создать благоприятные предпосылки для создания в будущем но­вого евразийского блока, континентальной империи, так как оп­ределенные ограничения, диктуемые марксистской идеологией, были бы в этом случае сняты.

Романтическую версию геополитики излагает известный фран­цузский писатель Жан Парвулеско. Впервые геополитические темы в литературе возникают уже у Джорджа Оруэлла, который в антиуто­пии «1984» описал футурологически деление планеты на три огром­ных континентальных блока — «Остазия, Евразия, Океания». Сход­ные темы встречаются у Артура Кестлера, Олдоса Хаксли, Раймона Абеллио и т.д. Парвулеско делает геополитические темы централь­ными во всех своих произведениях, открывая этим новый жанр — «геополитическую беллетристику».

Концепция Парвулеско вкратце такова¹²⁸: история человечества есть история могущества, власти. За доступ к центральным позици­ям в цивилизации, то есть к самому могуществу, стремятся различ­ные полусекретные организации, циклы существования которых намного превышают длительность обычных политических идеоло­гий, правящих династий, религиозных институтов, государств и народов. Эти организации, выступающие в истории под разными именами, Парвулеско определяет как «орден атлантистов» и «орден евразийцев». Между ними идет многовековая борьба, в которой уча­ствуют папы, патриархи, короли, дипломаты, крупные финансис­ты, революционеры, мистики, генералы, ученые, художники и т.д. Все социально-культурные проявления, таким образом, сводимы к изначальным, хотя и чрезвычайно сложным, геополитическим ар­хетипам. Это доведенная до логического предела геополитическая линия, предпосылки которой ясно прослеживаются уже у вполне рациональных и чуждых мистицизму основателей геополитики как таковой.

Центральную роль в сюжетах Парвулеско играет генерал де Голль и основанная им геополитическая структура, после конца его пре­зидентства остававшаяся в тени. Парвулеско называет это «геополи­тическим голлизмом». Такой «геополитический голлизм» — это фран­цузский аналог континентализма школы Хаусхофера. Основной за­дачей сторонников этой линии является организация европейского континентального блока «Париж — Берлин — Москва». В этом ас­пекте теории Парвулеско смыкаются с тезисами «новых правых» и «национал-большевиков».

Парвулеско считает, что нынешний исторический этап является кульминацией многовекового геополитического противостояния, когда драматическая история континентально-цивилизационной ду­эли подходит к развязке. Он предвидит скорое возникновение гигант­ской континентальной конструкции — «Евразийской Империи кон­ца», а затем — финальное столкновение с «Империей Атлантики». Этот эсхатологический поединок, описываемый им в апокалиптических тонах, он называет «Endkampf» («финальная битва»). Любо­пытно, что в текстах Парвулеско вымышленные персонажи сосед­ствуют с реальными историческими личностями, со многими из ко­торых автор поддерживал (а с некоторыми поддерживает до сих пор) дружеские отношения. Среди них — политики из близкого окруже­ния де Голля, английские и американские дипломаты, поэт Эзра Паунд, философ Юлиус Эвола, политик и писатель Раймон Абел­лио, скульптор Арно Брекер, члены оккультных организаций и т.д.

Несмотря на беллетристическую форму, тексты Парвулеско имеют огромную собственно геополитическую ценность, так как ряд его статей, опубликованных в конце 70-х, до странности точно описы­вает ситуацию, сложившуюся в мире лишь к середине 90-х.

Полной противоположностью «геополитическому визионеру» Парвулеско является бельгийский геополитик и публицист Робер Стойкерс, издатель двух престижных журналов «Ориентасьон» и «Вулуар». Стойкерс подходит к геополитике с сугубо научных, ра­ционалистических позиций, стремясь освободить эту дисциплину от всех «случайных» напластований. Но, следуя логике «новых пра­вых» в академическом направлении, он приходит к выводам, пора­зительно близким «пророчествам» Парвулеско.

Стойкерс также считает, что социально-политические и особен­но дипломатические проекты различных государств и блоков, в ка­кую бы идеологическую форму они ни были облечены, представля­ют собой косвенное и подчас завуалированное выражение глобаль­ных геополитических проектов. В этом он видит влияние фактора «Земли» на человеческую историю. Человек — существо земное (со­здан для земли). Следовательно, земля, пространство предопределя­ют человека в наиболее значительных его проявлениях. Это предпо­сылка для «геоистории».

Континенталистская ориентация является приоритетной для Стойкерса; он считает атлантизм враждебным Европе, а судьбу ев­ропейского благосостояния связывает с Германией и Срединной Европой¹²⁹. Стойкерс — сторонник активного сотрудничества Ев­ропы со странами третьего мира и особенно с арабским миром.

Вместе с тем он подчеркивает огромную значимость Индийского океана для будущей геополитической структуры планеты. Он опре­деляет Индийский океан как «Срединный Океан», расположенный между Атлантическим и Тихим. Индийский океан находится строго посредине между восточным побережьем Африки и тихоокеанской зоной, в которой расположены Новая Зеландия, Австралия, Новая Гвинея, Малайзия, Индонезия, Филиппины и Индокитай. Морс­кой контроль над Индийским океаном является ключевой позицией для геополитического влияния сразу на три важнейших «Больших пространства» — Африку, южно-евразийский римленд и тихооке­анский регион. Отсюда вытекает стратегический приоритет некото­рых небольших островов в Индийском океане — особенно Диего-Гарсия, равноудаленного от всех береговых зон.

Стойкерс утверждает, что Индийский океан является той терри­торией, на которой должна сосредоточиться вся европейская страте­гия, так как через эту зону Европа сможет влиять и на США, и на Евразию, и на Японию. С его точки зрения, решающее геополитичес­кое противостояние, которое должно предопределить картину буду­щего XXI века, будет разворачиваться именно на этом пространстве.

Стойкерс активно занимается историей геополитики, ему при­надлежат статьи об основателях этой науки в новом издании Брюс­сельской энциклопедии.

Активный геополитический центр континенталистской ориента­ции существует и в Италии. Здесь после второй мировой войны больше чем в других европейских странах получили распространение идеи Карла Шмитта, и благодаря этому геополитический образ мышле­ния стал весьма распространенным. Кроме того, именно в Италии более всего было развито движение «Юная Европа» Жана Тириара и, соответственно, идеи континентального национал-большевизма.

Среди многочисленных политологических и социологических «новых правых» журналов и центров, занимающихся геополитикой, особый интерес представляет миланский «Орион», где в течение последних 10 лет регулярно публикуются геополитические анализы доктора Карло Террачано. Террачано выражает наиболее крайнюю позицию европейского континентализма, вплотную примыкающую к евразийству.

Террачано полностью принимает картину Маккиндера и Мэхэна и соглашается с выделенным ими строгим цивилизационным и гео­графическим дуализмом. При этом он однозначно встает на сторону хартленда, считая, что судьба Европы целиком и полностью зави­сит от судьбы России и Евразии, от Востока. Континентальный Во­сток — это позитив, атлантический Запад — негатив. Столь ради­кальный подход со стороны европейца является исключением даже среди геополитиков континентальной ориентации, так как Терра­чано даже не акцентирует особо специальный статус Европы, счи­тая, что это является второстепенным моментом перед лицом пла­нетарного противостояния талассократии и теллурократии. Он пол­ностью разделяет идею единого евразийского государства, «Евро-советской Империи от Владивостока до Дублина», что сближает его с Тириаром, но при этом он не разделяет свойственного Тириару «якобинства» и «универсализма», настаивая на этнокультурной диф­ференциации и регионализме, что сближает его, в свою очередь, с Аденом де Бенуа.

Акцентирование русского фактора сочетается у Террачано с дру­гим любопытным моментом: он считает, что важнейшая роль в борьбе с атлантизмом принадлежит исламскому миру, особенно явно ан­тиамериканским режимам: иранскому, ливийскому, иракскому и т.д. Это приводит его к выводу, что исламский мир является в выс­шей степени выразителем континентальных геополитических инте­ресов. При этом он рассматривает в качестве позитивной именно фундаменталистскую версию ислама.

Окончательная формула, которая резюмирует геополитические взгляды доктора Террачано, такова: Россия и исламский мир про­тив США¹³⁰. Европу Террачано видит как плацдарм русско-исламс­кого антимондиалистского блока. С его точки зрения, только такая радикальная постановка вопроса может объективно привести к под­линному европейскому возрождению.

Сходных с Террачано взглядов придерживаются и другие со­трудники «Ориона» и интеллектуального центра, работающего на его базе (профессор Клаудио Мутти, Мауриццио Мурелли, соци­олог Алессандра Колла, Марко Баттарра и т.д.). К этому национал-большевистскому направлению тяготеют и некоторые левые, со­циал-демократические, коммунистические и анархистские круги Италии — газета «Уманита», журнал «Нуови Ангулациони» и т.д.

Неомондиализм

Течением, противостоящим геополитики «новых правых», яв­ляется европейский неомондиализм. Данное направление не являет­ся прямым продолжением исторического мондиализма, который изначально предполагал присутствие в конечной модели левых со­циалистических элементов. Это промежуточный вариант между соб­ственно мондиализмом и атлантизмом.

Существуют более детальные версии неомондиализма. Одной из ярких является футурологическая геополитическая концепция, раз­работанная миланским Институтом международных политических исследований (ISPI) под руководством профессора Карло Санторо.

Согласно модели Санторо, в настоящий момент человечество пребывает в переходной стадии от биполярного мира к мондиалистской версии многополярности (понятой геоэкономически, как у Аттали). Международные институты (ООН и т.д.), которые для оп­тимистического мондиализма Фукуямы представляются достаточно развитыми, чтобы стать ядром «Мирового Правительства», Санторо представляются, напротив, недействительными и отражающими устаревшую логику двухполярной геополитики. Более того, весь мир несет на себе устойчивый отпечаток холодной войны, геополити­ческая логика которой остается доминирующей. Санторо предви­дит, что такая ситуация не может не кончиться периодом цивилизационных катастроф.

Далее он излагает предполагаемый сценарий этих катастроф:

7. Дальнейшее ослабление роли международных институтов.

2. Нарастание националистических тенденций среди стран, входив­ших в Варшавский договор, и в третьем мире. Это приводит к хаоти­ческим процессам.

3. Дезинтеграция традиционных блоков (это не затрагивает Евро­пы) и прогрессирующий распад существующих государств.

4. Начало эпохи войн малой и средней интенсивности, в результате которых складываются новые геополитические образования.

5. Угроза планетарного хаоса заставляет различные блоки признать необходимость создания новых международных институтов, обладаю­щих огромными полномочиями, что фактически означает установле­ние Мирового Правительства.

6) Окончательное создание планетарного государства под эгидой новых международных инстанций (Мировое Правительство)¹³¹.

Эта модель является промежуточной между мондиалистским оптимизмом Фрэнсиса Фукуямы и атлантическим пессимизмом С. Хантингтона.

Среди европейских авторов есть и прямой аналог теории Фукуя­мы. Так, Жак Аттали, бывший долгие годы личным советником президента Франции Франсуа Миттерана, а также некоторое время директором Европейского банка реконструкции и развития, разра­ботал сходную теорию в своей книге «Линии горизонта».

Аттали считает, что в настоящий момент наступает «Третья эра» — эра денег, которые являются универсальным эквивален­том ценности, так как, приравнивая все вещи к материальному цифровому выражению, с ними предельно просто управляться наиболее рациональным образом. Такой подход сам Аттали свя­зывает с наступлением мессианской эры, понятой в иудейско-каббалистическом контексте (подробнее этот аспект он развивает в другой книге, специально посвященной мессианству, — «Он придет»). Это отличает его от Фукуямы, который остается в рам­ках строгого прагматизма и утилитаризма.

Жак Аттали предлагает свою версию будущего, которое «уже наступило». Тотальное господство на планете единой либерально-демократической идеологии и рыночной системы вместе с развити­ем информационных технологий приводит к тому, что мир стано­вится единым и однородным, геополитические реальности, доми­нировавшие на протяжении всей истории, в «Третьей эре» отступа­ют на задний план. Геополитический дуализм отменяется.

Но единый мир получает все же новую геополитическую струк­туризацию, основанную на сей раз на принципах геоэкономики. Впервые концепции геоэкономики были развиты историком Фритцем Реригом, а популяризировал ее Фернан Бродель.

Геоэкономика — это особая версия мондиалистской геополити­ки, которая рассматривает приоритетно не географические, куль­турные, идеологические, этнические, религиозные и т.д. факторы, составляющие суть собственно геополитического подхода, но чисто экономическую реальность в ее отношении к пространству. Для гео­экономики совершенно не важно, какой народ проживает там-то и там-то, какова его история, культурные традиции и т.д. Все сводит­ся к тому, где располагаются центры мировых бирж, полезные ис­копаемые, информационные центры, крупные производства. Гео­экономика подходит к политической реальности так, как если бы «Мировое Правительство» и единое планетарное государство уже существовали.

На основе геоэкономического подхода Аттали выделяет три важ­нейших региона, которые в едином мире станут центрами новых экономических пространств:

1. Американское пространство, объединившее окончательно обе Америки в единую финансово-промышленную зону.

2. Европейское пространство, возникшее после экономического объединения Европы.

3. Тихоокеанский регион, зона «нового процветания», имеющая несколько конкурирующих центров — Токио, Тайвань, Сингапур и Т.Д.¹³²

Между этими тремя мондиалистскими пространствами, по мне­нию Аттали, не будет существовать никаких особых различий или противоречий, так как и экономический, и идеологический тип будет во всех случаях строго тождественным. Единственная разни­ца — чисто географическое месторасположение наиболее развитых центров, которые будут концентрически структурировать вокруг себя менее развитые регионы, расположенные в пространствен­ной близости. Такая концентрическая реструктуризация сможет осу­ществиться только в «конце истории» или, в иных терминах, при отмене традиционных реальностей, диктуемых геополитикой.

Цивилизационно-геополитический дуализм отменяется. Отсут­ствие противоположного атлантизму полюса ведет к кардинальному переосмыслению пространства. Наступает эра геоэкономики.

В модели Аттали нашли свое законченное выражение те идеи, которые лежали в основании «Трехсторонней комиссии», которая и является концептуально-политическим инструментом, разрабаты­вающим и осуществляющим подобные проекты.

Географическая идеология

Представляет интерес разбор геополитики как географической идеологии, предпринятый одним из крупнейших теоретиков совре­менного либерализма Реймоном Прокол» (1905—1983) и опирающийся на его же теорию мира и войны в международных отношениях ¹³³.

Арон считает, что пространство можно рассматривать как среду, как театр и как ставку внешней политики. Для стратега, прогнозиру­ющего варианты войны, пространство не является, например, кли­матической или геологической средой. Для него это — театр, то есть упрощенное, абстрактное, стилизованное для определенной цели пространство. Географическое пространство, следовательно, может быть понято как схематический кадр (театр) мировой политики имен­но в той мере, в какой геополитика предлагает перспективу в дина­мике истории (в последовательности исторических событий). Посколь­ку этот кадр сам по себе почти никогда не определяет полностью развитие международных отношений, геополитическая перспектива всегда частично деградирует в оправдывающую идеологию.

Геополитик, согласно Арону, рассматривает географическую сре­ду как место дипломатической и военной «игры». Среда упрощается до абстрактного кадра — театра, а население превращается в акте­ров, появляющихся, исчезающих, передвигающихся на мировой сцене. Что же геополитик удерживает из конкретной (динамичес­кой) реальности в сценическом схематизме? Внешнеполитическая деятельность превращается у него в инструмент, в средство, а гео­политическая перспектива трансформируется в цель. Ресурсы — че­ловеческие, производственные, армия — мобилизуются для целей экспансии. Само пространство — в количественных или качествен­ных измерениях — становится ставкой в борьбе между человечески­ми коллективами. Теперь достаточно убедить народ в том, что судь­бы нации и страны зависят от земель, шахт или заводов, располо­женных вне границ данного государства, и приписать народу «есте­ственное желание экспансии», .как пространство превращается в ставку в борьбе между государствами и уже не является театром международной политики. В этом и состоит суть «географической» идеологии, основанной на натуралистической философии. Теперь становится понятнее один из стержней нацистской пропаганды:

«Народ без пространства».

В истории геополитической мысли Арон выделяет две идеологии «пространства-ставки» (пространства как ставки) в борьбе между государствами в зависимости от того, ссылаются ли на «необходи­мость» экономическую или стратегическую. Идеология «жизненно­го пространства» связана с первой из «необходимостей», идеология «естественных границ» — со второй. Первая всегда имела успех в Германии, вторая — во Франции. Ратцель подготовил условия для создания первой, Маккиндер — для второй. Первая требовала, что­бы славянские народы производили продовольствие для немецкого населения и сырье для немецкой индустрии. Сегодня во многом по аналогичной формуле построено капиталистическое международ­ное разделение труда: высокоразвитые империалистические госу­дарства производят промышленную продукцию, а развивающиеся страны — сырье для нее. Суть осталась прежней. Идеология «естественных границ», ссылающаяся на стратегическую или военную «необходимость» присоединить к территории государства провин­цию или область соседней страны, сходна по сути с идеологией «жизненного пространства».

Применительно к ядерно-космическому веку, считает Арон, ста­бильность политических границ мало зависит от физических и стра­тегических особенностей территории, по которой они проходят. Ни один естественный барьер уже не гарантирует от агрессии. Стабильность политических границ сегодня определяется всем комплексом экономических и политических отношений между государствами, которые эти границы разделяют. Если политические границы соот­ветствуют политическим реальностям эпохи, то не являются объек­том конфликта.

Арон претендует на объяснение места и роли геополитики в совокупности международных отношений. «Геополитика, — пишет он, — сочетает географическую схематизацию дипломатическо-стратегических отношений с географическо-экономическим ана­лизом ресурсов, с интерпретацией дипломатических отношений в зависимости от образа жизни и среды обитания людей (народы оседлые, кочевые, сухопутные, морские)»¹³⁴. В этом определении географическое пространство выступает для стратега в качестве схе­матического кадра, театра, ставки внешней политики, ибо место действия стратега — поле битвы. Всегда существует геополитичес­кая перспектива, нацеленная на оправдание действий стратега (сол­дата). Ею в качестве «географической» идеологии руководствуется дипломат, и с ее помощью высвечивается будущее поле боя для стратега.

В рассмотренной концепции игнорируется ключевое понятие те­ории международных отношений. Им является понятие динамичес­кой международной среды. Международные отношения следует рас­сматривать не в статике, а в динамике, то есть в постоянном движе­нии¹³⁵. При анализе геополитики Арон исходит из эмпирической теории определенного класса международных отношений, сконцен­трированных вокруг двух категорий — мира и войны. Это исключи­тельно важные категории, но они не отражают всей сложности меж­дународной обстановки. Нет анализа классовых сил, которые в ко­нечном итоге определяют состояние современной системы между­народных отношений. Отделяя дипломата от стратега (которого не­верно отождествлять с солдатом), Арон видит идеальный выход в ликвидации той дипломатическо-стратегической системы, которой он занимался, как заметил один из его критиков, с упорством при­страстного политического наблюдателя откровенно антикоммунис­тического толка¹³⁶. Взамен ее Арон предлагает для ядерно-косми­ческого века «глобальную модель» без идеологий и «утративших» былое значение политических границ.

Влияние теории Арона на геополитические исследования запад­ных географов¹³⁷, политологов¹³⁸ очевидно. Ею объясняют механизм трансформации геополитики как «географической» идеологии в геостратетию. В простейшем виде его описал американский исследова­тель международных отношений Р. Алиано: «Внешняя политика яв­ляется стратегией государств в их международной (или геополити­ческой) внешней среде и направлена на достижение благоприятно­го распределения глобальных величин»¹³⁹. Геополитика выполняет роль идеологии, геостратегия — внешней политики.

Наиболее далеко идущую попытку пересмотра характерных для новой европейской геополитики идей в ракетно-ядерный век пред­принял французский генерал и исследователь П. Галлуа. Прежде всего обращает на себя внимание отказ Галлуа от географического и энвайронментального детерминизма. По его мнению, важными пара­метрами геополитического измерения современного мира наряду с пространственно-территориальными характеристиками государства являются появление и распространение ракетно-ядерного оружия, которое как бы уравнивает силу владеющих им государств незави­симо от их географического положения, размеров, удаленности друг от друга и т.д. Галлуа обратил внимание также на тот факт, что восхождение средств массовой информации и телекоммуникации, а также всевозрастающее непосредственное вмешательство масс населения в политический процесс чреваты далеко идущими по­следствиями для геополитического будущего человечества¹⁴⁰. Заслу­гой Галлуа является также то, что помимо суши, морей и воздуш­ного пространства он включил освоение космического простран­ства в качестве важного параметра геополитики.

Журнал «Геродот»

Геополитический ренессанс в Европе во многом связан с дея­тельностью географа Ива Лакоста, который в 1976 г. основал жур­нал «Геродот», где впервые в послевоенной Европе (за исключени­ем Германии) стали регулярно публиковаться геополитические тек­сты. Особо следует подчеркнуть, что во главе геополитического из­дания встал человек, близкий к левым политическим кругам, тогда как до этого момента геополитикой в Европе занимались лишь до­вольно маргинальные правые, националистические круги. Интерес к геополитике географов-«радикалов» левого толка начал расти после массовых антиимпериалистических и антивоенных выступлений в мае 1968 г. в Париже, проходивших часто под маоистскими, троц­кистскими и анархистскими лозунгами¹⁴¹.

В 1983 г. журнал «Геродот» вводит в название подзаголовок — «Журнал географии и геополитики», и с этого момента начинается вторая жизнь геополитики, отныне признанной официально в ка­честве особой политологической дисциплины, помогающей в ком­плексном анализе ситуации.

Журнал публикует острые статьи по широкому кругу глобальной и региональной геополитической проблематики (современная тема­тика включает немецкую геополитику, ближневосточную геополи­тику, геополитику моря и геополитику ислама). В переработанном и дополненном новом издании известной книги Лакоста «География, ее служение в первую очередь делу войны»¹⁴² по сравнению с ее пер­вым изданием также больше внимания уделено геополитике. В 1983 г. вышла книга П.-Н. Жиро «Геополитика минеральных ресурсов»¹⁴³, в 1984 г. — «Геополитика меньшинств» П. Жоржа¹⁴⁴, в 1996 г. — «Гео­политика регионов Франции» Лакоста¹⁴⁵.

Лакост и его коллеги по «Геродоту» рассматривают географию как всю политическую географию на всех уровнях, от локального до глобального. В этом значении геополитика выполняет в первую очередь функцию идеологического обеспечения внутри- и внешне­политических интересов верхушечных групп во всех государствах. Таким образом, геополитика выступает как строго идеологическая область знания, имеющая в основном военное и геостратегическое применение. Эти сферы приложения, считают они, скрыты в струк­туре предмета академической географии, часто претендующей на идеологический «нейтралитет» и «надклассовую объективность». За­дачей «радикальной» географии объявляется критика, ставящая це­лью не только разоблачение идеологической функции географии, но и разработку альтернативной революционной методологии, на базе которой география будет служить делу освобождения людей от «всякой» власти и создания общества «без власти». Такая трактовка «Геродотом» геополитики созвучна известной формуле радикализ­ма, предложенной его известным теоретиком Аденом: «Любая власть реакционна»¹⁴⁶.

Директор Европейской геополитической обсерватории М. Фуше считает, что порочна не сама геополитика, а та искаженная форма, которую она приняла на службе агрессивной политики¹⁴⁷. Совре­менные толковые словари все еще определяют геополитику как «изу­чение связи между естественно-географическими условиями и по­литикой государств». Французские исследователи Фуше и Лакост категорически не соглашаются с таким толкованием, которое несет не себе печать традиционных воззрений довоенной германской шко­лы и сводится к ошибочному принципу географического детерми­низма. Во взаимодействии политических и географических факторов определяющая роль принадлежит скорее политике, которая не только имеет дело с пространством, но часто преобразует его.

Журнал «Геродот» выдвинул принципиально новую концепцию геополитики. Ее сторонники считают пространство и границы пас­сивными и нейтральными элементами. Более того, они видят свой долг в том, чтобы противостоять потенциально опасным представ­лениям, связывающим величие той или иной страны с территори­альными вопросами.

Для геополитических исследований французских «радикалов» характерно в целом признание определяющего значения экономи­ческого фактора в общественно-политическом развитии. Присталь­ное внимание уделяется изучению культурных вариаций, в частно­сти культурных ландшафтов¹⁴⁸ между единицами различного про­странственного и политического ранга. В русле французской геогра­фической традиции акценты делаются на региональные исследова­ния, многие из которых демонстрируют, как детализированный гео­графический анализ, когда он тесно связан с историческими и по­литологическими изысканиями, помогает разъяснению геополити­ческих проблем. Лакост уделяет также внимание истории геополи­тики и географии, чтобы понять объективно существующее между ними отличие и вытекающие из него последствия¹⁴⁹.

Различия в подходе к геополитическому анализу международной обстановки между французскими и англо-американскими «радика­лами» очевидны. Соответствующая англо-американская литература шире по теоретическим аспектам и менее значительна по регио­нальным исследованиям, французская — наоборот. Однако в кон­тексте современного кризиса в Центральной Америке появляются исследования географов, интегрирующие стороны обоих подходов, пытающиеся показать, «как географическая основа может пролить свет на геополитический анализ»¹⁵⁰.

Ив Лакост стремится адаптировать геополитические принципы к современной ситуации. Сам Лакост не разделяет ни «органицистского подхода», свойственного континенталистской школе, ни чис­то прагматического и механицистского геополитического утилита­ризма идеологов «морской силы». С его точки зрения, геополитичес­кие соображения служат, лишь для «оправдания сопернических уст­ремлений властных инстанций относительно определенных терри­торий и населяющих их людей»¹³¹. Это может касаться как междуна­родных отношений, так и узко региональных проблем.

У Лакоста геополитика становится лишь инструментом анализа конкретной ситуации, а все глобальные теории, лежащие в основе этой дисциплины, низводятся до относительных, исторически обус­ловленных понятий.

Таким образом, Лакост предлагает совершенно новое определе­ние геополитики, фактически — новую дисциплину. Это не конти­нентальное мышление, основанное на фундаментальном планетар­ном цивилизационно-географическом дуализме и сопряженное с глобальными идеологическими системами, а использование неко­торых методологических моделей традиционных геополитиков в об­щем контексте, но взятых в данном случае как нечто самостоятель­ное. Это «деглобализация» геополитики, сведение ее к узкому ана­литическому методу. Такая геополитика получила название «внут­ренняя геополитика» (la geopolitique interne), так как она занимается в основном локальными проблемами.

Разновидностью такой внутренней геополитики является специ­альная методика, разработанная для изучения связи политических симпатий населения и территории, на которой данное население проживает. Провозвестником такого подхода был француз Андре Зигфрид (1875—1959), политический деятель и географ. Ему принад­лежат первые попытки исследовать «внутреннюю геополитику» при­менительно к политическим симпатиям тех или иных регионов. К нему восходят первые формулировки закономерностей, которые легли в основу «электоральной геополитики» новой школы Ива Лакоста. Зигфрид писал: «Каждая партия или, точнее, каждая полити­ческая тенденция имеет свою привилегированную территорию; лег­ко заметить, что подобно тому, как существуют геологические или экономические регионы, существуют также политические регионы. Политический климат можно изучать так же, как и климат природ­ный. Я заметил, что, несмотря на обманчивую видимость, обще­ственное мнение в зависимости от регионов сохраняет определен­ное постоянство. Под постоянно меняющейся картиной политичес­ких выборов можно проследить более глубокие и постоянные тен­денции, отражающие региональный темперамент»¹⁵².

В школе Лакоста эта теория получила систематическое развитие и стала привычным социологическим инструментом, который ши­роко используется в политической практике.

Ив Лакост поставил своей задачей привнести в геополитику но­вейшие критерии, свойственные информационному обществу. Наи­большим значением среди информационных систем, прямо влия­ющих на геополитические процессы, обладают средства массовой информации, особенно телевидение. В современном обществе доми­нирует не концептуально-рациональный подход, но яркость «обра­за» («имиджа»). Политические, идеологические и геополитические воззрения формируются у значительной части общества исключи­тельно на основании телекоммуникаций. Медиатический «образ» является атомарным синтезом, в котором сосредоточены сразу не­сколько подходов — этнический, культурный, идеологический, политический. Синтетическое качество «имиджа» сближает его с теми категориями, которыми традиционно оперирует геополитика.

Информационный репортаж из какой-нибудь горячей точки, о которой ничего не известно, например жителю Капитолия, должен за кратчайшее время представить географический, исторический, религиозный, экономический, культурный, этнический профиль региона, а также расставить акценты в соответствии с узко задан­ной политической целью. Таким образом, профессия журналиста (особенно тележурналиста) сближается с профессией геополитика. Масс-медиа в современном обществе играют уже не чисто вспомо­гательную роль, как раньше, но становятся мощнейшим самостоя­тельным геополитическим фактором, способным оказывать силь­ное влияние на исторические судьбы народов.

Существует еще одно направление в рамках общего процесса «воз­рождения» европейской геополитики — история геополитики. Оно не является в полном смысле слова геополитическим, так как ста­вит своей задачей историческую реконструкцию этой дисциплины, работу с источником, хронологию, систематизацию, библиографи­ческие данные и т.д. В некотором смысле это «музейный подход», не претендующий ни на какие выводы и обобщения применительно к актуальной ситуации. Такая историческая линия представлена в пер­вую очередь трудами Пьер-Мари Голлуа и таких авторов, как Эрве Куто-Бегари, Жерар Шальян, Ганс-Адольф Якобсен и т.д. В рамках этой инициативы переиздаются тексты классиков геополитики — Маккиндера, Мэхэна, Челлена, Хаусхофера и т.д. Такого рода исто­рические исследования часто публикуются во французском журна­ле «Геродот» и новом итальянском геополитическом журнале «Limes», издаваемом Лучо Карачоло и Мишелем Каренманном при участии того же Лакоста.

Прикладная или «внутренняя геополитика», развиваемая Ивом Лакостом, а также другими крупными специалистами — Мишелем Коренманном, Поль-Мари де ли Горе и т.д., — характерна для со­временной европейской политологии и сознательно избегает кон­цептуальных обобщений и футурологических разработок. В этом прин­ципиальное отличие всего этого направления, особенно развитого во Франции и Италии, от собственно атлантистских и мондиалистских школ, находящихся в США и Англии.

Прикладная геополитика сохраняет с исторической, довоенной геополитикой гораздо меньше связей, нежели атлантизм и мондиализм, не говоря уже о континенталистской традиции. Это чисто ана­литическая, политологическая, социологическая методика, и не более того. Поэтому между ней и планетарными глобальными про­ектами собственно геополитиков следует делать различие. В сущнос­ти, речь идет о двух дисциплинах, которые сближает только терми­нология и некоторые методы. Игнорируя геополитический дуализм, считая его либо преодоленным, либо несущественным, либо про­сто выходящим за рамки основного предмета изучения, «приклад­ная геополитика» перестает быть геополитикой в собственном смысле этого слова и становится лишь разновидностью статистико-социологической методики¹⁵³.

География как альтернатива геополитике

Книга Жана Готтмана «Политика государств и их география» (1952) подводит итог полувековому развитию геополитики во Фран­ции. Отметим, что Готтман предпочитал говорить о политической географии, а термин «геополитика» связывает исключительно с име­нами Ратцеля, Хаусхофера, Маккиндера и Спикмена. В своих рабо­тах Готтман подверг критике труды этих столпов геополитики, выд­винув собственную концепцию, основанную во многом на теорети­ческих положениях Видаль де ла Блаша.

Неприятие Готтманом геополитических построений немецкой школы было связано прежде всего с использованием геополити­ческих концепций Ратцеля и Хаусхофера в идеологии и практике нацизма. Именно стараниями этих авторов, по мнению Готтмана, геополитика быстро вышла за рамки политической географии и пыталась охватить все политические науки, стать философией и методологией политических исследований. Геополитика вторглась и в область военной теории, превратившись, по его словам, в «на­уку подготовки к войне». Геополитика, как писал Готтман, строи­лась на «обожествлении государства, рассматриваемого в качестве инструмента природы и провидения, а зачастую и как биологичес­кий организм»¹⁵⁴. Понятие Ратцеля «чувство пространства», кото­рым обладают лишь великие народы, и тезис о том, что государ­ство последовательно расширяет свое жизненное пространство, под­чиняясь «закону растущих территорий», отмечал Готтман, не нуж­но было слишком сильно видоизменять, чтобы прийти к идеям сторонников германского фашизма. История остановилась бы, под­черкивал Готтман, если бы развивалась по законам Ратцеля¹⁵⁵. Нельзя не отметить справедливости ради, что далеко не все в твор­честве Ратцеля заслуживает столь жесткой критики. Многие на­блюдения и открытия немецкого автора в переосмысленном виде были развиты, в том числе и французскими политическими гео­графами, например уже упомянутый тезис Ратцеля о всемирной истории как «последовательном процессе дифференциации». Од­нако тут мы вновь сталкиваемся с двумя разными направлениями теоретической мысли, во многом обусловленными геополитичес­ким положением соответствующих государств — Франции и Гер­мании.

Рассматривая концепцию английского геополитика Маккиндера, Готтман отмечает, что Маккиндером была предпринята попытка пред­ставить в академической форме давно известную доктрину противо­стояния морской державы и державы континентальной. Причем из­вестна она прежде всего в своем политическом виде, как реальное противостояние политики Англии и России, начиная по крайней мере с XVHI века. Неизменным принципом английской политики был сле­дующий: Великобритания — великая морская держава, стремящаяся к господству на морях, доминированию на океанических путях, к контролю над проливами и, наконец, на Европейском континенте — к обеспечению равновесия между двумя главными континентальны­ми державами. Для России была характерна другая, но столь же ясная и во многом географически детерминированная формула — удержа­ние за собой евразийских пространств и стремление к выходам к от­крытым морям и незамерзающим портам. Концепция Маккиндера, по словам Готтмана, это скорее политическая доктрина, противосто­ящая евразийской политической доктрине России. И если противоре­чия между французскими и германскими геополитическими концеп­циями были в основном теоретическими, то специфика английской и российской геополитических доктрин проявлялась скорее в конк­ретной политике в течение последних веков¹⁵⁶. Политический смысл концепции Маккиндера на деле был гораздо сложнее. Она была не столько антироссийской, сколько антигерманской. Маккиндер пред­видел столкновение двух главных континентальных держав Германии и России в борьбе за хартленд и рассматривал эту перспективу преж­де всего с точки зрения интересов Англии, которая должна будет в этой схватке держать сторону России. Что касается сугубо теоретичес­кого противостояния германской и французской концепций, о кото­ром писал в 50-е гг. Готтман, то следует еще раз подчеркнуть и поли­тический аспект их противостояния. Опыт Третьего рейха в какой-то мере может быть назван проверкой на практике идей Ратцеля и его последователей. Французская геополитическая концепция также имела свой политический смысл, став впоследствии теоретической осно­вой для осмысления и проведения в жизнь западноевропейской ин­теграции.

В своей книге «Политика государств и их география» Готтман значительное место уделяет понятию пространства, доказывая, что размеры территории государства отнюдь не пропорциональны его могуществу. Главный политический смысл, по его мнению, имеет прежде всего географическое положение территории, ее организа­ция, отношение этой территории к коммуникациям. Действитель­но, тот факт, что европейские державы с довольно ограниченной территорией в течение веков доминировали в политической жизни человечества и смогли создать империи, размеры которых много­кратно превышали территории метрополий, является, по Готтману, самоочевидным¹³⁷. Основной характеристикой расположения тер­ритории, считает Готтман, является ее отношение к морю и конти­нентальным пространствам. Большинство цивилизаций зародилось на побережье. Ценность морского расположения государства под­черкивали многие геополитики, в том числе Ратцель и Маккиндер. Развитие морской мощи было одной из главных целей Германии со времен Бисмарка, а России — с петровских времен. Французский политический географ А. Деманжон в книге «Упадок Европы» (1920) также подчеркивал необходимость возвращения Франции к морс­кой политике¹⁵⁸.

Характерными чертами морских государств в отличие от госу­дарств континентальных были, по мнению Готтмана, большая сво­бода, терпимость и меньшая склонность к автократическим и абсо­лютистским формам правления, чем в континентальных образова­ниях. Выделяя этот исторический феномен, Готтман связывает его с характером коммуникационных связей прибрежных (морских) и континентальных государств. Море с самого рождения цивилизаций служило главной ареной связей, контактов, движения армий, лю­дей, идей, товаров. Море связывало самые различные климатичес­кие регионы, расширяло горизонт представлений прибрежных жи­телей об ойкумене, о родственных и близких народах, об их антипо­дах. Эта постоянная возможность связей, контактов, обменов плюс свобода мореплавания, подтвержденная впоследствии Римским пра­вом, давали несомненные преимущества для побережья, способ­ствуя значительному разнообразию, а тем самым и большей терпи­мости, дифференциации, а значит, использованию опыта других, заимствованиям и в конечном счете отбору, вариантности развития. Характерно при этом, что побережье почти всегда испытывало вли­яние со стороны других прибрежных народов и государств, но от­нюдь не континентальных.

Островное положение — лишь частный случай, по мнению Гот­тмана. Не обязательно быть островом в буквальном смысле, чтобы пользоваться всеми преимуществами морского положения. Пример Макао, Гонконга в этом отношении весьма показателен. Островное положение имеет лишь одно явное преимущество — большая свобода в выборе отношений с различными государствами и народами, В от­личие от морских государств и народов, континентальные, по Готтману, имеют менее разветвленные, менее интенсивные и менее раз­нообразные контакты, связи, обмены. Отсюда и характерные черты континентального развития¹⁵⁹. Таким образом, подчеркивает Готтман, характеристики расположения той или иной территории, будь то морские или континентальные народы и государства, определяются прежде всего по отношению к взаимодействию, к движению людей, армий, товаров, капиталов, идей, а также к основным коммуника­ционным линиям. Поэтому центральным понятием политической гео­графии должно стать, согласно концепции Готтмана, понятие «circulation» (с франц. — движение, передвижение, взаимодействие, циркуляция, оборот)¹⁶⁰ . В дальнейшем Готтман в качестве синонима понятия «circulation» использовал иногда термин «communication». Физико-географические характеристики определяют сам характер и возможности коммуникаций, и наиболее важным является распреде­ление на земном шаре морей и земли. Различные географические ус­ловия Готтман поэтому рассматривает прежде всего с точки зрения воздействия на возможность коммуникаций.

Другим центральным понятием концепции Готтмана является понятие «iconographic», которое как и русское понятие «иконогра­фия» означает систему символов, используемых в иконописи, оп­ределяющих главный смысл иконописного образа, при этом сво­бода и разнообразие в подходе к образу возможны, но четко огра­ничены символическими и смысловыми рамками. Это понятие Гот­тман использует взамен понятия Видаль де ла Блаша «образы жиз­ни» (genres de vie), развивая положения основателя французской политической географии. По Готтману, иконография — это вопло­щение ключевой государственной идеи в государственных симво­лах — флаге, гербе, гимне, идеологических атрибутах, с помощью которых в гражданах культивируются чувства национальной общ­ности и самоидентификации с государством. В качестве государ­ственной идеи могут выступать возвращение утраченных террито­рий, объединение этнической группы в пределах одного государ­ства, защита уязвимого участка государственной границы и др. «Иконографии» самых различных сообществ обязательно включа­ют следующие элементы: прежде всего религиозные особенности, политическое прошлое и социальную организацию¹⁶¹. Готтман под­черкивает, что «образы жизни» отдельных локальных общностей на определенной стадии уже не определяются физико-географи­ческими условиями, а воспроизводятся как типичные для той или иной общности, причем воспроизводятся все больше в системе символов, иногда отрываясь от реальных условий, породивших их много веков и даже тысячелетий назад. Среди множества приме­ров, приведенных Готтманом, выделим, в частности, жителей ме­гаполиса, сохраняющих условности тех «образов жизни», наслед­никами которых они являются, или англичан в Новой Зеландии, обустроивших страну уже по готовому образцу, или русских, осва­ивавших Сибирь и Дальний Восток и принесших туда свои систе­мы символов. Сила этих систем символов, «иконографии» отдель­ных цивилизационных общностей, определяется тем, что они суть духовные образования, трансформировать которые практически невозможно, и, таким образом, политическое единство или поли­тическая разобщенность уходят своими корнями в сферу духа (esprit), самосознания. Готтман тем самым продолжает традиции, заложенные Видаль де ла Блашем, который определял нацию как,, «гармоническое сочетание различных образов жизни». У Готтмана речь идет о совместимых системах символов, «иконографии» как завершенных духовных комплексах, воспроизводимых в современ­ном обществе уже вне конкретной физико-географической среды. Поэтому, как писал Готтман, «настоящие политические перего­родки (cloisons politique) образуются не формой земной поверхно­сти, а в результате действия духовных факторов»¹⁶².

Будучи географом «консервативного» направления, Готтман особо выделил национализм как «геополитическую силу», проявляющую­ся внутри различных территориально-политических единиц и при взаимодействии между ними. Готтман видит сущность такого прояв­ления геополитики в следующем: «Региону, чтобы отличаться от соседних, требуется гораздо больше, чем горе или долине, данному языку... Ему необходима, по существу, сильная вера, основанная на определенном религиозном кредо, определенной социальной точке зрения, определенной модели политической памяти, а части и на совокупности всех трех»¹⁶³.

Итак, выделив два наиболее общих понятия, характеризующих, с одной стороны, взаимодействие, движение, обмены — circulation, и, с другой стороны, системы символов, отражающих определен­ные «образы жизни», препятствующих, ограничивающих взаимо­действие и коммуникации, — «иконографии», Готтман подходит к центральной проблеме — проблеме взаимоотношений между этими двумя политико-географическими реалиями. В процессе коммуника­ций (circulation) происходит дифференциация пространства, дви­жение людей, товаров и т.д. развивается отнюдь не хаотично, марш­руты, дорожная сеть остаются относительно стабильными и моди­фицируются благодаря прогрессу в области транспорта или в ре­зультате изменений центров человеческой активности. Этот процесс организации пространства посредством развития коммуникаций свя­зан с возникновением перекрестков, на которых создавались горо­да, которые с момента своего зарождения становились центрами контактов, обменов, трансформаций. Сформировавшись как цент­ры коммуникационных связей, города постепенно вырабатывают из всего разнообразия влияний и воздействий тот «образ жизни», ту минимальную систему символов, «иконографию», которая служит медленной унификации и консервации региональных особенностей. Город превращается в административный и политический центр, центр региональной солидарности, притягивая и организуя близле­жащее пространство, а «система перекрестков» с образованными на них городами становится той первичной сетью, которая составляет политическую основу для формирования и развития государства. Процесс коммуникаций приводит к постоянному расширению вза­имодействия и складыванию все более широких «систем символов» и «образов жизни», в рамках которых, как в русской матрешке, сосуществуют совместимые более частные «системы символов», «ико­нографии»¹⁶⁴. Иначе говоря, более широкие «иконографии» посредством развития коммуникаций, коммуникативных систем возника­ют как синтез локальных «иконографии»; сохраняя значение после­дних на своем локальном уровне, но связывая их в более крупные региональные системы солидарности. Таков механизм складывания регионов, государств, цивилизаций — из расширяющегося естествен­ного взаимодействия совместимых локальных «образов жизни» или «иконографии». Этот процесс не был последовательным, — на сме­ну империям приходила региональная обособленность, сменявшая­ся затем новыми формами политических объединений; этот про­цесс объединения и разъединения непосредственно отражал дина­мику формирования «образов жизни» на новом уровне, а потом опять разделение и опять новый синтез. Эти положения Готтман раз­вил в изданном в 1956 г. курсе лекций по политической геогра­фии¹⁶⁵.

Таковы основные положения концепции Готтмана, которая сло­жилась под воздействием теоретических установок Видальде ла Блаша и впитала в себя традиции современной французской школы поли­тической географии, отличительными особенностями которой ста­ли: акцент на изучении прежде всего регионалистских аспектов гео­политической проблематики, определенная недооценка роли поли­тических государств, обостренное внимание к политико-психоло­гическим и духовным факторам в процессе развития международ­но-политической системы. Отмеченная прежде всего полемической заостренностью по отношению к германской школе геополитики, французская политическая география развивалась в русле «антропо-географической школы», представив оригинальный и во многом альтернативный германскому свой подход к современным пробле­мам геополитики.

Концепция Готтмана способствовала систематизации страновед­ческих политико-географических знаний. Однако эти концепции были весьма далеки от задач других общественных наук и прогресса в их теории. Парадоксальным образом политическая география оказалась далеко от сферы политики. Основной акцент делается на описание и интерпретацию различий между существующими де-юре политичес­кими единицами, на их уникальность; при этом реальной дифферен­циации политико-географического пространства уделялось значитель­но меньше внимания. В объяснении субъективные факторы нередко выпячивались в ущерб долговременным объективным, в том числе роли экономических структур. Традиционность и неизменность тема­тики постепенно превратила политическую географию в рутинное • пополнение банка политико-географических описаний все новыми частными случаями. Ввиду этого концепции начала 50-х гг. уже к сере­дине 60-х исчерпали себя.

Теоретические основы для формирования подходов многих фран­цузских авторов к проблемам геополитики были заложены Видаль дела Блашем. Некоторые важные теоретические построения Видаль де ла Блаша остались незавершенными. Его последователи, в част­ности Ж. Ансель, развили концептуальные установки основателя современной французской политической географии. Теоретические работы Видаль де ла Блаша, как писал Ансель, приводят к понима­нию нации как «гармонического сочетания различных образов жиз­ни», присущих отдельным локальным общностям, осознающих един­ство, сходство, совместимость главных элементов их бытия¹⁶⁶. В рамках его концепции государство оказывается как бы вторичным и скорее результатом, продуктом этого осознаваемого единства. Отсюда по­нимание границы, характерное для Видаль де ла Блаша и его после­дователей, как живой, осознаваемой, а не обусловленной «внешни­ми» рамками государства или непосредственно физико-географи­ческими факторами¹⁶⁷.

Такого рода теоретические построения как раз и служили осно­вой для историко-политико-географического обоснования принад­лежности Эльзаса Франции. Взятый в качестве географической ин­дивидуальности, Эльзас обладал своими специфическими особен­ностям, отличавшими его от соседних регионов Франции и Герма­нии. Своеобразный уклад жизни этой местности определялся во многом географическими реалиями: Эльзас — это прежде всего круп­ный лесной массив, окруженный с XVII века владениями крестьян­ских общин, боровшихся с привилегиями местной феодальной ари­стократии. Борьба эта привела жителей Эльзаса, большинство из которых в этническом и языковом отношении были скорее немца­ми, к активному участию во Французской революции конца XVIII века, к участию в формировании французского национального го­сударства. Наделенные землей в результате революции, крестьяне — эта масса мелких собственников Эльзаса — стали опорой французс­кой администрации в регионе, осознавая все в большей мере себя частью французской нации (не этнической общности, а именно частью «государства-нации»)¹⁶⁸.

Продолжая традиции, заложенные Видаль де ла Блашем, Ан­сель в своей книге «Геополитика» (1936) акцентировал внимание на проблеме границ. По его мнению, идея «естественных границ» осталась лишь теоретической, абстрактной схемой, не соответству­ющей реальности. Рассмотренные Ж. Анселем исторические при­меры подтверждают его мысль о том, что практически нет каких-либо физико-географических условий, будь то реки, горы, моря, пустыни, которые являлись бы естественными барьерами для че­ловеческой активности и стали бы естественной границей того или иного сообщества. Например, Пиренеи, разделяющие Испанию и Францию, — это отнюдь не естественная природная граница, так как она проходит не по главным хребтам, не по водоразделу рек, не по лингвистическому или этническому признаку. Единствен­ный естественный барьер, как подчеркивает Ж. Ансель, — это от­сутствие людей, рубеж ойкумены, как, например, северная гра­ница России¹⁶⁹. «Граница в действительности — это результат рав­новесия между жизненными силами двух народов. Она не имеет абсолютной ценности. Граница имеет лишь относительную цен­ность в соответствии с функцией, которую она должна выполнять по мнению групп, которых она объемлет и которые стремятся ее поддерживать»¹⁷⁰.

Теоретические положения Видаль де ла Блаша и его учеников стали основой и для различных регионалистских концепций в поли­тике, своеобразной методологией модной в 20—30-х гг. во Франции идеи Соединенных Штатов Европы и идеи Европы регионов. Кон­цепция Видаль де ла Блаша, развитая его последователями, была также использована теоретиками интеграционного процесса в Ев­ропе. Таким образом, не только чисто теоретические аспекты, каса­ющиеся интерпретации политико-географических феноменов, от­личали французскую школу от германской, но и конкретные поли­тические выводы и рекомендации, вытекающие из, казалось бы, весьма абстрактных схем рассуждений.

После фундаментальных исследований Видаль де ла Блаша во французской политической географии не предпринималось попы­ток к разработке полномасштабной геополитической концепции. Скорее можн'0 говорить о развитии некоторых его идей отдельными авторами (Ж. Ансель, Готтман и др.). Незаконченность многих поло­жений самого Видаль де ла Блаша открыла перед его учениками и последователями широкое поле для собственных интерпретаций. Однако многие французские авторы отошли от геополитики как таковой и обратились к прикладным политико-географическим ис­следованиям и прежде всего к исследованиям отдельных регионов как «географических индивидуальностей», как локальных очагов взаимодействия человека и природы, если пользоваться терминоло­гией самого Видаль де ла Блаша. Собственно политический аспект, как отмечал Готтман, отошел на второй план, а географический подход к политическим реалиям многие авторы стали путать с кар­тографическим¹⁷¹.

Рост интереса к геополитике, пик которого пришелся во Фран­ции на первую треть XX века, был непосредственно связан с деба­тами вокруг роли географических факторов в политике и истории. Наиболее характерными трудами, отражающими различные точки зрения французских авторов, стали произведения К. Валло, Ж. Брюна, Л. Февра.

Работа К. Валло и Ж. Брюна «География истории» (1921), как и другие книги этих авторов, написана в позитивистском духе и но­сит больше описательный и систематизирующий, нежели философ­ский характер. Центральной линией книги является проблема взаи­модействия человека с окружающей его физической средой. Что касается политических реалий, то, по мнению авторов, они во мно­гом детерминированы физико-географическими факторами. Глав­ная идея книги заключена в мысли, что география как бы предше­ствует истории и создает предрасположения к тому или иному ее ходу. Эта идея приводит авторов к переоценке физических констант и, соответственно, к недооценке роли человека и факторов полити­ческих, экономических и социальных, действующих в комплексе¹⁷².

Действительно, любая физико-географическая реальность, имев­шая место до или в момент того или иного исторического и полити­ческого процесса или события, отнюдь не означает наличия между ними причинно-следственной связи. Оппонентом во многом детер­министского подхода К. Валло и Ж. Брюна стал французский исто­рик Люсьен Февр, который в своей книге «Земля и эволюция челове­чества» (1922) впал в другую крайность, обосновывая тезис о том, что географические реалии не определяют реалии политические. Речь, по его мнению, может идти лишь о формах адаптации человека к тем или иным условиям географической среды, о его способности использовать те или иные географические факторы¹⁷³.

Следует отметить также, что Ж. Брюн и К. Валло, опираясь на идеи Видаль де ла Блаша, выдвинули, свой вариант видения геопо­литических перспектив мирового развития. Рост взаимозависимос­ти, как указывают Ж. Брюн и К. Валло, приведет к тому, что на смену узким альянсам, которые имеют целью лишь обеспечение равновесия сил, придут «широкие федерации государств», основан­ные, с одной стороны, на объединении усилий, с другой — на распределении и удовлетворении потребностей. Речь может идти, по мнению французских авторов, о последовательном развитии по­литической организации: «от семьи к племени, от племени к горо­ду, от города к государству, от государства к Федерации государств и, наконец, от Федерации государств к Сообществу наций»¹⁷⁴. Бе­рущий начало от Видаль де ла Блаша гуманистический подход, не лишенный оптимизма и некоторой наивности, стал важной чертой французской политической географии.

Современными французскими авторами, специалистами в обла­сти теории международных отношений, геополитика рассматрива­ется в качестве одного из методов, подходов к исследованию меж­дународно-политических проблем¹⁷⁵. Тот ракурс, который высвечи­вает геополитическое измерение международных отношений, ко­нечно, не абсолютен, но взятый в качестве одного из вариантов осмысления мировой политики геополитический подход дает воз­можность ответить на ряд теоретических вопросов. Не будет, навер­ное, преувеличением сказать, что многие особенности историчес­кого развития Франции были обусловлены в том числе и характе­ром ее географического расположения.

Специфика французской внешней политики последних веков может быть представлена как проекция проблем, возникающих в результате двойственного географического положения Франции в Европе. С одной стороны, Франция — континентальная держава, претендующая в течение столетий на особое место на континенте и конкурирующая по силе с Германией. С другой — Франция во все времена претендовала (нельзя сказать, что успешно) и на роль мор­ской державы. Этот дуализм геополитического положения Франции рождал на протяжении длительного исторического периода и двой­ственность ее основных внешнеполитических ориентации. Однако морская ориентация Франции все-таки существовала скорее как возможная альтернатива, становившаяся особенно актуальной в периоды ослабления позиций Франции на континенте. Изменение баланса сил в Европе неизбежно вызывало попытки со стороны Парижа использовать свои возможности и как морской, и как кон­тинентальной державы. Так, реальная динамика соотношения сил на континенте между ведущими державами обусловила довольно быструю переориентацию внешнеполитической активности Фран­ции в эпоху Наполеона от дальних морских походов (египетский поход) к экспансии на континенте.

Особенности геополитического положения Франции можно трак­товать как некоторое преимущество, но часто, в конкретной исто­рической обстановке, эта двойственность была причиной уязвимо­сти Франции перед лицом сугубо морской державы — Англии и континентального колосса Европы — Германии, а также России, более четко осознававших и последовательно отстаивавших свои во многом неизменные интересы. Как писал, может быть, слишком пессимистично, Арон, Франция так и не смогла в итоге обрести столь же сильные позиции на континенте, как Германия, и не стала морской державой, сравнимой с Англией'⁷⁶. Этот вывод Арона, сде­ланный в начале 60-х гг., отражал крайнюю степень уязвимости Франции в послевоенном мире. Распад французской колониальной империи, возрождение мощи Германии и усиление ее позиций в Европе ставили Францию в крайне невыгодное положение: ни на морском, ни на континентальном направлениях Франция не была способна отстоять свои специфические интересы. И кардинальным способом разрешения проблемы геополитической уязвимости Фран­ции стала политика создания собственной ядерной мощи, которая как бы выводила за рамки эту двойную геополитическую уязви­мость Франции, превращая страну, по замыслам французских стра­тегов, в «третью ядерную державу мира». Ядерный фактор — облада­ние автономной ядерной мощью — служил для Франции универ­сальным средством обеспечения внешнеполитических интересов на разных направлениях. Дополненный политикой активного балансирования между центрами силы он глобализировал влияние Фран­ции в мире и придавал ей тот вес в 60—80-е гг., который явно превышал реальные возможности страны. Франция, как ни одна из других средних держав, сумела с большой выгодой для себя встроиться в систему жесткого двухполюсного противостояния. Однако тем большим оказался ущерб для Франции после кардинального изменения геополитической и геостратегической ситуации в мире и в Европе на рубеже 80—90-х гг. Распад ОВД, дезинтеграция Советс­кого Союза, объединение Германии вновь поставили перед Фран­цией целый ряд трудноразрешимых геополитических проблем. И един­ственным реальным средством преодоления геополитической уяз­вимости Франции перед лицом усилившейся мощи Германии в Ев­ропе стала политика Парижа, нацеленная на максимально возмож­ное сближение с Германией и форсирование процесса западноев­ропейской интеграции, способного, по замыслам французских вла­стей, если не растворить мощь объединенной Германии в коллек­тивных усилиях Сообщества, то хотя бы создать приемлемые рамки для постепенного возрождения мощи объединенной Германии и гарантировать Францию от возможных эксцессов самостоятельной континентальной политики Германии.

Поэтому разработанная представителями французской школы политической географии от Видаль де ла Блаша до Готтмана исто­рическая модель развития европейского геополитического простран­ства, обосновывающая неизбежность интеграционного процесса в рамках европейской цивилизации, была не только чисто теорети­ческой схемой, альтернативной к германской геополитической кон­цепции, но теоретическим и политико-идеологическим обеспече­нием политической стратегии Франции в Европе, противостоящей возможным политическим амбициям Германии и ее гипотетичес­ким претензиям на гегемонию на Европейском континенте. В основе же различий политических стратегий двух стран и отличий в подхо­дах их представителей к проблемам геополитики лежат прежде всего различия в геополитическом положении соответственно Франции и Германии.

§ 4. Русская геополитика

Как уже отмечалось, в России уже в XIX веке существовала тра­диция географического детерминизма, представленная прежде все­го трудами Л.И. Мечникова. В XX столетии эта традиция расколо­лась, как раскололась вся русская культура. Одна ветвь геополити­ческой мысли стала развиваться в Советской России, другая — в Русском Зарубежье.

Можно считать, что единственным автором, развивавшим гео­политический подход в Советской России, был профессор страно­ведения географического факультета Ленинградского государствен­ного университета 20—30-х гг. В.П. Семенов-Тян-Шанский, кото­рый, как и Ратцель, использовал термин «антропогеография». В ре­зультате обобщения представлений зарубежных (Ратцеля, Э. Реклю и др.) и русских (А.И. Воейкова, П.П. Семенова-Тян-Шанского, В.И. Ламанского и др.) исследователей о связях территориально-политических (прежде всего государственных) образований и куль­турных особенностей человечества с их природными предпосылка­ми и историческими особенностями процесса освоения простран­ства, В.П. Семенов-Тян-Шанский создал целостную глобальную кон­цепцию геополитики¹⁷⁷.

Ее принципиальные моменты сводятся к следующему:

1) представление об «антропогеографии» как об «итоговом», синтетическом и многоуровневом знании в структуре географичес­кой науки, как о географии «территориальных и духовных господств человеческих сообществ»¹⁷⁸ или «страноведении территориального господства»¹⁷⁹;

2) привнесение в традиционный географический детерминизм антропологических установок, рассматривающих деятельность че­ловека, в особенности экономическую, как важнейшее звено в про­цессе формирования территориального господства на базе тех или иных географических факторов¹⁸⁰;

3) выделение и характеристика форм «могущественно-террито­риального владения» как совокупного результата действия природ­ных, исторических, экономических и культурных факторов разви­тия, территорий¹⁸¹;

4) исследование развития «чрезматериковой» системы террито­риально-политического могущества России, ее преимуществ, недо­статков и перспектив;

5) разработка на русском материале представлений о колониза­ционных базах как генераторах и гарантах территориально-полити­ческого могущества¹⁸²;

6) политико-географическое районирование и картографирова­ние России (выделение «цельных в политико-географическом отно­шении местностей»).

Теория В.П. Семенова-Тян-Шанского в отличие от аналогичных западных концепций не абсолютизировала природно-географический, биологический, исторический, расовый, этнический или иные факторы геопространства либо их сочетания (вроде «жизненного пространства») в качестве причин развития территориально-поли­тических систем. Антропогеографизм русского ученого требовал рас­сматривать их в единстве, в том числе с факторами экономического

и социокультурного характера, и в первую очередь — как результа­ты человеческой деятельности «в сфере материальной и духовной».

Геополитическая концепция В.П. Семенова-Тян-Шанского не получила дальнейшего развития в СССР, хотя советская геополи­тическая реальность (в частности, освоение территорий азиатской части Советского Союза) в главных чертах складывалась именно по его проекту — путем целенаправленного, исходившего из имперс­ких интересов создания в обозначенных им пределах «колонизаци­онных баз будущего» (Уральской, Туркестанской, Алтайской, При­байкальской)¹⁸³ новых мощных в социально-экономическом отно­шении регионов, обеспечивших стране геополитическую стабиль­ность в годы мировой и холодной войн¹⁸⁴.

Одним из первых, кто обратился к геополитической проблема­тике в Русском Зарубежье, был русский историк, социолог и пуб­лицист крайне монархического толка Иван Лукьянович Солоневич (1891—1953). Сопоставляя личные свободы в России и в США и Англии, он прямо относит их на счет географического фактора. «Аме­риканская свобода, как и американское богатство, — пишет он, — определяются американской географией; наша свобода и наше бо­гатство ограничены русской географией». Русский народ никогда не будет иметь такие свободы, какие имеют Англия и США, потому что безопасность последних гарантирована океанами и проливами, а наша может быть гарантирована только воинской повинностью. Из всех же «несвобод» воинская повинность является первой. Говоря же о бедности России, он отмечает, что она не имеет никакого отношения к политическому строю. Она «обусловлена тем факто­ром, для которого евразийцы нашли очень яркое определение: гео­графическая обездоленность России». «История России есть история преодоления географии России», — заключает Солоневич¹⁸⁵. В этот ряд нельзя, конечно, не поставить и Л.Н. Гумилева, чья теория эт­ногенеза неотрывна от всестороннего учета им влияния и воздей­ствия факторов среды и прежде всего географии в самом широком смысле этого слова.

Среди русских геополитиков следует назвать и группу ученых-эмигрантов, известных как «евразийцы»: Н.С. Трубецкой, И.А . Иль­ин, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский, Г.Ф. Флоровский, Л.П. Карса­вин и др. Их объединяла идея о России как особом мире, на разви­тие которого оказал сильное влияние материк Евразия. Концепция развивалась на основе почвенной теории, и ими был введен геопо­литический термин «месторазвитие». Под ним понималась неповто­римая географическая среда, в которой происходит становление как отдельного человека, так и крупных человеческих сообществ.

Экономист, географ и философ Петр Николаевич Савицкий (1895—1968) — пожалуй, первый и единственный русский автор, которого в полном смысле слова можно назвать геополитиком. Са­вицкий окончил экономический факультет Петроградского Поли­технического института, до первой мировой войны был близок к кадетам. В 1916—1917 гг. работал в русском посольстве в Норвегии. В 1920 г. был секретарем П.Б. Струве — руководителя иностранных дел штаба Врангеля. После поражения белой армии выехал в Болга­рию, где работал техническим редактором журнала «Русская мысль», затем переехал в Чехословакию, где стал приват-доцентом на ка­федре экономики и статистики Русского юридического факультета в Праге, а с 1928 г. — также Русского института сельскохозяйствен­ной кооперации. В 1921 г. вместе с князем Н.С. Трубецким возглавил евразийское движение, в котором геополитические факторы играли центральную роль. Именно Савицкий в большей степени из всех евразийцев интересовался геополитикой.

Несмотря на симпатии к Советскому Союзу, которые были ха­рактерны не только для откровенно просоветского крыла евразий­цев (парижский кружок, издававший газету «Евразия»), с которым Савицкий официально порвал отношения, но и для самых умерен­ных и консервативных элементов. После взятия советскими войска­ми Праги в 1945 г., Савицкий был арестован и осужден на 10 лет. В лагерях он познакомился с сыном поэта Николая Гумилева Львом, который стал его учеником, а впоследствии одним из лучших со­временных русских этнографов и историков. В 1956 г. Савицкий был реабилитирован и вернулся в Прагу, где и умер спустя 12 лет.

Мировоззрение Савицкого, как и большинства других евразий­цев, складывалось под влиянием трудов славянофилов Данилевс­кого и особенно Леонтьева. Это была разновидность революцион­ного славянофильства, сопряженного с центральной идеей особости исторической идентичности «великороссов», не сводимой ни к религиозной, ни к этнически славянской сущности. В этом ас­пекте они были более всего близки к Константину Николаевичу Леонтьеву (1831—1879), сформулировавшему важнейший тезис — «славянство есть, славизма нет», то есть «этническая и лингвисти­ческая близость славянских народов не является достаточным ос­нованием, чтобы говорить об их культурном и характерном един­стве». Евразийское движение по набору излюбленных тем и кон­цепций было удивительно близко к немецким консервативным революционерам. Так же, как и консервативные революционеры, евразийцы стремились сочетать верность истокам с творческим порывом в будущее, укорененность в русской национальной тра­диции с социальным модернизмом, техническим развитием и по­литикой нетрадиционных форм. На этом основано и осторожно позитивное отношение евразийцев к Советскому государству и к Октябрьской революции.

Основная идея Савицкого заключается в том, что Россия пред­ставляет собой особое цивилизационное образование, определяе­мое через качество «срединности». Одна из его статей — «Географи­ческие и геополитические основы евразийства» (1933) — начинается такими словами: «Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться "Срединным Государством"». Если «срединность» Германии, ограничивается европейским контекстом, а сама Европа есть лишь «западный мыс» Евразии, то Россия занимает централь­ную позицию в рамках всего континента. «Срединность» России для Савицкого является основой ее исторической идентичности — она не часть Европы и не продолжение Азии. Она — самостоятельный мир, самостоятельная и особая духовно-историческая геополити­ческая реальность, которую Савицкий называет «Евразией».

Это понятие обозначает не материк и не континент, но идею, отраженную в русском пространстве и русской культуре, истори­ческую парадигму, особую цивилизацию. Савицкий с русского по­люса выдвигает концепцию, строго тождественную геополитичес­кой картине Маккиндера, — только абстрактные «разбойники суши» или «центростремительные импульсы, исходящие из географичес­кой оси истории», приобретают у него четко выделенный абрис русской культуры, русской истории, русской государственности, русской территории. Россия-Евразия у Савицкого предстает в том же свете, как у Ратцеля.

Если Маккиндер считает, что из пустынь хартленда исходит ме­ханический толчок, заставляющий береговые зоны («внутренний полумесяц») творить культуру и историю, то Савицкий утверждает, что Россия-Евразия (= хартленд Маккиндера) и есть синтез миро­вой культуры и мировой истории, развернутый в пространстве и времени. При этом природа России соучаствует в ее культуре.

Россию Савицкий понимает геополитически, не как националь­ное государство, но как особый тип цивилизации, сложившейся на основе нескольких составляющих — арийско-славянской культуры, тюркского кочевничества, православной традиции. Все вместе со­здает некое уникальное, «срединное» образование, представляю­щее собой синтез мировой истории.

Великороссов Савицкий считает не просто ответвлением восточ­ных славян, но особым имперским этническим образованием, в котором сочетаются славянский и тюркский субстраты. Этот момент выводит его на важную тему — тему Турана. Обращение к Турану в качестве позитивной ориентации было скандальным для многих русских националистов. Так, Савицкий косвенно оправдывал монголо-татарское иго, благодаря которому «Россия обрела свою гео­политическую самостоятельность и сохранила свою духовную неза­висимость от агрессивного романо-германского мира». Такое отно­шение к тюркскому миру было призвано резко отделить Россию-Евразию от Европы и ее судьбы, обосновать этническую уникаль­ность русских.

«Без татарщины не было бы России» — этот тезис из статьи Савицкого «Степь и оседлость»¹⁸⁶ был ключевой формулой евра­зийства. Отсюда прямой переход к чисто геополитическому утверж­дению: «Скажем прямо: на пространстве всемирной истории запад­ноевропейскому ощущению моря, как равноправное, хотя и поляр­ное, противостоит единственно монгольское ощущение континен­та; между тем в русских «землепроходцах», в размахе русских завое­ваний и освоении — тот же дух, то же ощущение континента»¹⁸⁷. И далее: «Россия — наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии. ...В ней сочетаются одновременно историческая «оседлая» и «степная» стихия».

Фундаментальную двойственность русского ландшафта — ее де­ление на Лес и Степь — заметили еще славянофилы. У Савицкого геополитический смысл России-Евразии выступает как синтез двух реальностей — европейского Леса и азиатской Степи. При этом та­кой синтез не есть простое наложение двух геополитических систем друг на друга, но нечто цельное, оригинальное, обладающее своей собственной мерой и методологией оценок.

Россия-Евразия не сводится целиком к Турану. Она — нечто боль­шее. Но в отношении Европы, которая все выходящее за рамки сво­его «берегового» сознания считает «варварством», самоквалифика­ция русских как «носителей монгольского духа» является провока­цией, открывающей историческое и духовное превосходство евра­зийцев.

Одним из главных факторов исторического процесса, с точки зрения Савицкого, является тесная связь жизни народа с его гео­графической основой — его «месторазвитием» (термин, введенный в научный оборот Савицким). Концепция «месторазвития» играет важнейшую роль в его теории. Этот термин представляет собой точ­ный аналог понятию «ландшафт», как оно трактуется «политичес­кой географией» Ратцеля и немецкой геополитикой в целом. В этом понятии отражается «органицизм» евразийцев, точно соот­ветствующий немецкой «органицистской» школе и резко контрас­тирующий с прагматизмом англосаксонских геополитиков. Если бы Спикмен был знаком с трудами Савицкого, то его негодование от­носительно «метафизического нонсенса» было бы еще более силь­ным, чем в случае с Хаусхофером. Так, в работе «Географический обзор России-Евразии» Савицкий пишет: «Социально-политическая среда и ее территория «должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуализм или ландшафт»¹⁸⁸. Это и есть сущ­ность «месторазвития», в котором объективное и субъективное сливаются в неразрывное единство, в нечто целое. Это концептуальный синтез. В том же тексте Савицкий продолжает: «Необходим синтез. Необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ею территорию»¹⁸⁹. В этом Савицкий близок к Видаль де ла Блашу. Подобно французскому геополитику, обосновывавше­му неделимость Франции единством культурного типа независимо от этнической принадлежности жителей Эльзас-Лоррэн, Савицкий считает, что «Россия-Евразия есть «месторазвитие», «единое целое», «географический индивидуум» — одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т.д. и т.п., «ланд­шафт»¹⁹⁰. Россия-Евразия есть такое «месторазвитие», которое яв­ляется интегральной формой существования многих более мелких «месторазвитий».

Через введение понятия «месторазвитие» евразийцы уходили от позитивистской необходимости аналитически расщеплять истори­ческие феномены, раскладывая их на механические системы — при­менительно не только к природным, но и к культурным явлениям. Апелляция к «месторазвитию», к «географическому индивидууму» позволяла евразийцам избежать слишком конкретных рецептов от­носительно национальных, расовых, религиозных, культурных, язы­ковых, идеологических проблем. Интуитивно ощущаемое всеми жителями «географической оси истории» геополитическое единство обретало тем самым новый язык, «синтетический», не сводимый к неадекватным, фрагментарным, аналитическим концепциям запад­ного рационализма. В этом также проявилась преемственность Са­вицкого русской интеллектуальной традиции, всегда тяготевшей к осмыслению «цельности», «соборности», «всеединства» и т.д.

Очень важным аспектом теории Савицкого является принцип «идеократии». Савицкий полагал, что евразийское государство дол­жно строиться, отправляясь от изначального духовного импульса, сверху вниз. А следовательно, вся его структура должна созидаться в согласии с априорной Идеей, и во главе этой структуры должен стоять особый класс «духовных вождей».

Идеократия предполагала главенство непрагматического, нема­териального и некоммерческого подхода к государственному уст­ройству. Достоинство «географической личности», по Савицкому, состоит в способности подниматься над материальной необходимо­стью, органически включая физический мир в единый духовно-со­зидательный импульс глобального исторического делания. Идеок­ратия — термин, который объединяет все формы недемократичес­кого, нелиберального правления, основанного на нематериалисти­ческих и неутилитаристских мотивациях. Причем Савицкий созна­тельно избегает уточнения этого понятия, которое может вопло­щаться и в теократической соборности, и в народной монархии, и в национальной диктатуре, и в партийном государстве советского типа. Такая широта термина соответствует чисто геополитическим гори­зонтам евразийства, которые охватывают огромные исторические и географические объемы. Это попытка наиболее точно выразить ин­туитивную волю континента.

Очевидно, что идеократия прямо противоположна прагматико-коммерческому подходу, доминировавшему в доктринах Маккиндера, Мэхэна и Спикмена. Таким образом, русские евразийцы дове­ли до окончательной ясности идеологические термины, в которых проявлялось исторически противостояние моря и суши. Море — ли­беральная демократия, «торговый строй», прагматизм. Суша — идео­кратия (всех разновидностей), «иерархическое правление», доминация религиозного идеала.

Взгляды Савицкого на идеократию резонируют с идеями немец­кого социолога и экономиста Вернера Зомбарта, делившего все со­циальные модели и типы на два общих класса — «герои» и «торгов­цы». На геополитическом уровне термин «герой», «героизм» утрачи­вает метафорический, патетический смысл и становится техничес­ким термином для обозначения юридической и этической специ­фики идеократического правления.

Роль Савицкого и, шире, русского евразийства в развитии гео­политики как науки огромна. И странно, как мало внимания уделя­ется этому направлению в западных учебниках. В лице Савицкого мы имеем совершенно сознательного, ответственного и компетентного геополитика, который полноценно и обоснованно выражает пози­цию хартленда, причем отталкиваясь от наиболее глубинных — русских — его областей. Геополитическая доктрина Савицкого — это прямая антитеза взглядам Мэхэна, Маккиндера, Спикмена, Видаль де да Блаша и других талассократов. Причем только в данном случае речь идет о законченном и развернутом изложении альтернативной доктрины, подробно разбирающей идеологические, экономические, культурные и этнические факторы.

Сравнение идей русских евразийцев с теориями немецких геополитиков-континенталистов (Хаусхофер, Шмитт и т.д.), которые так­же пытались построить собственную геополитическую теорию как антитезу стратегии «Морской силы», показывает, что у немцев в этом направлении пройдена лишь половина пути, а у русских (в первую очередь у Савицкого) мы имеем дело с законченной и непротиворечивой, полноценной картиной мира. В этом смысле мож­но вывести некоторый закон: «Чем ближе воззрения немецких континенталистов к русскому евразийству, чем полнее принимают они Ostorientierung, тем последовательней и логичней их доктрины, эф­фективней их политические проекты, созданные на геополити­ческой основе».

Ближе всего к Савицкому подошли германские национал-боль­шевики — в частности, Эрнст Никиш, — которые прекрасно осоз­навали двойственность геополитического положения Германии, чья «срединность» относительна и вторична по сравнению с абсолют­ной культурной и континентальной «срединностью» русских. Отсю­да они делали вывод, что Германия не может претендовать на роль геополитического синтеза, что она должна сделать выбор между юго-западной, славянофобской, католической и, в некоторых аспектах, талассократической (буржуазной) Германией (вместе с Австрией) и северо-восточной германо-славянской, социалистической, русо­фильской, протестантской и спартанской Пруссией. Никишу при­надлежит знаменитый геополитический тезис — «Европа от Влади­востока до Флессинга», и только такой подход со стороны немцев гармонично вписывается в последовательное континентальное евразийство. Естественно, что линия антикоммуниста и славянофо­ба Гитлера — как бы ни пытались корректировать ее некоторые на­много более исторически ответственные консервативные револю­ционеры и геополитики — не могла не привести к тому, что Герма­ния надолго утратила свое историческое бытие в результате кош­марного поражения, нанесенного именно теми силами, «вечный союз» с которыми только и мог обеспечить немцам соучастие в ми­ровом господстве теллурократии.

Лев Николаевич Гумилев (1912—1992) — историк, этнолог, фи­лософ, доктор исторических и географических наук — собственно геополитические темы в своих трудах не затрагивал, но его теория этногенеза и этнических циклов продолжает линию органицистского подхода и отчасти географического детерминизма, которые со­ставляют сущность геополитики уже у Ратцеля, Челлена, Хаусхофера и др.

Теория Гумилева является на сегодняшний день сильнейшей философско-исторической концепцией, с которой не могут срав­ниться ни спекуляции таких известных и серьезных авторов, как Данилевский, Шпенглер, Тойнби, Коллингвуд, Ясперс, ни тем более такие поверхностные и сомнительные построения, как геополитика или «Конец истории» Фукуямы.

Суть теории Гумилева сводится к следующему¹⁹¹:

1) основным действующим лицом истории являются этносы, поскольку они представляют собой наиболее устойчивые и актив­ные человеческие общности, охватывающие всех людей, поскольку нет человека вне этноса, и каждый человек принадлежит только к одному этносу; этнос — система, развивающаяся в историческом времени, имеющая начало и конец; этнос есть сам дискретный про­цесс этногенеза;

2) универсальный критерий отличия этносов между собой — сте­реотип поведения — особый поведенческий язык, который переда­ется по наследству, но не генетически, а, как показал М.Е. Лобашев, через механизм сигнальной наследственности, основанной на условном рефлексе, когда потомство путем подражания перенимает от родителей и сверстников поведенческие стереотипы, являющие­ся одновременно адаптивными навыками;

3) системными связями в этносе служат ощущения «своего» и «чужого», а не сознательные отношения; ощущение реальности сте­реотипа порождает самосознание и противопоставление «мы — они»;

4) единство этноса поддерживается геобиохимической энергией биосферы, эффект которой определяется как пассионарность — непреоборимое стремление к достижению какой-либо цели, пусть даже иллюзорной, но для осуществления которой ее носители (пассионарии) готовы пожертвовать как собственной жизнью, так и жизнью своего потомства; психологически пассионарность прояв­ляется как импульс подсознания, противоположный инстинкту са­мосохранения, как индивидуального, так и видового;

5) в зависимости от соотношения пассионарного импульса (Р) и инстинкта самосохранения (J) Гумилевым описано три характер­ных поведенческих типа: пассионарии (P>J); гармоничные люди (P=J); субпассионарии (P<J);

6) статистически в этносе преобладают гармоничные особи; доли пассионариев и субпассионариев в процентном отношении незна­чительны, но изменение их количеств определяет геобиохимичес­кое состояние этноса как закрытой системы дискретного типа (по классификации А.А. Малиновского);

7) в зависимости от удельного веса пассионарности этнос в своем жизненном цикле (то есть в процессе этногенеза) проходит ряд ста­дий: фазу подъема пассионарности (скрытую, или инкубационную, и явную), фазу предельной пассионарности (акматическую); фазу надлома (то есть резкого спада пассионарности); инерционную фазу (постепенный спад пассионарности; фазу потери пассионарности (фаза обскурации); мемориальную фазу, когда после некоторой регенера­ции пассионарности этнос превращается в реликт, являющийся вер­хним звеном геобиоценоза определенного ландшафта;

8) вспышка этногенеза является результатом пассионарного тол­чка, то есть определенной органической мутации, которая в свою очередь вызывается либо непосредственно космическим облучени­ем поверхности земли вдоль определенной линии, либо посредством передачи пассионарного признака генетически — благодаря поло­вым контактам пассионариев с менее пассионарными особями; процесс этногенеза характеризуется угасанием энергии живого веще­ства (пассионарности) из-за сопротивления среды; этот процесс в любой момент может быть прерван внешним вмешательством, осо­бенно в моменты перехода от фазы к фазе, и при этом этнос частью истребляется, частью «рассыпается розно»;

9) этносы имеют сложную структуру, включая в себя субэтно­сы, консорции и конвиксии, и сами составляют более сложные струк­туры — суперэтносы, объединяемые общей доминантой; между раз­ными этносами возможны следующие типы связи: симбиоз (добро­соседство), ассимиляция (слияние), ксения (добровольное объеди­нение без слияния), химера (объединение без слияния путем под­чинения одного этноса другим, чуждым ему по доминанте), война за господство на определенной территории (внутри суперэтноса), война на истребление (при враждебных контактах на суперэтничес­ком уровне);

10) поскольку импульс пассионарности имеет чисто энергети­ческий характер, направленность расходования этой энергии зави­сит от выбора доминанты — определенной идеи, чаще всего рели­гиозной, которая составляет мироощущение и жизненную программу ее носителей; все мироощущения делятся на жизнеутверждающие (теистические и оптимистичные) и жизнеотрицающие (атеистичес­кие и пессимистичные); при этом только первый тип мироощуще­ний может стать основой нормальной жизни этноса, тогда как жизнеотрицающее мироощущение порождает антисистемы, общности людей, для которых ложь является принципом действия и усилия которых направлены на разрушение биосферы в любых ее проявле­ниях.

Между тем гумилевская теория в своем становлении и развитии столкнулась с рядом препятствий вненаучного характера, что не позволяет принимать ее без критики.

В философии истории, созданной Гумилевым, можно выделить целый ряд сильных и слабых сторон. Начнем с сильных. Теория по­строена профессиональным историком с учетом огромного истори­ческого и историографического материала, что практически исклю­чило использование в обобщениях недостоверных сведений и не­проверенных фактов. Теория позволяет объяснить чрезвычайно многие «темные места» истории и исторической науки, причем она приме­нима не только к любому хронологическому или географическому отрезку мировой истории, но и к любому «жанру» истории — исто­рии культуры, политической истории, истории климата, этничес­кой истории и т.п. Теория представляет собой достаточно удачный, что само по себе редкость, синтез различных наук — географии (включая геофизику и климатологию), экологии, психологии, со­циологии, истории (включая археологию и источниковедение).

Теперь слабые стороны. Теория не нашла своего систематическо­го изложения: отсутствуют строго разработанные дефиниции, нет четкого свода основоположений; она раскрывается либо сумбурно, либо через применение к огромному фактическому материалу, при­чем в последнем случае иногда весьма противоречиво и идеологизированно (в частности, автор оставляет возможность упрека в анти­семитизме, что, видимо, является одной из причин игнорирования его теории многими группами мировой научной общественности). Аргументация в ряде случаев представляется запутанной или слу­чайной; например, главная причина этногенеза усматривается в мутациях, вызванных космическим облучением биосферы, а в под­тверждение этого приводится наблюдение, согласно которому ряд вспышек этногенеза произошел примерно в одно и то же время и при этом территориально слагается в одну примерно прямую линию. Между тем сам Гумилев отмечает, что между отмеченными им точ­ками в монотонных ландшафтах, населенных инертными этносами, облучение не привело к этногенным результатам. Эти результаты сказались только на стыках ландшафтов, а сами линии (которые, заметим, можно проводить по историческим картам с достаточной произвольностью) более напоминают геодезические. Стыки ланд­шафтов при этом чаще всего примерно совпадают с границами между этносами (ибо каждый этнос приспосабливается к определенному ландшафту или группе ландшафтов). Сам же Гумилев отмечает, что именно контакты разных этносов, и особенно суперэтносов, благо­даря различию стереотипов поведения и перепадам уровней пасси­онарности, рождают новые идеи, новые стереотипы поведения и новые этносы. Здесь становится неясным, зачем вводить дополни­тельную причину этногенеза в виде космического излучения. Ка­жется, что в этом сказывается только дань наследуемым концепци­ям — геополитике Савицкого и учению об энергии живого вещества Вернадского. Гипотеза о космическом воздействии на историю че­ловечества, разработанная русскими космистами Вернадским, Ци­олковским и Чижевским, конечно, очень красива, логична и не может быть исключена, однако, перефразируя Лапласа, следует от­метить, что вполне можно обойтись и без этой гипотезы. Гумилев очень часто и почти навязчиво использует выражения «причинно-следственные связи» и «причинно-следственные цепочки». Для него совершенно ясно и не вызывает никаких сомнений, что все должно иметь свои причины, причем причины естественные, природные, и одна и та же причина при одних и тех же условиях порождает одни и те же следствия (крайне важно отметить, что представление об иерархии сущего является для Гумилева столь же непреложной ис­тиной, хотя она еще не вполне доказана наукой). Он с плохо скры­ваемым презрением отвергает философию в пользу «ясных и точ­ных» естественных наук. Но в этих науках нет достаточного критицизма, чтобы осмыслить само представление о причине и проис­хождение этого представления.

Кроме того, и это особенно важно с точки зрения философии, Гумилев ставит историю людей в сильную зависимость от истории идей, разделяя последние всего на две группы — жизнеутверждаю­щие (оптимистичные и теистические) и жизнеотрицающие (песси­мистичные и атеистические). Тем самым он невероятно упрощает историю религий и, соответственно, обедняет свою собственную теорию. Очевидно, что далеко не все атеистические идеи пессимис­тичны и не все оптимистичные — жизнеутверждающи. Его заявле­ния о некоем «теистическом буддизме», о православии, отрицаю­щем Ветхий Завет, и о том, что все человеческие жертвоприноше­ния связаны с сатанизмом, более чем сомнительны с точки зрения религиоведения.

Стремление удалить из концепции Гумилева все теоретические конструкции, введенные «сверх необходимости» («бритва» Оккама), порождает критику данной концепции «справа» (то есть идеалисти­ческую критику). Если мы признаем экзистенциальную идею, кото­рая может быть выражена в религии, морали, культуре, праве, иде­ологии, достаточным условием для стимулирования этногенеза, нам уже будут не нужны гипотезы о пучках космических излучений и соответствующих им линиях пассионарных толчков, о связанных с излучением мутациях в человеческом организме и о пассионарности как особом органическом свойстве. Остается только последова­тельность фаз эволюции человеческих общностей, связанная со сме­ной господствующего общественного императива. Общественный императив, который является центральным компонентом любой экзистенциальной идеи, оказывается не символом, а движущей си­лой этногенеза; его изменение определяется не возрастанием энт­ропии, а простой сменой поколений и связанным с ней изменени­ем характера воспитания (а следовательно, и характера усвоения экзистенциальной идеи).

Для сверхнапряжений и совершения «исторических деяний» не нужна никакая дополнительная энергия из космоса. В каждом чело­веке достаточно энергии для чего угодно, но эта энергия не всегда имеет достаточные стимулы для ее расходования. Уровень растраты жизненной энергии зависит не от ее количества, а от интенсивнос­ти стимулирования. Если будет смысл, то тщедушный и слабый ста­нет сильным; если же смысла нет, то и сильный, энергичный чело­век будет чахнуть в бездействии. Только экзистенциальная идея, которая вдохновляет человека на действия, может служить причи­ной взрыва активности людей.

Главным достижением теории Гумилева следует считать то, что он на огромном историческом материале выявил однотипную последовательную смену фаз наиболее стабильных человеческих общ­ностей (определяемых им как этнические) — от первоначального объединения людей на основе их общего стремления следовать не­ким достаточно отвлеченным идеалам до превращения этой общно­сти в нестойкий конгломерат безыдейных эгоистов.

Сам Гумилев не формулировал геополитических выводов на ос­новании своей картины мира. Это сделали его последователи в пе­риод ослабления (а потом и отмены) марксистской идеологической цензуры. Такое направление в целом получило название «неоевразийство», которое имеет, в свою очередь, несколько разновиднос­тей. Не все они наследуют идеи Гумилева, но в целом его влияние на эту геополитическую идеологию колоссально.

Первая разновидность неоевразийства (самая основная) пред­ставляет собой законченную и многомерную идеологию, которую сформулировали некоторые политические круги национальной оп­позиции, противостоящие либеральным реформам в период 1990— 1994 гг. Речь идет о группе интеллектуалов, объединившихся вокруг газеты «День» (позже «Завтра») и журнала «Элементы»¹⁹².

Эта разновидность основывается на идеях Савицкого, Г. Вернад­ского, кн. Н. Трубецкого, а также идеолога русского национал-боль­шевизма Николая Васильевича Устрялова (1890—1938) — приват-доцента Московского университета (1913—1916), руководителя бюро печати в правительстве Колчака, профессора Харбинского универси­тета (1920—1924). В 1935 г. он вернулся в СССР, был профессором экономогеографии Московского института инженеров транспорта, в 1937 г. арестован и погиб в заключении.

Анализ исторических евразийцев признается в высшей степени актуальным и вполне применимым к настоящей ситуации. Тезис национальной идеократии имперского континентального масштаба противопоставляется одновременно и либеральному западничеству, и узкоэтническому национализму. Россия видится как ось геополи­тического «Большого пространства», ее этническая миссия одно­значно отождествляется со строительством империи.

На социально-политическом уровне это направление однознач­но тяготеет к евразийскому социализму, считая либеральную эко­номику характерным признаком атлантического лагеря. Советский период российской истории рассматривается в сменовеховской пер­спективе как модернистская форма традиционного русского нацио­нального стремления к планетарной экспансии и «евразийскому антиатлантистскому универсализму». Отсюда «прокоммунистические» тенденции этой версии неоевразийства.

Наследие Льва Гумилева принимается, но при этом теория пассионарности сопрягается с учением о «циркуляции элит» итальянс­кого социолога Вильфреда Парето, а религиоведческие взгляды Гумилева корректируются на основании школы европейских традици­оналистов (Генон, Эвола и т.д.).

Идеи традиционалистов — «кризис современного мира», «дегра­дация Запада», «десакрализация цивилизации» и т.д. — входят важ­ным компонентом в неоевразийство, дополняя и развивая те мо­менты, которые были представлены у русских авторов лишь интуи­тивно и фрагментарно.

Кроме того, досконально исследуются европейские континенталистские проекты (Хаусхофер, Никиш, «новые правые» и т.д.), за счет чего горизонты евразийской доктрины распространяются и на Европу, понятую как потенциально континентальная сила. Это мо­тив, совершенно чуждый историческим евразийцам-эмигрантам, которые писали основные произведения в ситуации, когда США еще не имели самостоятельного геополитического значения и тезис о различии Европы и Запада еще не получил должного развития. Неоевразийство, внимая европейским континенталистам, признает стратегическую важность Европы для геополитической законченно­сти и полноценности евразийского «Большого пространства», осо­бенно учитывая то, что именно фактор неустойчивого разделения геополитической карты Европы привел к поражению СССР в хо­лодной войне.

Другой особенностью неоевразийства является выбор исламских стран (особенно континентального Ирана) в качестве важнейшего стратегического союзника. Идея континентального русско-исламс­кого альянса лежит в основе антиатлантистской стратегии на юго-западном побережье Евразийского материка. Надоктринальном уров­не этот альянс обосновывается традиционным характером русской и исламской цивилизаций, что объединяет их в противостоянии антитрадиционному, светско-прагматическому Западу.

В этом направлении неоевразийства картина всех геополитичес­ких проектов применительно к актуальной ситуации достраивается до своей полноты, так как и идеологически, и стратегически, и политически, и позиционно неоевразийский проект представляет собой наиболее полную, непротиворечивую, законченную и исто­рически обоснованную противоположность всем разновидностям западных геополитических проектов (как атлантистских, так и мондиалистских).

Мондиализм и атлантизм выражают две разновидности геополи­тической идеологии крайнего Запада. Европеизм и умеренный континентализм европейских геополитиков представляет собой проме­жуточную реальность. И наконец, неоевразийство «Дня», и особен­но «Элементов», выражает радикально антизападную точку зрения, смыкающуюся со всеми остальными альтернативными геополити­ческими проектами — от европейского национал-большевизма до исламского фундаментализма (или исламского «социализма») вплоть до национально-освободительных движений во всех уголках третье­го мира.

Другие разновидности неоевразийства менее последовательны и представляют собой адаптацию всего комплекса вышеназванных идей к меняющейся политической действительности: либо речь идет только о прагматическом экономическом «евразийстве», призван­ном воссоздать экономическое взаимодействие бывших республик СССР (проект президента Казахстана Н. Назарбаева), либо об обо­сновании экспансионистских тезисов («великодержавный» проект В.В. Жириновского), либо о чисто риторическом взывании к «ев­разийской общности» для сохранения единства русских и нацио­нальных меньшинств (в большинстве своем этнических тюрок и мусульман) в составе РФ (проект некоторых деятелей правитель­ства Б. Ельцина), либо о чисто историческом интересе к наследию кружка Савицкого, Трубецкого, Сувчинского, Карсавина и др. в эмиграции. Но все эти версии искусственны, фрагментарны, не­последовательны и не могут претендовать на самостоятельную и серьезную геополитическую идеологию и методологию. Поэтому подробнее останавливаться на них не имеет особого смысла.

Заметим только, что любые апелляции к евразийству и Евразии, какой бы ограниченный смысл ни вкладывали в эти понятия те, кто их использует, прямо или косвенно отсылают именно к тому неоевразийскому проекту, который выработан в кругах оппозиции и оформлен в работах авторов «Дня» и «Элементов», так как только в этом контексте употребление слова «евразийство» оправдано и преемственностью русской геополитической школы, и соотнесен­ностью с общим веером геополитических проектов планетарного масштаба, существующих вне России.

Советская реальность в геополитическом смысле во многом со­впадала с концепциями Савицкого и других евразийцев, хотя об их прямом влиянии на советское руководство достоверных данных нет. Во многом близкие к евразийцам сменовеховцы и национал-больше­вики — особенно Н.В. Устрялов — явно влияли на большевиков и особенно на Сталина, хотя никогда не занимали высоких постов и часто оканчивали свою жизнь в лагерях. Часть евразийцев — Эфрон, Карсавин и др. — открыто сотрудничали с СССР, но также благодар­ности не получили. Однако анализ советской внешней политики — вплоть до начала перестройки — приводит к выводу, что она посто­янно следовала именно евразийскому курсу, никогда не заявляя об этом открыто.

И здесь можно лишь строить предположения: либо существова­ла какая-то неизвестная организация внутри советского режима, которая руководствовалась идеями Савицкого, адаптируя их к актуальным политическим реальностям и облекая в официальную «марксистскую» лексику, либо объективное положение хартленда вынуждало СССР по инерции делать те шаги, которые должно было бы делать геополитически сознательное континентальное го­сударство — Евразия.

Геополитика де-факто всегда существовала в Советском Союзе, несмотря на отстранение (или самоустранение) географов от ее раз­работки. Достаточно упомянуть так называемую доктрину Брежне­ва, в соответствии с которой СССР не мог допустить формирова­ния в соседних странах прозападных режимов, что повлекло втор­жение в Чехословакию и Афганистан.

В опубликованных после 1985 г. работах советских историков, по­литологов, экономистов, отчасти географов поставлены и на конк­ретном материале сделаны попытки решения таких проблем, как оценка геостратегии мировых держав и их вовлеченности вдела раз­ных регионов, прочности сформировавшихся глобальных и внутрирегиональных связей между странами, соотношения в них эконо­мических, политических и военных компонентов. С позиций нового политического мышления переосмыслена их роль в совокупном вли­янии различных стран, включая СССР, на состояние международ­ных дел в глобальном и региональном масштабе, соотношение ин­теграционных и дезинтеграционных тенденций, их географический диапазон, политический смысл и глубина в мире и в отдельных регионах, в особенности в Европе¹⁹³.

Официально признанная «фашистской» и «буржуазной псевдо­наукой» институционально геополитика в СССР не существовала. Ее функции выполняло несколько дисциплин — стратегия, военная география, теория международного права и международных отно­шений, география, этнография и т.д. И вместе с тем общее геопо­литическое поведение СССР на планетарной арене выдает наличие довольно рациональной с геополитической точки зрения модели поведения. Стремление СССР укрепить свои позиции на юге Евра­зии, в «береговой зоне», проникновение в Африку, дестабилизиру­ющие действия в Южной Америке (призванные внести раскол в пространство, контролируемое Северо-Американскими Штатами по доктрине Монро) и даже вторжение советских войск в Афганистан (для того, чтобы рассечь американскую «анаконду», стремившуюся приблизить стратегические границы талассократии вплотную к юж­ным границам «географической оси истории») и т.д. Такая последо­вательная и геополитически обоснованная политика СССР указы­вает Via существование какого-то «центра решений», где должны были сводиться воедино результаты многих традиционных наук и на основании этого «сведения», «синтеза» приниматься важнейшие стратегические шаги. Однако социальная локализация этого «криптогеополитического» центра представляется проблематичной. А.Г. Дугин излагает версию, что речь шла о каком-то секретном от­деле советского ГРУ.

Собственно же геополитика развивалась исключительно марги­нальными диссидентскими кружками. Самым ярким представите­лем этого направления был историк Лев Гумилев, хотя он никогда не использовал в своих работах ни термина «геополитика», ни терми­на «евразийство» и, более того, стремился всячески избежать пря­мого обращения к социально-политическим реальностям. Благодаря такому «осторожному» подходу ему удалось опубликовать даже при советском режиме несколько книг, посвященных этнографической истории.

С начала перестройки в Москве имели своих корреспондентов мондиалистские центры. Ключевой фигурой здесь является директор НИИ системных исследований, академик Д.М. Гвишиани, который с 1965 по 1985 г. был заместителем председателя Государственного ко­митета Совета Министров СССР по науке и технике, а в 1985— 1986 гг. — заместителем Госплана СССР. Мондиалистская теория кон­вергенции была той идеологической основой, на которую ссылались М.С. Горбачев и его советники, осуществившие перестройку. Показа­тельно, что руководители «Трилатераля» (Дэвид Рокфеллер, Жорж Бертуэн — тогда глава Европейского отделения — и Генри Киссинд­жер) в январе 1989 г. побывали в Москве, где их принимал президент СССР Горбачев, а сам Жак Аттали поддерживал личные контакты с российским президентом Борисом Ельциным.

При этом за несколько лет до начала советской перестройки ана­логичный проект начал реализовываться в Китае, с которым пред­ставители «Трехсторонней комиссии» установили тесные отноше­ния с конца 70-х. Но геополитические судьбы китайской и советс­кой перестроек были различны. Китай настаивал на «справедливом» распределении ролей и на соответствующих сдвигах в идеологии Запада в сторону социализма. СССР пошел по пути уступок значи­тельно дальше.

Следуя за логикой американских мондиалистов, Горбачев начал структурное преобразование советского пространства в сторону «де­мократизации» и «либерализации». В первую очередь это коснулось стран Варшавского договора, а затем и республик СССР. Началось сокращение стратегических вооружений и идеологическое сближе­ние с Западом. Но в данном случае следует обратить внимание на тот факт, что годы правления Горбачева приходятся на период пре­зидентства в США крайних республиканцев — Рейгана и Буша. При­чем Рейган был единственным за последние годы президентом, последовательно отказывавшимся участвовать во всех мондиалистских организациях. По убеждениям он был жесткий, последовательный и бескомпромиссный атлантист, либерал-рыночник, не склон­ный ни к каким компромиссам с «левыми» идеологиями даже само­го умеренного демократического или социал-демократического толка. Следовательно, шаги Москвы, направленные на конвергенцию и создание «мирового правительства» со значительным весом в нем представителей Восточного блока, на противоположном полюсе имели самые неблагоприятные идеологические препятствия. Атлантисты Рейган и Буш просто использовали мондиалистские реформы Горбачева в сугубо утилитарных целях. Добровольные уступки хартленда не сопровождались соответствующими уступками со стороны «морской силы», и Запад не пошел ни на геополитические, ни на идеологические компромиссы с самоликвидирующейся Евразией. НАТО не распустился, а его силы не покинули ни Европу, ни Азию. Либерально-демократическая идеология еще более укрепила свои позиции.

После распада Варшавского договора и СССР геополитика стала в российском обществе снова актуальной. Отмена идеологической цензуры сделала возможной, наконец, называть вещи своими име­нами. Не удивительно, что первыми в возрождении геополитики приняли участие национально-патриотические круги (газета «День», журнал «Элементы»). Методология оказалась настолько впечатляю­щей, что инициативу перехватили и некоторые демократические движения. В скором времени после перестройки геополитика стала одной из популярнейших тем всего русского общества.

Современные российские исследователи внесли свой вклад в раз­работку проблем геополитики в последние годы. Одним из первых пособий по геополитике в постсоветской России следует считать брошюру Э.А. Позднякова «Геополитика», опубликованную в 1995 г. Во многом отдавая дань традиционным подходам, в одной недавно вышедшей работе геополитика выступает как дисциплина, предме­том которой является «использование государствами пространствен­ных факторов при определении и достижении политических целей»¹⁹⁴. По мнению К. В. Плешакова, геополитика может быть «определена не просто как объективная зависимость внешней политики той или иной нации от ее географического местоположения, а как объек­тивная зависимость субъекта международных отношений от сово­купности материальных факторов, позволяющих этому субъекту осуществлять контроль над пространством»¹⁹⁵.

Согласно Плешакову, в целом «классическая» геополитика и ревизионистская (последняя развилась после второй мировой вой­ны) достаточно хаотично сосуществовали и сосуществуют бок о бок. Никакого мало-мальски унифицированного геополитического учения не сложилось; сложились достаточно устойчивые его компо­ненты, которые в той или иной конфигурации присутствуют в боль­шинстве всех концепций. В числе этих компонентов Плешаков выде­ляет следующие¹⁹⁶:

1. Предсказуемость и регулируемость, иными словами — «науч­ность» международных отношений как на глобальном, так и на ре­гиональном уровнях. Зародившись на волне позитивизма XIX века, понятие «научности», лишившись, правда, своей изначальной ка­тегоричности, сохранилось до сих пор. Международные отношения представляются не как стихийное взаимодействие множества фак­торов, но как эволюционный процесс, повинующийся объектив­ным закономерностям, хотя и осложненный многовариантностью и многофакторностью истории.

2. Эта подконтрольность международных отношений в силу свое­го определенного детерминизма зависит не столько от человеческой воли, будь то воля вождя, доминирующей общественной группы или большинства нации в целом, сколько от географической сре­ды, в которой эта нация развивается.

3. Соответствующие географические факторы сводятся, по сути, к природно-климатическим (месторасположение, рельеф, климат, территория) и цивилизационно-политическим (расположение дан­ной нации относительно других наций). Географические факторы определяют важные характеристики бытия нации в мировом кон­церте держав: характер экономического развития и взаимодействия с внешним миром, степень склонности к экспансии и возможность ее реального осуществления, место в общецивилизационном разви­тии на том или ином историческом этапе.

4. Склонность к максимально возможному увеличению своей мощи (что в зависимости от обстоятельств принимает формы экономи­ческого преобладания, политического господства, прямых террито­риальных приращений и т.д.) естественна для государства как для своего рода здорового организма. Эта склонность не носит ни еди­новременного, ни циклического характера, она постоянна. Пара­метры ее заданы географическими факторами, но конкретное возрастание государственной мощи происходит в контексте мировой истории, во взаимозависимости с другими государствами. Возник­нув как проекция дарвинизма с его борьбой за существование как движителем эволюции, постулат о естественной склонности госу­дарства к наращиванию своей мощи в той или иной форме сегодня рассматривается как форма существования динамики историческо­го процесса.

5. Дихотомия «морские» нации — «континентальные» нации яв­ляется одной из осей исторического развития, которое проистекает через взаимодействие с этой дихотомией. Диапазон взаимодействия покрывает весь спектр отношений — от военного конфликта до во­енного союза. Тем не менее разделение наций на «морские» и «континентальные» сохраняет значительный потенциал конфликтности, хотя он и снизился в XX веке. При этом понятие «морские» нации отчасти утратило комплиментарный оттенок, и о безуслов­ном преобладании «морских» наций над «континентальными» бо­лее говорить не приходится.

6. Дихотомия «центр — периферия» — другая ось истории. Она может трактоваться в совершенно разных терминах. Классическая геополитика будет описывать ее в терминах конфликта между кон­тинентальным центром и приморской периферией, а ревизионист­ская — скорее в терминах экономической или политической взаи­мозависимости. Тем не менее геополитика, как бы она ни рассмат­ривала систему (или подсистему) международных отношений, все­гда нацелена на противоречия между центральным и периферий­ным элементом в этой системе или подсистеме.

7. Геополитика связана со степенью освоения человечеством ве­щественного мира. Полное распределение контроля над территори­ей земного шара породило глобальный геополитический расклад. Научно-технический прогресс с каждым своим шагом изменял географические факторы бытования наций. Сначала развитие мо­реплавания связало мир в единую систему и дало «морским» наци­ям полное превосходство над «континентальными». Затем развитие сухопутных коммуникаций (главным образом железных дорог) лик­видировало преимущество «морских» народов, сделав возможным быстрое овладение (экономическое, военное, политическое) кон­тинентальными пространствами. Последовавшее развитие воздухо­плавания в очередной раз изменило геополитическое положение всех наций (Великобритания, например, в военном отношении переста­ла быть островом). Дальнейшее освоение пространства в военных целях — сначала атмосферы, а затем и космоса — принесло новые радикальные подвижки, окончательно подорвав традиционные по­нятия территориального (пространственного) суверенитета и «есте­ственной» безопасности (США в значительной степени утратили свою геополитическую неуязвимость, предшествовавшую ракетно-ядерной эре). Эволюция вооружений как часть процесса овладения вещественным миром, высшей степенью которого на сегодняшний день является ядерное оружие, изменила геополитику буквально для каждого государства мира.

8. Несмотря на то, что ведущей державой мира после второй ми­ровой войны стали Соединенные Штаты, геополитический центр мира по-прежнему находится в Евразии. Есть разные мнения на тот счет, какой субрегион Евразии является ключевым для контроля над нею или — что более реалистично в условиях многополярного мира — для существенного участия в контроле над нею, однако, несколько изменив формулу Маккиндера, будет по-прежнему вер­но сказать: «Кто контролирует Евразию, контролирует мир». Как ни парадоксально, но собственно США, как и в XIX веке, по-прежне­му остаются на геополитической периферии.

9. С начала 60-х гг. XX века в мире постепенно утверждается многополярность, при которой различные центры силы, неравные между собой по совокупной мощи и по набору ее характеристик, в различ­ной конфигурации обеспечивают баланс сил. При этом существуют не только глобальные, но и региональные центры силы.

10. Суть геополитики как феномена главным образом связана с идеей контроля над пространством. Выступая на первых стадиях раз­вития человечества как достаточно примитивная идея (борьба за прямой контроль над сопредельными территориями), сегодня конт­роль над пространством чрезвычайно диверсифицирован и в боль­шинстве случаев не может быть описан в категориях прямого воен­ного или политического контроля; с развитием технологий, с рас­тущей взаимозависимостью мира контроль над пространством при­нимает новые, отчасти транснациональные формы, например эко­номический, коммуникационный или информационный контроль. Это связано с тем, что развитая цивилизация осваивает новые из­мерения пространства. В ряде случаев это ведет к неприменимости традиционных форм контроля, самой традиционной из которых яв­ляется прямой военный контроль.

Примерно так Плешакову видятся основные компоненты геопо­литических исследований на начало 90-х гг. В условиях существова­ния множества различных концепций, которых трудно даже отнес­ти к нескольким школам, естественно, что даже в отношении этих компонентов нет полного консенсуса; однако, как представляется, в том или ином наборе большинство их присутствует во всех совре­менных геополитических работах. На эти компоненты, вычленен­ные им из литературы, автор и будет опираться при формулирова­нии своей модели взаимодействия геополитики и идеологии.

Геополитика же в свете сказанного выше может быть, с точки зрения автора, определена не просто, как объективная зависимость внешней политики той или иной нации от ее географического мес­тоположения, а как объективная зависимость субъекта международ­ных отношений от совокупности материальных факторов, позволя­ющих этому субъекту осуществлять контроль над пространством.

Поставив своей задачей выяснить, «в чем данная научная дис­циплина устарела и какие поправки на современность ей необходи­мы, как данная дисциплина могла бы быть использована для удов­летворения конкретных российских государственных потребностей», К.Э. Сорокин пришел к выводу, что в ней существуют два раздела — геополитика «фундаментальная», изучающая развитие геополити­ческого пространства планеты со своей, разумеется, точки обзора, и геополитика «прикладная», вырабатывающая принципиальные рекомендации относительно генеральной линии поведения государств или группы государств на мировой сцене. Причем последнюю Соро­кин считает возможным именовать «геостратегия»¹⁹⁷. Очевидно, что такой подход позволяет выйти за традиционные, чисто простран­ственные параметры, оторваться от географического детерминизма и разработать геополитику как самостоятельную политологическую дисциплину, призванную всесторонне исследовать основополагаю­щие реальности современного мирового сообщества.

Политолог К.С. Гаджиев, в целом соглашаясь с такой поста­новкой вопроса, главную проблему все же видит в том, чтобы ре­шительно отмежеваться от традиционного понимания геополити­ки как дисциплины, призванной изучать исключительно или пре­имущественно пространственный аспект международных отноше­ний и лежащий в основе этого подхода географический детерми­низм, а также от трактовки геополитики как внешнеполитической стратегии, направленной на экспансию и гегемонию. В ходе своего исследования Гаджиев стремился показать назревшую необходи­мость пересмотра фундаментальных принципов, параметров и ме­тодологических принципов изучения современного мирового со­общества.

Одно из направлений решения данной проблемы Гаджиев видит в том, чтобы no-н'овому интерпретировать саму частицу «гео» в тер­мине «геополитика»: «...геополитика в традиционном ее понимании исходила из признания роли географического или пространствен­но-территориального фактора в детерминации поведения и полити­ки конкретного государства на международной арене. В современ­ном же мире, если даже теоретически допустить правомерность та­кого подхода, сами географические и пространственно-территори­альные параметры мирового сообщества и, соответственно, отдель­но взятых стран и народов в их отношениях подверглись существен­ной трансформации. Особенное значение имеет тот факт, что тра­диционная геополитика — при всех расхождениях между ее адепта­ми — была разработана в рамках евроцентристского мира. В совре­менном же мире все это радикально изменилось».

По мнению К.С. Гаджиева, большинство геополитиков как за­падного, так и советского направлений независимо от своих симпа­тий и антипатий трактовали мировые реальности в контексте бипо­лярной геополитики, и поэтому нет необходимости сколько-нибудь подробно анализировать их идеи и концепции. Гаджиев считает, что по мере ослабления жесткой структурированности биполярного мира и выдвижения на политическую авансцену новых стран и регионов идеи зачинателей геополитики начали подвергаться существенной корректировке. Это отчасти было связано с наметившимся осозна­нием все более растущего числа исследователей конца евроцентри­стского мира и наращиванием тенденций к региональному сотруд­ничеству в различных частях земного шара.

Вместе с тем многие из современных геополитических исследо­ваний в России уже не могут быть отнесены к геополитике в соб­ственном смысле этого термина. Так, из трехста восьмидесяти стра­ниц учебника К.С. Гаджиева «Геополитика» (1997) только первые тридцать страниц посвящены традиционной геополитической про­блематике. Гаджиев полагает, что данная проблематика была свя­зана с европоцентристским миром, который ушел в прошлое. На этом основании делается попытка создать особый раздел политологии, учитывающий географические факторы. Кроме того, как и многие другие авторы, Гаджиев полагает, что развитие техники, особенно средств коммуникации, резко изменило роль географи­ческой среды. Поэтому в целом волну современных «геополитичес­ких исследований» можно скорее назвать «псевдогеополитикой» или преодолением геополитики. Последнее можно, в частности, сказать о теории Л.Н. Гумилева, в которой значение географических факто­ров, хотя и сильно подчеркивается, однако оказывается лишь зве­ном в сложной цепи взаимодействий, причем звеном далеко не ос­новным. Роль такового в этой теории играет скорее религия.

Исключение из современной российской литературы, посвящен­ной геополитике, составляет фундаментальная работа А.Г. Дугина, который придерживается строго традиционного взгляда на эту от­расль знания. Дугин подчеркивает значения закона противостояния талассократии и теллурократии как основного закона геополитики. Кроме того, он с особой симпатией относится к таким геополити­кам, как Карл Хаусхофер и Карл Шмитт, вопрос о связи которых с нацистами для него решается в пользу этих авторов: и связи эти были не столь глубоки, и ценность их изысканий не должна ста­виться в зависимость от политических пристрастий, да и сам по себе нацизм не во всем был так уж плох.

Вице-президент Академии естественных наук РФ, академик B.C. Пирумов в своей работе «Некоторые аспекты методологии ис­следования проблем национальной безопасности» обращает внимание на то, что в связи с фундаментальными изменениями, происходя­щими в сегодняшнем мире, отмечается усиление внимания к кон­цепциям геополитики. Вместе с тем он прослеживает «недоразви­тость» методологии проведения геополитических исследований. Пирумов предложил понимать под геополитикой науку, изучаю­щую процессы и принципы развития государств, регионов и мира в целом с учетом системного влияния географических, политичес­ких, военных, экологических и других факторов¹⁹⁸. У Пирумова к геополитическим факторам относятся:

1) географические;

2) политические;

3) экономические;

4) военные;

5) экологические;

6) демографические;

7) культурные, религиозные, этнические. Представитель политической географии В.А. Колосов считает, что в нынешнюю динамичную эпоху изменениям подвержены все быв­шие геополитические константы — географическое положение, рас­стояние и геопространство, территориальная расстановка полити­ческих и военно-стратегических сил в мире и т.д. Однако это вовсе не означает уменьшения значения геополитических факторов в це­лом. По мнению Колосова, в попытке понять эти изменения и со­стоит суть новой геополитики взаимозависимости, «географичес­кой» геополитики¹⁹⁹.

В ней можно выделить следующие коренные черты. Во-первых, это акцент на изучение взаимодействия между элементами террито­риальных систем, а не только на различия между ними. На передний план выдвигаются задачи исследования геополитического значения сложившейся картины движения ресурсных, товарных, финансо­вых и людских потоков, глобальных систем управления (например, ТНК) и др.

Во-вторых, геополитика взаимозависимости должна становить­ся все более «многомерной»; для нее недостаточно оперировать только политическими или экономическими показателями или даже их со­вокупностью. Наложение нынешних динамичных сдвигов на инер­ционные социальные структуры приводит ко все большей мозаичности, пестроте, гетерогенности современного мира. При объясне­нии этой усложняющейся картины не обойтись без историко-культурных факторов, не «улавливаемых» традиционными подходами.

В-третьих, геополитика взаимозависимости сталкивается с за­дачей изучения деятельности новых субъектов политической дея­тельности на мировой арене. Нынешняя национально-государствен­ная система организации общества испытывает серьезный вызов, заставляющий искать новые институциональные формы, которые позволили бы сохранить управляемость мира²⁰⁰. Многочисленные малые и мельчайшие государства ныне не в состоянии целиком спра­виться с внутренними проблемами, приобретающими глобальный масштаб. Используя только межгосударственные отношения, все труднее или даже невозможно разрешить и межгосударственные кон­фликты. Усиление взаимозависимости в мире укрепило новые поли­тические силы, сфера деятельности которых выходит далеко за рам­ки даже самых крупных государств. Этими силами являются:

1) транснациональный бизнес;

2) неправительственные международные организации (объеди­нения партий, религиозные, женские, молодежные);

3) сепаратистские движения в многонациональных государствах;

4) движения народов, не имеющих государственности и рассе­ленных на территории нескольких стран;

5) партизанские и подпольные оппозиционные движения, так­же нередко базирующиеся за границей;

6) террористические организации, рассматриваемые как опас­ная угроза стабильности даже в самых мощных державах.

Все это, тем не менее, не свидетельствует о кризисе государств. Однако они вынуждены искать возможности передачи части своих компетенции межнациональным институтам как широкой, так и частной компетенции, новые рациональные формы разрешения противоречий.

Поэтому, в-четвертых, задача геополитики — изучение предпо­сылок и результатов деятельности международных и наднациональ­ных организаций и группировок, нового геополитического положе­ния государств в их рамках, поиск оптимальных пространственных уровней и рамок для реализации политических решений, невозмож­ный без тщательного изучения несовпадающих между собой при­родных, экономических, социальных и политических рубежей в каждом регионе.

В-пятых, задача геополитики взаимозависимости — взаимосвя­зи между вызываемыми интернационализацией сдвигами в хозяй­стве, социальных структурах и экологической ситуации, складыва­ющейся в разных странах, районах, природных зонах. Экологичес­кая ситуация обычно особенно быстро ухудшается в зонах пригра­ничных конфликтов, районах действия сепаратистских сил, на спор­ных территориях, в экономическом отношении нередко наиболее отсталых.

В-шестых, задачей геополитики взаимозависимости, как и тра­диционной геополитики, остается изучение локальных конфлик­тов.

В-седьмых, новые «измерения» в эпоху интернационализации приобрела проблема территориально-государственного размежева­ния, прежде всего дебаты по вопросу о границах экономических зон в Мировом океане, обострившие и споры по поводу сухопутных границ.

В-восьмых, в качестве особой задачи обновляющейся геополи­тики следует выделить разработку геополитических сценариев буду­щего, прежде всего нового мирового геополитического порядка — результата действия противоречивых тенденций политической ин­теграции и дезинтеграции, формирования региональных «центров силы» (например, «бразилизацией» Латинской Америки). Наиболее интенсивно разрабатываются сейчас геополитические сценарии для Европы, связанные с созданием единого рыночного пространства в ЕС, воссоединением Германии и распадом СССР.

Заключение

Хотя как предмет геополитики, так и способы его подачи в кон­кретных геополитических концепциях весьма увлекательны, при их изложении неминуемо возникает чувство неловкости, как будто ав­тор вынужден подавать читателю блюдо, съедобность которого со­мнительна. И дело тут, скорее всего, не в «темном прошлом» геопо­литики, ее прочной ассоциации с нацистской идеологией. Сегодня всякий интеллектуально честный мыслитель или исследователь дол­жен отдавать себе отчет, что даже самые зловещие и навсегда осуж­денные учения и движения могут быть связаны с сильными и по­лезными идеями, содержание которых необходимо рассматривать трезво и беспристрастно. Но даже если полностью отвлечься от ка­кой бы то ни было политической ангажированности геополитики, сама по себе она остается не вполне легитимной (в научном смыс­ле) отраслью знания. Познавательный статус геополитики не ясен, место среди других академических наук для нее не определено.

Зато определено место геополитики среди иных наук. При де­тальном рассмотрении основных геополитических теорий становит­ся очевидно, что геополитика даже в наиболее академических своих формах сохраняет крайне сильные связи с оккультными истоками. Оккультные науки, мода на которые не проходит, с готовностью принимают геополитику в свои ряды. И сама геополитика, не особо вдумываясь в то, насколько полезно ей подобное родство, готова стать чисто оккультной наукой.

Косвенную декларацию такой готовности мы находим в работе А.Г. Дугина — одном из наиболее обстоятельных и интересных тру­дов по геополитике последнего времени: «Рене Геннон говорил, что современная химия является результатом десакрализации тра­диционной науки — алхимии, а современная физика — магии. Точно так же можно сказать, что современная геополитика есть продукт секуляризации, десакрализации другой традиционной науки — сак­ральной географии. Но поскольку геополитика занимает особое место среди современных наук и ее часто причисляют к «псевдо­наукам», то ее профанизация не является столь же совершенной и необратимой, как в случае химии или физики. Поэтому можно ска­зать, что геополитика занимает промежуточное положение между традиционной наукой (сакральной географией) и наукой профанической»²⁰¹. Чтобы лучше понять данное высказывание, обратим внимание на то, что наиболее известный из последних случаев оперирования категориями «сакральной географии» был связан с именами известных астрологов Павла Глобы и Тамары Глобы, которые вещали по телевидению о «сердце Земли» в авестийской и ведической традициях.

Оккультизм — общее название учений, признающих существо­вание скрытых сил в человеке и космосе, недоступных для общего человеческого опыта, но доступных для людей, прошедших через особое посвящение и специальную тренировку. Название этой груп­пы учений происходит от латинского occultus — тайный. Общей для всех учений является доктрина всеобщей скрытой взаимосвязи всех вещей в мире, проявляющейся в справедливом воздаянии, которое претерпевает в своей жизни человек, причем не только за извест­ные ему поступки, но даже и за совершенно незаметные для него и неосознаваемые им мельчайшие движения души и тела. Таким обра­зом, в основе оккультизма лежит отчетливая религиозная позиция, и если усилия оккультистов понятны, поскольку им необходима убедительная реклама проводимых ими дорогостоящих магических манипуляций (например, исцелений), то попытки представителей академической науки работать с оккультистами в одном поле поис­ка (спорить, соревноваться с ними и т.д.) могут вызвать только недоумение. Недоумение усиливается, когда авторы «промежуточ­ных» (между академизмом и оккультизмом) концепций связывают свои исходные позиции с христианством, как это делает, в частно­сти, тот же А.Г. Дугин. Как указывает известный отечественный по­литолог А.С. Панарин: «...ощущается реванш языческого (натурали­стического) пессимизма над парадигмой христианской духовнос­ти, запрещающей .оглядываться на природные (физические) обсто­ятельства и не видящей в них настоящей преграды»²⁰². Сам Панарин противопоставляет цивилизационный подход геополитическому, считая социокультурной основой последнего европейское неоязы­чество.

Между тем будущее геополитики как оккультной науки в ее про­шлом. Ничего большего, чем получила, например, та же астроло­гия, геополитика не приобретет. Отдельные геополитики получат возможность влиять на отдельных политиков, но у их «науки» не будет признания со стороны серьезной мысли. Поэтому вряд ли та­кая перспектива для геополитики может считаться приемлемой.

Однако избегнув «оккультной» опасности, геополитика может впасть в другую крайность — позитивизм. В этом случае поклонники геополитической науки вынуждены будут расстаться с ее романти­зированными версиями и привыкнуть к унылой регистрации фактов влияния географии на политику и к убогим обобщениям этих фак­тов, как, например: «Политика островных стран, как правило, строго прагматична и не преследует никаких интересов вне коммерции»; или «Большинство политических конфликтов в истории могут быть интерпретированы как конфликты между морскими и сухопутными странами».

Данная перспектива также заложена в истории развития геопо­литики. Объектом геополитики долгое время были такие чисто гео­графические факторы, как размеры территории, наличие природ­ных богатств, перенаселение и т.п., которые рассматривались ос­новными детерминантами общественных явлений и из которых де­дуцировалась внешняя политика. Современные геополитики назы­вают сейчас исследование данных факторов «объективистским». Та­ким определением пользовались, как известно, и геополитики на­цистского толка. В послевоенную эпоху геополитики пытаются про­никнуть в духовную и психологическую деятельность человека. Од­нако эта деятельность, по мнению основной массы геополитиков, в конечном счете все же детерминируется «пространственным», то есть географическим фактором. Новое заключается здесь в том, что влияние природы в отличие от прошлого переносится в субъектив­ный мир и становится синонимом случая и произвола, так как че­ловеческая деятельность определяется только «случайностями» при­роды. Такая позиция страдает известным примитивизмом, однако сам по себе «антропологический поворот» в геополитике свидетель­ствует об огромном прогрессе в этой отрасли знания.

Именно такое развитие геополитики может вывести ее на уро­вень полноправной академической дисциплины. Геополитика долж­на рассматривать пространство не само по себе, как некую отдельно стоящую реальность, но как аспект бытия человека. Научный статус геополитики и ее реабилитация в отношении политического про­шлого возможны только в рамках экзистенциальной географии. Здесь геополитика может и должна выступить как прикладная дисципли­на, отвечающая на вопросы о том, чего можно ожидать от челове­ческих общностей (необязательно политических), занимающих оп­ределенные пространства; причем пространство в данном случае рассматривается как функция той или иной экзистенциальной идеи, той или иной формы духа.

Геополитика должна усматривать в чертах жизненного простран­ства той или иной человеческой общности отпечаток смысла суще­ствования этой общности и, далее, обратное влияние данного про­странства на этот смысл и на само бытие людей, населяющих это пространство, соседствующих с ним, претендующих на него.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Юрий Владимирович Тихонравов

 

ГЕОПОЛИТИКА

 

Учебное пособие

Корректор М.В. Литвинова

Художник В.Н. Желтушка

Компьютерная верстка, С.М. Майоров