Учебная книга: Когнитивная наука Основы психологии познания том 2 Величковский Б М FOUNDATIONS OF HUMAN SCIENCES SERIES Boris M. Velichkovsky COGNITIVE SCIENCE: FOUNDATIONS OF EPISTEMIC PSYCHOLOGY Volume 2 The monograph describes in details methods and results of interdisciplinary studies of cognitive processes in humans. The emphasis is on the processes of perception and action, attention and consciousness, memory, and knowledge representation, communication and thinking, interaction of affect and intellect as well as on philosophical, methodological and applied problems that are central for contemporary cognitive science. The monograph is of major interests for a broad readership from disciplines ranging from psychology, linguistics and philosophy to neurosciences, artificial intelligence and human factors engineering. It can be recommended as an advance textbook for undergraduate and graduate students in all these areas. Boris M. Velichkovsky, Ph.D., Dr. habil., Professor and Head of the Institute for Work, Organizational and Social Psychology, Faculty of Mathematics and Natural Sciences, Dresden University of Technology. Past President of the Division of Cognitive Psychology, International Association of Applied Psychology. Interim President of the Association for Cognitive Studies. Member of the European Steering Committee for Cognitive Science. Leading expert of the EU Commission (Program NEST: New and Emerging Sciences and Technologies). Борис M. ВЕЛИЧКОВСКИЙ КОГНИТИВНАЯ НАУКА ОСНОВЫ ПСИХОЛОГИИ ПОЗНАНИЯ Том 2 Рекомендовано Советом психологии УМО по классическому университетскому образованию в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений , обучающихся по направлению и специальностям психологии .^^^^ Москва 2006 смысл ACADEm'a УДК 159.947.5(075.8) ББК 88.3я73 В276 Серия «Основы современного человекознания» Охраняется законодательством РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или какой-либо ее части без письменного разрешения издательства воспрещается Рецензенты: доктор биологических наук К.В.Анохин, доктор психологических наук В. А. Иванников, доктор филологических наук А.Е.Кибрик Величковский Б.М. В276 Когнитивная наука : Основы психологии познания : в 2 т. — Т. 2 / Борис М. Величковский. — М. : Смысл : Издательский центр «Ака­демия», 2006. — 432 с. ISBN 5-89357-218-1 («Смысл», т. 2) ISBN 5-7695-2985-7 (Изд. центр «Академия», т. 2) В первой на русском языке книге по когнитивной науке изложены результаты междисциплинарных исследований познавательных процессов у человека. Под­робно рассмотрены восприятие и действие, внимание и сознание, речевое обще­ние и мышление, память и представление знаний, взаимодействие интеллекта и аффекта, а также философские и прикладные проблемы, стоящие перед когни­тивной наукой. Для психологов, лингвистов, информатиков, физиологов, философов и всех специалистов, работа которых связана с учетом познавательных возможностей человека, а также студентов и аспирантов соответствующих специальностей, уг­лубленно изучающих эту область. УДК 159.947.5(075.8) ББК 88.3я73 ISBN 5-89357-218-1 («Смысл», т. 2) ISBN 5-7695-2985-7 (Изд. центр «Академия», т. 2) ISBN 5-89357-216-5 («Смысл») © Величковский Б.М., 2006 ISBN 5-7695-2983-0 (Изд. центр «Академия») О Издательство «Смысл», 2006 СОДЕРЖАНИЕ ТОМ 2 ГЛАВА 6. КАТЕГОРИЗАЦИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ.................................................... 10 6.1 Формальные и эмпирические подходы................................... 13 6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания................... 13 6.1.2 Психологические методы исследования..................... 22 6.1.3 Нейропсихологические исследования........................ 27 6.2 Категориальная организация знаний....................................... 31 6.2.1 Семантические сети и пространства........................... 31 6.2.2 Понятия базового уровня............................................. 34 6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов.................... 38 6.3 Межкатегориальная организация............................................ 44 6.3.1 Онтологии, схемы и образы........................................ 44 6.3.2 Репрезентация пространственного окружения........... 57 6.3.3 Сценарии и грамматики историй................................. 62 6.4 От представления знаний к мышлению.................................. 69 6.4.1 Глобальные когнитивные модели............................... 69 6.4.2 Теория перцептивных символьных систем................ 76 6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания ... 82 ГЛАВА 7. КОММУНИКАЦИЯ И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ .......................................................... 92 7.1 Восприятие и порождение речи.............................................. 95 7.1.1 Фонологическое восприятие....................................... 95 7.1.2 Развитие языка и речевых действий.......................... 101 7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели порождения................................................................. 110 7.2 Анализ процессов чтения....................................................... 117 7.2.1 Развитие навыков чтения.......................................... 117 7.2.2 Модели и нейропсихология чтения.......................... 123 7.2.3 Движения глаз при чтении......................................... 127 7.3 Когнитивные исследования грамматики............................... 131 7.3.1 Проверка трансформационной модели.................... 131 7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной грамматике................................................................. 139 7.3.3 Современные модели и данные нейролингвистики...................................................... 149 7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций............................. 154 7.4.1 Принцип кооперативности и понимание................... 154 7.4.2 Несовпадение значения и смысла............................. 161 7.4.3 Технологические применения прагматики................ 169 ГЛАВА 8. МЫШЛЕНИЕ И МЕТАПОЗНАНИЕ .'........................ 176 8.1 Высшие познавательные функции......................................... 179 8.1.1 Разнообразие подходов и моделей............................ 179 8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи................ 188 8.1.3 Метапознание и творческое воображение................ 196 8.2 Процессы и модели умозаключений..................................... 206 8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз................................... 206 8.2.2 Дедуктивные умозаключения.................................... 215 8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений.......... 221 8.3 Процессы решения задач....................................................... 229 8.3.1 Решение малых мыслительных задач....................... 229 8.3.2 Сложные проблемы, творчество и открытие........... 235 8.3.3 Решение задач экспертами........................................ 244 8.4. Принятие решений и структура интеллекта........................ 250 8.4.1 Эвристики и принятие решений................................ 250 8.4.2 Новые веяния в исследованиях решений.................. 257 8.4.3 Функциональная структура интеллекта.................... 268 ГЛАВА 9. ПЕРСПЕКТИВЫ КОГНИТИВНОЙ НАУКИ ............ 280 9.1 От дуализма Декарта к новой монадологии......................... 283 9.1.1 Третий кризис научной психологии.......................... 283 9.1.2 Произвольность формальных моделей..................... 289 9.1.3 Нейрокогнитивизм и теория идентичности.............. 294 9.2 Перспектива методологического солипсизма...................... 301 9.2.1 Искусственный интеллект и человеческий разум.... 301 9.2.2 Философия искусственного интеллекта................... 307 9.2.3 Виртуальные формы жизни....................................... 314 9.3 Перспектива прямого реализма............................................. 319 9.3.1 Экологический подход: вклад Джи Джи Гибсона..... 319 9.3.2 Исследования ситуативного действия...................... 325 9.3.3 Телесная заземленность познания............................. 330 9.4 Перспектива методологического плюрализма..................... 335 9.4.1 Разнообразие подходов и моделей........................... 335 9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития..... 344 9.4.3 Когнитивно-аффективная наука................................ 355 ЗАКЛЮЧЕНИЕ................................................................................ 372 ЛИТЕРАТУРА................................................................................. 380 ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ...................................................... 410 СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВОГО ТОМА ОТ АВТОРА...................................................................................... 10 ВВЕДЕНИЕ....................................................................................... 14 ГЛАВА 1. ИСТОКИ КОГНИТИВНОЙ НАУКИ.......................... 24 1.1 Основные философские традиции.......................................... 27 1.1.1 Культ механического естествознания........................ 27 1.1.2 Эмпиризм и рационализм............................................ 31 1.1.3 Критика самонаблюдения и чистого разума.............. 36 1.2 Ранняя экспериментальная психология................................... 40 1.2.1 Первые методические подходы.................................. 40 1.2.2 Вильгельм Вундт и основание психологии................ 42 1.2.3 Первый кризис научной психологии........................... 46 1.3 Поведенческие и физикалистские направления..................... 53 1.3.1 Психология как наука о поведении и физических гештальтах................................................................... 53 1.3.2 Опыт галилеевской перестройки психологии............ 57 1.3.3 Второй кризис научной психологии........................... 61 1.4 Европейский идеал романтической науки.............................. 69 1.4.1 Романтизм как антитезис позитивизму....................... 69 1.4.2 От натурфилософии к нейропсихологии.................... 76 1.4.3 Вклад физиологии и психологии деятельности......... 81 ГЛАВА 2. ТРАНСФОРМАЦИЯ ПОДХОДОВ........................... 90 2.1 Информационный подход....................................................... 93 2.1.1 Кибернетика и статистическая теория связи............. 93 2.1.2 Инженерная психология и ее эволюция...................... 97 2.1.3 Поиски ограничений пропускной способности........ 103 2.2 Компьютерная метафора....................................................... 108 2.2.1 Ментальные модели и аналогия с компьютером...... 108 2.2.2 «Когнитивная психология» Улрика Найссера.......... 116 2.2.3 Принципы символьного подхода.............................. 118 2.3 Модулярность познания и коннекционизм........................... 126 2.3.1 Идея специализации обработки................................. 126 2.3.2 Гипотеза модулярности: вклад Джерри Фодора...... 129 2.3.3 Нейронные сети в психологии................................... 135 2.4 Усиливающееся влияние нейронаук...................................... 141 2.4.1 Интерес к нейропсихологаческим данным............... 141 2.4.2 Новые методы и старые проблемы........................... 146 2.4.3 Нейробиологические модели познания.................... 153 ГЛАВА 3. СЕНСОРНО-ПЕРЦЕПТИВНЫЕ ПРОЦЕССЫ 162 3.1 Пространство и время восприятия........................................ 165 3.1.1 Зрительная пространственная локализация............. 165 3.1.2 Восприятие движения и времени.............................. 174 3.1.3 Перцептивные взаимодействия и маскировка.......... 187 3.2 Взлет и падение «иконы»....................................................... 194 3.2.1 Иконическая память................................................... 194 3.2.2 Эхоическая память..................................................... 199 3.2.3 Микрогенез как альтернатива.................................... 202 3.3 Распознавание конфигураций................................................ 208 3.3.1 Традиционные психологические подходы................ 208 3.3.2 Влияние нейронаук и информатики.......................... 216 3.3.3 Роль предметности и семантический контекст........ 222 3.4. Восприятие и действие.......................................................... 233 3.4.1 Сенсомоторные основы восприятия (и наоборот)............................................................... 233 3.4.2 Уровни восприятия.................................................... 241 3.4.3 Развитие и специализация восприятия...................... 249 ГЛАВА 4. СОЗНАНИЕ И КОНТРОЛЬ ДЕЙСТВИЯ .................. 256 4.1 Селективность восприятия и структурные модели............. 259 4.1.1 Определение понятий и ранние модели................... 259 4.1.2 Где расположен фильтр?........................................... 264 4.1.3 Зрительное селективное внимание........................... 271 4.2 «Творческий синтез» как альтернатива................................. 280 4.2.1 Позитивная трактовка внимания............................... 280 4.2.2 Внимание как умственное усилие и ресурсные модели................................................... 285 4.2.3 Проблема интеграции признаков.............................. 291 4.3 Автоматические и контролируемые процессы..................... 299 4.3.1 Внимание как внутренний контроль......................... 299 4.3.2 Критерии выделения автоматизмов.......................... 305 4.3.3 Двухуровневые модели, их критика и альтернативы........................................................... 309 4.4 Сознание и внимание в структуре деятельности.................. 319 4.4.1 Непроизвольное (экзогенное) внимание................... 319 4.4.2 Произвольное внимание и контроль действия......... 327 4.4.3 Нейрофилософия и нейропсихология сознания....... 334 ГЛАВА 5. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ПАМЯТИ ...... 346 5.1 Основные подходы и феномены............................................ 349 5.1.1 Анализ ошибок: узнавание и воспроизведение......... 349 5.1.2 Анализ времени реакции: поиск в памяти................. 356 5.1.3 Непрямые методы: имплицитная память.................. 361 5.2 Теории непосредственного запоминания.............................. 367 5.2.1 Трехкомпонентные модели....................................... 367 5.2.2 Теория уровней обработки........................................ 375 5.2.3 Эволюция модели рабочей памяти........................... 382 5.3 Системы и уровни памяти...................................................... 391 5.3.1 Теория двойного кодирования................................... 391 5.3.2 Системы памяти: модель 2000+................................ 399 5.3.3 От уровней памяти к стратификации познания........ 408 5.4 Память в повседневном контексте........................................ 414 5.4.1 Амнезии обыденной жизни........................................ 414 5.4.2 Обучение и формирование навыков.......................... 424 5.4.3 Развитие, старение и распад...................................... 436 6 КАТЕГОРИЗАЦИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ i Структура главы: 6.1 Формальные и эмпирические подходы 6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания 6.1.2 Психологические методы исследования 6.2.4 Нейропсихологические исследования 6.2 Категориальная организация знаний 6.2.1 Семантические сети и пространства 6.2.2 Понятия базового уровня 6.2.2 Роль примеров и ситуативных факторов 6.3 Межкатегориальная организация 6.3.1 Онтологии, схемы и образы 6.3.2 Репрезентация пространственного окружения 6.3.3 Сценарии и грамматики историй 6.4 От представления знаний к мышлению 6.4.1 Глобальные когнитивные модели 6.4.2 Теория перцептивных символьных систем 6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания 12 Уже первые попытки применения статистической теории связи в пси­хологии показали, что человек активно перерабатывает информацию, структурируя ее осмысленным для себя образом. Информация стала рассматриваться с точки зрения ее значения и организации, постепен­но превратившись в знание. Именно организация знаний, а не скорость переработки, предельно низкая с точки зрения технических систем, дает ключ к пониманию, по крайней мере, части наших познавательных спо­собностей. Для описания понятийной (или концептуальной) организа­ции первоначально использовались модели признаков, которые мысли­лись как необходимые (в отдельности) и достаточные (вместе) для определения категории. Теоретической основой при этом была теория категоризации Дж. Брунера. Познавательные процессы трактуются им как накладывание категорий на объекты, события и людей: «Категори­зация означает приписывание явно различающимся вещам эквивалент­ности, группировку предметов, событий и людей в нашем окружении в классы и реагирование на них в зависимости от принадлежности к раз­ным классам, а не от их своеобразия» (Брунер, 1977, с. 37). Как процесс, категоризация состоит из ряда актов принятия решений о присутствии в объекте критических признаков. С постановкой вопроса о функциях понятий, таких как обучение, понимание, объяснение, ориентация в окружении, были описаны раз­новидности знания, которые не могли быть сведены к подобным клас­сическим формам категориальных репрезентаций. Например, были вы­явлены понятия, не имеющие фиксированного набора различительных признаков или базирующиеся на отдельных конкретных примерах. Как в лингвистике, так и в психологии семантическим категориям стали противопоставлять формы организации знания, используемые для на­вигации или для описания целостных ситуаций и событий. Сегодня концептуальные структуры все чаще описываются как особый уровень когнитивной организации, который фиксирует индивидуальный вари­ант «модели мира», ориентирующей деятельность в типичных условиях. Собственно функции памяти, а равно процессы категоризации при та­ком рассмотрении отодвигаются на задний план, уступая место содер­жательному анализу культурно-исторических корней наших знаний и их нейрофизиологических механизмов. 6.1 Формальные и эмпирические подходы 6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания Исследование «содержаний» семантической памяти имеет отношение к ряду междисциплинарных проблем, центральной из которых является проблема значения. Объекты различной природы обычно относятся к отдельным понятиям и к более широким семантическим категориям на основании их значения, а не физического облика. В философии и лин­гвистике (особенно в семиотике — учении о знаках, созданном амери­канским философом Чарльзом Пирсом) рассматриваются различные варианты значений. Простейшим вариантом является референтное зна­чение, а именно отношение между знаком (как правило, словом) и тем объектом, событием или ситуацией, которые стоят за этим знаком. По средневековому выражению, знак в данном случае замещает нечто от­личное от себя — stat aliquid pro aliquo. Акт референции настолько фундаментален, что возможен даже тогда, когда у нас нет знания о ре­ференте. Так, попав в малознакомую страну и впервые услышав слов «молл», мы можем задать вопрос «Что такое "молл"?» и тем самым со­слаться на соответствующий референт, не имея о нем никакого оформ­ленного представления. Классическая вариация на тему референтного значения состоит в том, что иногда между знаком и референтом существует определенное перцептивное сходство, в связи с чем говорят об иконических знаках1 . Примером может быть слово «зигзаг», утвердившееся в огромном чис­ле языков именно благодаря тому, что его фонетический рисунок не­посредственно похож на то, что этим словом обозначается. В последние десятилетия, кстати, неизменно возрастает роль зрительных иконичес­ких знаков — в связи с их широким использованием для невербальной коммуникации (прежде всего в спортивных и выставочных комплексах, международных аэропортах, при составлении технических инструкций и создании компьютерных интерфейсов). Расширением референтного определения понятия служит так называемое экстенсиональное опреде­ление, связанное с перечислением всех или, по крайней мере, основных из числа входящих в сферу действия понятия предметных референтов. Значения, однако, могут определяться и вне зависимости от рефе­рентов. При интенсиональном определении понятие описывается через 1 В психологических и логико-философских исследованиях одни и те же термины не­ редко употребляются в разных значениях. Термин иконические знаки (иконические реп­ резентации) не следует путать с используемым при изучении зрения понятием «икони- ческая память» (см. 3.2.1). Разные значения вкладываются и в понятие «символ». Иногда так, вслед за швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром (1857—1913), называ­ ют знаки, сохраняющие образное — непосредственно перцептивное (иконическое) или метафорическое — сходство с референтами. В современных когнитивных иссследовани- ях термин «символ», как правило, используется просто в значении «знак», не предполага­ ющем какого-либо сходства с обозначаемым объектом или процессом (см. 2.2.3). 13 его отношение к другим понятиям. Так, все мы имеем представление о крылатом коне Пегасе, хотя его экстенция — количество реальных ре­ферентов — представляет собой пустое множество. Развитие логики и лингвистики было связано с критикой референтной теории значения немецким логиком Готлобом Фреге (1848—1925). Фреге ввел критерии истинности, понимаемые как соответствие композиции суждения пра-' вилам формального манипулирования символами. Выражения «вечер­няя звезда» и «утренняя звезда» обозначают один и тот же объект — планету Венера. Следовательно, они имеют одно и то же референтное значение (нем. die Bedeutung). Но суждения «Вечерняя звезда — это ут­ренняя звезда» и «Вечерняя звезда — это вечерняя звезда» принципи­ально различны: первое вполне информативно, тогда как второе (как и другие выражения, построенные по данному образцу) — тавтологично2 . Иными словами, выражения «вечерняя звезда» и «утренняя звезда», при равенстве их значения, отличаются в некотором существенном отноше­нии, которое Фреге предложил называть смыслом (нем. der Sinn)3 . Вы­явление смысла возможно лишь при сопоставлении знаков между со­бой. Для логического анализа, по мнению Фреге, интересны прежде всего отношения между знаками, а не между знаками и их референтами. Логический подход к природе значений особенно сильно повлиял на исследование процессов репрезентации знания в когнитивной психоло­гии. Теоретическим основанием данного направления долгое время была компьютерная метафора, которая предполагает существование единого, формального в своей основе «языка мысли», аналогичного машинному коду вычислительных устройств. Неудивительно, что общим знаменате­лем для ряда концепций выступает представление о репрезентации значе­ния в форме комбинации дискретных символов — логических суждений, или пропозиций (см. 2.2.3 и 5.3.1). Возможность построения пропозицио­нальных описаний является важнейшим требованием по отношению к любой теории репрезентации знания, так как без пропозиций невозмож­ны ни запоминание, ни интерпретация ситуаций (см. 6.4.2). Одна из соответствующих линий рассуждения представлена работа­ми Н. Хомского, Дж. Катца и Дж. Фодора. Она восходит к теории абст­ракции Дж. Локка и связана с выделением атомарных семантических 2 В процессах коммуникации (см. 7.4.1), казалось бы, тавтологичные утверждения могут приобретать вполне осмысленный характер (например, «Закон есть закон»). Причины, по которым построенные таким образом высказывания иногда имеют, а иногда не имеют смысла, являются предметом оживленных дискуссий в лингвистике, логике и других раз­ делах когнитивной науки (см., например, Апресян, 1995). 3 Очевидно, в этом случае имеет место несовпадение психологического (принятого в теории деятельности А.Н. Леонтьева — см. 1.4.3) и логического понятий «смысл». Хотя обе трактовки подчеркивают ситуативный характер этого понятия, в психологической интерпретации на первый план выдвигается роль субъективного, личностного отношения 14 к некоторому знанию или положению дел в мире. признаков, посредством которых описывается значение слов и определя­ется истинность их комбинаций (см. 2.2.3). Переход от высказывания «Багира — это пантера» к высказыванию «Багира — это живое существо» возможен благодаря тому, что значение понятия ПАНТЕРА представле­но в некотором «ментальном словаре» набором признаков, среди кото­рых есть признаки, описывающие также значение более абстрактного понятия ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. Если разные части предложения, напро­тив, содержат понятия с противоречивыми свойствами, то оно объявля­ется ошибочным. Следует заметить, однако, что несовпадение элемен­тарных семантических признаков — обычный случай в метафорических конструкциях, таких как «Человек — это компьютер». Из-за этого мета­форические конструкции не только не теряют своего значения, но иног­да даже приобретают особую выразительность (см. 7.4.2 и 8.1.3). Более того, как в случае с компьютерной метафорой когнитивной психологии, они могут служить основой для успешной работы большого количества исследователей. В случае другого ориентированного на логику подхода речь идет о так называемых постулатах значений, впервые описанных крупнейшим представителем неопозитивизма Р. Карнапом (см. 1.3.2). С их помощью задаются теоретико-множественные отношения между значениями слов, например: «Для всякого χ если χ — это пантера, то χ — это живое существо». Постулаты значения вводятся в модели языка, чтобы пока­зать, какие из логически правильно построенных комбинаций символов семантически правильны, а какие семантически ошибочны (то есть ком­бинации, для которых не выполняются постулаты значений). Подобные правила были затем перенесены У. Кинчем (Kintsch, 1974) и Дж. Фодо-ром (Fodor, 1978) из формальной семантики в психологию и психолинг­вистику. Согласно этим авторам, значения слов естественного языка репрезентируются пропозиционально — в терминах предикатов некото­рого гипотетического «языка мысли» («ментального языка» — Mentalesé), а постулаты значения, выраженные в том же «языке», используются для оценки истинности комбинации этих пропозиций и для осуществления на их основе семантически возможных умозаключений (см. 9.2.1). Таким образом, в современной философии и лингвистике рассмат­риваются разные классы понятий — как те, которые индуктивно «вы­растают» из непосредственного восприятия и сенсомоторного опыта, так и те, которые вводятся путем теоретических объяснений. Этот об­щий подход соответствует традиционному для философии Нового вре­мени разграничению эмпирического и логического знания (см. 1.1.2). Данное разграничение, впрочем, не является исчерпывающим. В раци­онализме, особенно в работах Канта, как известно, постулировалось су­ществование априорных категорий. В 20-м веке кантианская точка зре­ния разделялась гештальтпсихологами и «школой Бюлера» — Конрадом Лоренцем и Карлом Поппером. Вопрос о существовании доопытного, не требующего логического вывода знания перестал сегодня быть предме­том одних лишь умозрительных построений. Исследования, рассмот­ренные в одной из предыдущих глав (см. 3.4.3), показывают, что эта 15 кантианская точка зрения, похоже, действительно находит подтвержде­ние в отношении некоторых самых общих аспектов наших знаний о мире, таких как представления о постоянстве существования предметов и трехмерности пространства. Согласно другой популярной классификации, знания можно разде­лить на эксплицитные (то есть осознаваемые и коммуницируемые) и им­плицитные. Особый интерес при этом, конечно, вызывают феномены имплицитного знания. Наряду с относительно простыми прайминг-эф-фектами, рассмотренными в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитны­ми, как правило, являются многие из числа наиболее фундаментальных представлений человека о действительности. Это знание, относительно которого часто существует интуитивное понимание, достаточное для ре­шения практических задач, но недостаточное для подробного словесно­го определения и пояснения. Трудности эксплицитного описания возни­кают, например, в связи с пространственным знанием — известно, как сложно бывает объяснить другому человеку, казалось бы, очевидную ин­формацию о местоположении объектов в пространстве и путях к ним (рис. 6.1 — см. подробнее 6.3.2). Еще более серьезные проблемы возни­кают с понятием времени, которое мы обычно пытаемся интепретиро-вать по аналогии с одномерным пространственным вектором (7.4.2). Как проницательно заметил Августин: «Пока вы не спрашиваете меня, что такое время, я знаю. Если вы спрашиваете меня — я не знаю». Можно было бы предположить, что имплицитные знания постепен­но «эксплицируются» по мере увеличения опыта, становясь доступными 16 Рис. 6.1. Знаменитая карикатура, впервые опубликованная журналом New-Yorker, иллю­стрирует трудности экспликации пространственного знания. для интроспекции и речевого отчета. Однако это предположение не вполне верно: значительная часть специальных практических знаний экспертов в соответствующих предметных областях имеет интуитивный характер (см. 8.3.3). В информатике и работах по искусственному ин­теллекту интуитивное знание считается процедурным (знание «как?»), а структурированное и коммуницируемое — декларативным (знание «что?»). Как мы видели в предыдущей главе, это различение повлияло на современные нейропсихологические модели систем памяти, причем семантическая память была отнесена к категории механизмов сохране­ния декларативного знания. В силу того, что наши знания в значитель­ной степени имплицитны и включены в процессы активного взаимо­действия с окружением, этот уровень когнитивной организации (выше мы назвали его уровнем концептуальных структур, или уровнем Ε — см. 5.3.3) следовало бы описывать не только в декларативных, но и в про­цедурных терминах. На самом деле, некоторые авторы в когнитивной науке уже давно предлагают трактовать семантические компоненты, образующие значе­ние понятий, как перцептивные и когнитивные операции (процедуры), позволяющие соотносить данное понятие с референтными ситуациями и использовать его в некотором контексте. Одним из первых такое пред­ложение выдвинул немецкий лингвист Манфред Бирвиш (Bierwisch, 1970). Оно развивалось в 1970-х годах в рамках так называемой проце­ дурной семантики, представленной работами Т. Винограда, Ф. Джон-сон-Лэйрда, Дж. Миллера и ряда других исследователей. Близкая трак­товка внутреннего лексикона — долговременной памяти на отдельные слова, корневые морфемы и устойчивые, имеющие самостоятельное значение словосочетания (типа пословиц и поговорок) — дается и в со­временных лингвистических теориях понимания и порождения речи (см. 6.1.3 и 7.3.2). Преимущество процедурного подхода к значению состоит прежде все­го в том, что он позволяет учитывать контекст использования знания. Самые первые работы этого направления доказали возможность установ­ления четкого соответствия между феноменами восприятия и использо­ванием тех или иных языковых конструкций. Например, ситуации воз­никновения явлений феноменальной причинности, изученные в первой половине 20-го века бельгийским гештальтпсихологом Альбером Ми-шоттом4 , могут быть, как показали в своей фундаментальной работе 4 Классические исследования Мишотта были направленные на проверку теории при­ чинности Локка и Юма, отрицавшей возможность непосредственного восприятия причин­ ной связи двух событий (см. 1.1.2). Эксперименты Мишотта доказывают обратное, а имен­ но описывают условия, при которых чисто оптическое сближение и «соприкосновение» двух зрительных объектов на экране уверенно воспринимается наблюдателями как «тол­ чок» и «передача импульса» движения. Для восприятия подобной феноменальной причин­ ности необходимо, чтобы не позднее чем через 100 мс после момента соприкосновения, произошло бы характерное изменение скорости движения этих объектов (см. 3.1.2). 17 «Язык и восприятие» Джордж Миллер и Филипп Джонсон-Лэйрд (Miller & Johnson-Laird, 1976), систематически соотнесены с глаголами, описы­вающими различные формы механических взаимодействий объектов. Другим достоинством процедурной семантики является то, что поня­тия трактуются здесь не только как конъюнктивные, но и как дизъюнктив­ ные сочетания исходов перцептивных и когнитивных операций. Дан­ный подход может быть распространен на понятия, отдельные представители которых не имеют инвариантного — необходимого и до­статочного — набора признаков. Классическим примером служит по­нятие «игра», включающее «детские игры», «Олимпийские игры», «карточные игры», «игры животных», «игры в мяч» и т.д. (этот пример предложен знаменитым австрийским логиком, философом и лингвис­том Л. Витгенштейном — см. 6.2.2). Любопытно, что усилия и реальные достижения процедурной семантики фактически связаны с разработкой референтной теории значения, под знаком критики которой сто лет на­зад создавалась современная формальная логика. Дальнейшее развитие этого подхода могло бы помочь распространить процедурные описания, используемые главным образом при изучении восприятия и сенсомотор-ных координации, на семантическую память. В конце этого раздела мы рассмотрим некоторые новые нейропсихологические данные, которые говорят о возможности такого обобщенного использования процедур­ной интерпретации. Имплицитное знание представляет собой серьезную проблему с точки зрения более традиционных семантических подходов, ориенти­рующихся на формальную логику. Дело в том, что в логической семан­тике критерии выделения понятий («семантические компоненты», «по­стулаты значения» и т.д.) обычно задаются в явном, эксплицитном виде. В последние годы в когнитивных исследованиях возникли и, от­части, уже получили значительное распространение новые междисцип­линарных подходы, ведущие к построению математических моделей, в которых имплицитное знание неожиданно получает достаточно есте­ственную интерпретацию. Первый тип современных моделей, возникший в 1980-е годы в нейроинформатике и части когнитивных наук, основан на использова­нии различных вариантов неоднократно упоминавшихся выше искус­ ственных нейронных сетей. Они отличаются от семантических сетей, ис­пользуемых в традиционной когнитивной психологии и в работах по искусственному интеллекту, гомогенностью связей между узлами и, са­мое главное, способностью к простым формам обучения (рис. 6.2). Пу­тем целенаправленного обучения сети (например, с помощью метода обратного распространения ошибки — см. 2.3.3) часто удается добиться довольно полного соответствия предсказаний этих моделей данным психологических экспериментов и нейропсихологических наблюдений. Нейронные сети демонстрируют категоризацию стимульных ситуаций, способность правильно «узнавать» слегка измененные варианты вы-18 ученных ранее понятий, а также разнообразные ассоциативные эффек- добрый большой живой С1 зеленый красный желтый ISA есть может имеет живое существо растение животное дерево цветок птица рыба сосна дуб роза астра дятел канарейка карась лосось живое существо растение животное дерево цветок птица рыба растет движется плавает летает поет лай ветки лепестки крылья перья размеры жабры листья корни кожа Рис. 6.2. Нейронная сеть, репрезентирующая понятия в семантической памяти (по: McClelland, 2000). ты типа семантического прайминга. Знание представлено в моделях нейронных сетей в неявном, «субсимвольном» виде, а именно как со­вокупность градуально меняющихся в ходе обучения порогов актива­ции отдельных формальных нейронов и всей сети в целом. Другой подход, представленный латентным семантическим анали­ зом (LSA — Latent Semantic Analysis) и гиперпространственным аналогом языка (HAL — Hyperspace Analogue to Language), возник в вычислительной лингвистике и разделе информатики, занимающемся базами данных. Этот подход имеет эмпирический характер, хотя он и не был связан пер­воначально с психологическими исследованиями. Исходным материа­лом при подобном анализе становятся разнообразные тексты. Модели значения слов строятся на базе компьютерной обработки огромных массивов текстов (подборок газет, энциклопедий, протоколов парла­ментских слушаний), обычно включающих не менее десятка миллионов слов. При этой обработке изначально учитывается только близость слов друг другу в линейной развертке текста (Landauer & Dumais, 1997). По сути дела, речь идет о построении базы данных ассоциативных связей 19 слов с учетом их непосредственного словесного окружения. Матрицы близости слов обрабатываются с помощью факторного анализа, после чего значение слова описывается как вектор в пространстве нескольких сотен (как правило, порядка 300) далее неспецифируемых, то есть в из­вестном смысле имплицитных измерений. Без всякой подгонки параметров, характерной для нейронных сетей, эти более или менее «вслепую» построенные модели демонстрируют ин­тересные результаты, такие как предсказание величины прайминг-эф-фектов, а также успешности метафорического сравнения понятий (мета­форические сравнения, например, «Наш начальник — акула», особенно проблематичны для моделей дискретных семантических маркеров — см. 7.4.2). Следует отметить, что эти многомерные пространственные модели выявляют не только общее семантическое сходство разных слов (напри­мер, «улица», «дорога» и «путь»), но и близость грамматических форм одного и того же слова между собой («путь», «пути», «путем» и т.д.), хотя, как легко понять, такие грамматические формы практически никогда не встречаются рядом внутри одного предложения5 . Причина этого послед­него эффекта состоит в том, что оценка сходства слов при латентном семантическом анализе осуществляется посредством вычисления гло­ бального сходства контекстов во всем массиве текстов, Если эти новые данные получат подтверждение в дальнейших исследованиях, то это мо­жет означать необходимость возвращения к дискуссиям, сопровождав­шим возникновение когнитивного подхода (см. 1.3.3 и 7.3.1), поскольку возможность выделения грамматических форм и правил на базе инфор­мации о линейной близости слов в предложении изначально отрицалась генеративной грамматикой. Еще один, совсем новый, но, судя по всему, перспективный подход основан на использовании для представления знаний геометрических моделей, восходящих к работам великого русского математика Николая Ивановича Лобачевского (1792—1856). Отказавшись от 5-го постулата Евклида («Через точку, лежащую вне прямой, можно провести одну и только одну параллельную ей линию»), он открыл возможность рассмот­рения геометрии на поверхности стягивающихся в точку или, например, гиперболически расширяющихся тел. Если в начале 20-го века была об­наружена полезность этих моделей для описания связанных с теорией относительности космогенических представлений, то начало 21-го века демонстрирует их применимость в области когнитивных исследований, а именно при моделировании концептуальных структур. Иллюстратив­ный пример приведен на рис. 6.3, где плотность упаковки и количество объектов возрастает на периферии пространства. Не так ли работает и 5 Для количественной оценки сходства значений двух слов в латентном семантичес­ ком анализе вычисляется косинус угла, образованного соответствующими векторами. По­ добно обычным коэффициентам корреляции, он варьирует в диапазоне от 1 (полное со­ впадение) до 0 (ортогональное положение векторов). Значение словосочетания (фразы, предложения) вычисляется путем определения векторной суммы значений составляю- 20 щих слов (см. 7.3.2). Рис. 6.3. «Граница круга IV» Морициуса Эшера как художественная иллюстрация ново­го подхода к представлению знаний в пространствах с неевклидовой геометрией. наш мысленный взор, отчетливо выделяя один-два объекта и оставляя невообразимо сложную паутину потенциально доступных связей и отно­шений на периферии сознания? Именно эти свойства неевклидовых моделей были использованы не­давно немецким нейроинформатиком Хельгой Риттером (Ritter, 2004) для моделирования функций внимания, способного контекстуально связывать выделяемую сознательно единицу опыта с ее имплицитным концептуальным окружением. Предложенный им инструментарий назы­вается гиперболическими самоорганизующимися картами (Hyperbolic Self- Organizing Maps). Элементы искусственных нейронных сетей осуществля­ют здесь дискретизацию гиперболического пространства, особенностью которого является экспоненциальный рост объема при увеличении дис­танции от начальной точки. Это увеличение объема используется для размещения дополнительных репрезентаций, а также для увеличения размерности их связей. Самоорганизующиеся карты моделируют далее эффекты сдвига фокуса внимания, ограничивая детальность и размер­ность выделяемого в данный момент фрагмента. Емкость упаковки мо­жет, таким образом, сочетаться с относительной легкостью навигации (browsing) и поиска данных (data mining), основанных на сдвигах внима­ния. Гибкая настройка семантических связей в этом подходе должна обеспечить в будущем интуитивно понятный и технологичный формат представления исключительно больших массивов знаний (см. 7.4.3). 21 6.1.2 Психологические методы исследования Существуют две основные линии собственно психологических иссле­дований семантической памяти и организации знания. Первая линия представлена классическими экспериментами по категоризации — вы­явлению и заучиванию правил сочетания признаков объектов, положен­ных экспериментаторами в основу их классификации. Простейшие из числа подобных обучающих экспериментов были начаты еще предста­вителями Вюрцбургской школы психологии мышления, продолжены Кларком Халлом и Л.С. Выготским и, наконец, перенесены в когни­тивную психологию Джеромом Брунером (см. 2.1.3). Обычно для этих экспериментов характерны произвольный выбор признаков, исполь­зование их условных комбинаций в сочетании с бессмысленными на­званиями соответствующих категорий. Несмотря на явную искусст­венность, эти работы выявили некоторые интересные особенности онтогенетического развития обучения и категоризации, а также срав­нительную трудность работы с различными формами комбинации признаков. В частности, заучивание и применение дизъюнктивных пра­вил оказалось значительно более сложным, чем конъюнктивных. Важной модификацией этого подхода в последние 10—20 лет ста­ло изучение так называемого имплицитного обучения, когда испытуемый должен выполнять некоторую, обычно сенсомоторную работу, не подо­зревая, что вариативная последовательность событий подчиняется оп­ределенному правилу (см. 5.4.1). Вопрос состоит в том, возможно ли выделение этого скрытого правила и его эффективное использование в деятельности без отчетливого, эксплицитного осознания. Результаты различных экспериментов не всегда совпадают, что связано с большим количеством переменных, влияющих на решение подобных задач. В це­лом имеющиеся данные позволяют положительно ответить на постав­ленный выше вопрос, но с одним существенным уточнением. Для им­плицитного приобретения процедурных знаний осознание действительно не обязательно, но, похоже, обязательно участие внимания: любые до­полнительные задачи, отвлекающие внимание испытуемых, делают им­плицитное научение невозможным независимо от числа повторений6 . Кстати, как отмечалось в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитное научение может наблюдаться и у пациентов с амнестическим синдромом. Вторая линия исследований семантической памяти связана с анали­зом разнообразных эффектов семантической близости слов и понятий. К 6 Этот факт нельзя использовать как аргумент в пользу моделей ранней селекции (см. 4.1.2), поскольку при имплицитном обучении речь идет о выявлении регулярности пос­ ледовательностей и критической является возможность сравнения между собой событий, разделенных относительно продолжительными интервалами времени. Вполне возмож­ но, что при отвлечении внимания переработка изолированных событий сохраняется (то есть имеет место поздняя селекция), а нарушается только интеграция этих событий во вре- 22 мени (Craik, 2002). их числу относятся, например, ассоциативные прайминг-эффекты: предъявление слова «вилка» или реальной вилки ускоряют узнавание слова «ложка». Самый существенный результат исследований влияния преднастроики на процессы категоризации и понимания заключается в выявлении двух фаз обработки семантической информации при чтении: 1) быстрой параллельной активации нескольких возможных значений слова; 2) селективного подавления тех интерпретаций, которые не соот­ветствуют общему контексту предложения (см. 4.3.2 и 7.2.3). Как ни важ­ны данные эффекты для понимания механизмов функционирования се­мантической памяти, часто они связаны лишь с относительно «точечными» воздействиями, которые не позволяют сами по себе опи­сать глобальную организацию знания. С целью реконструкции отноше­ний между отдельными понятиями и построения метрических (семанти­ческие пространства) или топологических (семантические сети и деревья) моделей семантической памяти широко используются процеду­ры многомерной статистики. Инициированные Чарльзом Осгудом исследования семантических пространств значений слов (см. 2.2.1) были продолжены в последующие годы, превратившись в одно из основных направлений когнитивной психологии — удачно названное В.Ф. Петренко (1983) психосемантикой. Основой для многих исследований послужило применение таких стати­стических процедур, как многомерное шкалирование и иерархический кла­ стерный анализ. Наряду с факторным анализом они используются для построения метрических и топологических моделей систем семантичес­ких признаков, понимаемых как «факторы», «маркеры» или «измере­ния» этих конструкций. Главная проблема здесь часто состоит не в от­сутствии средств статистической обработки, а в их избыточности и трудностях последующей интерпретации результатов. Так, одним из приемов изучения организации семантической памяти является анализ группировки понятий при полном воспроизведении списков слов. На основании протоколов воспроизведения строятся матрицы попарной близости отдельных слов, а затем используется одна из методик много­мерного анализа, позволяющая «реконструировать» структуру соответ­ствующего участка семантической памяти. Выбор определенной методи­ки шкалирования (для этих целей сейчас используется свыше десяти методик) отчасти предопределяет и тип модели (рис. 6.4). Процедуры многомерного шкалирования позволяют устанавливать метрические отношения между объектами, используя порядковые оцен­ки, сведенные в матрицы близости/ сходства7 . Р. Шепард (Shepard, 1962), 7 Одна из трудностей применения многомерного шкалирования в психологии связана с тем, что этот метод предполагает обратимость оценок сходства (близости) сравнивае­ мых объектов, тогда как в действительности они часто необратимы. По этой причине мы, например, легко соглашаемся с утверждением, что «Эллипс — это примерно круг», тогда как утверждение «Круг — это примерно эллипс» вызывает у нас чувство протеста. Подоб­ ные эффекты характерны для любого структурированного множества, имеющего «фо­ кальные», или «прототипические», элементы (см. 6.2.2). 23 Протоколы воспроизведения Матрицы близости кошка тигр лев кошка собака лев тигр собака собака кошка козел кошка собака баран баран лев козёл тигр жираф жираф 1 2 цепочки структурные модели семантической памяти Рис. 6.4. Разновидности структурных моделей семантической памяти, создаваемых на основе анализа матриц близости/сходства. 24 в частности, показал, что если существует матрица порядковых оценок близости 20 городов, то применение многомерного шкалирования по­зволяет выявить имплицитно содержащуюся в этой матрице метричес­кую информацию о расстояниях между этими городами и даже об их взаимном положении. Действительно ли существуют подобные когни­ тивные карты, и если существуют, то в какой форме — это уже другой вопрос, интенсивно обсуждаемый по сегодняшний день (см. ниже 6.3.2). Пространственные аспекты таких моделей сами по себе не могут прини­маться буквально, свидетельством чему служит тот факт, что всякую точ­ку и-мерного семантического пространства можно заменить без потери Рис. 6.5. Иерархический кластерный анализ. А — пример обработки и соответствующая кластерная структура для условного набора из пяти объектов: Б — результаты оценки сходства 8 животных (б — бабочка, к — комар, кр — крокодил, крыс — крыса, крол — кролик, л — лебедь, лм — летучая мышь, ч — черепаха) девочкой четырех лет и взрос­лым образованным мужчиной (Michon, 1972). общности представления вектором из η упорядоченных величин. Значе­ние при этом оказывается пучком семантических признаков, как оно и понималось обычно в компонентных теориях значения, например, в те­ории Катца и Фодора (см. 2.2.1 и 6.1.1). Многомерное шкалирование применялось для описания различных семантических областей: назва­ний оттенков цвета, терминов родства, местоимений, эмоций и черт личности, глаголов обладания и оценки, профессий и т.д. Иногда преимущество отдается процедурам иерархического клас­терного анализа, являющимся простейшим способом описания катего­риальных структур. В одной из ранних работ были, например, показа­ны возрастные различия субъективной категоризации видов животных (Michon, 1972). При этом использовались изображения и названия восьми животных: бабочка, комар, черепаха, крыса, летучая мышь, крокодил, лебедь и кролик. Для каждой случайно выбранной из этого набора тройки животных нужно было определить двух самых похожих и двух самых непохожих. Через несколько дней эксперимент был по­вторен. Данные 2x56 проб были сведены для каждого испытуемого в матрицу сходства, причем каждой похожей паре приписывалось два балла, а нейтральной — один. Затем был проведен иерархический кла­стерный анализ (см. рис. 6.5А). Эта процедура отчетливо выявила возрастные различия классификационных схем: для ребенка существен­ными были аффективные атрибуты «хороший» и «кусается», а для взрос- 25 лого — формальная принадлежность к различным биологическим типам и классам (рис. 6.5Б)8 . Далеко не все авторы удовлетворены таким подходом к изучению категориальной структуры семантической памяти. Как пишут Эва и Герберт Кларк, «есть изрядная доля иронии в том, что как раз объектив­ность этих методов составляет их главный недостаток. Когда людей за­ставляют проецировать их знание семантических отношений на пяти-или десятибалльную шкалу сходства, они начинают игнорировать тон­кие различия в значениях слов. А усреднение результатов множества та­ких оценок лишь затемняет оттенки значения. Еще более серьезные трудности связаны с тем, что люди неизбежно меняют свои критерии "семантического сходства", когда переходят от одной пары слов к дру­гой» (Clark & Clark, 1977). Эти авторы отмечают и другие недостатки пространственных моделей, в частности, невозможность учета каче­ ственной специфики семантических отношений между различными по­нятиями, а также трудности определения значения предложений на ос­новании одних только глобальных оценок семантического сходства входящих в него понятий. Распространенным подходом к изучению семантической памяти является анализ хронометрических данных по верификации некоторых простых утверждений. При этом было получено огромное количество данных (см. 6.2.1). Так, оказалось, что за время порядка одной секун­ды, испытуемые могут установить правильность предложения «Дятел — это птица» или найти растение, название которого начинается с буквы «п». Столь небольшое время было бы невозможным, если бы не высо­кая эффективность доступа к лексическому знанию. Еще более удиви­тельно, что мы способны примерно за то же самое время определить отсутствие слова «мантинас» среди 105 известных нам слов родного язы­ка9 . Ведь если память понимается как некоторая емкость для размеще­ния репрезентаций, то использование ее содержаний предполагает про- s Следует отметить, что, согласно современным исследованиям познавательного раз­вития, дети очень рано (3—4 года) и без специального обучения оказываются способны к пониманию родовидового принципа классификации биологических объектов. В этой специфической предметной области можно, следовательно, констатировать известное сходство принципов организации развивающихся спонтанно наивных понятий и научных понятий, формирующихся несколько позже и под целенаправленным контролем взрос­лых (см. 6.4.3). 9 Речь идет здесь о задаче лексического решения. В большинстве психолингвистических моделей внутренний лексикон, фиксирующий характеристики слов, а также некоторых более дробных (например, корневые морфемы и суффиксы) и более крупных (идиомы) единиц языка, описывается как сетевая структура, каждый узел которой связан по край­ ней мере с одним узлом семантической памяти. Близость узлов лексической сети опреде­ ляется сходством звучания и/или визуального облика соответствующих слов (см. 7.1.2). В когнитивной лингвистике внутренний лексикон часто наделяется также функциями 26 грамматического структурирования высказывания (см. 7.3.2). цессы поиска, и вопрос состоит в том, как такой поиск может быть в данном случае остановлен на раннем этапе (см. 6.2.1). Нам также уда­ется очень быстро определить, что мы чего-то не знаем — например, название центральной площади Сиены, столицы Тосканы, или атом­ный вес химического элемента рутения. Мы переходим к анализу отно­сительно новых исследований, которые позволяют разрешить некото­рые из этих парадоксов. 6.1.3 Нейропсихологические исследования Как и все другие разделы когнитивной психологии, исследования се­мантической памяти испытывают сегодня особенно сильное влияние со стороны нейрофизиологических и нейропсихологических подходов. Эти новые данные не заменяют результаты собственно психологических работ, но позволяют в ряде случаев скорректировать устоявшиеся пред­ставления. Один из относительно стабильных нейропсихологических результатов, многократно подтверждавшийся в исследованиях пациен­тов со старческой двменцией и болезнью Альцгеймера, состоит в том, что нарушения в работе мозга (они затрагивают в данном случае главным образом ассоциативные области коры — см. 5.4.3) могут проявляться в ухудшении точности семантической категоризации при сравнительной сохранности собственно речи и чтения. Пациенты делают ошибки в на­зывании даже таких типичных объектов, как ложка или яблоко. Эти ошибки, однако, имеют характер парасемантического смешения, отражая таким образом правильное угадывание общей категориальной принад­лежности предметов: ложка вполне может быть названа «вилкой», а зуб­ная щетка — «расческой»10 . Относительная сохранность общих семантических категорий про­является и в том, что иногда пациенты с болезнью Альцгеймера как бы упрощают себе задачу, например называя чайку «птицей», а березу «дере­вом». Складывается впечатление, что селективно страдает именно конк­ретное знание, хотя этот вывод должен быть еще проверен в эксперимен­тах с семантическим праймингом — такие эксперименты могли бы исключить возможность имплицитного сохранения сведений о конкрет­ных понятиях. По мере развития заболевания затруднительной стано­вится и глобальная категоризация, так что в конце концов семантичес­кая оценка и сравнение объектов начинают все больше зависеть просто от их очевидных перцептивных характеристик, например признака 10 Ошибки парасемантического смешения наблюдаются и в ряде других случаев: у здо­ ровых испытуемых при жесткой обратной зрительной маскировке предъявляемых для уз­ навания слов (см. 3.1.3) и при попытках чтения пациентами с синдромом так называемой глубокой дислексии, связанной с поражениями левых височно-затылочных областей коры (см. 7.2.2). 27 «большой». В целом, данные об особой роли общих категорий соответ­ствуют предсказаниям моделей семантической памяти, построенных на базе нейронных сетей, поскольку в этом случае сохранение абстрактных понятий имеет более распределенный характер и обеспечивается макси­мальным числом узлов сети. Напротив, некоторые другие известные мо­дели (такие как теория понятий базового уровня — см. 6.2.2) испытыва­ют трудности в объяснении подобных клинических наблюдений. Значительный вклад нейропсихология внесла в выявление разли­чий кортикальных представительств отдельных областей семантическо­го знания. Дело в том, что локальные поражения мозга могут приводить к селективным затруднением в использовании определенных семанти­ческих категорий. Наиболее частая общая диссоциация связана с про­цессами категоризации живых и неживых объектов. Это семантическое различение является фундаментальным: оно относительно рано, уже в первые месяцы жизни, становится доступным ребенку и даже специ­ально маркируется (например, особыми артиклями) во многих языках мира. Выпадение доступа к семантическим категориям может иметь и значительно более специфический характер. В нейропсихологической литературе описаны случаи, когда пациенты начинали испытывать трудности только с узнаванием и обозначением инструментов, частей тела или же классификацией фруктов и овощей. Предварительный вывод, который можно сделать на основании этих результатов, заключается в том, что семантическая память связана с распределенным, но не вполне гомогенным хранением информации в различных структурах коры. Интерпретация конкретных данных, прав­да, вызывает оживленные споры. Дело в том, что в клинических иссле­дованиях очень трудно проконтролировать степень знакомости различ­ных объектов и их перцептивные признаки (см. 2.4.1). Так, например, живые существа обычно более подвижны, чем неодушевленные предме­ты. Быть может, выпадение способности к их обозначению как-то свя­зано с нарушениями восприятия биологического движения, а не с про­цессами семантической категоризации как таковой? С другой стороны, вполне возможно, что само подобное возражение сомнительно, так как работа с семантической категорией ЖИВОЕ СУЩЕСТВО с необходи­мостью предполагает активацию процессов (операций или процедур) восприятия биологического движения. Принципиальный интерес имеют поэтому новые данные, получен­ные на здоровых испытуемых с помощью трехмерного мозгового кар­тирования (см. Schacter, Wagner & Buckner, 2000; Nyberg, 2002). Судя по всему, работа с концептуальной информацией вовлекает обширные об­ласти как левого, так и правого полушария, что отличает ее от репре­зентаций слов — «внутреннего лексикона», связанного в основном с левым полушарием. Далее, эти фрагментарные пока данные, похоже, говорят о том, что семантические категории и знания не только «хра-28 нятся» в различных областях коры, но «хранятся» там (или «примерно там», с небольшим сдвигом в переднем, антериорном направлении), где есть соответствующие средства обработки. Так, для идентификации примеров категории ИНСТРУМЕНТ существенной оказалась премо-торная кора, участвующая также и в регуляции рабочих движений. При категоризации и назывании изображений животных, напротив, активи­руются прежде всего затылочно-височные области, ответственные за сложные формы зрительной обработки и восприятие движения (в част­ности, зона V5 — см. 3.1.1). Для знания о пространственном окружении существенны теменные области, а для мысленного вращения образов предметов — премоторные и затылочно-теменные структуры преиму­щественно левого полушария. Хотя эти данные несомненно будут уточ­няться в ближайшие годы, уже сейчас они позволяют сделать вывод о важности рассмотрения понятий с точки зрения включенных в их со­став сенсомоторных и когнитивных операций. Подобные результаты представляют собой неожиданно сильный ар­гумент в пользу теории уровней обработки Крэйка и Локарта (см. 5.2.2), рассматривающей память в качестве побочного продукта перцептивной и когнитивной активности. Эти результаты также соответствуют идеям процедурной семантики (см. 6.1.1). Концептуальные структуры, таким образом, могут получить процедурную, или процессуальную, интерпре­тацию, например, как кантианские «правила продуктивного воображе­ния». В работах по когнитивной лингвистике, которые мы рассмотрим в следующей главе (см. 7.3.2), в последние годы делается попытка близкой трактовки лингвистических компонентов концептуальных структур. Они выполняют, с этой точки зрения, роль средств «конвенционального воображения», позволяющих создать у слушателя/читателя более или менее определенный образ ситуации. Эти же средства управления пост­роением образа могут использоваться и в режиме внутренней речи — всякая попытка рефлексивного контроля собственного поведения или познавательных процессов неизбежно обнаруживает следы такого «диа­лога с самим собой». В отношении более традиционных проблем когнитивной психоло­гии, процедурный подход к значению позволяет по-новому подойти к объяснению эффектов семантического прайминга и распространения активации. Если согласиться, что степень готовности различных когни­тивных процессов зависит от выполнявшихся перед этим действий и общего контекста деятельности, то эффекты активации в семантической памяти, трактуемые обычно как результат распространения возбуждения по узлам гипотетической квазипространственной сети, могут быть объяснены частичным перекрытием операций, выполняемых в последо­вательные моменты времени. В этом случае открывается возможность изучения связи внутренних и внешних форм действия (хотя, на наш взгляд, нет оснований заранее утверждать, что они должны быть струк­турно идентичны). 29 30 Наконец, преимущество процедурного подхода состоит в том, что он позволяет легко понять труднообъяснимые в рамках структурных моде­лей семантической памяти факты, такие как быстрое отрицание псевдо­слов в задаче лексического решения. Главное достоинство процедурной интерпретации концептуальных структур состоит в том, что она не тре­бует фиксированной организации памяти — сама организация материа­ла, с которым мы в данный момент работаем, может структурировать развертывание имеющихся перцептивных и когнитивных операций. Эта обработка будет продолжаться до тех пор, пока возможно осмысленное движение в материале. Ранняя остановка обработки свидетельствовала бы о незнакомости предмета, бессмысленности буквосочетания или ано­мальности фразы. Быть может, именно поэтому нам достаточно всего лишь доли секунды, чтобы с уверенностью установить, что слово «ман-тинас» не входит в число примерно 105 известных слов русского языка, или что название главной площади Сиены давно забыто — хотя образ ее наклоненной от полуденного солнца эллиптической воронки все еще стоит перед глазами. Знания не вещи, концептуальные структуры обладают продуктив­ным потенциалом. Это проще показать на примере внутреннего лекси­кона. Так, русский язык и язык индейцев навахо обладают системами суффиксов, многократно увеличивающими число лексических единиц и придающими им разные семантические оттенки. (Ср. производные су­ществительные от слова «муж»: «мужество», «мужчина», «мужик», «му­жичище», «мужлан», «муженек», «мужичок», «мужиченка» и т.д. Хотя многие из них фиксированы в памяти, другие могут создаваться «на лету», как едва ли существующее, но вполне возможное в некотором ироническом контексте слово «мужчинка».) Еще более богатой систе­мой суффиксов обладают тюркские языки, например татарский. На базе каждого глагола в них могут порождаться тысячи (!) новых терми­нов (Jackendoff, 2002). Неиссякаемую продуктивность демонстрирует английский язык, вот уже несколько десятилетий снабжающий осталь­ные языки все новыми терминами. Принцип слипания морфем в не­мецком языке позволяет ежегодно присуждать премии за лучшее и за худшее новое «слово года». Считать, что значения хранятся только в декларативной форме столь же нелепо, как думать, что все возможные грамматические конструкции лишь извлекаются нами в готовом виде из памяти. 6.2 Категориальная организация знаний 6.2.1 Семантические сети и пространства Мы переходим теперь к рассмотрению психологических представле­ний об организации концептуальной информации внутри отдельных семантических категорий. Наиболее детальные исследования органи­зации семантической памяти были проведены с понятиями, строящи­мися по принципу иерархических родовидовых отношений. Основой для многих психологических работ по изучению родовидовых отноше­ний понятий послужили ранние исследования А. Коллинса и М. Ку-иллиана (Collins & Quillian, 1972). Эти авторы просили своих испыту­емых в хронометрических экспериментах определять истинность предложений типа «Канарейка имеет крылья» или «Молоко — синее». В качестве модели семантической памяти они использовали иерархи­ ческую сеть, предположив, что главным принципом организации зна­ния является принцип когнитивной экономии. Так, например, свойства (атрибуты, предикаты) канареек могут быть приписаны либо узлу се­мантической сети, который репрезентирует понятие КАНАРЕЙКА, либо другим иерархически более высоким узлам — ПТИЦА, ЖИВОЕ СУЩЕСТВО и т.д., если речь идет о свойствах, общих для целой груп­пы понятий. Поскольку все птицы имеют крылья, то экономично было бы зафиксировать свойство ИМЕЕТ КРЫЛЬЯ только один раз — про­тив узла ПТИЦА. При верификации предложения «Канарейка имеет крылья» мог­ло бы происходить движение от узла КАНАРЕЙКА вверх по связям семантической сети, в ходе которого вначале устанавливалось бы, что канарейка — это птица, а затем — что птица имеет крылья. Чем боль­ше дистанция между субъектом и предикатом верифицируемого выс­казывания (в смысле числа промежуточных узлов иерархии), тем больше должно было быть время верификации. Предложения «Кана­рейка желтая» и «Канарейка дышит» могут служить примерами воз­можных предельных случаев. Хотя хронометрические данные, казалось бы, подтвердили эту гипотезу, вскоре была обнаружена возможная ошибка в рассуждениях: три рассмотренных утверждения о канарей­ках отличаются не только расстоянием между субъектом и предикатом в некоторой гипотетической структуре, но и просто своей естествен­ностью для испытуемого. Поэтому «Собака — это животное» верифи­цируется быстрее, чем «Собака — это млекопитающее», хотя узел ЖИВОЕ СУЩЕСТВО должен быть расположен в иерархии над узлом МЛЕКОПИТАЮЩЕЕ. Принцип когнитивной экономии, очевидно, не распространяется на семантическую память в отмеченной крайней форме. Так как связи в некоторых локальных областях семантической памяти могут быть особенно значимы или привычны, свойства хра- 31 нятся там вместе с понятиями и извлекаются без дополнительного процесса вывода". Очевидные трудности для этой модели связаны также с объяснением латентных времен отрицательных ответов. В целом ряде работ изучалось время реакций категоризации «одинаковые» и «разные» при предъявле­нии пар слов, обозначающих виды деревьев, цветов, птиц и млекопитаю­щих. Разные пары были либо семантически близки (например, «Ореш­ник — маргаритка»), либо семантически далеки («Орешник — попугай»). Наиболее естественным предположением в рамках модели Коллинса и Куиллиана было бы увеличение времени реакции «разные» в случае се­мантически далеких слов, так как для сравнения их свойств нужно было бы подняться на относительно более высокий уровень иерархии. Резуль­таты оказались прямо противоположными. Общее правило, выведенное на основании этих и ряда других экспериментов, можно было бы сфор­мулировать следующим образом: чем больше пересечение признаков значений слов, тем легче дать положительный и труднее — отрицатель­ный ответы. На основе подобных соображений возникло целое семейство теоре­ тико-множественных моделей, наиболее известной из которых является модель сравнения признаков Э. Смита, Э. Шобена и Л. Рипса (Smith, Shoben & Rips, 1974). Понятия трактуются в ней как наборы элементар­ных признаков (либо как точки в семантическом пространстве соответ­ствующей размерности). Перекрытие признаков определяет семантичес­кое сходство понятий. Среди признаков есть более существенные — «определительные» — и второстепенные, характерные лишь для данно­го понятия, но не для понятий более широкого класса. Последним при оценке сходства приписываются меньшие весовые коэффициенты. Сам процесс верификации имеет двухступенчатую структуру, аналогичную структуре узнавания в модели Аткинсона и-Джуолы (см. 5.2.1). Если об­щее сходство субъекта и предиката верифицируемого предложения заве­домо выше или ниже некоторых пороговых величин (как в случае утвер­ждений «Дятел — это птица» и «Дятел — это собака»), то испытуемый быстро дает положительный и, соответственно, отрицательный ответ. 11 Аналогичные проблемы испытывает и модель ассоциативной памяти человека Дж.Р. Андерсона и Г. Бауэра, популярная в 1970-е годы. Она постулирует свободную от субъек­ тивных стратегий семантическую память, где понятия образуют узлы, а грамматические и логические отношения, такие как ВРЕМЯ и ПРЕДИКАТ, — связи между ними. Бауэр и Андерсон выдвинули ряд предположений об эффективности словосочетаний в качестве подсказок при воспроизведении вербальной информации. В основе этих предположений лежит идея экономичной упаковки информации в памяти: предложение подвергается анализу, и понятие, представленное в нескольких предложениях, записывается в память только один раз. Если в двух заученных предложениях совпадает ОБЪЕКТ, то, согласно модели, использование в качестве подсказки для воспроизведения СУБЪЕКТа и ПРЕ­ ДИКАТа из разных предложений должно быть более эффективным, чем использование СУБЪЕКТа и ПРЕДИКАТа одного и того же предложения. Эмпирические данные на этот счет оказались противоречивыми. В настоящее время допускается возможность много­ кратной избыточной записи информации в лексико-семантическую память, коль скоро 32 это упрощает процессы оперативной обработки (см. 7.3.2). Когда общее сходство оказывается в некоторой промежуточной зоне, проводится второе сравнение, осуществляемое только среди «определи­тельных» признаков. Оно позволяет с некоторой задержкой, но правиль­но верифицировать высказывание «Пингвин — это птица». Семанти­ческая близость, которая может независимо определяться с помощью психофизического шкалирования, ускоряет верификацию правильных высказываний и замедляет фальсификацию ложных. Но и эта модель наталкивается на серьезные трудности. Например, она предсказывает быстрое подтверждение правильности высказывания «Птицы — это дятлы». Авторы одной из работ изучали способы фальси­фикации предложений типа «Колли — это кошка» (Anderson & Reder, 1974). Хотя время реакции положительно коррелировало со степенью семантической близости, корреляция с другими переменными была выше. Полученные данные скорее свидетельствуют о том, что испытуе­мые сначала генерируют суждение «Колли — это собака», а затем «Со­бака — это не кошка», прибегая, таким образом, к процессу умозаклю­чения. Наконец, А. Гласе и К. Холиак (Glass & Holyoak, 1975) показали, что в некоторых случаях семантическое сходство ускоряет, а не замедля­ет отрицательные ответы: высказывание «Все фрукты — овощи» отвер­гается быстрее, чем «Все фрукты — цветы». В модели поиска маркеров, предложенной последними авторами, можно легко узнать некоторые характерные черты модели Коллинса и Куиллиана. Слова и группы слов репрезентированы в этой модели элементами значения, или «маркера­ми». Наиболее типичные понятия представлены одним маркером: ПТИ­ЦА - ПТИЧИЙ, КУРИЦА - КУРИНЫЙ, где КУРИНЫЙ означает «обладающий существенными признаками курицы». Маркеры образуют иерархическую сеть благодаря связям, которые могут быть нескольких основных типов: ИМЕЕТ, ЕСТЬ и НЕ ЕСТЬ. Порядок поиска маркеров определяет время реакции в задачах верификации и продуцирования, по которому можно восстановить информацию о структуре семантической памяти. Методика продуцирования, предложенная Глассом и Холиаком, со­стоит в анализе легкости дополнения предложений типа «Все/некоторые А являются...». Частота продуцирования слов по инструкции найти пра­вильное или, напротив, ошибочное дополнение отражает, по их мне­нию, вероятность перехода от маркера подлежащего к маркеру сказуемо­го. Эмпирически было показано, в частности, что частота намеренно ложных дополнений коррелирует с легкостью фальсификации ошибоч­ных утверждений. Хотя данная модель представляет собой известный шаг вперед по сравнению с теоретико-множественными моделями, она, в свою очередь, испытывает трудности при объяснении таких фактов, как быстрая фальсификация предложения «Все птицы — это ромашки», ведь частота такого дополнения контекста «Все птицы — это...», надо думать, очень невелика. Наконец, последняя модель, на которой мы кратко остановимся, — это модель распространения активации А. Коллинса и Э. Лофтус (Collins & Loftus, 1975). Речь вновь идет о сетевой конструкции, но она не пред­полагает иерархичности как основного принципа построения. Структу­рированность задается прочностью ассоциативных связей между репре- 33 зентациями понятий и атрибутов. Дистанция между узлами сети, соот­ветствующая семантической близости, определяется на основе незави­симых психофизических оценок. От ассоциативных теорий 19-го века и современных нейронных сетей модель отличается прежде всего каче­ственным характером связей между концептуальными узлами, среди ко­торых можно найти связи разного вида: ИМЕЕТ, ЕСТЬ, НЕ ЕСТЬ, МО­ЖЕТ, ДАЕТ, ДЫШИТ и т.д.12 Данная модель в общих чертах объясняет те же факты, что и модель Гласса и Холиака. Акцент сделан на новой интерпретации фактов о различиях времени реакции — согласно данной модели, эти различия свидетельствуют прежде всего о распространении внутри семантической сети кратковременной «волны» активации (см. Андерсон, 2002). Общий результат этих экспериментов заключается в доказатель­стве роли абстрактных категорий, а также в демонстрации зависимости процессов категоризации как от привычных ассоциаций, так и от свя­зей, которые имеют качественный характер. Вместе с тем, подобные традиционные подходы к описанию структуры семантических катего­рий обладают рядом недостатков. Для них — как в сетевом, так и в тео­ретико-множественном варианте — характерно понимание значения как суммы элементарных компонентов. Соответствующие модели ос­нованы на изучении семантики языка. Это исключает из рассмотрения невербальный опыт, который начинает формироваться с самого рожде­ния и специфически связан с восприятием и действиями. Возникшие в ходе этих исследований гипотезы довольно искусственны и больше го­ворят о различиях экспериментальных ситуаций, чем о представлении знаний. Как заметил один из критиков хронометрирования семанти­ческой памяти, «Попробуйте спросить вашего собеседника, есть ли у канарейки крылья, и он решит, что вы либо идиот, либо собираетесь рассказать анекдот». 6.2.2 Понятия базового уровня Видное место в современных исследованиях категориальной организа­ции до сих пор занимают работы Элеоноры Рош13 , обратившейся к ана­лизу естественных семантических категорий и их связи с восприятием и действием. Опираясь на более ранние этнографические исследова­ния, Рош выступила в 1970-е годы с критикой доминировавшего тогда 12 Уже Отто Зельц подчеркивал, что родовидовые отношения между понятиями не сво­ дятся к гомогенным ассоциативным связям. В противном случае на вопрос о родовом тер­ мине к слову «собака» мы столь же часто говорили бы «кошка», как и «животное». 13 Эта американская исследовательница из Калифорнийского университета известна также своими работами по проверке гипотезы лингвистической относительности Сэпира- 34 Уорфа в области восприятия и запоминания оттенков цвета (см. 8.1.2). в когнитивной психологии понимания семантических категорий как объединения дискретных признаков, якобы необходимых и достаточ­ных для идентификации понятий: «Ни модель формирования понятий в терминах заучивания "правильной" комбинации дискретных атрибу­тов, ни модель процесса абстракции в терминах абстрагирования цент­ральной тенденции... некоторого произвольного сочетания признаков не являются адекватными объяснениями природы и развития есте­ственных категорий... Предлагается... следующая альтернатива: суще­ствуют... формы, которые перцептивно более заметны, чем все другие стимулы в данной области... эти наиболее заметные формы являются "хорошими формами" гештальтпсихологии» (Rosen, 1973, р. 113—114). Наряду с гештальтпеихологией, теоретической основой работ Рош служат идеи Людвига Витгенштейна. На примере категории «игра» он описал так называемые категории семейного сходства, отдельные пред­ставители которых не имеют единого набора семантических признаков. В самом деле, что общего может быть между играми животных, игрой в карты и Олимпийскими играми? Члены одной большой семьи могут быть в целом похожи друг на друга, но по различным признакам в раз­ных ответвлениях семейства, Точчно так же в случае многих семанти­ческих категорий не существует единого характеристического набора признаков. Некоторые понятия, входящие в подобные категории, явля­ются более типичными их представителями, чем другие. Одновременно с Витгенштейном такие разветвленные цепочки объектов, построенные вокруг одного или нескольких прототипов на основании меняющихся признаков, были описаны Л.С. Выготским при изучении формирования искусственных понятий у детей. Выготский считал эти «комплексы» промежуточной формой на пути от псевдопонятий к подлинным поня­тиям, построенным на основе достаточных и необходимых признаков, но оказалось, что они представляют собой общий случай организации знания и у взрослых. Анализируя организацию ряда естественных категорий (оттенки цвета, мебель, преступления, эмоции...), Рош прежде всего описала факт различной типичности отдельных их представителей: «шкаф», на­пример, скорее может служить одним из прототипов категории «ме­бель», чем «секретер». Большинство таких категорий организовано вок­руг нескольких прототипов, которые, по ее мнению, не могут быть описаны фиксированным набором определительных признаков. Рош показала, что люди могут устойчиво оценивать типичность (близость к прототипу) отдельных представителей категории (ср. рис. 6.6). Типич­ные представители более естественно выглядят в качестве заместителей имени категории. Так, о «птице» естественно сказать, что она «сидит за окном на ветке». Теперь в это предложение можно подставить слова «орел», «ворона», «попугай», «курица», «воробей», «дятел», «пингвин»... Можно создать искусственные категории с характерной организацией 35 Рис. 6.6. Некоторые из изображенных птиц в большей степени соответствуют представ­лению о типичной птице, чем другие. вокруг прототипов, в этом случае прототипы — «фокальные примеры» — заучиваются быстрее, чем другие объекты (Rosch, 1978). Они могут уз­наваться и воспроизводиться как присутствовавшие в наборе объек­тов, даже если на деле так и не были предъявлены (например, при по­казе некоторого количества близких по значению слов, указывающих в направлении прототипа). Хотя Рош неоднократно подчеркивала, что не ставит целью создание теории семантической памяти, ее работы замет­но повлияли на эту область исследований14 . Выделением прототипов вклад Рош в изучение структуры есте­ственных категорий не ограничился. Она также отметила, что многие категории образуют иерархии включения классов, состоящие обычно не менее чем из трех уровней абстрактности. По ее мнению, понятия среднего уровня имеют по сравнению с понятиями высокого или низко­го уровней абстрактности более базовый статус. Так, «стол» является базовым понятием по сравнению с «мебелью» или «столиком», а «паль­то» — по сравнению с «одеждой» или, скажем, «дождевиком». Базовые понятия могут быть прежде всего представлены в виде обобщенного образа. Интересным является и то обстоятельство, что по отношению ко всем представителям некоторого базового понятия мы обычно вы­полняем некоторый общий набор специфических движений и дей­ствий. В случае категорий более высокого уровня абстрактности такого единого набора движений уже не существует. Ряд экспериментов позво­ляет продемонстрировать особую значимость семантических единиц 36 14 В частности, они вызвали попытки использования для описания категориальной организации памяти математического аппарата теории размытых множеств. Эта теория широко использовалась в 1970-е годы для описания процессов категоризации, включаю­щих градуальные оценки. В настоящее время для моделирования таких оценок часто при­меняются модели, основанные на нейронных сетях (см. 2.3.3). базового уровня в процессах коммуникации, так как именно они обыч­но используются в качестве референтных терминов в сравнительных конструкциях. Некоторые из результатов, полученных в рамках данного подхода, вполне нетривиальны. Так, понятия базового уровня первыми обрабаты­ваются в задачах сравнения слов и картинок: изображение розы быстрее идентифицируется как «цветок» (базовое понятие), чем как «роза». Ис­следования развития речи в онтогенезе также показали, что слова, соот­ветствующие базовым понятиям, раньше, чем более абстрактные или бо­лее конкретные, усваиваются ребенком. Следует заметить, что сами обобщения, лежащие в основе ранних категоризации, могут быть чрез­вычайно широкими — достаточно широкими, чтобы учитывать только глобальные различия между живым и неживым или чтобы, как это об­суждалось в предыдущем разделе, отнести к одной категории крокодила и комара. Складывается впечатление, что базовые понятия, связываю­щие воедино обозначающие их слова, наглядные образы и специфичес­кие движения, выполняют функцию «быстрого интерфейса» между про­цессами сенсомоторного взаимодействия с объектами и обобщенным концептуальным знанием о них15 . В последние два десятилетия эта теория приобрела большую попу­лярность не только в психологии, но и вне ее, особенно в теоретичес­кой лингвистике. Надо сказать, однако, что, несмотря на заявленный интерес к анализу естественных категорий, значительная часть работ Рош проводилась со студентами университетов, причем на материале специально подобранных абстрактных семантических областей. Иначе говоря, возможно, что и сами эти работы были недостаточно экологи­чески валидны. Для проверки этого предположения особенно интерес­ны этнографические исследования категоризации. Такие исследования интенсивно проводились в последние годы. Их результаты в ряде отно­шений не подтвердили представления Рош о структуре категорий. Во-первых, этнографические данные ставят под сомнение организующую роль собственно прототипов — вместо перцептивно наиболее частотно­го или типичного эту роль часто выполняет «самое важное» с практичес­кой точки зрения. Во-вторых, базовые понятия в таких исследованиях обычно оказываются значительно более конкретными, чем у испытуемых Рош. Например, у индейцев айтца-майя из Гватемалы базовая категория 15 Красивая иллюстрация «склеивания» слова и стоящего за ним знания принадлежит A.B. Запорожцу. Дети не чувствуют противоречия в том, что в рассказываемой им сказке хозяин оставляет чернильницу сторожить дом вместо собаки. Однако они протестуют, когда чернильница начинает лаять на забравшихся в дом воров — по их мнению, черниль­ ница должна брызгать на них чернилами. Такое объединение свойств обозначаемого и обозначающего характерно для ранних этапов формирования понятий и для мифологи­ ческого сознания, что отражается в латинской пословице «nomen est omen» («Имя — это предзнаменование») 37 для птиц — это индейка (из-за ее вкусного мяса и особого культурного значения), а для змей — наиболее ядовитая, хотя и сравнительно ред­кая в этом регионе разновидность. Применительно к этнографическим работам, проводимым, как пра­вило, путем словесного опроса, всегда можно усомниться в правильнос­ти интерпретации вопросов и ответов. Разумно предположить также, что академическое образование в целом подчеркивает роль абстрактных, а не прагматически-ситуативных критериев категоризации, доминирующих в относительно традиционных культурах (например, Nisbett et al., 2001). Там, где неграмотный афганский крестьянин выберет (в тестовом за­дании «один лишний») из набора «топор, молоток, бревно, пила» в ка­честве лишнего элемента «молоток», для европейцев совершенно ес­тественной стратегией будет объединение объектов на основе абстрактной категории «инструмент», ведущее к удалению слова «брев­но». Но и в стандартных исследованиях когнитивных психологов, про­водимых во всем мире в основном со студентами или выпускниками уни­верситетов, сегодня утвердилось Мнение, что семантические категории зачастую могут иметь весьма рыхлую структуру, формируясь ad hoc на базе одного-двух ярких примеров или ситуативно возникающих наме­рений и целей действий. 6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов Основной альтернативой рассмотренным представлениям об иерархи­ческой организации семантических категорий стал так называемый эк- земплярный подход. В принципе, он призван объяснить примерно тот же круг феноменов, что и теория Рош. При этом, однако, отрицается суще­ствование или, по крайней мере, эффективность абстрактных прототи­пов вроде понятий базового уровня. Предполагается, что эпизодическая память в комбинации с восприятием способны сохранять конкретные примеры категорий, по отношению к которым и определяется возмож­ная категориальная принадлежность других объектов. О целесообразно­сти такой стратегии говорят некоторые общие соображения — прежде всего то, что у нас обычно нет ни времени, ни особого желания зани­маться абстрактными классификациями. Например, хотя можно пред­ставить себе, что кто-то специально занимается классификацией про­фессий как таковых, обычно нас интересуют конкретные примеры: «мой доктор», «друг-программист», «сосед-бизнесмен», «знакомый из­датель». Сохранение конкретных примеров означает также сохранение максимальной информации, которая может гибко использоваться в за­висимости от возникающих задач. Эмпирические данные в пользу экземплярного подхода могут быть найдены в результатах многих лабораторных и прикладных исследова-38 ний. То, что отдельные примеры из памяти действительно могут суще­ственно влиять на категориальные оценки, наиболее последовательно демонстрирует в своих работах канадский психолог Ли Брукс. В некото­рых из них испытуемым показывались примеры двух классов существ, отличавшихся по целому ряду видимых признаков (размеры, форма, ок­раска, количество конечностей и т.д.). Лишь часть этих признаков была релевантна и явно упоминалась в одновременно предъявлявшемся фор­мальном правиле классификации. На стадии тестирования показыва­лись новые картинки, причем иррелевантные признаки существ одного класса могли теперь быть столь же иррелевантными признаками существ другого класса. Результаты классификации обнаружили сильное влия­ние иррелевантных перцептивных признаков тех примеров, которые были показаны ранее — формальные правила классификации объектов применяются с трудом и сопровождаются ошибками, если эти правила противоречат простому перцептивному сходству. В других известных (хотя, возможно, и несколько спорных) экспери­ментах проверялось, насколько формирование эталонных представле­ний о некоторой категории объектов связано со статистическим усред­нением параметров отдельных примеров. Испытуемым показывались объекты двух категорий, которые имели одинаковые средние величины некоторого признака, но различный разброс этих величин в конкретных экземплярах. Например, на стадии обучения классификации испытуе­мым демонстрировались круглые упаковки, как утверждалось, с пиццей, размеры которых случайно варьировали в диапазоне от 20 до 60 см (средняя величина 40 см), и такие же упаковки якобы с автомобильны­ми «баранками» — их диаметр был постоянным и равным 40 см. Через какое-то время испытуемым показывалась для категоризации круглая упаковка размером 55 см. Если формирование знание о категориальной принадлежности объектов связано с усреднением параметров примеров и последующим забыванием индивидуальных характеристик, то отнесе­ние тест-объекта к одной из этих категорий было бы одинаково слож­ным и равновероятным. Однако испытуемые уверенно называли подоб­ный тест-объект «пиццей». Знание о вариативности конкретных экземпляров таким образом сохраняется, а не исчезает, как это должно было бы происходить в процессе формирования прототипа. С точки зрения практических приложений интересны многочислен­ные работы Брукса и его коллег по психологическим аспектам медицин­ ской диагностики (Brooks, Norman & Allen, 1991; Brooks, LeBlank & Norman, 2000). В двух областях с явно выраженным зрительным харак­тером исходных данных, радиологии и дерматологии, эти работы пока­зали сильную зависимость диагностических оценок от чисто визуального сходства тестового случая с виденными ранее конкретными примерами того же самого или, иногда, совсем иных заболеваний. Кстати, подоб­ные яркие примеры особенно эффективно меняют поведение людей — всем, и не в последнюю очередь медикам, известно, что курение ведет к раку и другим тяжелым легочным заболеваниям. Из всех категорий ме- 39 Рис. 6.7. Два примера изображений, используемых с начала 2002 года на упаковках ка­надских сигарет. дицинских работников радиологи, пульмонологи и патологоанатомы, то есть именно те специалисты, которые непосредственно наблюдают кон­кретные примеры разрушений легочных тканей, курят значимо меньше, чем другие. Трудно сказать, насколько велик здесь относительный вклад эпизодической памяти и непосредственного восприятия, но совместно они явно способны серьезно трансформировать процессы семантической классификации в направлении устойчивой модификации поведения. Эти результаты и теоретические соображения привели в последнее время к изменению форм борьбы с курением. Вместо абстрактных вер­бальных предупреждений «Минздрава» или «Главного врача» канадские психологи предложили использовать на упаковках сигарет яркие визу­альные образы, более или менее непосредственно демонстрирующие медицинские последствия курения (рис. 6.7). Их предложение было под­держано в законодательном порядке. Согласно предварительным иссле­дованиям, в результате до 40% курильщиков выразили готовность пре­одолеть эту зависимость16 . Подобные результаты говорят об ошибочности трактовки семанти­ческой памяти как хранилища одной лишь абстрактной символьной информации (см. 2.2.3 и 6.4.2). Вместе с тем, при рассмотрении этих результатов складывается впечатление, что речь идет об описании лишь одной из форм репрезентации знания. Она может сосуществовать с бо­лее структурированным и менее зависимым от восприятия знанием. Даже маленькие дети ориентируются в своих оценках не только на зри­тельное сходство, но и на абстрактные представления. Л.С. Выготский 40 16 Можно предположить, что эффективность эмоциональных образов при долговре­менном запоминании и в контроле поведения объясняется обнаруженным недавно эф­фектом улучшения запоминания при синхронизации электрофизиологической активно­сти структур гиппокампа и его непосредственного окружения (Fell et al, 2002). Одной из ближайших к гиппокампу структур является амигдала (или миндалина), регистрирующая как раз эмоциональную значимость стимулов (см 5 3.1 и 9 4.3). описал развитие концептуальных структур как разнонаправленные, но взаимодействующие процессы формирования житейских и научных по­нятий, отметив, что рефлексивное сознание и произвольный контроль связаны преимущественно с научными понятиями. Понятия, основан­ные на общности признаков и перцептивном сходстве, формируются под определяющим влиянием восприятия, так сказать, по направлению «снизу вверх». Опорой для них может быть естественная структуриро­ванность и сходство объектов в окружении. Вполне возможно, однако, формирование понятий, преимущественно основанных на наших тео­ ретических представлениях. Академическое образование и формальное обучение опираются именно на теоретическое определение понятий. Генеральным направлением развития здесь будет движение «сверху вниз». В этом случае категоризация вполне возможна и без какого-либо пересечения перцептивных признаков экземпляров. Структурирование опыта в режиме «сверху вниз» происходит не только в условиях академического образования. Широкую известность получили использующие эти представления работы ученика Найссера Л. Барсалу (Barsalou, 1983). Он показал, как естественно сугубо ситуа­тивные задачи могут обусловливать формирование спонтанных, или «ad hoc категорий», типа «возможный новогодний подарок», «то, что мож­но есть, находясь на диете», «все, что мне больше не понадобится» и т.д. В этом случае категоризация оказывается подчиненной решаемым в данном жизненном эпизоде задачам. Иными словами, понимание по­добных спонтанных группировок возможно лишь с учетом личностного смысла предметов и ситуаций. Следует отметить, что традиционный логический подход к описанию значений понятий в терминах необходи­мых и достаточных признаков неоднозначен, так как существует беско­нечное количество разнообразных признаков и семантических измере­ний объектов, а равно их комбинаций (см. 6.4.2). Селекция, основанная на наших целевых установках, позволяет ограничить это разнообразие и, таким образом, несмотря на свою субъективность, способствует — в оперативном контексте — формированию устойчивых структур знания. Может показаться, что описания Барсалу представляют собой пре­дельный случай. Однако контекст возможного практического или тео­ретического (аргументация в споре) использования играет критическую роль и в выявлении различных аспектов значений самых обычных по­нятий. Об этой гибкости структур семантической памяти человека еще в 19-м веке прекрасно сказал И.М. Сеченов: «Описание всех рубрик, под которыми занесено в память все перечувствованное и передуман­ное... определяется для каждой отдельной вещи всеми возможными для нее отношениями к прочим вещам, не исключая отношения к самому чувствующему человеку. Так, например, дерево может быть занесено в память как часть леса или ландшафта (часть целого); как предмет, род­ственный траве и кустам (категория сходства); как горючий или строи- 41 42 тельный материал (здесь... разумеются под одним и тем же родовым именем "дерево" дрова, бревна, брусья, доски — различно и искусст­венно сформированные части целого дерева); как нечто одаренное жиз­нью (в отличие, например, от камня); как символ бесчувственности и т.д.» (Сеченов, 1953, с. 255). Подобная гибкость представляет собой серьезную проблему для теорий концептуальных структур. Гибкости нет ни в статических иерар­хиях понятий, ни в пространственных моделях, ни в репрезентациях, предполагающих существование прототипов. То же самое можно ска­зать о репрезентациях, выявляемых с помощью латентного семантичес­кого анализа, хотя полезной особенностью этой формы репрезентации является богатство потенциальных связей (см. 6.1.1 и 7.4.2). Решение может состоять в том, чтобы ввести внешнюю по отношению к семан­тике активность — метакогнитивную работу со знанием, как в случае описанного Барсалу влияния целей и мотивов деятельности, образую­щих ситуативные смысловые контексты (см. 8.1.3). Продуктивный по­тенциал демонстрирует, например, контекст СРАВНЕНИЯ понятий друг с другом. Так, сравнение дерева с брусьями и другими пиломатериалами в только что приведенной цитате из И.М. Сеченова моментально выяв­ляет один из множества возможных срезов семантики этого понятия. Сравнение с человеком — совсем другой. Этот потенциал переходов между понятиями связан с межкатегориальной организацией знания, которая будет рассмотрена в следующем разделе. Отметим здесь только, что понятия и обьщенные представления могут выполнять по отноше­нию к другим компонентам концептуальных структур функции объясни­тельных конструктов, то есть функции рудиментарных теорий. «Теория теории» категоризации, иными словами, предположение, что мы используем одни понятия в функции теорий для других поня­тий и чувственных данных, становится в последние годы популярной альтернативой более традиционным моделям, основанным на анализе сходства с перцептивными примерами и прототипами (Medin & Heit, 1999). При этом подчеркивается важная функция процессов катего­ризации, заключающаяся в интерпретации и объяснении наблюдаемых явлений. Так, слово «молоток» рассматривается нами в контексте ка­тегорий ИНСТРУМЕНТ и АРТЕФАКТ (предмет искусственного проис­хождения), «лошадь» — в контексте того, что мы знаем и как представ­ляем себе ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. В результате становятся возможными многочисленные, чисто теоретические умозаключения, типа «лошадь дышит», «имеет внутренние органы» и т.д. Напротив, «игрушечная ло­шадь», несмотря на ее возможное высокое перцептивное сходство с на­стоящей, сразу рассматривается в контексте общей категории АРТЕ­ФАКТ, поэтому приведенные умозаключения оказываются просто немыслимыми — разве только в контексте очень специфического мен­тального фрейма «как если бы», характерного для ролевой игры или для творческого воображения (см. 8.1.3). Как и когда используются те или иные «теории/категории» — серь­езный, во многом еще неясный вопрос. Ярким примером различных стратегий объяснения в зависимости от категоризации служит так назы­ваемая фундаментальная ошибка атрибуции (см. 6.4.3 и 8.4.1). Суть этой ошибки состоит в тенденции приписывать причины того или иного по­ведения некоторым устойчивым чертам личности, вместо того чтобы пытаться разобраться в конкретных условиях, которые могли ситуатив­но обусловить данное поведение или поступок. Как показывают много­численные исследования, эта упрощающая наши оценки стратегия (или, иными словами, эвристика — см. 8.1.1) выражена более сильно при оценке поведения лиц, относимых к категории «чужих». При объясне­нии такого же поведения «своих», обычно лучше знакомых нам людей мы, напротив, избегаем поспешных обобщений, пытаясь найти оправ­дание в особенностях ситуации: «был поставлен в невыносимые усло­вия», «торопился», «заморочили ему голову», «хотел как лучше» и т.д. (обе стратегии оказывают сильное влияние и на то, как мы описываем в речи поведение других людей — см. Maass, 1999). Интересно, что сама глобальная категоризация на «своих» и «чужих» весьма лабильна — эти категории могут объединять или разделять сотрудников одного учрежде­ния, равно как и население целых регионов. Так, можно выделять евро­пейцев как «чужих» и одновременно, считая себя европейцем, с сомне­нием относиться к обитателям американского континента. Таким образом, семантическая память в ее функционировании дает широкий спектр примеров конкретных и абстрактных, ситуатив­ных и относительно стабильных понятий. Эту особенность наших зна­ний неоднократно использовал в качестве художественного приема ар­гентинский писатель Луис Хорхе Борхес. В одном из своих рассказов он описал якобы найденную при раскопках древнюю энциклопедию «Щедрые знания Поднебесной Империи», разделяющую животный мир на (примерно) следующие категории: а) «животные, принадлежа­щие императору», б) «свиньи и домашние животные», в) «бродячие со­баки», г) «русалки и водяные», д) «сказочные животные», е) «те, кото­рые только что разбили фарфоровую вазу», ж) «дрожащие, как если бы они были бешеными», з) «нарисованные самой тонкой верблюжьей ки­сточкой», и) «напоминающие мух с большого расстояния», к) «вклю­ченные в эту классификацию», л) «все остальные». На первый взгляд подобный список кажется довольно странным, если не безумным, но на самом деле он прекрасно иллюстрирует существенные особенности эк­лектичных принципов организации наших концептуальных структур. 43 6.3 Межкатегориальная организация 6.3.1 Онтологии, схемы и образы Из предыдущего обсуждения видно, что наряду с категориальной орга­низацией, фиксирующей принадлежность понятия к некоторому се­мантическому классу и его отношения к другим представителям этого класса, исключительно существенна и межкатегориальная организация знаний, связывающая между собой понятия из различных, подчас до­вольно далеких семантических областей'7 . Интерес к межкатегориаль­ной организации заставляет прежде всего поставить очень общий воп­рос — какие семантические области и категории вообще существуют в нашем знании? Данный вопрос давно обсуждается в философии (от Лейб­ница и Канта до Карнапа), а в последние годы также и в работах по ис­кусственному интеллекту и роботике, так как мобильные роботы будуще­го должны быть оснащены если и не полным знанием о мире, то хотя бы первыми элементами знаний о наиболее существенных его катего­риях. Изучение основных категорий обыденного сознания («здравого смысла»), позволяющих нам справляться с повседневными жизненны­ми задачами, выдвигается поэтому на передний план когнитивных ис­следований. Опись «всего, что существует» относится к компетенции раздела философии, называющегося онтологией. К сожалению, речь идет об од­ном из наиболее нечетких терминов обширной философской, а в пос­леднее время и научно-технической литературы. Мы будем понимать под «онтологией» описание того, что истинно и существует в данном мире. Соответственно, «онтологическими переменными» будут назы­ваться истинностные переменные, а «онтологическими категориями» — наиболее общие таксономические классы существующих в мире объек­тов. В философии онтологии обычно противопоставляют гносеологию — теорию познания сущего. (В этом смысле когнитивная психология мог­ла бы называться «экспериментальной гносеологией».) Подчеркнем, что психологическая онтология занимается спецификацией результатов процесса познания как они репрезентированы в индивидуальных кон­цептуальных структурах. При этом, конечно, нельзя ожидать упорядо­ченности и полноты «Британской энциклопедии». Более того, следует быть в принципе готовым к встречам с кем-нибудь из обитателей бор­хесовского зверинца, например русалками и водяными. 17 В лингвистике начала 20-го века было распространено довольно похожее проти­ вопоставление парадигматических и синтагматических отношений. Если первые име­ ют, так сказать, формальный, например родовидовой, характер, то вторые объединяют понятия из различных категорий в описание ситуаций и событий, как они встречаются в нашем опыте (Лурия, 1975). Современная лингвистика использует при изучении се­ мантических категорий различные лексико-фразеологическое подходы, направленные на выделение примитивных семантических компонентов слов (например, Кобозева, 44 2000; Jackendoff, 2002). Самыми общими, возможно, априорными категориями являются категории пространства и времени. Хотя параметры времени и места действия более явно выступают в нашем автобиографическом опыте (эпизодическая память, автоноэтическое сознание — см. 5.3.2), они также присутствуют и в безличностном, энциклопедическом знании концептуальных структур (семантическая память, или ноэтическое со­знание по Тулвингу), так как практически любое описание некоторой сцены, а равно события предполагает спецификацию пространствен­ных и временных параметров. Более внимательный взгляд на содержание этих онтологических ка­тегорий обнаруживает их отличие от пространства и времени восприя­тия (см. 3.1.1 и 3.1.2). Прежде всего представляемое пространство не яв­ляется гомогенным и строго метрическим, оно явно расчленено на дискретные области в соответствии с организацией нашей среды обита­ния. Далее, пространство обыденного сознания опирается на множество находящихся в иерархических отношениях систем отсчета (здесь наблю­даются сильные межъязыковые и межкультурные различия — см. 8.1.2). Одновременно мы способны легко представить себе пустое, метрическое и изотропное пространство галилеевско-ньютоновской механики. Про­странство-время неклассической физики не стало или, может быть, еще не стало компонентом нашей наивной модели мира (см. 6.4.3). В силу высокой сложности и абстрактности категории ВРЕМЯ мы представля­ем его по образу и подобию более понятной нам категории ПРОСТРАН­СТВО, а именно как пространство одного измерения — горизонтальную ось или вектор, обычно лежащий перед нами. При этом мы можем в за­висимости от обстоятельств чувствовать себя в потоке событий или же пассивно наблюдать его (см. 7.4.2). Но это представление не является всеобщим. Для носителей китайского языка (мандарин) время может двигаться и в вертикальном направлении, причем, подобно частицам воды в водопаде, сверху (более раннее) вниз (более позднее). Это дви­жение абсолютно и не включает наблюдателя. Несомненно, что суще­ствует множество других культурных моделей времени, например, име­ющих разную «зернистость». Крупные таксономические единицы можно описать как древо­видные объекты. Одним из самых больших и разветвленных тогда было бы дерево ФИЗИЧЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ, подразделяющиеся далее на естественные (в том числе столь популярные в исследованиях ка­тегориальной организации ЖИВЫЕ СУЩЕСТВА) и искусственные (АРТЕФАКТЫ). Очень близко, возможно, из того же корня, растет категория СУБСТАНЦИИ, которая включает очень важные для обы­денного сознания природные стихии. Точно так же из одного корня и в тесном соседстве произрастают категории ПРОЦЕССЫ и СОБЫТИЯ. На примере этих двух пар онтологических категорий можно показать, как в концептуальных структурах возникают возможности для совер­шенно естественных межкатегориальных переходов. Так, объекты и со- 45 бытия по сути своей имеют, в отличие от субстанций, относительно чет­ко очерченные границы. Поэтому мы можем сказать «конец лекции» и «конец стола» («сидеть в конце стола»), хотя никакого непосредствен­ного перцептивного сходства между лекцией и столом, конечно, нет. Абстрактная общность онтологических категорий позволяет использо­вать одинаковые речевые конструкции. Интенсивнее других в последние десятилетия изучалась та часть концептуальных структур, которая имеет отношение к речи и коммуни­кации. Ее называют «внутренним лексиконом», хотя в ее состав входят не только собственно слова, но и другие, как более мелкие (корневые морфемы, приставки, суффиксы), так и более крупные (вплоть до ус­тойчивых идиоматических выражений и фрагментов известных стихот­ворений) единицы речи. В состав лексикона в последнее время часто включают и знание синтаксиса, причем в связи с хранением предика­тов, в роли которых выступают глаголы18 . Эти вопросы интенсивно об­суждаются в последнее время в рамках когнитивной лингвистики и лингвистической семантики, где предприняты многочисленные попыт­ки дать возможно более полную спецификацию лексико-семантичес-ких категорий (Кобозева, 2000). Так, польская исследовательница Анна Вежбицка (Wierzbicka, 1999) выделяет примерно 60 элементарных семантических единиц языка, та­кие как семантические подлежащие (Я, ТЫ, КТО-ТО...), квантификато­ры (ОДИН, ДВА, НЕКОТОРЫЕ...), атрибуты (ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ...), ментальные предикаты (ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ...), действия/события/движения (ДЕЛАТЬ, СЛУЧАТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ...), логические операторы (НЕТ, ЕСЛИ, ПОТОМУ ЧТО...), время (КОГДА, ТЕПЕРЬ, ПОСЛЕ...), место (ГДЕ, ЗДЕСЬ, НАД...) и т.д. В других извест­ных попытках описания онтологических категорий «ментального языка» и даже «языка мысли» (Fodor, 1978) число выделяемых примитивных единиц иногда отличается на порядок: от нескольких сот до всего лишь семи, как в теории концептуальной зависимости Роджера Шенка (1980), которая будет рассмотрена нами в следующей главе. Там же мы подроб­но остановимся на взаимоотношениях между преимущественно семан­тическими подходами к описанию функционирования языка в современ­ной когнитивной лингвистике и более синтаксическими концепциями, восходящими к работам Хомского и его школы (см. 7.3.2). Еще одна форма знания, существенная для успешности социаль­ного взаимодействия, связана со знанием основных жанров коммуни­кации. (Сам выбор оптимального для некоторой ситуации жанра и сти­ля общения является, по-видимому, функцией более высокого уровня 18 В работах Е.А. Кибрика (2004) было показано, что онтологическое различие ДЕЙ­ СТВИЙ («ударить», «родить») и СОСТОЯНИЙ («хотеть», «болеть») определяет в некото­ рых языках относительную естественность использования форм совершенного и несо- 46 вершенного вида глаголов (см. также 7.3.1 и 8.1.2). метакогнитивных координации F — см. 8.1.3.) Несомненно, что кон­цептуальные структуры содержат множество других знаний, таких как процедурные знания о приемах решения типичных задач, а также раз­нообразные правила поведения и умения (с фоновыми автоматизмами в нижележащих уровнях — от предметных действий D до синергии В). Наконец, они включают знания психологии и ментальных состояний человека, прежде всего в их нерефлексивной, «наивной» форме, кото­рые имплицитно содержатся в каждом языке и социокультурной среде (см. 6.4.3 и 9.4.2). На этом месте может возникнуть вопрос: зачем все-таки анализ онтологических категорий нужен психологам? Ответ состоит в том, что наше понимание прямо определяется имеющимися у нас концептуаль­ными структурами (см. 5.4.2 и 7.3.1). Если обучение, несмотря на уси­лия учащихся и преподавателей, не приводит к пониманию предмета, то причиной этого может быть отсутствие понятийной базы или же не­правильная категоризация (Chi & Roscoe, 2002). Серьезность проблемы определяется тем, насколько сильно «промахивается» учащийся, пыта­ясь найти подходящую семантическую «систему отсчета». Если он счи­тает дельфинов разновидностью рыб, то для коррекции понимания нужна лишь «смена ветки» — переход к узлу МЛЕКОПИТАЮЩИЕ внутри той же категории ЖИЦЫЕ СУЩЕСТВА. Набор предикатов (признаков) понятия при таком сдвиге существенно не меняется. Сложнее обстоит дело, когда требуется полная «смена онтологического дерева». Например, изучение физики часто осложняется тем, что элект­ричество ошибочно трактуется как субстанция (оно якобы «хранится внутри батареи», «течет в проводах» и т.д. — см. 7.4.2). Совсем серьезная ситуация складывается, когда необходимые категории вообще отсутству­ют. Так обычно обстоит дело в отношении процессов множественных не­линейных взаимодействий. Их понимание существенно при изучении це­лого ряда дисциплин — термодинамики, нейрофизиологии, экологии, эпидемиологии, макро- и микроэкономики (см. 8.2.1). Еще одним обстоятельством, препятствующим пониманию и обуче­нию, является определенная самодостаточность ошибочных представле­ний. В этом смысле иногда лучше иметь дело с явно фрагментарными знаниями, чем с ошибочной онтологией, поскольку последняя позволя­ет на каждый вопрос дать некоторым образом обоснованный ответ и, тем самым, препятствует осознанию необходимости концептуальных измене­ ний. В качестве иллюстрации рассмотрим две модели сердечно-сосудис­той системы: распространенную, но ошибочную, основанную на пред­ставлении о множестве одинаковых петель между сердцем и другими внутренними органами (рис. 6.8А), и правильную, включающую две ка­чественно различные петли — малый (сердце и легкие) и большой (серд­це и остальные органы) круги кровообращения (рис. 6.8Б). Ошибочные представления обнаруживают особую сопротивляемость, если они свя­заны с другими ошибочными убеждениями, например, что функция 47 Единая петля Двойная петля Рис. 6.8. Примеры ошибочной (А) и правильной (Б) ментальных моделей системы кро­вообращения (по: Chi & Roscoe, 2002). 48 сердца состоит в обогащении крови кислородом. Легкие рассматривают­ся тогда в качестве органа-получателя кислорода, подобного печени или мышцам. Подобная замкнутость характерна для повседневных представ­лений в различных областях нашего обыденного сознания — наивных физике, физиологии и психологии (см. 6.4.3). Выдающуюся роль в функционировании концептуальных структур играют относительно устойчивые, обобщенные структуры опыта, кото­рые позволяют предвосхищать порядок развития событий, их содержа­ние и внутреннюю связь, а также предвидеть изменения вида объектов и окружения при собственных действиях и локомоциях. Чаще всего в качестве родового имени этих глобальных структур знания выступает термин схема, уже использовавшийся ранее в философии Кантом, в не­врологии Хэдом, в психологии Бартлеттом и Пиаже (см. 1.1.3 и 1.4.3). С известной долей условности схемы можно разделить далее по прин­ципу преимущественного доминирования пространственной и времен­ной информации на схемы сцен, или фреймы, и схемы событий, или сценарии {скрипты). Иногда термин «фрейм» используется в более об­щем значении «схема» — это характерно скорее для работ в области ис­кусственного интеллекта, машинного зрения и теоретической лингви­стики (см. 6.4.2 и 7.3.2). Влияние схем полезно показать на паре примеров. В качестве пер­вого можно взять понятие ХОЛОСТЯК, для определения которого, со­гласно традиционным подходам (см. 2.2.1 и 6.1.1), необходимо и доста­точно трех атомарных признаков — взрослый (+), женатый (—), мужчина (+). Однако, как отметил лингвист Лакофф, всем понятно, что папу рим­ского нельзя назвать холостяком, хотя в его случае эти требования пол­ностью выполняются. Иными словами, мы рассматриваем это понятие в контексте социокультурного фрейма женитьбы/замужества, который несовместим с обязательным для католических священников целибатом. Второй пример относится к восприятию и движениям. Каждый обладает абстрактной «схемой комнаты», которая порождает ряд ожиданий. Что­бы быть комнатой, помещение должно иметь пол, стены, окна, дверь и потолок. Хотя их размер и расположение не очень принципиальны, есть некоторые пределы, при выходе за которые мы уже не сможем говорить о комнате. Находясь в комнате, нам нет необходимости проверять, есть ли стена у нас за спиной — благодаря схеме мы продолжаем восприни­мать ее и без всякой сенсорной информации, то есть амодально. «Схема комнаты» предполагает также некоторое заполнение, хотя комната мо­жет быть и пустой. «Схема кухни» будет, очевидно, более конкретной. Еще конкретнее будет «схема моей кухни». Мы остановимся в этом разделе на пространственных и временных схемах. Речевые конструкции будут рассмотрены в последнем разделе этой главы и в двух следующих главах, целиком посвященных речи и мышлению. Роль пространственных схем отчетливо выступила в иссле­довании Дж. Мортона и Р. Бирна (Morton & Byrne, 1975), которые про­сили домашних хозяек перечислить ингредиенты, необходимые для приготовления различных блюд, или составить список в ответ на воп­рос «Что бы вы взяли с собой, если бы вашей семье пришлось месяц прожить в пустынной местности?» Как сообщали испытуемые, отвечая на подобные вопросы, они часто мысленно осматривают свою кухню. Поэтому после эксперимента испытуемых попросили зарисовать план их кухонь с указанием того, где хранятся различные продукты и хозяй­ственные принадлежности. Такие же группы названий были обнаруже­ны и в протоколах ответов. Влияние пространственной организации на воспроизведение информации обнаруживается и в тех случаях, когда она не может помочь решению задачи. Если испытуемому показать кар­тинку с несколькими объектами, среди которых есть и дерево, и попро­сить перечислить известные ему породы деревьев, то во время ответа зрительно будет фиксироваться именно изображение дерева. Более того, фиксация этого места часто сохраняется даже тогда, когда картин­ка во время ответа исчезает! Различия категориальной и схематической организации часто изуча­ются в экспериментах на воспроизведение категоризованных списков слов и равных по объему историй. Возможно, однако, что в ряде приме­ров положительного влияния категориальной организации определен­ное значение имела также пространственная организация материала. В экспериментах Гордона Бауэра и сотрудников (Bower et al., 1969) для об­легчения запоминания использовалась сложная иерархическая органи­зация понятий. Общий объем списка был равен 112 словам. Они обра­зовывали четыре независимые категории, каждая из которых имела четыре уровня, например, как в следующем фрагменте этого списка: (минералы) —... (металлы, камни) —... (редкие, обычные, сплавы) —... (платина, серебро, золото) —.... 49 После однократного ознакомления со списком было воспроизведе­но 73 слова, а с третьей попытки — все 112. Д. Бродбент, П. Купер и М. Бродбент (Broadbent, Cooper & Broadbent, 1978) применили матричную форму организации, при которой понятия подвергались кросс-класси­фикации относительно двух независимых семантических измерений. Были получены близкие результаты. Различие состояло лишь в том, что в случае ошибок при иерархической организации выпадали целые «ветви», а при матричном формате выпадения были распределены бо­лее равномерно. Очевидно, организация материала, причем не обяза­тельно иерархическая, может быть очень эффективной, вносящей ре­шающий вклад в улучшение воспроизведения. Вопрос, однако, состоит в том, можно ли считать эти два вида организации строго категориаль­ными, ведь в обоих случаях испытуемым показывалась некоторая про­ странственная схема — иерархическое дерево классификации или дву­мерная матрица. Если на стадии ознакомления материал предъявлялся испытуемым последовательно, то уровень воспроизведения резко сни­жался, несмотря на сохранение категориальной организации. Эти дан­ные скорее говорят о значении пространственных схем для запомина­ния вербального материала. Схемы — это гипотетические конструкты, реконструируемые лишь в результате специальных экспериментов. Считается, что отдельные ас­пекты схем могут осознаваться в форме субъективных образов. Объясне­ние природы последних представляет собой одну из наиболее спорных проблем когнитивных исследований (см. 5.3.1 и 9.1.2). Теория двойно­го кодирования Паивио подчеркивает специфику образного кодиро­вания, хотя сторонники данной теории не всегда способны достаточ­но ясно объяснить, в чем эта специфика состоит. Тяготеющие к формализации авторы трактуют образы как предложения некоторого «ментального языка». Интересным представляется мнение Найссера (1980). Если первоначально (в период «Когнитивной психологии» — см. 2.2.2) он считал образы своего рода ослабленным восприятием, то в последующие годы его точка зрения претерпела изменения. Вслед за Ж. Пиаже и П.Я. Гальпериным, он связывает образы с интериоризиро- ванными действиями. В самом деле, практические действия и локомоции всегда ведут к изменению вида объектов и окружения. Выполняя некоторое действие, мы предвосхищаем изменения вида объектов, но поскольку эти измене­ния, как правило, и в самом деле наступают, нами осознается лишь из­менение актуального восприятия. Как считает Найссер, образы — это неподтвержденные ожидания19 . В случае идеальных (то есть проигрывае- 19 Неподтверждение ожиданий можно почувствовать в реальных условиях, например, в форме легкого «удара» или «толчка», вступая на остановившийся эскалатор. Это зри­ тельно-кинестетическое впечатление возникает и тогда, когда мы знаем и одновременно отчетливо видим, что эскалатор неподвижен. Таким образом, речь идет об имплицитных, 50 а не об осознаваемых ожиданиях. мых мысленно, интериоризированных) действий такие «неподтверж­денные ожидания» становятся общим местом, а образы — одним из ос­новных «элементов» нашей внутренней жизни. Конкретно это можно было бы описать так. На некотором этапе развития мы начинаем конт­ролировать наши движения, начиная их идеомоторно, но затем задер­живая, так чтобы они не реализовались в действительности. Наличие предвосхищения (в тех модальностях, которые используются для обрат­ной связи о ходе действия, то есть прежде всего в зрительной и несколь­ко менее заметно в тактильно-кинестетической форме) осознается нами при отсутствии реальных изменений как возникновение мыслен­ного образа, очень похожего на реальное восприятие, но в то же время явно субъективного, нереального (см. 8.1.3 и 9.1.2). Лучшим средством контроля над действиями и над воображением, конечно, является речь, которая постепенно, как бы специально для решения этих задач инте-риоризируется и принимает форму внутренней речи (см. 4.4.3 и 7.3.2). Действительно, как при мысленных вращениях (см. 5.3.1), так и при других трансформациях внутренних репрезентаций характер осуществ­ляемых во внутреннем плане операций явно аналогичен физическим опе­рациям, которые могли бы осуществляться и во внешнем пространстве. Так, в задаче мысленного складывания кубика из предъявляемой дву­мерной выкройки время реакции в точности отражало число необходи­мых пространственных операций (Shepard, 1978b). Еще одна серия экс­периментов была посвящена изучению мысленного объединения отдельных фрагментов в более сложную конфигурацию, которая затем должна была сравниваться с тестовым изображением. Кратко результа­ты свелись к следующему: 1) целостные репрезентации действительно могут быть синтезированы; 2) в случае сложного материала, например условных, но довольно детальных изображений человеческих лиц, быс­тро обнаруживаются пределы возможности такого образного объедине­ния. Чрезвычайно важен еще один результат — при словесном описании исходных фрагментов манипулирование происходит не со словами, а с их образными аналогами. В другой работе (Cooper & Podgorny, 1976) мысленное вращение было объединено с методикой вычитания Дондерса для изучения связи готов­ ности к восприятию некоторого предмета с формированием образа этого предмета. Испытуемым показывался знакомый символ (например, бук­ ва «R») или его зеркальный вариант («Я»), повернутые из вертикального положения на различный угол (30°, 60° и далее с шагом 30°). Необходи­ мо было быстро решить, идет ли речь об обычном или зеркальном вари­ анте буквы. Время реакции возрастало с увеличением угла поворота. Основной результат состоял в том, что с помощью предварительной ин­ формации можно было влиять на время ответа — в разных пробах испы­ туемым вербально сообщалось, какой символ будет предъявлен, на ка­ кой угол он будет повернут либо то и другое вместе. Функции времени реакции полностью информированных испытуемых располагались ниже функций, полученных в других условиях, и не зависели от угла поворо­ та. Они также не зависели от того, как испытуемые получали предвари- 51 52 тельную информацию — раздельно об ориентации и идентичности или с помощью показа повернутого на нужный угол объекта. Это позволяет сделать вывод, что репрезентации, строящиеся на основе вербальной информации, представляют собой столь же эффективные эталоны опоз­нания, как и сами буквы, показанные в повернутом положении. Как отмечалось ранее (см. 5.3.1), обширная программа изучения зрительных образов проводится Стивеном Косслином и его сотрудни­ками (Kosslyn, 1981). Этот автор показал, что при мысленном сканиро­вании представляемой карты пространственная близость играет ту же роль, как и при зрительном обследовании реальных карт: время реак­ции линейно растет с увеличением расстояния между сканируемыми точками. Более того, при визуализации объемных сцен время реакции определяется близостью объектов в трехмерном пространстве. Косслин приводит и другие аргументы в пользу гипотезы о связи представлений и восприятия. Он просил испытуемых одновременно представить двух животных, например кролика рядом со слоном или рядом с мухой. После того как испытуемые отвечали, что у них сформировался образ, их просили как можно быстрее определить, есть ли у кролика хвост или уши. Время ответа на один и тот же вопрос заметно увеличивалось, если кролик находился в паре со слоном, что, по мнению автора, свидетель­ствует, во-первых, об ограниченности размеров «поля зрения» мыслен­ного взора и, во-вторых, об участии в выполнении подобной задачи особой мысленной операции изменения размеров представляемых объектов и их деталей (см. 8.1.3). В некоторых работах этой группы речь идет о попытке психофизичес­кого анализа «поля зрения» мысленного взора (Finke & Kosslyn, 1980). Испытуемых просили представлять пары точек на-различном расстоянии от мысленной точки фиксации и определяли таким образом разрешаю­щую способность мысленного «поля зрения». Оказалось, что его грани­цы имеют те же слегка вытянутые в горизонтальном направлении очер­тания, что и границы реального поля зрения. В духе «внутренней психофизики» (см. 1.2.1) проводятся многие другие исследования в этой области. В одном из них (Моуег, 1973) испытуемым предъявлялись пары названий животных из списков типа: «муравей», «пчела», «крыса», «кош­ка», «баран», «корова», «слон». Положению животного в этом списке соответствует порядковая шкала различий размеров: от 1 («пчела»/«му-равей») до 6 («слон»/«муравей»). Время реакции при мысленном сравне­нии размеров пар животных было примерно обратно пропорционально логарифму этих различий, то есть чем выраженнее было различие вели­чин, тем быстрее испытуемые могли ответить, какое из этих животных больше. Данный результат интересен постольку, поскольку та же зави­симость известна для времени реакции сравнения изображений этих животных. Возможное возражение состоит в том, что испытуемые, по­ставленные перед необходимостью вообразить нечто, могли старать­ся описать то, как это выглядит в случае реального восприятия. Нельзя ли найти какие-либо более серьезные, например нейро-психологические, доказательства связи восприятия со способностью образного представливания (визуализации)? Клинические наблюде­ния говорят о том, что выпадение определенного аспекта восприятия, например цвета, часто может сопровождаться выпадением того же ка­чества и в образных представлениях. Однако имеются и другие данные, свидетельствующие о возможности полной двойной диссоциации зри­тельного восприятия и способности к визуализации объектов. В лите­ратуре описаны случаи, когда восприятие было полностью нарушено, но пациенты сохраняли способность к зрительному представливанию объектов, а также прямо противоположные случаи, когда при относи­тельно нормальном восприятии визуализация объектов и сцен станови­лась невозможной20 . О качественных различиях образов и восприятия говорят и некоторые экспериментальные данные. Одной из работ такого рода было исследование Р. Шепарда и С. Джад-да (Shepard & Judd, 1976), сравнивших временные характеристики мыс­ленного вращения и так называемого «ригидного стробоскопического движения». Последний феномен возникает, если предъявлять в простран­ственно-временном соседстве два объекта одной формы, но разной ори­ентации. Тогда при увеличении асинхронности включения стимулов до 200—250 мс можно увидеть, как движение объекта неопределенной фор­мы сменяется движением объекта ригидной формы, который, поворачи­ваясь в пространстве, занимает то одно, то другое положение. По Шепар-ду и Джадду, скорости воспринимаемых (стробоскопическое движение) и лишь представляемых (мысленное вращение) преобразований пример­но совпадают, что доказывает идентичность их механизмов. Анализ дру­гих данных, однако, не позволяет согласиться с таким выводом. Речь идет о различной зависимости этих феноменов от фактора фигуратив­ной сложности. Сложность форм ускоряет мысленное вращение, воз­можно, задавая ориентиры для определения направления поворота. Напротив, в случае ригидного стробоскопического движения, как было показано нами совместно с Н.В. Цзеном (Величковский, 1973), услож­нение формы объектов ведет к увеличению асинхронности включения стимулов, при которой возникает этот феномен. Таким образом, наблю­дается расхождение параметрических зависимостей возникновения стробоскопического движения с поворотом объекта в пространстве и ги­потетического процесса мысленного вращения. Имеется ряд других, хорошо установленных различий между образа­ми и восприятием. Так, например, при представливании и мысленном совмещении цветных поверхностей не возникает ничего, даже отдаленно 20 Надо сказать, что даже в норме способность к генерированию и удержанию образов подвержена сильным индивидуальным колебаниям. Согласно наблюдением Фрэнсиса Гальтона, примерно у 10% людей наглядные образы интроспективно отсутствуют (см. 9.1.3). Вполне возможно, что это обстоятельство, по крайней мере отчасти, объясняет противоречивость эмпирических результатов и остроту дискуссий, традиционно связан­ ных с проблемой образов. 53 напоминающего эффекты перцептивного смешения цветов. Аналогично кажущиеся размеры визуализированных объектов не зависят от рассто­яния до находящегося в поле зрения проекционного экрана. Иными словами, здесь не выполняется закон Эммерта, согласно которому вели­чина последовательных образов — так сказать «ослабленных копий» предыдущей сенсорной стимуляции — возрастает прямо пропорцио^ нально удаленности экрана (по давним данным Марбургской психоло­гической школы, закон Эммерта в несколько ослабленной форме опи­сывает также поведение эйдетических образов — см. 3.1.1 и 5.3.1). Особенно интересные результаты были получены с многозначными фигурами, допускающими различные семантические интерпретации (рис. 6.9). При реальных поворотах этих фигур мы довольно легко уз­наем либо одно, либо другое изображение. При мысленном вращении реинтерпретация образа почему-то оказывается невозможной: если ис­пытуемому, не знающему о существовании двух возможных интерпре­таций, показать фигуру в положении, оптимальном для одного из вос­приятий, а затем предложить мысленно повернуть ее в положение, объективно способствующее узнаванию второго объекта, то такое узна­вание спонтанно не возникает. Пылишин (Pylyshyn, 2003) считает, что здесь проявляется самое главное свойство, отличающее мысленные об­разы от чувственного восприятия — в отличие от наблюдаемой сцены, предмета или изображения, мысленный образ не может быть семанти­чески интерпретирован, поскольку он сам есть всего лишь семантичес­кая интерпретация. Используя признак величины, С. Косслин (Kosslyn, 2003) попытался в последние годы провести критическую нейрофизиологическую про­верку аналого-перцептивной (теория кортикального дисплея — см. 5.3.1 и 9.1.2) и пропозициональной трактовок образов. В психофизиологичес­ких экспериментах он предлагал испытуемым зрительно представлять большие или маленькие объекты. Методика ПЭТ-сканирования выяви­ла при этом возникновение ряда локусов активации, прежде всего в за­тылочных отделах коры. Самый интересный результат состоял в том, что размеры активированных участков зрительной коры бьши больше при визуализации крупных объектов. Если величина образа объекта — это абстрактный (символьный) параметр некоторого логического суждения, Рис. 6.9. Попробуйте, мысленно вращая эти фигуры (и не меняя их ориентации относи­ тельно головы), определить, что они означают. Затем сделайте то же самое, вращая сами 54 фигуры. 1 то трудно было бы ожидать возникновения подобного соответствия между характеристиками образа и пространственными параметрами активации зрительных структур мозга. Надо сказать, однако, что дале­ко не все авторы, проверявшие этот результат Косслина, смогли его подтвердить. Лишь в самое последнее время были получены данные, подтверждающие несколько более слабое утверждение о том, что во время образного представливания возможна активация областей пер­вичной кортикальной обработки сенсорной информации (например, зон VI для зрения и AI для слуха — см. Nyberg, 2002). В пользу зависимости визуализации от пространственного внимания говорят данные итальянского нейропсихолога Эдуардо Бизиака (напри­мер, Bisiach & Luzzati, 1978). В его исследованиях участвовали пациенты с синдромом игнорирования левой половины пространства (см. 4.4.3). Важной особенностью этого нарушения является то, что оно не осозна­ется пациентами и, следовательно, они не могут подготовить ответы, соответствующие ожиданиям экспериментатора. Бизиак предлагал та­ким пациентам в ряду других заданий задачу на образную память. Они должны были представить, что приближаются ко входу в Миланский со­бор (все эти пациенты были жителями Милана). Далее он просил их рас­сказать, что они при этом видят. Пациенты описывали лишь те здания, которые находятся справа от входа, скажем, музей истории города, иг­норируя архитектурные достопримечательности, расположенные слева. Через несколько недель в процессе другого обследования Бизиак неожи­данно просил тех же пациентов рассказать, что они могли бы увидеть, выходя из Миланского собора. В этом случае они подробно описывали противоположную сторону площади, упоминая знаменитую торговую галерею, но не музей истории города! Увы, эти красивые наблюдения также были релятивизированы впоследствии рядом демонстраций неза­висимости проявлений синдрома игнорирования в восприятии и в зри­тельных представлениях (Beschin, Basso & Delia Sala, 2000). Рассматривая этот материал, следует признать существование мас­сы противоречивых данных, особенно в тех случаях, когда образные представления трактуются как элементарные сенсорные феномены или, по меткому замечанию Зенона Пылишина, как картинки, которые одна часть мозга показывает другой. Мы отложим обсуждение этих философ­ских и теоретико-методологических вопросов до последних глав книги (см. 8.1.3 и 9.1.3) и попытаемся выделить «сухой осадок» более чем 30-летней истории когнитивных исследований образных явлений. Первый результат состоит в том, что образы явно отражают абст­рактное знание схем действий и манипуляций с объектами. Их трех­мерный пространственный каркас схематичен, несводим к определен­ной модальности, даже такой важной, как зрение. Об этом говорят следующие факты. Интерференция вторичной задачи с процессами зрительного представливания возникает не по принципу «загрузки» той же сенсорной модальности, а по принципу общих пространственно-действенных компонентов, например, как в описанных ранее экспери- 55 ментах Алана Бэддели (см. 5.2.3), где вторичная задача заключалась в отслеживании движущейся акустической цели. Кроме того, практичес­ки все эффекты зрительных образов, типа мысленного вращения в трехмерном пространстве, наблюдаются и у слепых от рождения испы­туемых. Здесь мы, возможно, имеем дело с априорным знанием, особен-, но если учесть, как рано интермодальные пространственные операции оказываются доступны младенцу (см. 3.4.3). В этой и предыдущей гла­вах часто отмечалась важная роль пространственных схем в организа­ции памяти, но не меньшее значение они имеют для структурирования процессов коммуникации и мышления (см. 7.1.3 и 8.2.3). Второй фундаментальный результат заключается в установлении как сходства, так и ряда качественных различий между образами и вос­приятием. Существование подобных различий не позволяет более счи­тать образные представления просто «ослабленными копиями» преды­дущих сенсорных воздействий (см. 1.1.2 и 6.4.2), особенно в случае «продуктов» нашего творческого воображения, часто имеющих гипоте­тический и даже явно фантастический характер (см. 8.1.3). Третий результат продемонстрировал связь воображения с речью. Дело в том, что между различными по происхождению форматами представления знаний могут быть установлены систематические отно­шения, например, отношения сходства или контраста. Такие отноше­ния, в частности, могут быть связаны с разделением сцены на фигуру и фон (см. 1.3.1). Фигура обычно меньше, подвижнее, ярче и ближе, чем фон. Соответственно, фон оказывается обширным, стабильным, гомо­генным и отодвинутым на задний план — он образует систему отсчета для характеристик фигуры. Манипулируя этими отношениями, можно влиять на воображение. Так, в выражениях «X рядом с Y» первый член выполняет функцию фигуры, а второй — фона. Поэтому если мы слы­шим или читаем «Мышь рядом со слоном», то представляемая мышь оказывается маленькой и подвижной. Когда же мы слышим «Слон ря­дом с мышью», то мышь как бы увеличивается в размерах, в пределе превращаясь в серую неподвижную массу. При этом сохраняются неиз­менными как характер заполнения «мысленного поля зрения», так и знаемые размеры животных. Лексико-грамматические средства постро­ения образов будут рассмотрены нами в следующей главе (см. 7.3.2). Нейрофизиологические корреляты этих эффектов в настоящее время интенсивно исследуются, так что можно с высокой степенью уве­ренности установить круг участвующих мозговых механизмов. Как и в случае реальных восприятий, собственно визуальные (цвет, форма и ве­личина) и пространственные (относительная локализация) характери­стики зрительных образов кодируются различными структурами коры, а именно затылочными и, соответственно, заднетеменными отделами в основном правого полушария. Наблюдаемая при этом спорадическая ак­тивация левого полушария предположительно связана с находящимися под вербальным контролем процессами произвольного генерирования и манипулирования образной информацией (см. 4.4.2). Творческое воображение вовлекает также структуры префронтальной коры, в осо­бенности справа (см. 8.4.3). Нейропсихологические данные свиде­тельствуют далее о том, что визуализация знакомых предметов и их расположения может диссоциировать с процессами ориентации в про­ странстве. Иными словами, знание пространственного окружения свя­зано с несколько иными механизмами, чем собственно образная память и процессы визуализации предметов и предметных сцен. 6.3.2 Репрезентация пространственного окружения Со времени работ Эдварда Толмена (см. 1.3.3) субъективные репрезен­тации непосредственного пространственного окружения, а также мак­ропространства принято называть когнитивными картами. Несмотря на совершенствование методик и постоянный рост числа исследований, многие особенности наших субъективных представлений об окружаю­щей пространственной среде до сих пор не вполне ясны. В том числе спорным остается вопрос о степени соответствия когнитивных карт ре­альной топографии местности. Такое соответствие, конечно же, не мо­жет быть полным. Ни один человек не помнит всех деталей и особеннос­тей даже того района, в котором живет. Так, например, хорошо известно, что когнитивные карты города весьма схематичны и отражают лишь са­мые основные элементы городских массивов, называемые в литературе «ориентирами», «путями», «районами» и «границами». В первую очередь в этой связи возникает вопрос о том, насколько точно наши внутренние представления отражают метрику внешнего пространства. Противоположные ответы на данный вопрос даются представите­лями радикальной теории образов и пропозициональных концепций (см. 5.3.1). Первые полагают, что когнитивные карты подобны картам местности и содержат метрическую информацию. Вторые считают, что знание о пространственном окружении фиксировано в форме набора утверждений, отражающих лишь порядковые отношения ориентиров. Если эта последняя точка зрения справедлива, следует ожидать возник­новения грубых ошибок в оценке расстояний и направлений. Эти ожи­дания подтверждаются в ряде экспериментов, которые мы обсудим ниже. Вместе с тем, имеются данные о том, что метрическая информа­ция, несомненно, присутствует во внутренних репрезентациях про­странства. Так, например, согласно многочисленным исследованиям, при сравнении близости зданий университетского городка студенты дают ответы, латентное время которых линейно растет с увеличением реальной дистанции. Возникшие противоречия могут быть устранены, если учесть, что характеристики пространственных репрезентаций, несомненно, раз­личны на разных этапах освоения пространства и при решении разных 57 задач. Можно предположить, что репрезентация слабо освоенного про­странства содержит прежде всего информацию о топологии, то есть о порядке расположения объектов-ориентиров по одному или несколь­ким избранным маршрутам передвижения. Хорошо знакомая мест­ность, напротив, представлена скорее в виде векторной карты, пример­но отражающей реальные направления и расстояния между основными ориентирами. Мы приходим, таким образом, к разграничению карты-пути и карты-обозрения, впервые введенному около 50 лет назад русским пси­хологом Ф.Н. Шемякиным. Исследуя развитие пространственных пред­ставлений, он установил, что у ребенка вначале формируются репрезен­тации первого, топологического типа. Лишь в процессе дальнейшего развития и освоения среды (эти два фактора не были разведены в на­блюдениях Шемякина) в опыте ребенка начинают появляться репре­зентации второго, обзорного типа. При переходе к обзорному знанию, в частности, становится возможным нахождение пути в обход фикси­рованных маршрутов. Примерно те же этапы можно обнаружить и у взрослых, осваивающих новый город или любую другую новую для себя среду. Например, авиадиспетчеры, начинающие работать в новой зоне управления воздушным движением, при воспроизведении по памяти основных ориентиров делают это шаг за шагом, вдоль тех коридоров, по которым они проводят самолеты. На стадии освоенного простран­ства порядок реконструкции становится иным: последовательные уточ­нения положения часто относятся к ориентирам, между которыми са­молеты могут и не летать (Величковский, Блинникова, Лапин, 1987). Рассмотрим эти два вида знания несколько подробнее. Во-первых, карта-путь совсем не обязательно есть некоторое целостное представле­ние маршрута, даже в форме траектории. Ее основу могут составлять отдельные операции, имеющие характер автоматизированных процедур и фиксирующие способы действия в ответ на появление того или иного ориентира. Простое изменение привычного направления движения по некоторому маршруту может поэтому приводить к ошибочным действи­ям. Так, используя в течение длительного времени для поездок на рабо­ту одну и ту же линию метро, можно выучить нечто вроде следующего имплицитного правила: «Если [станция «Охотный ряд»], то [выходи из вагона и сразу иди направо]». Понятно, что при внезапном изменении направления движения к этой станции на противоположное такое про­цедурное знание должно автоматически вести нас в противоположную от нужной нам цели сторону. О связи карты-пути с процедурными фор­мами знания говорит и тот факт, что она, по-видимому, может форми­роваться и при отвлечении внимания испытуемого на стадии обучения (Presson, DeLange & Hazelrigg, 1989). Надо сказать, что карта-обозрение также может лишь с большой долей условности быть названа «картой». Хотя эта форма знания допус- кает возможность метрических оценок расстояний, более детальный анализ выявляет систематические искажения пространственных пара­метров. Согласно данным многомерного шкалирования расстояний, группы относительно близких и хорошо знакомых объектов — напри­мер, наиболее заметные здания университетского кампуса или центра города — еще более сближаются друг с другом, образуя своеобразный пространственно-семантический кластер, или «точку», внутри которой расстояния недооцениваются, а вне — переоцениваются. При измене­нии масштаба рассмотрения сама такая «точка» развертывается в пол­ноценную когнитивную карту. Зрелые репрезентации окружения обра­зуют, таким образом, нечто вроде иерархии вложенных друг в друга (наподобие матрешки!) и развертываемых по мере необходимости про-станственно-семантических систем отсчета (см. 3.1.2). Эта форма организации знания обнаруживает следы использования РЕКУРСИИ — глобальной метапроцедуры, существенной также для ре­чевых функций и математических навыков (см. 1.3.3 и 8.1.3). Наличием иерархических систем отсчета объясняются искажения дистанций и на­правлений в наших представлениях о макропространстве. Даже знако­мые с географией люди обычно с недоверием относятся к информации, согласно которой Дрезден находится ближе к Праге, чем к Берлину. Ана­логично, лишь 1 из 10 проживающих в Центральной Европе испытуемых (в России или Америке данные могут быть несколько другими) соглас­ны с правильными утверждениями, что канадский Торонто или рос­сийский Хабаровск расположены южнее, чем Париж, а Сантьяго-де-Чили — восточнее, чем Нью-Йорк. Почему трудности возникают именно в этих случаях? Рассмотренные примеры демонстрируют орга­низацию знания в соответствии с такими таксономическими единица­ми, как страны (внутри страны расстояния кажутся меньше, чем между странами), географические пояса (Франция находится на юге, а Россия и Канада — на севере) и континенты. В последнем случае ошибочные оценки возникают потому, что, хотя Сантьяго-де-Чили находится на за­падном побережье, а Нью-Йорк — на восточном, южная часть американ­ского континента в целом смещена на восток по сравнению с северной. Пространственные репрезентации могут включать третье измере­ ние, что типично для авиадиспетчеров, которые должны отслеживать не только положение проекции самолета на земную поверхность, но обяза­тельно и высоту («эшелон») полета. Присутствие третьего измерения очевидно в когнитивных картах жителей высотных зданий, причем оценка расстояний зависит здесь также от типичного времени ожидания лифта. Искажения по типу взаимодействия времени и пространства на­блюдаются у таксистов, которые склонны оценивать пространственную протяженность знакомой улицы не только в зависимости от ее реальной длины, но и в зависимости от числа светофоров. Дополнением этой кар­тины служат полученные в последнее время данные о том, что присут­ствие в окружении объектов, субъективно оцениваемых как опасные, так­же искажает метрику психологического пространства. Расстояния до таких 59 объектов систематически переоцениваются, что может свидетельствовать о возникновении своеобразных эмоционально-аффективных барьеров (Блинникова, Капица, Барлас, 2000). Эти данные соответствуют наблю­дениям Курта Левина, описавшего в ранней статье «Военный ландшафт» (1917/2001) искажения метрики психологического пространства, которые возникают в зависимости от градиентов опасности21 . С учетом этих данных можно сделать вывод, что имеется множе­ство различных аспектов пространственного знания. Они зависят не только от чисто пространственной информации, включая как деклара­тивные (знание «что?»), так и процедурные (знание «как?») компоненты. Соотношение этих компонентов может меняться в процессах развития, но обычно они сосуществуют в репрезентациях любой сколько-нибудь сложной пространственной среды. Даже при работе с информацией, известной нам, главным образом, по картам, речь идет не просто о бо­лее или менее точной двумерной проекции некоторой территории, сколько о сложной, часто иерархически организованной конструкции, включающей также концептуальную информацию. Эти же свойства, кстати, можно обнаружить и в случае многих, особенно старых карт22 . На рис. 6.10 показана карта, составленная главным инспектором мос­тов и дорог наполеоновской Франции М. Минаром. Она изображает траекторию движения «Великой армии» по направлению к Москве и обратно. Наряду с чисто топографической информацией, эта карта содержит информацию о численности личного состава, датах и, кро­ме того, об изменениях температуры. Все это говорит о том, что введенный в психологию Толменом тер­мин «когнитивная карта», несомненно, чрезмерно упрощает суть дела. По мнению психолога из Стэнфордского университета Барбары Тверс-ки (Tversky, 2000), значительно более адекватным представляется тер­мин «когнитивный коллаж:», отражающий комбинацию образных и вербальных форм знания. Далее, хорошо известная из клиники ней-ропсихологических нарушений связь пространственной ориентации с заднетеменными структурами коры (так называемый дорзальный по- 21 Холм, который при обороне кажется маленьким, не укрывающим от снарядов, ста­ новится огромным при наступлении, когда через него приходится тащить пушки. Рас­ стояния по направлению к линии фронта кажутся сжатыми, а в направлении тыла, на­ против, растянутыми и т.д. К этим наблюдениям можно добавить еще два факта. Во-пер­ вых, оценки расстояний часто необратимы: расстояние от заурядного объекта А до неко­ торого заметного ориентира Б оценивается как большее, чем расстояние от Б до А. Во- вторых, расстояния до объектов, не включенных в обычные маршруты передвижения, как правило, переоцениваются. 22 По этому же принципу строятся современные мультимедийные карты, которые при их просмотре могут рассказать пользователю о погоде в соответствующем регионе, обра­ тить его внимание на достопримечательности и сообщить массу полезной информации. Возможны и другие варианты использования мультимедийных карт. Так, система управ­ ления боевыми действиями ODIN 4-D позволяет с точностью до сантиметров предста- 60 вить окружающую местность в разное время суток и при любых погодных условиях. Рис. 6.10. Карта московского похода Наполеона, содержащая данные об изменениях численности французской армии и температуры воздуха. а > ток, или бернштейновский уровень пространственного поля С — см. 3.4.2) находит свое выражение в данных о тесной связи этой формы знания с опытом осуществления движений и действий в соответствую­щей среде. Наконец, как мы могли убедиться, структурирование про­странственного знания зависит также и от эмоционально-аффективных оценок отдельных объектов и участков окружения. Не менее сложны­ми оказываются и наши представления об организации событий во вре­мени, к рассмотрению которых мы и переходим. 6.3.3 Сценарии и грамматики историй Схемы событий отличаются от схем сцен решающим значением вре­менного измерения. Хотя последовательности событий могут быть классифицированы и, как показывают эксперименты по селективному зрительному наблюдению (см. 4.2.1), эффективно разделены, длитель­ное время эта область оставалась практически белым пятном в иссле­дованиях когнитивной психологии, посвященных преимущественно запоминанию списков слов и категориальной организации семанти­ческой памяти. Одним из ранних примеров анализа запоминания со­бытий могут служить работы A.A. Смирнова (1966), просившего своих сотрудников (он был директором психологического института) расска­зать обо всем, что с ними случилось по дороге к месту работы. Роль схе­матизированного знания выступила в том, что обычно запоминались эпизоды, нарушавшие привычное течение событий. Очевидно именно этот результат можно было бы ожидать на основе «закона Клапареда» — подобные эпизоды лучше осознаются, а следовательно, и лучше фикси­руются эпизодической памятью (см. 1.2.3 и 5.2.2). В современной когнитивной науке имеется два основных направле­ния, занимающихся анализом психологического структурирования «по­тока времени»: более эмпирическое и скорее теоретическое, связанное с формализацией последовательностей событий. Первое направление пы­тается выявить эмпирические основания для разделения отдельных со­бытий, эпизодов и действий. Несмотря на чрезвычайную популярность этих терминов, в психологии, лингвистике и философии до сих пор нет четких операциональных критериев для их разделения (Tversky, Morrison & Zacks, 2002). Исследования когнитивной структуры событий выявля­ют отчетливую тенденцию к предпочтению иерархической классифика­ ции, при которой более дробные единицы включаются в состав более глобальных, охватывающих продолжительные отрезки времени. В экспериментах наблюдателям обычно предлагается разбивать ви­ деозаписи некоторых привычных событий на последовательные круп­ ные или, напротив, мелкие сегменты. Нужно отмечать естественные пе- 62 рерывы в развитии событий, причем выполнение этой задачи может сопровождаться или не сопровождаться речевым комментарием. Вопрос состоит в том, входят ли мелкие сегменты в состав крупных без остатка (признак иерархической классификации) или же дробное разбиение ос­новано на независимых критериях, так что границы мелких и крупных событий не совпадают. Результаты в целом подтверждают гипотезу иерархической классификации, особенно если испытуемые вербально описывают основания для своих ответов. Крупные эпизоды выделяются на основании целей соответствующих действий. При этом словесный комментарий обязательно включает наименования предметов — приго­товить постель или помыть посуду. Используя терминологию теории дея­ тельности (см. 1.4.3), можно сказать, что локальные эпизоды скорее свя­заны с отдельными операциями. Так, приготовление постели предполагает серию манипуляций с простынями — достать, развернуть, набросить, заправить один край, заправить другой, натянуть, поправить и т.д. При речевом описании оснований для выделения таких мелких эпизодов часто упоминаются лишь глаголы, а названия предметов заме­няются местоимениями или же совсем опускаются23 . Второе направление исследований возникло под влиянием задач создания машинных систем, «понимающих» и резюмирующих фраг­менты текста. Р. Шенк и Р. Абельсон (Schank & Abelson, 1977) первыми описали «скрипты», или сценарии, привычных событий, таких как по­сещение ресторана или поездка в другой город. Всякий сценарий состо­ит из ряда актов или эпизодов, каждый из которых, в свою очередь, раз­бивается на более дробные единицы, причем конкретное их значение может зависеть от культурных и социальных факторов. Так, в сценарии посещения ресторана последовательность появления сыра и десерта бу­дет различной в зависимости от того, происходит ли действие в Англии или во Франции. Гордон Бауэр и его сотрудники (например, Bower, 1975) приводят некоторые факты, свидетельствующие об организую­щей роли сценариев при воспроизведении и придумывании рассказов. Например, зная, что по ходу действия некоторый персонаж посетил ре­сторан, можно с высокой степенью уверенности реконструировать или же сконструировать цепочку связанных с этим банальным событием элементарных эпизодов. Одновременно в литературоведческих работах появились первые классификации фрагментов прозы — описаний, объяснений, шуток, историй и т.д., внутри которых отдельные предложения выполняют оп­ределенные функции. Некоторые из фрагментов текста развиваются от 23 Не исключено, что подобное иерархическое расчленение, по крайней мере отчасти, является функцией речи. Во-первых, данные оказываются более устойчивыми при вер­ бализации оснований для принимаемых решений и выбора названия сегментов. Во-вто­ рых, как показывают последние исследования (Stutterheim & Nuese, 2003), грамматичес­ кие переменные конкретного языка, например присутствие в нем несовершенной фор­ мы глаголов, позволяющей описывать текущее действие, меняют спонтанную грануляр­ ность разбиения (см. 8.1.2). 63 общего к конкретному, другие — в противоположном направлении, в третьих происходит чередование тематики в целях сравнения и подчер­кивания контраста, в четвертых детали изложены в хронологическом или пространственном порядке либо скомпонованы так, чтобы приве­сти к кульминации (см. также 8.1.3). Знание правил организации парат графов позволяет замечать, когда в некотором тексте происходит от­клонение от допущенных вариантов. По сути дела, речь идет о жанрах. Первоначально это понятие при­менялось по отношению к литературному материалу (роман, рассказ или, скажем, мадригал), но в последнее время стало использоваться зна­чительно более широко. Например, жанр «письма, содержащего деловое предложение», причем в его специфической форме, характерной для англоязычного делового мира, обычно предполагает, что письмо строит­ся по следующей схеме: 1. Источник сведений о фирме-адресате; 2. Со­держание предложения; 3. История своей фирмы; 4. Обоснование пред­ложения; 5. Формулировка условий; 6. (Другие предложения и их условия); 7. Выражение надежды на сотрудничество; 8. Сердечное завер­шение. Не менее строго регламентирован жанр научной статьи. Так, ста­тья по экспериментальной психологии обычно состоит из таких частей: I. Название; 2. Резюме; 3. (Введение); 4. Проблема; 5. Методика; 6. Ре­ зультаты; 7. Обсуждение результатов; 8. (Повторение 5.-7. для следу­ ющей серии экспериментов); 9. (Благодарности); 10. Библиография; II. (Приложения). В скобках указаны возможные, но не обязательные части. Жанр научной публикации, как известно, в целом имеет свои осо­ бенности. Он, в частности, не позволяет использовать для аргументации ссылки на эзотерику любого рода. Совершенно иначе, конечно, выгля­ дит жанр проповеди. При таком разнообразии вариантов поиск лексико-грамматических критериев специфики жанров представляется практически безнадеж­ным делом. Для решения этой задачи полезно рассмотрение более абст­рактных и гомогенных разновидностей текстов, называемых пассажами. Их число ограничено следующими основными видами: 1. Нарративные, или повествовательные; 2. Дескриптивные, или описательные; 3. Объяс­нительные; 4. Инструктивные; 5. Убеждающие, или аргументативные. Связь с речевыми механизмами здесь оказывается более устойчивой. Например, в повествовательных пассажах естественно ожидать исполь­зования прошедшего времени совершенных глаголов. Некоторые разно­видности жанров могут быть результатом комбинации нескольких видов пассажей — в рассказах доминируют нарративные пассажи, но обяза­тельно должна присутствовать также экспозиция времени, места и дей­ствующих лиц, то есть описательная часть. Одним из источников современных исследований схематической организации текстов являются идеи этнографа и литературоведа Влади­мира Яковлевича Проппа (1895—1970). Проанализировав особенности волшебных сказок, он показал, что все они, при большом внешнем раз-64 нообразии, имеют довольно устойчивую и поэтому легко воспроизво- димую внутреннюю структуру. Мельчайшей единицей сказочного пове­ствования он предложил считать «функцию» — действие героя, важное для развития повествования. Согласно проведенному им анализу, лю­бой сказке соответствует примерно 30 функций, порядок следования которых в различных текстах примерно одинаков. Так, в самом первом приближении, в любой из сказок должен быть герой (Иван-царевич, Иванушка-дурачок, Снегурочка24 и т.п.). Кроме того, в начале волшеб­ной сказки («Иных форм завязок в волшебной сказке не существует» — Пропп, 1969, с. 39) всегда фиксируется некоторая «недостача» или «вре­дительство». Действия героя направлены на устранение рассогласова­ния действительности и желаемой ситуации. При этом с героем проис­ходят разнообразные приключения, часто образующие некоторый почти замкнутый круг или спираль: герой покидает (или вынужден по­кинуть) дом, совершает ошибки и подвергается на своем пути разнооб­разным испытаниям, но рано или поздно добывает волшебное средство (перо жар-птицы, живую воду, скатерть-самобранку), возвращается до­мой, выясняет отношения с лжегероем, решает все заданные ему зада­чи, женится и восходит на трон — становится хозяином в доме. За прошедшие десятилетия в литературоведении и культурологии предпринимались многочисленные попытки, с одной стороны, «укоро­тить» предложенную Проппом формулу, а с другой, вывести ее за грани­цы сказочного повествования, распространив, например, на анализ со­временных киносюжетов (см. 9.4.2). Эти идеи получили дальнейшее развитие в когнитивной психологии и работах по искусственному ин­теллекту, где были созданы различные варианты формализованных сце­нариев или грамматик историй, иногда записываемые в алгоритмизиро­ванной форме с помощью систем продукций (рис. 6.ПА). Как правило, всякая история, неважно сказочная или реалистичес­кая, начинается с порции сведений, позволяющей слушателю (читателю) сориентироваться во времени и пространстве, а также познакомиться с некоторыми действующими лицами, потенциальными героями пове­ствования («Давным-давно в некотором царстве, в некотором государ­стве жил царь и было у него три сына...»). События, описанные в исто­рии, состоят из ряда эпизодов. Каждый эпизод имеет свою собственную структуру, включенную в контекст мотивов и целей действующих лиц, и т.д. На рис. 6.11Б показана одна из возможных схематических репрезен­таций следующей, состоящей из трех эпизодов истории: «У фермера была корова, которую он хотел загнать в стойло. Он попытался затолк­нуть ее, но корова не двигалась с места. Тогда фермер приказал собаке залаять и загнать корову в стойло. Но собака не захотела лаять, пока 24 Пропп различает активных («ищущих») и пассивных («страдающих») героев. Жен­ ские персонажи, такие как Снегурочка, чаще всего относятся ко второй категории. В этом случае соответствующим образом меняется и существенно упрощается характерный сце­ нарий развития событий. 65 А РАССКАЗ -> ОРИЕНТИРОВКА + ТЕМА + ЗАВЯЗКА + РАЗВЯЗКА ОРИЕНТИРОВКА -> ВРЕМЯ + МЕСТО + АКТОРЫ ТЕМА -» (СОБЫТИЕ)* + ЦЕЛЬ ЗАВЯЗКА -» ЭПИЗОД* ЭПИЗОД -> ПОДЦЕЛЬ + ПОПЫТКА* + РЕЗУЛЬТАТ ПОПЫТКА -» [СОБЫТИЕ*] [ЭПИЗОД] РЕЗУЛЬТАТ^ [СОБЫТИЕ*] [СОСТОЯНИЕ] РАЗВЯЗКА -» [СОБЫТИЕ] [СОСТОЯНИЕ] [ПОДЦЕЛЬ] [ЦЕЛЬ] -» ЖЕЛАЕМОЕ СОСТОЯНИЕ, где () — возможный, но не обязательный элемент структуры, * — элемент, который мо­жет повторяться, [ ] — альтернативы Рис. 6.11. Схематическая организация текста (по: Thorndyke, 1977): А. Система продук­ции: «грамматика рассказа»; Б. Схема приведенной в тексте истории с фермером. фермер не даст ей мяса. Пришлось фермеру сходить в дом, взять там еду и дать ее собаке. После этого собака залаяла, корова испугалась и вбежа­ла в стойло» (по Thorndyke, 1977)25 . 66 25 Явная, легко формализуемая в виде грамматики структура по типу только что опи­санной часто полностью отсутствует в более гомогенных эпизодах общения, прежде все­го, в повествовательных {нарративных) эпизодах, разворачивающихся в хорошо знако­мом участникам коммуникативном контексте, например, в контексте «бесед детей и ро­дителей за обеденным столом» (Capps & Ochs, 2002). Несмотря на отсутствие явной ори­ентировки и фактического окончания («развязки»), такой ритуал рассказа и моральной оценки со стороны родителей служит важным механизмом социализации в условиях ев­ропейской и ряда других культур. Насколько увлекательными могут быть следствия из анализа схе­матической организации знания, доказывают работы одного из бли­жайших сотрудников Конрада Лоренца, немецкого психолога Норбер-та Бишофа (Bischof, 1996). Опираясь частично на идеи В.Я. Проппа и французского антрополога Клода Леви-Стросса, он построил всеобъем­лющую когнитивно-поведенческую теорию развития личности. При этом Бишоф попытался критически рассмотреть в едином контексте гигантский этнографический материал, психоаналитические представ­ления о стадиях психосексуального развития и, наконец, данные совре­менных когнитивных исследований онтогенеза. Эти последние данные говорят о чрезвычайно раннем становлении основных функций воспри­ятия, а затем и памяти, что служит предпосылкой приобретения знаний. Появившаяся в результате прогресса экспериментальных исследо­ваний возможность реконструкции процессов индивидуального «созда­ния мира» — становления познавательного и эмоционального отноше­ния ребенка к окружению и себе позволяет объяснить мифы не как неизвестно откуда взявшиеся откровения, а как воспоминания — кол­лективную память человечества о ранних фазах культурогенеза, связан­ных также со стадиями развития сознания в онтогенезе. Вместо того чтобы объявлять, как это характерно для психоанализа, сознание ре­бенка и в значительной степени обыденное сознание взрослого мифо­ логическим, Бишоф, напротив, рассматривает мифологический и сказоч­ный материал в контексте возможных проявлений типичного детского и подросткового сознания. В самом деле, мифы и волшебные сказки удивительным образом от­ражают психологические особенности важнейших стадий отногенеза ребенка26 . Древнейшие космогенические мифы, адекватное представле­ние о которых дает первая страница Ветхого Завета, соответствуют, со­гласно этой точке зрения, развитию сознания в первые два года жизни. Мотивы инцеста и табу, первичного греха и изгнания из рая соответ­ствуют появлению примерно в возрасте 4 лет индивидуальной теории психики — знания о знаниях других как отличных от собственных (см. 5.4.3 и 8.1.1). Эта стадия развития сопровождается рефлексивным разде­лением себя и другого, которое ведет к сексуальной самоидентификации и прерывает постоянные и до тех пор в определенном смысле симмет­ричные связи с каждым из родителей. Описывая возникающие при этом проблемы как эдипов комплекс (или, соответственно, комплекс Электры у девочек), психоанализ, по мнению Бишофа, лишь регистрирует драма­тизм происходящих изменений, но полностью ошибается в их трактов­ке, так как для этого возраста в действительности характерен интерес к установлению более прочных отношений с родителем того же пола. На­конец, типичный пропповский материал, центрированный на герое вол- 26 Проблеме мифологического сознания и его проявлению на разных этапах онтоге­ неза посвящена необъятная литература, которая по понятным причинам лишь в редких случаях подкреплена эмпирическими исследованиями (см. 6.4.3). 67 шебной сказки, объясняется как отражение подросткового возраста, связанного с попыткой или попытками взять на себя груз взрослой от­ветственности. С этой точки зрения, описанная в Новом Завете история Иисуса из Назарета представляет собой разновидность волшебной сказ­ки, маркирующей окончание подросткового возраста человечества. Как сценарии, так и схемы историй имеют иерархическую струк­туру, что напоминает организацию внутри родо-видовых категорий, но для сценариев характерна ограниченность числа единиц, представлен­ных на каждом уровне описания. Развертка событий в схематических структурах детерминирована относительно жестко. Причинно-след­ственные связи соседствуют здесь с переходами, обусловленными соци­альными и просто ситуативными факторами. При этом связи внутри эпизодов определеннее и прочнее связей между эпизодами. Кроме того, схематическая организация обычно более эксплицитна и скорее дос­тупна сознательному контролю, чем рассмотренная в предыдущем раз­деле внутрипонятийная организация знания (последняя часто может быть выявлена лишь в результате математической обработки данных). Семантика обыденного сознания {поэтического сознания, по Тулвингу — см. 4.4.3 и 5.3.2) связана, таким образом, преимущественно со схемати­ческими, межкатегориальными формами организации знания. Это обстоятельство позволяет использовать данную форму знания как эффективное средство поддержки восприятия, понимания, а также последующего воспроизведения. Относительно правдоподобное вос­произведение оказывается возможным даже в том случае, если сама ин­формация в значительной степени забыта или вообще отсутствовала. Иногда схематическая организация описывается как главное средство структурирования лингвистической и невербальной информации: вся­кое понимание, с этой точки зрения, предполагает выбор схем (преди­катов) и связывание их переменных (аргументов) с актуальными значе­ниями компонентов предложений письменной или устной речи, а также параметров наблюдаемых сцен и событий. Схематическая организация в этих описаниях очень похожа на ап­перцептивную организацию мышления в понимании Вундта (см. 1.2.2). Фундаментальное значение имеет то обстоятельство, что примерно оди­наковые структуры описывают организацию индивидуальной семанти­ческой памяти взрослого, схематическое строение типичных рассказов и таких универсальных «продуктов человеческого духа», как сказка. Не­сомненно, одна из функций сказки состоит в передаче средств запоми­нания, интерпретации и моральной оценки объединенных единым сю­жетом событий — средств, без которых невозможно ни планирование действий, ни подлинное понимание сколько-нибудь сложных социаль­ной ситуаций. В этом состоит значение работы таких исследователей, как В.Я. Пропп и Н. Бишоф, для самых разных разделов когнитивных исследований, выходящих за рамки антропологии и психологии. Инте- ресно, что к историческому и литературоведческому анализу обычаев, мифов, особенностей естественного языка призывал уже Вильгельм Вундт, считавший их главным объектом изучения своей десятитомной «Психологии народов». 6.4 От представления знаний к мышлению 6.4.1 Глобальные когнитивные модели Представления о процессах преобразования символьной информации, как основе наших познавательных достижений (см. 2.2.3), были ис­пользованы в второй половине 1970-х годов авторами, поставившими своей целью разработать общие модели организации познания. По своему объему глобальные когнитивные модели напоминают сверхтео­рии таких необихевиористов, как Кларк Халл (см. 1.3.3). Влияние формальной логики, математики и исследований в области искусст­венного интеллекта видно в том, что большинство глобальных когни­тивных моделей, например вопросно-ответная система Т. Винограда или теория решения задач человеком А. Ньюэлла и Г. Саймона, заду­маны и построены как машинные программы. Как правило, речь идет при этом о моделях представления знаний и понимания, хотя намере­ния авторов заключаются в моделировании возможно более широкого круга задач, начиная с поиска в памяти (см. 5.1.1) и кончая дедуктив­ными умозаключениями (см. ниже 8.2.2). Теоретически каждая такая модель должна включать четыре компо­нента. Первый — это так называемый парсер, функция которого состо­ит в расчленении лингвистической (и в ограниченном объеме невер­бальной) информации на отдельные порции и их преобразовании к виду, соответствующему внутренней репрезентации знания. Второй компонент — фиксированная в семантической памяти база знаний. Тре­тий компонент — экзекутивные процессы, или процессы управления (см. 5.2.3). Они определяют алгоритмы распознавания, поиска, логического вывода, принятия решений и т.д. Четвертый компонент полностью сим­метричен первому и обеспечивает переход от внутренней репрезентации знания к моторному программированию и выполнению целесообраз­ных ответов. Фактически до сих пор лишь самая первая программа Тер­ри Винограда (1976) содержала все четыре компонента27 . Центр тяжести обычно ложится на описание системы представления знания. 27 Модель Винограда представляла собой формальную систему, отвечающую на про­ стые вопросы по поводу «мира» нескольких расположенных в ее «поле зрения» цветных стереометрических фигур. 69 Одной из первых и наиболее влиятельных глобальных моделей ста­ла предложенная в 1976 году Дж.Р. Андерсоном модель под названием ACT (Adaptive Control of Thought — адаптивный контроль мышления). Эта модель продолжает разрабатываться по настоящее время (см. ниже). Архитектура модели отличается от структуры формальных моделей се­мантической памяти наличием широкого списка операций, которые могут выполняться над репрезентированным в форме логических про­позиций знанием (см. рис. 6.12А). Сами эти операции репрезентирова­ны с помощью систем продукции (см. 2.2.3 и 9.2.1). Система продукций специфицирует условия выполнения и характер исполняемых опера­ций, или «действий». Условиями продукций являются значения линг­вистических переменных и их комбинаций. Так как «действия» могут вести к модификации критических условий, это создает условия для 70 (ДАВАТЬ, АКТОР, РЕЦИПИЕНТ, ОБЪЕКТ)= (БЫТЬ ПРИЧИНОЙ (ДЕЙСТВОВАТЬ, АКТОР), (ПОЛУЧАТЬ, РЕЦИПИЕНТ, ОБЪЕКТ)= (БЫТЬ ПРИЧИНОЙ (ДЕЙСТВОВАТЬ, МАША), (ИЗМЕНЯТЬ, (ИМЕТЬ МАША, КНИГА), (ИМЕТЬ, ПЕТЯ, КНИГА))) Рис. 6.12. Пропозициональная репрезентация предложения «Маша дает Пете книгу»: А. ЖТ Дж.Р. Андерсона; Б. LNR Д. Нормана и Д. Румелхарта (простейший вариант пред­ставления); В. Постулат значения в теории У. Кинча. новых «действий». Всякий когнитивный акт, таким образом, способен привести к изменению хранящегося в памяти знания, причем полнос­тью такие изменения нельзя предсказать даже с позиций создателя мо­дели. В отличие от моделей семантической памяти, ACT не только от­вечает на вопросы о заученных ранее предложениях, но и способна на простые умозаключения. Андерсон показал, что возможности формального аппарата его те­ории эквивалентны вычислительному потенциалу машины Тьюринга — все, что может быть смоделировано в виде комбинации дискретных символов, описывается также и моделью ACT. Поскольку данная мо­дель фактически является обрамлением формального языка большой мощности, с ее помощью удается описать любой массив данных. В ре­зультате оказывается трудно найти подтверждающие или опровергаю­щие ее данные. Например, поиск в памяти осуществляется в ACT парал­лельно (см. 5.1.1), а линейные зависимости времени реакции моделируются благодаря допущению об ограниченности ресурсов вни­мания и об активации с их помощью фрагментов семантических сетей, как в модели семантической памяти Коллинса и Лофтус (см. 6.2.1). В течение нескольких лет усилия Андерсона и его коллег были скон­центрированы на изучении феномена, получившего название эффект веера: чем больше фактов узнает испытуемый по поводу определенного понятия или лица (например, утверждений о личностных качествах не­которого индивида), тем медленней он верифицирует соответствующие частные утверждения. Это можно было бы объяснить тем, что содержи­мое ограниченного резервуара ресурсов, определяющее скорость пере­работки информации, распределяется по большему числу ассоциатив­ных связей, ведущих к данному узлу памяти. Позднее Андерсон нашел, однако, что если речь идет об относительно хорошо известных лицах (например братьях Кеннеди), то эффект веера меняет свой знак — про­верка новых фактов осуществляется здесь намного быстрее. По-видимо­му, этот феномен проявляется только при нагрузке на рабочую, но не на семантическую память. Кстати, эффект веера оказывается особен­но сильным у пожилых людей, которые испытывают трудности с отбо­ром релевантной порции сведений (метапроцедура КОНТРОЛЬ — см. 5.4.3 и 8.1.3). Точно так же как в лингвистике, теориям, ориентированным на субъект (подлежащее), противопоставляются концепции, центрирован­ные на предикате (то есть прежде всего на глаголе), в ряде глобальных моделей главным элементом репрезентации оказывается глагол, кото­рый задает схему или список возможных семантических ролей для других единиц описания (см. 7.3.2). Пример этого — модель LNR (названная так по первым буквам фамилий авторов Линдсея, Нормана и Румелхар-та). Как видно из рис. 6.12Б, в центре репрезентации оказывается гла­гольный элемент (в данном случае глагол ДАТЬ). Дальнейшая специфи­кация значения предложения идет в направлении декомпозиции глагола на примитивные семантические компоненты. В результате получается довольно сложная семантическая сеть. Авторы называют ее активной, так как в ней нет разделения статичного знания и операций над ним, ха­рактерного, например, для ACT Андерсона. Одна и та же структура со­держит значения отдельных слов, факты, информацию о задачах, целях и алгоритмах их достижения. Часть сети используется для управления процессами разворачивающейся в ней активации. Реализация LNR со­стоит из анализирующего предложения естественного языка парсера, се­мантической сети только что описанного типа и интерпретатора, кото­рый состоит из элементов этой сети и управляет преобразованиями информации. Целью этих авторов было создание вопросно-ответной системы для работы с большими массивами семантической информации. Собствен­но психологических исследований, связанных с этой теорией, оказалось не много, хотя, как справедливо считает Норман, оценка идеи зависит не от количества экспериментов, а от прояснения фундаментальных проблем. Одно из конкретных предсказаний модели состояло в том, что в онтогенезе более простые глаголы (в смысле набора элементарных се­мантических компонентов) усваиваются раньше, чем более сложные. Это предположение очевидно подтверждается для таких пар глаголов, как «брать» — «покупать» и «давать» — «продавать». Модель Уолтера Кинча (Kintsch, 1974) отличается от только что из­ложенной отсутствием семантических сетей, так как он считает их ис­пользование нарушением принципа целостности. Ограничения на зна­чения аргументов ментальных предикатов задаются с помощью правил, построенных по типу постулатов значений Карнапа (см. 6.1.1). Пример соответствующего правила показан на рис. 6.12В. Данная модель приме­няется для описания запоминания, узнавания и воспроизведения отрыв­ков прозы (обычно итальянские новеллы эпохи Возрождения), а также для осуществления простых индуктивных умозаключений на основе про­позициональной репрезентации знания. Кинчем и голландским линг­вистом Ван Дейком были проведены обширные исследования, в ходе ко­торых анализировалось запоминание явно сформулированной и неяв­ной, но выводимой информации. Авторам удалось показать связь запо­минания со сложностью пропозициональной репрезентации. В современных вариантах своей модели Кинч проводит разграничение между базой знаний, которая строится эмпирически — с помощью ла­тентного семантического анализа, и процессами управления, опосредо­ванными «долговременной рабочей памятью» (см. 5.2.3 и 6.1.1). В ходе дальнейшего развития (см. 7.4.2) областью применения модели стали также феномены метафорического использования речи (Kintsch, 2000). Эта модель, содержащая минимальное число формальных допущений, оказывается более успешной, чем другие глобальные модели, хотя и ее применение ограничено в основном лингвистическим материалом. Складывается впечатление, что сегодня эти формальные модели пе­рестали играть ведущую роль в когнитивных исследованиях, уступив пер­венство содержательному анализу неиропсихологических механизмов познания (см. 8.1.1 и 9.1.1). В настоящее время продолжают разрабаты­ваться главным образом две глобальные когнитивные модели. Одна из них 72 является современной модификацией модели Андерсона ACT, известная под названием ACT-R. Другая модель была предложена в начале 1990-х годов Аланом Ньюэллом и продолжает развиваться его последователями и учениками. Эта модель (вернее, группа моделей и своего рода фило­софская концепция) называется Soar {англ. взлетать, парить). Буква «Ä» в названии модели ACT-R Дж.Р. Андерсона подчеркива­ет, что речь идет о модели адаптивного контроля рационального мышле­ния28 . По мнению Андерсона, базовым механизмом мышления служат умозаключения по аналогии. Когда мы сталкиваемся с новой проблемной ситуацией, мы часто пытаемся найти какой-нибудь пример аналогич­ной задачи с известным решением. Этот процесс представляет собой нахождение сходства между элементами и их отношениями в разных областях знаний. Такое решение будет не всегда идеальным, однако оно может быть полезным первым приближением. Иначе говоря, умозаклю­чение по аналогии является разновидностью эвристических способов решения задач. Модель Андерсона успешно справляется с нахождением аналогий между простыми примерами из арифметики, алгебры и язы­ков программирования. Она, например, позволяет найти форму записи сложения двух чисел в языке LISP (язык программирования, используе­мый в работах по искусственному интеллекту) по известной форме за­писи умножения. Архитектура модели (в одной из последних версий — ACT-R5) пока­зана на рис. 6.13. Она состоит из трех основных видов памяти: деклара­тивной, процедурной и рабочей. Рабочая память содержит репрезента­цию актуальной цели и понимается как активированное подмножество структур декларативной памяти. Процедурная память хранит системы продукций, имеющих вид правил «условие —» действие». Когда в рабочую память из внешнего мира или из декларативной памяти попадает инфор­мация, репрезентация которой совпадает с левой частью одной из храня­щейся в процедурной памяти продукций, то это автоматически ведет к выполнению «действия», записанного в правой части продукции. Декла­ративная память содержит знание о фактах, причем в данной модели всякое знание первоначально имеет декларативную форму. Организация знания в декларативной памяти связана с его расчленением на «куски» (chunks) размером примерно три элемента, типа IBM. В процессе функ­ционирования модели происходит компиляция знания — подобно тому как в информатике программа, написанная на одном из языков «высоко­го уровня», переводится в машинный код («компилируется»), чтобы компьютер мог выполнить эту программу. В результате декларативное 28 В своих работах Андерсон исходит из логико-нормативного («экономического») представления о рациональности. Мышление человека рационально, поскольку главной решаемой когнитивными механизмами задачей является обеспечение максимального выигрыша при минимальных затратах. В этом отношении он даже более радикален, чем создатели первых компьютерных моделей мышления, Г. Саймон и А. Ньюэлл, которые ввели представление об ограниченной (bounded) рациональности человека (см. 8.4.2). 73 74 Действие N. / Восприятие ВНЕШНИЙ МИР Рис. 6.13. Архитектура модели ACT-R5 Дж.Р. Андерсона (2005). знание начинает вызывать процедурный ответ. С течением времени этот ответ становится все более специфичным и может возникать без сколь-нибудь широкой активации структур декларативной памяти. Таким пу­тем формируются разнообразные навыки (см. 5.4.2). Для оптимизации работы модели прочность продукций и связи декларативной и процедурной памяти подвержены влиянию так назы­ваемого байесовского механизма, позволяющего определять вероятность будущего возникновения некоторых событий (то есть в данном случае появления определенной комбинации символов на входе модели) на основании вероятности их возникновения в прошлом. Эксперимен­тальный материал, который будет рассмотрен в одной из следующих глав, свидетельствует, однако, что большинство людей испытывают значительные трудности с пониманием и использованием именно этой формулы расчета вероятностей (см. 8.2.1). Модель Андерсона с ее зави­симостью от поиска готовых решений в памяти системы, конечно, трудно считать полноценной моделью мышления. Полностью «декла­ративными остаются пока представления о целенаправленности рабо­ты системы. Основная альтернатива этой модели — модель Soar, разработанная Аланом Ньюэллом и его коллегами Дж. Лэйрдом и П. Розенблумом (на­пример, Newell, 1990; Laird & Rosenbloom, 1996). Прежде всего она име­ет совершенно другую архитектуру. В ней, в частности, отсутствует разделение декларативной и процедурной памяти. Причиной является использованная авторами возможность записи декларативного знания (пропозиций) в форме систем продукции. К числу достоинств этой модели относятся выделение целой иерархии подцелей по мере возник­новения затруднений, а также работа с более или менее полным «дере­вом», или пространством, потенциальных подзадач в рамках проблемной ситуации. Кроме того, модель допускает возможность использования эвристик — неформальных процедур, сокращающих число шагов при поиске решения. Основной эвристикой, выделенной еще в совместных исследовани­ях Ньюэлла и Герберта Саймона, стал «анализ средств и целей» (means-ends analysis). Он включает следующие этапы: 1) регистрация рассогласо­вания между актуальным состоянием решения задачи и требуемым состоянием; 2) формирование подцели, достижение которой может уменьшить отмеченное рассогласование; 3) выбор средств, применение которых позволит достичь эту подцель. Очевидно, что на последнем эта­пе может возникнуть необходимость выделения еще более частных под­целей. Репрезентация задачи, таким образом, разворачивается в целое проблемное пространство разноуровневых целей и средств (см. 8.3.2). Эти особенности делают Soar в большей степени похожей на описание соб­ственно процесса мышления. Она особенно полезна в таких областях, как когнитивная эргономика, где важно определять число «ходов» (на­жатий на клавиатуру и движений компьютерной мышкой), необходимых для достижения требуемой цели — при наличии альтернативных вариан­тов организации компьютерного интерфейса или программного обеспе­чения. Вместе с тем, в случае более сложных, недискретных задач Soar чрезвычайно сомнительна именно как формальная модель процессов решения. В этом общем случае она оставляет впечатление лишь псевдо­формального языка для описания того, что и так известно из более тра­диционных психологических исследований (см. 8.3.1). В начале данного подраздела мы отмечали, что главным мотивом для введения пропозиционального описания знания было желание свес­ти множество поверхностно различных высказываний к более простому набору базовых семантических элементов. Однако приходится признать, что стремление к упрощению и гомогенизации обернулись в этой облас­ти усложнением терминологии и размножением формальных моделей, экспериментальная проверка которых оказалась практически невозмож­ной (см. 9.1.2). Хотя результаты эмпирических исследований и наклады­вают ограничения на глобальные модели, формальная подготовка и ин­туиция автора имеют несоизмеримо большее значение. В частности, критические замечания вызывает в последние годы использование для моделирования познавательных процессов систем продукций. Они кри­тикуются за отсутствие гибкости и сугубо описательный характер, позво­ляющий — post factum — аппроксимировать любые данные, но не пред­сказывать их. 6.4.2 Теория перцептивных символьных систем В качестве альтернативы глобальным когнитивным моделям Лоуренс Барсалу предложил новую концепцию представления и функциониро­вания знания, названную им теорией перцептивных символьных систем (Barsalou, 1999). Как отмечает этот автор, в течение нескольких столе­тий познание трактовалось, главным образом, в качестве продолжения чувственного восприятия (см. 1.1.2). Только 20-й век принес с собой идею жесткого отделения познания от восприятия и, как следствие этой идеи, символьный подход, который в различных своих вариантах под­черкивает роль амодальных абстрактных репрезентаций, построенных по образцу логического исчисления (см. 2.2.3). Такой традиционный символьный подход, возникший в контексте компьютерной метафоры, однако, с трудом, лишь при введении дополнительных допущений со­гласуется с многочисленными данными о роли образного, зрительно-пространственного кодирования информации в познавательных про­цессах. Далее, традиционному символьному подходу не удается найти какое-либо естественное обоснование в более нейрофизиологически ориентированных моделях последнего десятилетия (см. 9.1.1 и 9.1.3). Барсалу считает поэтому необходимым вновь поставить вопрос о том, не способны ли репрезентации, возникающие на основе сенсорно-перцептивной информации, обеспечить функционирование всей сово­купности наших знаний, или концептуальной структуры. Конечно, если рассматривать перцептивное знание лишь в контексте сознательно дос­тупных феноменов — субъективных образов, то на поставленный Барса­лу вопрос следует сразу же дать отрицательный ответ. В самом деле, субъективные образы явно не подходят для столь общей роли, так как они, во-первых, очень индивидуальны (см. 9.1.2), во-вторых, не всегда успешно коррелируют с приписываемыми им эффектами памяти (см. 5.3.1) и, в-третьих, обычно более конкретны, чем это можно было бы ожидать от феноменов, лежащих в основе концептуального знания. Так, наше понятие ТРЕУГОЛЬНИК абстрактно, тогда как любой субъектив­ный образ треугольника, пусть даже самый смутный и неопределенный, обладает конкретными признаками, например некоторой ориентацией в пространстве. По мнению Барсалу, существует несколько основных критериев полноценности функционирования концептуальной структуры: 1) возможность репрезентации абстрактной информации о классах (типах — types) объектов различного рода, а не только об их конк­ ретных примерах {token); 2) способность к категоризации и выводу, выходящим за рамки дан­ ного в актуальном восприятии; 3) существование комбинаторных средств, позволяющих создавать более сложные понятия на базе более простых; 76 4) возможность соотнесения классов и конкретных примеров в целях построения логических суждений (пропозиций). Идею перцептивной основы знания можно возродить, если отка­заться от опоры на интроспективные данные как начальный пункт ана­лиза и обратиться к бессознательным нейрофизиологическим процессам сенсомоторной и сенсорно-перцептивной обработки. Центральный факт здесь состоит в том, что при обработке в нейронных сетях происхо­дит расщепление информации об объекте на отдельные признаки. Эта особенность регистрации сенсорных воздействий уже содержит элемент абстракции. В частности, понятие ТИГР отличается от зрительного об­раза тигра (воспринимаемого или только воображаемого) тем, что при­знак ПОЛОСАТОСТЬ остается недоспецифицированным — конкретное число полос на шкуре не играет роли и остается абстрактной перемен­ной. Эти же особенности характеризуют и сенсорное кодирование при­знака пространственной частоты (см. 3.1.1). Соответствующие нейроны-детекторы кодируют лишь ориентацию и примерную плотность полос, оставляя вопрос об их точном количестве открытым. Точно так же мож­но подойти к рассмотрению свойств понятия ТРЕУГОЛЬНИК. Комби­нация информации от трех нейронов-детекторов, настроенных на выде­ление углов без учета их конкретных размеров и ориентации, могла бы в принципе иметь требуемый абстрактный характер. Легко видеть, что требуемая в случае абстрактных понятий комби­нация признаков есть некоторое подмножество огромного числа состоя­ний процессов интермодальной обработки. Механизмом выбора требуе­мого подмножества состояний, согласно Барсалу, является внимание. Многочисленные данные, рассмотренные в одной из предыдущих глав, свидетельствуют о том, что эффекты избирательного внимания наблю­даются уже на самых ранних этапах кортикальной обработки, вплоть до первичной зрительной коры VI (см. 4.1.2). Как необходимое опосредую­щее звено формирования понятий внимание выделяет определенное со­четание интермодальных сенсорных состояний и способствует их фик­сации в долговременной памяти. Последнее доказывается тем обсто­ятельством, что при отвлечении внимания всякое эксплицитное запоми­нание практически исчезает, точно так же как нарушается или, по край­ней мере, значительно ослабевает и имплицитное научение (см. 6.1.2). Выделенные вниманием и зафиксированные в памяти сочетания состояний сенсорных механизмов Барсалу называет перцептивными символами. Сами по себе, взятые в изоляции, перцептивные символы еще не достаточны для выполнения функций концептуальных струк­тур, так как понятийное знание связано не просто с регистрацией, а с интерпретацией сенсорных данных. Подобная интерпретация стано­вится возможной по мере накопления некоторого множества похожих перцептивных символов. Как происходит такое расширение удержива­емой в долговременной памяти базы знаний, пока не вполне понятно, 77 но можно представить существование чего-то вроде перцептивно-се­мантических фреймов, которые, с одной стороны, «фиксируют» все дан­ные на определенную тему, а с другой, позволяют воссоздавать интер­модальные состояния активации сенсорных и сенсомоторных механизмов в отсутствие реальных объектов. Эта активация в режиме «сверху вниз» {top down) ранее обсуждалась в работах Найссера как не­обходимое звено активного восприятия (см. теорию перцептивного цик­ла в 3.3.4) и основа процессов представливания (см. 6.3.1). Барсалу пы­тается пойти дальше, рассматривая в этом контексте любые когнитивные процессы, такие как категоризация, умозаключение, по­нимание и даже творческое воображение. Фреймом в данной теории называется система перцептивных симво­лов, которая служит для накопления знаний и для моделирования — си­ муляции — примеров соответствующей семантической категории и ее практического использования29 . Фреймы, по мнению Барсалу, характе­ризуются теми же основными свойствами, что и пропозиции. Они име­ют, во-первых, предикатно-аргументное строение. Так, фрейм автомо­биля может иметь ряд аргументов, соответствующих таким частям, как колеса или двери. Далее, на значения этих аргументов накладываются определенные ограничения: число колес обычно равно четырем, а коли­чество дверей варьирует от 2 до 5. Подобные ограничения выполняют роль, аналогичную роли постулатов значения Карнапа в логико-семан­тических теориях (см. 6.1.1). Наконец, фиксируемая в данном формате символьная информация может включаться в другие фреймы и рекур­сивно расширяться за счет построения вложенных фреймов, таких как фрейм автомобильных колес со своим набором аргументов. Отсюда вытекает продуктивность (генеративность) подобной формы репрезента­ции знания и возможность не только экстенсионального (через указание предметных и сенсомоторных референтов), но и интенсионального опре­деления понятий, а именно через порождение новых фреймов и включе­ние одних фреймов (как некоторых новых аргументов) в контекст других. Если накопленные таким образом данные позволяют частично вос­станавливать активацию нейронных систем, которая сопровождала воз­никновение перцептивных символов, то становится возможной симуля­ция объектов, действий, событий и даже интроспективных состояний (см. ниже) в их отсутствие. Работа с внутренней, ментальной моделью ситуации — важнейшее допущение когнитивного подхода в целом (см. 2.2.1). Поскольку, с точки зрения Барсалу, эта модель имеет в своей осно­ве перцептивный характер, она легко включается в непосредственное вос­приятие, во всяком случае при отсутствии ее конфликтов с физической 29 Таким образом, понятие «фрейм» используется Барсалу в широком и более обще­ принятом в когнитивной психологии значении термина «схема», которое включает как пространственные, так и временные формы организации долговременных компонентов наших знаний (см. 6.3.1). Совершенно такое же, широкое понимание этого теоретичес­ кого понятия характерно и для работ в области когнитивной лингвистики (прежде всего 78 для теории фреймовой семантики Ч. Филлмора — см. 7.3.2). ситуацией30 . Такое объединение абстрактной информации о типах (types) объектов и событий с конкретными примерами (token) и есть акт кате­горизации. Категоризация непосредственно переходит при этом в про­цессы вывода, обеспечивающие выход понимания за пределы непосред­ственно данного. Так, увидев самолет, появившийся над аэродромом, мы воспринимаем его в контексте нашего концептуального знания об этой категории объектов. Это означает, что мы перцептивно моделируем и те признаки, которые в принципе не могут быть увидены — пилотов в ка­бине, пассажиров, их багаж, топливо в баках и выпускаемое для посад­ки шасси. В то же самое время восприятие этого самолета обогащает перцептивное понятие (фрейм) САМОЛЕТ, скажем, за счет включения в него информации о фирменной раскраске или необычном хвостовом оперении. Насколько абстрактными в действительности могут быть системы пер­цептивных символов? Чтобы доказать возможность перцептивной реп­резентации любых, даже самых общих понятий, Барсалу указывает на существование целого ряда дополнительных механизмов. К ним, наряду с упоминавшимися механизмами селективного внимания и фреймового структурирования знаний, относятся метафорический перенос, а также репрезентация собственных внутренних состояний, включающих аф­фективные состояния и эмоции. При так называемом метафорическом переносе абстрактные понятия репрезентируются с помощью перцептивных символов из других, кон­цептуально более освоенных семантических областей. В самом деле, каждый из нас может легко привести примеры образов, символизирую­щих такие абстрактные понятия, как ЧЕСТЬ, ПОКОЙ или ГНЕВ. Ме­тафорический перенос и близкие к нему умозаключения по аналогии от­носятся к фундаментальным операциям (метапроцедурам) нашего мышления и будут подробно рассмотрены в последующих главах (см. 7.4.2 и 8.1.3). Еще одним механизмом, которому Барсалу склонен при­давать даже большее значение, является включение в число комбинатор­но используемых перцептивных символов нейрофизиологических кор­релятов проприоцепции и воспринимаемых интроспективно состояний. В самом деле, приведенные только что примеры абстрактных понятий естественно ассоциируются с некоторыми идеомоторно проигрываемы­ми действиями (либо отсутствием таковых — ср. ПОКОЙ) и рефлекси-руемыми аспектами эмоций. В этом отношении точка зрения Барсалу со­впадает с мнением представителей когнитивной лингвистики (см. 7.3.2), считающих, что телесные ощущения и эмоции представляют собой есте­ственный источник метафор и аналогий для других, более абстрактных концептуальных областей (например, Lakoff & Johnson, 1999). 30 В случае конфликтов восприятия ситуации и знания о ней восприятие побеждает, по крайней мере, когда субъект находится в нормальном психическом состоянии и/или сенсорная основа восприятия не ослаблена какими-то внешними факторами. Как спра­ ведливо отмечает Барсалу, не следует преувеличивать масштабы концептуальных влия- нийна наше непосредственное восприятие. Так, если мы начинаем воспринимать пред­ ложение «Ковбой вскочил в...» и ожидаем услышать в конце что-то вроде «седло», а на самом деле произносится «...джакузи», то именно это окончание мы и слышим — вопре­ ки всему накопленному нами ранее знанию о ковбоях и их типичном поведении (см. 3.3.1). 79 Перед тем как подвести итоги, рассмотрим подход Барсалу к введе­нию в перцептивную систему знания функции отрицания («Неверно, что...»). Это вопрос принципиально важен, так как отрицание есть аб­страктная операция, составляющая основу любого логического исчис­ления (см. 5.3.1 и 8.2.3). Согласно теории перцептивных символьных систем, истинность некоторого представления (то есть модели ситуа­ции) есть успешность его соотнесения с действительностью. Невоз­можность такого соотнесения означает ошибочность ментальной моде­ли, точно так же как и описывающей ее пропозиции. Так, если мы активируем понятия-фреймы НАД, САМОЛЕТ и ОБЛАКО, то менталь­ная модель будет репрезентировать самолет, пролетающий над обла­ком. Предположим, однако, что при этом нами воспринимается облако без какого-либо летательного аппарата над ним. Подобное несовпадение восприятия и ментальной модели означает ошибочность симуляции и эквивалентно выражению «Неверно, что над облаком находится само­лет». Следовательно, чтобы начать осуществлять отрицание перцеп­тивных символов, нужно научиться моделировать ситуации, которые в определенном — а именно отрицаемом — отношении отличаются от воспринимаемой действительности. Формирующийся в процессе такой контрфактической активности «фрейм отрицания» может в дальнейшем использоваться, как и любой фрейм, продуктивным образом, то есть в комбинации с другими понятиями-фреймами, например для выражения содержания «Верно, что над облаком нет самолета» (см. 8.1.3). Предпринятая Барсалу попытка обоснования сенсуалистской трак­товки познавательных процессов (см. 1.1.2 и 1.2.1) представляет значи­тельный интерес и не сводится, как считают некоторые критики, к «изобретению сломанного колеса». Он не только включил в свои сообра­жения современные данные о нейрофизиологических механизмах вос­приятия, внимания и воображения, но и продемонстрировал возмож­ность описания концептуальных структур как преимущественно невербальных репрезентаций. Вместе с тем, эта теория не дает ответа на ряд существенных вопросов. Один из них — вопрос о направленности внимания, играющей столь важную роль в селекции перцептивных сим­волов. Откуда мы знаем, оставаясь в рамках системы перцептивных сим­волов, на что обращать внимание? Конечно, существуют объективные признаки предметности, такие как трехмерная телесность (см. 3.3.3), но они слишком неспецифичны для формирования системы понятий. Точ­но так же проблематичными оказываются процессы эндогенной селек­ции и контроля, которые составляют основу симуляции сенсорных и сенсомоторных состояний. Произвольность внимания зависит от мотивации, а также от ис­пользования речи (самоинструкции) для постановки или смены целей наших действий (см. 4.4.2). Барсалу признает, что словесное обозначе­ние делает возможной произвольную активацию нейрофизиологичес­ких механизмов. Но с этим признанием мы возвращаемся на позиции 80 двойственной детерминации концептуальных структур — собственно J сенсомоторного опыта и системы культурно-исторических значений, фиксированных в языке. В самом деле, лишь часть наших знаний име­ет эмпирических характер31 . Например, как показывают результаты ла­тентного семантического анализа, упоминавшегося нами в начале дан­ной главы (см. 6.1.1), существенная концептуальная информация содержится уже в простых статистических данных о вероятностях оп­ределенных словосочетаний. В контексте реального социального взаи­модействия происходит усиление и артикуляция процессов передачи опыта, в частности, за счет неоднократно упоминавшегося механизма совместного внимания (Tomasello, 1999b)32 . Еще одно замечание состоит в необходимости учета уровневой ге­терогенности когнитивных процессов. Если восприятие, семантическая категоризация и память (включая репродуктивное представливание предметов) ориентированы на ситуацию, то для планирования дей­ствий, решения задач и творческого воображения скорее характерны отстройка от ситуации и работа с метальными моделями возможных (и, что существенно, невозможных — см. 8.3.2) ситуаций. Это различение позволяет говорить о двух уровнях высших символических координа­ции — уровне концептуальных структур Ε и уровне метакогнитивных координации F (см. 5.3.2 и 8.1.3). Метакогнитивные процессы опосре­дованы работой эволюционно новых, префронтальных областей коры. Но и концептуальная обработка в значительной степени вынесена за пределы модально-специфических областей мозга. Нейрофизиологи­ческие данные свидетельствуют о том, что обработка абстрактной се­мантической информации связана в основном с височными и (левыми) фронтальными долями. Выявление роли сенсомоторных координации только оттеняет значение механизмов межличностной кооперации и речевого общения, которые мы рассмотрим в следующей главе. 31 Так, уже морфология слова часто поддерживает семантическую категоризацию. Как отмечал Лурия, слово «чернильница» сразу позволяет сделать вывод, что речь идет об объекте искусственного происхождения — артефакте (суффикс «ниц»!), тогда как кор­ невая морфема наводит на мысль о черном цвете и чернилах. Подобная поддержка про­ цессов понимания особенно важна при категоризации менее известных объектов, таких как «фритюрница». Некоторые языки, например турецкий, имеют еще более развитую систему морфологических элементов, позволяющих передавать одним словом не только информацию о семантике понятия, но также и об отношении говорящего к передавае­ мой информации (Jackendoff, 2002). 32 Примером роли социальной поддержки в формировании концептуальных структур являются высокие учебные достижения группы слепоглухонемых студентов, обучавшихся в 1970-х годах на факультете психологии Московского государственного университета. Для ответов этих студентов на экзаменах был характерен фундаментальный философский анализ понятий при освещении практически любой, даже очень частной темы. Если ос­ новой абстрактных категорий, как считает Барсалу, служит сенсорный опыт, то этот фе­ номен был бы совершенно непонятен. 81 6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания Изучение обыденного сознания и его практического выражения — здра­ вого смысла — представляют собой одну из увлекательных, хотя и не все­гда бесспорных глав когнитивных исследований. В течение длительно­го времени в этой области доминировал историко-литературоведческий и лингвистический анализ. Так, популярной темой многих историчес­ких работ является обсуждение особенностей массового сознания на различных этапах развития космогенических представлений, в частно­сти, их изменение при переходе от Средневековья к Возрождению и не­сколько позднее, в 16-м — первой половине 17-го века, когда, по'заме­чанию Рассела, «Васко да Гама и Колумб раздвинули границы мира, а Коперник — неба» (см. рис. 6.14). В начале 20-го века задача изучения претеоретических, или «наивных», представлений была поставлена фе­номенологией и близкой к этому направлению философии гештальт-психологией. «Подобно другим наукам, — писал Вольфганг Кёлер в од­ной из своих главных работ, — психология может иметь только одну исходную точку: мир — такой, каким мы его наивно и некритически воспринимаем» (КоеЫег, 1947, р. 1—2). Рис. 6.14. Известная французская гравюра, иллюстрирующая изменение мироощуще- 82 ния при переходе от Средневековья к Возрождению. Образцом для самых ранних психологических работ в этой облас­ти послужили эксперименты Кёлера (КоеЫег, 1924) по исследованию интеллекта человекообразных обезьян, проводившиеся им во время ин­тернирования на острове Тенерифе (см. 1.3.1). Термин «наивная физика» был впервые использован берлинскими психологами Отто Липманном и Гельмутом Богеном (Lipmann & Bogen, 1923), проанализировавшими, каким образом школьники решают простые механические задачи, типа задач на использование рычагов, на занятиях в классе и на практике. Оказалось, что вместо теоретического знания в основе представлений школьников о механике часто лежит непосредственное зрительное впе­чатление. В современной литературе в связи с этим обычно говорят о роли наглядных, квазипространственных ментальных моделей (см. 8.2.2). Системы представлений, образующие основу наших практических знаний о механических взаимодействиях, до сих пор обнаруживают большее сходство с аристотелевской, чем с галилеевской физикой. На­пример, важной прикладной задачей, интересовавшей работодателя Га­лилея герцога Тосканского, было определение траектории полета артил­лерийского ядра. Согласно господствовавшим тогда представлениям, снаряд, выпущенный горизонтально, будет некоторое время, замедля­ясь, лететь горизонтально, а затем просто упадет вниз. Галилей показал, что, если отвлечься от сопротивления воздуха, движение может быть описано как векторная сумма двух независимых движений: горизонталь­ного движения с постоянной скоростью (закон инерции) и вертикально­го движения со скоростью, возрастающей пропорционально времени, которое прошло с момента выстрела (закон свободного падения). Ины­ми словами, снаряд будет двигаться по параболе. Казалось бы, в наши дни это должна быть общепризнанная точка зрения. Тем не менее исследования, проведенные с похожей задачей оп­ределения траектории движения ядра, падающего с летящего в одном и том же направлении с постоянной скоростью и на постоянной высоте самолета, выявили значительный разброс в ответах испытуемых (McCloskey, 1983)33 . На рис. 6.15 показаны четыре варианта предлагав­шихся на выбор ответов. В условиях задачи испытуемым в явном виде предлагалось игнорировать сопротивление воздуха и присутствие ветра. Правильным является вариант (А), согласно которому ядро падает по параболической траектории и в момент соприкосновения с землей само­лет находится прямо над ним. Однако лишь около 40% испытуемых ос­тановилось на этом варианте, причем очень немногие из них отмечали существенность места падения в связи с положением самолета. Боль­шинство предпочитали другие ответы, например такой, который скорее напоминает не движение тяжелого металлического тела, а движение па­рашюта, зависающего под пролетающим самолетом и опускающегося, при отсутствии ветра, в месте, над которым самолет уже давно пролетел (ср. рис. 6.15Г). В своих объяснениях испытуемые обнаружили особые 33 В нашем непосредственном восприятии, как было показано выше (см. 3.1.2), не выполняются и некоторые другие фундаментальные принципы галилеевско-ньютонов- ской физики, такие как равнозначность выбора системы отсчета и векторное сложение скоростей (правило параллелограмма). 83 84 Рис. 6.15. Четыре ответа, предъявлявшиеся на выбор в задаче определения траектории падения объекта с летящего самолета (по: MçCloskey, 1983). проблемы с пониманием закона инерции. Для них была типична вера в необходимость постоянно возобновляемых толчков, без которых энер­гетический импульс (то есть, по сути дела, аристотелевский «импетус»), сообщенный объекту, будет гаснуть и движение прекратится. Конечно, и эту, отчасти «догалилеевскую», точку зрения нельзя счи­тать иррациональной, так как испытуемые, по-видимому, просто не мог­ли отстроиться от своего повседневного опыта, свидетельствующего о присутствии оказывающей сопротивление движению среды. В другом недавнем исследовании наивной физики (Hecht & Proffitt, 1995) испы­туемым предлагалось выбрать правильное изображение жидкости в со­суде, напоминавшем по виду пивную кружку: в разных изображениях независимо варьировался наклон сосудов и наклон поверхности жидко­сти. Понятно, что поверхность жидкости должна быть параллельна по­верхности Земли, причем независимо от наклона сосуда. Однако испы­туемые чаще выбирали изображения, на которых жидкость была несколько наклонена в направлении наклона сосуда. Эта ошибочная оценка увеличивалась в случае привлечения экспертов — мюнхенских барменов, работающих на знаменитой пивной ярмарке «Октоберфест». Объяснение опять же нужно искать в зрительном опыте — при быстром переносе наполненных кружек поднос должен быть наклонен в направ- лении вектора ускоренного движения. Это необходимо для компенсации отклонения суммарного вектора влияющих на жидкость сил от гравита­ционной вертикали, иначе кружка может упасть, а пиво выплеснуться. Если перцептивный опыт столь существен, то не удивительны про­блемы, связанные с пониманием потерявшей наглядную очевидность «постклассической» физики 20-го века (см. 8.3.2). Естественно задать вопрос, почему была утрачена очевидность? Скорее всего потому, что наше восприятие изначально направлено на спецификацию подвижных предметов в объемном пространственном «каркасе» (см. 3.4.2). Понятие времени возникает позднее и на совершенно другом уровне, в контек­сте припоминания личностно значимых событий (см. 5.3.2 и 8.1.1), при­чем для описания свойств времени мы опираемся на концептуальные метафоры из более известной области пространственных отношений (см. 7.4.2). Современная физика оперирует понятиями, парадоксальны­ми с точки зрения формирующейся таким образом наивной модели мира. Так, физика макромира (специальная и общая теория относитель­ности) использует понятие единого пространства-времени и, подчерки­вая относительность выбора систем отсчета, одновременно ограничива­ет возможную скорость движения некоторой константой — скоростью света. Не менее парадоксальным образом для обыденного сознания фи­зика микромира (квантовая механика) объединяет свойства предметов и среды — понятие волны/частицы — и дает вероятностную (а не детерми­нистскую) трактовку свойств элементарных частиц в форме соотношения неопределенностей их параметров34 . Все это подтверждает мнение Гибсона (см. 9.3.1) об ограниченной применимости современных физических моделей в психологии: «Под влиянием успехов атомной физики некоторые мыслители пришли к вы­воду, что наше земное окружение, состоящее из поверхностей, предме­тов, мест и событий, является фикцией... Однако перенос закономерно­стей микромира на восприятие реальности полностью ошибочен. Мир можно анализировать на разных уровнях, от субатомного до земного и космического. На одном полюсе существуют физические структуры по­рядка миллимикронов, на другом — световых лет. Но для живых существ несомненно более важным и адекватным является промежуточный сег­мент, в масштабе от миллиметров до километров. Он более адекватен уже потому, что в этом случае мир и животные оказываются сопостави­мы друг с другом» (Gibson, 1966, р. 211). 34 Содержания массового, профессионального и индивидуального сознания, разуме­ ется, могут значительно отличаться в этом отношении. Так, психологам-эксперимента­ торам идея соотношения неопределенностей более близка, чем представителям других гуманитарных дисциплин, поскольку в психофизике, как и в физике микромира, всякая процедура измерения существенно взаимодействует с измеряемым объектом. Одновре­ менное определение двух и более параметров восприятия или, скажем, памяти (как и эле­ ментарной частицы) с одинаково высокой точностью часто оказывается невозможным. Эту близость научной психологии и квантовой механики неоднократно отмечал созда­ тель последней Нильс Бор. 85 Еще одним важным источником данных об особенностях обыден­ного сознания стали работы культурных антропологов, прежде всего Клода Леви-Стросса, и исследователей развития психики ребенка — начиная с Пиаже и кончая такими современными авторами, как Томас Бауэр (см. 3.4.3), Норберт Бишоф (см. 6.3.3), Элизабет Спелке (см. 5.4.1) и Йозеф Пернер (см. 8.1.1). В частности, категории наивной пси­хологии (или, как ее предпочитают называть в философской и антро­пологической литературе, folk psychology) обнаружили чрезвычайное разнообразие имплицитных и более явных, эксплицитных форм, де­монстрирующих развитие в течение всей жизни человека. В последую­щих главах мы подробно остановимся на одном из важнейших этапов этого развития, связанных с осознанием различий собственных знаний и знаний других людей. Здесь мы рассмотрим лишь отдельные приме­ры категорий наивной психологи в их связи с языковыми значениями. Выдающуюся роль в выявлении категорий наивной психологии иг­рает изучение лексической семантики, опирающееся на интуицию носи­телей соответствующих языков. Так, кросскультурный анализ выявляет во многих языках и культурах мира своеобразную оценочную асимметрию концептуального пространства, связанную с эгоцентрическими коорди­натами тела (интересно, что такая асимметрия отсутствует в «когнитив­ных картах», то есть репрезентациях собственно пространственного окру­жения — см. 6.3.2). В табл. 6.1, составленной по данным американского антрополога Джека Гуди (Goody, 1977), приведены типичные компоненты лексем, ассоциируемых с понятиями «левое» и «правое» в культуре племе­ни Ниоро (Восточная Африка). Аналогии можно легко найти и в европейских языках, в частности, в русском словоупотреблении: «левые заработки», но «правое дело». За­метим, что в советский период истории России одновременно (и в соот­ветствии с давно забытым прецедентом — расположением партий в зале заседаний французского революционного конвента в конце 18-го века) в политическом отношении левое предпочиталось правому, так что сто­ронники зарубежных левых партий и движений почти автоматически зачислялись в потенциальные союзники, а от представителей правых Таблица 6.1. Левое и правое в символической классификации Ниоро (по: Goody, 1977) 86 Левое Правое презираемое уважаемое угроза безопасность земля небо грязь чистота беспорядок порядок женщина мужчина смерть жизнь политических взглядов принято было ожидать любых неприятностей. Рассматривая аналогичные этнографические примеры в традиционных культурах Африки, Гуди отмечает, что релевантные отношения всегда выбираются на контекстуальной основе, поэтому ни в одной из культур семантические таблицы эквивалентности/противопоставления (подоб­ные вышеприведенной табл. 6.1) не следует трактовать как универсаль­ные, применимые при всех обстоятельствах35 . Анализ лексической семантики демонстрирует фактическое суще­ствование в каждом языке довольно детальной имплицитной модели чело­ века. На материале русской лексики соответствующую реконструкцию провел Ю.Д. Апресян (1995, с. 348—388). Такой, скорее феноменологи­ческий анализ выявляет ряд интересных особенностей наивной психо­логии. Прежде всего, наивная психология (по крайней мере, в ее норма­тивном русскоязычном варианте), по-видимому, оказывается вариантом когнитивной психологии. Согласно этому анализу, на самом верху пи­рамиды определяющих поведение человека ментальных конструктов оказываются «ум», «сознание» и «понимание». Непосредственная реа­лизация целей действий определяется механизмом воли, а основным сдерживающим волю фактором является совесть16 . При относительной пассивности и готовности к компромиссам (совесть «можно потерять» и с ней «можно договориться») последняя, как подчеркивает Апресян, иногда обнаруживает удивительную способность «пробуждаться» в, ка­залось бы, безнадежных случаях. Методологически эти исследования опираются, главным образом, на интуицию, но используют также и функциональную интерпретацию разнообразия лексики, удачных метафор и устойчивых фразеологичес­ких оборотов — если имеется два или более похожих слова (оборота), то это «зачем-то нужно», между ними должно быть имеющее некото­рый смысл различие. Проиллюстрируем это на примере слов, обознача­ющих эмоциональные состояния. Анализ этой части лексикона выявляет 35 Классическая проблема, имеющая значение для маркетинга в различных регионах мира и поэтому интересующая сегодня транснациональные корпорации, состоит в меж­культурных различиях семантических ассоциаций на цвета. Хотя такие различия хорошо известны, коннотативные оценки ассоциативных ответов на цвета, в целом, определяют­ся не столько особенностями конкретной культурной среды, сколько, во-первых, уни­версальной температурно-цветовой метафорой в обозначении эмоций (светлые-теплые-положительные versus темные-холодные-отрицательные цвета и, соответственно, ассо­циации) и, во-вторых, актуальным контекстом. Так, черный цвет может использоваться как символ бедствий и злых сил, но одновременно и как символ плодородия (плодород­ной земли). 56 Исследователь мотивации Хайнц Хекхаузен заметил однажды, что научная психо­ логия сначала потеряла душу, а затем — сознание и рассудок. То же произошло и с обы­ денным понятием «воля», для научной реабилитации которого особенно много было сде­ лано как раз Хекхаузеном и его школой (Хекхаузен, 2003). Насколько нам известно, ис­ следования совести до сих пор остались на феноменологической стадии. В обыденном сознании эти понятия, напротив, играют центральную роль. 87 роль внутреннего контроля поведения и субъективных состояний (см. 4.3.1 и 9.4.3). Так, рассмотрение соответствующей лексики показывает, что практически каждая выделяемая в психологии базовая эмоция представлена в языке, как минимум, двумя терминами, различия меж­ду которыми можно трактовать с точки зрения присутствия или потери произвольного контроля. Контроль теряется при увеличении интенсив­ности эмоций, когда радость переходит в экстаз, гнев в ярость, а страх в панику. На основании лексико-семантического анализа В.Ю. Апресян и Ю.Д. Апресян (Апресян, 1995, с. 453—465) также отме­чают избирательность связи негативных эмоций с сенсорными ощуще­ниями: страх обычно ассоциируется с холодом («Все похолодело внут­ри»), гнев — с теплом, а отвращение — с соответствующими вкусовыми и обонятельными впечатлениями. Эти различия остались незамечен­ными в психологических работах, со времен Вундта трактующих эмо­циональную оценку как одномерную шкалу (см. 2.2.1). В современной когнитивной лингвистике анализ системы метафор и фразеологических оборотов, задающих семантические поля ключевых понятий наивной модели мира, становится чрезвычайно популярным методическим подходом (например, Koevesces, 2005; Lakoff, 2005). Опи­сываемые таким образом феномены, однако, требуют дальнейшей меж­дисциплинарной проверки, без которой этот подход чреват опасностью сверхгенерализации частных примеров и проекции собственных теоре­тических представлений на многозначный лексический материал. Так, спорным представляется тезис об эгоцентричности языка наивной моде­ли, иллюстрируемый парами дейктических (указательных) слов (Я-ТЫ, ЗДЕСЬ-ТАМ, СЕЙЧАС-ТОГДА, ЭТО-ТО) и примерами из высокой ли­тературы (Апресян, 1995). Проблема состоит в том, что в непосредственном общении, то есть вне письменной речи, на которой основан такого рода анализ, мы сплошь и рядом используем язык экзоцентрическим образом, из перспек­тивы другого человека. Кроме того, в целом ряде языков (по некоторым данным они составляют до трети из примерно 6000 всех известных се­годня языков) лексика пространственной ориентации построена на аб­солютной — экзоцентрической, а не эгоцентрической, как в русском или английском, — системе координат (см. 8.1.2). Это многообразие средств дейксиса может объясняться тем, где главный нейропсихологический «субстрат» наивной модели мира, а именно уровень концептуальных структур Е, рекрутирует фоновые операции пространственной локализа­ции — на уровне С (эгоцентрические координаты целевых движений), D (экзоцентрическая, предметная система координат) или F (гибкая ори­ентация, центрированная на значимой личности). Поэтому во многих языках и культурах для того, чтобы осуществить самый эгоцентрический речевой акт, а именно назвать себя, необходимы сложные вычисления. Например, в японском языке для выбора подходящей формы местоиме­ния «я» в разговоре нужно учесть свой возраст, возраст человека, с кото­рым происходит общение, и, наконец, свой относительный социальный статус. Собеседник попеременно выступает при этом то в качестве фо­новой системы отсчета, то в качестве фигуры. 88 J Более объективным представляется статистический анализ языко­вого материала. Один из современных вариантов этого подхода — ла­ тентный семантический анализ — уже упоминался нами в начале этой главы (см. 6.1.1 и 7.4.2). Для психологии личности и ее приложений — дифференциальной психологии и психодиагностики — особенно важно выделение списка черт личности, который позволял бы эффективно ка-тегоризировать многообразие форм поведения человека. Подходы к ре­шению этой задачи также чаще всего опираются на работу с имплицит­ным знанием, которое содержится в языке. В простейшем случае сотни прилагательных, используемых для описания свойств личности, под­вергаются оценке сходства/различия, результаты которой затем факто-ризуются. Интересно, что подобный факторный анализ обычно выявля­ет примерно один и тот же список черт, получивший в последние десятилетия название «Большой пятерки» факторов личности (англ. Big Five или В5 — обозначение, вообще-то зарезервированное в политичес­кой лексике за странами, постоянными членами Совета Безопасности ООН). Близкие факторы были выделены и в исследованиях, проведен­ных с русскоязычными респондентами (Шмелев, 2002), с тем отличием, что в русском обыденном сознании эмоциональная составляющая, по-видимому, играет более выраженную роль, чем сознательный контроль (табл. 6.2). Относя данные исследования к примерам изучения наивной пси­хологии, мы ни в коей мере не хотим поставить под вопрос их научное значение, но лишь подчеркнуть, что черты личности — это типичные схематические компоненты концептуальных структур, которые под­держивают категоризацию, запоминание и воспроизведение информа­ции в сфере межличностных отношений. Роль таких схематических форм знания, однако, ослабевает при увеличении реального опыта об­щения. Действительно, тенденция к использованию терминологии черт Таблица 6.2. Возможная интерпретация пяти основных факторов, выделяемых в психо­метрических исследованиях черт личности (в порядке снижения весовых нагрузок — Шмелев, 2002) Англо-саксонские данные Русская выборка Энергичность (экстраверсия) Активность (экстраверсия) Дружелюбие (конформность) Дружелюбие (моральность) Сознательность (самоконтроль) Эмоциональная стабильность Эмоциональная стабильность Сознательность (самоконтроль) Интеллект (открытость опыту) Интеллект (решение задач) 89 личности становится менее выраженной при объяснении особенностей поведения хорошо знакомых людей или лиц, которые воспринимаются нами в каком-то отношении как «свои». В результате увеличивается го­товность искать тем же самым поступкам сугубо ситуативные объясне­ния (Maas, 1999). Хотя в современной психологии продолжается интенсивный поиск возможных генетических, биохимических и физиологических корреля­тов черт личности как устойчивых внутренних диспозиций (см. 9.4.3), распространение получил и так называемый ситуативный подход, трак­тующий стремление психологов приписывать различия в поведении ги­потетическим чертам личности как удобную, но в принципе довольно сомнительную стратегию объяснения («фундаментальную ошибку атри­буции» — см. 6.2.3 и 8.4.1). Основанием для этой последней точки зре­ния служат обширные эмпирические исследования, показывающие, что варьирование ситуаций наблюдения поведения резко снижает воспроиз­водимость (надежность) оценок характеристик личности, получаемых с помощью стандартных психометрических тестов (например, Росс, Нис-бетт, 2000). Заканчивая обсуждение нашего обыденного сознания, нельзя не упомянуть такую важную его составляющую, как веру в сверхъестествен­ ное37 . Своеобразное расщепление сознания, которое может заинтересо­вать психолога, заключается в том, что мы, с одной стороны, преклоня­емся перед наукой и воспитаны на ее достижениях и идеалах, а с другой, временами следуем в своем поведении предрассудкам и суевериям. Мил­лионы людей в цивилизованном мире регулярно просматривают горос­копы, внимательно отслеживают траекторию движения каждой появля­ющейся в их поле зрения черной кошки и стараются не останавливаться в 13-м номере гостиницы (если таковой вообще еще оставлен в списке номеров), словом, демонстрируют то, что антропологи и этнографы на­зывают магическим мышлением. Насколько универсальны эти моменты внутренней жизни и в ка­кой степени они подвержены культурным и ситуативным вариациям? Е. Субботский и Г. Квинтерос (Subbotsky & Quinteros, 2002) провели не­давно исследование мышления у студентов одного из английских уни­верситетов и индейцев майя, в повседневную жизнь которых до сих пор органически входит вера в магию и колдовство. Эти авторы использо­вали в своих экспериментах специальную коробку, сконструированную таким образом, что помещенные в нее объекты могли незаметно для 37 Сверхъестественное, конечно, не следует путать просто с «нефизическим». Специ­ фику особой, психологической причинности, как известно, подчеркивал уже Вундт (см. 1.2.2). Хорошим примером служат так называемые речевые акты (см. 7.1.2). Так, произ­ несение в соответствующем социокультурном контексте фразы «Объявляю вас мужем и женой!» может иметь для нас значительно более серьезные последствия, чем многие фи- 90 зиче^кие воздействия. наблюдателя разрушаться. В экспериментах все происходило либо в «научно-техническом» контексте, после нажатия на кнопку в некото­ром устройстве, соединенном с коробкой проводом, либо после произ­несения заклинания (это последнее авторы заимствовали в романе Тол-кина «Властелин колец»). Как и можно было предположить, между двумя группами наблюдались выраженные различия в готовности при­нять на веру магическое объяснение. Однако преобладание научной стратегии объяснения и соответствующее поведение сохранялись в ан­глийской выборке лишь до тех пор, пока ситуация эксперимента не была связана с возможностью какого-либо ущерба. При увеличении риска различия между группами исчезали. Если испытуемым предлага­лось положить в коробку руку (или кредитную карточку), то и европей­цы предпочитали — на всякий случай — учитывать возможную дей­ственность «магического заклинания». Противопоставление научного и магического, следовательно, дол­жно быть несколько релятивизировано. Обе сферы хотя и слабо, но вза­имодействуют между собой. Существует фундаментальная когнитивная потребность в объяснении. Здравый смысл подсказывает, что лучше до­пустить возможность не вполне научного объяснения, чем остаться без какого-либо объяснения вообще. Многие современные научные дости­жения, такие как передача речи и изображения на расстоянии или поле­ты в космос, по-видимому, были бы отнесены к колдовству и магии не только чиновниками Святой инквизиции, но и самими создателями ев­ропейской науки (Nemeroff & Rozin, 2000). Отметим также, что и наше отношение к религии подвержено ситуативным влияниям, так что ее роль, безусловно, возрастает в периоды витальной неопределенности38 . Не случайно нет ни одной области приложения научных знаний, кото­рая была бы столь тесно переплетена с откровенно антинаучными пред­ставлениями и практиками, как медицина. В одной из следующих глав мы рассмотрим расширенное психологическое представление о рацио­нальности, позволяющее объяснить эти феномены (см. 8.4.2), а сейчас, после продолжительного обсуждения семантики, перейдем к анализу речевой активности и ее механизмов. 38 Прагматический подход к этому деликатному вопросу демонстрируют японцы, со­ временная культура которых позволяет обращаться за поддержкой к различным религи­ ям —■ синтоизму, буддизму и христианству — в разных жизненных эпизодах. Допустимым является также приобретение средне- и долгосрочных вариантов предсказания судьбы. Если только что купленный вариант оказывается неприемлемым, его всегда можно оста­ вить на ветке дерева у входа в храм и приобрести следующий. 91 7 КОММУНИКАЦИЯ И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ Структура главы: 7.1 Восприятие и порождение речи 7.1.1 Фонологическое восприятие 7.1.2 Развитие языка и речевых действий 7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели порождения 7.2 Анализ процессов чтения 7.2.1 Развитие навыков чтения 7.2.2 Модели и нейропсихология чтения 7.2.3 Движения глаз при чтении 7.3 Когнитивные исследования грамматики 7.3.1 Проверка трансформационной модели 7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной грамматике 7.3.3 Современные модели и данные нейролингвистики 7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций 7.4.1 Принцип кооперативности и понимание 7.4.2 Несовпадение значения и смысла 7.4.3 Технологические применения прагматики 94 Речь — это способность, которая традиционно и вполне обоснованно считается наиболее ярким отличительным признаком биологического вида Homo sapiens sapiens. Различные направления в психологии и за ее пределами расходятся в оценке отдельных фактов, но едины в Тгризна-нии критической роли языка, речи и письменности в качестве катали­заторов специфически человеческих познавательных достижений. Для функционалистского анализа речь — это основное средство социальной координации и даже центральное звено произвольного управления дей­ствиями, например в случае «переформатирования» познавательных процессов, вызванного необходимостью изменения цели и переключе­ния внимания с решения одной задачи на решение другой. С точки зре­ния анализа структуры психофизиологических механизмов речь не ме­нее интересна, как ярко выраженная «вертикальная» способность, включающая несколько иерархических уровней организации. Наконец, в отношении фило- и онтогенеза это действительно центральная про­блема для ряда альтернативных подходов, в частности, типичный при­мер врожденных модулярных механизмов не только для Фодора, но и значительно ранее для Хомского. Но так ли изолированы в действитель­ности механизмы речи от других форм познавательной активности? На­сколько врожденны эти механизмы? Насколько однозначна их мозговая локализация? Наконец, в какой мере когнитивные аспекты речевой ак­тивности исчерпываются синтаксисом и семантикой — двумя полюса­ми большинства психологических и лингвистических дискуссий? Данная глава пытается дать предварительный ответ на эти и неко­торые другие вопросы. Судя по результатам многочисленных исследова­ний, современный вариант модулярной френологии не учитывает ряд существенных особенностей развития и функционирования речи. Она не только имеет длительную филогенетическую предысторию, но и опирается в своем актуальном функционировании на структурирован­ное культурным образом окружение и процессы взаимодействия с дру­гими людьми. Кроме того, мозговые механизмы речи оказываются весь­ма пластичны, особенно в раннем возрасте, когда формируется, по словам А.Р. Лурия, «неслучайная мозаика» обеспечивающих ее работу функциональных систем. В этой главе обсуждаются процессы порожде­ния, восприятия и понимания речи, а также их зависимость от общих принципов организации общения. 7.1 Восприятие и порождение речи 7.1.1 Фонологическое восприятие французский врач Поль Брока (1824—1880) первым описал в 1861 году участок коры передней части левого полушария (с тех пор зона Брока), поражения которого у взрослых людей ведут к нарушениям артикуля­ции и синтаксиса речи. Несколько позднее немецкий невролог Карл Вернике (1848—1905) обнаружил второй регион левого полушария, явно участвующий в восприятии звуков речи и понимании слов. Зона Верни­ ке расположена в задней трети верхней височной доли и непосредствен­но примыкает сзади к кортикальным механизмам слухового анализа. Анатомические и физиологические исследования свидетельствуют о том, что этот регион служит основой восприятия речи уже в раннем онтогенезе. Так, вызванные потенциалы мозга в ответ на предъявление фонем, слогов и слов более выражены у новорожденных в области ле­вой височной доли, чем правой. В случае неречевых звуков наблюдает­ся обратная зависимость. Более того, разница в интенсивности ответов височных долей левого и правого полушарий новорожденных на рече­вые звуки служит хорошим предиктором развития речевых навыков в возрасте трех лет (Bornstein, 1996). Биологические предпосылки восприятия речи едины для всех представителей вида Homo sapiens sapiens (то есть человека современно­го биологического вида, предположительно появившегося примерно 100 тысяч лет назад) и связаны, прежде всего, с восприятием фонем — наименьших смыслоразличительных единиц потока речевых звуков. Сравнительные лингвистические работы показывают, что различные языки используют ограниченный репертуар хорошо отличающихся друг от друга смыслоразличительных звуков. Например, полинезийские язы­ки имеют лишь 15 фонем, тогда как в отдельных европейских и азиат­ских языках их число может превышать 60 (как в случае абхазского язы­ка). В русском и английском насчитывается порядка 40 фонем. Судя по всему, имеются универсальные или почти универсальные фонологичес­кие признаки, присутствующие в большом числе языков. К числу таких признаков относятся звонкость, например /б/ или /п/, и место артику­ ляции согласных. Последний признак связан с местом перекрытия арти-куляторного тракта при произнесении звука: подъемом задней части языка к мягкому нёбу, прикосновением языка к зубам и твердому нёбу или соединением губ, как, скажем, при произнесении звонких соглас­ных /г/, /д/ и /б/. Многие фонологические признаки, однако, не являются универ­сальными. Англичане, например, не способны различать некоторые фонемы довольно насыщенного согласными звуками чешского языка. Проблематичен, даже для ближайших географических соседей, голланд- 95 ский язык1 , а европейцы в целом не слышат некоторых смыслоразли-чительных признаков фонем тайского языка и не способны правильно управлять ими в собственной речи, что, как утверждают, приводило к дипломатическим недоразумениям. Хорошо известны трудности вос­приятия и порождения согласных /р/ и /л/ носителями японского языка, в котором нет соответствующего фонологического различия. Во многих языках Восточной и Юго-Восточной Азии (таких как стандарт­ный китайский, вьетнамский и другие) смыслоразличительным призна­ком является и высота тона. Доказательство восприятия собственно фонем, а не просто отдель­ных признаков, связано с существованием эффекта категориалъности. Если предъявить слушателям в лабораторных условиях искусственные звуки, градуально превращающие, скажем, звонкое /ба/ в глухое /па/, то существует некоторое промежуточное значение, при котором люди начинают слышать другую, в данном случае глухую фонему. Это значе­ние физической стимуляции называется границей категории. Оказалось, что положение границы категории на континууме физических стимулов предопределяет успешность различения пар звуков. Два близких по фи­зическим параметрам звука различаются легко, если они попадают по разные стороны границы соответствующих фонологических категорий. Напротив, сравнительно сильно отличающиеся звуки могут идентифи­цироваться как одинаковые, когда они расположены по одну сторону границы. Замечательный результат этой линии исследований, установленный первоначально американцем Питером Эймасом, состоит в том, что мла­денцы демонстрируют при предъявлении синтезируемых искусственно фонем такие же категориальные эффекты, как и взрослые. Об этом мож­но судить по динамике изменения ориентировочной реакции: ее возник­новение свидетельствует о различении двух звуков, отсутствие — о том, что они обрабатываются как представители одной категории. Интерес­но, что категориальное восприятие младенцев распространяется на фо­немы, не воспринимающиеся их родителями. Так, японские младенцы легко различают /р/ и /л/, а европейские дети — неразличимые для взрослых европейцев фонемы тайского языка. Если это действительно так, то фундаментальная проблема соотношения врожденного и приоб­ретенного может получить здесь неожиданное решение: биогенетически ребенку предоставлены максимальные возможности для развития, но культурная (в данном случае, языковая) среда эти возможности ограни- 1 Сразу после освобождения Нидерландов союзниками в 1945 году местное население идентифицировало переодетых немецких солдат, предлагая им произнести название сто­ лицы своего государства. То, что известно нам как «Гаага», произносится носителями гол­ ландского языка с использованием гортанно-хрипящего звука, отсутствующего в других 96 языках и для иностранцев обычно невоспроизводимого. чивает (в действительности, эта проблема не имеет однозначного обще­го решения — см. 9.4.2). Не исключено, правда, что категориальность — это какой-то эле­ментарный эффект, связанный лишь с анатомией слухового аппарата млекопитающих и не доказывающий врожденность восприятия фонем. Имеются данные о южноамериканских крысах шиншиллах, которые в экспериментах с выработкой условных рефлексов обнаружили катего­риальное различение звуков на континууме звонкости /ба-па/, причем с аналогичным положением границы категорий, как и у людей. По­скольку трудно предположить, что шиншилле может понадобиться врожденный механизм восприятия звуков человеческой речи, эти ре­зультаты затрудняют объяснение эффекта категориальное™ и у чело­века. Совершенно другой аргумент относится к особенностям воспри­ятия взрослых людей. Категориальность восприятия фонем оказалась зависящей от того, относятся ли слушатели к ним, как к звукам речи или шумовым сигналам. Если бы эти механизмы были чем-то вроде врожденного модуля, то субъективная установка слушателя не влияла бы на их работу. Таким образом, эффекты категориального восприятия не столь автоматичны, как этого требуют известные критерии выделе­ния когнитивных модулей, сформулированные Фодором (см. 2.3.2). Против узкой специализации механизмов восприятия речевых зву­ков, предполагаемой гипотезой врожденного лингвистического модуля, также говорят данные о существовании целого ряда интермодальных, зрительно-слуховых эффектов. Так, ученица Найссера и Элеоноры Гиб-сон Элизабет Спелке одной из первых и, надо сказать, весьма элегант­ным образом продемонстрировала раннюю предрасположенность детей к восприятию речи в координации со зрительно воспринимаемыми со­бытиями. В ее экспериментах младенцам в возрасте примерно 5 месяцев на разных экранах одновременно показывались два обычных, «взрос­лых» фильма с большой долей диалогов, причем лишь один из фильмом озвучивался из динамика, расположенного строго между экранами. Ана­лиз движений глаз детей показал, что они преимущественно смотрели на экран с озвучивавшимся фильмом. Самым известным примером интермодальных взаимодействий при восприятии фонем взрослыми нормально слышащими людьми является так называемый эффект Μακ, -Гурка (по имени описавшего его амери­канского психолога — см., например, McGurk & MacDonald, 1976). Если испытуемый слышит одну фонему, но при этом видит по движениям губ, что произносится другая, то фонологические признаки «видимой речи» включаются в процесс слухового восприятия с тем результатом, что слы­шаться начинает третья фонема, комбинирующая акустические и зритель­ные признаки. Так, если акустически предъявляется звук /ба/, а движения губ соответствуют слогу /га/, то слышится звук /да/. Для приведенной и некоторых других комбинаций слогов данный эффект выражен весьма отчетливо и, подобно всем перцептивным иллюзиям (см. 2.3.2), не зави­сит от знания реального положения дел. Закрытие глаз ведет к его ис­чезновению, а открытие — к немедленному восстановлению. Эффект Мак-Гурка сохраняется даже тогда, когда вводится рассогласование слы- шимого и видимого пола говорящего, например, испытуемый видит изображение говорящей женщины, но слышит мужской голос2 . Анализ фонем в контексте живой речи, а не при их изолированном предъявлении связан с некоторыми техническими осложнениями, ко­торые даже побуждают отдельных авторов сомневаться в существова­нии фонем как реальных единиц восприятия и порождения речи. Дело в том, что акустические признаки фонем сильно зависят от контекста: предшествующих, а также непосредственно следующих сегментов рече­вого потока. Поэтому некоторые авторы считают, что единицей рече­вого сообщения является не фонема, а слог3 . Совершенно очевидно, од­нако, что и сами слоги не являются полностью инвариантными единицами. Как и слова, они связаны с общим, в том числе смысловым контекстом сообщения. Попытки выделить элементарные компоненты восприятия, таким образом, рано или поздно приводят к проблеме рас­познавания значения. Исторически первой теорией, предназначенной для объяснения ус­тойчивого восприятия речи в условиях неустойчивости акустических признаков фонем, была моторная теория восприятия (Lieberman & Blumstein, 1988). Сторонники этой теории пытались объяснить инвари­антное восприятие меняющихся в зависимости от контекста фонем встречной артикуляцией соответствующих сегментов речи по ходу их восприятия. Действительно, при осложнении условий восприятия мы часто повторяем услышанное, но, возможно, это лишь проявление об­щей стратегии перепроверки полученной в процессе нарушенного обще­ния информации, а не специализированный моторный механизм, встро­енный в само восприятие. У моторной теории мало доказательств «за» и много аргументов «против». В частности, против предположения о су­щественной роли артикуляции говорят данные о возможности нормаль­ного восприятия в случае паралича речевой мускулатуры и при затруд­нениях артикуляции. Об этом же говорит анализ синхронного перевода. Последний действительно может быть практически «синхронным», то есть настолько близким к одновременному прослушиванию языка-ис­точника и произнесению слов в целевом языке, что ни о какой проме- 2 С нейрофизиологической точки зрения, этот эффект достаточно неожиданен, так как кортикальные вызванные потенциалы на акустические события всегда примерно на 40 мс опережают зрительные. Иными словами, чтобы добиться одновременной регистрации зрительных и слуховых событий кортикальными механизмами сенсорной обработки слу­ шателя, говорящего нужно было бы отодвинуть на расстояние, примерно равное 10 м. 3 О. критической роли слогов в восприятии речи мог бы говорить тот факт, что дли­ тельность типичного слога, примерно равная 250 мс, совпадает со средней оценкой продолжительности сохранения акустической информации в слуховом сенсорном ре­ гистре — эхоической памяти (см. 3.2.2). Типичный слог представляет собой движение от закрытого положения рта к открытому (гласному звуку) и вновь к относительно закрыто­ му, соответствующему либо конечной согласной данного слога, либо первой согласной следующего. Существует предположение, что в основе слоговой организации устной речи 98 может лежать древняя синергия жевательных движений. 1 жуточной артикуляции слов языка-источника, якобы необходимой для его восприятия, не может быть и речи. Психолингвист из английского Кэмбриджа Уильям Марслен-Уилсон (например, Marslen-Wilson, 1990) разработал когортную модель восприя­тия слов, согласно которой детальный фонологический анализ вообще не имеет места. На основании когнитивных ожиданий, генерируемых из контекста, и общего анализа первых звуков слова активируется предва­рительный список слов-кандидатов, называемый когортой. Любая после­дующая информация, как акустическая, так и семантико-синтаксическая, используется для удаления из когорты неподходящих слов. Обработка прерывается при удалении всех кандидатов, кроме одного. Достижение «точки узнавания», таким образом, является результатом параллельной обработки информации на нескольких уровнях. Под влиянием экспери­ментальных данных в последних версиях когортной модели предположе­ние о полной параллельности обработки было изменено: влияние семан­тического и синтаксического контекста сильнее сказывается в них на относительно поздних стадиях восприятия слова. Предсказания этой те­ории, в целом достаточно успешные, в настоящее время продолжают , проверяться. Конкуренцию ей составляют только коннекционистские модели. Как мы отмечали выше (см. 2.3.3), коннекционистские модели вос­ходят к ранним моделям распознавания конфигураций, перцептронам. Эти модели допускают возможность любых коммутаций источников све­дений, тем самым объясняя также интермодальные эффекты в восприя­тии речи. С помощью относительно простых алгоритмов обучения они способны усваивать нерегулярные, чисто ассоциативные переходы, для которых нет соответствующих правил, например, «man—>men» или «go->went». Помимо этого, они способны аппроксимировать то, что описывается в генеративной грамматике как примеры применения аб­страктных правил, например, постепенно моделировать — при воспри­ятии и порождении — регулярные синтаксические эффекты, типа выяв­ления множественного числа английских существительных на основе окончания «s» или прошедшего времени глаголов по «ed». Данные о раз­витии речи и о статистическом соотношении регулярных и нерегуляр­ных эффектов в отдельных языках оставляют пока открытым вопрос воз- ' можной коннекционистской природы синтаксической компетентности в целом, свидетельствуя скорее о различиях в механизмах обработки регулярных и нерегулярных грамматических переходов (Pinker, 2000)4 . В современных лингвистике и психолингвистике часто используют­ся гибридные архитектуры, когда, например, нейросетевые компоненты вводятся в качестве адаптивного модуля в модели символического типа. Это позволяет обеспечить настройку на индивидуальные характеристи­ки голоса или (в моделях чтения) на особенности движений глаз пользо­вателя. Смешанную архитектуру предполагает теория оптимальности — 4 Например, при образовании множественного числа существительных в немецком языке более частотными оказываются нерегулярные переходы и, естественно, возникает вопрос, как нейронная сеть может путем чисто ассоциативного обучения выделить соот­ ветствующее правило, если ей чаще приходиться сталкиваться с отклонениями от него. 99 100 наиболее влиятельная на сегодняшний день модель восприятия и по­рождения фонологических аспектов речи (Prince & Smolensky, 1997; Smolensky, 2005). Она относится к классу влиятельных моделей удовлет­ ворения множественных ограничений, позволяющих описывать нахожде­ние решения, которое оптимальным образом удовлетворяет нескольким различным правилам, таким как правила чередования согласных и глас­ных звуков, а также варьирования тона в тональных языках (таких как китайский). Коннекционистские модели также находят применение в задачах распознавания слов из заранее фиксированного и относительно небольшого набора команд. В этом качестве они начинают использо­ваться при речевом взаимодействии с различными техническими уст­ройствами. Некоторые из подобных прикладных разработок будут рас­смотрены нами в конце данной главы (см. 7.4.3). Огромный интерес представляет восприятие глобальных акусти­ческих признаков, характеризующих сегменты речи, более крупные, чем отдельные фонемы, слоги и слова. Так, повышение тона голоса к концу фразы обычно означает вопрос, то есть то, что говорящий с вы­сокой степенью вероятности хочет что-то от вас услышать (хотя вопрос вполне может быть и риторическим, не предполагающим ответа — см. 7.1.2 и 7.4.1). Подобные интонационные, или просодические, признаки оказываются более инвариантными, чем акустические признаки от­дельных фонем, как с точки зрения возможного влияния актуального речевого контекста, так и в отношении межъязыковых различий. К сожалению, эти аспекты восприятия речи стали интенсивно изу­чаться лишь сравнительно недавно (Кодзасов, 2004). В одном из иссле­дований (Ishii, Reyes & Kitayama, 2003) было проверено и получило экс­периментальное подтверждение давнее предположение, что в восточных культурах (в данной работе, в Японии и на Филиппинах) именно инто­нация, а не содержание речи, как это характерно для Европы или Север­ной Америки, спонтанно привлекает внимание слушателя. Смена языка, а именно переход испытуемыми-билингвами на английский язык, ниче­го не меняла в этой базовой направленности внимания. Итак, оказав­шись в Японии или Китае и получив в ответ на прямой вопрос, казалось бы, положительный ответ «да», нам следует очень внимательно отсле­дить тональность голоса собеседника! Имеющиеся нейропсихологичес -кие данные говорят о том, что подобные формы восприятия, равно как и процессы восприятия эмоциональных характеристик речи, преимуще­ственно вовлекают правое полушарие мозга, а следовательно, заведомо не классические речевые зоны Брока и Вернике, локализованные в ле­вом полушарии. Л 7.1.2 Развитие языка и речевых действий В настоящее время в литературе по когнитивным исследованиям пред­ставлены, как минимум, четыре основные точки зрения на возникнове­ние и природу развития языковых способностей. Первая и наиболее влиятельная из них представлена работами Хомского и Фодора и, по сути дела, для начала отрицает сам факт развития речи (см. 1.3.3 и 2.3.2). Для этих авторов и их многочисленных последователей в лингвистике и за ее пределами языковая компетентность, как некоторый внутренний потенциал обработки символической информации, является врожден­ной и неизменной способностью. По признанию самого Хомского, им предложена «модель мгновенного усвоения языка», а Фодор полагает, что психология преувеличивает роль когнитивного развития. Разверну­тый во времени процесс возникновения речи при этом не обсуждается, лишь иногда говорится о возможно имевшей место в филогенезе мгно­венной супермутации, или, как шутят критики этой концепции, «мута­ции волшебной пули». Если отставить шутки в сторону, то следует признать, что в пользу этой точки зрения говорит внушительный список фактов: 1) зависимость речевого развития от сохранности биогенетических ме­ ханизмов, в частности, от гена FOXP2 хромосомы 7 человека — спе­ цифическую, не встречающуюся у других животных форму этот ген приобрел в результате мутации, произошедшей примерно 100 000 лет назад (Enard et al., 2002); 2) хорошо известный факт существования сенситивного периода для успешного освоения первого и второго языков; 3) трудности в обучении высших обезьян даже рудиментарному языку, несмотря на интенсивную поддержку со стороны психологов; 4) характерная мозговая локализация речевых функций, с определен­ ным набором возникающих при их нарушении расстройств речи — афазий; 5) сходство формальных характеристик грамматик устной речи и языка жестов у глухонемых; 6) существование разнообразных (хотя и не совсем понятных в отноше­ нии причин и следствий) генетических влияний на речевые функции; 7) возникновение грамматически вполне полноценных, так называе­ мых креольских языков уже во втором поколении сообществ детей раз­ ноязычных иммигрантов; 8) описанный недавно случай спонтанного создания нового языка жес­ тов группой впервые оказавшихся вместе глухонемых детей (Kegl et al., 1999). Некоторые из этих феноменов, впрочем, могут быть объяснены и в рамках альтернативных представлений. Картезианской (или нативистской) позиции сторонников Хом­ского противостоит несколько диффузное допущение, что, быть может, язык все-таки относительно градуально, на базе ассоциативных связей 101 вырастает из интермодального восприятия, сенсомоторных координа­ции, памяти и примитивных форм коммуникации. Эта точка зрения, исторически восходящая к философии эмпиризма и, казалось бы, на­всегда исчезнувшая после критики Хомским бихевиористских теорий языкового научения (см. 1.3.3), начинает поддерживаться в последние годы представителями ряда новых направлений. Наиболее влиятель­ным из них является моделирование речи и познавательных механиз­мов с помощью нейронных сетей (см. 2.3.2). В этом контексте такой яркий пример возможной врожденности языковой компетентности, как наличие сенситивного периода в развитии речи ребенка, объясняется просто более быстрым изменением параметров нейронных сетей в нача­ле процесса обучения, когда весовые коэффициенты узлов сети еще не определены5 . Нетривиальную точку зрения защищает известный специалист по эволюционной генетике и нейролингвистике Терренс Дикон (Deacon, 1997). Он считает, что язык, безусловно, развивается, но развивается не благодаря, а вопреки ассоциативным связям перцептивных категорий. В противном случае возникновение языка в филогенезе не было бы таким уникальным событием, каким оно, очевидно, является (Deacon, 1996). Возникновение языка связано, по мнению Дикона, с постепенным становлением префронтальных механизмов коры, которые способны подавлять поверхностные перцептивные ассоциации и чисто эмоцио­нальные вокализации, превращая их в контролируемые процессы по­нятийного обучения и общения посредством понятий (символов)6 . Ге­неративный характер грамматики языка считается одним из побочных следствий комбинаторного и иерархического характера семантических репрезентаций (см. также 6.1.1). Развитие языка в этой концепции осу­ществляется как бы «сверху вниз», из сферы мышления и других мета-когнитивных координации (а не «снизу вверх», из восприятия). В из­вестной степени эта теория напоминает мнение Л.С. Выготского о том, что речь возникает в результате слияния двух первоначально независи­мых линий развития, связанных, соответственно, с доречевой комму­никацией и образным мышлением. Непосредственно к работам Бюлера и Выготского восходит четвер­тая точка зрения, согласно которой язык и речь вырастают из сферы 5 Значительно более сложным с этой точки зрения должно быть объяснение синдрома Уильямса — успешного онтогенеза речи на фоне чрезвычайно замедленного развития об­ щего и в особенности невербального интеллекта. Этот загадочный феномен, безусловно, имеет генетическую составляющую (см. 2.3.2 и 9 4.2). 6 Интересно, что, подчеркивая роль метакогнитивного КОНТРОЛЯ, Дикон не так далек от позиции Хомского, для которого критическим признаком, отличающим язык человека от коммуникации животных, является использование РЕКУРСИИ (см. 1.3.3). Однако Хомский считает появление языка специализированным (модулярным) дости­ жением и не рассматривает рекурсию как относительно общую, метакогнитивную опера- 102 цию (см. 8.1.3). социальных, в широком смысле слова, отношений. Объяснительный потенциал этого предположения состоит в том, что раннее социальное взаимодействие ребенка со взрослым по поводу предметов носит прак­тически универсальный характер. Данное предположение имеет фило-и онтогенетический аспекты. Несколько подробнее разработан онтоге­нетический. Его суть состоит в том, что интериоризация формирую­щихся в течение первого года жизни схем совместных со взрослым предметных действий образует основу универсальной протограмматики речи, с такими ее компонентами, как S (субъект), V (глагол/действие) и О (объект). Конкретная последовательность этих компонентов и правила их согласования в типичной фразе приобретают затем специфические формы в зависимости от доминирующего языкового окружения. В когнитивной психологии эту гипотезу первым сформулировал в 1970-е годы Джером Брунер. Видным сторонником данной точки зре­ния в настоящее время является работающий в Германии американский психолингвист и приматолог Майкл Томаселло (Tomasello, 1996; 1999b). По его мнению, развитие полноценной взрослой речи происходит в три этапа. На первом, долингвистическом этапе ребенок все более успеш­но, но «диадически» взаимодействует либо со взрослым, либо с объек­тами. На втором этапе, примерно с 9 месяцев, ребенок начинает пони­мать другого как интенционалъного агента, который использует жесты и звуки в целях организации совместных с ним предметных действий. Томаселло даже пишет в связи с этим о «социокультурной революции 9 месяцев». В рамках эпизодов совместного внимания, включающих, по Томаселло, «триаду» компонентов — ребенка, взрослого и объект действия, начинается овладение специфическими для конкретного Таблица 7.1. Три этапа понимания другого человека и развитие речи (по: Tomasello, 1999b, с дополнениями) Этапы понима- Возможная интерпретация Речевые механизмы ния и возраст познания поведения интенции Другой как [взгляд] движение [направ- [непропозициональ- живое существо ление] ные вокализации] (до 9 месяцев) Другой как внимание действия цели Постепенное интенционалъ- расширение лекси- ный агент кона и развитие (от 9 месяцев) грамматики Другой как знания деятель- желания, Язык ментальных ментальный ности намерения предикатов, напри- агент (от 4 лет) и интересы мер, «Я не хочу, чтобы он думал X» 103 языкового окружения средствами речи. Переход на третий этап связан с появлением (примерно в возрасте 4 лет — см. 5.4.3 и 8.3.2) индивиду­ альной теории психики, в результате чего управление поведением в це­лом и использование языка в частности начинают строиться с учетом ментальных состояний, прежде всего возможного различия знаний и интересов говорящего и его контрагентов (см. табл. 7.1). С этих позиций проводится психологический анализ развития се­мантики и синтаксиса речи (прежде всего роли глаголов) в онтогенезе (Tomasello, 1999b). Интересно, что представители возникших в послед­ние два десятилетия внутри лингвистики когнитивных направлений (см. 7.3.2) в целом с симпатией относятся к этому кругу идей. Тем самым когнитивная лингвистика также находится в оппозиции к тезисам о - врожденности грамматики (синтаксиса) и о домено-специфичной мо­дулярности речи. В отношении филогенеза эти противостоящие генера­тивной грамматике направления опираются на данные палеоантропо­логии и на наблюдения за социальными формами организации жизни современных приматов, в том числе на исследования, демонстрирую­щие возможность — при условии интенсивной социокультурной под­держки — известного прогресса в обучении человекоподобных обезьян общению с помощью систем условных символов. Наиболее ярким примером такого социокультурного обучения у приматов служит развитие Канзи, карликового шимпанзе вида Pan paniscus (или бонобо). Канзи смог освоить свыше 200 символов (словар­ный запас ребенка двух лет), представленных абстрактными зрительны­ми знаками на специальной компьютерной клавиатуре, и, похоже, даже стал спонтанно применять примитивную «грамматику» чередования «существительных» и «глаголов» в своих «высказываниях». Интересно, что эти достижения произошли непреднамеренно, в ходе латентного научения. Исследователи университета штата Джорджия, во главе с Ду-эйном Рамбо и Э. Сэйвидж-Рамбо, первоначально безуспешно пыта­лись научить искусственному языку приемную мать Канзи, который обычно просто сидел у нее на спине во время уроков (Rumbaugh & Savage-Rumbaugh, 1996). Максимальные психолингвистические дости­жения Канзи, однако, соответствуют лишь концу второго года нормаль­но развивающегося ребенка. Как выглядят фактические данные об изменениях речевых функций в онтогенезе? Не имея возможности остановиться на этой неисчерпае­мой теме сколько-нибудь подробно, отметим лишь общие тенденции та­кого развития. Наиболее простые в отношении моторного контроля сло­ги /па/, /да/, /ма/ объясняют до половины первых произносимых младенцами звуков в среде языков столь различных, как французский, русский, английский, японский и суахили. Не случайно сравнительные исследования показывают, что именно эти слоги используются в назва­ниях родителей в примерно 60% из более чем 1000 проанализированных 104 в этом отношении языков мира. Вокализации ребенка сначала приобре­тают в ходе развития характер «протодиалога» — чередующихся «обра­щений» и «прислушиваний» к речи взрослого, а к 8 месяцам начинают отражать и специфические особенности языкового окружения, так что эксперты оказываются способными различать китайское или, скажем, арабское окружение лишь на основании записей производимых ребен­ком звуков. С относительным постоянством характеристик первых вокализа­ций ребенка коррелирует универсальный характер и самой обращенной к нему речи. Этот, так называемый «материнский» (Motherese) язык ока­зывается примерно одним и тем же в разных культурах и языках, кста­ти, как и воспроизводимый им интонационный рисунок элементарных речевых действий — вопроса или требования. Помимо типичного набо­ра просодических мелодий, «материнский» язык обладает целым рядом других замечательных особенностей — упрощенной семантикой, четки­ми паузами на синтаксических границах, акцентуацией фонологичес­ких признаков и, в особенности, совершенным контролем за проявле­ниями внимания ребенка. Действительно, если у младенца есть выбор, он отслеживает глазами источники и предметные референты именно «материнского», а не обычного взрослого языка (Bornstein, 1996)7 . По­добная социализация внимания осуществляется путем постепенной коор­динации активности ребенка и взрослого за счет формирования состо­яний совместного внимания {joint attention), о котором писали уже такие исследователи, как Л. С. Выготский и Дж. Брунер. Социализация внимания, несомненно, является важнейшим пси­хологическим достижением первого года жизни (см. 4.1.1 и 7.4.3). Она открывает путь к усложнению форм взаимодействия ребенка и взрос­лого, а также делает возможной быстрое развитие лексической семан­тики (благодаря относительно однозначной номинации объектов) и синтаксиса речи (благодаря выделению «фокуса» ситуации, который со временем становится грамматическим подлежащим — см. 7.1.3). В дальнейшем ребенок стремительно врастает в языковую среду, особен­но заметно в течение второго и третьего года жизни. Основными момен­тами этого процесса являются первые, еще не дифференцированные сло­ва-предложения («голофразы») и постепенный переход к многословным фразам, порождаемым с применением грамматики. Применение опреде­ленных синтаксических схем первоначально наблюдается лишь в кон­тексте употребления отдельных глаголов. Этот факт получил название 7 Нельзя не отметить, впрочем, значительных различий внутри одной и той же общей культурной среды, а равно между культурами с точки зрения степени объема и характера речевой поддержки детей взрослыми. Согласно исследованию развития детей в традици­ онной культуре Самоа (Ochs, 1988), феномен «материнского языка» практически полно­ стью отсутствует в этой культуре, что, однако, не мешает нормальному речевому и когни­ тивному развитию. 105 феномена глагольных островов (см. 7.3.2). Судя по всему, ребенок в этом возрасте еще не использует готовую систему синтаксических правил по отношению к любым глаголам, а скорее усваивает некоторые избранные глаголы с набором типичных грамматических конструкций. Еще одна общая тенденция — быстрое расширение лексикона, ко­торый уже к концу третьего года жизни может достигать объема 3000 слов. Затем появляются все более сложные формы произвольного исполь­ зования речи, в частности, в целях убеждения или даже намеренного введения других людей в заблуждение. Последнее достижение стано­вится возможным примерно в возрасте 4—5 лет, что, несомненно, свя­зано с появлением индивидуальной теории психики и разнообразных ме- такогнитивных координации (см. 5.4.3 и 8.1.1). Произвольный контроль является важнейшей особенностью речи, отличающей ее от коммуникации животных и неречевых вокализаций человека, подобных стонам боли или удовольствия. На эту особенность естественных языков одним из первых обратил внимание выдающийся русский лингвист Роман Якобсон (см. 1.4.3). Дело в том, что значитель­ная часть слов и грамматических форм любого языка являются так на­зываемыми шифтерами (от англ. shifter — переключатель): их значение не постоянно и всякий раз должно определяться заново по отношению к конкретной ситуации и целям действия. Например, шифтерами ока­зываются грамматическая форма прошедшего времени и, скажем, на­речие «вчера», так как они указывают на события, предшествовавшие данному коммуникативному эпизоду. Классические шифтеры — это ме­стоимения. В значение местоимений первого лица входит ссылка на ав­тора речевого акта, а в значение второго лица — на адресата, к которому обращен акт речи. В процессе диалога, естественно, происходит обмен высказываниями и постоянное переключение референтных значений ме­стоимений «я—мы» и «ты—вы». В одной из своих последних публикаций Якобсон еще раз подчерк­ нул, что овладение шифтерами освобождает речь от роли непосредствен­ ной реакции на внутренние состояния или на происходящие в данный момент в поле зрения события. В частности, включения грамматическо­ го времени в языковой оборот ребенка совпадает с возникновением в его речи фраз с субъектом и предикатом, позволяющим резко улучшить про­ извольный контроль за использования языка — приписывать субъекту различные предикаты и, наоборот, относить каждый предикат к различ­ ным субъектам. «Это нововведение освобождает ребенка, погашает его зависимость от hic et nunc, то есть от непосредственно данной времен­ ной и пространственной обстановки. Отныне он может говорить о том, что происходит на временном и пространственном отдалении от него, и с этой переменностью исходных пунктов... в речь ребенка проникает идея времени, а также идея большей близости или отдаленности: я и ты, мое и твое, здесь и там, сюда и туда» (Якобсон, 1996, с. 236—237). Похо­ жее развитие, опирающееся на представление о непрерывности времен­ ной шкалы эпизодов собственной биографии, имеет место в становле- 106 нии высших форм памяти и мышления (см. 5.4.3 и 8.1.1). J Раннее развитие речи совпадает с массивными изменениями ней­рофизиологических механизмов, выходящими за рамки классических речевых зон левого полушария и охватывающих прежде всего передние, префронтальные отделы коры. К 4—5 годам в общих чертах оформляют­ся связи префронтальной коры с другими структурами мозга, а число синапсов и уровень метаболической активности префронтальных ней­ронов достигают их максимальных прижизненных значений (порядка 180% от взрослого уровня — см. 9.4.2). В ходе дальнейшего развития ве­личина этих нейробиологических параметров сначала постепенно, а после подросткового возраста все быстрее снижается8 . Параллельно с этими изменениями меняется и способность усвое­ния любого нового языка. В возрасте до 6 лет второй язык (L2) усваива­ется почти столь же легко, как и первый (L1). От 6 лет до подросткового периода начинаются все более выраженные затруднения. После этого полноценное усвоение языка становится практически невозможным, особенно в отношении грамматики и фонологии, в силу чего «иностран­ный акцент» обычно сохраняется навсегда. Большинство взрослых оста­навливается в самом начале или на полпути процесса обучения новому языку, демонстрируя неспособность преодоления типичных ошибок даже при интенсивной, в том числе и профессиональной лингвистичес­кой поддержке. Как показывают новейшие исследования, формирова­ние навыков понимания и говорения на втором языке функционально и нейроанатомически базируется на использовании тех же структур мозга, что и первоначальное развитие речи (Perani & Abutalebi, 2005)9 . О существенных изменениях пластичности мозга в онтогенезе го­ворят не только обширные нейрокогнитивные исследования последних лет, но также и клинические данные. Так, при поражениях и хирурги­ческом удалении речевых зон левого полушария в детском возрасте час­то имеет место восстановление и дальнейшее развитие языка (хотя, как показывают психолингвистические тесты, не всегда в полном объеме) с примерно симметричной локализацией соответствующих мозговых ме­ханизмов в правом полушарии. Начиная с подросткового возраста, по- 8 Важнейшей предпосылкой быстрой и точной передачи импульсов в центральной нервной системе является процесс так называемой миелинации аксонов (см. 2.4.3 и 9.4.2). В случае префронтальных областей процесс миелинации начинается в середине первого года жизни и продолжается, как минимум, до 20—30 лет. Речевое развитие в этот относи­ тельно поздний, но критически важный с биологической и социальной точек зрения пе­ риод только начинает изучаться (Locke & Bogin, 2005 in press). 9 Насколько узко все-таки специализированы эти нейрофизиологические механиз­ мы? По-видимому, здесь, как и в случае зрительного распознавания (см. 3.3.1), можно говорить о своеобразной полу специализации. Так, новые исследования вскрывают много общего в механизмах восприятия речи и музыки. Восприятие синтаксических аспектов тональной музыки (гомофонно-гармонический стиль) опирается на работу «речевых об­ ластей» левого полушария, тогда как просодика — специфическая мелодия речевой фра­ зы или музыкального фрагмента — обрабатывается практически совпадающими структу­ рами правого полушария (Koelsch, 2005). 107 добные анатомические нарушения обычно ведут к постоянной афазии — полному или частичному выпадению речи. В отличие от восприятия устной и письменной речи, которое мо- к - жет быть относительно пассивным, даже автоматическим процессом, ^ то, что мы говорим, обычно является целенаправленным действием, ' хотя сами эти цели могут и не осознаваться нами сколько-нибудь от~ четливо. Интенциональные действия лежат в основе речевой активно­сти, и, одновременно, использование речевых механизмов в качестве инструмента организации собственного поведения составляет важней­шее условие стабильности произвольного контроля. Материал,- изло­женный в других главах этой книги, свидетельствует о том, что влияние речи распространяется как на восприятие (см. 3.4.4), так и на высшие формы познавательных процессов (см. 8.4.2). В частности, представле­ние интенций в речевой форме позволяет фиксировать цели действия и, что не менее важно, произвольно переходить от одной цели к дру­гой, меняя задачу и обеспечивая быстрое «переформатирование» всей микроструктуры вовлеченных в решение процессов (см. 4.4.2). Несмотря на очевидное значение действенной трактовки речи для психологии, общие классификации речевых действий, или речевых актов, лучше разработаны в философии и лингвистике. К работам оксфордско­го философа Джона Остина (1911—1960) восходит выделение трех клас­сов речевых актов. Первый класс — локутивные акты — включает сами действия говорения, а не производства каких-либо других, неречевых звуков. Второй класс речевых действий — иллокутивные акты — это дей­ствия, с помощью которых мы пытаемся добиться чего-то посредством речи: мы можем спрашивать, а можем утверждать, объявлять, восклицать или требовать. Особая сложность состоит в том, что непосредственная форма иллокутивных актов может не совпадать с их настоящей целью — интенциональным содержанием. Так, мы можем требовать поторопить­ся в форме вопроса: «Знаешь ли ты, сколько сейчас времени?» или по­обещать нечто в форме утверждения. Наконец, третий класс речевых актов — перлокутивные акты — это предвосхищаемые говорящим ответ­ные действия, которые может, но обычно не обязан осуществлять ком­муникативный партнер. Например, после приведенного выше вопроса/ требования и при наличии интерсубъектного знания о грозящем опозда­нии можно ожидать, что партнер быстрее начнет собираться (см. 7.4.1). Наиболее разработанным в лингвистике является представление об иллокутивных актах. Их классификация с точки зрения условий успеш­ности осуществления и искренности говорящего дана в табл. 7.2. Следует подчеркнуть, что в речевых актах на первый план выступает не возможная истинность или ложность, как в случае логических сужде­ний — пропозиций (см. 2.2.3), а практическая, или прагматическая, ус­пешность коммуникативного действия. При этом вполне осмысленны­ми могут стать высказывания, противоречивые с точки зрения анализа 108 значений входящих в него логических пропозиций. Так, вполне осмыс- Таблица 7.2. Условия успешного осуществления иллокутивных речевых актов: Г — гово­рящий, С — слушающий, Д — действие, ρ — пропозиция (по: Падучева, 1985) Речевые акты Условия успешности Предварительные Условия Назначение и существенные искренности условия Акт утверждения / Г имеет основания Г считает, Сообщение о дейст- (сообщения, конста- считать ρ истинным что ρ вительном положе- тации, настоятель- 2. Для Г не очевидно, нии вещей (утверж- ные утверждения) что С знает, что ρ дение ρ вводится в фокус внимания Г и С) Акт обязательства ]. Г в состоянии Г собирается Обязательство со (обещания) совершить Д совершить Д стороны Г совершить 2. Г считает Д Д полезным для С 3. Г и С считают, что Д не относится к категории событий, которые очевидно произойдут сами собой Акт побуждения 1. Г считает, что С в Г хочет, Попытка Г добить- (просьба, приказ состоянии совершить Д чтобы С