Анализ стихотворения Анчар 2 АНЧАР Д. Благой Стихотворение «Анчар» явственно членится на две части: описание «древа яда» (первые пять строф) и повествование о гибели посланного к нему за ядом «бедного раба». <...> В ореоле мрачного и грозного величия предстает нам «древо яда» с первых же строк стихотворения. Самый зловещий и страшный из всех обитателей пустыни — этого мира безводных степей, раскаленных песков, черных вихрей—Анчар как бы царит над всем окружающим: Стоит—один во всей вселен­ной. <...> «Древо яда»—словосочетание, первоначально дан­ное в самом заглавии стихотворения, — оно же «древо смер­ти» — синонимическое словосочетание, повторяющееся в четвер­той строфе, — насквозь, сверху донизу, пропитано ядом, кото­рым напоены его листва, его ствол, его корни. Соответственно этому слова яд, смерть и производные от них настойчиво на­гнетаются поэтом, повторяются снова и снова, из строфы в стро­фу: «И зелень мертвую ветвей; // И корни ядом напоила» (2-я строфа); «Яд каплет сквозь его кору» (3-я строфа); «На древо смерти набежит» (4-я строфа); «С его ветвей уж ядовит» (5-я строфа). Полный ядом и смертью сам, Анчар (вспомним мертвую зелень его ветвей — эпитет, в высшей степени вырази­тельный по своей парадоксальности) отравляет и убивает все, что к нему ни приближается: «К нему и птица не летит, // И тигр нейдет». <...> Даже дождь—в знойной пустыне единст­венный источник жизни, животворной силы, — коснувшись Анча­ра, становится отравленным, ядовитым. <...> Пушкин, как мы уже могли убедиться в этом, был замеча­тельным мастером звукописи. С полной силой проявляется это и в «Анчаре». В первоначальном заглавии стихотворения, как мы знаем, стояло: «Анчар, древо яда». Помимо смысловой стороны, эти слова сочетанием из гласных (а, е, я) и согласных (нчр, дрв, д) создавали и некие звукообразы. При этом пов­торение данных звукосочетаний по ассоциации вызывало в со­знании возникновение связанных с ними образов-мыслей. Если мы проанализируем звуковой состав строф, посвященных опи­санию Анчара, «древа яда», мы убедимся, что указанные звуки настойчиво в них повторяются. Особенно наглядно можно ви­деть это на слове Анчар. Самые звуки этого загадочного, непри­вычно звучащего для русского уха слова... вызывают пред­ставление о чем-то зловещем, устрашающем: по звуковой ассоциации (ча, нчр) со словами «чары», «черный», «мрачней». Это представление усиливается и закрепляется сопровождающими слово Анчар и раскрывающими его значение словами древо яда, не дерево, а древо... И вот звукообраз, связанный со словом «Анчар», настойчиво повторяется поэтом снова и снова. Звук принадлежит к числу звуков, относительно не часто употребля­ющихся в русском языке (в особенности в сочетании ча и нчр). А между тем вся первая строфа «Анчара» «инструментована» в значительной степени именно на этом звуке и на этих сочетаниях: «В пустыне чахлой и скупой // На почве, зноем раскаленной, // Анчар, как грозный часовой...» Неслучайность этого становится очевидной, если мы обратимся к черновикам. Так, эпитет чахлой появился не сразу. На первых порах соответст­венного эпитета Пушкин вообще еще не нашел. Строка поначалу сложилась: «В пустыне... и глухой». Затем последовательно шло: «В пустыне мертвой», «В пустыне знойной», «В пустыне тощей», и наконец, было найдено нужное во всех отношениях, в том числе и в звуковом, слово: «В пустыне чахлой». Звуковые элементы, так сказать, звуковые приметы слова Анчар (ч , полноударное а, сочетание чр, нчр) по дальнейшему ходу стихотворения непрерывно повторяются: «ввечеру», «прозрачною смолою» (3-я строфа); «вихорь черный», «мчится прочь» (4-я строфа); «туча оросит», «лист дремучий», «песок горючий» (5-я строфа). В результате возникает особая музыкальная атмосфера, свя­занная со словом и звукообразом Анчар, Особый, так сказать «анчарный» — мрачный, черный колорит, создаваемый сочета­нием самих звуков, их сгущениями, повторениями, как сгущением определенных красок создается колорит в картине. Созданию необходимого колорита способствуют и остальные художествен­ные средства стихотворения. Оно написано наиболее каноническим для Пушкина размером — четырехстопным ямбом, которо­му, однако, несколько архаизированная в русле «высокого стиля» лексика придает особую торжественность и эпическую величавость. Но, сколь художественно ни впечатляющ пушкинский образ «древа яда», «древа смерти», в нем нет ничего, что выводило бы его за рамки в высшей степени поэтического, но вместе с тем полностью соответствующего источнику — вполне достовер­ному, как поначалу считали, повествованию Фурша об одном из столь необычайных, поражающих и устрашающих явлений природы (крайняя преувеличенность деталей этого повествования, во многом основанного на легендарных рассказах мест­ных жителей, была установлена позднее). Вместе с тем пространное, занимающее больше половины стихотворения (целых пять строф) описание «древа яда» является в идейно-художественном целом произведения всего, лишь своего рода прологом, введением, необходимым для того, чтобы, создав наполняющий ужасом образ Анчара, наиболее остро развернуть главную, не описательную, а сюжетную часть — повествование о трагических, губительных взаимоотношениях между непобедимым владыкой и бедным рабом, — содержащую в предельно сжатой даже для прославленного пушкинского ла­конизма форме—всего в шестнадцати стихотворных строках— громадное обобщение социального и политического характера. Переход от описания к повествованию дается поэтом через противительный союз «но», противопоставляющий всему, что до этого было сказано, то, что за этим последует. Ни зверь, при­том самый могучий и хищный — тигр, ни птица не отваживают­ся приблизиться к страшному «древу смерти», но к нему идет человек. Этот сюжетный ход тоже подсказан сообщением Фурша, рассказывающего, что «государь» этих мест посылает осуж­денных на смерть преступников за очень дорогостоящим и по­тому весьма выгодным для торговли ядом, а они соглашаются на это, поскольку терять им нечего, в случае же удачи им не только даруется жизнь, но и назначается пожизненное «содер­жание». Однако, воспользовавшись сообщаемым Фуршем фак­том, что люди ходят за ядом анчара, Пушкин дает этому факту совсем другую мотивировку (не преступник, а просто раб), поз­воляющую с потрясающей силой поставить наиболее жгучую и трагическую социальную тему, подсказанную не только совре­менной поэту царской Россией, но и всяким общественным стро­ем, основанным на угнетении и эксплуатации. <...> «Но чело­века человек // Послал к Анчару властным взглядом, // И тот послушно в путь потек...» Строка: «Но человека человек»—при предельной скупости словесного материала и элементарности его грамматического построения (союз и всего одно существительное, только повто­ренное два раза в разных падежах и тем самым в двух различ­ных грамматических категориях — подлежащее и дополнение) насыщена огромным смыслом, является подлинным ключом ко всему идейному содержанию стихотворения, как бы своего рода вторым, внутренним его заглавием. В своей эпической сжатос­ти и исключительной простоте строка эта сильнее, чем самые громкие и патетические восклицания, раскрывает всю глубо­чайшую бесчеловечность, аморальность тех отношений — отно­шений безграничной власти и абсолютного порабощения, — ко­торые существуют между рабом и владыкой. Ведь какое бы общественное расстояние ни отделяло раба от царя, от влады­ки, оба они по своему естеству, по природе своей — одно и то же, оба — люди; и в то же время в тех противоестественных со­циальных отношениях, в которых они находятся по отношению друг к другу, оба они перестают быть людьми. Характерно, что в дальнейшем обозначение человек ни к одному, ни к другому поэтом больше не прилагается—речь идет дальше только либо о рабе, либо о владыке. В самом деле, отношения господст­ва и рабства стерли, вытравили в каждом из них все человеческое. Человек — царь — совершенно хладнокровно посылает другого человека — раба — во имя, как это ясно из концовки стихотворения, своих сугубо агрессивных целей на верную и мучительную гибель. С другой стороны, поведение раба наглядно доказывает, как рабский гнет забивает человека, подавляет в нем всю его человеческую сущность. <...> Страшная привыч­ка к абсолютному повиновению сказывается в нем сильнее, чем свойственный каждому живому существу инстинкт самосохра­нения. Достаточно даже не слова, а одного «властного взгляда» господина, чтобы раб «послушно в путь потек» — потек, как те­чёт река по предназначенному ей руслу, — отправился к страшному отравленному древу. Думается, не случайна здесь перекличка определения послушно и эпитета «послушливые стрелы» в самом конце стихотворения. Не могу попутно не обратить внимания на исключительную художественную выразительность данной строки: «Послал к Анчару властным взглядом» — с тремя последовательно повторяющимися, как удары палкой или кнутом, ударными а и ударным я ... и повторными сочетаниями ла, бла, взгля, аккомпанирующими и тем усиливающими выраженную в соответствующих словах непреодолимую власть владыки над рабом и отсюда почти магическую силу безмолвного его приказания. Не менее выразительна в звуковом отношении строка: «И тот послушно в путь потек» —с нагнетанием все одного и того же звука п... п... п.., создающим впечатление долгого и тяжелого пути по пустыне (вспомним начало стихотворения: «В пустыне чахлой и скупой...»—и слово «пот» в последующей строфе: «И пот по бледному челу»). В черновой рукописи «Анчара» набросан рисунок Пушкина: фигура худого, изможденного человека с низко опущенной, покорно склоненной головой, который, ничего не видя перед собой, обреченно шагает вперед. Раб знает, что он послан на не­минуемую гибель, и не осмеливается не только протестовать или вовсе отказаться исполнить страшное приказание, но и попытаться скрыться, бежать во время пути, который он делает совсем один, притом под покровом ночной темноты («И к утру возвратился с ядом»). Из всего мира чувств и поступков в нем живет лишь безропотное, рабское повиновение. Это повиновение не только заглушает естественный для каждого живого сущест­ва инстинкт самосохранения, но и заставляет напрягать послед­ние силы, чтобы не умереть (хотя смерть в его положении су­лила только облегчение), прежде чем приказание будет выпол­нено, и только после этого он словно бы позволяет себе умереть, умереть не в каком другом месте и положении, а именно «у ног» своего «владыки»; умереть так же приниженно и бессильно, как он жил. Характерно, что поначалу, в черновиках, смерть раба изображалась несколько иначе: «Принес — и весь изнемог // И лег он, испуская крики». Затем еще резче: «И лег... вопли». Но «кри­ки», «вопли», хотя бы и от нестерпимой боли, от мучительных страданий, в присутствии «владыки» все же явились бы неким выходом, пусть лишь в минуты предсмертной агонии, из при­вычного полного, безропотного повиновения. И Пушкин устра­няет даже этот, чисто физиологический «бунт» плоти. Но имен­но эти тихие строки в своей эпической сдержанности и велича­вой простоте производят особенно сильное впечатление. Величавая эпичность здесь создается исключительной чет­костью словесного и звукового рисунка, строгой взвешенностью и гармонической соответственностью каждого слова: «И пот по бледному челу // Струился хладными ручьями...» Здесь слова бледному и хладными не только взаимно уравновешены, компо­зиционно симметричны, но и точно соответствуют друг другу по своему образному содержанию («бледность» и «хлад») и даже по своему звуковому составу: «бледному» — «хладными». Та­кое же звуковое соответствие в столь же симметрично располо­женных эпитетах: «И умер бедный раб у ног // Непобедимого владыки». Эстетическую задачу, которую Пушкин неизменно ставил перед собой, создавая величайшие образцы поэзии, как искусства слова, сам он определял так: «Ищу союза волшебных звуков, чувств и дум». Стихотворение «Анчар» — один из ярчай­ших примеров того, каких изумительных успехов поэт достигал на пути своих творческих исканий. Л. Тимофеев ...Для понимания идейной направленности стихотворения следует иметь в виду отмеченное В.В. Виноградовым соответ­ствие между «Анчаром» и стихотворением П. Катенина «Старая быль». В этом стихотворении Катенин в несколько завуалиро­ванной форме осуждал известные «Стансы» Пушкина («В на­дежде славы и добра...»), усматривая в них похвалу «царю-самодержителю». Поэтическим ответом на упреки Катенина и был пушкинский «Анчар», свидетельствовавший о верности Пушкина свободолюбивым идеям декабризма. Не случайно ге­нерал Бенкендорф сразу же запросил Пушкина, почему он на­печатал свое стихотворение «без предварительного испрошения на напечатание... высочайшего дозволения». Таким образом, исторически обусловленное идейно-эстети­ческое содержание, лежащее в основе «Анчара», очевидно. Для того чтобы получить художественное выражение, оно должно было облечься в форму конкретного человеческого переживания, передающего противоречие между деспотическим общест­венным строем и противостоящим ему эстетическим идеалом свободы и гуманизма. <...> Прежде всего Пушкин стремится дать наиболее острое и драматическое изображение анчара. <...> Пушкин находит, отбрасывает, отыскивает все более резкие и напряженные детали, рисуя страшную картину смерти и ги­бели, которые окружают ядовитое дерево: «На почве мертвой, раскаленной», «могучий яд», «прах отравленный клубится», «пустыня смерти», «тигр ярый бьется». Но картина эта важна ему не сама по себе. Значение ее в том, что к страшному дере­ву идет человек. Возникает первый набросок: Но человек ко древу яда и далее: Но человек к Анчару страшному подходит и сейчас же возникает следующая запись, та, в которой содержится весь идейный смысл стихотворения: Но человека человек В пустыню посылает. Но почему мог человека человек послать к анчару? Начинаются поиски следующей строки: «Послал к анчару властным сло­вом», «Послал к анчару самовластно», «Послал к анчару равно­душно». И уже под конец находятся самые точные слова: «По­слал в пустыню властным взглядом», и строка приобретает окончательную форму: «Послал к анчару властным взглядом». Идейный смысл стихотворения выражен с предельной точ­ностью. В характеристике раба у Пушкина были различные от­тенки. Путь к анчару — это подвиг. В черновиках находим эпитет «смелый», строку «И тот безумно в путь потек». Появля­ется определение «верный раб». Но все это отбрасывается — дело ведь не в смелости и не в верности раба, а в его послушнос­ти, т.е. в предельном подчинении его чужой воле, «властному взгляду» (даже не «властному слову»). Стихотворение построено на контрастах, прежде всего в композиционном отношении. Дерево смерти — и идущий к нему человек; раб — и владыка. В восьмой строфе контраст выражен с наибольшей силой: И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки. Казалось бы, стихотворение завершено, противоречие раскрыто. Но Пушкин находит новый и еще более трагический поворот темы: ради чего погиб бедный раб, ради чего совершен его хотя бы и подневольный подвиг? И последняя строфа еще более расширяет идейный смысл стихотворения. Владыке нужны послушливые, как раб, стрелы, чтобы он с ними ...гибель разослал К соседям в чуждые пределы. Если анчар губителен для тех, кто идет к нему, то владыка рассылает эту гибель. Гуманистический пафос стихотворения здесь достигает особенной силы. Таким образом, композиция стихотворения основана на резких, непримиримых контрастах и противоречиях. Они передают, с одной стороны, накал общест­венной борьбы, который только что нашел свое выражение в восстании декабристов 1825 г., и в то же время в этих контрас­тах и выражается характер лирического героя, смело и непри­миримо обнажающего всю остроту противоречий деспотического строя. Эта контрастность, поиски предельно острых и драмати­чески выразительных средств определяют и лексику стихотво­рения. <...> Анчар «стоит — один во всей вселенной». Эпитеты и опреде­ления подчинены той же цели передачи драматичности и на­пряженности как самой ситуации, так и речи говорящего о ней лирического героя: «грозный часовой», «жаждущие степи», «день гнева», «вихорь черный», «лист дремучий». Контрастна сама организация повествования. Контраст этот выражается в том, что повествователь, с одной стороны, говорит о предельно трагической ситуации: владыка посылает на смерть раба, чтобы ценой его гибели нести смерть другим людям, и в то же время сам повествователь не дает этому оценки, он только рассказы­вает о той трагедии, которая произошла около анчара. Его от­ношение к ней прорывается только в упоминании о бедном ра­бе, в негодующем сопоставлении: «человека человек», да еще, пожалуй, в подчеркнуто простом и в то же время скорбном рассказе о том, как умирал бедный раб. <...> Таким образом, и композиция стихотворения, и его лексика, и входящие в него повествовательные элементы (анчар, владыка, раб) —все это единая и целостная форма раскрытия состояния характера ли­рического героя, его конкретизирующая, превращающая его в индивидуальное переживание, в конкретную картину духовной человеческой жизни, созданную средствами речи. Большую роль в этой .конкретизации играет ритмическая и звуковая органи­зация стиха. <...> Стихотворение написано четырехстопным ямбом, его ритми­ческое своеобразие связано прежде всего с тем, как расположе­ны ударения в строке. Рассмотрим их распределение в «Ан­чаре». Композиционно стихотворение можно разделить на четыре части. Первые пять строф дают описание анчара. Первая поло­вина второй строфы, т.е. первая и вторая строки, вводит новое в течение стихотворения — приказ владыки, далее вторая половина шестой строфы и седьмая и восьмая строфы дают описа­ние судьбы раба, последняя—девятая строфа—говорит о ца­ре. Первая часть почти полностью выдержана на однородных ритмических строках: идет как бы перечисление свойств анча­ра, строфы однородны в интонационном отношении и не требу­ют поэтому каких-либо существенных отступлений в движении ритма: В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит — один во всей вселенной. Природа жаждущих степей Его в день гнева породила И зелень мертвую ветвей, И корни ядом напоила. Как видим, здесь все строки (за одним исключением) дают сходное расположение ударений: в каждой строке три ударения; ударение на 6-м слоге опущено. Это создает однородность рит­мического движения, отвечающего интонационной однородности текста: перечислению, так сказать, качеств анчара. Так же строятся следующие три строфы. Всего на 20 строк здесь приходится лишь три четырехударные строки и одна двухударная. Одна четырехударная строка заканчивает первую строфу («Стоит—один во всей вселенной», поддерживая завершающую интонацию), другая—в четвертой строфе (она связана с переносом: «И тигр нейдет—лишь вихорь черный») и третья заканчивает все описание анчара («Стекает дождь в песок горючий»). Все они, таким образом, интонационно мотивированы, при­дают строкам, с которыми связаны, индивидуальное своеобра­зие, но в то же время, поскольку все окружающие строки не­сут по три ударения, они не выступают с особенной подчеркнутостью, что и не требуется ходом повествования, поскольку все оно строится в одном плане—описание анчара. Что каса­ется одной двухударной строки внутри третьей строфы («И за­стывает ввечеру»), то она не связана с существенными смысло­выми и интонационными оттенками фразы и поэтому не по­падает, так сказать, в ритмическое поле зрения. Звучание стиха резко меняется при переходе ко второй ком­позиционной части. Здесь от описания анчара Пушкин переходит к основному противоречию, к основному конфликту. Здесь резкий интонационный подъем. Дважды повторяется слово «че­ловек», но с совершенно различным вкладываемым в него смыслом. Здесь — центр трагедии, потрясшей лирического ге­роя. Как же звучит его голос? Пушкиным собраны здесь все Средства звуковой выразительности. Повторение слов, естест­венно, является и повторением звуков, оно поддержано в следующей строке повторением во всех словах звука «а» («Послал к анчару властным взглядом»), такого подчеркнутого звукового повтора нет ни в одной другой строке стихотворения. Наконец, эта смысловая, интонационная, звуковая выпуклость первых двух строк шестой строфы поддержана и ритмически. Пятая строфа, как мы помним, оканчивается завершающей четырехударной строкой. А шестая строфа начинается двух­ударной строкой, после которой снова следует четырехудар­ная, причем все ударения приходятся на звук «а». Все это при­дает им особенно своеобразный, индивидуальный характер, бла­годаря чему эти самые важные в смысловом и эмоциональном отношении строки звучат исключительно выразительно, опира­ются и на ритм, и на звук. Все это придает интонации этих строк максимально драматический характер, отвечающий сущ­ности самого переживания, в них облеченного, точнее — в них только и существующего. <...> Третья часть — это история раба, и она имеет свою интона­ционную и ритмическую концовку. Рассказ о нем снова идет на трехударных строчках (седьмая и восьмая строфы и первое полустишие восьмой строфы), затем идет интонационный подъ­ем, и ему отвечает четырехударная строка («И умер бедный раб у ног»), за которой следует двухударная («непобедимого вла­дыки»), завершающая строфу. <...> Единство всех элементов и определяет художественную си­лу и убедительность речи лирического героя — носителя пере­живания, составляющего непосредственное содержание стихот­ворения «Анчар». Все они составляют меру определенности этого непосредственного содержания вплоть до расположения ударных и безударных слогов, придающих своеобразие его ритму.