О доблестях, о подвигах, о славе «О доблестях, о подвигах, о славе...» Каждый русский человек независимо от того, в какую эпоху он живет, осознает себя частью большого целого интересуется и своим родословным древом, и тем, «откуда пошла Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить и как возникла Русская земля». Процесс формирования исторической памяти невозможен без обращения к истокам русской литературы, однако сопряжен с большими трудностями. Словесное искусство средневековья — это особый мир, во многом потаенный для современного человека. У него свои система художественных ценностей и законы литерного творчества, формы произведений. Изучение начального периода в истории отечественной словесности сравнимо с хождением в «землю незнаемую», причем освоить художественное пространство средневековой лите­ратуры может лишь посвященный в его тайны, познавший его специфические черты. Древнерусская литература — это литература русского средневековья, которая прошла в своем развитии долгий семивековой путь, от XI к XVII веку. В период формиро­вания литературы, ее «ученичества», средоточием поли­тической и культурной жизни страны был Киев, «матерь городов русских», поэтому литературу XI—XII веков при­жато называть литературой Киевской Руси. В трагические для русской истории XIII—XIV века, когда Киев пал под монголо-татарских орд и государство лишилось независимости, литературный процесс утратил свое былое единство, его течение определяла деятельность областных литературных «школ» (черниговской, галицко-волынской, рязанской, владимиро-суздальской и др.). На­чиная с XV века появляется тенденция к объединению творческих сил, и литературное развитие идет под зна­ком возвышения и укрепления позиций нового духовного центра страны — Москвы. Древнерусская литература, как и фольклор, не знала понятий «авторское право», «канонический текст». Про­изведения бытовали преимущественно в рукописном ви­де (книгопечатание на Руси появилось только в XVI веке, и было ограничено объемом и тематикой издаваемых книг). Переписчик мог выступать в роли соавтора, под­вергая текст выборке и стилистической правке, включая в него новый материал, заимствованный из других ис­точников: летописей, местных преданий, памятников переводной литературы. Так возникали редакции произ­ведения, отличавшиеся друг от друга идейно-политиче­скими и художественными установками. Наше представление о литературе Древней Руси при­близительно и неполно, ибо некоторые памятники со временем были утрачены, например «Житие Антония Печерского», другие сохранились в единственном спи­ске, то есть благодаря счастливой случайности не погиб­ли во время вражеских нашествий и стихийных бедст­вий («Поучение» Владимира Мономаха). По одному спи­ску произведения, часто позднему, трудно судить о его первоначальном виде, точно так же, как из множества списков, число которых измеряется сотнями (Киево-Печерский патерик, «Хождение Трифона Коробейникова»), выделить самый близкий к авторскому. С находка­ми новых рукописных книг расширяется наше представ­ление о разнообразии и общем характере древнерусской литературы. Достаточно вспомнить, что «Слово о полку Игореве» было открыто в конце XVIII столетия и во вре­мена А. С. Пушкина представлялось оазисом в «пустыне нашей древней словесности». В связи с коллективным характером творчества боль­шая часть произведений древнерусской литературы ано­нимна. До сих пор среди ученых ведутся споры о том, кто мог написать «Слово о полку Игореве» и «Повесть о Горе-Злочастии». Судить о мировоззрении средневекового миттеля, его политических взглядах, степени литера­турного мастерства можно, как правило, лишь исходя из анализа созданного им произведения, помня при этом, что авторский текст с течением времени разрушался, подвергаясь изменениям со стороны писцов и редакто­ром. Анонимность следует рассматривать и как стремле­ние древнерусского автора придать своему произведению печное и общечеловеческое значение. Писание книг на Руси считалось святым делом, плоды которого пожинает не одно поколение людей. Об особо бережном отношении и средние века к книге свидетельствует летописец, утверждавший в «Повести временных лет»: «Велика ведь Пинает польза от учения книжнаго... ибо мудрость обретаем и воздержание в словах книжных. Это реки, наполняющие вселенную...» Литература Древней Руси, как искусство средневе­ковья вообще, базировалась на системе религиозных представлений о мире, в основе ее лежал религиозно-символический метод познания и отражения действитель­ности. Мир в сознании древнерусского человека как бы раздваивался: с одной стороны, это реальная, земная жизнь человека, общества и природы, которую можно по­ймать с помощью житейского опыта, с помощью чувств, то есть «телесныма очима». С другой стороны — это ре­лигиозно-мифологический, «горний» мир, который от­крывается избранным, угодным Богу людям в минуты духовного откровения. Древнерусскому книжнику было ясно, почему проис­ходят те или иные события, он никогда не мучился воп­росами, над решением которых будут думать русские классики XIX столетия: «кто виноват» и «что делать», чтобы изменить к лучшему человека и мир. Для средне-пикового писателя все происходящее на земле — прояв­ление Божьей воли. Если являлась «звезда превелика, лучи имущи акы кроваве», то это служило русичам гроз­ным предупреждением о грядущих испытаниях, половецких набегах и княжеских распрях. Природа для средневекового человека еще не обрела своей самостоя­тельной эстетической ценности; необычное природное явление, будь то затмение солнца или наводнение, вы­ступало как некий символ, знак связи между «горним» и «дольним» мирами, истолковывалось как злое или доброе предзнаменование. Литература Древней Руси носила ярко выраженный исторический характер и не допускала художественного вымысла. Долгое время частный человек с его радостями и горестями оставался за пределами литературного инте­реса. Исторические события государственного масштаба: военные походы князей, феодальные съезды, нашествия кочевых народов, восстания смердов, борьба за велико­княжеский стол, строительство монастырей, основание городов — вот что находилось в центре внимания древне­русского книжника. Героями его произведений станови­лись лица, исторически реальные и исторически значимые. Это князья и бояре, воеводы и митрополиты, а народ высту­пал как безмолвный свидетель или участник их деяний. В угоду средневековой символике писатель подчас от­ступал от исторического факта. В «Повести об убиении Андрея Боголюбского» рассказывалось, как один из заго­ворщиков отрубил князю правую руку, что противоречит данным научных исследований: у князя были обнаружены раны на левой руке. Автор повести — современник описы­ваемых событий, хорошо осведомленный человек, сочувст­вующий князю. Нарушение им исторической правды объ­ясняется тем, что меч — символ княжеской власти — дер­жала правая рука (десница), а не левая (шуйца). Прославляя силу духа и мудрость русского народа, средневековый писатель был выразителем идеи веротер­пимости, гуманного отношения к иноверцам. В XI веке Феодосии Печерский в послании к Изяславу Ярославичу, направленном против «неправой латинской веры», призывал князя: «Милостынею же милуй, не токмо своея веры, но и чужея. Аще ли видиши нага, ли голодна, ли зимою, ли бедою одержима, аще ти будет ли жидовин, ли сорочинин, ли болгарин, ли еретик, ли латинин, ли от поганых, — всякого помилуй и от беды избави, якоже можеши, и мзды от Бога не погрешиши». Древнерусскую литературу отличает высокая духов­ность. Жизнь человеческой души, воспитание и совершенствование нравственности человека— главная задача литературы средневековья. Внешнее, предметное отступает второй план. Как на иконе, где крупным планом даются «лик» и «очи», то, что отражает внутреннюю сущность • того, «свет» его души, так и в литературе, особенно житийной, изображение человека подчинено прославлению должного и идеального, вечно прекрасных нравственных тв: милосердия и скромности, душевной щедрости и нестяжания. Воинствующий дидактизм» — одна из основных примет древнерусской литературы. Средневековый писатель не боялся прослыть тенденциозным, он не мог писать, «добру и злу внимая равнодушно». Его позиция, политическая и нравственная, всегда четко выражена в произведении. Публицистическое начало, страстно взывающее к . .'ногти, пронизывает лучшие произведения литературы Древней Руси. Думой о будущем страны проникнуто «Завещание» Ярослава Мудрого сыновьям: «Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, пото­му что все вы братья, от одного отца и одной матери. И ес­ли будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в неновести жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих». Только политика братолюбия, мира и единства действий, по мысли князя, может привести Русь к умножению богатств, упро­чнению военной мощи и государственного авторитета. В средние века существовала иная, чем в наше время, система художественных ценностей, господствовала эстетика подобия, а не эстетика неповторимости. Литература дорожила общим, повторяющимся, легко узнаваемым, избегая частного, случайного, непривычного для читателя вот почему в памятниках XI—XVII веков так много падений в изображении воинского или монашеского подвига, в некроложных характеристиках русских князей и похвальных словах святым. Сравнение героев отечественной истории с библейскими персонажами, цитирование книг Священного Писания, заимствование целых фрагментов из произведений предшествующих эпох — все это в средние века свидетельствовало о высокой книжной культуре и мастерстве писателя, а не о его творческом бессилии. Для литературы Древней Руси характерна особая система жанров. Она в большей мере, чем литература но­вого времени, связана с вне литературными обстоятель­ствами, с практическими потребностями древнерусского общества. Каждый литературный жанр «обслуживал» определенную сферу жизни. Так, например, возникнове­ние летописания было обусловлено потребностью фе­одального государства иметь свою письменную историю, где были бы зафиксированы важнейшие события (рож­дение и смерть правителей, войны и мирные договоры, основание городов и строительство церквей). В основе выделения жанров в литературе Древней Руси лежал объект изображения. Ратные подвиги руси­чей изображались в воинских повестях, путешествия в другие страны сначала только с паломнической, а затем с торговой и дипломатической целями — в хождениях. Для каждого жанра существовал свой канон. Например, в агиографическом произведении, где объект изображе­ния — жизнь святого, была обязательной трехчастная композиция: риторическое вступление, биографическая часть и похвала одному из «воинства Христова». Тип по­вествователя в житии — условно-многогрешный человек, «худый и неразумный», что было необходимо для возвы­шения героя — праведника и чудотворца. В житии преоб­ладала идеализация героя, он освобождался от мелочей быта, внутренних противоречий и грехопадений, предста­вал перед читателем только в парадные моменты своей жизни и действовал как «положительно прекрасный че­ловек». Стиль памятников агиографической литературы, в отличие от летописной, витиеват и словесно украшен, особенно во вступительной и заключительной частях, ко­торые часто называют «риторической мантией» жития. Среди жанров древнерусской литературы принято различать жанры «объединяющие» и «первичные», по­следние являются строительным материалом для сборни­ков, какими были, например, летописи и патерики. Жан­ровой системе и каждому жанру в отдельности присущ динамизм. В XVII веке жанровая система древнерусской литературы обогащается стихотворными формами, жанрами сатиры и драмы, а традиционное житие святого все больше превращается в повесть бытового или мемуарно-автобиографического характера. Развитию жанровой системы литературы Древней Руси способствовало ее творческое взаимодействие с фольклором: топонимиче­ские легенды входили в состав летописных сводов, плачи придавали произведениям особую лирическую взволно­ванность, в свою очередь, русский духовный стих испы­тал влияние со стороны житий святых. Литературу Древ­ней Руси часто называют «царством прозы», но эта проза особая, ритмически организованная; не случайно боль­шая часть переводов и переложений «Слова о полку Игореве» выполнена стихами. Судьба древнерусских жанров сложилась по-разно­му: одни из них ушли из литературного обихода, другие приспособились к изменившимся условиям, третьи про­должают активно функционировать, наполняясь новым содержанием. Очерковая литература XIX—XX веков, литературные путешествия XVIII столетия восходят к тра­диции древнерусских хождений, одного из самых устой­чивых жанровых образований средневековья. Истоки русского романа исследователи видят в бытовых повес­тях XVII века. Поэтика оды в литературе русского клас­сицизма, безусловно, складывалась под влиянием произведений ораторского искусства Древней Руси. Таким об­разом, древнерусская литература не мертвое явление, она не ушла в небытие, не оставив потомства. Это явле­ние- живое и плодовитое, неиссякаемый источник вдохновения для писателей нового времени. * * * Возникновению литературы предшествовало креще­нии Руси (988) и ее вхождение в семью христианских на­родов Европы. Процесс христианизации языческих восточнославянских племен и образования раннефеодального государства обнаружил настоятельную потребность в письменности, а она, в свою очередь, послужила основой для рождения книжной литературы. Христианство пришло на Русь из Византии через посредничество южнославянских стран, прежде всего Болгарии, поэтому первыми книгами, которые стали читать русские, были переводы с греческого, часто выполненные болгарскими книжниками. При этом на Руси между литературным (старославянским) и разговорным (древнерусским) языками не существовало такой пропасти, как в странах Западной Европы, где боль­шая часть прихожан не понимала церковной проповеди, читавшейся на латинском языке. Близость книжного и разговорного языков, безусловно, способствовала ускорен­ному процессу развития литературы Киевской Руси. Первые века в истории русской литературы отличает процесс активного жанрообразования. Потребность в знании «откуду есть пошла Русская земля», что было свя­зано с ростом национального самосознания, вызвала к жизни такой типично средневековый жанр, как летопи­сание. Обслуживая определенную сферу общественной жизни, летописи являлись историческим документом большого государственного значения, так как включали договорные грамоты, завещания князей, постановления феодальных съездов и т. п. Фиксируя наиболее значи­тельные вехи исторического развития древнерусского государства, летописец отстаивал мысль о политиче­ской, религиозной и культурной независимости страны. Он радел о том, чтобы не прервалась «живая связь вре­мен», чтобы человек не лишился исторической памяти. Русское летописание в процессе своего становления опиралось на опыт переводной литературы, причем освое­ние этого опыта носило творческий характер. Летопись, в отличие от византийских хроник, строилась погодно, а не по циклам, соответствующим периодам правления того или иного императора, правящей династии. Она, как плод коллективного труда, отличалась широким масштабом охвата событий, стихийным проявлением народной точки зрения на ход истории. Повествование в летописи носило открытый характер, было разомкнуто в пространстве и времени, то есть могло быть продолжено до сего дня, воб­рав события и русской, и мировой истории. Вопрос о времени возникновения русского летописа­ния относится к разряду спорных в науке. Разрозненные записи важнейших исторических событий, видимо, су­ществовали уже в конце X века, однако летописание еще не имело системного и целенаправленного характера. Становление летописного дела на Руси принято связывать с просветительской политикой князя Ярослава Мудрого и относить к 30—40-м годам XI века. Большая роль в развитии летописания принадлежала Киево-Печерскому монастырю, где около 1113 года монахом Нестором был создан первый из дошедших до нас летописных сводов — «Повесть временных лет». «Повесть временных лет»— ценнейший исторический источник, который содержит обширные историко-географические сведения о славянских племенах, их обычаях и нравах, взаимоотношениях с соседними наро­дами. Первая датированная 852 годом статья связыва­лась, летописцем с началом Русской земли. Под 862 годом помещалась легенда о призвании варягов, где устанавливался единый предок русских князей — Рюрик, в месте с братьями Синеусом и Трувором приглашенный новгородцами «княжить и володеть» Русской землей. Эта легенда не свидетельствовала о неспособности русских самостоятельно устроить свое государство, она служила актуальной в то время цели — доказательству политической независимости от Византии. Следующий поворотный этап в истории связан с крещением Руси при князе Владимире Святославиче (988), что приобщило страну к христианской культуре. Дело Владимира, который, по словам летописца, «землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил», продолжил его сын Ярослав Мудрый: он «посеял книжные слова в сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное. Заключительные статьи «Повести временных лет» рассказывали о княжении Святополка Изяславича. Это время омрачено участившимися половецкими набегами на Русь, феодальными распрями и народными бунтами, и иол и ческой антитезой эпохи становится противопостановление «креста» и «ножа», политики единства и вражды между князьями-братьями. Высшей степени драма-пи и конфликт достигал в «Повести об ослеплении Ва­шим Теребовльского», читающейся под 1097 годом. «Повесть временных лет» — наиболее значительный использования фольклорной традиции в литературе Киевской Руси. Восстанавливая дохристианский, до-письменный период в истории Руси,, летописец был вы­нужден обращаться за сведениями к родовым преданиям, топонимическим легендам, дружинной поэзии. Воздейст­вие фольклора, прежде всего сказалось на изображении ге­роев начальной части летописи (Олега, Ольги, Игоря, Свя­тослава, Владимира), которым даются немногословные, но яркие характеристики, выделяющие главную черту в образе героя, причем индивидуального порядка. Эпически лаконична летописная характеристика князя Святослава, сына княгини Ольги. Перед нами человек прямодушный и мужественный, простой в общении с воинами; он пред­почитал победу в открытом бою военной хитрости, поэто­му, выступая в поход, неизменно предупреждал врагов: «Хочю на вы ити!» Зная о засаде, с малыми силами всту­пил в бой и погиб, строго следуя закону воинской чести. Причем характеристика герою дается через его поступки, она насквозь действенна и предельно конкретна: «Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много и храбрых воинов. И легко ходил в походах, как пардусъ, и много воевал. В походах же не вози,л за собою ни воза, ни котла, не варил мяса, но, тонко нарезав конину или звери­ну, или говядину, на угляхъ зажарив, ел. Не имел он и шатра, но спал, подостлав войлок, с седлом в головах; та­кими же были и прочий его воины». В более поздних фрагментах летописи образ князя (становится официаль­ным и парадным; являясь воплощением общих христиан­ских добродетелей: любви к Богу, почитания церкви, ми­лости к убогим, воздержания от похоти и пьянства, — он лишается ярких индивидуальных примет. О влиянии фольклора на «Повесть временных лет» свидетельствует решение в ней темы воинского подвига. Победа русичей над врагами может изображаться без ре­лигиозной мотивировки, без появления на поле боя не­бесного воинства, как результат единодушного желания «хороброй» русской дружины «не посрамить земли Русс­кой и лечь костьми тут, ибо мертвые срама не имут». Вы­полненные в эпической манере рассказы летописи содер­жат больше бытовых реалий, чем эпизоды о деяниях князей-христиан. Это, например, уздечка в руках отрока, который во время осады Киева, якобы в поисках пропав­ший лошади, пробирается сквозь вражеский стан. В раз­витии фольклорных по происхождению сюжетов «Повести» часто используется эффект неожиданности. Конь, от которого, по предсказанию волхвов, Олегу Вещему суждено было погибнуть, давно мертв, однако его череп таит смертельную опасность: «выползла змея из черепа и ужалила в ногу», после чего князь «разболелся и умер». Рассказы, выросшие на фольклорной основе, диалогичны, стиль близок к живой разговорной речи. Недаром в летописи так много пословиц и поговорок, впитавших народную мудрость. «Если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его; так и этот, если не им его, то всех нас погубит», — рассуждают древляне, узнав, что князь Игорь идет за повторной данью. Несмотря на то что в поле зрения летописца часто попадали трагические события русской истории: убийство но приказу брата князей Бориса и Глеба, набеги кочевни­ков и разорение Русской земли, — как и народный сказитель, он верил в конечное торжество добра и справедли­вости, его произведения пронизаны чувством историче­ского оптимизма. Осуждая политику княжеских «котор», летописец выступал против князей, прозванных в народе Окаянными и Гориславичами, заботился о единстве Рус­ской земли, «которую обронили» деды и отцы «трудом великим и храбростью». О высоком уровне развития учительной прозы Киевской Руси свидетельствует «Поучение» Владимира Мо­номаха (1053—1125). В советах, которые князь перед смертью давал сыновьям и «иным, кто прочтет», отразился не только его опыт авторитетнейшего государственного деятеля, политика и полководца, но и его литера­турная образованность, писательский талант, его представления о нравственном облике христианина. Сочинение Владимира Мономаха, известное нам благодаря Лаврентьевской летописи, где оно читается под 1096 годом, состоит из трех частей: собственно «Поуче­ния», автобиографической «Летописи» военных походов и житейских «трудов» князя, «Письма» к Олегу Святославичу; при этом «Летопись» и «Письмо» служат как бы иллюстрацией основных положений «Поучения». Види­мо, осенью 1096 года Владимир Мономах по просьбе сы­на Мстислава обратился к Олегу Святославичу с посла­нием, причиной чего стала личная трагедия: в битве с Олегом погиб его сын Изяслав. В «Письме» князь уте­шал врага и, отказываясь от мести, призывал прекра­тить усобицы. Владимир Мономах нашел в себе мужест­во признать вину сына, которому, по его словам, не сле­довало бы «искать чужого», а отца «в позор и в печаль вводить». Он предложил Олегу покаяться, примириться и вернуться в свой удел. Основная часть «Поучения» бы­ла написана в 1099 году, когда двоюродные братья Мо­номаха, Святополк Изяславич и Святослав Давыдович, предложили ему выступить против Ростиславичей и от­нять их «волость». Он отказался от участия в междо­усобной войне, а свой кодекс феодальной чести изложил в «Поучении», которое позднее, уже «сидя на санях», то есть в ожидании близкой смерти, переработал, усилив нем общечеловеческое начало. Последней по времени создания была автобиографическая «Летопись», где Владимир Мономах подводил итог своей государственной деятельности за 1072—1117 годы, перечисляя совершенные им военные походы, которых было «80 и 3 великих», не считая малых, а также описывая интересные эпизоды своих охот: как туры поднимали его на рога вместе с конем, как вепрь с бедра меч сорвал, а медведь возле колена потник прокусил, как он «коней диких своими руками связал». Возможно, тогда же у Владими­ра Мономаха возникла мысль о формировании единого комплекса написанных им произведений. В назидание современникам и потомкам он создал в «Поучении» идеальный образ русского князя, который беспрекословно подчиняется старшему в роде, живет в мире и согласии с равными себе князьями, не притесняя «младших» князей и бояр, по возможности избегает не­нужного кровопролития, строго соблюдает христианские заповеди, беспрестанно трудится. Главный завет князя — «не погублять душу» раскрывался через ритмически ор­ганизованный ряд афористических по форме советов: «Всего же более убогих не забывайте», «Ни правого, ни «виновного не убивайте»; «Старых чтите как отца, а молодых как братьев», «Лжи остерегайтеся и пьянства и блуда, от того ведь душа погибает и тело». Кроме общехристианских наставлений, «Поучение» включало ряд конкретных советов по организации хозяйства (за всем в доме нежит следить самому, не полагаясь на управителей и слуг), по поведению в военном походе (не надеясь на воевод, самому устанавливать ночную стражу), по отноше­нию к близким (любить жену, но не давать ей над собою власти). Важное место в духовном завещании Владимира Мономаха занимал призыв к деятельному образу жизни, чтобы человек ночью и днем, в зной и в стужу не давал себе покоя. Князь благодарил Бога за то, что создал его не ленивым, «на всякие дела человеческие годным». Призывая детей постоянно учиться, он приводил в пример своего отца, который, «дома сидя», изучил пять языков. Один из первых мирских писателей Древней Руси, ав­тор «Поучения» был хорошо образованным человеком, знакомым с русской и европейской литературной тради­ции и. Его сочинение принято рассматривать в одном ряду с «Наставлением» французского короля Людовика Свя­того, поучениями византийского императора Василия и англосаксонского короля Альфреда. Владимир Моно­мах свободно владел разными стилями речи, варьируя их и «Поучении» в зависимости от темы и жанра: автоби­ографическая часть произведения написана безыскусно и просто, языком, близким к разговорному; «высокий слог» характерен для рассуждений этико-философского толка; тонким лирическим чувством пронизаны многие фрагменты послания к Олегу Святославичу, например просьба князя отпустить к нему вдову Изяслава, чтобы, обнявшись, вместе с ней оплакать погибшего. «Поучение» Владимира Мономаха, вышло за рамки маетного документа, сфера хождения которого ограничена одной семьей или родом. Философская глубина размышлений о Боге и человеке, о жизни и смерти, не утратившие своего значения ценные практическая советы, поэтическая образность стиля — все это помогло произведению пережить свою эпоху, войти в «золотой фонд» русской и мировой литературы. Традиции ораторской прозы Киевской Руси нашли свое преломление в поэтике «Слова о полку Игореве» и «Слова о погибели земли Русской», подготовили почву для возникновения одного из самых загадочных и прекрасных явлений древнерусской литературы — посла­ния к князю Даниила Заточника. Не одно десятилетие продолжается научная дискуссия о том, кто такой Даниил Заточник (реальное или вымышленное лицо, боярский холоп или близкий к князю человек), за что он попал в опалу и был сослан на озеро Лаче, какому князю Ярославу «бил челом», жалуясь на свою горькую участь. Споры вызывают и вопросы, связанные с тем, какая из переработок послания, «Слово» или «Моление», бли­же к авторскому тексту и когда они возникли: в конце XII или в первой половине XIII века. В основе послания Даниила Заточника к князю лежит мотив разлада между мечтой и действительностью. Автор убежден, что право на уважение дает человеку только ум, поэтому первые строки произведения звучат как гимн мудрости, не знающей границ: «Вострубим как в златоко­ваные трубы в разум ума своего и заиграем в серебряныя органы, возвышая мудрость свою». Однако писатель вы­нужден признать, что человек, обладающий умом и та­лантом, подобен в современном ему обществе сухому дере­ву, стоящему при дороге и посекаемому проходящими ми­мо, если он не знатен и не богат: «Богатого везде знают, и на чужой стороне он друзей имеет, а нищий и в своей не­навидимым ходит. Богатый заговорит — все замолчат ' и вознесут слова его до облаков, а нищий заговорит — все на него закричат ». «Плененный нищетой», Даниил Заточник взывает о , помощи к князю, используя целую «гроздь» сравнений, что придает его прозе особый ритм: он просит князя из­бавить его от нищеты, как серну от сетей, как птенца от силков, как утенка от когтей ястреба, как овцу от льви­ной пасти. Неповторимость стиля послания связана с афористичностью и иносказательностью речи автора. Не случайно в произведении Даниила Заточника исследова­тели видят «искусную словесную мозаику», составлен­ную из метких «речений»: «Золото сокрушается огнемь, а человекъ несчастьями», «Моль одежды ест, а невзгоды человека», «Птица весне радуется, а младенец матери» и др. «Слово» Даниила Заточника, где распространение | послания шло за счет включения в текст новых высказываний на темы, затронутые автором, напоминает сборник изречений типа « Пчелы ». «Моление», другая и, видимо, более поздняя переработка послания, пародийно по своему характеру. Здесь господствует «скомороший» стиль, полный парадоксов и игры слов; речь автора уподобляется алогичной и бессвязной речи шута, у которого «лубян ум» и «толстян язык», в то время как в послании все было подчинено единой цели — иллюстрации ума и образованности автора мечтающего стать княжеским дружинником. Даниил Заточник убеждал князя в том, что обладает талантом поэта, хвалебные песни которого «слаще меда». Он примерял на себя одежды и обязанности посла, который, как «мудрый муж», будет думать о деле, а не проводить время в пирах и застольях. Заточник видел себя и в роли княжеского советника— «думца». Высокий уровень самосознания автора, уверенного в том, что ум — основное богатство человека, и надеющегося, что его знания и таланты будут востребованы обществом, свидетельствует о появлении в русской литературе накануне монголо-татарского нашествия черт ренессансного характера. Литература житий святых, или агиография, возникла задолго до появления ее на Руси, куда она пришла вместе с принятием христианства из Византии. О творческом освоении жанрового канона говорят ранние памятники русской агиографии. Тесно связано с конкретной исторической действительностью «Сказание» о первых русских святых Борисе и Глебе, которые предпочли мученическую смерть борьбе против старшего брата Святополка, захватившего власть в Киеве после смерти отца (1015). Для «Сказания» характерна тенденция к индивидуализации житийного героя. Изображение младшего из князей -мучеников не дублировало житийной характеристики старшего. Глеб менее опытен, чем брат, поэтому ему трудно подавить в себе страх смерти. Он молит наемных убийц о пощаде, глядя на них «кротким взором», «заливаясь слезами и ослабев телом», «трепетно вздыхая» «в сердечном сокрушении». Неизвестный агиограф создал богатый тонкими душевными переживаниями портрет юноши, для которого венец мученика тяжел и прежде времен. Психологически достоверно и изображе­ние житийного антигероя. Автор выявляет реальные причины ненависти Святополка к братьям: родовой грех (он сын двух отцов-братьев) превратил его во «второго Каина». Разбитый в «сече злой» Ярославом Мудрым, Святополк бежит с поля боя, но «обуяло его безумие, и так ослабели суставы его, что не мог сидеть на коне, и не­сли его на носилках». Топот конницы Ярослава пресле­дует Святополка и сводит с ума. Из-за страха возмездия он не может подолгу оставаться на одном месте и умира­ет где-то на чужбине, «неизвестно от кого бегая». Доминирующую в «Сказании» тему смерти подчеркивает обилие плачей и молитв, а также символика воды и корабля, связанная с погребальным обрядом. Для усиления эмоционального воздействия на читателя автор трижды повторяет сцену убийства Бориса: сначала его] пытаются убить в шатре копьями Путыпа, Талец, Елович и Ляшко; затем, когда раненый князь «в оторопе» выбегает, убийцы призывают друг друга «скончать повеленное». И вот тело Бориса, завернутое в шатер, везут на телеге, но Святополку кажется, что брат жив и приподнимает голову; объятый ужасом, он посылает варягов, и те пронзают Бориса мечом в сердце. Если Борис и Глеб вошли в историю как князья-мученики, то Феодосии Печерский был причислен к лику святых за подвиг трудничества. В «Житии», написанном Нестором в конце XI или начале XII века, мы видим Фе­одосия, который уже в детские годы носит «худые ризы» и работает на полях вместе с крестьянами, вызывая гнев богатых родителей. Став игуменом, Феодосии ведет себя как рачительный хозяин и строитель, сумевший сделать монастырь из пещерного наземным. Печерский игумен обладал талантом просветителя: воспитывал в монахах любовь к пище духовной, участвовал в изготовлении книг, мастерски владел словом и пе­ром. Когда на киевском престоле обосновался Святослав, прогнавший старшего брата Изяслава, Феодосии: отказался в повседневных молитвах упоминать его имяя как имя великого князя, обратился к Святославу с «гневной епистолой». Это послание до нас не дошло, но о его содержании и стиле мы можем судить по реакций князя: «И кик только прочел князь это послание, то пришел в ярость, и, словно лев, рыкнул на праведного, швырнул письмо на землю. И тогда облетела всех весть, что грозит блаженному заточение». Святослав понимал, что его власть нуждается в освящении церковью, поэтому он не «разметал» монастырь, как грозился, а, смирив гнев, «возлюбил» Феодосия и Киево-Печерскую лавру. В житиях русских святых основной конфликт опрелелялся не столько борьбой святого с иноверцами, сколько ми. исступлениями против отрицательных явлений монастырского быта, самоуправства и корыстолюбив кня-И1 II Такими конфликтами богат Киево-Печерский патерик, агиографический свод 20—30-х годов XIII века, подводивший итог развития житийной литературы Киевской Руси. Об идейно-художественной значимости памятника можно судить по тому, что в рукописной традиции бытования он имел около 10 редакций и свыше 200 списков. Рассказы патерика отразили не только монастырские «настроения» (жалость инока о растраченном на нужды церкви богатстве, вражду «братьев по духу» и т. п.), но и столкновения печерских монахов с представителями княжеской власти. Чудотворец Прохор, например» противопоставлялся киевскому князю Святополку Изяславичу, который во время соляного голода на Руси решил нажиться на спекуляции солью из монастырский запасов. И лишь чудо — превращение украденной по его приказу соли в золу — заставило князя пережить перерождение грешника в праведника, почитающего монастырь и его святых. Героическое в жизни печерских монахов начиналось с малого - с ежедневного тяжелого труда на поварне и на мельнице, у монастырских врат и у постели больного. Среди героев Киево-Печерского патерика — монахи-врачи и монахи-художники, «гробокопатели» и «просфорники». В повседневном обязательном труде «авторы патерика видели залог праведной монашеской жизни, условие духовного совершенства героя и его единения с народом. Первые опыты русской литературы в житийном жан­ре подготовили расцвет агиографии в период зрелого средневековья, сделали жития святых любимым народ­ным чтением и школой нравственности. Не случайно пи­сатели нового времени обращались к литературе житий с целью народознания, в поисках истоков русского наци­онального характера. Вершинным явлением древнерусской литературы по праву считают «Слово о полку Игореве», создание которо­го большинство исследователей относят к концу XII века. Судьба этого памятника интересна и драматична. Список «Слова» был найден в начале 90-х годов XVIII века из­вестным любителем и собирателем русских древностей А. И. Мусиным-Пушкиным. Текст произведения входил в состав сборника светского содержания, который был при­обретен коллекционером в числе других рукописей у быв­шего архимандрита закрытого к тому времени Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского. Со списка «Слова» был снят ряд копий, одна из которых предназна­чалась Екатерине II и дошла до нас вместе с первым изда­нием памятника, осуществленным в 1800 году (большая часть экземпляров этого издания вместе с единственным списком произведения погибла в огне московского пожара 1812 года). В основе «Слова о полку Игореве» лежат реальные исторические события, отраженные и в русских летопи­сях, — поход новгород-северского князя Игоря на полов­цев в 1185 году. В поход Игорь Святославич выступил «ма­лой силой», используя военную поддержку только бли­жайших родственников: старшего сына Владимира, брата Всеволода, князя курского и трубчевского, племянника Святослава Рыльского. Игорь не поставил в известность о своих действиях «старшего» в роде Ольговичей и «вели­кого» среди русских князей Святослава Киевского, тем самым нарушив закон феодальной иерархии. Храбрость воина, по словам автора «Слова», победила в нем трезвый политический расчет: кочевой Степи нельзя было противостоять в одиночку. Неразумные действия Игоря погуби­ли войско, заставили князя изведать позор плена, «отвори­ли ворота» половцам для набегов на Русскую землю. «Слово о полку Игореве», как и большая часть па­мятников литературы Древней Руси, анонимно. До сего дня не прекращаются попытки установить личность со­здателя памятника. Одни исследователи ищут его среди участников похода князя Игоря, другие — среди знаме­нитых писателей той эпохи. Самые фундаментальные исследования в этой области принадлежат историку Б. А. Рыбакову, который в книге «Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве» (1972) высказал предпо­ложение, что произведение могло быть написано киев­ским боярином, летописцем Петром Бориславичем. На сегодняшнем этапе изучения памятника образ автора можно реконструировать только исходя из текста самого «Слова». Безусловно, это человек широко образованный, хорошо знакомый с книжной культурой и устным народ­ным творчеством своей эпохи. Автор «Слова» был свет­ским человеком, далеким от официальной церкви: толь­ко мирянин мог позволить себе такое обилие языческих элементов в произведении. Общепризнанным является и положение о принадлежности автора «Слова» к высше­му классу феодального общества, так как он проявляет большую осведомленность в межкняжеских отношениях и военном деле, имеет собственное мнение, поднимаясь до критики необдуманных действий князя Игоря. Одна­ко и Игорь, и его брат Всеволод пользуются у автора ува­жением за их воинскую доблесть, поэтому, скорее все­го, писатель выражал интересы Ольговичей, старший из которых — черниговский князь Святослав в 1181 году окончательно утвердился на киевском столе. Для автора «Слова о полку Игореве» он был образцом политической мудрости, идеальным правителем. Понятно, почему ис­следователи склоняются к мысли о черниговском или киевском происхождении создателя «Слова», при этом отмечая, что на события современности тот смотрел с об­щерусских позиций. Вопрос о времени создания «Слова» также остается дискуссионным. Большинство исследователей считают, что произведение писалось по «горячим следам» событий, вскоре после похода князя Игоря на половцев и его возвра­щения из плена, то есть во второй половине 80-х — 90-х го­дов XII века. Оригинальна позиция Л. Н. Гумилева, кото­рый видел в «Слове» «иносказание», отклик на события, связанные с монголо-татарским нашествием, поэтому да­тировал памятник XIII в. Существует и крайняя точка зре­ния, согласно которой «Слово о полку Игореве» — блестя­щая подделка, выполненная в конце XVIII века. Однако по мере расширения наших знаний о произведении и его эпо­хе отряд «скептиков» редеет. «Слово о полку Игореве» не только предмет научных споров и разысканий, это прежде всего — шедевр древ­нерусской поэзии, поражающий смелостью и глубиной своего замысла, неповторимым изяществом художест­венной формы. Автор «Слова» — поэт, мысль которого свободно перемещается в пространстве и во времени, поднимаясь над историческим фактом. В произведении нет дат, последовательного и подробного рассказа о похо­де Игоря; о многих событиях автор лишь напоминает чи­тателю, как о хорошо известных его современникам, что лишний раз свидетельствует о подлинности памятника. В композиционном отношении «Слово о полку Игоре­ве» трехчастно: оно состоит из лирического вступления, «повести» и краткого заключения. В «зачине» автор обо­сновывал свою манеру повествования, сравнивая ее с тем, как слагал князьям «славы» легендарный певец древнос­ти Боян: «Боян же вещий, если хотел кому песнь воспеть, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками». Рассказывая о походе Иго­ря «по былям нашего времени, а не по замышлению Бояна», автор «Слова» творил не столько «славу», сколь­ко «плач», противопоставляя горестное настоящее вели­чию прошлого Руси. Центральная часть произведения, в свою очередь трехчастная, распадается на ряд эпизодов: 1) сборы и выступление Игоря в поход; первое столкнове­ние с половцами, завершившееся победой; решающая бит­ва, в результате которой войско Игоря было разгромлено, а сам князь попал в плен; 2) «вещий сон» Святослава и его толкование боярами, «золотое слово» киевского князя; 3) плач Ярославны, бегство Игоря из плена и возвраще­ние его на Русь. Завершается произведение здравицей князьям и их дружинам, которые ведут борьбу с врагами Руси. Композиционный рисунок «Слова», как и его образ­ную систему, несмотря на их сложность, отличает пора­зительная цельность. Тема воинского братства, прозву­чавшая в начале «повести», когда Игоря в его желании «испити шеломом Дону» поддерживает брат, достигает своего развития в батальных сценах, где «буй тур» Всеволод выступает как эпический двойник Игоря, на кото­рого переносится воинская удаль старшего брата. Вслед ни обращением Святослава Киевского к князьям Русской земли звучит взволнованный голос Ярославны, взываю­щей о помощи к силам природы, тем самым государственная тема в произведении сменяется личной, а истори­ческое повествование — народно-поэтическим. Каждый и а образов «Слова» так или иначе связан с Игорем и по­могает раскрыть авторское отношение к нему. Напри­мер, Ярославна через плач как бы выкликает Игоря из царства мертвых, что оправдывает бегство князя из пле­на, ведет к его нравственному возрождению. Автор «Слова о полку Игореве» сознавал новаторский характер созданного им произведения, называя его и «трудной повестью», и «песнью», и «словом». Действи­тельно, это то «слава» воинам, то «плач» русских жен, то «воинская повесть», то страстная «проповедь» в защиту единства и мира, недаром в науке наметилась тенденция рассматривать произведение вне привычных жанровых форм, на стыке жанровых систем, как органический сплав лирики и эпоса, фольклорных и книжных традиций. Стиль памятника, богатый метафорами и символа­ми, завораживающий игрой слов, был, безусловно, рассчитан на подготовленного читателя, любителя и знато­ки поэзии. В основе эпитетов и символов «Слова» лежат и имения природного мира, активного по отношению к миру людей. Природа сочувствует русичам, предупреждая их об опасности (солнце «тьмою», а ночь «грозою»), разделяя боль поражения («никнет трава от жалости, а древо в печали к земле приклонилось»). Характерной приметой произведения является его ритмичность, одна­ко ритм «Слова» особый, меняющийся в зависимости от содержания. Он энергичен в батальных сценах, но лири­чески плавен в плаче Ярославны. Ритмичность создается различного рода повторами: тематическими и компози­ционными, на уровне синтаксиса и звукописи («трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Путивле»). «Слово о полку Игореве» — уникальное явление рус­ской и мировой литературы, доказательство тому — существование музея этого литературного памятника в Ярославле, словаря и пятитомной энциклопедии «Сло­ва», а также неослабевающий интерес к произведению со стороны исследователей и читателей, писателей и ху­дожников. Его образы и мотивы встречаются в творчест­ве А. Н. Радищева и А. Н. Островского, И. А. Бунина и В. Я. Брюсова. «Слово» переводили В. А. Жуковский и А. Н. Майков, К. Д. Бальмонт и Н. А. Заболоцкий. Оно вошло в историю русской музыки (опера Бородина «Князь Игорь») и русской живописи (картины Васнецо­ва, иллюстрации Фаворского). В чем же истоки бессмер­тия памятника? В сочетании общечеловеческого с наци­ональным, типично средневекового с непреходящими этическими и эстетическими ценностями. «Слово о пол­ку Игореве» заставляет задуматься над вопросами: что есть честь, любовь к родине, ответственность за судьбу народа? Оно поражает своим поэтическим видением кра­соты природы, ратного труда и воинского братства, суп­ружеской любви и верности. Вот почему «Слово о полку Игореве» вошло в сокровищницу мировой художествен­ной культуры. * * * В начале XIII века из целого ряда восточных, пре­имущественно кочевых, народов образовалась могущест­венная империя Чингисхана, одной из форм существова­ния которой были завоевательные походы. Жертвами монголо-татарского нашествия стали народы Южной Си­бири, Китая, Средней Азии и Кавказа, степей Причерно­морья. В 20—30-е годы XIII века орды завоевателей до­стигли границ Руси, ставшей, по меткому выражению Александра Блока, «щитом меж двух враждебных рас монголов и Европы». Монголо-татарское нашествие, отбросившее Русь на несколько веков назад в ее социально-политическом и культурном развитии, по словам академика Д. С. Лиха­чева, «сжимает» русскую литературу XIII—XIV веков «до одной темы, но тема эта проявляется с необыкновен­ной интенсивностью» в произведениях разных жанров (воинские повести, слова и поучения, жития святых), со­зданных в разных русских «уделах». Перечисляя испы­тания, обрушившиеся на Русскую землю: «приде на ны языкъ немилостивъ», «землю нашу опустошили, и гра­ды наши полонили, и церкви святыя разорили, отцов и братьев наших убили, над матерями нашими и сестрами надругались», — писатели задумывались над вопроса­ми, кто виноват в случившемся и как «избыть беду». Для большинства из них вражеское нашествие — это на­казание, ниспосланное Богом за грехи русских, спасение народа они видели в нравственном очищении и молит­венном подвиге. Автор «Повести о разорении Рязани Батыем», одного из поэтических шедевров рязанской областной литерату­ры, предлагал другой путь борьбы с монголо-татарским игом. Проникнутая пафосом воинской доблести, «По­весть» утверждала идею защиты Родины всем миром и до конца, до гибели последнего воина. Это своеобразный реквием, где тема разорения и смерти Рязани перераста­ла в тему бессмертия русского народа. Композиция «Повести» отличается сложностью, так как произведение складывалось на протяжении десяти­летий и в нем много позднейших вставок и наслоений. Очевидно, что она была составлена не сразу после наше­ствия Батыя, ибо рассказ о многих событиях ведется по памяти, с опорой на фольклорную традицию. Эпически сближены в противостоянии врагу живые и мертвые к 1237 году рязанские князья, все они выступают в «По­нести» как братья. Однако острота переживания изобра­жаемых событий и ряд исторических подробностей сви­детельствуют в пользу датировки произведения первой половиной XIV века. В первой части «Повести», где рассказывается о появ­лении полчищ Батыя на границах Рязанской земли, пе­ред нами разворачивается трагическая история семьи ря­занского князя Федора. Он возглавил посольство к Батыю и принял мученическую смерть. Молодая жена князя Евпраксия не захотела пережить мужа и с сыном Иваном на руках «бросилась из превысокого терема своего... пря­мо на землю и разбилась до смерти». Во второй части «По­вести» трагедия семьи перерастает в трагедию города, не покорившегося завоевателям. Хотя рязанцы бьются, как былинные богатыри, «один с тысячей, а два — с десятью тысячами», героизм сопротивления! не может остановить орд Батыя, и от Рязани остаются «дым, и земля, и пепел». Трагедия становится общерусской в третьей части произ­ведения, посвященной подвигу Евпатия Коловрата. Из­вестие о нашествии Батыя застало Евпатия в Чернигове, с небольшой дружиной он нагнал войско Батыя под Сузда­лем и неожиданно нанес ему удар с тыла, со стороны выж­женной врагом земли. От страха татары стояли «яко пияны», думая, что восстали мертвые. Забить Евпатия им уда­лось лишь с помощью стенобитньпх орудий. Тело героя Батый выдал для погребения русским, уважая воинскую доблесть врага: «Мы со многими царями, во многих зем­лях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Эти лю­ди крылатые, не знают они смерти» ,. Жизнеутверждающе звучит последняя часть «Повести», когда Ингварь Ингваревич после плача и похорон защитников Рязани берется за трудное дело возрождения города. Завершающий ак­корд произведения — похвала рязанским князьям убеж­дает в былой славе Руси, что служат гарантом грядущих побед над врагом. Тема смерти связывает воедино , все части «Повести», а образ «смертной чаши» становится центральным обра­зом-символом. Трижды в произведении звучит рефрен «все равно умерли и единую чашу смертную испили»; семь раз в качестве композиционной единицы выступает форма плача, причем плачи, имеющие одинаковую струк­туру, варьируются, разрастаясь и усложняясь. Если в на­чале «Повести» лишь упоминается, что дядька князя Федора по имени Апоница горько плакал над убитым, то в Конце произведения не только воспроизводятся слова пла­чи Ингваря Ингваревича над телами погибших рязанцев, которые «лежали на земле пусте, на траве ковыле, снегом и льдом померзнувшие, никем не блюдомые», — сама ситуация оплакивания князей (рязанских, коломенских, му­ромских, пронских) многократно повторяется. «Повесть о разорении Рязани Батыем» представляет собой органиче­ский сплав «плача» и «славы», ибо все в произведении подчинено задаче дать идеальное представление о том, как с следует любить и защищать родину. Почетное место в ряду литературных памятников тюхи монголо-татарского нашествия занимает «Слово о погибели Русской земли». Оно звучит как гимн былому могуществу страны, «светло светлой и прекрасно укра­шенной». Автор «Слова» как бы с высоты птичьего поле­та любуется просторами Руси, ее «крутыми холмами, и высокими дубравами, чистыми полями», ее «бесчислен­ными городами великими, селениями славными», ее князьями грозными, боярами честными». Он вспоминает славное прошлое, когда военные победы русичей держали в страхе половцев и литовцев, немцы радовались, что они далеко, а греки платили дань. Однако последняя строка «Слова» вносит диссонанс в это торжественное звучание, настраивая на восприятие горестного настоящего: речь идет о какой-то беде, обрушившейся на Русь. Большинство исследователей не сомневаются в том, что под «болезнью» страны подразумевались собы­тия монголо-татарского нашествия. Памятник дошел до нас не в полном объеме, в одном ми списков он не имеет самостоятельного заглавия и при­мыкает к тексту «Жития Александра Невского», высту­пил как своеобразный лирический пролог. «Житие Алек­сандра Невского» — первое русское житие князя-воина. Оно было создано в 80-е годы XIII века во владимирском Рождественском монастыре, где вначале был погребен Александр Невский (1221—1263), княживший в Новго­род»» и Владимире и одержавший ряд исторически важ­ных для Руси военных побед. Инициаторами составления «Жития» и распространения культа святого считают митрополита Кирилла и сына князя — Дмитрия Алек­сандровича. Об особой популярности произведения мож­но судить по тому, что только в XIII—XVII веках было со­здано 15 редакций памятника. Новые списки и редакции произведения продолжали появляться и в XVIII столе­тии, когда из владимирского святого Александр превра­тился в небесного покровителя Санкт-Петербурга, куда были перенесены его мощи. Автор «Жития» прекрасно владел каноном агиографического повествования. Во вступлении он наделил себя «грубым умом», чтобы возвысить героя; в биографической части сообщил о благочестии родителей святого, упомянул, что перед выступлением в поход князь молился в новгородском Софийском соборе, что святые Борис и Глеб, явившись дозорному Пелгусию, предупредили русских о приближении врага. Однако в целом произведение больше напоминает воинскую повесть, чем житие святого. Эпицентром повествования в нем становятся ба­тальные сцены, идейная нагрузка которых велика: в пе­риод батыевщины они должны были свидетельствовать, что на Руси не перевелись богатыри. Нарушая правило одногеройности жития, автор изо­бразил князя Александра не на безликом фоне дружины, а в окружении храбрых русских воинов. Каждый из уча­стников Невской битвы сражался с врагом, «не имея стра­ха в душе своей», однако народное предание сохранило память о шести храбрецах. Эпически немногословна, но ярко индивидуальна характеристика воинов через совер­шенные ими подвиги. Новгородец Меша с небольшой дру­жиной сумел потопить три вражеских корабля, другой новгородец Сбыслав Якунович бился одним топором так, что все дивились силе и храбрости его. Дружиннику Саве удалось ворваться в королевский златоверхий шатер и об­рушить его, воодушевив тем самым русское воинство на новые подвиги. Чудеса героизма проявили ловчий князя Яков и другой его слуга Ратмир, погибший на поле боя от многочисленных ран. Вместе с князем Александром геро­ев битвы семеро, что соответствует традиционной симво­лике чисел, согласно которой семь — символ гармонии души (полководец) и тела (войско). Именно единство князя и народа обеспечило победу над шведами в 1240 году, и честь которой Александр был прозван Невским. Произведение об Александре Невском принадлежит к шедеврам древнерусской литературы и, как всякое ве­ликое художественное творение, не укладывается в тра­диционные жанровые рамки, поражает читателя ярки­ми образами, потрясающими воображение картинами. Представление о «злой сече» на Чудском озере автор создает, широко используя звукопись и цветопись. Вслед на ним мы слышим треск от ломающихся копий и звон от ударов мечей, ощущаем мощные содрогания пришед­шего в движение замерзшего озера, где «не было видно льда, ибо покрылось оно кровью». Чувство всенародного горя после смерти князя-воина передают «вопль, и стон, и плач», которые были так сильны, «что даже земля со­дрогнулась», а «все люди восклицали: «Уже погибаем!» В годы, когда Русское государство утратило свою независимость и народ объединяли только общий язык, ре­лигия и литература, особой популярностью стали пользоваться жития князей-мучеников, страдальцев за веру и родину (Михаила Черниговского, Михаила Тверского) и жития основателей монастырей, которые были духовным оплотом, «богатырской заставой» Руси (Кирилла Белозерского, Сергия Радонежского). Воин — защитник рубе­жей страны и монах — молитвенник за всех христиан, стали ключевыми фигурами в литературе. Единство геро­ической темы сблизило в трагическом звучании разные жанры, сплотило литературы русских удельных кня­жеств, направив главные силы на противостояние враже­скому нашествию и моральное оздоровление общества. Поворотным этапом во взаимоотношениях Руси с Зо­лотой Ордой стала Куликовская битва, где войско Мамая было разгромлено объединенными русскими дружинами но главе с московским князем Дмитрием Ивановичем, прозванным в честь этого события Донским. «Мамаево по­боище» в сознании современников — первая победа над врагом, знаменующая собой переход от политики подчи­нения к политике активного сопротивления Орде, борьбе за государственную независимость. Исключительное ис­торическое значение военного успеха русских в 1380 году привело к тому, что в литературе конца XIV—XV веков возник целый цикл произведений, посвященных героям и событиям Куликовской битвы. В него входят две летопис­ные повести (краткая и пространная), «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище»; идейно-тематическую близость к нему испытывают жития Дмитрия Донского и Сергия Радонежского. Для того чтобы понять, чем дорожила литература возрождающегося древнерусского государства, что она взяла на вооружение из художественного опыта пред­шествующих эпох и что нового открыла на рубеже XIV— XV веков, достаточно сравнить «Слово о полку Игореве» и «Задонщину», созданную вскоре после Куликовской битвы, в 80-х годах XIV века. Памятник, открытый в 1852 году В. М. Ундольским, сразу привлек внимание исследователей своими параллелями со «Словом о пол­ку Игореве» и сейчас воспринимается как литературное подражание «Слову», как произведение, которое «светит отраженным светом». Достаточно сравнить описания сборов в поход войск князя Игоря и Дмитрия Донского: в «Слове» «трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Пу-тивле», а в «Задонщине» «трубы трубят в Коломне, буб­ны бьют в Серпухове, встали стяги русские у Дона вели­кого на берегу». В период собирания русских земель вокруг Москвы была важна опора на духовное наследие Киевской Руси. Обращение автора «Задонщины» к «Слову» не случай­ность, а часть художественного замысла. Он видит в побе­де на поле Куликовом осуществление призыва автора «Слова» положить конец феодальным раздорам и объеди­ниться в борьбе с кочевниками. «Задонщина» — акт сознательного противопоставления горестного прошлого славному настоящему, поражения победе. Если в «Слове» солнечное затмение предрекает князю Игорю военную не­удачу, то в «Задонщине» солнце ярко освещает путь мос­ковскому князю, предвещая победу. Для «Задонщины» характерен радостный, мажорный настрой. В жанровом отношении это больше «слава», чем «плач». В «Задонщине» по сравнению со «Словом» меньше о разов, связанных с языческой мифологией, усилено церковное начало в осмыслении событий: битва приурочена к празднику Рождества святой Богородицы, во время нее чудеса героизма проявляют монахи-воины Пересвет и Ослябя, на поле боя русские кладут «головы своя за свя-тыя церкви, за землю за Русскую и за веру христиан­скую». Как и автор «Слова», создатель «Задонщины» об­ращался к художественным средствам и приемам устной народной поэзии, но в «Задонщине» поэтические пасса­жи, восходящие к фольклору, упрощены, в то время как в «Слове» они ближе к своим устным прообразам. В «За­донщине», несмотря на ее литературную вторичность, немало поэтических находок. Символом возвышающей­ся Москвы и возрождающейся русской государственнос­ти становится образ жаворонка: «О жаворонок, летняя птица, радостных дней утеха! Взлети к синим небесам, взгляни на могучий град Москву, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владими­ру Андреевичу!». Если «Слову о полку Игореве» присуща стилевая од­нородность, то «Задонщина» ее лишена. Высоко поэтиче­ские фрагменты в ней соседствуют с прозаизмами. Поэ­тическую образность в произведении «заземляет» оби­лие подробностей: это и точные хронологические выклад­ки («А от Калкской битвы до Мамаева побоища прошло 160 лет»), и реалии топографического порядка («У Дона стоят татары поганые, и Мамай царь на реке на Мечи, между Чуровым и Михайловым»), а также статистиче­ские данные об участниках похода, пространное титуло­вание и генеалогия князей. Рядом с лирически вырази­тельной картиной потерь русского воинства на поле Ку­ликовом, где «лежат по ковылю тела христианские, словно стоги сена, а Дон-река три дня кровью течет», чи­тается перечень погибших, вызывающий у читателя не меньшее эмоциональное потрясение под воздействием поэзии факта. Русские полки после боя недосчитались «40 бояр московских, 12 князей белозерских, 30 новго­родских посадников, 20 бояр коломенских, 40 бояр сер­пуховских... А воинов, погибших от безбожного Мамая, двести пятьдесят тысяч и три тысячи», то есть 253 тыся­чи русских воинов. Влияние деловой письменности в «Задонщине» за­метно даже в плаче русских жен по убитым. Пронизан­ный единым поэтическим чувством плач Ярославны из «Слова о полку Игореве» разбивается на ряд реплик, ко­торые автор «Задонщины» вкладывает в уста княгинь, боярских и воеводских жен. При этом многие из них на­званы по имени, как и их погибшие на поле брани мужья. Персонификация толпы (воинской массы и пла­чущих жен) отразила намечающееся в русской литерату­ре открытие ценности человеческой личности, внимание к частной жизни конкретного человека. Психологизм повествования достигается в «Задонщи­не» широким использованием прямой речи, хотя он еще носит условный, абстрактный характер. Даже во время боя князья обмениваются воодушевляющими призыва­ми: «не уступай», «не потакай», «не медли». Гуманисти­ческая направленность «Задонщины» проявилась в том, что ее автор внимателен не только к изображению внут­реннего состояния победителей, но и к передаче смяте­ния чувств побежденных и поэтому достойных жалос­ти татар. «Скрежеща зубами своими, и раздирая лица свои», они причитают: «Не бывать нам в своей земле! Не видать нам больше родных детей! Не ласкать нам же­ланных женушек! А ласкать нам сырую землю, а цело­вать нам зелену траву. Не ходить нам теперь набегом на Русь!» «Задонщина», чей поэтический строй восходит к «Слову о полку Игореве», свидетельствует, что подъем духовных сил русского общества в эпоху Куликовской битвы шел под знаменем возрождения национальной ли­тературной традиции. Во многом благодаря этому Моск­ва к исходу XIV столетия становится средоточием лите­ратурной жизни страны. * * * Литературное развитие на Руси в XV веке определяла борьба за внутреннее раскрепощение личности, главного | объекта и субъекта художественного творчества. XV век — это время Андрея Рублева и Феофана Грека, Епифания Премудрого и Пахомия Серба, век, когда русское искус­ство стояло на пороге возрождения. Растущий интерес к «внутреннему человеку» привел к тому, что в литературе стал господствовать экспрессивно-эмоциональный стиль, Поражающий стремление писателей раскрыть богатство духовного мира героя, установить связь между его помыс­лами и деяниями, выразить «невыразимое». Ярче всего нтот стиль проявился в агиографическом творчестве Епи-фнния Премудрого (ум. между 1418 и 1422), который дол­гое время жил в Троице-Сергиевом монастыре, являясь учеником и сподвижником Сергия Радонежского. Герои произведений Епифания не затворники и аске­ты, а натуры деятельные, кипучие, их подвигам присущ государственный размах. Это миссионер-просветитель Стефан Пермский, который крестит пермяков, составляет п.к>уку и переводит на пермский язык книги Священного Писания. Это и основатель Троицкого монастыря Сергий Радонежский, благословивший на Куликовскую битву московского князя Дмитрия Ивановича, чье житие, возможно, тоже принадлежит перу Епифания Премудрого. В «Житии Сергия Радонежского», написанном меж­ду 1417—1418 годами, Епифаний Премудрый показал, что огромный нравственный авторитет пришел к свято­му после того, как он в «месте пустынном» в окружении диких зверей и суровой природы совершил подвиг трудничества— «своими руками лес валил», «церковь не­большую поставил», «не имея у себя различных припа­сов, разве только хлеб и воду из источника». Став игуме­ном основанного им монастыря, Сергий возлагает на свои плечи тяжелый груз хозяйственных забот, на собст­венном примере воспитывает в монахах радость «телес­ного труда». Епифаний изобразил святого на широком фоне общест­венно-политической жизни эпохи. Сергий Радонежский выступает как поборник идеи централизации русских земель вокруг Москвы, как вдохновитель Дмитрия Донско­го на Куликовскую битву, как воспитатель целой плеяды русских игуменов, основателей общежительных монастырей (Андроникова, Симонова, Саввино-Сторожевского и др.). Созданная им Троице-Сергиева лавра стала средоточием духовной жизни возрождающегося Русского государства. «Житие Сергия Радонежского»— работа зрелого агиографа, заботящегося о гармонизации стиля и избе­гающего излишней экспрессии в изображении свято­го. Тон жития, спокойный и ровный, становится эмоци­онально напряженным, когда писатель слагает «славу» новому русскому святому. Виртуоз-стилист, Епифаний Премудрый мастерски использует прием амплификации (нагнетения однородных элементов речи), пытаясь выра­зить красоту и силу духа Сергия, который «словно свети­ло пресветлое воссиял посреди тьмы и мрака». Святой сравнивается с прекрасным цветком среди терний, с зо­лотом посреди пыли, с кадилом благоуханным и ябло­ком благовонным. Цепочка из нескольких десятков сравнений завершается искомым определением: Сергий Радонежский— «земной ангел» и «небесный человек». Изысканный стиль «плетения словес» в житии святого не мешает динамичности повествования, не исключает внимания к монастырскому быту, стихии разговорной речи. XV век — время великих географических открытий, не случайно именно на этот период приходится перелом­ный момент в истории жанра древнерусских хождений. Если в XII—XIII веках русские совершали путешествия в Святую землю с паломнической целью и в литературе хождений преобладало религиозно-дидактическое нача­ло («Хождение игумена Даниила»), то начиная с XV ве­ка в путевых записках растет светский элемент. Помимо религиозных раритетов и памятников культового искус­ства, в путевые записки заносятся дорожные приключе­ния, многотрудное хождение в «землю незнаемую», гео­графические и исторические сведения о разных странах и народах. Начинается планомерное и последовательное описание экономики, культуры и быта стран католиче­ской Европы и мусульманского Востока. Экзотический мир далекой Индии представал перед русским читателем в «Хождении за три моря» Афанасия Никитина — твер­ского купца, совершившего путешествие в 60—70-х го­дах XV века. До «Хождения» Афанасия Никитина в народном со­знании и русской литературе существовал образ Индии как сказочно богатой страны, населенной мудрецами; он сложился под влиянием рассказов «Александрии», «Ска­зания об Индии богатой», «Слова о рахманах». Понятно, почему именно в Индию направляет свой путь купец, ког­да в устье Волги русские корабли с товарами были разграб­лены степными кочевниками: «И мы, заплакав, да розошлися кто куда: у кого что есть на Руси, тот пошел на Русь; а кто должен, тот пошел, куда глаза глядят». Пути назад не было, ибо в Твери Афанасия ожидали разорение и долговая тюрьма. Природная любознательность, купече­ский практицизм и предприимчивость, твердость и реши­тельность характера, не сломленного ударами судьбы, — вот, что толкает Никитина в путешествие «за три моря». Переплыв Каспийское и Индийское моря, пройдя Персию, он достиг самого центра Индостана. Реальный «портрет» Индии, созданный тверским купцом, развеял представление русских об этой стране как «земном рае», где все счастливы и «нет ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека». С болью рассказы­вает Афанасий Никитин о войнах, потрясавших Индию; он глубоко переживает свое положение «гарипа», непол­ноправного чужеземца. В изображенной им Индии царят социальное неравенство и религиозная рознь: «сельские люди очень бедны, а бояре власть большую имеют и очень богаты»; мусульманский хан «ездит на людях», хотя «слонов у него и коний много добрых»; «а разных нер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся». Русского путешественника поражают нравы и быт чужой страны. В путевых записках он отмечает, что ко­жа у местных жителей «черна» («Куда я ни иду, за мною людей много, да дивятся белому человеку»); «мужчины и женщины все нагие», «а дети родятся каждый год»; и пищу употребляют много «трав розных» и едят правою рукою. Подробно описывает автор «Хождения» роскошь гултанского дворца, вооружение индийской армии, осо­бенности климата страны, ежегодный базар близ Бидара, куда он отправляется, чтобы «посмотреть товаров на Русскую землю». С полным правом можно говорить об энциклопедичности содержания путевых записок Афа­насия Никитина. Строгий документализм изложения в «Хождении» нарушает включение местных легенд о птице «гукук», которая предвещает человеку смерть, и об обезьяньем князе, имеющем свое войско: если кто обезьян обидит, они жалуются своему князю, а тот посылает на обидчика рать; «и они, к городу придя, дома разрушают и людей убивают». Путевые записки Афанасия Никитина имеют автобио­графический характер, причем особого рода. Они пере­дают душевные переживания и настроения автора. На чужбине у русского путешественника обостряется чувст­во родины, причастности к православному миру. Дале­кий от религиозного фанатизма, он признает священное право других народов верить в своих богов, описывает буддийские святыни в Парвате, мусульманские обычаи, индийские касты, замечая, что «правую веру» только «Бог ведает». На чужбине Никитин сохраняет верность родине, образ которой свято хранит в своем сердце: «Русская земля, да будет Богом хранима!.. На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Да станет Русская земля благоустроен­ной и да будет в ней справедливость!» Однако вернуться в родную Тверь Афанасию было не суждено, он умер на пути домой, «Смоленска не дошед». «Хождение за три моря» необычно по своему стилю. Ему чужда риторическая украшенность, основу его со­ставляет разговорная речь, причем русские слова пере­межаются в ней с иностранными (арабскими, персидски­ми, турецкими). Появление в тексте «Хождения» ино­язычных элементов, в том числе и в молитвословиях, объясняется либо тем, что этого требовало изображаемое автором чужое для него пространство, либо тем, что не по-русски Афанасий записывал свои не вполне ортодок­сальные мысли по религиозным и политическим вопро­сам. Для стилевой манеры путевых записок об Индии характерны предельный лаконизм и точность описаний. В книге тверского купца, дилетанта в литературном деле и поэтому свободного от канонов церковно-учительной и официальной светской литературы, намечались новые пути в развитии формы «хождения». Они были связаны с процессом обмирщения жанра, активизацией его взаимодействия с деловой прозой, а также ростом автобио­графического начала. XV век в истории русской литературы ознаменован растущим интересом к беллетристическому чтению, к жанру историко-легендарной повести, особенно той ее разновидности, где главной проблемой является вопрос о характере власти и нравственном облике правителя. Эта свойственно, например, «Повести о мутьянском воеводе Дракуле», созданной в конце XV века дьяком Федором Курицыным. Известный еретик и крупнейший дипло­мат, он возглавлял в 80-е годы русское посольство в Венгрию и Молдавию. Там он мог услышать предания о Дракуле и использовать их в своей повести. На первый взгляд, произведение — типичная историче­ская повесть. У героя повести есть реальный прототип — правитель Румынии XV века Влад, по прозванию Цепеш («сажатель на кол») или Дракула (то есть «Дьявол»), о жестокости которого в Европе ходило много легенд. «По­весть о Дракуле» — оригинальная обработка одного из «бродячих сюжетов» мировой литературы, отличающая­ся от немецких и венгерских произведений на эту тему. Написанная в форме посольской «отписки», повесть состоит из ряда рассказов, похожих на исторические анек­доты, в основе которых лежит диалог. Судьба того, кто полет беседу с Дракулой, мудрым, не терпящим обмана и лицемерия правителем, часто зависит от его находчивос­ти и смелости. Одним из главных мотивов повести является мотив испытания, «соревнования умов», ибо жесто­кость в Дракуле сочетается с остроумием, его речи зага­дочны, иносказательны. Прежде чем сжечь нищих, он спрашивает их, хотят ли они стать «беспечальными» и пив чем не испытывать нужды, подразумевая, что толь­ко смерть может избавить человека от всех бед и забот. Грозный владыка искореняет зло в своей земле, в ка­кой бы форме оно ни встречалось: ленивой жене, чей муж ходит в рваном платье, по его приказу отрубают ру­ки; он велит казнить воинов, раненных в спину, а послам, не снявшим перед ним шляпы, прибить их к головам; сжигая нищих и калек, Дракула делает свое государство богатым, а народ здоровым. Ученые по-разному определяли идейный смысл «По­вести о Дракуле»: одни видели в ней осуждение тира­нии, усматривая в «шутках» Дракулы отрицание самого принципа нравственной нормы, другие — апологию сильной власти. Существование столь противоположных мнений объясняется тем, что «Повесть» — произведение беллетристики, а не публицистики, где автор прямо вы­сказывает свое отношение к герою. «Повесть» выносила на всенародное обсуждение вопрос о том, каким подобает быть русскому государю, милостивому или «грозному», вопрос, который станет одним из главных в русской пуб­лицистике грядущего столетия. * * * XVI столетие — век торжества идеи централизации русских земель вокруг Москвы, образования многонаци­онального по своему характеру государства, которое по своим размерам начинает превосходить Священную Рим­скую империю, Францию, Англию, Испанию — могуще­ственные европейские державы того времени. Возникает и крепнет уверенность в том, что Московское государство превращается в центр всего православного мира. В связи с завоеванием Османской империей Византии и порабо­щением южнославянских стран, а также в связи с ростом национального самосознания русского народа складыва­ется концепция «Москва— третий Рим», афористически сформулированная в послании старца Филофея на звездочетцев, немецких астрологов: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти» (два Рима — это пав­шие Римская и Византийская империи, преемницей ко­торых мыслится Московское государство). На XVI век приходится небывалый расцвет публи­цистики, что объяснялось остротой социально-политиче­ской борьбы эпохи. Ее реформаторский дух в условиях, когда Русская земля «замешалася» и «старые обычаи поисшаталися», сказался в стремлении сделать решение государственных проблем предметом дискуссии. Рус­ская литература XVI столетия находилась в поиске но­вых форм и средств воздействия на общественное созна­ние. Обновление жанровой системы во многом шло за счет размывания границ между художественной и деловой прозой, широким использованием жанров монас­тырского устава и духовной грамоты, дипломатического послания и церковного постановления. Их документаль­ная форма легализовала появление публицистического вымысла, политических легенд. В недрах русской публицистики стали складываться авторские стили, что ослабляло диктат единого для пи­сателей жанрового канона, сдерживающий развитие ли­тературы. Стиль сочинений главы «воинствующей церк­ви» Иосифа Волоцкого (ум. 1515) деловит и директивен, а главная задача творчества писателя — защита инсти­тута монашества и привилегий церкви. Главный идей­ный противник Иосифа — Вассиан Патрикеев (ум. после 1531), известный государственный деятель, ставший мо­нахом по неволе, обращает острие сатиры против монас­тырей, владеющих землями и живыми душами. Самое яркое и сложное явление в русской публицис­тике XVI века — творчество Ивана IV Грозного (1530— 1584). Стиль посланий царя не прост, богат контраста­ми. В нем сталкиваются разные языковые стихии, пря­мо противоположные чувства: искренность и лицедей­ство, изысканность речи и грубая брань. Если Иосиф Волоцкий был способен менять стиль от послания к по­сланию в зависимости от адресата, то у Ивана .Грозного эти изменения происходят в пределах одного произведе­ния. Послание в Кирилло-Белозерский монастырь игу­мену Козьме «с братией» (1573) царь открывал в уничи­жительном для себя тоне: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному! Кто я такой, чтобы покушаться на такое величие?» — вспоминая, что когда-то он думал о пострижении в этом монастыре, пытал-ел организовать опричнину наподобие монашеского ор-дона. От роли «пса смердящего», худшего из грешников Иван Грозный резко переходил к обличению монастырских порядков: «А над гробом Воротынского церковь Поставили — над Воротынским-то церковь, а над чудотворцем (Кириллом) нет.» Царя беспокоило, что ссыль­ные бояре пользуются в монастыре свободой и имеют привилегии. По его словам, и десятый холоп в келье Боярина Шереметева ест лучше братии, которая обедает в трапезной. Иван Грозный опасался превращения мо­настырей в оплоты боярской оппозиции. Вот почему он обращался к воспоминаниям о прошлом, когда в монас­тыре царил строгий устав. Ему, опоздавшему к ужину в летнюю пору, когда не отличить дня от ночи, келарь от­казал в еде, с достоинством заявив: «... сейчас ночь, взять негде. Государя боюсь, а Бога надо больше боять­ся». В конце послания прорывается гнев царя, которого беспокоят «злобного ради пса Василья Собакина», «бесо­ва сына Иоанна Шереметева», «дурака и упыря Хабаро­ва» — опальных и ссыльных бояр. Яркие приметы стиля Ивана Грозного — наличие бранной лексики («собацкий сын», «пес смердящий», «злобесный разум»), использование иронии, диалогичность структуры посланий, куда царь включает «чужую речь», приводит аргументы противников. В своих сочи­нениях, «кусательных» по стилю, он умело парирует об­винения в жестоких расправах над боярской оппозицией, сам обвиняя бояр и в желании безраздельно властвовать в стране, и в смерти первой любимой жены — Анастасии Романовны Захарьиной, и в непочтительном отношении к царскому роду: для него мучительно воспоминание дет­ства, когда боярин положил ногу в сапоге на кровать, где когда-то спали родители. Один из немногих писателей средневековья, Иван Грозный использует в публицисти­ческих целях автобиографические элементы, причем имеющие психологическую подоснову, касающиеся жиз­ни человеческого сердца. Неровность, дисгармоничность стиля царя не следует рассматривать как проявление невежества, необразован­ности Ивана Грозного. Воспитателями его были выдаю­щиеся книжники XVI в. — поп Сильвестр и митрополит Макарий, причастные к созданию монументальных па­мятников той эпохи, «Домостроя» и Великих миней четиих. Современники Ивана Грозного, и русские, и ино­земцы, свидетельствовали, что царь был «в словесной премудрости ритор, естествословен и смышлением быстроумен», «в мудрости никим побежден бысть». Иван Грозный не был профессиональным писателем, его обра­щение к публицистике — одна из форм борьбы с инакомыслием. Царь верил в то, что слово так же действенно, как приказ и террор. В своем творчестве он не считался с литературными нормами и во многом опередил эпоху. Литература XVI века в связи с процессом централиза­ции русских земель и государственной власти стремилась снести в своды произведения предшествующих столетий, чтобы подытожить пройденный ею путь, и в этом плане она носила собирательный, обобщающий характер. Ини­циатором одного из крупнейших литературных пред­приятий эпохи стал митрополит Московский и всея Руси Макарий. Итогом многолетней работы созданной им «ли­тературной академии» явились 12-томные Великие ми­неи четий. В них были включены не только памятники агиографии, но и «все чтомые книги, яже в Русской зем­ле обретаются». Минеи четий митрополита Макария ста­ли своего рода энциклопедией русской книжности, пред­назначенной для «душеполезного чтения», а совместная работа писателей по составлению свода сыграла огром­ную роль в ликвидации раздробленности в культурной жизни страны. С деятельностью «ученой дружины» митрополита Макария связана история создания «Повести о Петре и Февронии Муромских», автором которой был известный церковный писатель и публицист XVI века Ермолай (в монашестве Еразм). Написанная по заказу митрополита Макария «Повесть», несмотря на огромную популярность муромских святых, канонизированных на церковном со­боре 1547 года, не была включена в состав Великих ми­ней четиих, ибо ее содержание резко расходилось с тра­диционными нормами житийного канона. Вместо рели­гиозных подвигов святых здесь рассказывалась история любви крестьянской девушки из Рязанской земли и му­ромского князя. Причем именно в этой земной любви ав­тор видел высшую ценность жизни, способную преодо­леть все социальные преграды и церковные условности. «Повесть» состоит из нескольких самостоятельных эпизодов-новелл и имеет анфиладную структуру. Первая часть— вступительная, объясняет мотивы болезни Пет­ри. В основе ее лежит «любовный треугольник»: к жене муромского князя Павла летает Змей-обольститель, принимая облик ее мужа. Княгиня сообщает об этом Павлу и по его совету выведывает тайну смерти врага, которому суждено погибнуть «от Петрова плеча, от Агрикова же ме­ча» . Ермолай-Еразм творчески использует мотив змееборчества, хорошо известный в русском героическом эпосе. Змей не вредит населению Мурома, лишен былинно-ска­зочной мощи и низведен до роли любовника. Победа Пет­ра над Змеем не имеет общерусского, государственного значения, у нее другой масштаб: змееборчество — личный подвиг героя, совершенный ради семейного счастья брата. В произведении встречаются и такие сюжетные повороты, которые не имеют аналогов в народном творчестве. На­пример, автор «Повести» нарушает сказочный обычай: Петр, победив Змея, не обретает жены брата, поединок не завершается свадьбой. От крови Змея тело Петра покры­вается язвами, герой заболевает. Описание поединка кня­зя со Змеем лишено сказочной обрядности — в «Повести» отсутствует похвальба Змея и сдержанный ответ на нее ге­роя. В отличие от фольклорных образцов тема змееборчества решается в психологическом ключе: сложность поло­жения, в которое попал Петр, острота его переживаний связаны с тем, что он должен убить Змея, принявшего об­лик любимого старшего брата. Вторая часть, центральная, раскрывает историю вза­имоотношений между Петром и «мудрой девой» Февронией. Истинным героем ее является не муромский князь, способный на обман, идущий на поводу у спеси­вых бояр, а крестьянка-целительница, что свидетельст­вует о демократизации житийного героя, о процессе по­степенного обмирщения агиографии. Феврония — носи­тель крайне активной жизненной позиции, воплощение народной мудрости и душевной красоты. Она обладает магической связью с миром природы, ей присущ дар ис­целять людей, приручать зверей. Речи девушки поэтиче­ски образны и загадочны, требуют истолкования. По словам Февронии, в ее доме нет «ушей и очей», то есть собаки и ребенка, а родители ушли «плакать взаймы», то есть на похороны. Деятельная натура Февронии отли­чает ее не только от смиренных праведниц русских жи­тий, но и от сказочных «мудрых дев» («Семилетка», «Стрижена девка»), которые никогда не выставляют брачных условий, вступая в «соревнование умов» с ца­рем, паном, судьей, те сами берут их в жены. Феврония же добивается этого, преодолевая сопротивление князя и никогда не упрекая Петра в малодушии и нарушении им обещания. Конфликт между Февронией и ее будущим мужем не является главным в произведении. Вторая часть «Повес­ти» завершается свадьбой, но «худородие» жены Петра рождает новый конфликт — между князем и боярством. Боярские жены не могут примириться с тем, что должны подчиняться простолюдинке, которая по крестьянской привычке после еды собирает крошки в ладонь, зная це­ну хлеба. В третьей части жития Феврония изгоняется боярами из Мурома; как самое дорогое в жизни, она берет с собой мужа. Для княжеской семьи начинается период скитаний; лишь после того, как в борьбе за муромский стол «многие вельможи в городе погибают от меча», Петр и Феврония возвращаются на княжение. Антибоярская направленность «Повести» сближает ее с лучшими па­мятниками русской публицистики XVI века. Агиографическое начало становится ведущим в чет­вертой части «Повести», которая ближе всего к житийно­му канону: герои состарились и постриглись в монахи, обещав друг другу умереть в один день. Однако и этой час­ти присуща сюжетная напряженность, психологическая сложность внутреннего конфликта. Февронии приходится выбирать между обетом Богу, богоугодной деятельностью монахини, вышивающей «воздух» (пелену для святой ча­ши), и обещанием, данным мужу, уйти из жизни вместе с ним. Узнав, что Петр умирает, Феврония просит мужа по­временить, однако тот не в силах отсрочить смерть. И тог­да Феврони:я выбирает главное — воткнув иголку в холст и обмотав ее ниткой, она умирает вместе с Петром. Бог во­преки всем церковным канонам освящает супружескую любовь и верность, соединяя тела муромских святых в едином гробе. Таким образом, в «Повести» поэтизируется земная любовь, служение ближнему расценивается как жизненный подвиг, переосмысляется само понятие «свя­тость». Сложность жанрово-стилевой природы произведения, где причудливо переплетаются традиции фольклора и агиографии, переводной новеллистики и отечественной публицистики, превращают «Повесть» в поэтический ше­девр, стоящий в преддверии художественных открытий русской романистики. Рост внимания к частной жизни человека, к проблемам не только бытийного, общегосударственного масштаба, но и бытового, семейного характера отразил «Домострой» — монументальный памятник XVI века, составление которо­го приписывают духовному наставнику Ивана IV попу Сильвестру. «Домострой» состоял из трех частей: первая учила, «как веровать» и «как царя чтить»; вторая давала советы, «како жить с женами и с детьми и с домочадца­ми»; третья касалась хозяйственных вопросов— «домовного строения». Стиль «Домостроя» нелишен образности, богат живыми интонациями разговорной речи, близок к пословицам и поговоркам. «Домострой» наставлял, что гостя надобно «почтити, напоити, накормити, добрым словом привечать и ласковым приветом», что двор следу­ет содержать в порядке, он должен быть «крепко горожен... а ворота всегда приперты, а собаки бы стороживы», что в случае ссоры нельзя противника «ни по уху, ни по видению бити, ни под сердце кулаком». «Домострой» за­вершал ряд назидательных произведений древнерусской литературы, который открывали «Завещание» Ярослава Мудрого и «Поучение» Владимира Мономаха. * * * XVII век вошел в русскую историю как переходный от средневековья к новому времени, «бунташный». На­чало столетия называют Смутным временем из-за кризи­са царской власти, разразившегося после смерти Федора Ивановича, последнего правителя из дома Калиты, «самозванщины» и польско-шведской интервенции. После Земского собора 1649 года, по Уложению которого про­изошло окончательное закрепощение крестьянства, тру­довые массы «оскудели и обнищали до конца» — так пи­салось в одной из челобитных. После подавления первой крестьянской войны под предводительством Болотнико­ва страну сотрясает серия новых волнений: «чумные» и «медные» бунты сменяются казацкими и крестьянскими выступлениями в Поволжье; в конце 60-х — начале 70-х годов разгорается вторая крестьянская война под руко­водством Степана Разина. Вооруженная борьба посадских людей и крестьян про­тив феодалов нуждалась в идеологическом обосновании. Официальная церковь, сама являвшаяся крупнейшим фе­одалом, стояла на страже существующего миропорядка, проповедовала в народе смирение и покорность, осуждая все формы борьбы против светской и духовной власти. Однако русская церковь в XVII веке не была единой, церковный раскол 1654—1655 годов разделил ее на два враж­дующих лагеря: старообрядцев и сторонников Никона. В реформе, проведенной Никоном и вызвавшей раскол, нельзя видеть лишь внешний конфликт между старообрядцами и приверженцами обновленной церкви, а сам конфликт сводить только к тому, как креститься (двумя или тремя перстами), какие поклоны класть в церкви (земные или поясные), как писать имя Христа (Исус или Иисус) и строить культовые здания. Необходимо видеть в старообрядчестве выступление против неограниченной власти, светской и церковной. Старообрядцы были против ориентации русской церкви на иноземные образцы, защи­щая веру отцов и дедов, они отстаивали национальную са­мобытность, традиционный уклад жизни. Выражая соци­альный протест в религиозной форме, старообрядцы виде­ли свой идеал в прошлом, выступали против всего нового, стараясь воспрепятствовать европеизации русской жиз­ни. Таким образом, русское старообрядчество — явление сложное и внутренне противоречивое. Старообрядческая среда была богата талантами, из нее вышли многие самобытные писатели, и прежде всего протопоп Аввакум (1620—1682), автор знаменитого жи­тия-автобиографии. Сын сельского священника из Ни­жегородской земли, начавший службу дьяконом в селе Лопатицы и через десять лет ставший протопопом Возне­сенской церкви в Юрьевце Повольском, Аввакум рано оказался вовлеченным в религиозно-политическую борь­бу эпохи. Вступая в конфликт то с местными начальни­ками, то с прихожанами, недовольными строгим пасты­рем, он не раз бежал в Москву. Здесь Аввакум сблизился с членами кружка «ревнителей благочестия», главная за­дача которого — возрождение былого нравственного ав­торитета церкви. Не приняв церковной реформы патри­арха Никона, Аввакум большую часть жизни провел в тюрьмах и ссылках. Сосланный в Сибирь, а затем в Даурию, почти одиннадцать лет (1653—1664) протопоп тер­пел невероятные лишения и голод, видел, как страдает его семья. Дух бунтаря и правдоискателя не смогли сло­мить ни жестокие расправы с ним воеводы Пашкова, ни смерть детей. В сибирской ссылке родилась его слава му­ченика за веру, развился его талант проповедника. По­пытки склонить Аввакума лестью и богатыми дарами к примирению с властями после его возвращения в Москву окончились неудачей. В 1667 году протопоп был лишен церковного сана, предан проклятию и сослан в Пустозерск, где произошло становление его как писателя. Аввакум — автор более 80 произведений, часть из которых до нас не дошла. Будучи традиционалистом в области церковной жизни, он стал новатором в литера­турном деле. В «Житии», которое Аввакум создал в пустозерской тюрьме, «понуждаемый» к этому своим духов­ным отцом, старцем Епифанием, он выступил сразу в двух ролях: как писатель и как герой, введя в русскую литературу новый тип — «святого грешника», внутрен­не противоречивый, но до боли жизненный. Двойствен­ная структура образа Аввакума в «Житии» приводила к столкновению в произведении двух планов повество­вания: торжественной проповеди и покаянной исповеди. В стиле же высокое, книжно-библейское соседствовало с низким, народно-бытовым. Аввакум не «уничижал при­родного русского языка», а брал на вооружение весь ар­сенал его средств, от церковнославянизмов до площад­ной брани. Устойчивый в «Житии» мотив телесной наготы не только реалия тюремного быта, но и символ обнаженной души, неподдельной искренности чувств. Повествование постоянно сопровождают авторские ремарки типа «ох, горе мне», «увы мне, грешному». Традиционная в агио­графии сцена искушения святого блудницей для Авваку­ма интересна не тем, как герой преодолевает зов плоти (положил руку на пламя свечи), а тем, что он пережива­ет в процессе грехопадения и нравственного возрожде­ния. Автор показывает внутренний мир человека, дает психологическое описание героя, которому «горко бы­ло» впасть в искушение, «зело скорбен» пришел он до­мой, «падох на землю на лицы своем, рыдаше горце», до полуночи «плакався» пред образом, «яко и очи опухли». Акцентируя внимание на глаголах внутреннего действия, словах экспрессивно-эмоционального характера, Аввакум создает особую лирическую атмосферу — ат­мосферу сопереживания, что отражает близость как ав­тора к герою, так и героя к читателю. Схематизм и безликость неприемлемы для писателя, когда он рисует образ своей верной спутницы Анастасии Марковны, многие годы делившей с ним все тяготы жиз­ни. Образ жены он раскрывает через действие, яркие диалогические сцены. Во время бури на Тунгуске, когда дощаник «налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду уш­ло», она, простоволосая, «на полубы из воды робят кое-как вытаскала», пока Аввакум, «на небо глядя», кри­чал: «Господи, спаси! Господи, помози!» Когда, возвра­тившись в Москву, муж мучительно делал выбор между семейным покоем и служением вере («Жена, что сотво­рю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? Связали вы меня!»), именно Анастасия Мар­ковна благословила его на трудный путь: «...деръзай ироповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не ту­жи... Поди, поди в церковь, Петровичь, — обличай блуд­ню еретическую!» Образ Марковны исторически, соци­ально и психологически конкретен, он не очищен от сом­нений и колебаний. «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?» — «пеняет» она мужу, когда силы покинули ее во время многодневного перехода по льду Нерчи-реки. «Житие» насыщено сатирическими портретами вра­гов Аввакума, прежде всего его идейных противников — патриарха Никона и сторонников церковных нововведе­ний. Нарушая закон евангельского всепрощения, Аввакум грозил мучителям: «Воли мне нет, да силы — перере­зал бы... мирских жрецов всех, что собак... развешал бы по дубью». Страстный правдоискатель и народный заступ­ник, он был убежден, что за «мирскую правду... подобает душа своя положить», с горечью признавая: найти правду можно лишь в огне или в тюрьме, — и доказал это своею жизнью, где не было расхождения между словом и делом. Появление «Жития» — закономерный результат раз­вития автобиографического начала в русской литературе, где предтечами Аввакума выступают Владимир Мономах и Иван Грозный. Новаторство Аввакума сказалось в том, что он написал не публицистическое сочинение с вкрап­лением автобиографических элементов, а цельное жизне­описание. Причем автор-герой «Жития» — сын сельско­го священника-пьяницы, а не представитель княжеского или царского рода. Это свидетельствовало о демократиза­ции литературы и эмансипации творческой личности. Новый тип святой представляет «Житие Ульянии Осорьиной». Дочь ключника, рачительная хозяйка, лю­бящая жена и мать — Ульяния совершает свой подвиг в миру. Она так занята работой по дому, воспитанием детей и заботой о стариках, родителях мужа, что ей и помо­литься некогда. Тяжелая женская доля приравнивалась к подвигу авторитетных святых, служение ближним воз­водилось в идеал поведения человека. Образ святой до­стоверен, согрет искренним чувством любви, так как ав­тор жития — сын Ульянии, хорошо знавший особенности характера и историю жизни своей матери. О наметившемся интересе литературы XVII века к «маленькому человеку» можно судить по «Повести о Го­ре-Злочастии». Ее герой— безымянный Молодец, през­ревший родовые устои жизни и заветы отцов и поэтому впавший в «наготу и босоту безмерную». Русского греш­ника, пропившегося до «гуньки кабацкой», автор ставит в один ряд с Адамом и Евой, которые нарушили «запо­ведь Божию, вкусили плода виноградного». Обращение к библейской истории грехопадения первых людей должно было подчеркнуть всеобщий и вечный характер изобра­жаемого в «Повести». «Срам» мешает «блудному сыну» вернуться в отчий дом, и герой идет «на чюжу страну», где своим умом и трудом наживает большое состояние, следуя советам «добрых людей»: «Не буди ты спесивъ.. покорися ты другу и недругу, поклонимся стару и молоду... не лети ты межь други и недруги... держися истин­ны с правдою». Сгубило Молодца «гнило слово похвалное». Горе, явившись в образе архангела Гавриила, убедило его в том, что семейное счастье и богатство таят опасность («быть тебе от невесты истравлену... из злата и сребра быть убитому»), а истинное блаженство — быть пьяным и нищим: «Да не бьютъ, не мучатъ нагих-босых и из раю нагихъ-босых не выгонятъ». Судьба Молодца не родо­вая, а индивидуальная судьба человека, «горькая» и «злочастная». От этой «злой доли», персонифицирован­ной в образе Горя, своеобразного двойника героя, нельзя скрыться: «Молодецъ полетел сизым голубем, а Горе за нимъ серым ястребом... Пошелъ Молодец в море рыбою, а Горе за ним с щастыми неводами». Оно идет с ним по дороге жизни «под руку под правую, научает Молодца богато жить, убити и ограбить». Только высокие стены монастыря спасают героя от Горя-Злочастия, при этом монашество для Молодца — вынужденный поступок. Герой «Повести» — человек, отвергающий этические нормы рода и естественную потребность его продолже­ния. Однако этот бродяга, пьяница и хвастун, в полном смысле слова «падший человек», пользуется сочувстви­ем автора. Читатель также сопереживает герою, попы­тавшемуся жить своим умом, но заблудившемуся в лаби­ринте мира. Для литературы XVII столетия характерен процесс социальной дифференциации, деления ее на официаль­ную, культивировавшую новые формы поэзии и драма­тургии, и демократическую, близкую к фольклору, сати­рически заостренную. Появление сатиры — одна из ос­новных примет литературного процесса XVII века. Оно было связано с обострением классовых противоречий в стране, с открытием внесословной ценности человека, а также с потребностью в обобщении опыта сатирического изображения, накопленного в фольклоре и литературе предшествующих столетий. Русская сатира уже в период становления носила не отвлеченно-морализаторский характер, а была социально острой, поднималась от обличения частных злоупотреб­лений властью до критики основ существующего миропо­рядка. Объектами сатирического изображения станови­лись как общечеловеческие пороки (лень, пьянство), так и социальные, исторически обусловленные (продажность судей, безнравственность и лицемерие духовенства, обни­щание народа и спаивание его в «царевых кабаках»). Соз­датель «Повести о бражнике» подвергал сомнению даже догматы христианской церкви, изображая апостолов и святых великими грешниками, недостойными пребыва­ния в раю. Им противопоставлен бражник, который «вся­ким ковшем» выпитого им вина прославлял Бога, а не прелюбодействовал, как царь Давид, никого не убивал, как апостол Павел, не отрекался от учителя, как апостол Петр. Бражник свято верит в евангельскую заповедь: «друг друга любляй, а Бог всех любит», и она открывает перед ним двери рая, где ему уготовано лучшее место. Показывая нравственное превосходство пьяницы над праведниками, «Повесть» заставляла сомневаться в пра­вомерности культа святых, почитаемых христианской церковью. Авторами сатирических произведений в XVII в. были выходцы из посадской среды, крестьянства и «плебей­ской» части духовенства, поэтому так часто они использо­вали для своих сочинений жанры деловой письменности и фольклора. Сказочная традиция сильна в сатирической «Повести о Шемякином суде», где действие происходит в «некоих местах»; легко узнаваемы как сказочные типы герои «Повести» — безымянные братья, бедный и бога­тый; сам мотив обмана судьи хорошо известен в мировом фольклоре. Трижды бедняк преступает закон: калеча чу­жую лошадь, случайно убивая младенца, а затем старика. И в суде его ждут три приговора, которые служат зеркаль­ным отражением совершенных им преступлений, что ха­рактерно для судебной практики XVII века, где за убийст­во полагалась смерть, за поджог — сожжение и т. п. Со­гласно решению судьи бедняк должен владеть лошадью, пока у нее не вырастет новый хвост, жить с попадьей, по­ка та не родит ребенка, испытать судьбу, встав под мос­том, откуда на него должен прыгнуть сын убитого. Понятно, почему все три истца откупаются от бедняка и он ста­новится богатым. Неправедный судья Шемяка, чье имя «•тало нарицательным, оправдал виновного, так как тот во время суда показывал ему узелок, однако вместо золота в узелке оказался камень. Шокирующая своей неожидан­ностью развязка— примета новеллистического сюжета, своеобразие которого заключается в том, что три новел­листические сюжетные линии (три преступления бедня­ка) связываются в один сюжетный узел сценой суда. Главным объектом сатиры в «Повести о Шемякином суде» является не судья-взяточник, не изъяны законода­тельной системы, но мир, который словно вывернут на­изнанку, мир, где преступник может быть оправдан и вознагражден. Образ бедняка нельзя толковать только как образ неудачника, которого преследуют несчастья. Есть и его вина в случившемся. Следует задуматься над тем, почему «богатый постоянно ссужал бедняка, но тот по-прежнему жил скудно». Невольный грех бедняка — убийство младенца и старика — готов стать осознанным актом, когда герой замышляет самоубийство или грозит судье камнем, завязанным в узелок, поэтому оправда­тельный по своей сути приговор суда не столько комиче­ская развязка сюжета, сколько трагикомическая. Это следствие нравственного нездоровья общества, алогизма законов, по которым оно живет. В литературе XVII века устанавливаются новые отно­шения между историческим и вымышленным. С одной стороны, историческое повествование дорожит докумен­тальной точностью изображения, будь то события Смут­ного времени или борьба казаков за крепость Азов. С дру­гой стороны, историческая проза этого времени обретает публицистическую заостренность, начинает отражать ав­торский, подчас далекий от официального, взгляд на ис­торию. В «Сказании» келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына предстает широкая картина «на­строений» в Русском государстве периода Смуты. Это самозванщина и польско-литовская интервенция, междо­усобицы и голод. Умерших от голода так много, что их тела, как дрова, везут на телегах; люди пытаются ук­рыться от разбоя в «дебрях непроходимых»; в условиях военного времени в стране свирепствуют эпидемии, осо­бенно в осажденных врагом городах. Большая часть книги посвящена героической оборо­не Троице-Сергиева монастыря (1608—1610). С былин­ным размахом Авраамий Палицын описывает ратные подвиги Анания Селевина, бой между русским воинст­вом и литовскими гетманами, однако не чуждается и изображения военных будней. Автор рассказывает, как поляки ведут подкоп и в ожидании штурма пируют, а «литва» совершает набеги на монастырский огород. Тро­ицкая обитель для Авраамия Палицына — форпост Рус­ской земли, сдерживающий удар интервентов по «царст­вующему граду» Москве. Он уверен в победе русских, ведь на стороне осажденных «небесное воинство» во гла­ве с Богородицей и Сергием Радонежским. Исторические повести в XVII веке начинают допол­няться вымышленными сюжетными ходами; факты рус­ской истории соединяются с мотивами сказок и легенд (цикл повестей о начале Москвы, об убиении царевича Димитрия и др.). «Повесть о Тверском Отроче монасты­ре» рассказывает, как невеста в день свадьбы отвергает своего жениха и неожиданно для всех выходит замуж за другого. Потрясенный изменой, Григорий становится от­шельником, основывает Отроч монастырь, но не в силах забыть любимую, вскоре умирает. Любовь объединяет героев «Повести», однако одним она приносит счастье, другим — страдания. В сложившейся драматической си­туации, когда двое мужчин влюблены в одну женщину, никто не виноват, поэтому в «Повести» тема любви пере­растает в тему судьбы, обретает философское звучание. Светский характер произведения подчеркивает то, что причиной основания Отроча монастыря является не бла­гочестие героя, а его несчастная судьба. В «Повести о Савве Грудцыне» вымышленный лю­бовный сюжет прочно вписан в исторический контекст эпохи. Савва Грудцын — купеческий сын, герой своего времени, ибо XVII столетие — «золотой век» русского купечества. Широки географические рамки перемеще­ний Саввы, что отражает идущий в XVII веке процесс ос­воения новых земель, борьбу купечества за новые рынки сбыта, а также растущую активность литературного ге­роя, который находится в беспрерывном движении, ме­няя не только место пребывания, но и социальный ста­тус (купец — солдат — монах). Отец Саввы, родом из Ве­ликого Устюга, во время Смуты переезжает вместе с семьей в Казань, распространяя свою торговую деятель­ность до самой Персии. Пройти испытание любовью к за­мужней женщине, жене друга отца Бажена Второго, Савве суждено в Орле, городе, расположенном на Каме. Позднее герой участвует в исторически достоверной вой­не за Смоленск (1632 г.), а в конце жизни постригается н московском Чудовом монастыре. «Повесть о Савве Грудцыне» являет собой синтез вы­мышленного и реального. Герой продает душу дьяволу, чтобы вернуть любовь женщины, но в основе всепогло­щающей страсти лежат вполне реальные причины: для женщины — это неравный брак (она молодая жена пре­старелого купца), для Саввы — это первая, поэтому та­кая пылкая, любовь, запретное, а потому еще более же­ланное, чувство. Средневековый сюжет о раскаявшемся грешнике лишается однозначного церковно-дидактического звучания. Не случайно исследователи определяют жанр произведения как светскую повесть, первый опыт русского романа. Первым из европейских стилей, представленных в рус­ской культуре, было барокко. Родиной барокко считается Италия; классической страной, где барокко достигло вер­шины в своем развитии, — Испания. На Русь барокко при­шло из Польши через посредничество Украины и Белорус­сии. Если на Западе оно противостояло ренессансу в по­пытке реставрации средневековья, то в русской культуре барокко сменило средневековье и приняло на себя функ­ции ренессанса. Оно содержало оптимистический пафос и просветительскую направленность, утверждая, что жизнь человека — не сон разума и юдоль страданий, а увлека­тельное путешествие с целью познания и «пиршество» удо­вольствий. Барокко сформировало в русской литературе новый тип героя— ловца Фортуны, любознательного и предприимчивого человека, умеющего противостоять уда­рам судьбы и наслаждаться радостями жизни. Эти черты в петровское время воплотятся в русском дворянине Фроле Скобееве, живущем по принципу «буду полковник или по­койник», в российском матросе Василии Корнетском, су­мевшем добиться богатства и власти. Барокко возникло на Руси в то время, когда на Запа­де утверждало свои позиции искусство классицизма, по­этому граница между этими стилями в русском искусстве была размыта, условна. Русское барокко прославляло разум, науку и образование. Один из первых просветите­лей и поэтов барокко в России, Симеон Полоцкий (1629— 1680), собрал вокруг себя кружок писателей-професси­оналов, вместе с учеником Сильвестром Медведевым меч­тал об учреждении в Москве университета. Другой его сподвижник Карион Истомин возглавил работу Печатно­го двора, где издал свои «Буквари». При всей элитарности барочное искусство было обра­щено к народу, служило целям его образования и воспита­ния. В поэтическом сборнике Симеона Полоцкого «Вер­тоград многоцветный» содержалось более тысячи назва­ний, причем под одним заглавием мог идти целый цикл стихотворений, посвященных разным темам: от строения вселенной до описания драгоценных камней, а сам сбор­ник походил на энциклопедический словарь, где сти­хи располагались по тематическим рубрикам, а внутри них— по алфавиту названий. На букву «С», например, шли стихи, обличающие, часто на исторических приме­рах, человеческие недостатки («Сквернословие», «Ску­пость»), толкующие нравственные понятия («Слава», «Совесть»), знакомящие с библейскими героями и сюже­тами («Соломон»), с экзотическими животными («Скорпий») и природными стихиями (землей, воздухом, водой и огнем). Разные по жанрам, темам, источникам стихо­творения были связаны авторским замыслом — показать многообразие мира в его единстве. Таким образом, книга начинала напоминать музей «раритетов» и «курьезов» природы, коллекцию людей разных сословий и профес­сий, обладающих достоинствами и пороками. Насыщаясь научным и публицистическим материалом, исторически­ми и географическими сведениями, поэзия барокко стре­милась выйти за границы литературы. Излюбленный постулат барокко: жизнь есть сцена, а люди — актеры, в немалой степени способствовал разви­тию драматургии и рождению русского театра. Новой го­сударевой «потехой» стал придворный театр царя Алек­сея Михайловича, возникший в 1672 году. Первые пьесы на русской сцене — пьесы на библейские и исторические сюжеты: «Артаксерксово действо», «Иудифь», «Темир-Аксакове действо» и др. Связанные с искусством декламации и сценического действия, музыки и танца, театральных костюмов и декораций, они были носителя­ми новой культуры, светской по своему характеру. Симеон Полоцкий получил известность как автор «Комедии» о блудном сыне и «Трагедии» о царе Навухо­доносоре. Написанная на евангельский сюжет, «Коме­дия» содержала конфликт, типичный для России второй половины XVII века, когда «дети», тяготясь родитель­ской опекой, не хотели в «послушании живот свой кон-чати», а мечтали «весь мир посещати». Лишившись в чужих краях богатства, блудный сын, чтобы не про­пасть, вынужден вернуться под родительский кров. Юным се образ старейших слушати, На младый разум свой не уповати, — поучает автор, адресуя этот «урок» прежде всего тем, кто поверхностно, в уродливой форме осваивал западноевро­пейскую культуру. Небольшой объем пьесы, простота композиции, условность места действия, малое число персонажей, безымянных с целью усиления художественного обобщения, отсутствие аллегорических фигур — псе это сближало «Комедию» с популярными в то время школьными драмами и обеспечило ей успех. В 1685 году пьеса вышла в Москве отдельной книжкой, где текст со­провождали многочисленные иллюстрации. «Трагедия» о царе Навуходоносоре — инсценировка библейского рас­сказа из Книги пророка Даниила — была посвящена про­блеме нравственного облика правителя, позднее зани­мавшей А. П. Сумарокова в «Димитрии Самозванце» и Л. С. Пушкина в «Борисе Годунове». «Трагедия» обличала царя-тирана и утверждала идеал мудрого и справедливого правителя, каким для Симеона Полоцкого являлся Алексей Михайлович. Барокко укоренило в русской литературе поэзию, обогатив ее новыми стихотворшыми формами. Поэзия Симеона Полоцкого и его учеников поражает жанровым многообразием. Диапазон форм предельно широк: от приветствий в адрес монархов до эпиграмм, надписей к изображениям и азбук в стихах. Барокко раскрепостило поэта, освободив от жестких жанровых канонов средне­векового искусства, дало ему большую свободу в выборе формы произведения, создало условия для поэтического эксперимента. Однако в процессе развития барочная форма стала преобладать над содержанием. Создание необычных стихотворений превратилось в словесную иг­ру. Поэты барокко соревновались в сложении фигурных стихов в виде креста или сердца, ввели в моду «леонин­ские» стихи с рифмующимися полустишиями, которы­ми, например, написано стихотворение «Тело красно» Симеона Полоцкого: Красное тело зрети весело; егда растлится, мерзко явится... Не люби тела и будеть цела душа конечно поживетъ вечно. При сравнении с искусством средневековья и класси­цизма литература русского барокко кажется далекой от строгих норм и канонов, однако и в ней можно найти ус­тойчивые, повторяющиеся темы, мотивы и образы. Про­славляя просвещенного монарха, поэты уподобляли его орлу или солнцу, а Россию — небу. Симеон Полоцкий утверждал: «Вся ны, яко солнще, царь наш согревает, блюдет, освещает, як отец, пи'тает». Сильвестр Медве­дев, мечтая обрести в царевне Софье покровителя науки и просвещения, обыгрывал значение, скрытое в имени правительницы: Мудрости бо ти имя подадеся, богом Софиа мудрость наречеся. Тебе бо слично науки начати, яко премудрой оны: совершати. Позднее эти идеи, стилистические формулы и приемы будут усвоены литературой русского классицизма, которая в отличие от Запада больше опиралась на художественное наследие барокко, чем боролась против него. Таким образом, между литературой Древней Руси и литературой нового времени не существовало пропасти. Отношения меж­ду ними можно определить как активный и продуктивный творческий «диалог». В сознании русских писателей ново­го времени средневековая литература — «нравственный оп­лот и святая святых будущего многомиллионного народа» (Д.Н.Мамин - Сибиряк). Движение отечественной литера­туры от XI к XVIII веку убеждает нас в том, что русское средневековье — это время становления того духовного по­тенциала, который, реализуясь, позднее явит таланты Ло­моносова и Державина, Пушкина и Достоевского, Бунина и Булгакова, поможет русской литературе не только догнать европейские, но и стать безусловным лидером мирового процесса художественного творчества.