В городе Калинове Вячеслав Кошелев г.Великий Новгород «В городе Калинове» — излюбленная тема школьного сочинения, которая предлагается учителем на начальном этапе изучения драмы Островского «Гроза». Дидактическая цель этой темы очевидна: во-первых, сочинение должно показать, насколько внимательно школьники прочитали пьесу; во-вторых, само изложение проблемы должно подвести к той трактовке «Грозы», которую дал в своё время Добролюбов. Сочинение в этом случае превращается в рассуждение на тему известного монолога Кулигина из третьего явления первого действия «Грозы» (II, 215–216) 1 : “жестокие нравы”, “запоры”, “самодуры” — и само собой оказывается уместен “луч света в тёмном царстве”, ибо, как пишет последний школьный учебник: “В купеческом Калинове Островский видит мир, порывающий с нравственными традициями народной жизни” 2 . Если же отвлечься от идеологизированной установки и посмотреть на место действия «Грозы» с позиций “нешкольного” Островского, то оно открывается не вполне ожиданной стороной. “Действие происходит в городе Калинове, на берегу Волги, летом” (II, 210). Здесь не обозначено, что Калинов — уездный город, но это обстоятельство уясняется из того же монолога Кулигина, описывающего в качестве высшей городской власти городничего. Показательно, что в позднейших краеведческих разысканиях на право быть “прототипом” Калинова претендовали несколько именно уездных городов Тверской и Костромской губерний: Ржев, Торжок, Городня, Корчев, Калязин, Кинешма... “В дрянном затхлом уездном городишке, в котором должны быть хорошие лабазы и «нарочитая» торговля крупчаткой, в городке, в котором, начальническою милостью, правит безапелляционно какой-нибудь городничий, в котором (городке) есть достаточное число храмов Божьих и домы обывателей выстроены прочно, с крепкими воротами, как у раскольников, и более крепкими засовами <…> в городке, в котором люди умеют богатеть, в котором непременно должна быть одна большая, грязная улица и на ней нечто вроде гостиного двора, и почётные купцы, о которых г.Тургенев сказал, что они «трутся обыкновенно около своих лавок и притворяются, будто торгуют», — в этаком-то городке, каких мы с вами видали много, а проезжали, не видав, ещё более, произошла та трогательная драма, которая нас так поразила” 3 . Так охарактеризовал критик «Отечественных записок» С.С.Дудышкин место действия «Грозы» сразу же после первой постановки драмы. Подавляющее большинство пьес Островского, москвича по рождению и воспитанию, — это “картины московской жизни”. Вместе с тем топос уездного города возник в его драматическом творчестве довольно рано — и оказался противопоставлен Москве. В уездном городе происходит действие комедии «Не в свои сани не садись» (1852), и в тексте комедии содержится показательная антиномия: уездный город — Москва. “Москва” и “уездный город” становятся в открытую оппозицию друг другу. “Благородный” жених героини Вихорев сетует, что ему “не с чем в Москву приехать” (I, 229), а стремится он как раз “в столицу”; тётка Дуни с тоской вспоминает прежнее житьё в Москве и романсы “приказчика Вани” (I, 238); Вихорев уговаривает купца Русакова переехать в Москву, выдвигая характерные аргументы: “Не правда ли, там жизнь совсем другая: больше образованности, больше развлечения. Я думаю, посмотревши на столичную жизнь, довольно скучно жить в уездном городе”. И — о Дуне: “Я бы свозил её в Москву, показал бы ей общество, разные удовольствия...” (I, 244–245). Между тем, познакомившись с Дуней, определяет для невесты совсем иной житейский топос: “Конечно, с такой женой нельзя в столицу показаться, а в уезде ничего, жили бы припеваючи” (I, 235). Обратим внимание: для провинциала в пьесах Островского в роли столицы всегда выступает Москва и никогда — Петербург. В драме «Гроза» в Москву из Калинова постоянно стремится Тихон, в «Горячем сердце» о поездках в Москву упоминает Вася. И вовсе нет гоголевского: “Эх, Петербург! Что за жизнь, право!..” Дело здесь не в “москвофильстве” (или “славянофильстве”) Островского, а во внутреннем самоощущении провинциала: ему естественнее переместиться в хлебосольную Москву, чем в чиновный и “условный” Петербург. В сущности, топосы Москвы и уездного города, несмотря на видимую антиномичность, сближены: в Москве просто “больше образованности” и “разных удовольствий”, но формы московского мира отнюдь не противостоят тем стандартам “затхлого уездного городишки”, которые выделил Дудышкин при первом восприятии «Грозы». В комедии «Не в свои сани не садись» уездный город носит название “Черёмухин” (I, 221). Название вполне условное: потерпев матримониальную неудачу в Черёмухине, “благородный” жених собирается искать счастья в соседнем Короваеве, расположенном “недалёко — всего вёрст пятьдесят” (I, 256). Топонимической основой названия в данном случае оказывается распространённое в России растение (черёмуха; как для Калинова — калина) или животное (корова). Название и подчёркнутая “теснота” расположения уездных городков демонстрируют их типичность для России. Вероятно, от ощущения этой “типичности” Островский в дальнейшем вовсе отказался от “называния”. Действие его “уездных” пьес чаще всего происходит в неназванном “уездном городе” («Бедность не порок», I, 269; «Грех да беда на кого не живёт», III, 246). В “зрелых” драмах Островского убирается даже “уездный город” — возникает “захолустье” или “уездное захолустье”, которое тоже на поверку оказывается городом («Поздняя любовь», VI, 307; «Трудовой хлеб», VII, 116; «Счастливый день», X, 111). Таким же “безымянным” предстаёт и “губернский город” в пьесах «Волки и овцы», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые»; в «Бесприданнице» и «Красавце-мужчине» этот город получает условное название “Бряхимов”. “Уездный город Калинов” после «Грозы» появляется ещё в «Горячем сердце» (V, 177) и в «Лесе» (VI, 7, 26). В последней пьесе, правда, Калинов выступает лишь как некий символ. Действие комедии происходит в усадьбе Гурмыжской, но расположена эта усадьба “верстах в 5-ти от уездного города”, то есть является, в сущности, “подгородной деревней”, топосом, имеющим особую российскую семантику. Из реплики ко второму действию узнаём, какой именно “уездный город” имеется в виду: странствующие актёры встречаются у “крашеного столба”, на котором по направлению дорог прибиты две доски с надписями; на правой — “В город Калинов”, на левой — “В усадьбу Пеньки, помещицы г-жи Гурмыжской”. Островскому в данном случае очень важно подчеркнуть близость “подгородной усадьбы” не к другому городу, а именно к Калинову. Отчего это? А.И.Журавлёва, соотнеся “город Калинов” в «Грозе» и “уездный город Калинов” в «Горячем сердце», пришла к выводу о том, что в последней пьесе “какая-то другая топография”: “...не дали, а леса дремучие, никак не чувствуется Волга, хотя река и упоминается. Но самое главное — нет здесь той замкнутости мира, которая так важна в «Грозе»” 4 . Это наблюдение кажется нам несколько надуманным. Характерная черта провинциального сознания — склонность к мифотворчеству. Один из основных идеологических мифов русской провинции — представление о локусе собственного местопребывания как о центре мира 5 . Именно с этих позиций Кабанова подходит к оценке Калинова, последнего оплота благодатной старины; именно исходя из этой посылки Феклуша противопоставляет “беготню” Москвы “тишине” уездного города: зачем же суетиться, находясь “в центре”? И именно поэтому Курослепов так боится того, что “небо валится”, — куда же ещё оно свалится, как не в центр? Градобоев, повествующий о повадках турок (которые “аман кричат”, что значит “по-русски: пардон”), охотно выполняет роль Феклуши, рассказывающей про бытие чужеземных “салтанов” (“Махнут турецкий” и “Махнут персидский”): в подтексте того и другого повествования — мысль о превосходстве “нашего”, “срединного” и “праведного” топоса над чуждым, из дальних земель. Основной стереотип “уездного” сознания воплощён в обоих “Калиновых” одинаково. Сходны и “модели” калиновской жизни, представленные в «Грозе» домом Кабановых, а в «Горячем сердце» домом Курослеповых. Правда, в позднейшей “народной комедии”, в соответствии с её поэтикой, блестяще раскрытой в работе А.И.Журавлёвой, отсутствуют собственно идеологические (идеологемные) фигуры, подобные Марфе Игнатьевне Кабановой, но сами свойства исходного топоса от этого не меняются. Сходны и модели “городового управления”, развёрнутые в обеих пьесах. В «Грозе» она намечена в том же монологе Кулигина, рассказывающего о жалобах мужиков городничему на обман Дикого: “Дядюшка ваш потрепал городничего по плечу, да и говорит: «Стоит ли, ваше высокоблагородие, нам с вами о таких пустяках разговаривать!..»” (II, 216). Эта же модель в «Горячем сердце» представлена в серии “градобоевских” сцен: от жалоб городничего на зависимость от купеческих кошельков (“Поди-ка заступись я за приказчика, что хозяева-то заговорят! Ни мучки мне не пришлют, ни лошадкам овсеца...” — V, 218) до прямых сцен “начальнического” унижения в присутствии самодура (“Турок я так не боялся, как боюсь вас, чертей! Через душу ведь я пью для тебя, для варвара” — V, 230). Сходны, наконец, и основные ориентиры топографии уездного города, организующие пространство, занятое похожими домами обывателей. Собор, из которого выходят в “общественный сад”; бульвар, который “сделали, а не гуляют”; остатки торговых “арок” — это в «Грозе». В «Горячем сердце» к этим ориентирам прибавляется “пристань”, “площадь на выезде из города” с “городническим домом” и “арестантской” на ней — и “дача Хлынова”, выполняющая роль “подгородной деревни”. С этой дачей связано и представление о “лесах дремучих”, родственное аналогичному представлению в комедии «Лес». Единственный “калиновский” ориентир, присутствующий в «Грозе» и отсутствующий в «Горячем сердце», — это Волга. Но в «Грозе» Волга — это не просто топографическая деталь, это одно из основных действующих лиц, адекватно отражающее личность самого автора (ср. восклицание С.А.Юрьева: “Разве «Грозу» Островский написал? «Грозу» Волга написала!” 6 ). Волга даёт представление о “высоком” и созвучна драматургии образа Катерины — трагического образа, “вставленного” в рамку бытовой “мещанской драмы”. В «Горячем сердце» ничего похожего нет — и символ “Волги” для неё оказывается лишним. Но сам топос “города Калинова” от отсутствия Волги не изменяется. Да и население уездного города Калинова в обеих пьесах одинаково. “Внесценический” городничий в «Грозе» ни обликом, ни повадками не отличается от Градобоева в «Горячем сердце». Он управляет типично купеческим городом: и в той, и в другой пьесе в “верхнем” социальном этаже оказываются богатые купцы, подлинные “властители” жизни. Они весьма похожи по повадкам — только в «Горячем сердце» эти “повадки” предстают вовсе в смешном виде. Кабанову, Дикого и Тихона функционально заменяют “Павлин Павлиныч Курослепов, именитый купец” и “Тарас Тарасыч Хлынов, богатый подрядчик”. Уже сами фамилии демонстрируют, что способ обрисовки этих персонажей — гротескно-сатирический. Фамилия “Курослепов” произведена от “курячьей слепоты” (“глазной недуг, без боли, но отымающий зрение от заката до восхода солнца; для такого больного нет зари и нет свету от огня” — В.И. Даль), что в соединении с именем и отчеством (вызывающим представление о “павлине”, глупой птице, важно распускающей перья) и с начальным представительным указанием на то, что купец “заспался совсем, уж никакого понятия нету ни к чему”, вызывает представление остро комическое. Столь же показательна фамилия “Хлынов” (от диалектного хлын — “тунеядец, мошенник, вор, обманщик, барышник, кулак” — В.И.Даль). В соединении с именем-отчеством, напоминающим “трах-тарарах”, это именование вызывает соответствующее облику впечатление. “Савел Прокофьевич Дикой” тоже, конечно, “пронзительный мужик”, но и он не может идти в сравнение с этими монстрами. Дикие, Кабановы, Курослеповы, Хлыновы — это, как водится, персонажи, олицетворяющие обыденность калиновского уездного мира. Но сам этот мир многоцветен: его “праздничную” сторону представляет обязательная для уездного топоса фигура “городского сумасшедшего”. В «Грозе» это Кулигин, “часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле”; в «Горячем сердце» — “Аристарх, мещанин”. Сходство этих двух фигур уже отмечалось: “Кулигин свои чисто поэтические, чудаческие, мечтательские затеи сопровождает рассуждениями о пользе, рационалистическими речами, в которые и сам искренне верит. Аристарх — откровенный поэт, мечтатель, и никакой мистифицирующей пользы от своих затей он не обещает. Он как бы представляет калиновское искусство. Ему радостно создавать все эти сказочные спектакли и игры, хотя бы и на потеху Хлынову” 7 . Между двумя полюсами — обыденности и “праздничности” — располагаются остальные обыватели города Калинова, тоже весьма сходные в обеих пьесах. Тип уездного интеллигента, который выделяется из общей толпы какими-то внешними чертами, но на поверку оказывается слаб характером и не в состоянии противостоять общей атмосфере несправедливости (Борис Григорьевич, Вася Шустрый). Тип приказчика, могущего сохранять известную независимость (Ваня Кудряш, Гаврило). Тип девушки (женщины), стремящейся в этой нравственно придавленной обстановке декларировать и осуществить идеал свободы личности: в «Грозе» это Варвара, в «Горячем сердце» — Параша. Примечательно, что основное “фабульное” событие комедии — кража денег у Курослепова, сутенёрство и шантаж приказчика Наркиса — так и остаётся “на обочине” зрительского интереса и никак не составляет главного в отражении русского уездного топоса. Но что примечательно: в двух пьесах, действие которых происходит в одном “городе Калинове”, с похожими персонажами — этот топос по-разному функционирует идеологически. Драма «Гроза» в нашем сознании неотделима от её добролюбовской интерпретации — это вполне справедливо. Даже критики, далёкие по убеждениям от Добролюбова (например, П.И.Мельников-Печерский), не могли не признать, что Островский рисует некий протест против “патриархального самодурства”, знаменитый “свод” которого “известен под названием «Домостроя»” 8 . Идеология «Грозы» взывала к неизбежной борьбе с теми “уездными” данностями, которые выведены в драме: “Но неужели это, хотя и вековое, но всё-таки чуждое народу и не на всю же его массу распространённое самодурство, с такою фотографическою верностью изображённое г.Островским, — бессмертно, неужели «тёмному царству» не будет конца?” 9 «Горячее сердце» не давало этого ощущения. Напротив, в поздней комедии вроде бы подчёркивалась естественность “домостроевской” этики. Представляя целую коллекцию сатирически обрисованных “патриархальных самодуров”, Островский отнюдь не выводит их какими-то “монстрами” или неисправимыми “злодеями”. Каждого — и Курослепова, и Хлынова, и Градобоева — можно понять и по-своему оправдать, ибо в каждом, что называется, “капитал бесится”. Они совершают несправедливости, но и им не заказаны пути к исправлению. И противостоящие им персонажи оцениваются в зависимости от того, насколько естественно с точки зрения народной морали они принимают эти “самодурские” несправедливости. Вася Шустрый оказывается “лжегероем” именно тогда, когда, убоявшись рекрутчины, становится шутом у Хлынова (точнее: у “играющего” в том “капитала”). А Гаврило превращается из Иванушки-дурачка в прекрасного царевича в тот момент, когда у былого “плаксы” проявляются заветные способности к терпению и великодушию, когда он бытием своим как будто подтверждает смиренные “домостроевские” идеалы. И Параша, стремящаяся к поэтической “воле” при максималистских требованиях к жизни и к людям, вдруг осознаёт, что “домостроевская” этика, по большому счёту, этой самой “воле” никак не противостоит: “Вот, батюшка, спасибо тебе, что ты меня, сироту, вспомнил. Много лет прошло, а в первый раз я тебе кланяюсь с таким чувством, как надо дочери. Долго я тебе чужая была, а не я виновата. Я тебе с своей любовью не навязываюсь, а коль хочешь ты моей любви, так умей беречь её” (V, 258). В «Горячем сердце» — в пределах того же художественного пространства, что и в «Грозе», в пределах того же “города Калинова” и с теми же самыми героями — разворачивается принципиально иной конфликт, предполагающий иные пути разрешения. Кажется, что именно такова была мысль Островского, назвавшего город в «Горячем сердце» прославленным по «Грозе» именем. Русская провинция многолика, и ни один исход для неё не становится окончательным. Актёр и драматург А.И.Сумбатов-Южин так охарактеризовал топос «Грозы» (эта характеристика может быть применена и к «Горячему сердцу»): “Волжский городок, в котором, кажется, никаких волнующих тогдашние центры России вопросов, сомнений, переживаний не существует. Мир, живущий патриархально, смотрящий только назад, взявший основным правилом — не делать ни малейшей попытки, даже в интересах личного счастья, изменить что-нибудь в том, что раз установлено. Быт глухой и мрачный. Забилась в нём живая душа. Явление опять вполне бытовое, вполне реальное. Забилась живая душа, затеплилась, захотела любви, простора. Начинает развиваться психологическая драма...” 10 А разрешиться эта психологическая драма может каким угодно способом. Островский тем и велик, что не исключает никаких возможностей. Примечания 1 Здесь и ниже произведения Островского цит. по изд.: ОстровскийА.Н. Полн. собр. соч.: В 16т. М., 1949–1953. Римскими цифрами указывается том, арабскими — страница. 2 Лебедев Ю.В. Русская литература ХIХ века. 10-й класс. Учебник для общеобразовательных учреждений. М., 2000. Ч.2. С.37. 3 Дудышкин С.С. Две народные драмы // Драма А.Н.Островского «Гроза» в русской критике. Л., 1990. С.69. 4 Журавлёва А.И. А.Н. Островский —комедиограф. М., 1981. С.189. 5 См.: Литягин А.А., Тарабукина А.В. К вопросу о центре России (топографические представления жителей Старой Руссы) // Русская провинция: миф — текст — реальность. М.–СПб., 2000. С.334–347; АбашевВ. Пермь как центр мира // Абашев В. Пермь как текст. Пермь, 2000. С.102–115. 6 Цит. по: Ревякин А.И. «Гроза» А.Н. Островского. М., 1962. С.214. 7 Журавлёва А.И. Указ. соч. С.193. 8 Мельников-Печерский П.И. «Гроза». Драма в пяти действиях А.Н.Островского // Драма А.Н. Островского «Гроза» в русской критике. С.99. 9 Там же. С.100. 10 Сумбатов-Южин А.И. Романтизм и Островский // Там же. С.301.