Думы Думы Автор: Шукшин В.М. И вот так каждую ночь! Как только маленько угомонится село, уснут люди -- он начинает... Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет. А гармонь у него какая-то особенная -- орет. Не голо -- орет. Нинке Кречетовой советовали: -- Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст. Нинка загадочно усмехалась: -- А вы не слухайте. Вы спите. -- Какой же сон, когда он ее под самыми окнами растя. Ведь не идет же, черт блажной, к реке, а здесь стара! Как нарочно. Сам Колька Малашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими глазами и заявлял: -- Имею право. За это никакой статьи нет. Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на том месте, где Калька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось, что гармонь еще в переул начинала орать, потом огибала дом, и еще долго ее было слышно. Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей са в кровати, опускал ноги на прохладный пол и говорил: -- Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-ни и исключу. Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем Кольку, спрашивал: -- Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после тру дня отдыхают, а ты будишь, звонарь! -- Имею право, -- опять говорил Колька. -- Я вот те покажу право! Я те найду право! И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую ночь Матвей, сидя на кровати, обещал: -- Завтра исключу. И потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу, и уж ее не слышно было, а он все сидел. На рукой брюки на стуле, доставал из кармана папиро, закуривал. -- Хватит смолить-то! -- ворчала сонная Алена, хозяйка. -- Спи, -- кратко говорил Матвей. О чем думалось? Да так как-то... ни о чем. Вспоминалась жизнь. Но ничего определенного, смутные обрывки. Впро, в одну такую ночь, когда было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой вместе горький запах полыни из огорода, отчетливо вспомнилась другая ночь. Она была черная, та ночь. Они с отцом и с младшим братом Кузьмой были на покосе километрах в пятнад от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма захрипел: днем в самую жару потный напился воды из ключа, а ночью у него "завалило" горло. Отец разбудил Матвея, велел поймать Игреньку (самого шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком. -- Я тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим -- надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас, -- го отец. Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Иг и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот... Теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было -- все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий вос обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет -- как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желан, редкий миг непосильной радости. ... Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его: -- Ну, сынок... ты чо же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!.. А маленький Кузьма задыхался уж, посинел. Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще вози с ним в сене, а теперь лежал незнакомый иссиня-белый чужой мальчик. ... Только странно: почему же проклятая гармонь оживи в памяти именно эти события? Эту ночь? Ведь потом была целая жизнь: женитьба, коллективизация, война. И мало ли еще каких ночей было-перебыло! Но все как-то стерлось, по. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать: сказали, надо идти в колхоз -- пошел, пришла пора женить -- женился, рожали с Аленой детей, они вырастали... При война -- пошел воевать. По ранению вернулся домой раньше других мужиков. Сказали: "Становись, Матвей, предсе. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту лямку. И всю жизнь была только на уме работа, работа, рабо. И на войне тоже -- работа. И все заботы, и радости, и го связаны были с работой. Когда, например, слышал во­кру себя -- "любовь", он немножко не понимал этого. Он понимал, что есть на свете любовь, он сам, наверно, любил когда-то Алену (она была красивая в девках), но чтоб ска, что он что-нибудь знает про это больше, -- нет. Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про лю, страдают, слышал даже -- стреляются... Не притворя, а привычка, что ли, такая у людей: надо говорить про любовь -- ну давай про любовь. Дело-то все в том, что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно, Нинка -- здоровая, гладкая. А время подперло же, ну и ходит, дурак, по ночам, "тальянит". А чего не походить? Молодой, силенка играет в душе... И всегда так было. Хорошо еще, что не дерутся теперь из-за девок, рань­ш дрались. Сам Матвей не раз дрался. Да ведь тоже так -- кулаки чесались и силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать. Один раз Матвей, когда раздумался так вот, сидя на кро, не вытерпел, толкнул жену: -- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу... -- Чего ты? -- удивилась Алена. -- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно. Алена долго лежала, изумленная. -- Ты никак выпил? -- Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке вы? Я сурьезно спрашиваю. Алена поняла, что муж не "хлебнувши", но опять долго молчала -- она тоже не знала, забыла. -- Чего это тебе такие мысли в голову полезли? -- Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня... как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то. -- Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена. -- Не любила, так не пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты про любовь спомнил се ночи? Заговариваться, что ли, начал? -- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи. -- Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла ска. Мы уговорились с бабами до свету за ягодами идти. -- Куда? -- насторожился Матвей. -- Да не на покосы на твои, не пужайся. -- Поймаю -- штраф по десять рублей. -- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони коровенку-то. -- Ладно. Так что же все-таки было в ту ночь, когда он ехал за мо брату, что она возьми и вспомнись теперь? "Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют". А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку с его певучей "гармозой". Как его долго нет, он начинал беспокоиться. И сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!" И сидел и поджидал. Курил. И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И под в душе хворь. Но странная какая-то хворь -- же. Без нее чего-то не хватает. Еще вспоминались какие-то утра... Идешь по траве боси. Она вся бусая от росы. И только след остается -- ядови-зеленый. И роса обжигает ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь. А то вдруг про смерть подумается: что скоро -- все. Без страха, без боли, но как-то удивительно: все будет так же, это понятно, а тебя отнесут на могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же? Ну допустим, понят: солнышко будет вставать и заходить -- оно всегда встает и заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда не узнаешь... Этого никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать будут еще помнить, что был такой Матвей Рязанцев, а потом -- все. А охота же узнать, как они тут будут. Ведь и не жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся вдо, и погулял в празднички -- ничего, весело бывало и... Нет, не жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего? "Тьфу!.. Нет, старею". Даже устал от таких дум. -- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся? -- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не стра, косую? -- А я не страшусь. -- Ну дак и спи. Чего думать-то про это? -- Спи, ну тя!.. Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце и сожмет -- тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни, чего-то ужасно жалко. До слез жалко. А в одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее все нет и нет. Так и не дождался. Изма. К свету Матвей разбудил жену. -- Чего эт звонаря-то нашего не слышно? -- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают. Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из своей жизни, но как-то со ничего не приходило в голову. Опять навалились кол заботы... Косить скоро, а половина косилок у куз­ниц стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Фи-кузнец, гуляет. Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела. "Завтра поговорить надо с Филей". ... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей ус: -- Что, брат, доигрался? Колька заулыбался... А улыбка у него -- от уха до уха. -- Все, Матвей Иваныч, больше не буду будить вас по но. Конец. Бросил якорь. -- Ну-ну, -- сказал Матвей и пошел по своим делам, а сам думал: "Чего ты радуешься, бычок? Она тебя возьмет те за рога. Нинка-то. Они все, Кречетовы, такие". Прошла неделя. Все так же лился ночами лунный свет в окна, резко пахло из огорода полынью и молодой картофельной ботвой... И бы тихо. Матвей плохо спал. Просыпался, курил... Ходил в сени пить квас. Выходил на крыльцо, садился на приступку и курил. Светло было в деревне. И ужасающе тихо.